"Тетрадь первая" - читать интересную книгу автора (Цветаева Марина)

ПОСЛЕДНЯЯ МОСКВА ЗАМЕТКИ ИЗ АСИНОЙ РАДУЖНОЙ САМОШИВНОЙ ТЕТРАДИ

где поправки Переулочков, начало Мóлодца и берлинские стихи

* * *

Про тыи шелковы-рукавчики,

Про Мариночку-    -отравщичку

* * *

Про того         красавчика,

Про Мариночку-    -отравщичку.

* * *

К С. (глаза)


Мохнатые, махровые…

* * *

Скороговорочка, речь окольная

* * *

записи о мóлодце:


Маруся (Мóлодец?)


1) Первая встреча 2) Вторая встреча (Колокольня) 3) Третья встреча (вопрос и угроза) 4) Возмездие (вопрос и угроза) 5) Второе возмездие (вопрос и угроза) 6) Крестовая улица 7) Барин — слуга — пробуждение 8) Жизнь Маруси 9) Пир 10) Херувимская.

* * *

Действующие лица: Маруся, мать, брат. — Мóлодец. — Барин. Слуга. (NB! Никого лишнего!)


Светлый стан: Василёк (брат) и барин.


Темный: Мóлодец.


Между: мать, Маруся.

* * *

Почему Маруся в первый раз не сознается, что видела, и еще раньше ничего не говорит матери?


Ставлю себя на ее место — и: если скажу (дома) — lt;фраза не оконченаgt;

* * *

В первый раз Маруся ничего не говорит дома из смуты, просто из страху не сознается.


Второй раз — любовь и страх потери его. Он уже искренно просит сознаться (человек перебарывает упыря).


Третий раз — связанность преступлением (уже отправила брата).


Почему она в третий раз не сознается? (Сознание — разлука с ним.) Если сознаешься — избавишься, я из твоей жизни навек пропаду. Признаешься — жива будешь — я пропаду, не признаешься — сама пропадешь. В третий раз он ее умоляет признаться (живи!), она же — не хочу тебя губить. Двойное живи.

* * *

1-ый вопрос — нахрапом


2-ой вопрос — соблазн (раскрывши карты)


3-ий вопрос — Я НАД СОБОЙ НЕ ВОЛЕН, — мольба о признании.


1) Была? — Нет. — Видела? — Нет. — Ну, так…


2) Смотри, если не была (нет) и не видела (нет) — то помни: завтра…


Мlt;арусяgt; сознательно запирается (преступление).


3) Спрошу: была? скажи: была! а не то — я не волен — тебе завтра самой… Но ежели всё-таки не сознаешься, проси чтобы тебя (под порогом и т. д.). — Может — свидимся.


Линия Мóлодца: упырь — человеком.


Линия Маруси: мать в землю (только бы не разлучаться!) себя — в землю (только бы не навек!).


Два момента в Мóлодце: до какого-то часу (до ворот) — человек, в воротах — тот.


И конец — апофеоз — оба в вихре Херувимской.


Марусино БЫЛА уничтожило бы Мóлодца. Он сперва играет на ее страхе, потом на ее любви, в конце он уже молит ее об этом: БЫЛА, но она знает конец этого была и сознательно гибнет.

* * *

Если мать и брат, то потом у Маруси — сын. (Братец простил!) Сын (на руках) НЕ ХОЧЕТ в церковь.

* * *

ПОСЛЕ


Маруся проснулась — всё забыла. Заново живет. Кто ты? — Не знаю. — Чья ты? — Не знаю. — Жизнь с барином. В жар от красного цвета. Тяга (отвращение) к огню, к вину. — Сквозная. —


Рождение сына снимает заклятие (братец простил!). Исчезает с плеча голубок и является — в люльке — ребенок. Ребенок удерживает ее от церкви. Смутная слава Маруси: порченая.


Забыв всё — как объяснить ее нежелание ходить в церковь? Единственное, что уцелело — это ЗАПРЕТ Мóлодца: в церковь не ходи, а то навек… (И не договорить, так что неведомо: спасешься или пропадешь?)


Кто ЗАПРЕЩАЕТ ей церковь, — ребенок или Молодец? (Вещий ребенок, — но какого возраста??)


Единственное что уцелело — УЖАС перед церковью: им — тайной — собой. Ребенок подтверждает. Барин, любя, не неволит.

* * *

Слова для Мóлодца:

* * *

малёнка (кадушка)

порóбил (оробел)

початок (мера пряжи)

мизинный

на воротáх расстрелять

крутой кипяток

покéль (пока)

мамон (деньги)

напредки (наперед)

щикатулка

лежень (деревья)

его семейные

свежина (мясо)

провинка (вина)

дуван дуванить (NB! чудно!)

рóсстань

язычник (вестовой)

нáвершный (верховой)

ярица (яровой хлеб)

головить (быть главой)

поперéчки (не делай мне…)

кожевья

трудные (трудовые)

похимостить (заворожить)

взабыль (в самом деле, но можно и от забыть)

попона (одёжа)

непослýхмянный

вешни

опочив держать

* * *

1) Рубаха 2) Колоколенка 3) В воротáх 4) Вторые вороты 5) Третьи вороты 6) Крестовая улица 7) Барин 8) Херувимская.

* * *

Первое слово Мóлодца:


Дочь Маруся весела

* * *

И затем весь черновик первой главы.


Невошедшие строки:


Промеж нами сваха —

Красная рубаха!

* * *

Крута в мельнице вода —

Пришла дéвице страда

* * *

Красна в дéревце руда —

Пошто, дéвица, бледна?

* * *

Чистовик первой главы. — (30-го марта — 6-го апреля 1922 г.)

* * *

Начало второй, кончlt;аетсяgt; на словах:


Стоит наш знакомец-то,

Грызет упо —

* * *

Последние строки:


Так изо всех из рек

* * *

Распознаю, о, друг,

Голос твоей реки.

* * *

Площадь


(очевидно, страх пространства)


Ока крылатый обыск:

Вброд или вдóль стéн?

Знаю и пью робость

В чашечках кó — лéн.


Нет голубям зерен,

Нет лошадям трав,

Ибо была — морем

Площадь, кремнем став.


Береговой качки

         злей

В башни не верь: мачты

Гиблых корáб — лéй…

Грудь, захлебнись камнем…

* * *

(Последнее слово Москвы)

* * *

3апад


Под булыжниками — под колёсами…

* * *

Запись письма к Эlt;ренбурgt;гу:


Тогда, в 1918 г., Вы отметали моих Дон-Жуанов («плащ», не прикрывающий и не открывающий), теперь, в 1922 г. — моих Царь-Девиц и Егорушек (Русь во мне, то есть вторичное).


И тогда и теперь Вы хотели от меня одного: меня, т. е. костяка, вне плащей и вне кафтанов, лучше всего — ободранную.


Замысел, фигуры, выявление через, всё это для Вас было более или менее бутафорией.


Вы хотели от меня главного, без чего я — не я.


Сегодня Вы говорили мне о ПОРОДЕ стихов, это внешнее, без этого Вы не могли, по-настоящему Вы, сами того не ведая [95], говорили о моей душе и жизни, и Вы говорили мне, т. е. я это слышала: «Я люблю Вас только в большие часы, перед лицом смерти, перед лицом — да второго „перед лицом“ и нет».


Я Вас ни разу не сбила (себя — постоянно — и буду), Вы оказались зорче меня.


Тогда, в 1918 г., и теперь, в 1922 г., Вы были жестоки: — ни одной прихоти! (даже в этом!).


Стало быть — надо убить.


Вы правы.


Блуд (прихоть) в стихах ничуть не лучше блуда (прихоти, своеволия) в жизни. Другие — впрочем, два разряда — одни, блюстители порядка: — «В стихах — что угодно, только ведите себя хорошо в жизни», вторые (эстеты): — «Всё, что угодно в жизни — только пишите хорошие стихи». И Вы один: — «Не блудите ни в стихах, ни в жизни. Этого Вам не нужно». Вы правы, потому что я к этому, молча, иду.


lt;Вдоль левого поля, на первой странице письма:gt; NB! Ни одно из слов взятых в кавычки Эlt;ренбурgt;гом не сказано и сказано быть не могло. Нужно было быть мной чтоб из этого равнодушного циника, цинического игрока (словами и смыслами) сделать лирика, нет, больше: стоика, — и так — от лирика и от стоика — страдать. 1932 г.

* * *

В какой-то области я Вам даже Вы не говорю, Вы у меня без местоимения. Вот что-то — нечто — сила — движение — я по дороге — удар — не в меня — но принят мной [96].

* * *

В другой — духовно-душевной, что ли? — Вы собеседник, тот не только от кого идет, но и к кому идет. Спор (согласие) двух голосов.


Но есть еще третье: там где Вы — Эlt;ренбурgt;г, который — и названия Ваших книг, и отрывочные рассказы из Вашей жизни (постепенное обрастание Вас одеждами) — рассказы кого-то о Вас.


И — внезапно: что — последнее, основное? Костяк — не рассасывающееся — или пустота, lt;пропуск одного словаgt;. То обо что разбиваешься — или то, в чем пропадаешь? Имянное (то, что создает имя: то именно) или безымянное? Это я не о Вас, это я закона ищу.


Я думала — три, но есть еще Вы: с трубкой, т. е. только трубка. Когда я думаю о том кто курит трубку и любит дождь (а м. б приписываю?) мне кажется, что с таким хорошо путешествовать и не расставаться.


Но этот уже книг не пишет, и с ним-то именно и придется расстаться, п. ч. всё остальное: безымянную силу, голос, книги (написанные и ненаписанные) я унесу с собой — не жестом захвата —


Но об этом я уже писала.

* * *

Разговор.


— Аля, как ты думаешь, как себя будет чувствовать С., когда приедет?


— Если Эlt;ренбурgt;г нас не выгонит.


Я: — Наверное не выгонит. Но что мы будем делать с утра?


Аля: — С вечера закажем три завтрака.

* * *

21-го мая 1922 г. — Устала.

* * *

Ты привыкла: хозяйку в снег,

А сама на ее постели!

А в дому моем был твой век —

С черной лестницы, в черном теле.

(Любовь)

* * *

Так, разложена и не воссоздана:

Перья — щебеты — и кости порознь,


Так доверчиво прождав, что сложится,

Изумленная своим ничтожеством,


Некой спорностию безголосою

Под законностями: под колесами.


Так, растравленная до бесстрастия,

Без архангела, без веры в мастера,


Всеми клочьями поняв: не свяжется,

Так, без легкости, но и без тяжести —


Обесславленное и разъятое

Дня из дней твоих творенье: пятого.

* * *

30-го новlt;огоgt; мая 1922 г.

* * *

(Явно — после ряда бесед с Эlt;ренбурgt;гом.)

* * *

А обо мне зайдет, скажи: просторы,

Еще: прощай, еще: рукой не трогать!

Да, ибо создана в тот день, в который

Кровь создана — и мех, крыло — и коготь.


Как буйствовала по

Первая кровь — и как в крыле вздымалась!

И как потом — увы! — месивом стылым

В тот глиняный сосуд — самая малость.


Не одолеть бескровному завету

Моей крови — пернатой и косматой!

Ни даже года в ней, ни даже века:

Ты в метрике моей прочтешь: день пятый.

* * *

31-го новlt;огоgt; мая 1922 г.

* * *

Где милосердная рука,

Приемлющая без отдачи?

* * *

А если у меня к тебе

Страсть к голоду и страсть к алчбе —

Минующая хлеб и воду?

* * *

Единственен и неделим

Вздох — и не место здесь двоим

* * *

             Ибо

Бог — и на голод ненасытен.

* * *

Божественно и безоглядно

Растет прибой.

Не губы, жмущиеся жадно

К руке чужой —


Нет, раковины в час прилива

Тишайший труд.

Божественно и терпеливо:

Так море — пьют.

* * *

Рýку чужого человека

Нести к губам.

* * *

Отчаяннейшее из мужеств —

Чужая плоть.

* * *

Не спрашиваю — и не спрашивайте!

Ведь праведными — не накрашенными —

Устами ведь, а не стихами ведь:

Не памятниками: беспамятствами.

* * *

Час, когда Бог подаст

* * *

Я никогда не понимаю, что я в жизни человека.


(Очевидно — ничто. 1932 г.)

* * *

Всё те ж: утешь!

Всё те ж: убей!

* * *

Твоя неласковая ласточка

* * *

Милый друг, теперь работаю только так: око за око, т. е. письмо за письмо. Пришел час: или нашей беседы или моего замолчания. (Замечаете, что змея начинает поднимать голову? — недораздавленную.)


У Вас нет ко мне ни доверия, ни человеческого отношения, Вы втайне считаете меня вредной и льститесь на меня вопреки чему-то в себе. Завороженность, а не приверженность. — Жаль.

* * *

— Марина! Наша комната сейчас похожа на чердак горничных. И горничная удивляется, что господин не говорит ей, что ее любит.

* * *

Тих междуребёрный расстрел,

Глух междуребёрный застенок.

* * *

… 

…От нищенств и напраслин.

Да, ибо в час, когда придут цари —

Дитя покинет ясли.


Сиротствующее — найдет отца

И даже век не взбросит

Когда придут и розы и сердца

И лавры на серебряном подносе


Удостоверишься — повремени!

Что выброшенной на солому

Не надо было ей ни славы, ни

Сокровищницы Соломона.


И вместо всех — в мáревах дней и судьб —

Мне строящихся храмов —

Я бы хотела тáк: камень на грудь —

И пóд голову — камень.

* * *

До убедительности, до

Убийственности — просто:

Две птицы вили мне гнездо:

Истина и Сиротство.

* * *

Ты, последний мой колышек

В грудь забитую наглухо.

* * *

Danzig Promenade, 6


Verlag «Век Культуры»


Ивlt;анgt; Яковlt;левичgt; Герман

* * *

Lützow 85-49


Magdeburger Strlt;aßegt; 25


Pension Höltzl-Sheridan

* * *

Nestorstrlt;aßegt; 6 bei Pinkus


Herr Sotschiwko

* * *

— Конец радужной тетради —


Берлин, июль 1922 г.

* * *

девять писем


с десятым, невернувшимся, и одиннадцатым — полученным [97].

* * *

17-го июня 1922 г.


— Письмо первое —

* * *

Две тщетности — на сон грядущий. (Это наш с Вами час, днем мы — ремесленники.)


Мой родной! Книга, которая сейчас — Вашей рукой — врезалась в мою жизнь — НЕ случайна. Услышав — обмерла [98].


Вы сами не знаете — Вы ничего не знаете! — до чего всё ПРАВИЛЬНО.


Но Вы ничего не знаете, Вы только очень чутки (не СОЧУВСТВЕННО, — как зверь: всем востромордием!) — в какие-то минуты Вы безошибочны.


Я не преувеличиваю Вас, всё это в пределах темнот (которые беспредельны!) — и мехов (шепотóв, бормотóв и т. д.). — Пока. —


Я знаю Вас, Вашу породу, Вы больше вглубь (и не отвес, а винт), чем ввысь. А вглубь — это ночь. Уносит — рассвет, уводит — закат, ночь втягивает и погружает. Тонет сама. Поэтому мне с Вами хорошо без света: в голосах (как в мехах!), я бы сказала: в голосовых настороженностях. Это не переутончéние: я просто точна.


Поэтому во все ТАКИЕ часы Вашей жизни (срок полгода!) Вы будете — со мной.


Есть люди страстей — чувств — Вы человек дуновений. Мир Вы воспринимаете накожно: это не меньше чем: душевно. Через кожу (ощупь, пять чувств) Вы воспринимаете и чужие души, и это, может быть, верней. Ибо в своей области Вы — виртуоз (попутная мысль: забалýю?) Вам не надо всей руки в руке, достаточно и рукава.


Поэтому Вы так дома в некоторых моих стихах (НЕ в Красном Коне!). — Чуткость на умыслы. —


Я не преувеличиваю Вас в своей жизни — Вы легки даже на моих пристрастных (милосердных! неправедных!) весах. Я даже не знаю, есть ли Вы в моей жизни? В просторах души моей (слово Кн. Волконской о В. Соловьеве) — нет. Но в том: ВОЗЛЕ ДУШИ, в каком-то МЕЖДУ, во всем предсонном, во всем где «я — не я и лошадь не моя» — там Вы не только есть, только Вы и есть. (Сейчас!)


Вы слегка напоминаете мне одного моего друга — пять лет назад — благодаря которому я написала много лишних стихов, враждебных всем как не мои и близких только — всей его породе.


Но я не хочу сейчас говорить о нем, я его давно и совсем забыла, я хочу сейчас радоваться Вам и тем темным словам (силам) которые Вы из меня выколдовываете.


Последние годы я жила такой другой жизнью, так КРУТО, так СКУПО, в таких ледяных задыханиях, что сейчас — руки развожу: я???


Мне нежно от Вас как от меха. (Другие будут говорить Вам о Ваших высоких духовных качествах, еще другие — о прекрасном телосложении. — Может быть! — А для меня — мех.)


Но мех — разве меньше? Мех: ночь — логово — звезды — вой — и опять просторы.


Логос и логово. (Я — к Вам, и я — к Белому, кроме того — оцените цинизм! — неплохое название для статьи. Но я не пишу статей!)


— Мои нежный! — (От присутствия которого мне нежно: дающий мне быть нежной)


— Не окончено —

* * *

19-го новlt;огоgt; июня 1922 г.


— Ночь вторая —


Вино высвобождает во мне женскую сущность (самое трудное и скрытое во мне!).


Женская сущность — это жест (прежде чем подумать!). Зоркость не убита, но блаженное право на слепость.


— Мой нежный (от которого МНЕ —) всей моей двуединой, двуострой сущностью хочу к Вам — в Вас: как в ночь. — Стихи и сон! — (Ваши слова, — всё помню!) Как многие увидели во мне — только стихи!


Помню еще слова: нежность и жадность, всё помню и беру Вас с собой в свой еженощный сон — благословенный.


Вы для меня ночь, вся ночь: от шарлатанств ее — до откровений — самый тайный — самый темный дом моей души.


Всё через душу, дружок, — и всё обратно в душу. (Самопитающийся фонтан.) Только шкуры — нет, как и: только души. Вы это знаете, с Вашей звериной ощупью. — Мой сплошной мех! (не только зверь, — и хвоя).


А если в окрасках: Вы — карий: Как Ваши глаза.


Мой маленький, таких писем я не писала никому [99]. Всё знаю: и Вашу поверхностность, и легковесность, и пустоту (ибо Вы — пусты), но Ваша земная поверхность (шкурная восприимчивость к душе другого!) мне дороже других душ.


За Вашей пустотой — пустóты (отроческих глаз, — недаром ОТРОК — Вам, и недаром от Вас — Флорентийские Ночи!).


И Вы думаете, я не поняла нынче: «которое же из трех?» и — нечто между безнадежностью и позабавленностью — (люблю в Вас lt;пропуск одного словаgt;) — Ваше: — «Да я не о том! Совсем не о том!»


Мое дитя (позвольте так!) — мой мальчик! Если я иногда не отвечаю в упор, то потому что иных слов в иных стенах не терпит воздух. (Стены — всё терпят lt;фраза не оконченаgt;


Знайте, что я, словесница, в большие часы жизни — тот спартанец с лисенком: помните? (Позвольте повеселиться: с целым выводком лисенят!)


Не знаю, залюблены ли Вы в жизни — скорей всего: да. Но знаю — (и пусть в тысячный раз слышите!) — что ТАК никогда, никто…


И на каждый тысячный есть свой тысяча-первый раз.


(От Флорентийских ночей до Шехерезады — а? И еще Саул над Давидом. Ликую от ПРАВИЛЬНОСТИ всего!)

* * *

Мой маленький! Сейчас 4-тый час ночи, мне блаженно до растравы, я с Вами, лбом в плечо, я невинна, я бы все свои стихи (бывшие и будущие) отдала Вам: не как стихи, — как вещь которая Вам нравится!


— И еще одну чудовищность — хотите?


Помните Ваши слова, взволновавшие меня (болевым!)… «и жестокая». Слушайте внимательно: не могу сейчас иных рук, НЕ МОГУ, могу без ВАШИХ, не могу: НЕ Ваших!


Верность: невозможность иначе. Остальное вопрос воспитанности, — воли — Мартина Лютера и житейских соображений (не сбережений ли? Тот же Лютер!).


Как видите, учусь на Вас.

* * *

Будьте бережны и осторожны. Моя жизнь — не моя, следовательно: не Ваша.


Только жажда моя — Ваша.


И возьмите меня как-нибудь на целый вечерок с собой: я по Вас соскучилась.

* * *

— Ночь третья —


20-го июня 1922 г., 41/2 ч. утра


(а в 2 ч. расстались!)


Жесточайшая расплата за голодный час с Вами. Хватит духу — расскажу. Жизнь жестоко мстит за мое первое «во имя свое». Но этим я заработала право на всю себя к Вам. Теперь я поняла: всё как нужно. Начав — нужно было кончить. Так я обреlt;ла?gt; право на Вас в моей жизни, теряя — быть может — Вас.


Это очень жестоко: я не знала не хочу, потому что не знала: хочу, мне всё было — равнó. А теперь, распахнув руки (не крылья, но не меньше lt;фраза не оконченаgt;


Мой мальчик, мой мальчик родной, темно-каряя моя радость, мой бедный спорный дом! — Поймите, между тем часом и этим неполных три часа. Как я хотела быть с тобой, вылежаться на твоей груди за все эти дни и ночи. Губами вглубь.


Когда я сидела с Вами на той бродяжной скамейке («галантность», «воспитанность») у меня душа разрывалась от нежности, мне хотелось взять твою руку к губам, держать, так, долго — так долго… Губами — руке: — Спасибо за всё.


Но ты видишь: мы расстались почти сурово. (Первые птицы! Мой с Вами час!) Я могу без тебя, я не девочка и не женщина, мне не нужны ни куклы, ни мужчины. Это я и раньше знала. Теперь я знаю одно: то, чего не хотела — и то, чего не хотела знать.


Может быть ты скажешь: — Такой мне тебя не нужно. Иду и на это. На одно не пойду: ложь. Я хочу, чтобы ты любил меня всю, какая я есть. Это единственное средство (быть любимой — или нелюбимой).


Чувствую себя Вашей, как никогда ничьей. Уже не боюсь слов. Когда возобновятся все ваши перекрестные крутежи, я всё равно от тебя уйду (из тебя — уйду). Уйду от робости, недоумения, — о боли моей ты не будешь знать.


Мой век с Вами — час. И мне нужно от Вас только одного: Вашего разрешения: вот этих слов: «Люби меня как хочешь и как не хочешь: всей собой!» — Я ведь говорю не о жизни, не о ходе дней, — какое время вместит любовь? Я говорю о разрешении на ВНУТРЕННИЙ разбег, ибо и его могу сдержать. Сдерживаю. (Уже не сдерживаю!)


Мне нужно от Вас: моя свобода к Вам. Мое доверие. — И еще знать, что Вам от этого не смутно.

* * *

Небо совсем светлое. Над колоколенкой слева — заря. Это невинно и вечно. Я тебя люблю сейчас, как могла бы любить твоего сына. Хочу только: головой в плечо.


Не думай, что я миную в тебе простое земное. Люблю тебя всего — понял? — с глазами, с руками, с повадками, с твоей исконной ленью, с твоими огромными возможностями тоски, со всей твоей темной (внеlt;?gt;) бездной: жаления, страдания, отдачи. — Что это не на меня идет — ничего. Я для себя от тебя хочу ТАК многого, что ничего не хочу. (Лучше не начинать!)


Только знай — мой нежданный, недолгий гость — мой баловень! — что никто и никогда тебя так — (не так сильно, а так именно). И что я отступив от тебя, уступив тебя: как всякого — жизни, как всякому — дорогу lt;пропуск одного словаgt;, никогда от тебя не отступлюсь.


— У нас с вами неверные встречи. Я сейчас совсем спокойна, как мертвая, и в этой полной ясности утра и души говорю тебе: с тобой мне нужны все теснóты логова и все просторы ночи. Все теснóты и просторы ночи. Чтоб я, вжавшись в твое плечо, могла прослушать всего тебя.

* * *

Какое бесправье — земная жизнь! Какое сиротство!


Жму твою руку к губам. Пиши мне. Пиши больше. Буду спать с твоими письмами, как спала бы с тобой. Мне необходимо от тебя что-нибудь живое.


Всё небо в розовых раковинах. Это самый нежный час. И что-то уже отлегло: начало письма. Растворилось в тебе.


У меня странное чувство: вслушайся внимательно: точно что-то взятó у тебя. — Спи спокойно. Первые шаги на улице, наверное, рабочий. — И птицы. —


Аля спит.


М.

* * *

— Письмо четвертое —


Мой нежный!


Несколько слов в Ваш утренний сон: ночью рука от нежности всё-таки не удержала пера!


У меня к Вам еще два блаженных камня — колеблюсь — нужно, чтоб знали, но — если Вы человек — Вам не может не сделаться больно.


Буду ждать. Не камни: две ЛЮТЫЕ мечты, неосуществимые в сей жизни, исконная жажда моего существа, самая тайная, семижды семью печатями запечатанная.


Теснейше связаны: нет одной без другой, — по замыслу.


То для чего я на свет родилась.


lt;Вдоль правого поля, напротив последних трех абзацев:gt; Какая детская загадка! Вроде: два конца, два кольца…

* * *

Кто знает? — Было однажды у Вас — при мне — слово, которое уже тогда ожгло меня болью. (Не забудьте: живу наперед!)


Когда-нибудь это письмо будет для Вас так же ясно, как эти буквы, в тот час, когда эта моя жажда станет Вашей.

* * *

В моих руках — в Ваших руках — всё.

* * *

М.


Рассвет какого-то июньского дня, суббота.

* * *

(Только у большого человека такое письмо не вызовет самодовольной улыбки. У большого-вообще и у большого в любви (Казановы, от меньшего — ПЛАКАВШЕГО!).)

* * *

— Письмо пятое —


25-го новlt;огоgt; июня 1922 г., воскресение.


Дружочек!


Рвусь сейчас между двумя нежностями: Вами и солнцем. Две поверхности: песчаная — этого листа, и каменная — балкона. От обеих — жар, на обеих — без подушки, на обеих — закрыв глаза.


И не перо одолевает, а Вы, — ибо стихов я сейчас не пишу. (Писала пол-утра!)


— Солнышко! Радость! Нежность! — Вчера не горел свет, и я руки себе грызла от желания писать Вам.


(Не путайте моих утренних, дневных, вечерних писем — с ночными! Все разные, все — я, но больше всего я — та, те. С Вами.)


У меня были такие верные — в упор — слова к Вам. Это был мой час с Вами, который у меня украли, с клочьями вырвали. Лежала — и воспитанно скрежетала.


— Дура? —

* * *

Я сейчас поняла: с Эlt;ренбургомgt; у меня было Р, моя любимая (мужественность!) буква: дружба, герой, гора, просторы, разлука: всё прямое во мне.


А с Вами: шепота, щека, щебеты lt;пропуск одного словаgt; и — больше всего — ЖИЗНЬ, до безумия глаз мною сейчас любимое слово: в каждом стихе Жизнь.


И в этом: «дружочек!».


lt;Вдоль правого поля:gt; А все девять писем вместе с десятым, невернувшимся — попытка жить.

* * *

Мой родной, знаю, что это безобразие с утра: любовь — вместо рукописей! Но это со мной ТАК редко, ТАК никогда — я всё боюсь, что это мне во сне снится, что проснусь — и опять: герой, гора…


— Радость! —

* * *

А вчера весь вечер я Вами любовалась — честное слово: до умиления! Такая внезапная мужественность: стихи — мои, проза — моя, пьесы — мои, и ни одной секундочки — соба-ака! — (как ругательство!) — внимания ко мне, имя которой для Вас ДОЛЖНО сейчас звучать как: мое!


Я знаю, история синицы и журавля. Но, увлеченный синицей (целыми стаями синиц, т. е. стихов) — в руках — не прогадайте журавля — в руках же!


— Смеюсь. — Ничего не прогадаете: mit Haupt und Hauch und Haut und Haar [100].


— Вы не устали слушать? — Пишу сразу три стиха. Ну и книга же будет! (Продам Гуковскому [101].)

* * *

— Письмо шестое —


26-го июня 1922 г., ночь


Родной!


То, что сегодня слетело на пол и чего Вы даже не увидели, было ненаписанное письмо к Пlt;астернакуgt;.


Вы сейчас ложитесь. Боже, до чего я умиляюсь всеми земными приметами в Вас: усталостью (тигрино-откровенным зевком!) зябкостью («не знаю почему — зубы стучат!» — у подъезда) внезапной (но еженощной!) ночной прожорливостью (в Prager-Diele — шницель).


— «Но Вы из меня делаете какое-то животное!»


— Не знаю. Люблю таким.


И еще — меня сейчас осенило — Вы добры. Это не пустое слово. Вам часто жаль, т. е. больно, болевая возбудимость в Вас не меньше радостной. В этом мы похожи.


Мой родной мальчик, беру в обе ладони Вашу дорогую головочку, какие у Вас нежные волосы, стою над Вами как над маленьким. — Сколько у нас с вами могло бы быть. (NB! маленьких?)


Теперь слушайте, это настоящая жизнь.


Вы лежите, я вхожу, сажусь на край, беру к губам руку, вгребаюсь, любуюсь, люблю. За окном — большая жизнь, чужая, нам нет дела, всё проще простого: Вы, я. И целая ночь впереди:


Я Вам рассказываю — всякие нелепости, смеемся — ничего любовного! — ночь наша, что хотим то и делаем. Но ночь еще своя, собственная, со своими законами, и вот — через смех, произвол, пену — ПРАВДА: единственная: губы к губам.


Вы прелестно целуете (уничтожьте мои письма!) без натиска — нежно lt;пропуск двух-трех словgt;, настойчиво и осторожно, с каждой сотой секунды глубже, как человек, который хочет пить — и не сразу…


Некое душевное изящество, выдержка, — до поры.


С Вами не смутно (тяжелой смутой) — нежно, очень нежно, еще нежней, сверх-сил-нежно (игра: холодно, теплей, еще теплей, совсем тепло, — до «горит» у нас с Вами не доходило!).


lt;Вдоль левого поля:gt; Любовная любовь — вода, небесная — огонь. (В пояснение: вода: влажное начало, ил. Огонь: ничего не растет и всё сгорает.) 1932 г.


Плывешь. Вы невинны (радостью), Вы не сопреступник, не соубийца души, тьмы Вы сюда не вносите — только темнóты.


Как я бы хотела, как я бы хотела — ведь это нежнейшее, что есть — Вашего засыпания, какой-нибудь недоконченной фразы, всего предсонного с Вами! — Чтобы лучше любить! Ибо тогда души безоружны и явнее всего.


Милый друг, я только в самом начале любви к Вам — любови! — еще ничего не было, я только учусь, вслушиваюсь.


Я бы хотела многих Ваших слов, никогда не скажу. Чувство: ничего не опережать, заострить внимание и вглубь (себя, другого). Из этого может вырасти огромное — при бережности. Бережность, это Ваше слово, помню и благодарю.


Ведь всякую встречу можно повернуть самовольно (исказить!) эта встреча да будет по замыслу, не Вашему, не моему, самой любви, самой судьбы. — Если ей вообще быть суждено! —


Будет час: у меня встанет к Вам неутолимая жажда — ах, знаю! — но это еще не скоро, и от Вас не зависит. Это — этап.


Не обманывайтесь внешними признаками: руки и губы нетерпеливы, это — дети, им НУЖНО давать волю (чтобы не мешали!), но главное не в них: душа, вначале опережающая, в середине запаздывает: или недолет или перелет, ибо она не наша lt;сверху: здешняяgt; и не соизмеряется.


— Спокойной ночи. Прочтите это письмо на ночь, и тут же — сонно-выпадающим от сна карандашом — несколько слов мне, НЕ ДУМАЯ. — Буду любить и беречь.


Сегодня в кафэ мне на секунду было очень больно, Вы невинны, это я безмерна, Вам этого не нужно знать.


Спите. Не хочу ввинчиваться в Вас как штопор, не хочу розни, ничего не хочу хотеть. Если всё это — замысел, а не случайность, не будет ни Вашей воли, ни моей, вообще — в какие-то минуты — ни Вас ни меня. Иначе — бессмысленно: МИЛЫХ — сколько угодно.


Я хочу — ЧУДА.


М.

* * *

— Письмо седьмое —


30-го новlt;огоgt; июня 1922 г., ночь.


Мой дорогой друг!


— Ибо сейчас обращаюсь к другу. —


Мой дорогой друг! — Хотите правду о себе, которой Вы от любящей никогда не услышите? Мы сейчас сидели за столиком, Вы слушали стихи, и музыку, и меня. Сейчас я дома и одна и думаю и первая мысль: это человек ПРЕЖДЕ ВСЕГО — наслаждения. О, не думайте: я беру это слово во всей его тяжести, и оттого что я его так беру — мне почти что больно (ибо это — неизлечимо).


Не наслаждение: женщины, вино и прочее простое, а: дерево, музыка, свет. Всё доходит, но исключительно через шкуру, точно души никогда и не было. (Ваша шкура — медиум.) Всё Вас гладит, всё по Вас — как ладонь. Мне любопытно: ЧЕМ Вы слушаете Бетховена?


(Не говорите: не люблю, боюсь слишком явной расщелины, ибо бетховенское: Durch Leiden — Freuden [102] — мое первое и последнее на земле и на не-земле!)


Ладонь — люблю, вся жизнь — в ладони. Но поймите меня! Нельзя — только ладонь.


Стихи Вы любите — даже не как цветы: как духи. Разрывается у Вас от них душа? Боль, — что она в Вашей жизни? (В моей — ВСЁ.)


Мой родной! Если бы это окончательно было так — и завтра! — я бы нынче не тянулась к Вам как тянусь. Я хочу для Вас страдания, но не грубого, как те явные чудеса, не поленом по голове бьющего (ибо тогда человек тупеет: обрубок, бык), а такого: по жилам как по струнам. Как смычок. И чтобы Вы за этот смычек — отдали последнюю душу! — Чтоб Вы умели жить в нем, поселились в нем, чтоб Вы дали ему в себе волю, чтоб Вы не разделывались с ним в два счета: «больно — не хочу».


Чтобы Вы, сплошная кожа, в какие-то часы жизни стояли — без кожи.


Я не хочу, чтобы Вы — такой — такой — такой — в искусстве, миновали что бы то ни было «потому что тяжело». Вы не любите (НЕ ХОТИТЕ) Достоевского и Вам чужд Врубель — пусть это будет сила в Вас, а не слабость, преодоление через знание, а не закрывание глаз. Я не хочу Вас слабым, потому что не смогу Вас любить.


Будьте слабым в личных проявлениях, в маленьких пристрастиях, но не переносите этого на большое, слабости не терпящее. Вспомните, что эпикурейцы из всех искусств жизни лучше всего умели: УМИРАТЬ. Эпикурейство обязывает.


Будьте

* * *

Это слово случайно осталось последним. Прервала жизнь. Это слово не случайно осталось последним.

* * *

Я Вас бесконечно (по линии отвеса, ибо иначе Вы этого принять не можете, не вдоль времени а вглубь не-времени) — бесконечно, Вы мне дали так много: всю земную нежность, всю возможность нежности во мне, Вы мой человеческий дом на земле, сделайте так чтобы Ваша грудная клетка (дорогая!) меня вынесла, — нет! — чтобы мне было просторно в ней, РАСШИРЬТЕ ее — не ради меня: случайности, а ради того, что через меня в Вас рвется.

* * *

Беру тебя за головочку (я стою, ты выше меня, тянусь) смотрю на lt;под строкой: вgt; тебя, потом, не отпуская рук, сама подставляю голову. И потом, чуть запрокинув: на.


Возьми меня с собой спать, в самый сонный сон, я буду лежать очень тихо: только сердце (которое у меня — очень громкое!). Слушай, я непременно хочу проспать с тобой целую ночь — как хочешь! — иначе это будет жечь меня (тоска по тебе, спящем) до самой моей смерти. Ты ведь знаешь, что мне здесь важно.

* * *

Поцелуй за меня мою вторую мечту.


М.

* * *

— Письмо восьмое —


2-го новlt;огоgt; июля 1922 г., ночь.


lt;Поперек страницы, перед началом письма:gt; NB! Думаю, что между 30-тlt;ымgt; новlt;огоgt; июня и 2-ым новlt;огоgt; июля — либо письмо Б. П., либо письмо к Б. П., либо усиление дружбы с Белым. Слишком явный — солнцеворот (от корреспондента!). — Проверить. — (1932 г.)


Милый друг!


Как Вы похожи на Ваше письмо! (Читала его более внимательно, чем Вы — писали.) — Линия наименьшего сопротивления.


Мне нравится Ваше письмо, перечитывала его за два дня — четыре раза (часы, конечно, знаете).


Я бы одно только хотела знать: для меня ли Вы его писали, или для себя, или.


Вы в письме плывете: не гребя, на спине. Как это у Вас еще хватило силы держать перо? (Не силы — действенности!)


Некоторые места, которых сразу не поняла (почерка), так и остались темными. Косноязычия в письме нет, оно плавное: слово за словом. А Вы уже вообразили, что тонете в море?


Вы любите слова, Вы к ним нежны и они Вам благодарны: льнут. Во мне, думаю, Вы любите главным образом слово, через слово и душу. Бывает, что через душу — слово. Я бы предпочитала единовременность и единоглавенство (хорошее слово? — выдумала — и по Вашему поводу! Подарите мне за него мундштук — только не белый. А свой вчера сходя с автомобиля — каталась с Белым — потеряла [103]. Непременно подарите! — Список растет.)


Вчера я с иронической рыцарственностью Вас защищала, это меня услаждало, гладило по сердцу, хотя и знаю, что:


…за добрые дела

Лозэн, не любят!

Кстати, кажется продаю Фортуну Гике [104].


Есть нежные слова в Вашем письме, тоже гладящие по сердцу, по всему верху груди — ладонью. С таким письмом хорошо спать. — Спасибо.


По Вас не скучаю — пока, но (знаю себя) через три дня бы заскучала. И потом — Вы дома, очень думать о Вас значило бы — и Вас заставлять думать, т. е. из дому — уводить (не самомнение, первая гадалка скажет!), а я против даже самого нежного насилия.


А если сами думаете обо мне — Вам меня уводить не приходится.


Хочу Ваших писем. Продолжайте. Письмо — испытание.


«…нежность на исходе» (от растраты). Это чудесно и правильно. И, смотрите: от «на исходе» — неизбывность, чем больше даешь, тем больше остается, закон правильный даже в мире внешнем. (Я, напр., раздающая НАПРАВО и НАЛЕВО — в самом злободневном — партийном — смысле! — стихи из Ремесла (NB! ВАШЕГО) и отчаивающаяся когда-либо до конца избыть.) Я бы хотела прочесть Ваши стихи. — Дадите? — Прочту внимательно и скажу правду. (Оттого, верно, и нé дал! 1932 г.)

* * *

Вы, конечно, из лени, не напишете мне ни строчки, Вы вроде Али, которую нужно соблазнять неграми или хватать за загривок: пиши! Днем — море, вечером — сон.


Когда я уеду — и вот, не знаю, что дальше. Вижу себя, глядящую — согласно Вашему определению — вполоборота, через плечо, но не на Вас: на себя — эту.

* * *

Моя нежность! Завтра или послезавтра спрошу Вас, что в точности Вы делали во втором часу ночи, нынче, в воскресенье.


Помню Ваши утренние волосы: кудрявые, и дневные: проборные, и ночные: лохматые, — самые милые! И всю Вашу небрежную (не бережете!) нежность. Но слишком думать о Вас нельзя.

* * *

Спокойной ночи. — Если Вам сейчас снится хороший сон — то, конечно, моей милостью.

* * *

9-го новlt;огоgt; июля 1922 г., ночь


— Письмо девятое, последнее —


Мой родной,


Сегодня наши мысли врозь, Вы берете в сон — другую, я — целое небо.


От стихов (напряжения) мне страшно захотелось спать, я ждала Ваших шагов, мне не хотелось, чтобы я когда-нибудь — в будущем — смогла сказать себе, что хоть раз пропустила Вас по своей вине, я взяла подушку и легла — головой в дверях балкона. Подымаю глаза: две створки двери — и всё небо. Шагов было много, я скоро перестала слушать, где-то играла музыка, я вдруг почувствовала свою низость (всех годов и последних дней!), я знаю, что я не такая, — это только потому, что я пытаюсь — жить.


Жить — это кроить и неустанно кривить и неустанно гнуться и уступать — и ни одна вещь не стоит (да и не стоит! простите эту грустную, серьезную игру слов), всё на мягких ногах, как тот идол, а когда хочешь выправить (не жить — быть!) — весь хребет трещит, разрыв (не с человеком, — только души!).


Мой родной, я совсем не знаю, доходит ли. Я еще полна этим пустым небом. Оно плылó, я лежала неподвижно, я знала, что я, лежащая, пройду, а оно, плывущее, останется. (Небо плывет вечно и безостановочно: с тех пор как земля и раньше чем земля, а я — всё прохожу: вечно и безостановочно. Я — это все те которые так лежали и смотрели, лежат и смотрят, будут лежать и будут смотреть: видите — я тоже бессмертно!)


И вспомнила утро: недоуменно, вне негодования. Это просто была не я. Разве я — могу кроить и рассчитывать. Нет, это жизнь за меня старается. Я могу — да — рваться (как ребенок: к тебе) — разрываться — но дальше!.. Все исхищрения, все лоскутья (урезки!) — как не завести рук за спину?


Разве нужно — в таком осуществлении — такой ценой?


Друг, должно быть небо — и для любви.


Знайте, не раскаяние и не угрызение, ни от чего не отказываюсь, пока под веками и на пороге губ.


Простите меня за мои сегодняшние слова и помыслы, я была не в уме.


Друг, Вы сегодня не пришли, потому что писали письма, мне уже не больно от таких вещей — приучили — (Вы — и все, Вы ведь тоже «бессмертны»! — как та лежащая: глядящая я) — когда Вы когда-нибудь, на досуге, перечтете мои записные книжки — не только ради формулы и анекдота — когда Вы иначе, меня живую ища, перечтете — Вы заново увидите нашу встречу. Думаю, в жизни со мной поступали обычно, а я чувствовала необычно, поэтому никого не сужу. От Вас как от близкого я видала много боли, как от чужого — только доброту, никогда не чувствовала Вас ни тем, ни другим, боролась в себе за каждого — значит: против каждого.


Это скоро кончится — чую — уйдет назад, под веки, за губы — Вы ничего не потеряете, стихи останутся. Жизнь прекрасно разрешит задачу, Вам не придется стоять распятием (да простит мне Бог и Ваше чувство меры — непомерность сравнения!).


Родной! Вне милых бренностей: ревностей, нежностей, верностей, — вот так, под пустым небом: Вы мне дороги. Но мне с Вами просто нечем было дышать.


Я знаю, что в большие часы жизни (когда Вам станет дышать нечем, как зверю задохнувшемуся в собственном меху) — минуя мужские дружбы, женские любови и семейные святыни — придете ко мне. По свою бессмертную душу.


А теперь — спокойной ночи.


Видите, небо рознит меня не с Вами, только lt;фраза не оконченаgt;


Целую Вашу черную головочку.


М.

* * *

Письмо десятое, невозвращенное

* * *

Письмо одиннадцатое, полученное:


Вы поймете, Марина, как мне трудно писать: я сознаю себя кругом виноватым. Виноват в отсутствии той «воспитанности» (внутренней и внешней), которую Вы так цените. Но постигает же людей чума, и меня постигла жестокая прострация, гнусное состояние окостенения, оглушения, онемения. Всё проходило мимо и никакие силы не могли бы заставить меня делать то, что делать было необходимо. Сейчас всё это — позади, и я чувствую какую-то особенную послеболезненную бодрость. Мне очень тяжело, что мое молчание могло Вас навести на ложные предположения. Я долго и тяжко спал. Спящие не ходят на почту. (Я, 1932 г. — Но едят.) Прошу этому верить.


lt;Вдоль правого поля:gt; NB! Ненавижу слово: бодрый. Фокс-террьер — бодрый. А в общем — всё письмо — послеобеденная добрость.

* * *

Я возвращаю Вам письма дабы у Вас была полная уверенность в том, что они — не у меня. Я оставил только одно — последнее, переданное Вами в день отъезда. Оно мне дорого, как завершение какого-то пути, как последнее слово удаляющегося голоса. Впрочем, если Вам не по себе от этого листочка в моих руках — верну его тотчас.

* * *

Я шлю Вам (заказным)


1) 2 конверта с документами


2) тетрадь 21 г.


3) Стихи 17 г.


4) «–––» 18 г.


5) Две записных книжки


6) Книги Ахматовой


7) Юношеские стихи


Лиловую книжечку, куда Вы записывали мне стихи, я оставил. Не в виде документа или памятки, а просто как кусок жизни переплетенный в кожу. (Я, 1932: какой в этой фразе (и образе) — жир!) Если это не по праву (не «законно») — напишите, пришлю.


lt;Вдоль верхнего, левого и нижнего полей:gt; Противная ассоциация с порнографическим lt;пропуск одного словаgt; переплетенным в женскую кожу (с груди). И еще: этот «кусок жизни» — просто сердце: живое мясо души. Не сомневаюсь, что наряду с остальным, моему корреспонденту сильно нравилась сама видимость книжки: темно-синий сафьян, в каковом, кстати, для себя никогда не пишу. Так, в последний раз оправдалась моя о нем «ощупь», так в первый раз его ощупь — на мне — удовлетворилась.

* * *

Корректуру «Ремесла» (в сверстанном виде) высылаю той же почтой. Ради Бога — не задерживайте и верните Durch Eilboten [105] и заказным. Книга появится в конце ноября и будет хорошо отпечатана, не беспокойтесь.

* * *

Если напишете — отвечу без промедления. Я проснулся. У меня отшибло память на личную жизнь. Помню человеческое и общее. И Вас помню на балконе, лицом вверх и глазами в ночное черное небо, равно безжалостное для всех.

* * *

Белый шлет Вам привет и просит стихи в «Эпопею». Сообщите, какие печатать. Как Ваша литературная работа? Гейне переводите? Из записных книжек не хотите чего-нибудь смастерить?


Я посылаю Вам на этой неделе 20.000 германских марок. Вы живете в стране со зверской валютой, и, представляю себе, как это мало. А Гика?


Есть у Вас новые стихи? Пришлите, пожалуйста, по старой памяти.


Желаю Вам добра


Ваш


Берлин, 29.10.22.


(для ясности 29-го октября 1922 г.)

* * *

Все люди берегли мои стихи, никто — мою душу. (1932 г.)