"Тетрадь первая" - читать интересную книгу автора (Цветаева Марина)ЧЕРНОВАЯ ТЕТРАДЬ (II В ЧЕХИИ)Прага, Горние Мокропсы (Черная, без блеску, формат книги, а не тетради, толстая.) Тетрадь начата 10-го новlt;огоgt; мая 1923 г. в День Вознесения, в Чехии, в Горних Мокропсах, — ровно в полдень. (Бьет на колокольне.) Время, я не поспеваю (Хвала Времени — 10-го мая, 11-го мая — Мало ада и мало рая [170] с пометкой: Это местничество могил! Это как немецкое dies, не как: это есть. Т. е. возглас, а не утверждение (пояснение). Вся строка — одна интонация негодования (Cette bassesse! — вернее: petitesse! [171]). Это — Давиды на Голиафов! Сердце не примет твоих условий, Жизнь! Голиафами навзничь рухай! Это — разъятые узы крови: союзы духа. Совести сброшенная личина! Совести сорванная личина! Зримости сорванная личина! Зрячести сброшенная | повязка сдернутая | …В час, когда время порвав как привязь — — — — …Это Саулы у прозорливиц. Черным пó белу на конверте. — Есть такая страна — Бессмертье! Души, это не только ты, Я, — но тысячи нас, но сонмы …тьмы… Вечность, это не только — слух. (Слух о) Единственная рифма — и внешняя и внутренняя — к: газет — кlt;лозетgt;. Забота бедных: старое обратить в новое, богатых: новое в старое. Весь вопрос формы и содержания: одновременно вступить на коврик. А в Царстве Небесном — не женятся. (Стихи: Час обнажающихся верховий, А может — лучшая победа… [172] (14-го мая)) Ландшафт сердца Здесь никто не сдается в плен, Здесь от века еще не пели И не жаловались. Взамен Пасторалей и акварелей: Травок, птичек, овечек, дев — Спарты мужественный рельеф. Здесь с отвеса сердец и стен Слаборожденного — Спарта спертая: и плеть! Здесь сердца на одну колодку! Соловьям, чтобы им не петь, Здесь свинцом заливают глотку Спарта спертая: и плеть! Здесь сердца на одну колодку! Соловьям — воспрещенье петь. Здесь свинцом заливают глотку Полководцам — за лишний слог. Спарты мужественный заскок! … Каждый взращивает лисенка Под полою Целый выводок лисенят! Целым выводком (Не окончено) — Перерыв из-за переписки «Земных Примет». Сивилла (когда-нибудь!). Сивилла, когда-то любимица Феба, забыла испросить у него вечную молодость. (Только — бессмертье!) И вот — стареет. Любовь к Фебу пребыла, Сивилла — голос Феба. (Встреча Сивиллы с юной любимицей Феба: собой — той, но в другом теле, вечной той: с бессмертьем шестнадцатилетья (цветка живущего — день) — Сивилла давно не слышит людей (вестей) — только вопросы! — но вот, ветер, ворвавшись в пещеру — донес. — Встреча Сивиллы с сыном Феба, их узнавание. Сын Феба не видит Сивиллы, он только слышит ее голос. — Это говорит скала! — Но по мере его возгласов, голос Сивиллы (вечной, Вечности) нежнеет. — Это говорит трава. — Это говорит ручей. Юноша влюбляется, хочет видеть, настаивает, наконец врывается в пещеру и разбивает себе грудь о скалу (Сивиллу). Плач Сивиллы над телом юноши. Не забыть 18-го новlt;огоgt; (5-го русскlt;огоgt;) мая 1923 г. — 12-летие моей встречи с С. (Коктебель, 5-го мая 1911 г. — Прага (Горние Мокропсы) 5-го русскlt;огоgt; мая 1923 г.) Дикая, иди ко мне! (Сафо — подруге, или кто-то (тот, которого не было) — Сафо.) (Перерыв из-за Земных Примет.) На дне она, где ил Июнь (Диалог Гамлета с Совестью — 5-го июня 1923 г.) Когда друг другу лжем (Ночь, прикрываясь днем) Когда друг друга ловим (Суть, прикрываясь словом). Когда друг к другу льнем В распластанности мнимой ( , прикрываясь льном, Огнь, прикрываясь дымом!) Так, майского жучка Ложь — полунощным летом Ты думаешь — робка Ночь — и ушла с рассветом? Так, черного зрачка Ночь, прикрываясь веком Подземная река — Ночь: глубока под светом! Так, черного зрачка Ночь, прикрываясь веком Подземная река — Ночь: глубока под днем! Ты думаешь — исчез Взгляд? — Подыми! — течет! Свет, это только вес Свет — это только счет Брось! Отпусти домой В ночь, в огневую | реку родовую | … Свет — это только веко Над хаосом (Не окончено) — Магдалина! Бьющаяся! Магдалина! Льющаяся! Магдалина! Длящаяся! (Стихи Мореплаватель — 12-го июня 1923 г.) Аля о Белом: Чужой, ненужный, фарфоровая разбитая штучка. Отрывки Сахары [173]: Перерезанною веревкой — Связь — и в сердце мое как в пропасть! красавцем спящим Спишь во мне как в хрустальном гробе lt;Справа от последнего двустишия:gt; NB! Ледяной Аид (расщелина) По каким городам и чащам Мне искать тебя? — красавцем спящим Спишь во мне как в хрустальном гробе lt;Справа от последнего четверостишия:gt; — Ты падал в меня — я пела! А пока, — — — На поверхности пляшем — взрывы — Без возврата и без отзыва. прорве | Ты во мне как в бездонной люльке | бездне | Спишь: ты падал в меня — я пела! Но моих ледяных Аидов …Этна… А домашним скажи, что — тщетно: Грудь своих мертвецов не выдаст. Легче с башни лететь и в Этну — Эмпедоклом — (NB! нужно —Эйфелевой) Сочетавшись с тобой как Этна С Эмпедоклом… — Усни, сновидец! А домашним скажи, что — тщетно: Грудь своих мертвецов не выдаст. В грудь и ребра мои закован Глубже грота, алькова Зря Елену клянете, вдовы! Не Елениной красной Трои Огнь, — расщелины ледниковой Синь, на дне опочиешь коей. (17 новlt;огоgt; июня 1923 г.) В час последнего отчаянья В час последнего доверия На уста — печатью крайнею Перст тебе кладу. — Эгерии Вверься… (Впослlt;едствииgt; Луна — лунатику) Глубоки и черны трущобы Крови: каждая капля — заводь NB! Неуменье наслаждаться чувством победы (нелюбовь к наслаждению вообще и к этому в частности), глубокое недоумение перед ней, а главное — полное незнание, что с ней делать, тупик победы, сразу превращающий меня из победителя в побежденного. — Отсутствие азарта? — Необычайное и неустанное присутствие его. Но — раз победил — длить победу? Но какое крохотное напряжение (что-то удерживать на таком-то уровне) по сравнению с тем! И какая скука! Длить, — вообще не мое. Я не рассчитана на вершки и на секунды. — Я рассчитана на бóльшие пространства и сроки. Где она — мера моей безмерности! (Луна — лунатику) Творчество поэта только ряд ошибок, вереница вытекающих друг из друга отречений. Каждая строка — будь то вопль! — мысль работавшая на всем протяжении его мозга. Под ударом трагического единства Бьется занавес как (или — рвется?) (Занавес — 23-го новlt;огоgt; июня 1923 г.) Раскрытая ладонь. Дай погадаю Пытающийся скрыть себя, но не Затоптанный огонь… Дуга над далью, Протягивающаяся ко мне… Расплёсканную в птичьем свисте — Зачем не уберег? — Набросанную щедрой кистью На полотне дорог, … Где провода слились — Меня, твоей бессонной смуты — Единственную мысль. (Из этого: Строительница струн — приструню И эту…) Ты — продвиженье льдов полярных, Ты — изверженье Этн! Презренная ветошь среди новизн, Я здесь ничего не смею. Будьте живы и лживы, живите — жизнь! Обыгрывайте — Психею! А теперь я должна Вам [174] рассказать тот сон, давно, среди зимы, который у меня почему-то духу не хватило рассказать Вам в жизни. Мы идем по пустынному шоссе, дождь, столбы, глина. Вы провожаете меня на станцию, и вдруг — неожиданно, одновременно — Вы ко мне, я к Вам, блаженно, как никогда в жизни! Рассказала — иными словами — Вlt;алентинеgt; Чlt;ириковойgt; [175]. И та, смеясь: «Бросьте! Он никогда не поймет!» Поймите теперь, что я чувствовала день спустя, идя с Вами рядом по мокрой глине, вся еще в том сне, в чувстве его. Рассказываю Вам теперь, чтобы Вы знали, что есть в мире не только день, но и ночь, не только любовь, но провидение, зоркая ночь древних, предвосхищающая (или — предрешающая?) события. Тень опережающая тело. Этот сон в моей жизни ничего не изменил, я переборола ночное наваждение, месяцы шли, мне было всё равно — и вдруг, тогда (теперь! но уже тогда), у самой станции, провожая Вас в первый раз: — «Если бы…» Всё вернулось. Та же глина, та же станция, та же я. (Та глина, та станция, та я.) Это был мой сбывшийся сон. Не относитесь легкомысленно. Сны у древних направляли жизнь, а древние были и мудрее и счастливее нас. lt;Вдоль правого поля:gt; Запись внесенная в тетрадь позже и другим чернилом, очевидно октября 1923 г. В жизни — одно, в любви другое. Никогда в жизни: всегда в любви. Любовь — не состояние, а страна. (Стихи: Сахара, В некой разлинованности нотной [176]:) Судорожный час когда как солью Раны засыпает | нам любовь забивает | Наглухо… Закатной канифолью Смазанные струны проводов… — — — — — Час, когда кифару раскроя Кровоистекающая Сафо Плачет как последняя швея… Это — остаются. Боль — как нота Высящаяся… А там — клубы Низящиеся… Женою Лота Насыпью застывшие столбы… Тезей, Ариадну предавший, Тезей — презираю! Плач безропотности, плач животной Смерти Вот и не было тебя! Впустую Птицей выплеснувшийся рукав… К белому полотнищу вплотную Грудью и коленями припав… Равнодушное дело | духов, тело | Я не знаю земных соблазнов — Запрокинуто тело навзничь Но глаза вопрошают небо И погружаюсь как в реку В мимо-текущую Вечность И погружаюсь как в вечность В мимо-текущую реку. Струею шелковой Из рук скользящею — Что сталось с чувствами? Себя текущею Водой почувствовав В ладонях берега Поросших ивами От древа к дереву Теку — счастливая — — Всеотпускающей И всеприемлющей… — — А старикам в меня Глядеться вязами (NB! бросаться кольцами) — Не ванной цинковой — — Дианой с нимфами! Между нами — клинок двуострый… NB! Сама душа — разве уже не двуострый клинок! (моя) Синь речная — Магдалина Исходящая мелодией. Написать [177]: 1) Синь речная — Магдалина 2) Магдалина: Льющаяся! 3) Иоанна Припадающего 4) От трагического хозяйства 5) Себя текущею Водой почувствовав 6) Между нами — клинок двуосlt;трыйgt; Какого-то июля 1923 г. Дорогое мое дитя! [178] У меня за всю жизнь был всего один маленький друг — моих 17-ти лет в Гурзуфе мальчик Осман, одиннадцати. Я жила совсем одна, в саду выходившем на Генуэзскую крепость, возле татарского кладбища. И я этого мальчика любила так и этот мальчик меня любил так, как никогда уже потом никто меня и, наверное, никто — его. Я сейчас объясню: всё это была наиглубочайшая бессмыслица. Я была стриженая (после кори, волосы только начинали виться) — все татарки длинноволосые, да еще по 60-ти кос на голову! — во мне ничего не было, за что меня татарский мальчик мог любить, он всё должен был перебороть, его мною дразнили, я ему ничего не дарила, мы почти не говорили с ним, и — клянусь, что это не была влюбленность! Мы лазили с ним на мою крепость — на опасных местах, тех, без веревки, местах даже запретных, где лазили только англичане, он мне протягивал свою ногу и я держалась — а наверху — площадка: маки, я просто сидела, а он смотрел, я на маки, а он на меня, и смотреть, клянусь, было не на что, я была стриженая и во мне даже не было прельщения «барышни»: ни батистовых оборчатых платьев, ни белизны — полотно и загар! — ходили с ним на татарское кладбище — плоские могильные плиты цвета вылинявшей бирюзы — «Тут мой дедушка лежит. Когда я прихожу — он слышит. Хороший был» — и к нему на табачные плантации (он был без отца — и хозяин!) и к нему в дом, на пол перед очагом, где вся его семья (вся женская) — 10 мес. ребенок включительно неустанно пили черный кофе — не забыть бабушки (или прабабушки) 112-ти лет, помнившей Пушкина — он покупал мне на 1 копlt;ейкуgt; «курмы», горсть грязи, которую я тут же, не задумываясь, съедала. — Когда я уезжала он сказал: — «Когда ты уедешь я буду приходить к тебе в сад и сидеть». И я, лицемерно: «Но меня не будет?» — «Ничего. Камень будет». И в последнюю ночь ни за что не хотел уходить, точно я уже умерла: — «Я буду с тобой и не буду спать». В 12 ч. заснул на моей кровати, я тихонечко встала и пошла на свою скалу. Ночь не спала. Утром в 6 ч. разбудила. Пошли на пароход, и он опять нес вещи, как в первый раз, когда с парохода. Простились за руку. Тут — заскок памяти: помнится — брезжится — что в последнюю секунду что-то произошло: либо вскочил на пароход, либо — не знаю каким чудом — встретил меня в Судаке. М. б. вскочил в лодку и плыл вслед? Честно: не помню, только помню, что что-то под самый конец — было, а откуда на меня глядели его черные (всего лихорадочнее: татарские) глаза, с гурзуфской ли пристани, с судакской ли — не знаю. Через 21/2 года я, уже замужем и с 2-хлетней Алей была в Ялте, поехала в Гурзуф, отыскала Османа — Осман-Абдула-Оглы: у фонтана — данный им навек его адрес — огромного! привезла его в Ялту, познакомила с С. — «Хороший у тебя муж, тихий, не дерется». Алей любовался и играл с ней. Обо мне рассказывал: «Когда ты уехала я всё приходил к тебе в сад, сидел на том камне и плакал» — просто, повествовательно, как Гомер о судьбах Трои. Был еще рассказ — о том, как он одной из этих зим ездил со своей школой в большой город: Москву и искал там меня. Было или нет, Москва ли этот большой город или Симферополь — так и не выяснила, рассказывал как сон. Но во сне или нет — искал меня. Потом как-то затосковал, сорвался с места: Домой поеду! Некрасивый, востролицый, очень худой. Эту любовь я считаю — gros lot de ma vie [179]. Не смеюсь и не смейтесь. В ней было всё, что мне нужно: сознание (certitude [180]), но сознание — такое. — Пишу это п. ч. Вы напоминаете мне моего Османа, не Вы, которого не знаю, а свое чувство, которое (которые) знаю: узнаю. Ваше двадцатилетие где-то во мне равняется его одиннадцатилетию. Из той же области чувств: без дна и без дня, вслепую и впустую. Пишу Вам как мысль идет, не сбивайте — и не делайте выводов: мы ведь еще не знакомы. (Спросить Османа: — Ты любишь меня? было бы — просто грубостью. И совсем не знаю что бы он ответил. Дикари не знают как это называется. 1932 г.) Дорогая деточка моя, как рассказать Вам то чувство глубочайшей благодарности за некие мимолетности Вашего пера и мысли. Ведь мне дорого только нечаянное, сорвавшееся! То, напр., что я, прочтя «поэтесса», чуть-чуть передернулась и — учитывая слишком многое — и наперед устав! — смолчала, а Вы не смолчали. («Поэтесса» это как «актриса» что-то подозрительное, в меру уличное: недоросшая сестра — старшей.) Любуюсь Вашей настойчивостью с «ремеслом». У Вас старинное деление на вдохновение и ремесло. Но нельзя же назвать книгу «Вдохновение». Пусть читатель сам назовет! Впрочем, довольно о книгах, давайте о Вас: чувствую в Вас свой костяк, Ваша мысль нелегко сдается, да это и не ее дело! И — раз навсегда — мне этого не нужно, мне не это нужно, мне нужно одно: доверие и некое чудо проникновения в мою настежь-распахнутую и посему трудно-читаемую душу. (В раскрытые двери собаки входить боятся. Им нужна щель: чтобы мордой.) Читайте в моих книгах всё что прочтется, всё что захотите прочесть. Это не фраза! Это самостоятельная жизнь (действие и поле действия) моего слова в другом, то, что мое слово делает само, без меня (дети без родителей ведут себя чаще всего препакостно, но они от этого не делаются детьми соседа!). Мои стихи — это мои дети на свободе, без корректива (гасителя, глушителя) моего родительства (авторства). А м. б. — сама я на полной свободе: как во сне. Иногда думаю о себе, что я — вода. (Эти дни я много на реке. Чудесная: Moldau: Влтава: почему не Млдава??) Налейте в море — будет морем, налейте в стакан — будет стаканом. Дело вместимости сосуда — и: жажды! О русском русле. Дитя, это проще. Русская я только через стихию слова. Разве есть русские (французские, немецкие, еврейские и пр.) чувства? Просторы? Но они были и у Атиллы, есть и в прериях. Есть чувства временные (национальные, классовые), вне-временные (божественные: человеческие) и до-временные (стихийные). Живу вторыми и третьими. Но дать голую душу — без тела — нельзя, особенно в большой вещи. Национальность — тело, т. е. опять одежда. Прочтите Цlt;арь-gt;Девицу — настаиваю. Где суть? Да в ней, да в нем, да в мачехе, да в трагедии разминовений: ведь все любови — мимо: «Ein Jüngling liebt ein Mädchen» [181]. Да мой Jüngling никого не любит, я только таких и люблю, он любит гусли, он брат молодому Давиду и еще больше — Ипполиту. Вы думаете — я так же не могла написать Федру? Но и Греция и Россия — тело, т. е. одежда, Вы не любите одежды — согласна — сдерите ее и увидите суть. Это (в Цlt;арь-gt;Дlt;евицеgt;) сделал пока один Борис Пастернак. — «На Вашу вещь не польстится иностранец, в ней ни опашней, ни душегреек, ничего русско-оперного, в ней человеческая душа, это иностранцу не нужно». А Переулочки — знаете, что это? Не Цирцея ли, заговаривающая моряков? Переулочки — морóка, неуловимая соблазнительница, заигрывающая и заигрывающаяся. Соблазн — сначала раем (яблочком), потом адом, потом небом. Это сила в руках у чары. Но не могу же я писать их как призраков. Она должна обнимать, он должен отталкивать. Но борются не тела, а души. Поезжайте нá море — я сейчас целый день на реке! Это тоже возможность беседы. Хотите еще одну умилительность о Вас? Вы — пишущий, профессионал слова, не хотите слов! И не могу не ответить Вам одним четверостишием из стихов прошлого лета: Есть час на те слова: Из слуховых глушизн Высокие слова Выстукивает жизнь. Я не боюсь слов. Они не страшны именно тем, что — всегда малы, всегда тень (что резче и ярче тени!) что за словами — всегда — еще всё. Я всегда за слова! Когда человек молчит мне тяжело, — как вагон который не идет: — Ну же! Можно без рук, без губ, без глаз — нельзя без слов. Это — последняя плоть, уже духовная, воспринимаемая только сутью, это последний мост. Без слов — мост взорван, между мной и другим — бездна, которую можно перелететь только крыльями! Теперь вслушайтесь внимательно и взвесьте: дает ли Вам — о моей душе, скажем — что-нибудь моя живая жизнь. Когда вернее: видя или не видя? В упор или потупясь? Не видеть, чтобы видеть (я) или видеть, чтобы не видеть? (опять я же?) Так я склонна утверждать, так я научена утверждlt;атьgt;. Но — случайность ли наша живая жизнь (unsere lebendige Erscheinung [182])? Не есть ли в этом уклонении (от живой Erscheinung другого — и даже собственной) некое высокомерие? Можно ли быть привязанным — к духу? Можно ли любить собаку вне тела? Призрак собаки. Собаку — вне собаки: ушей, зубов, упоительной улыбки до ушей и т. д. На собаке (единстве) лучше видно. И возвращаясь к человеку: не жизнь ли вяжет (жизнь: ложь, жар, спор, обида, дележ). И не променяете ли Вы Вашего незримого и абсолютного собеседника на первую встречную зримость: относительность: — на жизнь! Это я так спрашиваю. И больше утверждаю, чем спрашиваю! Горние Мокропсы, близь Праги, какого-то июля 1923 г. Вкратце: Ариадна Ипполита (Антиопа) Федра Тезей Ипполит Тезей, выведенный Ариадной из лабиринта, увозит ее на остров Наксос и там, по велению Диониса, покидает. (Неблагодарность.) Но, любя, забыть не может — и — Тезей, спасенный Ариадной, увозит ее на остров Наксос и там, по велению Диониса, покидает. По возвращении его с Наксоса врывается враждебное племя амазонок, осаждают город и убивают Ипполиту (жену). Возмездие первое. Тезей женится на Федре, сестре Ариадны, в дни Наксоса малолетней. Встреча Федры с Ипполитом. Ненависть Ипполита к Федре: ненависть матери к мужчинам: ненависть сына к женщинам 2) ненависть к сестре той, — АРИАДНЫ — из-за которой так страдала оставленная Ипполита (NB! почему страдала, раз Тезея — ненавидела? Или — любила?), ненависть к сестре той из-за которой (возмездие богини Тезею!) Ипполита — погибла. (Слово Ариадны: Будь верен!) Ненависть к заместительнице матери. Гибель Федры и Ипполита. Упокоение в одной могиле. Ариадна (мудрая) выводит Тезея из лабиринта. Выведя, хочет проститься, Тезей умоляет ее ехать с ним. — «Не проси, тебе грозят беды». Тезей не боится бед. (Не для того тебя вывела из одного лабиринта чтобы завести в другой. Не для того тебя вывела нитью, чтобы запутать в сетях. NB! в этом роде, можно переиграть клубком.) — Ступи на корабль! — Не хочет. — Открой тайну! — Не в моей власти ни предотвратить, ни открыть. Через меня ты когда-то потеряешь всё. — Не потеряв тебя — я ничего не потеряю, а потеряв тебя — мне нечего терять. — Долгий спор. Наконец Ариадна, любя его, берет с него клятву в верности. — Даже если сам Зевес потребует меня у тебя — будь верен. — Клятва Тезея. Отъезд. (Ариадна едет с Тезеем не из-за ее lt;сверху: своейgt; (собственной) любви к нему, а из-за его отчаяния, и из-за поколебавшейся веры в богов (предначертание). — Слабость.) Наксос. Ариадна — Тезею: «Эту ночь еще — спи без меня!» Сон Тезея: явление (голос) Диониса. Борьба между любовью к Ариадне и страхом божества. (Дионис — искуситель.) Дионис грозит ему (NB! чем? очевидно — гибелью Ариадны). Тезей покоряется и выкрадывается с острова. (Можно короткий диалог с малолетней — NB! семилетней — Федрой. Можно — неспящую и присутствующую Федру.) Пробуждение Ариадны. — Отчаяние. — Федра: «Сестра, я за тебя отмщу!» Возвращение под черным парусом: гибель отца. Поход амазонок (гибель Ипполиты). Ариадна. Ариадна выводит Тезея из лабиринта. Тезей умоляет ее ехать с ним. Она отказывается. — «Выведя тебя из одного лабиринта, я тебя введу в другой. Тебе сейчас еще не поздно потерять меня. Или: Потеряв меня сейчас, ты ничего не потеряешь, кроме своей мысли обо мне. Потеряв меня потом, ты потеряешь не только меня, но всё что когда-либо было и будет твоим». — «Мне нечего терять, кроме тебя. Едем». Отказывается во второй раз: «Я, любя тебя, буду твоей бедою». — Ты меня не любишь? — Люблю. — Ты меня не любишь! — Зачем же мне было выводить тебя из лабиринта? — Так почему же ты lt;фраза не оконченаgt; Ариадна выводит Тезея из лабиринта. Тезей зовет ее с собой. Она отказывается. — Ты любишь другого? — Нет. — Любовь на просьбу говорит: да. — Мудрая любовь на просьбу может, а порой и должна говорить сказать lt;так!gt;: нет. Когда ребенок просит у матери дать ему в руки пламя… — Я не ребенок, я — Тезей… и т. д. Едем! — Да сопутствуют твоему кораблю добрые ветра! — Я увезу тебя силой! — Когда слепой ведет зрячего — погибают оба. — В третий раз и в последний… (NB! Необычайная сила этой формулы! принудительная и магическая.) — Тезей! Не в моей власти ни раскрыть ни предотвратить. Сын бога Поссейдона, совладай с бушующим сердцем (кровью). Оставь меня! Оставив меня сейчас (NB! Ариадна — всё знает? И Наксос?) ты совершишь подвиг, слава кlt;отороgt;го превысит все твои бывшие и будущие подвиги. Еще не поздно меня терять. Тезей, откажись! Тезей, я люблю тебя! Но знай одно: сейчас последний срок для потери. После того как твои уста прильнут к моим (NB! что-то уж очень они торгуются, NB! вроде меня — в любви), ты уже не волен меня оставить, я уже не вольна тебя спасти. 2) Оставив меня хотя бы час спустя как твои уста прильнут к моим (NB! проще — поцеловать, что я и делала, а потом — продолжала) ты совершишь проступок за который всю жизнь будешь нести кару. Сейчас ты теряешь только меня, тогда ты потеряешь всё, что когда-либо было и будет твоим. Еще не поздно меня терять! Сейчас — последний срок для потери. Тезей, откажись! — В третий раз и в последний… — Нет! — Отец, отец, прими и уничтожь своего несчастного сына! (Отец — Посейдон, т. е. пучина.) — Остановись! — …Тезей, я женщина и слаба сердцем. Страх и страсть затемняют мое зренье. Но пока я еще вижу, Тезей, видь: войны, беды, измены, кровь — вот что ждет тебя, если ты меня оставишь. Я не вольна тебя спасти. Нить выводит из лабиринта, но не удерживает тела над бездной. Страшной клятвой, герой, клянись: никогда, ни наяву, ни во сне, ни в первый час утра ни в последний lt;под строкой: первыйgt; час ночи, ни ради очей другой девы, ни по велению — хотя бы самого Зевеса ты не оставишь меня. Тезей клянется. Объятье. Оба исчезают за скалой, за которой море и паруса. Через сцену (NB! не театральную! моей души, где всё это происходит) — маленькая девочка, простоволосая, в слезах и в бешенстве. — Ариадна! Ариадна! Ариадна! О, возьми меня с собой! О, не покидай! Фигура Тезея. Ариадна делает несколько шагов навстречу Федре, плача прижимает ее к себе и все трое скрываются за скалой. Ариадна: I 1. Чужестранец 2. Выступление Тезея 3. Оракул II 1. Лабиринт 2. Сон Тезея (Наксос) 3. Плач Ариадны III 1. Плач Тезея 2. Возвращение (Черный парус) Женщины: 1. Медея (Эгей) 2. Ариадна 3. Малолетняя Федра 4. Голос Сивиллы Герои: Эгей Тезей Посейдон Ввести: нить и созвездие (венец Ариадны). Федра: I 1. Нападение амазонок (смlt;ертьgt; Ипполиты) 2. Тезей — Федра II 1. Встреча с Ипполитом 2. Отъезд Тезея 3. Письмо III 1. Проклятие 2. Гибель Ипполита (кони) Афродита, разгневанная «изменой» Тезея Ариадне омрачает его страстью к Федре, затем к Елене. Тезей погибает из-за Елены: согласно обещанию он, получив по жребию Елену, идет с другом похищать у Плутона Персефону. За это время братья увозят Елену и чужой царь овладевает его царством. Ариадна: ранняя юность Тезея: восемнадцать лет. Федра: зрелость Тезея: сорок лет. (Федре около тридцати, Ипполиту — как первому Тезею — восемнадцать.) Елена: старость Тезея, шестьдесят лет. (Елене, по мифу, семь. Нужно — двенадцать.) Необходимо, в начале Елены, в монологе, чем-нибудь заполнить это 20-летие после смерти Федры. (NB! Когда — Ипполита? До Федры, раз — Ипполит. Тезей, чтобы утешиться, идет походом на амазонок и побеждает их царицу Ипполиту. — Так?) NB! Можно в Ариадну (I акт) ввести Медею, злую волшебницу, любимицу старого Эгея, нашептывающую ему злое на сына. Эгей, влюбленный в Медею (NB! целая семейная хроника — или скандальная? Chronique scandaleuse de [183]) наполовину верит. После отъезда сына он прогоняет Медею. Достоверность. Тезей воспитанный вдали от отца. Приезд Тезея: пир: отравленный кубок Медеи. Медея убеждает Царя Эгея, что Тезей — не его сын, или — что Тезей желает свергнуть его с престола. Дружочек, я давно не слышала Вашего голоса, Ваш голос мне нравился, он делал меня моложе. Недавно, в предместьи Праги, в поле ржи, перед грозою, сидя прямо на дороге, по которой уже никто не ходил (лбом в грозу, ногами в рожь), я рассказывала одной милой своей спутнице — Вашей сверстнице — больше ржи, дороге и грозе, чем ей! — конец одной встречи, начало которой Вы знаете. Это был конец, я чувствовала горечь и пустоту. Вся довременная обида вставала — моя рождённая обида! — А как же это началось? — Как всегда, с писем, с моих милых, с его милых… — Но как же это всё могло так кончиться? — Как же это могло не кончиться — так? — А зарева полыхали, грозя поджечь рожь. — Только Вы простите, я всё это выдумала. — Как жаль. Это было так хорошо. (Ей-то хорошо — слушать, а мне-то, с которой всё это было (!).) Сейчас я уже в точности не помню, что рассказывала, помню, что был Берлин, ночные асфальты, стоянки под фонарем, чувство растравы, чьи-то благоразумные слова… (Когда повторится — узнаю!) Дитя, Вы гнусно вели себя, Вы сделались 40-летним, а я совсем бессмысленной, у меня д. с. п. еще чувство обиды на Вас за собственную ложь. (NB! Жаль, что не Вы тогда были рядом, перед грозою и под грозою, на пустой дороге, во ржи! Но я бы и Вам врала.) Что из этого всего выйдет? Не знаю. По-моему — уже вышло. Да, дружочек, навсегда дарю Вам этот свой просторный, пустынный час. Не «ложь» свою — ведь это была не ложь, а опыт наперед! — а нежность свою, благодаря кlt;оторgt;ой эта ложь могла возникнуть. (О «знакомых» не лгут.) Преждевременный нож в сердце — вот название этой лжи. Этой ложью я только опередила нож. — Формула. — (Письмо — не литература. Нет, литература — письмо.) Рожь, ложь и нож. Отрывки: Благовония Магдалины. — Застенчивость хороших семей [184]. Не труден (Но — труден) — — — Не будем Переступать порогов (NB! не мудрено: из Берлина — в Прагу! Кстати: Прага: порог (славlt;янскоеgt; праг) 1932 г.) (Сок лотосова сока:) гималайского | Так с непреложного | слона Раджа глядит. Так кедр — с Ливана (Die Höhen von Libanon) [185] Под тропиками родилась Любовь (NB! Ну, а душа — явно на Северном Полюсе! 1932 г. Нет: разум — на Северном. А душа? Явно на высшей горе мира. (Какой?) Узнать. Додумать.) …Где всё забвение вещей зернах Покоится. Несла их три Но и последнее, мой милый: Зерно индийской конопли, Рассеянная, | обронила. Беспамятная | О невесомости вещей О невещественности веса В тебя как в Индию войдя… Дорогое мое дитя! Это письмо — вопрос на самую чистую чистоту, которая только возможна между двумя людьми, лично не связанными, ни в чем друг от друга не зависящими, свободными друг перед другом и друг от друга. Что у Вас в точности было с Эlt;ренбурgt;гами? Причины, вызывающей этот вопрос, сказать не вольна, но цель его — продолжать относиться к Вам как отношусь, а для этого мне нужно одно: правда, какова бы ни была. Я хочу Вас безупречным, а безупречность — не отсутствие повода к упрекам: вольное подчинение (подставление себя) упреку: — упрекай! (если можешь, а я — конечно — не смогу). Есть степень гордости и правдивости души, где уже нет самолюбия (faire le beau! [186]), т. е. правдивости и гордости настолько, чтобы идти под упрек как солдат под обстрел: души моей не убьешь. (Это еще зовется и вера, по мне — знание: малости каждого греха.) Итак, не бойтесь «разочаровать», если это даже низость — я меньше всего судья! и если даже неблаговидность — я меньше всего эстет. Я хочу мужской правды. И всё. Повода к расхождению могут быть два: красота Лlt;юбовиgt; Мlt;ихайловныgt; и идеология Эlt;ренбурgt;га. Первый случай: какой-нибудь юношеский натиск — переоценка средств, второй — тот же натиск наоборот, т. е. отскок, словом: в первом случае слишком явное признание, во втором — слишком явное непризнание. И в обоих случаях — катастрофа. Помня мою цель Вы не откажете мне ответить. Предупреждаю, что поверю без проверки и вопреки очевидности, на которую у меня отродясь нет очей. Лично клонюсь к возможности второй, ибо — учитывая явную катастрофу — идеологией своей Эlt;ренбурgt;г больше дорожит чем Л. М. своей красотой, хотя бы потому что первая проходит, а вторая остается. — Мы всегда держимся за ненадежное. — Пишу Вам как в гроб. Всё так же — в ту же! — морскую синь — Глаза трагических героинь. В сей зал, бесплатен и неоглядн, Глазами заспанных Ариадн Оставленных, очесами Федр Отвергнутых, из последних недр Вотще взывающими к ножу… Так в грудь, жива ли еще, гляжу. Для глаз нет занавеса. Назад В ночи отчаливающий! Взгляд Души — безжалостнее свинца. — В ночи прокрадывающийся — … Для чувств — нет ярусов! Пуст — театр! Так мести яростной моея — Мчи, семипарусная ладья! 24-го новlt;огоgt; июля 1923 г. Для Ариадны: Я сына от тебя хотела. (После этих слез:) Несоленой кажется соль Пишу Вам во мху, пока себе в тетрадь. На меня сейчас идет огромная грозная туча — сияющая. Я читала Ваше письмо и вдруг почувствовала присутствие чего-то, кого-то — рядом. Оторвалась — туча! Я улыбнулась ей так же как в эту минуту улыбнулась бы Вам. Короткий мох колет руки, пишу лежа, подыму голову: она, сияющая, и сосны. А рядом, как крохотные танцовщицы — лиственницы. (Солнце сквозь тучу брызжет на лист, тень карандаша — как шпага.) Шумят поезда и шумят пороги (на реке) и еще трещат сверчки, и еще пчелы, и еще в деревне петухи — и всё-таки тихо. Мой родной, уйдите с моим письмом на волю и прочтите его так, как я его пишу. Дружочек, вспоминая Психею и Елену, думаю, что я не была такой, что это меня люди научили, т. е. бесчеловечности: я научилась от людей — м. б. они ей на мне учились. N я люблю как (и т. д.), но как (и т. д.) он мне безразличен. Чтобы с точностью определить это как нужно владеть хорошим женским (или мужским) инстинктом. Профессионально-женским, профессионально-мужским. Я этим не блещу — сейчас долго рассказывать! — но видя и видя и видя вокруг себя такое нечеловеческое деление живого на части, такую точность расчета и границ, я — о себе не говорю — допустила его в других, перестала (из высокомерия) удивляться, не поняв — сдалась. О, как это цвело в Prager Diele, и как это меня оскорбляло, Господи! — Этот эту любит так-то… — Зачем так-то? Просто любит. — Нет, п. ч. это дает ему возможность любить эту — так-то и третью — другим манером. Точно нельзя — целиком — двоих! Всем собой — целых двух! Выход из катастрофы многолюбия в безнаказанность распутства. И потом всем вместе сидеть и пить чай. Я не розню и я не об этом говорю. Выбирать: т. е. принимать одно и отвергать другое, т. е. разборничать: вытыкать как вилкой из блюда — бездушное упражнение над живым, живодерство. Есть стихия сочувствия: делать чужое моим, кровным. О, это оскорбление очень знакомо мне через стихи: я люблю в Вас то-то и не люблю в Вас того-то. И я (теперь уже) молча: «Ты ничего не любишь». Права выбора в себе я не даю, когда начинают — отстраняюсь, уношу с собой всё блюдо, оставляю другого с пустой вилкой, как в немецких сказках или в детских снах. Но — сейчас будьте внимательны — есть еще одно: стихия чисто-любовная, наибеспощаднейшая. Там это цветет. Ведь это дух разрушения! Там душа — только в придачу! Если наша встреча слепо-зрячая, то те любови зряче-слепые: глаза раздирают, чтобы лучше видеть и ничего не видеть, кроме как на миллиметр от своих (а то и вовсе вне расстояния!) — такие же разодранные глаза. Там — ненависть. Думаю о Вашем втором зрении. Оно — изумительно. В одном из предыдущих писем — «поэтесса» — я поморщилась и уже в следующем — а я ничего не спросила — пояснение. То же сегодня. Вчера я Вам писала (еще на Берлин) об эстетской «отраве ради отравы», а сегодня Ваша приписка: — «Что-то в моем последнем письме было не так». — Дорогое дитя мое, откуда? Но признаюсь Вам сейчас в одном. Сейчас, идя по лесу я думала: — а откуда же: сделай мне больно! (то, что мы все знаем и, чего не зная, мы ничего не знаем) — этот вечный вопль души в любви. Вопль, надежда, жажда. Что — это желание боли? И не об этом ли Вы, опережая, писали? Ведь душа — единовременность, в ней всё сразу, она вся — сразу. Это жизнь распределяет. Постепенность — дело выявления, не суть. Пример из музыки: ведь вся гамма в горле уже есть, но нельзя спеть ее сразу, отсюда: если хочешь спеть гамму, не удовлетворяясь иметь ее в себе, смирись и признай постепенность. Перевод вещи во время. Есть в Вашем письме нечто вроде упрека. — «Вы отравлены логикой». Дитя, этот упрек мне знаком как собственная рука. Мне не было 16-ти лет — поэт Эллис [187], кlt;отороgt;го Вы знаете по записям Белого [188] — сказал обо мне: — Архив в хаосе. — «Да, но лучше, чем хаос в архиве!» Это — я, один из моих камней (о меня!) преткновения людей и спасательных кругов от них. Вы сейчас на воле. Выберите себе какое-нибудь любимое дерево. Это необходимо. С собой Вы его не возьмете, в себе — да. Ничего бы не следовало любить, что не возьмешь с собой в гроб. …Вlt;еруgt; Зlt;айgt;цеву я нежно люблю, и она меня, не понимая, очень. Бlt;орисgt; Кlt;онстантиновичgt; [189] мне скучен. А Хlt;одасевиgt;ч — гнусен. Последние стихи его о заумности [190] — прямой вызов Пастернаку и мне. Конечно, он о нас — думал. Ангелам Богу предстоящим я всего предпочитала человека. Наши лучшие слова — интонации. (Кстати, откуда Хlt;одасевиgt;ч взял, что ангел говорит словами?!) Жену его [191] знаю (слегка) и глубоко равнодушна, хотя бы из-за того уже, что никогда, никогда, ни секундочки не любила Хlt;одасевиgt;ча, т. е. в главном: в двуедином видении любви и поэзии с ней расхожусь. Из поэтов люблю Пастернака, Маяковского и — да, Мандельштама. И совсем по-другому уже — Ахматову и Блока. В Хlt;одасевиgt;че я не чувствую стихии, а не чувствую — потому что ее нет. Вам как литерlt;атурномуgt; критику нужно быть и широким и бесстрашным и справедливым. Он зол и без обратной стихии добра. Он — мал. Маленький бесенок, змееныш, удавёныш с растравительным голосом. Бог с ним, дай ему Бог здоровья и побольше разумных поэм и Нин! Есть ли у Вас Tristia Мlt;андельштаgt;ма? М. б. Вам будет lt;пропуск одного словаgt; знать, что стихи: «В разноголосице девического хора», «На розвальнях уложенных соломой», «Не веря воскресенья чуду» и еще несколько — написаны мне. Это было в 1916 году и я тогда дарила ему Москву. Стихов он, из-за жены (недавней и ревнивой) посвятить не решился. У меня много стихов к нему, приеду — привезу. (Между прlt;очимgt;, все «Проводы» в каком-то № «Русской Мысли». Стихи 1916 г.) Дружочек, я подарю Вам все свои дохлые шкуры, целую кладовую дохлых шкур! — а сама змея — молодая и зеленая, в новой шкуре, как ни в чем не бывало. Может, и ее подарю! О Белом. В прошлом году, когда я приехала из России я встречалась с ним (знакома была с 1910 г., но встретилась только в 1922 г.), он рванулся ко мне навстречу — весь — с фалдами и чувствами. У меня было чувство бесконечного умиления и жалости и горечи за такое одиночество (всяческое!) я твердо знала, что будь я сейчас свободна, я бы осталась с ним, смутно, но верно чуя, что для него, именно для него, призрака — сочувствие, участие, восхищение людей — мало. Что ему просто нужен — уход. (Я не сказала — простой, да какая тут простота, когда — поэт!) Что ему просто нужно — очень непростые вещи. (Это мне напоминает книгу священника (академика) Погодина «Простые речи о мудрёных вещах» [192], еще из библиотеки деда.) И я бы, не любя его, всё-таки его, всего его, на себя взяла — и только потому, что рядом не было никакой другой, не только не было, но как раз — убыло (уход Аси). Но это было невозможно, такого оставлять (внешне, хотя бы на час) нельзя. Ибо нельзя, одновременно: с 1 ч. дня по 1 ч. ночи — в Праге (куда я ехала) — и в Берлине. А ему именно нужно было в Берлине, т. е. с ним. Не именно меня, я думаю, — он меня даже не рассмотрел, хотя и писал о Разлуке, хотя ко мне из своего гробовщицкого поселка Zossen’a и рвался — скажем, безымянно-меня, но я сумела бы вчувствоваться. (И не на такое жизнь — сердце — чернила — а, главное, время — тратила! Единственное из всего перечисленного — и опущенного — невозместимое!) Чего бы я, голубчик, не сумела! Но — Отношение было спокойное, он глубоко и сердечно-воспитан, со всплесками нежности — он весь — всплёск! — с моими ответными — и с его ответной радостью. Никогда не забуду поездки в автомобиле, ночью, в Шарлоттенбург, когда деревья мчали на нас. Было чувство того света. О, расскажу! И это — подарю. Это не дохлая шкура, это отрезок (хотя и крохотный) живой змеи. Кстати, ненавижу змей, завидев поперек дороги, а иногда просто заслышав (а здесь их мно-ого! Позор на гады [193]. В самых земляничных и ежевичных местах: Берегись Змеи любят землянику! И речные есть. Плывешь — и она плывет) — итак, завидев и даже незавидев бегу обратно три километра не оборачиваясь, до дома. Змея или нет, но жизнь. Здесь не было огорчительных достоверностей. А! Поняла! Болевое в любви единолично, усладительное — безлично. Боль называется ты, усладительное — безымянно. Поэтому «хорошо» нам может быть со всяким (NB! можно это «хорошо» от всякого не принять) боли мы хотим только от одного. Боль есть ты в любви, наша личная в ней примета. Отсюда: «сделай больно!» т. е. скажи, что это ты, назовись. — Читали ли Вы Николая Курбатова? [194] Начал он его писать в дни горячей дружбы со мной и героиню намеревался писать с меня. Но — как скоро Эlt;ренбурgt;г ни пиши, дружить со мной — еще lt;пропуск одного словаgt;, поэтому: не успел. Разошлись — сразу и резко. Зачатая в любви, рожденная в гневе, героиня должна была выйти чудовищем. — Напишите. Прозрение — презрение — призрение. (Прозрение — тебя в веках, презрение — к тебе, в вершках, призрение — тебя, в руках.) Это волчицы грусть, Схожая с громом: — Ромул мой, Ромул! Стихи за июнь: 1. На дне она где ил 2. Когда друг к другу льнем 3. Закачай меня 4. Чем окончился этот случай 5. На назначенное свиданье 6. Рано еще — 7. Пядь последняя и крайняя 8. Занавес 9. Красавцы, не ездите! 10. Строительница струн 11. В некой разлинованности 12. Брат 13. В глубокий час души 14. Божественно и детски гол 15. Глаза трагических героинь 16. Наклон (Стихи: Наклон, к ним пометка:) Проверьте и будьте внимательны, это не пустой подбор сравнений, это — из книги подобий, которая есть — я. Напишите, которое из них больше дошло (ожгло). Наклоняться можно и ввысь (раз земля — шар!). На коленях, ведь это довершенный наклон: мать перед спящим сыном, к кlt;отороgt;му сначала клонилась — до-клонилась — т. е. молится. Не принимайте наклона как высокомерия и коленопреклонения как смирения, это не те меры. Откиньте всякую, увидьте движение, и вне человеческого дурного опыта, увидьте смысл его. Смогу ли я, не боясь и не считаясь (— чужого страха и: с чужим расчетом) быть с Вами тем, кто я есмь. Вы в начале безмерности. — Есть ли у Вас мир, кроме моего, т. е. природы, работы, одиночества? Значат ли что-нб. в Вашей жизни: дела, деньги, «друзья», войны, новости, открытия, — всё чем заполняют день. Любите ли Вы что-нибудь кроме? (всего, т. е. одного). Будьте правдивы, не считайтесь с тем, что от того или иного ответа я буду любить Вас больше — или меньше, ведь для Вас важно быть любимым — именно в упор, чтобы Вас любили, а не соседа. Есть ли у Вас это чувство — негодования как на оскорбление — когда любя Вас — любят мимо, навязывая Вам — чужие добродетели! Что Вам от того, что я буду любить Вас — не знаю как — когда это — не Вы?! Только оскорбительно. Истоки мне Ваши близки, русло может быть чуждо, да о русле (ходе) реки нельзя говорить, пока она не дошла до устья. Подвержены ли Вы музыке, меняетесь ли, и мгновенно меняетесь ли от нее? В Prager-Diele (единственная пядь земли, на которой мы вместе стояли, да и то врозь! Не без иронии: «земли») в Prager-Diele ее просто не слышали, не услышали поэтому и меня. Помните, что Вы должны мне быть неким духовным (слово между нами излишнее!) оплотом. Там, где всё содержание, формы нет, это Вы обо мне сказали (ставлю ударение и на Вы и на мне). И вот, эта встреча чужого отсутствия (т. е. сплошной формы, если была бы мужчина — сказала бы: форм!) с моим присутствием (т. е. сплошным содержанием), — словом, с Берлином у меня много неоконченных (не: неуплоченных, а: сплошь переплоченных!) счетов, я должна иметь Вас союзником, хотя бы мысленным. Стихи мне перед людьми не оплот: брешь в которую все ломятся. Я должна знать, что вся в Вас дома, что мне другого дома не нужно. (Как черновая тетрадь, в которую — всё.) Вы наверное думаете, что я страшно торгуюсь: и собакой (слепца!) будь, и оплотом будь, и домом, и краем земли. Деточка, м. б., всё выйдет по-другому и я от Вас буду искать оплота (бежать на край земли)?! — Шучу. — (NB! Когда я говорю «шучу», тут-то и становится серьезным! 1932 г.) Моя тетрадь для стихов превратилась в тетрадь записей к Вам, а моя обширная переписка — в диалог. Впрочем, для точности прибавлю, что кроме Вас для меня сейчас еще — вне Праги — существует С. М. Вlt;олконgt;ский, мой далекий, недосягаемый друг. Знайте, что я далеко не всё Вам пишу, что хочется, и далеко еще не всё хочу, что буду хотеть. Исток моего доверия к Вам — самооткрытый Вами Добровольческий Марш [195] в Ремесле и то (не знаю что), что Вы мне — один из всех людей — сейчас в письмах даете. Хорошо именно, что Вам 20 л., а мне 30 л. Если бы я была на 10 лет старше, я не говорила бы о материнстве. (NB! — о бабушкинстве!) А хотите — 10 л. и 20 л.? Прежде чем говорить нет, взвесьте. Проследите внимательно вопрос, он менее добр и прост чем кажется. Что совершает события между нами, никогда вместе ни одной секунды не бывшими? Какое восхитительное доказательство со-бытия! Человечески любить мы можем иногда десятерых за-раз, любовно — много — двух. Нечеловечески — всегда одного. Отрывки: Психеи неподсудной. Будьте живы и лживы, — живите жизнь! Обыгрывайте Психею! Круг Сих неприсваивающих рук… (Раковина — 31-го июля 1923 г.) …солью Моря и крóви… Так в ненавистный дом — Улица тащится Так о своем, родном Грезит приказчица, Так в ненавистный дом — Улица тащится Ужас заочности… Так из песочницы Тихо течет песок. Это — заочности Взгляд — из последних глаз! Разминовение минут Из Валтазарова зала зла Я тебя вызвала и взяла — В зори… Тише — утешу В самую душу тебе шумя… Солью Моря, и кровью — Как в детства глухие года […] Когда города Обрушиваются на нас Глухими дверьми И слепостью стен фабричных, В те первые дни Отчаяний заграничных… Подъездов, застав… Когда новостей не хочешь Смысл: так подъезжаю к — любви? смерти? старости? NB! Я не хочу ставить между Вами и мной — своего отношения которое — рано или поздно мне Вас заслонит (NB! своей оценки, которая — рано или поздно — мне Вас откроет). Поэтому не посылайте — своих стихов, для них еще рано. арий (Кастальскому току [196] — 4-го новlt;огоgt; авгlt;устаgt; 1923 г. В глубокий час души, В глубокий — ночи [197] — 8-го новlt;огоgt; авгlt;устаgt; 1923 г.) Минута: варианты: Минута: минущая: минешь! Не выманишь из рощи Муз! Семидесяти кож змеиных — Минутностями не смущусь Шестидесяти сроков мнимых Секундностями… Минута: минущая: минешь! Акулам в люк! Да будет выброшено ныне ж Что завтра б — вырвано из рук. Глаза перерастают жизнь, Куст обгоняет лес. Час без путей, но и без пут — Час… Так писем не ждут [198] — 11-го авгlt;устаgt; 1923 г. Минута — 12-го авгlt;устаgt; 1923 г. Есть час Души [199]: варианты: С глаз — все завесы! Знай — гроза — Душа! Грозы же час — Час запахов. В тот час глаза Растут и царства в нас С глаз — все завесы! Все пуды С подошв! Все звёзды — в пруд! Час запахов. В тот час сады, Растут, глаза растут. Есть час Души — 14-го новlt;огоgt; авгlt;устаgt; 1923 г. Дошли ли до Вас мои письма от 26-го и 28-го июля, последнее, согласно Вашей просьбе, по старому адрlt;есуgt;. Никогда бы не решилась тревожить Вас в Вашем молчании, если бы не страх совершить несправедливость, приписав Вашей сознательной воле то, что м. б. объясняется своеволием почты. Вкратце: я писала Вам дважды и ни на одно из писем ответа не получила. Последнее что я от Вас имела — открытка с просьбой писать по старому адресу. (Ровно три недели назад.) Если мои письма дошли — всякие объяснения Вашего молчания — излишни. Равно как всякие Ваши дальнейшие заботы о моих земных делах, с благодарностью, отклонены. Мне останется только просить у Вас прощения за ошибку дверью, что — наперед и наугад — в этих строках и делаю. Итак, жду только «да» или «нет». Это из всех слов, в конце концов, всё-таки самые содержательные. МЦ. Адрlt;ес мой до 1-го октlt;ябряgt; прежний, дальше — не знаю, ибо переезжаю. P. S. Был у Вас от меня с оказией около 30-го июля один человек, но ничего, кроме пустоты и извёстки в Вашей квартире, не нашел. — «Там давно никто не живет». (Приписка чернилом:) Не скрою от Вас — и в этом м. б. мое предельное великодушие — что Вы одна из моих горчайших и жесточайших обид за жизнь. Между нами клинок двуострый [200] (Б. П.) — варианты: 1. Но бывает такая примесь Прерий в ветре и бездны в губ Дуновении 2. Но бывает такая примесь Прерий в ветре, такая вслух Тайна сказана. Меч, храни нас От бессмертных душ наших двух! Двух? Но это тела — по счету! Двух? Но если — двое сказать — кто смог? Нет, от нашей | единой крови, этой | От которой — потек клинок! магнолий | Губы — что! Лепестки из боли | — Нет, от нашей единой воли, От которой — потек клинок! Боль и сласть — равенства знак Но бывает такая примесь Прерий в ветре и бездны в губ Дуновении… В рай не примут? Так в аду — даром сожгут! Но бывает такая примесь Прерий в ветре и бездны в губ Дуновении… ринусь Как пловец — в черную глубь! Меч, храни нас От беды — пущей меча! Слушай (вот уж шепчу) срываясь С неба (вот уж к плечу) звезда В море падает… Острова есть (Кончено 18-го авгlt;устаgt; 1923 г.) Любовь, любовь, Вселенская ересь двух! Гудят провода, На них воробьи — Как воры… Руками держи Любовь свою, мни Тискай! Правами вяжи! Глазами вражды, сыска Гляди — На груди Курьерская гарь К большим городам — Не к вам мы! Я думала встарь Что — по проводам Телеграммы Идут: по струне Спешащий лоскут: «Срочно». Сама по струне Хожу — вся душа — В клочья! Мне писем не шлют Последнее Шах — Отнял. Бумажный лоскут Повисший в ветрах — Вот я… Пространство — стена Но время — брешь В эту стену. Душа стеснена. Не стерпишь — так взрежь Вены! Пространство — стена, Но время — брешь В эту стену. lt;Вдоль правого поля, напротив последнего фрагмента:gt; Время, т. е. смерть, т. е. конец пространству и времени. (Без рук не обнять [201]: варианты) Прав — только сосед… Иначе — звезда Сглазит! (24-го авгlt;устаgt; 1923 г.) Всё меня отшвыривает, Б. П., к Вам на грудь, к Вам в грудь. Вас многие будут любить и Вы будете знаменитым поэтом, но никогда и ни в ком Вы так не прозвучите, я читаю Ваши умыслы. (Меж нами — десять заповедей [202]: варианты:) И плакала бы, и плакала бы Пока не стало глаз. Час сей — года накапливался… (века?) Теки ж, теки же, огненная, На глиняные пески! Страсть, по частям распроданная, Расплёванная — теки! Отчаянием, раскаянием — Испариною с чела! Тóржищам Господи! Злые — люди! Вот я и девой Блудною вышла. Каждый хвалил мои груди Сердца ж под левой — Никто не слышал. Господи! Злые — дети! Господи! Злые — тоже Слуги твои. Дитя моей души! Беру Вашу головку к себе на грудь, обнимая обеими руками и — так — рассказываю: я за этот месяц исстрадалась. Вы действительно дитя мое — через боль. Достоверности следующие: ни на одно из своих последних писем я не получила ответа, мое последнее письмо опущенное мною самой в Праге 2? числа пропало, как и Ваше последнее. Станьте на секунду мною и поймите: ни строки, ни слова, целый месяц, день за днем, час за часом. Не подозревайте меня в бедности: я друзьями богата, у меня прочные связи с душами, но что мне было делать, когда из всех на свете в данный час души мне нужны были только Вы?! О, это часто случается (NB! кстати, не оправдание и даже не объяснение: чаще всего случаются — низости. 1932 г.) собеседник замолк (задумался). Я не приходо-расходная книга, я — сплошной расход и сплошной кредит. Моя главная забота всегда: не болен ли? Жив — значит, мой! Но с Вами другое: напряжение мое к Вам и Ваше ко мне (?) было таково (о как я не знаю, не знаю, не знаю другого!) что молчание здесь было явной злой волей: злой, п. ч. мне было больно, волей, п. ч. этого другой и хотел. Я непрерывно о Вас думала, я ни о чем другом не думала — о, Вы не знаете меня! — Мои чувства — наваждения, и я безумно страдаю! Вначале это был сплошной оправдательный акт: невинен, невинен, невинен, это — злое чудо, знаю, ручаюсь, верю! Это — жизнь искушает. Дорвусь. Дождусь. Завтра! Но завтра приходило, письма не было, и еще завтра, и еще, и еще: Я получала чудные письма — от друзей, давнишних, и совсем от чужих, все точно сговорились, чтобы вернуть меня в (постоянное) чувство: себя, вернуть мне себя, меня — себе — да, я читала письма и радовалась и отзывалась, но что-то внутри щемило и ныло и выло и разгоралось и гасло (не гасло!) настоящий нож в сердце, не lt;пропуск одного словаgt; даже во сне. Две недели прошло, у меня отстоялась горечь, я брала себя за голову и спрашивала (вслух) — За что? Ну, любит магазинную (или литературную) барышню, — ну, а я-то при чем? Я-то что сделала? Нет, барышня — вздор, это просто — жест игрока (для 20-ти л. — недурно!) — дал — возьму обратно. Заставить страдать (l’éternel masculin [203]). Но, друг, я не из тех, льстящихся на плеть, как только я вижу, что другой — нарочно (мучает), я сразу перестаю страдать. Мне смешно. И если мне все эти недели ни разу не стало смешно — то только потому, что уверенности в Вашем мучительстве — у меня не было. (И — глупо: зачем плеть, когда всё само плыло Вам в руки, так плыло Вам в руки, такое — всё! Когда вся тайна, вся сила, вся чара были в правде: в абсолютной безмерности чувств?!) Если Вы игрок, Ваша ставка — проиграна. И такая боль потери, такая обида за живую мою душу, такая горечь, что — не будь стихи —. О, мне этого хотелось: чужого и тупого тела, без души (говорят, что бывает!), чтобы и помину не было о душе, зачем душа, когда ее так топчут? И не Вам месть — себе: за все ошибки, все промахи, за эти распахнутые руки, вечно хватающие воздух. Друг, я не маленькая девочка (хотя, в чем-то — никогда не дорасту) — жгла, обжигалась, горела, страдала — всё было! — но так разбиваться, как я о Вас разбилась — ни о кого, никогда. Это была ставка доверия, поймите. Я оборвалась с Вас как с lt;фраза не оконченаgt; Последние дни (третьего дня, вчера) я уже чувствовала к Вам шутливое презрение, я знала, что Вы и на это письмо не ответите и с губ моих, с самого края их, уже неудержимо рвалось: хам! Я получила Ваше письмо. Я глядела на буквы конверта. Я еще ничего не чувствовала. (Я не из плачущих, слез не было ни разу, не было и сейчас.) Я еще не раскрывала письма. Внутри было — огромное сияние. Я бы могла заснуть с Вашим невскрытым конвертом на груди. Письмо было — во мне. Этот час был то, к чему я рвалась — ну-ка, помножим? В сутках — 24 часа, а дней всех прошло 32. 24x32 lt;запись вычисления в столбикgt; =768 часов, о, я не преувеличиваю, Вы меня не знаете, — узнайте меня! Это письмо было предельным осуществлением моей души, я свою душу держала в руках. — Вот. — Думаю о бывшем. Дитя мое, это было искушение. Одновременная пропажа двух писем: обоюдо-пропажа: два вопроса без ответа (здесь, кажется, помогла бы алгебра — или космография? Я тогда всего этого не учила, не зная как понадобится!) В этом что-то роковое. Жизнь искушала — и я поддалась. Вы, мое кровное, родное, обожаемое дитя, моя радость, мое умиление (NB! я этого человека никогда не видела и даже не попросила карточки — 1932 г.) — сделались игроком, из призраков — почти что приказчиком, я вырвала Вас из себя, я почувствовала презрение к себе. Я была на самом краю (вчера!) другого человека, просто — губ. Провожала его на вокзал, стояли под луной, его холодная, как лед, рука в моей, руки не расходились, слова прощания уже кончились, глядели, не глядели, и я: «Если бы…» и как-то задохнувшись… «Если бы…» (сейчас не была такая большая луна…) и тихонько высвободив руку: — «Доброй ночи!» — Не судите меня. Если бы… Вы меня знали (Вы бы поняли что я Вас сейчас уже не люблю, люблю другого. 1932 г., в подлиннике же:) Вы бы поняли, что к губам этого милого, ласкового, веселого, чужого человека меня влекло просто — отчаяние. Это было вчера, в 12-том ночи. Уходил последний поезд. (С этого 12-го ч. ночи начинается жизненный этап поэм: Горы и Конца. — 1932 г. Всё последующее уже — явно — тому.) Думай обо мне что хочешь, мальчик, твоя голова у меня на груди, держу тебя близко и нежно. Перечти эти строки вечером у последнего окна (света), потом отойди вглубь комнаты, сядь, закрой глаза. Легкий стук: — Это я. Можно? — Не открывай глаз, ты меня всё равно узнаешь! Только подайся немножко — если это даже стул, места хватит: мне его мало надо. Большой ты или маленький, для меня — всё мальчик, беру тебя на колени, нет, так ты выше меня и тогда моя голова на твоей груди, а я хочу тебя — к себе. И вот, рассказываю тебе: руками по волосам и вдоль щеки, и никакой обиды нет, и ничего на свете нет, и если ты немножко ближе придвинешься, ты услышишь то, что я так тщетно тщусь передать в стихах и в письмах: просто — сердце. У меня есть записи всего этого месяца: «Бюллетень болезни». Пришлю Вам его после Вашего следующего письма. Убедите меня в необходимости Вам моих писем, — трещина доверия, ничего не поделаешь. 1-го переезжаю в Прагу, новый адрlt;есgt; мой: Praha Kašiře Šwedska ullt;icegt; 1373 — мне. «Оказия» не заставшая Вас была просто деньги, я боялась берлинской революции и хотела чтобы у Вас была в руках возможность выехать. Сейчас, из-за переезда, их уже у меня в руках нет, но как только войду в колею непременно вышлю — если Вам нужно, о чем убедительно прошу сообщить. Кроны здесь — ничто, в Берлине они — много, и я не способна на только-лирическую дружбу. Просто — Вы мой, мое дитя, я не могу, чтобы Вы нуждались. (Если не нуждаетесь — тем лучше!) А вот Вам земные приметы: лица, мое и Алино, скорее очертания, чем лица. Записи. Чудо души и причуда губ. Плач Ахилла над телом Патрокла. Вы, как критик, читаете современный хлам, вещи одного дня, а Вам, как моему другу, нужно читать Библию и Трою. Дайте мне Вас — издалека — вырастить. Мне хочется вложить Вам в руки самое лучшее и самое вечное, что есть в мире: подарить Вам всё. Когда говорят: «я даю тебе мою душу» думают только о губах, о заботах и о слезах. Это получающий знает и поэтому — принимает. Когда же я говорю, я действительно думаю о всей душе: моей — всей, т. е. мне ведомой, и всей вне-моей, той которая не может быть моей (ни Вашей!). Это получающий знает и поэтому — не принимает (не принял бы и одной моей!). Дайте мне чудо приемлющих до конца (и без конца!) рук. Будьте своими двумя ладонями и подставьте их. Соберите себя в две ладони и раскройте их. Ясно? (NB! Так же безнадежно как принять в ладони весь ливень: несколько капель, остальное — мимо. 1932 г.) Напор велик и плоскость мала (подчеркиваю для ударения). Отрывки: Так lt;вgt; воздухе и синем Гиганта шаги по вершинам. NB! Луна сквозь лохматое дерево. О городе: видение города, город у ног, звезды сорвались с неба на землю — вызвездило — ночью город — карта звездного неба. Тысячью бессонных окон Вызвездившая земля Разве пó небу ступают?! Но не столь земля презренна […] Небо ночь свела на землю: Картою созвездий — прах Расстилается… Я смотрю на свои земные дела как боги на битву троянцев с ахейцами. (Стихи: С этой горы — как с крыши… 30-го августа 1923 г.) Нищеты моей пригорок! Не отдам тебя за негу — Оттого что ночью город Опрокинутое небо Звездное Оттого что город — звёзды Для глядящего с горы Звездной и военной картой Город лег (златая Прага Именем) Небо сведено на землю Картою созвездий — Прах Расстилается… О благовониях (непоставленный ей вопрос Христа: откуда?). (Два стиха Магдалина — 31-го авгlt;устаgt;) Я тебя запеленала В огненную пелену (волосы) Губы стонущие: мало! : льну! Я тебя запеленала В огненную пелену До свиданья! То есть: До страданья 2-го новlt;огоgt; сентября 1923 г. переезжаю в Прагу. прага (переехала 2-го) 3-го сентlt;ябряgt; 1923 г. (в окне туман, Аля говорит: Живем в небе.) Бlt;ахрахgt;у отправила во вторник и в среду (экспрессом), т. е. 28-го и 29-го. Этот отлив — Крови от щек… Отлило, обмерло Самый ничтожный порой как взморье Тихого Океана Знаете, этот отлив атлантский Крови от щек Час, когда книгу достать из шкафа Труд Час когда лиру роняет Сафо Станций: Расстанься Это письмо похоже на последнее. Завтра 5-ое, последний срок. Не напишете — Вам не нужно, значит не нужно и мне. Моих писем Вы не могли не получить, или же: повторяющаяся случайность есть судьба (русское «не-судьба»!). Я писала Вам во вторник, 28-го и в среду 29-го (экспрlt;ессомgt;). Я писала Вам из глубины существа, была перед Вами беззащитна как перед собственной душой. Если Вы на эти слова не сумели найти слов, Вы их никогда не найдете и лучше кончить сейчас. У меня к Вам ни гнева, ни обиды, — ни одного дурного чувства. Спасибо Вам за всё доброе, другого помнить не буду. Не скажу Вам даже, что навсегда прощаюсь с Вами, это решит жизнь. Не отнимаю у Вас права когда-нибудь, в какой-то там час, окликнуть меня, но не даю Вам права окликать меня зря. Это уже будет делом Вашей чести (верней, чем совесть!). Когда-нибудь пришлю Вам стихи: Ваше да вернется к Вам, ничего не присваиваю и ничего не стыжусь: это — уже очищенное, можете их всем читать. «Бюллетень болезни» оставляю, как был, в тетрадке — видите, я правдива и не пишу, что жгу. А Вам, дружочек — и задумываюсь: не знаю, чего пожелать? Расставание или разминовение — не знаю. М. б. расставание — на день, м. б. разминовение — на жизнь. Я сыта ожиданием и тоской и сознанием несправедливости и праздным биением в стену, всё это не для меня, я в такие времена не живу. Мне нужно быть и расти, так я по рукам скована. Милый друг, сейчас мы друг от друга дальше, чем были вначале — между нами живой человек [204]. Если это у Вас не считается — не будет считаться и у меня. Дороги души напрямик и свыше жизни, — но — я Вас не знаю. Между нами ничего и никого, но рядом со мной живой, чужой. Если это Вам мешает — простимся. Не скрою что ничего от меня к Вам не изменилось [205] — я м. б. столь же чудовище как чудо — но не зная Вас, или: зная Вас — не могу скрыть и достоверности. Ваше изменение, если последует, принимаю: Вы молоды и чувствуете свою боль. Друг, если бы Вы тогда, после выяснения, рванулись ко мне, нашли бы простые слова, ничего бы не было, но — Вы велико- и равнодушно поручили меня Богу — я без иронии — т. е. большой дороге: вернули меня домой, отказались от меня. (Я слов не боюсь.) Презренную и прекрасную бренность. До свиданья То есть: До страданья Океаний сады. До свиданья: То есть До страды Новой… Расставаний Розные Столбы… До свиданья То есть: До страды! В пламенем Игравший хворост, До свиданья: До ножа — еще раз В грудь — До свиданья: То есть: До суда Дня — Где растаптывавших сердце — судят. — поправший всё! — Где за сирое мое словцо Там станций Где за сирое мое словцо: останься… Тише всего Веко — к оку. Тише всего — Шаг судьбы (Дно оврага — 10-го сентlt;ябряgt; 1923 г., Никогда не узнаешь, что жгу [206]: варианты:) Недоверчивым внукам своим поведай: — Просто — с ангелом лечь! Прав, что слепо берешь. От такой победы Руки могут — от плеч! О, не вглядывайся! Под луной бродячей С кем — и мало ли спал? Прав, что слепо берешь. От такой удачи — Слезы могут — из скал! листвой | Под луной | падýчей — во мне, бродячей — Кто судьбы не искал? О, не вглядывайся! Под листвой падучей — С кем и мало ли спим? , сухие сучья… С летом кончено сим. Проходные руки, стихи на случай — С часом кончено сим Ночь. Листвы падучей Дождь. Сухие сучья Рощ. Из синей тучи Столп: стальная кось Ночь. Листвы падучей Дождь. Сухие сучья Рощ. Меж лбом и тучей — Мост: стальная кось. … и руки — Врозь. (Запись невероятно-сокращенная и мелкая, догадываюсь с трудом:) Если Вы внимательно вчитаетесь в первое после разминовения, очень внимательно, сверх, Вы поймете что в жизни моей не всё как месяц назад. Разбег был взят слишком большой, я уже неслась по пути живого (допелась!) если это был бы столб я бы разбилась. Не хочу договаривать словами, хочу чтобы Вы поняли так, и так поняли (правильно). Я могла бы Вас вовсе не мутить, но — здесь всё начистоту, иначе вся встреча не будет стоить ни копейки. (NB! в конце фразы сомневаюсь, прочесть невозможно, восстанавливаю изнутри и более подходящего (и по виду) не нахожу.) Человек со мной рядом. Ваше дело поставить его — между нами. Счастлива ли я с ним? Да. Пос. ум. (?) lt;сверху: Посколько умею (?)gt; Не скрою, напиши Вы мне это, я бы сказала: как я — (?) Посему, если будет — не пишите. Ничего не знаю о будущем, — м. б. и мост! (т .е. с моста, 1932 г.) Мне нужны руки люб. др. (любого другого?), хотя бы, чтобы в последнюю минуту — столкнул. Этот человек — хороший повод для смерти, всё налицо. Чары чуждости. Запись — другому [207]: Веянье севастопольского утра: молодость, свежесть, соль, отъезд. Так складывались у меня чувства к человеку. — Господи, научи глядеть вглубь! — А сейчас вспоминаю как и я всегда сердечно удерживала Вас. (NB! Севастополь: его рассказ. Чувства — м. б. о моих к нему в связи с его рассказом. (NB! Я и по сей день способна любить человека «за Севастополь».) Господи, научи — его, конечно (меня, пожалуй — разучи!). Послlt;едняяgt; фрlt;азаgt;, очевидно, обо мне: как я его, и не любя, сердечно удерживала (NB! любила бы — не удерживала бы!). И уже явно к нему:) Ваше прошлое, кlt;отороgt;го я не знаю, для меня — клад. Вы пришли ко мне богатым — хотя бы страданиями, кlt;оторgt;ые вызывали! унизанный, как жемчугами — слезами оставленных. Пусть всё это не так было, я иначе — не увижу! Дно Оврага: варианты: С койки затхлой Ночь по каплям Пить — другую поищи! Тьма — без пятен, Дождь — бесплатен, Смерть беспошлинна в ночи. Я вечность знала в чаду часов, В распутице чувств и стрелок. : песок В песочнице — слишком мелок! Когда ж поедем? В Бессмертье что час — то поезд! К тому же: Для меня одиночество — временами — единственная возможность познать другого, прямая необходимость. Помните, что я Вам говорила: окунать внутрь и так глядеть. Так Вас сейчас окунаю. И гляжу. И вижу. Моя задача (о, у Вас тоже есть своя!) доказать Вам нищету мира вещественного: наглядных доказательств. Знаете, иногда я думаю: ведь я о Вас почти дословно могу сказать то, что говорила о Казанове: — «Блестящий ум, воображение, горячая жизнь сердца — и полное отсутствие души». (Раз душа не непрерывное присутствие, она — отсутствие.) Душа это не страсть, это непрерывность боли. (Так Поликсена, узрев Ахейца [208] — 12 bis сентlt;ябряgt; [209] 1923 г.) Женщины Трои: Елена — пустое место красоты Кассандра — видящая Поликсена — страсть к врагу Андромаха — вдова Гектора, мать Пенфезилея — любовь-ненависть Ифигения — смерть за Грецию Энона — жена Париса, ненависть до гроба — и все, кроме первой и последней — я. Вотще ожидают на том краю Подруги, в лепете трав забвенных… Вверяюсь, теряюсь — и вновь пою Презренную — и прекрасную бренность! Подруги! Милые! Раньше тьмы Ушедшие! за те холмы Зашедшие — раньше солнца! Пограничный холм. Граница — или страница? И вот, опустив ресницы, Гадаю: бешеных дней моих Граница — или страница? Не в первый раз — не в последний раз? Аллеи последняя алость. (Как та чахоточная что в ночь [210] — 15-го сентlt;ябряgt; 1923 г.) Стою, гадаю: канун? конец? Нищий и вечный жест Не крепость: брать не надо штурмом! |
|
|