"Тетрадь первая" - читать интересную книгу автора (Цветаева Марина)ЧЕХИЯ ЗАПИСИ ИЗ ПЕРВОЙ ЧЕШСКОЙ ЧЕРНОВОЙ(зеленая с черным: зебра) Слева, в виде эпиграфа: «От сего, что поэт есть творитель, не наследует, что он лживец: ложь есть слово против разума и совести, но поэтическое вымышление бывает по разуму так, как вещь МОГЛА и ДОЛЖЕНСТВОВАЛА быть». Тредьяковский[106] — Начинаю эту тетрадь в Чехии, в горах у лесника — без адреса — (6-го нового августа 1922 г. Первый стих: Сивилла (Сивилла: выжжена, сивилла: ствол) Невошедшие строки (варианты) …Битв… ибо веком сглазив Вечным — навек взошел В тело (столбняк и кладезь) — Фебовой флейты ствол. lt;Справа от четверостишия, поперек страницы:gt; NB! сглазив — как наказав: наказав вечным веком, бессмертием. Битв… ибо зраком сглазив Вещим — Голос и кость (Сивилла) Проточные жилы (рек) Разрозненные голоса Арфы Давидовой — — по дорогам Яблони сторожевые Ибо на тебе, шиповник. Капли сердца моего Так, Кануть безвестно! Элизиум! Братство лесов! Рай мой древесный! Заживо ризы раздарив […] Посмертное струенье ив Принять при жизни. Так, в судорогу ваших дел — Всей благостью потусторонней Золото моих волос Тихо переходит в седость Не жалейте: всё сбылось Всё в груди — спелось. Спелось — как вся даль слилась В стонущей трубе окрайны. Господи! Душа сбылась, — Умысел твой самый тайный. Не твердите мне, что — рус Волос мой Ранней седостью горжусь: […] Несгорающую соль Дум моих — ужели пепел Фениксов отдам за смоль Временных великолепий. Да и ты посеребрел, Спутник мой! К громáм и дымам К молодым сединам дел — Дум моих причти седины. Горделивый златоцвет, Роскошью своей не чванствуй! Молодым сединам бед Лавр пристал — и дуб гражданский. (Не окончено и в Ремесло не вошло — а могло бы. Около 20-го сентября 1922 г. Горние Мокропсы, близь Праги.) Но до Господа дойдут Рёвы | труб. Зовы | зов Утробы завóдской Сброд и картузов Сиротство, сиротство! На вытяжку — корпуса Рабочий поникший С ребенком, что родился Сегодня | — для них же Намедни | lt;Справа от наброска, поперек страницы:gt; Отголоски пражской Свободарни [107]. Все жалобы к Богу несет труба. …Где начало правды, где схлынул жир Дорогих квартир Где и столько дыр — В смерть — и выход в мир. Бедному на том свете дадут шубу, богатому — душу. На корысти — коросте — Так блаженно и просто: другая жизнь. Где из свалочной ямы Первым сядешь за стол. Юных ангелов седость, Седость ранних монархов Оттого что так рано мой волос сед — Обещаю и знаю, что смерти нет. Где кажется дадут: поэтам — хлеб, Богатым — душу. Как казачьи набеги Лихорадки крапивной (Любовь) И улыбаясь молодости бурной Я голову свою несу как урну. Опомнись же! Вторая четверть века! Что делаешь? — Да уж который год Бесчувствую и провожаю реку Души своей и радуюсь: растет. На требованья жилистого века И женскую : тридцатый год! Бесчувствую и провожаю реку Души своей, и радуюсь: растет! На требованья жилистого века Что делаю? Да уж который год действую | Бесчувствую | и провожаю реку Души своей, и радуюсь: растет! (28-го сентlt;ябряgt; 1922 г.) Если камень летит — в меня он. С крыши камень упал — в меня он. Или тот, лавролобый, В чащах Дафну узрев?.. Радуги переброс. Лбов — тихая обуреваемость. В упокоенный плеск Струений тростниковых. Лысеющие леса NB! Мельницу с одним окном, ручей, горбатый мостик. Проводы реки. Ива, древо скорбящих. Разрозненные голоса Арфы Давидовой. Посмертный скарб. 25-го русскlt;огоgt; сентября 1922 г., день Сlt;ережиgt;ных имянин, полковой праздник марковцев [108] и канун моего тридцатилетия. (Подпись под стихом «Так, заживо раздав…».) Не цветом, а светом Загадка решается: клен Такая ж заплата Как слово: любовь. Ложь: пурпур и злато, Ложь: киноварь, бронза и кровь Спетом […] Не цветом, а светом Загадка решается: лес Осенний… Аминь и Осанна! Иного не вспомнят уста Пресветлая осень, Какое подобье избрать? (Хождение возле: «Не краской, не кистью».) 27-го рlt;усскогоgt; сентlt;ябряgt; — 10-го новlt;огоgt; Октlt;ябряgt; 1922 г. Даль, в верстовых столбах пошедшая ввысь. Все поезда — в Бессмертье, по дороге — Россия. Все поезда — в Бессмертье, полустанок — Россия. Лестницей ребер, рук — Тел воскресающих… Дух, справившийся с прахом Шелесты фольги (NB! шелест засохшей листвы на дубах — точный шелест фольги.) То благовествую, что сама Нынче лишь узнала: В строгой постепенности псалма, Зрительною скáлой… То живописую что сама Нынче лишь узрела клочья… Просыпаются — кто в чем успел Лечь на сон бессрочный Старческих, не знающих сего, Отроческих — птицы… Вихрь седобородый… Вяз седобородый… Смертная жизнь: м | Слабых | — сеть Дерева жизнь: Славу петь! Я знаю: Такая же будет сквозная — Та роща… Хочешь? Помоги Вспомнить! На иконках — Шелесты фольги, Проволочек тонких… Сухие дубы — как елки с украшениями — когда нечаянно качнешь. В этой стране — Песни в цене! — так опаду … — и так восстану! NB! Непременно старого Давида! …День когда тьма от света Отделена была. Столь наг и чист Свет, что три ночи сряду Стихи забрасываю: каждый лист — Целою Мессиадой! Тетрадь откладываю: каждый лист — Целою Мессиадой! В сиром воздухе загробном — Перелетный рейс… Сирой проволоки вздроги, Повороты рельс… Точно жизнь мою угнали По стальной | версте — двойной | В сером мороке — две дали… (Поклонись Москве!) Точно жизнь мою убили. Из последних жил В сиром мороке в две жилы Истекает жизнь. Две продольности и встречный Гром: железа речь. Разве некой поперечной Посередке лечь? Разве некой поперечной Не победа — лечь? Под колесами не слышно Рельс, не видно рельс. Разве поезд — только поезд И его ли ждешь? 28-го Октября по новому (Октябрь всегда пишу с большой буквы, из-за того — московского) вечером, в 11 ч. 20 мин. — на щеке — паук. (Espoir [109].) Не нáдо вам моéй любóви! Обманываю вас — Панóве! В Сочельник кончила Мóлодца. За два месяца — ни стиха. Зов — Прародины. Можжевельник монашествующий. Что любовную любовь Отбываю, как повинность. Растворяю окно: гора или облако? (Не стих, запись) Хочу написать Окно (за кисеей). Запись одной весны (книга). Устрашает необходимость фабулы. Люблю не людей, но души, не события, а судьбы lt;под строкой: а со-бытиё — СО ВСЕМgt;. Я не умею выдумывать, брезгую вымыслом. Так прекрасно всё спелось без меня. Не люблю из черной работы — только мытье полов: чувствую действительное унижение: долу перед прахом (который отрясают с ног). И унижение не только lt;пропуск одного-двух словgt;, просто: мне на четвереньках — низко. Пол хорош для лежания: вытянувшись как мертвец. Проще: не люблю из черной работы — только мытье полов: слишком помойно. Я не изгоню из этой книги людей, они в нее сами не войдут (как в мою жизнь). Весна: звенящее, сквозное, не оперенное. Котел. — Платформа. — Въезд. — Колодец. — Лысая гора (можжевельник). Дубовая рощица. «Что с ним сделала жизнь». Жизнь, — но ведь это вёсны и лета и осени и зимы, и разливы рек, т. е. опять вёсны — и лета — что они с нами — нам — делали, кроме доброго? «Что со мной сделала жизнь» — стихи. Люби другое, и страдать будешь от другого — и страдать будешь по-другому: по-своему: родному lt;сверху: высокомуgt;. — Просквозило всю голову! (на горе) Встречи с Пlt;астернаgt;ком, на платформе, ожидая поезда в Прагу. Моя душа теряет голову. Памятью и рассудком помню, что есть другая жизнь — горячая, где жарко. Сердцем — нет: оно всецело на службе моих горных подъемов (т. е. ног, и легких, и лба). Весну этого года я увидела черной, в темноте, скорей услышала, чем увидела — в шуме разлившегося ключа, поздно вечером, когда уже ничего не видно. Это книга отрешения: платье всё время падало, я его вяло удерживала — и вдруг задумалась, загляделась, а оно — lt;пропуск одного словаgt; — скользнуло и вот — кружком как пес у моих ног: жизнь. Быть действующим лицом — да, если бы не с людьми! В лесу, например, — действующим лицом. Мне плохо с людьми, потому что они мне мешают слушать: мою душу — или просто тишину. Такой шум от них! Без звука. Пустой шум. Знаю, что весна со мной сотворит — что не знаю (то, чего еще не знаю). Запись моих близоруких глаз. Я знаю, что за облаком — боги. Два слова во мне неразрывны: боги и игры. А наших земных игр не люблю: ни взрослых, ни детских. Почему такая свобода во время сумерок? Уверенный голос, шаг, жест. А я знаю: лицо скрыто! Свобода маски. Мне в жизни нужно, чтобы меня не видели, тогда всё будет как lt;пропуск одного словаgt;. Исчезнуть, чтобы быть. (Не смерть ли?) Я не больной. Больной неустанно меняет положение, потому что дело не в кровати, а в нем. Я металась, пока не напала на одиночество (единственный бок одиночества). Следовательно, дело было в кровати, а не во мне. 6-летний мальчик, сын режиссера, целует ручку. Ах, если бы не режиссера сын, а сапожника! — Сам — (NB! Странно: переписываю эту запись — речь о Лелике Тlt;урgt;жанском [110] — как раз в день его шестнадцатилетия: 25-го июля 1932 г. Он более чем когда-либо «целует ручку». В мифологию больше не играет, но танцует на балах.) Моя душа слишком ревнива: она бы не вынесла меня красавицей. Черный. Белый. Темный и светлый мне нужнее: больше дает. Думаю — п. ч. черный существует еще и как разряд: густоты, степени жара и пр. (Черный: жаркий: густой: резкий — ), т. е. как ряд определенных присутствий, мне ненужных, лишних, м. б. враждебных. Черный: ряд (свойств и вещей), темный — всё. Так, вопрос цвета решать светом, степенью света. Это я почувствовала осенью. — Шум надувающихся и проносящихся ручьев. — Этого слова я искала вчера, проходя темным вечером по деревне. Черный остов церкви, запах березового лыка (размоченных ливнями плетней) под ногами вязь, грязь, — и справа и слева, вдогон и в обгон — шум надувающихся, торопящихся, проносящихся ручьев. Думаю, что из всего что на свете видела и не видела я больше всего люблю Сицилию потому, что воздух в ней — из сна. Странно: Сицилию я помню тускло-радужной, lt;пропуск двух-трех словgt;. Знаю (памятью), что в ней всё криком кричит, вижу (когда захочу) бок скалы ощеренный кактусами, беспощадное небо, того гиганта без имени под которым снималась: крайность природы, природу в непрерывном состоянии фабулы, сплошной исключительный случай, а скажут при мне Сицилия — душевное состояние, тусклота, чайный налет, сонный налет, сон. Запомнила, очевидно, ее случайный день и час, совпавший с моим вечным. Помню дорогу, мощеную пластами как реку — пластами — постепенную, встречного осла с кистями и позвонцами, сопутствующие холмы с одним единственным деревцем, кислую марсалу и кислый хлеб. И монастырю, в который мы шли (развалинам) и дороге, которой мы шли и дню, в который мы шли — всему этому, очевидно, было имя, (иначе бы не было: который). А вот — память взяла и забыла, переместила бренную (данную) дорогу, день, час в совершенный: сновиденный мир. Сицилию я помню Флоренцией, в которой никогда не была. А м. б. только всего — ранняя сицилийская весна. У меня летом была отчаянная мысль: я так люблю эту березу, но я буду замерзать под ней зимой — она lt;фраза не оконченаgt; И то же с моим колодцем, под горкой, пастернаковским, из которого в ведре несу — ведрами ношу! — луну: упаду — только повышу уровень… Значит: обман: это мое сознание: как оно меня любит! Значит: себя — тешу. А потом поняла: они тоже беззащитны, они тоже ничего не могут, нам вместе холодно, страшно и т. д., не они, а я — должна их защищать. — Стихи. — Непроспавшееся небо, точно протирающее глаза верхом руки. (Начало февральских стихов к Б. П.) Узнать у Аlt;льтшуллеgt;ра [111] наибольший диапазон человеческого голоса. Хорошо бы у кого-нибудь — нечеловеческого. Так нового века Патрокл и Ахилл Мы свято друг другу явили Что могут — в железном сознании КРЫЛ — Последние силы и жилы. Я сейчас в первый раз в жизни понимаю что такое поэт (стою перед лицом поэта). Я видала людей, которые прекрасно писали стихи, писали прекрасные стихи. А потом жили, вне наваждения, вне расточения, копя всё в строчки: не только жили: наживали (-лись). И достаточно нажив разрешали себе стихи (как маленький чиновник — поездку на дачу — после целой департаментской зимы). И, естественно — месяцы и месяцы жильничества (лучше бы — жульничества!), скопидомства (-душства) — небытия! — т. е. зная, что им стихи стоят, в какую копеечку им самим влетели, и естественно, говорю, требовали за них с окружающих непомерной платы: кадил, коленопреклонения, памятников заживо, множа то малое, что дали на всё в чем себе отказали и этот счет предъявляя. И я, жалея в них нищих, галантно кадила — и отходила. Я ведь многих, многих поэтов знала. И больше всего любила, когда им просто хотелось есть — или просто болел зуб: это человечески сближало. Я была НЯНЬКОЙ при поэтах — совсем не поэтом — и не Музой! — молодой (иногда трагической!) нянькой. — Вот. — С поэтами я всегда забывала, что я — поэт. А они, можно сказать — и не подозревали. Вы, Пастернак, в полной чистоте сердца — мой первый поэт, т. е. судьба разворачивающаяся на моих глазах, и я так же спокойно (lt;пропуск одного словаgt;) говорю Пастернак — как Байрон. Ни о ком не могу сказать сейчас: я его современник, если скажу — польщу, пощажу, солгу. И вот, Пастернак, я счастлива быть Вашим современником. Читайте это так же отрешенно, как я пишу, дело не в Вас и не во мне, это безлично, и Вы это знаете. Исповедуются не священнику, а Богу. Исповедуюсь (не каюсь, а воскаждаю) не Вам, a Daemon’y [112] в Вас. Он больше Вас, но Вы настолько велики, что это знаете. Последний месяц этой осени я lt;пропуск одного словаgt; провела с Вами, не расставаясь, не с книгой. Я одно время часто ездила в Прагу, — и вот, на нашей крохотной станции — ожидание поезда. Я приходила рано, в начале темноты, когда фонари загорались. (Повороты рельс.) Ходила взад и вперед по темной платформе — далё-ёко! И было одно место: фонарный столб — без света — это было место встречи (конец платформы), я просто вызывала Вас сюда, и долгие бок о бок беседы, никогда не садясь, всегда на ногах. В два места я бы хотела бы с Вами: в Weimar, к Goethe и на Кавказ (единственное место в России, где я мыслю Гёте). Я не скажу, что Вы мне необходимы, Вы в моей жизни необходны, как тот фонарный шест, — который всегда встанет, на всех моих путях. В начале темноты, в конце платформы. Тогда осенью я совсем не смущалась, что Вы этого ничего не знаете — видите, не писала же, и не написала бы никогда, если бы не Ваше письмо, — не потому что тайна, а потому что Вы всё это сами знаете — может быть только с другого конца: по ту сторону платформы. (Там где кончается платформа начинается Пастернак. Формула той платформы. Той осени. Меня той осени.) «Хочу» — можно и расхотеть, хочу — вздор. У меня и в детстве не было хотений. «На вокзал» было: к Пастернаку, я не на станцию шла, а на свидание (надежнее всех, на которые когда-либо… Впрочем, мало ходила: не снисходила: пальцев одной руки хватит… Но об этом потом — тогда — или никогда)… Вы были моим счастливым свиданием, Пастернак. И, заметьте: никогда нигде кроме той асфальтовой дороги. Уходя с вокзала я просто расставалась: сразу и трезво — как в жизни. Я Вас никогда не брала с собой домой. И никогда нарочно не шла. Когда прекратились поездки в Прагу, кончились и Вы (встречи). Рассказываю Вам всё это, п. ч. в Прагу больше не езжу (раз в месяц, за иждивением — и днем, уничтожающим: начало темноты, смысл фонаря — и бесконечность за концом платформы, оказывающуюся всего только шахматами полей). Теперь о союзничестве. Когда я кому-нибудь что-нибудь говорю и другой не понимает (всегда: никогда!) первая мысль: Пастернак. Не мысль: оборот головы. Как полководец за подкреплением. Ссылаясь. Как домой иду. Как на костер иду. Вне проверки. Я, например, знаю, что Вы — из всех — любите Бетховена (даже больше Баха), что Вы больше стихов любите музыку, что Вы «искусства» не любите, что Вы не раз думали о Паганини и хотели писать о нем, что Вы католик, а не православный. Пастернак, я читаю Вас, но я как Вы не знаю Вашей последней страницы. Мне хочется сказать Вам — и Вы не рассердитесь и не расстроитесь, ибо Вы мужественны и бескорыстны — что в Вашем творчестве больше Гения, чем поэта, сдавшегося ему на гнев и на милость. (Только низкое себялюбие может сражаться с ангелом! «Самоутверждение» — когда всё дело: в самосожжении!) Еще, Пастернак, я хочу, чтобы Вас не зарыли, а сожгли. Ваша книга [113]. Пастернак, у меня к Вам просьба. «Так начинаются цыгане» [114] — посвятите эти стихи (мысленно) мне. Подарите. Чтоб я знала, что они мои. Подтвердите право на владение. И есть крик, вопиюще-мой: — Это я, а не вы — пролетарий (который кстати всегда произношу так: — Нет, не вы, — это я — пролетарий!) Пастернак, есть тайный шифр. Вы — сплошь шифрованы. Вы безнадежны для «публики». Если Вас будут любить, то из страха: одни — отстать, другие — быть обвиненными в отсталости, третьи (уже исключение) — как звери Орфея, повинуясь, т. е. тоже из страха. Но знать (понимать)… Да и я Вас не знаю, да и Вы себя не знаете, Пастернак, мы тоже звери перед Орфеем, только Ваш Орфей — не Пастернак: вне Вас. А есть другой мир, где Ваша (наша) тайнопись — детская пропись. С Вас там начинают (первая ступень). Пастернак, подымите голову! Выше! Там — Ваш «Бlt;ольшойgt; Политехнический зал». Ремесло. — Мóлодец. — «Женское ничтожество». — Беседа с Вашим гением о Вас. А теперь, Пастернак, просьба: не уезжайте в Рlt;оссиюgt; не повидавшись со мной. Россия для меня — un grand peut-être [115], почти тот-свет. Знай я, что Вы в Австралию, к змеям, к прокаженным — мне бы не было страшно, я бы не просила. Но в Россию — окликаю: итак, Пастернак, предупредите, я приеду. Внешне — по делам, честно — к Вам: по Вашу душу, проститься. Вы уже однажды так исчезли — на Девичьем Поле, на кладбище: изъяли себя из… Просто: Вас не стало. Пастернак, я привыкла терять, меня не удивишь, меня обратным удивишь. Удивите! (удачей). Пусть хоть раз не сбудется судьба. Нынче в первый раз боюсь — и борюсь за: что? да просто рукопожатье. Я вообще сомневаюсь в Вашем существовании, слишком похоже на сон: по той свободе, которая у меня к Вам, по той беззаветности (освежите первичный смысл), по той несомненности, по той слепости. (Сплю на оба глаза, а м. б. — «Спи, глазок, спи другой…», а про третий — забыла.) Я бы могла написать целую книгу наших встреч, не написать: записать. Знаю, что — было. Так, удостоверенная в таком Вас, сомневаюсь в простом Вас: простого Вас, да просто: Вас нет. Больше просить об этом не буду, только если не исполните (под каким бы ни было предлогом) — рана на жизнь. Не отъезда Вашего боюсь, а исчезновения (пропадéния). Вы пишете: «не хочу о себе», и я говорю: не хочу о себе. Стало быть — именно о Вас. Вам плохо, потому что Вы с людьми. — И всё. — С деревьями Вы были бы счастливы. Не знаю Ваших дел, но — уезжайте на волю. Да, одно темное место в Вашем письме. Вы думаете, что я «по причине гордости и стесненности» lt;пропуск двух-трех словgt;. Дружочек, я Бога молю всегда жить — как живу: я раз в месяц бываю в Праге, все остальные двадцать девять — я на горе, с можжевеловым кустом, который — Вы. Единственная моя горечь — что я в Берлине не дождалась Вас. Никогда не слушайте суждений обо мне людей: я многих задела (любила и разлюбила, няньчилась и бросила) — для людей расхождение ведь вопрос самолюбия. За два месяца в Берлине lt;фраза не оконченаgt;. Единственное, чего люди не прощают, это что ты без них, в конце концов — обошелся. Не слушайте. Если Вам что-нибудь о моей жизни нужно знать — сама расскажу. Пишите чаще. Без оклика — никогда не напишу. А писать мне Вам lt;фраза не оконченаgt;. Писать — входить без стука. Вы же, когда бы обо мне ни думали, знайте, что думаете — в ответ: мой дом — весь — на полдороге к Вам: у самого порога, которого между нами — нет. Где уж тут: стук в дверь: раз навсегда сорвана. (всё это — карандашом в тетрадь) С 7-ое по 14-ое февраля: Гора [116] Орган [117] Поэт [118] Душа Сириец [119] Колыбельная [120] Богиня Иштар [121] Лютня Азраил (два) [122] Надо: Фонарь Лестница Иакова Мать меньше чем кто-либо видит своего ребенка в настоящем: либо на горшке (вчера), либо на троне (завтра). На пургу не дунешь, млад! Вьюнош-млад, вьюнош-млад! На луну не плюнешь, млад! Вью — нош млад! (Из этого: Расколюсь — так в стклянь [123]) …Любезность — или нежелание огорчить? Глухота — или нежелание принять? …А знаете, как это называется? Из всех, за всю жизнь — только один вместил: 61 года от роду — и очевидно миллиардер — т. е. привы lt;слово и фраза не оконченыgt; …У Вас же великолепный выход: что превышает — на долю Гения. Он и не такое вместит. Это не игра, п. ч. на игру нужен досуг. Я же задушена насущностями: от стихов до вынесения помоев, до глубокой ночи. Это кровное. Если хотите: кровная игра. Для меня всегда важно прилагательное. Отношение к Вам я считаю срывом — м. б. и ввысь. (Вряд ли.) Я не тот (я другой!) — тогда радуюсь. Но чаще «не тот» — просто никто. Тогда огорчаюсь и отступаюсь. Смирение — это последнее любопытство: до чего дойдет (мужчина, гость, Бог, lt;пропуск одного словаgt;) и на чем, наконец, остановится — и есть ли конец — и остановится ли? Edelstein — в Германии я бы любила бриллиант. [124] Вспархиванье птиц: отрывистое мурлыканье. Могу есть — грязными руками, спать — с грязными руками, писать с грязными руками — не могу. (В Совlt;етскойgt; России, когда не было воды, вылизывалась.) Чудовищность причастия: есть Бога. Богоедство. Чешские гуси меня ненавидят, капитолийские бы любили. Как тросточка довершает руку! (Запись о любимой серой тросточке, купленной С. на аукционе имущества бывшего царского посла и подаренной мне, а затем — много спустя — потерянной мною в Моравской Тшебове, на холму, собирая чернику.) Отправить на тот фронт. — А она всё-таки вертится! — Да не вертись — завертелась бы! Дворянство хорошо, когда ты окружен (как шея — петлей) коммунистами, когда ты с людьми достаточно — человека. NB! А с дворянами? Теми, вроде Бунина, в дворянской фуражке, т. е. дураками. И злостными. Ответ кажется будет таков: когда я с дворянами мне бесконечно трудно вспомнить, что и они — люди (т. е. любят, болеют, а главное — умирают). (1932 г.) Аля: — Мама! Нимб — только вокруг святых и вокруг луны. Плоха для мужчин — хороша для Бога. (Плоха, стара, негоднá и т. д. — хороша, молода, годнá и т. д.) Я бы из одной гордости никогда не пошла в монастырь к сорока годам. Из одного — уважения — к Богу. Испакостилась о мужчин — Бог очистит. Магдалина, когда раскаялась, была хороша и молода. Когда мы говорим: Магдалина, мы видим ее рыжие волосы над молодыми слезами. Старость и плачет скупо. Мlt;арияgt; Мlt;агдалинаgt; принесла Христу в дар свою молодость, — женскую молодость, со всем что в ней бьющегося, льющегося, рвущегося. Мария и Марфа сестры не лазаревы, а христовы. Заведомая отрешенность — жертвенность — бесстрастность сестер (Катя и Юлия Рlt;ейтлингерgt; [125]). Одна варила, другая слушала. Мария + Марфа — одна идеальная сестра: абсолют сестры. Больше любить — женски любить. (Т. е. — меньше любить.) (Неисчерпаемо!) Я — то Дионисиево ухо (эхо) в Сиракузах, утысячеряющее каждый звук. Но, утверждаю, звук всегда есть. Только вам его простым ухом (как: простым глазом) не слыхать. Пишу из комнаты (именно из, а не в!). ждали | Как знали | и звали… как сладко веяли Азалии, далии над Офелией Как ткали и пряли ей ризы бальные Азалии, далии и ветви миндальные О, сладость — дай ее! О, младость — дли ее! Азалии, далии, Азалии, лилии… (Не пригодилось, ибо ни азалии, ни далии не пахнут, следовательно: не веют.) дело Дитя — не в Гамлете! В любви мы лишены главного: возможности рассказать (показать) другому, как мы от него страдаем. Следствие: другой, которому мы еще можем рассказать, т. е — любовь к другому, т. е. опять: невозможность рассказать другому как мы от него страдаем. Любовь: друг (тот кому можно) ставший другим (т. е. тем кому нельзя), т. е. чужим, т. е. врагом. Невозможность — того или иного высказывания — есть уже начало страдания от другого, т. е. наша невозможность (рассказать другому что бы то ни было) наше страдание опережает: сначала: нельзя, потом: страдание, что нельзя: потом само страдание от другого. Сама невозможность уже есть страдание, хотя бы никакого страдания (кlt;оторgt;ое невозможно рассказать) еще не было. «Если ты мне сделаешь больно, я даже не смогу тебе пожаловаться, значит — ты мне меньше и дальше другого» [126]. Почему же «не смогу», а главное: откуда же «не смогу». Оттуда — откуда всё (знание). Знание наперед (в случае опыта — назад) невозможностей: своих и любви. Инстинкт оленя, рожденного преследуемым. Самозащита слабого, нет: заранее побитого. А почему (не смогу)? Да потому что ты мне тогда сделаешь еще больней — т. е. опять знание (наперед или назад) безжалостности, больше: порочности любви. Итак: заведомая невозможность обнажить предполагаемую (NB! неизбежную) рану эту рану создает. В момент писания мне всё ясно, будет ли мне всё так же ясно в момент читания? (Правда поэтов — тропа зарастающая по следам. 1932 г.) — Здесь что-то скрыто, надо ОТРЫТЬ. Мне — первой. (Чтение поэтов) Утрата друга и приобретение врага. (Любовь) Друг — врач, любимый — враг. Посвящение Февраля. Крыло Вашего отлета (большое косое облако в вечер того дня). Пишу Вам в легкой веселой лихорадке, казалось бы — предотъездной, но — предсмертной (я не боюсь больших слов, потому что у меня большие чувства: вернее: не слова у меня большие, а — чувства). Пастернак, я не приеду. У меня болен муж, и на визу нужно две недели. Если бы он был здоров, он бы м. б. сумел что-нибудь устроить, а так я без рук. На визу нужно две недели: разрешение из Берлина, свидетельство о тяжелой болезни родственника (где его, где — ее — взять??) — здешняя волокита. У меня здесь (как везде) ни друзей, ни связей. Я уже неделю назад узнала от Л. М. Эlt;ренбургgt; о Вашем отъезде: собирается… Но сборы — это месяцы! Кроме того, у меня не было Вашего письменного разрешения, я не знала, нужно Вам или нет, я просто опустила руки и ждала. Теперь знаю, но поздно. Пишу Вам вне лукавства и расчета и вне трусости (объясню). С получения Ваших Тем и Варьяций, нет раньше, с известия о Вашем приезде я сразу сказала: Я его увижу [127]. С той лиловой книжечки я это превратила в явь, т. е. принялась за большую книгу прозы (Земные приметы, вроде дневника) т. е. переписку, рассчитав ее окончание на половину апреля. Работала, не разгибая спины, все дни. — Гору сдвинуть! — Какая связь? Ясно. Так вскинуться я не вправе (перед жизненной собой). У меня (окружающих) очень трудная жизнь, с моим отъездом — весь чортов быт на них. Но я lt;фраза не оконченаgt;. Мне встречу с Вами нужно было заработать (перед собой). Это я и делала. Теперь поздно: книга будет, а Вы — нет. Вы мне нужны, а книга нет. Еще последнее слово: не из лукавства (больше будете помнить, если не приеду, не больше — ложь! Этот романтизм я переросла, как и Вы) не из расчета (слишком буду помнить, если увижу! — Больше чем сейчас — нельзя!) и не из трусости (разочаровать, разочароваться). Всё равно, это чудовищно — Ваш отъезд, с берлинского ли дебаркадера, с моей ли богемской горы, с которой 18-го целый день (ибо не знаю часа отъезда) буду провожать Вас — пока души хватит. Не приеду потому что поздно, потому что я беспомощна, потому что Слоним [128], например, достанет разрешение в час, потому что это моя судьба — потеря. А теперь о Веймаре. Пастернак, не шутите. Я буду жить этим все два года напролет. И если за эти годы умру, это (Вы!) будет моей предпоследней [129] мыслью. Вы не шутите только. Я себя знаю, я 16-ти лет два года подряд, день в день, час в час любила Герцога Рейхштадтского — Наполеона II — любила сквозь всё и всех, слепая жила: Пастернак, я себя знаю. Вы — мой дом, в Вас я буду думать домой каждую секунду, я себя знаю. Сейчас весна. (У меня много записано в тетрадку о Вас эти дни. Когда-нибудь пришлю.) Сейчас у меня мысли путаются: как перед смертью: ВСЁ нужно сказать. Предстоит огромная бессонница Весны [130] и Лета, я себя знаю, каждое дерево, которое я облюбую глазами, будет — Вы. Теперь мгновенная самооборона: как с этим жить? Все эти бесконечные вечера, костры, рассветы — здесь русские всё время жгут костры — я себя знаю, я заранее в ужасе. Тогда, летом, я это остановила, перерубила отъездом в другую страну, всё то осталось на каменном отвесе берлинского балкона и в записных книжках. Но сейчас я никуда не уеду, никуда не уйду. Всё это (Вы) уже во мне. Пастернак, я доехала. Теперь резко: что именно? В чем дело? Я честна и ясна: СЛОВА — клянусь! — для этого не знаю. (Перепробую все!) Насколько не знаю — увидите из февральских стихов. Знаю только, что встреча с Вами была бы для меня некоторым освобождением от Вас же, выдохом, — Вам ясно? Законным. Ведь лютейшего соблазна и страшнейшей безнаказанности [131] нет: пространства! А теперь, просто: я ЖИВОЙ человек и мне ОЧЕНЬ больно. Где-то на высóтах себя — нет, в сердцевине — боль. Эти дни (сегодня 9-ое) до Вашего отъезда я буду очень мучиться. (9 — 18-ое — девять дней, девять дён — досмертья.) Февраль 1923 г. в моей жизни — Ваш. Делайте с ним что хотите. Пастернак, два года роста впереди, до Веймара. (Вдруг — по-безумному — начинаю верить!) Буду присылать Вам стихи. О Вас (поэте) буду говорить другим: деревьям и, если будут, друзьям. Ни от одного слога не отрекаюсь, но Вам это тяжело, буду молчать. Но тогда остается одно: о себе к Вам (в упор) — то, чего я так тщательно (из-за Вас же!) не хотела. Это будут — стихи. Слово о Вашей мысли навстречу моей вечной [132] остается в силе. Другое, которое Вам было неприятно, должна истолковать. «Сумейте» не значит: «выучитесь». — «Сделайте чудо, наконец» — увы, относится ко мне, а не к Вам: т. е. будьте концом этого наконца, — после стольких не-чудес будьте чудом — Вы. …Мы еще ни о чем не говорили. В Веймаре будет долгий разговор. Непосредственно после этого письма Вы получите другое, со стихами. Сделайте мне радость, прочтите их только в вагоне, когда поезд тронется. Чтобы я с Вами простилась — последней. Вторая просьба: оставьте верный адрес. — Наши письма опять разминулись, открытка была в ответ на первое. Я тогда не поняла «до скорого свидания», — теперь ясно, но поздно. (Стихи: Ипполит [133] — Провода — и к «Вереницею певчих свай» [134] — пометка:) NB! Видите, начав в упор, потонула, растворилась в общей жалобе — одного (одной) — за всех. Так и в жизни. Будьте терпеливы, вынесите буйство первых дней, — выпоется! Вопль больниц: Вернись! Вопль блудниц: Забудь! Голубиная купель: Небо: тридевять земель. Мне, за тем гулявшей зá морем Тесно в одиночной камере Рук твоих, Губ твоих, Человек, — и труб твоих, Город — (дальше — неудачное шестистишие и — конец:) Мне, решать привыкшей — в мраморе Тесно в одиночной камере Демократии и Амора. (Март 1923 г.) Отрывки письма …Я буду терпелива, и свидания буду ждать как смерти [135]. …Я знаю только Вашу душу. Умею любить вселенную позвёздно и погнёздно, но это величайший соблазн — раз в жизни — оптом, в собирательном стекле — чего? — ну хотя бы глаз. …Нужно быть терпеливым, великодушным, пожалуй — старым, старше возраста. Только старик (тот, кому ничего не нужно) умеет взять, принять всё, т. е. дать другому возможность быть приняв — избыток. Открещиваться и принимать вздох (выдох!) за вексель — дело наглой молодости или осмотрительной зрелости. — При чем тут я?! — («Не по адресу») — т. е. то, что слышу всю жизнь. …Миллиард — за жизнь — прочитанных книг. — Так? — И очень много написанных. Откуда же чудо первичного волнения? — Почему это ударило, а не соседнее? У каждого поэта только один читатель, и Ваш читатель — я. Теперь, внимание: я же не слепая и не глухая, Ваше признание (меня, поэта) до меня доходит, я же не открещиваюсь. Вы поэт, Вы видите — будущее. Хвалу сегодняшнему дню (делу) я отношу за счет завтрашнего, раз Вы видите — это будет (следовательно — есть) [136]. Ничья хвала и ничье признанье мне не нужно, кроме Вашего. О, не бойтесь моих безмерных слов, их вина в том, что они еще слова, т. е. не могут еще быть только чувствами. Когда я окончательно lt;пропуск одного словаgt; в Вас я перестану Вам писать. Я очень спокойна. Никакой лихорадки. Я блаженно провожу свои дни. В первый раз в жизни не наваждение, а lt;пропуск одного словаgt;, не чара, а знание. Вы в мире доказаны помимо меня. О, не превышение прав и не упокоение в себе! Кроме Элизиума есть еще чешский лес, с тростинками, с хворостинками, с шерстинками птиц и зайцев — лбом в Элизиум, ногами на чешской земле. (Boehmeswald [137], Борис!) — Поэтому покойно, упокоено только мое главенствующее. А ногам — для того чтобы идти к Вам — нужна рука, протянутая навстречу. Хочу Ваших писем: протянутой Вашей руки. (Опять Провода: Эвридика — Орфею, Не чернокнижница — В час когда мой милый брат (26-го марта 1923 г.) — Терпеливо как щебень бьют) Воздух вздохнул. В диалоге с жизнью важен не ее вопрос, а наш ответ. Я охотно посылаю (отсылаю, ссылаю) свою душу в другие тела (на другие звезды!) чтобы отсюда с ней же, или оттуда с собой же — беседовать. (Любовь.) Или: я охотно заселяю чужие тела своей душой. (Вроде колоний.) Не живя с Вами, я всю жизнь буду жить не с теми, но мне не важно с кем: кем. Живя Вами, я всю жизнь буду жить — ТЕМ! (Исконная и полная неспособность жить с человеком, живя им: жить им, живя с ним. Как жить с душой — в квартире? В лесу может быть — да. В вагоне может быть — да (но уже под сомнением, ибо I клlt;ассgt;, II клlt;ассgt;, III клlt;ассgt;, причем III клlt;ассgt; вовсе не лучше I, как и I клlt;ассgt; III клlt;ассаgt;, а хуже всех — II клlt;ассgt;. Ужасен — разряд.) Жить с ним, живя им — могу только во сне. И — чудно! Совершенно так же как в своей тетради. Мне другого, минуя все свои исконные невозможности — как и себя — прежде всего на совместность — жаль.) Знаете как это бывает? Вы ставите вопрос, сгоряча, первым движением: — нет, потом — глубже: да, потом — еще глубже: нет, глубже глубокого: да… (Не четыре ступени: сорок!) И конечное: да. Так и с Вашим вопросом (ибо не утверждение, а вопрос, в утверждении — вопрос. Наша с Вами разница: Вы и утверждая — спрашиваете, я и спрашивая — утверждаю) — о сестре. («Слово нашей самой большой мужской выразительности: сестра» — привожу из памяти. 1932 г.) — Уже сейчас не помню, что сгоряча, м. б. и да, важна смена! Как с лестницы. Но в Вашем вопросе я не вглубь шла, а ввысь. Думаю, что из упорства никогда не скажу Вам того слова. Из упорства. Из суеверия. (Самого пустого, ибо вмещает всё, самого страшного, после которого всё начинается, то есть — кончается.) Его можно произносить по пустякам, когда оно заведомо — гипербола. Мне — Вам — нет. Еще: дарить — хотя бы душу — отделять. (Впрочем душа резиновая и всё тянет с собой, вся тянется.) Предпочитаю ничего Вам не дарить, не говорить об этом. Сегодня вечером, холодя себе весь левый бок промерзлой стеной весеннего вагона (сидела у окна) думала: этого жизнь мне не даст — Вас рядом. Даст чехов, немцев, студентов, гениев, еще кого-то, еще кого-то: — Бориса Пастернака она мне не даст. — «Не ждите ни меня, ни моих писем…» Милый друг, я буду ждать Ваших дел. — Ах, Вы и это слово писать задумываетесь? Для меня все слова малы, отродясь, всегда. И за малейшее из них я так: из недр — благодарна. Я и не такие выслушивала молча, не отвечая, как не отвечают на вздох. Для меня они все малы, я ни одного не боюсь, другой у меня ни за одно не отвечает. Я — ни на одно. Не бойтесь. Я не кредитор. Я и свои и чужие забываю раньше, чем другой успеет забыть. Я не даю забывать — другому (т. е. эту роскошь оставляю за собой). Я дружбу ставлю выше любви, не я ставлю, стоит выше, просто: дружба стоит, любовь лежит. Horizontales-ult;ndgt;-wertikales Handwerk [138]. Всё в мире меня затрагивает больше чем моя личная жизнь. Сестра, это отсутствие страдания (не ее, от нее!). — Не будете. — На моей горе растет можжевельник. Каждый раз, сойдя, я о нем забываю, каждый раз, всходя, я его пугаюсь: человек! потом радуюсь: куст! Задумываюсь о Вас и, когда прихожу в себя — его нет, позади, миновала. Я его еще ни разу близко не видела. Я думаю, что это — Вы. Можжевельник двуцветный: изнизу голубой, сверху зеленый. В моей памяти он черный. Нам с вами важно условиться, договориться и — сговорившись — держать. Ведь, обычно, проваливается потому, что оба ненадежны. Когда один надежен — уже надежда. А мы ведь оба надежны, Вы и я. (?) Со мной сумел (вместил и ограничил) только один [139], вдвое старше Вас. Вместил, ибо бездонен, ограничил — ибо не любит женщин и этим всю женскую роль с меня снял, т. е. освободил от — и этой возможности, которая почему-то так сразу становится неизбежностью (решающей). Мой дом — лбы, а не сердца. Люблю мужественность и в мужчинах. Женственный (физически, ибо остальное — вне пола), женственный мужчина мне куда омерзительнее — быкоподобного, который — совсем не омерзителен, а только как бык lt;пропуск одного словаgt;: о чем думает? (Стихи: Весна наводит сон. Уснем, 5-го апреля. Сдайся — ведь это совсем не сказка! — [140]) Стихи — следы, по которым я иду в Вашу душу. Но Ваша душа удаляется и я, раздосадованная, опережаю, делаю прыжок, вслепую, на авось, и потом, обмирая, жду: туда ли свернете? Книгу должен писать читатель. Лучший читатель читает закрыв глаза. Хлебная ложь (ложь самого хлеба, т. е. необходимости есть и жить). А покаместь ты на небо Не возьмешь меня к себе, Сквозь какие толщи хлеба Проедаться мне к тебе? А покаместь […] Ты меня не создал мышью — Так зачем же закрома? А рука строчит и стрóчит Слог — стежок Через сколько тысяч строчек Пропеваться мне к тебе? … … Ты меня не создал швейкой — Так зачем же вороха Лоскутов этих?.. Ребенок играет Цезаря с горшком на голове: шлем. Книга должна быть исполнена читателем как соната. Буквы — ноты. В воле читателя — осуществить или исказить. Оправдание предисловий: Я ее писала, я лучше знаю, как ее читать. Роману читателя с книгой предшествует роман писателя с книгой. Писатель старше читателя на все черновики. Писал — дед! (Вроде предисловия к «Земным приметам») — Не читайте сразу: эта книга не писалась, а жилась и жилась 21/2 года. Прочесть ее в вечер то же самое что мне — прожить ее в вечер. …Не судите сразу. Эта книга предвосхищенный Страшный Суд, с той разницей, что я-то говорю Богу, а меня-то будут судить люди. После нее мне Богу мало что останется сказать, если я что и утаивала, то — чужие грехи, ценные Богу только из собственных уст. Единственный недостаток книги — что она не посмертная. — Для вас. — Но успокойтесь: я не в землю зарываю, а сжигаю! (NB! Книга никогда не вышла. 1932 г.) Гlt;орниеgt; Мокропсы, 10-го апреля 1923 г. Пол в жизни людей — катастрофа. Во мне он начался очень рано, не полом пришел — облаком. И вот, постепенно, на протяжении лет, облако рассеялось: пол распылился. Гроза не состоялась, пол просто миновал. (Пронесло!) Облаком пришел — и прошел. Если бы мужчины влюблялись: теряли голову — от сущностей, они бы теряли ее и от семилетних, и от семидесятилетних. Но они влюбляются в прерогативы возраста. Семнадцать лет, — значит то-то и то-то — возможно, а та же три года назад, та же!!! — и не посмотрят, головы не обернут. Весьма расчетливое теряние головы, вроде 12% помещения капитала (от 4% до 20% — это уж дело темперамента — qui ne risque rien ne gagne rien, qui risque peu [141] — и т. д.). Но — всегда с %. Но люблю я одно: невозможно. Это, кроме поэтов, очень и очень редко любят еще и женщины. Тайна: ведь это не от кого-нибудь, а с кем-нибудь. Третьему нечего обижаться, человек, который умеет втроем, первый предаст. Летом Эlt;ренбургgt; однажды сказал мне: есть только три жеста: жест Евы к Адаму, жест Адама (оберегающий) к Еве, жест Евы к ребенку и Авеля, оберегающегося от Каина. Все остальные — вытекли. — А голова, поднятая просто к небу? Значит у меня к Вам — не первичный жест? (Три, когда — четыре: и здóрово же я считаю! Я бы, теперь, сказала так: взаимный жест Евы и Адама, жест Евы к ребенку и взаимный жест Каина и Авеля. Т. е. любовь — материнство — война. А — голод? А — молитва? А — смерть? Эlt;ренбурgt;гу, совершенно лишенному первичных жестов, не верю ни на копейку ни в чем. Слова — слова — слова. — 1932 г.) Века скверная болезнь. Мелким струением Бисер березовый. NB! Лесной Царь. Страстней чем Белого Въезда я жду Страшного Суда: нищеты lt;под строкой: тщетыgt; всех дел и чистоты всех умыслов. Страшный Суд для всех кто страдал день не осуждения, а оправдания. В день великого оправдания. Фараон в данном случае та венчающая точка пирамиды, ради которой основания пирамиды (биллионы!) и лежат под камнями. Камень под камнем, тяжесть под тяжестью, лишь последняя точка (фараон) дышит. Только этой точкой пирамида и дышит. Она ее смысл, она ее покой, ее разрешение и завершение. Не Царь (Поэт, Вождь) народ топчет lt;сверху; попираетgt;, народы его возносят. Чем ненавидеть единицу биллионы должны отождествить себя с ней, но не: мы — он! а: он — мы. Я никогда не забываю, что я гостья. Земля мне этого не прощает. Мертвые — как дети — хорошеют день от дня. (И в памяти живых — и Там!) Письмо критику [142] Я не знаю, принято ли отвечать на критику иначе как колкостями — и в печати. Но поэты не только не подчиняются обрядам, но — творят их. Позвольте же мне нынешним письмом утвердить обряд благодарности поэта — критику. (Случай достаточно исключительный, чтобы не слишком рассчитывать на ряд последователей!) Итак, я благодарна Вам за Ваш отзыв в Днях. Это — отзыв в самом настоящем смысле слова. Вы не буквами на буквы, Вы существом на сущность отозвались. Благодарят ли за это? Но и благодарность — отзыв! Кроме того, Вы ведь писали не для меня, так и я пишу не «для Вас», хотя и к Вам. (Вам — о Вас.) Я не люблю критики, не люблю критиков. Все они, в лучшем случае, кажутся мне неудавшимися и поэтому озлобленными поэтами. Но хвала их мне еще непереноснее их хулы: почти всегда мимо, не меня, не за то. Так, напр., сейчас в газетах хвалят не меня, а явно Любовь Столицу (т. е. всё сказанное обо мне отношу на ее счет, ибо — НЕ Я!) Ваша критика умна. Простите за откровенность. Вы вежливы: неустанно на Вы. Вы lt;пропуск одного словаgt;: не поэтесса, а поэт. У Вас хороший нюх: так, задумавшись на секунду: кунштюк или настоящее? (ибо сбиться легко — при нынешнем KDW [143] поэзии!) — нет, настоящее. Утверждаю: Вы правы. Так, живя стихами с — ? — да с тех пор как на свете живу, только этим летом узнала от своего издателя Геликона, что такое хорей и что такое дахтиль. (Ямб знала по названию блоковской книги, но стих определяла как «пушкинский размер», «брюсовский размер».) Вам будет любопытно узнать, что Белый свою Глоссологию (?) написал после моей Разлуки, как и свою «После разлуки» (После «Разлуки» (книги) и после разлуки с женой Асей [144], в жизни совпавших (Берлин, лето 1922 г.).). Я была тем живым примером, благодаря которому возникла теория. (Говорю Вам вне тщеславия, если бы страдала им давно была бы знаменитой!) Что еще? Ах, пожалуй, главное! Спасибо Вам сердечно и бесконечно за то, что не сделали из меня бабу style russe [145], не обманулись видимостью (NB! баба — бабы не напишет!), что единственный из всех (NB! как мне всех хочется сделать единственными: всякого! 1932 г.) за последнее время обо мне писавших удостоили, наконец, внимания сущность, — то, что над и вне. Спасибо Вам за заботливость: «Куда дальше? В музыку, т. е. в конец?!» Верю, что Вы искренне в тот час задумались, потому отвечаю: нет! Из лирики (почти-музыки) — в эпос. Это не Ваш «планирующий спуск», это разряжение голоса — в голосах, единого — в множествах. Чем на тысячу голосов выражать одну свою душу, я буду одним голосом выражать тысячу чужих, которые тоже одна lt;пропуск одного словаgt;. То чего не может один могут (в одном) многие. Единство множества. Оркестр тоже единство. — Вам ясно? А что за «Ремесло»? Песенное, конечно! Ремесло в самом lt;фраза не оконченаgt;. Противовес и вызов слову и делу (безделию lt;сверху: неделуgt;) «искусство». Кроме того, мое ремесло, — в самом простом смысле: то, чем живу, — смысл, забота и радость моих дней. Дело дней и рук. О, ты чего и святотатство Коснуться в храме не могло — Моя напасть, мое богатство, Мое святое ремесло! [146] Эпиграф этот умолчала, согласно своему правилу — нет, инстинкту — ничего не облегчать читателю, как не терплю, чтоб облегчали мне. Чтоб сам. Читатель ведь пока ты с ним не столкнулся — друг и пока о тебе не написал — ты его чтишь. (Иногда, notre cas [147], и потом.) Посылаю Вам свою Цlt;арь-gt;Дlt;евицуgt; — не для отзыва, а потому что Вы, очевидно, ее не читали. Вот он, источник всех навязываемых мне кокошников! Ах! Еще одно спасибо: за Посмертный марш, за, в конце, явный (раз Вы в «Днях») взлет над злободневностью, за то что сердце Ваше (слух) подалось на оборванность последних строк: в лад падало! 20-го апреля 1923 г. Прага: Где сроки спутаны, где в воздух ввязан Дом — и под номером не наяву! Я расскажу тебе о том как важно В летейском городе моем живу. Я расскажу тебе как спал он, Не выспался — и тянет стан Где между водорослью и опалом День деворадуется по мостам. Где мимо спящих Богородиц И рыцарей дыбящих бровь Шажком торопится народец Уродцев | — переживших кровь. Потомков | Где честь последними мечами Воззвав — не медлила в ряду. О городе, где всё очами Глядит — последнего в роду. 21-го новlt;огоgt; апрlt;еляgt; 1923 г. (Стихи, не вошедшие в После России.) Варианты Пражского Рыцаря: В роковую проседь Вод — отважься! Этого ли просишь, Рыцарь пражский? Мальчик! Воин! Щеки — горячей Под конвоем Каменных очей! …А …вослед веслу — Я учусь себе потихоньку Ариаднину ремеслу. Быть оставленной — значит долго, Долго помнить — Быть оставленной — В предутренний час истом Предоставленной другом — богу: Небожителю — божеством (Около «Оставленной быть» [148] — и уже формула всего Тезея [149].) Тезей, ты оставил! Тезей ты как вор […] Веленью Дионисову распростер Подругу. Клейми же, бессмертный позор Тезея — бессмертного труса! (Послестишие к «Оставленной быть — это втравленной быть» — не вошедшее.) Оставлена, брошена […] — Пусть так, но не дешево Уступлена, куплена… Строки из Пустыни славы [150]: А покаместь во лжах и в ложах Не наложничаю — из жил Вылезая как змей из кожи Буду петь — последнюю жизнь! Библейские беды Мир о коем досель молчали Лиры в начале И петля на худой конец (Крюк на кlt;оторgt;ом висит колыбель, превращается в крюк для пéтли.) Поэт — через стихи — причастен материнству как женщина — через стихи — отцовству. — — Как старческая страсть Растроганная травкой. Задернулись лавочки, Дозорят ручьи… (Поэма Заставы, Поэт [151], Ручьи, разные) Тетрадь кончена 10-го новlt;огоgt; мая 1923 г. в Горних Мокропсах, близь Праги. Кончена — как и начата — Сивиллой. Кончена с благодарностью и с грустью, — эти дома (обратно иным земным!) покидаются нелегко! |
|
|