"Слуги Темного Властелина" - читать интересную книгу автора (Бэккер Р. Скотт)

ГЛАВА 10 СУМНА

Середина зимы, 4111 год Бивня, Сумна

Даже после того, как спустилась ночь, Эсменет продолжала идти вперед, опьяненная самой немыслимостью того, что она сделала. Несколько раз она даже пускалась бегом по полю: ее ноги путались в траве, прихваченной инеем, она раскидывала руки и кружилась, глядя вверх, на Гвоздь Небес.

Мерзлая земля звенела под ногами, вокруг простирались бесконечные дали. Тьма была безупречно чиста, как будто бритва зимы отскребла с нее все изображения и запахи. Это оказалось так не похоже на влажный сумрак Сумны, где все запятнано чернильными ощущениями. Здесь, посреди холода и мрака, пергамент мира был чист. Казалось, здесь все начинается заново.

Она одновременно наслаждалась этой мыслью и страшилась ее. Ахкеймион как-то раз сказал ей, что Консульт верит примерно в то же самое.

Однако со временем, когда ночь приблизилась к полуночи, Эсменет отрезвела. Она напомнила себе о ждущих ее впереди мучительных днях, об опасности, из-за которой она и тронулась в путь.

Ведь за Ахкеймионом следят.

При мысли об этом ей невольно вспомнилась ночь, проведенная с тем незнакомцем. Временами ее тошнило, и повсюду, куда ни глянь, чудилось его смолисто-черное семя. Временами же она, напротив, делалась холодна, точно лед, и тогда вспоминала все свои слова и все мгновения мучительного экстаза с бесстрастностью старого откупщика. В такие моменты ей даже не верилось, что это она была той бесстыжей шлюхой и предательницей.

Однако это была она.

Но не предательство обжигало ее мучительным стыдом. Она понимала, что за это Ахкеймион ее винить не стал бы. Нет, Эсменет стыдилась не того, что сделала тогда, а того, что испытала.

Некоторые проститутки так презирают свое ремесло, что нарочно стремятся к тому, чтобы совокупление причиняло им боль и страдания. Однако Эсменет причисляла себя к тем проституткам, которые временами шутили, что получают удовольствие, а им еще и платят за это. Кто бы там ее ни трахал, а ее наслаждение принадлежало ей, и только ей.

Однако той ночью все было иначе. Наслаждение, которое она испытала тогда, было настолько сильным, как никогда в жизни. Она ощущала его. Тонула в нем. Содрогалась от него. Однако это было не ее наслаждение. В ту ночь ее тело было грубо взломано. И это переполняло ее стыдом и яростью.

Стоило Эсменет представить себе, как его живот прижимался к ее лону, и она покрывалась липким потом. Временами она багровела и напрягалась, вспоминая, как кончала с ним. Кем бы и чем бы он ни был, он взял ее тело в плен, захватил то, что принадлежало ей, и переделал – не по своему образу и подобию, но по образу того, что было ему нужно. Сделал ее бесконечно восприимчивой. Бесконечно послушной. Бесконечно признательной за все.

Но там, где ее тело пробиралось на ощупь, разум шел напролом. Она быстро осознала, что если незнакомец знал о ней, значит, знал он и об Инрау. А если незнакомец знал об Инрау, значит, его смерть ни в коем случае не могла быть самоубийством. Вот почему она должна была найти Ахкеймиона. Предположение, что Инрау мог совершить самоубийство, практически сломило его.

– А что, если это правда, Эсми? Что, если он действительно покончил жизнь самоубийством?

– Нет, Акка, это неправда. Перестань, прошу тебя.

– Но он действительно сделал это! О боги милосердные, я это чувствую! Это я поставил его в безвыходное положение. Ему ничего не оставалось, как кого-то предать. Либо меня, либо Майтанета. Как же ты не понимаешь, Эсми? Я вынудил его выбирать между одной преданностью и другой!

– Акка, ты пьян. Когда ты напиваешься, все твои страхи всегда вылезают наружу и берут над тобой верх.

– Боги милосердные… Это я его убил!

Как пусты были ее заверения – формальные отговорки, произносимые с иссякающим терпением, и все это – при постоянном подозрении, что Ахкеймион казнит себя просто затем, чтобы она его пожалела! Почему она была так равнодушна? Так эгоистична? В какой-то момент она даже поймала себя на том, что злится на Инрау, винит его в уходе Ахкеймиона. Как она могла так думать?!

Но теперь все будет иначе.

Каким-то образом, не иначе как чудом, она оказалась причастна к тому, что происходит в мире. Она будет на равных с Ахкеймионом.

«Ты не убивал его, дорогой мой! Я это знаю!»

А еще она знала, кто на самом деле был убийцей. Возможно, незнакомец мог принадлежать к одной из школ, но Эсменет почему-то была уверена, что это не так. То, что она испытала, не имело отношения к Трем Морям.

Консульт. Они уничтожили Инрау, а ее изнасиловали.

Консульт!

Сколь ужасна ни была эта догадка, она при этом наполняла странным восторгом. Никто, даже Ахкеймион, не видел Консульт на протяжении веков. А вот она… Однако Эсменет не решалась думать об этом, потому что когда она пускалась в такие рассуждения, то начинала чувствовать, что ей… повезло. А этого она вынести не могла.

И потому говорила себе, что пустилась в путь ради Ахкеймиона. Временами, забывшись, она представляла себя героиней древних саг, подобной Гинсиль или Юсилке, женщиной, впутавшейся в опасные дела своего супруга. Дорога, стелившаяся под ноги, звенела тайной песнью, как будто незримые свидетели ее героизма следили за каждым шагом.

Эсменет дрожала в своем плаще. Дыхание вырывалось изо рта клубами пара. Она шла и шла вперед, думая о смысле холодного ожидания, которым так часто бывает наполнено зимнее утро. Зимнее солнце не спешило вставать.

К тому времени, как солнце поднялось уже достаточно высоко, Эсменет увидела впереди постоялый двор, куда она и забрела в надежде присоединиться к группке путников, собравшихся во дворе. Вместе с нею ждали двое стариков, согнувшихся под большими бочонками с сушеными фруктами. Судя по тому, как они на нее косились, старички разглядели татуировку. Похоже, все знали, что в Сумне клеймят своих шлюх.

Когда группа наконец отправилась в путь, Эсменет присоединилась к ней, стараясь держаться как можно незаметнее. Группу возглавляли несколько синекожих жрецов, служители Джукана. Они распевали тихие гимны и позванивали крохотными цимбалами. Еще несколько путников шли за ними следом и подпевали, но большинство держались сами по себе, брели, вполголоса переговариваясь. Эсменет увидела, как один из стариков разговаривает с кучером повозки. Тот оглянулся и посмотрел на нее нарочито равнодушным взглядом, какие ей так часто доводилось видеть: взглядом человека, жаждущего того, к чему вообще-то следует испытывать отвращение. Она улыбнулась, и кучер отвернулся. Эсменет знала, что рано или поздно он придумает повод поговорить с ней.

И тогда придется решать.

Но тут у нее лопнул ремень на левой сандалии. Ей удалось кое-как связать концы, но узел натирал кожу под шерстяным носком. Через некоторое время мозоль лопнула, и Эсменет захромала. Она мысленно ругала кучера: отчего же тот медлит? И от души проклинала закон, согласно которому женщинам в Нансурии запрещено носить сапоги. А потом узел тоже лопнул, и она, как ни старалась, не сумела его связать снова.

Группа путников уходила от нее все дальше.

Эсменет плюнула, сунула сандалию в котомку и пошла дальше без нее. Нога тут же онемела от холода. Шагов через двадцать в носке появилась первая дырка. А через некоторое время носок превратился в драную тряпку, болтающуюся на щиколотке. Группа, к которой она было присоединилась, давно скрылась из виду. Однако позади показалась другая группа людей. Они, похоже, вели под уздцы то ли вьючных животных, то ли боевых коней.

Эсменет молилась, чтобы это оказались кони.

Дорога, по которой она шла, называлась Карийский тракт – древнее наследие Кенейской империи, которое, однако, император поддерживал в хорошем состоянии. Дорога пересекала по прямой провинцию Массентия, которую летом люди называли Золотой за бесконечные поля пшеницы. Одно было плохо: Карийский тракт уходил в глубь Киранейских равнин вместо того, чтобы направляться прямо к Момемну. Более тысячи лет тому назад он соединял Священную Сумну с древним Кенеем. Теперь же его поддерживали в порядке лишь постольку, поскольку он служил Массентии, – Эсменет говорили, что после пересечения с куда более оживленным Понским трактом, который ведет в Момемн, он теряется в лугах.

Однако Эсменет, поразмыслив, все же выбрала именно Карийский тракт, несмотря на то что так ее дорога получалась длиннее. Эсменет не могла позволить себе приобрести карту, да и пользоваться ими она не умела, кроме того, она вообще никогда прежде не покидала пределов Сумны – однако, несмотря на это, неплохо разбиралась в дорогах Нансурии.

Все проститутки отбирают своих клиентов в соответствии с собственными вкусами. Некоторые предпочитают крупных мужиков, другие – помельче. Некоторые предпочитают жрецов, неуверенных, с мягкими руками без мозолей. Другие выбирают солдат, наглых и грубых. Эсменет же всегда ценила опыт. Людей, которые страдали, которые преодолевали трудности, которые повидали дальние страны и удивительные вещи.

Когда Эсменет была помоложе, она совокуплялась с такими мужчинами и думала: «Теперь и я – часть того, что они повидали. Теперь я стала значительнее, чем была прежде». И потом, осыпая их вопросами, она делала это не только из любопытства, но и затем, чтобы узнать подробности того, чем обогатила ее судьба. Они уходили, оставляя у нее свое семя и свои деньги, однако Эсменет тешила себя надеждой, что они уносят с собой частичку ее, что она каким-то образом разрастается, пребывая в глазах тех, кто видит мир и борется с ним.

Несколько человек исцелили ее от этого заблуждения. Одной из них была старая шлюха Пираша, которая давно бы померла с голоду, если бы Эсменет ее не подкармливала.

– Нет, милочка, – сказала ей как-то Пираша. – Когда женщина опускает в мужчину свою чашку, она зачерпывает только то, что удастся уворовать.

Потом еще был сногсшибательный конник-кидрухиль – Эсменет даже подумала, что влюбилась в него. Он явился во второй раз, начисто забыв о том, что уже был у нее.

– Да ты, наверно, ошиблась! – воскликнул он. – Такую красотку я бы непременно запомнил!

Потом у нее родилась дочка.

Эсменет помнила, как ей вскоре после родов подумалось, что рождение ребенка положило конец всем ее заблуждениям. Однако теперь она поняла, что тогда просто сменила один самообман на другой. На самом деле конец ее заблуждениям положила смерть девочки. Когда она собирала в узел детские вещички, чтобы отдать их молодой матери, живущей этажом ниже, и произносила какие-то добрые слова, чтобы та не смущалась, хотя, по правде говоря, никто не нуждался в добрых словах сильнее ее самой…

Много глупых заблуждений умерло вместе с ее дочкой, и взамен их родилось немало горечи. Однако Эсменет в отличие от многих людей не была склонна к озлобленности. Хотя теперь она и понимала, что это принижает ее, но продолжала жадно домогаться историй о мире и выбирать себе лучших рассказчиков. Она обвивала их ногами – с радостью. Она делала вид, что откликается на их пыл, и временами, повинуясь тому странному закону, по которому вымысел порой становится реальностью, в самом деле откликалась. После их интересы отступали к темному миру, из которого они явились, и эти мужчины становились непроницаемыми. Даже более доброжелательные клиенты делались опасными. Эсменет обнаружила, что у большинства мужчин есть внутри какая-то пустота, место, открытое лишь другим мужчинам.

Тут-то и начиналось подлинное соблазнение.

– Скажи мне, – мурлыкала она временами, – что в тебе есть такое, из-за чего ты кажешься каким-то… каким-то особенным, не таким, как другие мужчины?

Большинство этот вопрос забавлял. Некоторые смущались, раздражались, оставались равнодушны или приходили в ярость. Некоторых – немногих, и Ахкёймион был из их числа – этот вопрос буквально зачаровывал. Однако все как один отвечали на него. Мужчине необходимо чувствовать себя особенным. Эсменет пришла к выводу, что именно поэтому столь многие из них увлекаются азартными играми – конечно, и из корысти тоже, но в первую очередь им нужно показать себя, убедиться, что мир, боги, судьба – короче, некто или нечто – выделил их, сделал не такими, как другие.

И они рассказывали ей о себе – за эти годы Эсменет выслушала тысячи таких историй. Они улыбались, думая, что эти байки завораживают ее – как это и было в молодости, – что она трепещет от возбуждения при мысли о том, с кем переспала. И никто из них, за одним-единственным исключением, не догадывался, что ей плевать на тех, кто рассказывает эти байки: ее интересует мир, о котором они повествуют.

А вот Ахкёймион понял.

– Ты так себя ведешь со всеми своими клиентами? – спросил он как-то раз внезапно, ни с того ни с сего.

Ее это не застало врасплох. Он был не первый, кто спрашивал об этом.

– Ну, мне приятно знать, что мои мужики – не просто члены.

Это была полуправда. Однако Ахкёймион, верный своему ремеслу, не поверил ей. Он нахмурился и сказал:

– Жаль.

Это ее зацепило, несмотря на то что Эсменет понятия не имела, о чем он подумал.

– Что – жаль?

– Жаль, что ты не мужчина, – ответил он. – Будь ты мужчиной, тебе не приходилось бы превращать в своих учителей всех, кто тобой пользуется.

Она тогда всю ночь проплакала в его объятиях. Однако исследований своих не прекратила. Ей удавалось далеко заглядывать чужими глазами.

Вот почему она знала, что в Массентии безопасно, что Карийский и Понский тракты для одинокой путешественницы более подходят, чем дороги вдоль побережья – сравнительно короткие, но опасные. И еще она знала, что для нее лучше будет прибиться к другим путникам, так, чтобы встречные думали, будто она – одна из них.

Вот почему она так перепугалась из-за порванной сандалии. Прежде Эсменет пьянили простор и безумная отвага ее предприятия, и потому она не тяготилась одиночеством. А теперь оно навалилось на нее, точно тяжкая ноша. Она чувствовала себя беззащитной, как будто за каждым кустом таились лучники, выжидая, пока она выставит напоказ свою татуированную руку или кто-то шепнет ей вслед недоброе слово.

Дорога шла в гору, и Эсменет захромала наверх настолько поспешно, насколько могла. От нарастающего чувства отчаяния босая нога ныла еще сильнее. Нет, так ей нипочем не дойти до Момемна! Ну сколько раз ей говорили, что для благополучного путешествия главное – хорошо подготовиться! Каждый мучительный шаг казался немым укором.

Карийский тракт постепенно выравнивался. Впереди он полого уходил под уклон в неширокую речную долину, пересекал речушку и стрелой убегал к темным холмам на горизонте. Из зарослей по-зимнему оголенных деревьев торчали через равные промежутки друг от друга развалины кенейского акведука. Кое-где от них мало что осталось, кроме куч мусора: местные растащили на кирпичи. К соседним холмам через вспаханные поля уходили проселочные дороги, пропадающие в темных перелесках. Однако в Эсменет пробудилась надежда: у моста через речку теснились хижины деревеньки, и тонкие струйки дыма уходили из труб в серое небо.

Немного денег у нее есть. На то, чтобы починить сандалию, хватит.

Спускаясь по дороге к деревне, Эсменет корила себя за трусость. Ей рассказывали, что Массентию отличает от прочих провинций то, что здесь очень мало больших плантаций, которыми занята большая часть империи. Массентия – край вольных фермеров и ремесленников. Открытых. Порядочных. Гордых. По крайней мере, так ей рассказывали.

Но тут Эсменет вспомнила, как косились эти добропорядочные ремесленники, видя ее в окне.

– Люди, которые владеют каким-никаким ремеслишком, вечно думают, что владеют и самой истиной, – сказала ей как-то раз старая Пираша. А истина неблагосклонно относится к шлюхам.

Эсменет снова выругала себя за малодушие. Ну все же говорят, что Массентия безопасна!

Она прихромала на плотно утоптанный пятачок земли, явно служивший здесь рыночной площадью, и принялась оглядывать теснящиеся вокруг хибарки в поисках вывески сапожника. Ничего похожего не обнаружилось. Тогда Эсменет принюхалась, надеясь учуять рыбий жир, которым кожевники пропитывают кожи. На самом-то деле ей всего только и надо, что раздобыть полоску кожи. Она прошла груды размокшей глины, потом четыре стоявших рядком навеса горшечников. Под одним, несмотря на мороз, трудился старик, формуя на гончарном круге крутобокий кувшин. У него за спиной светилось жерло печи. Старик закашлялся. Его кашель, похожий на бульканье грязи, встревожил Эсменет. Может, у них тут в деревне чума или оспа?

Пятеро мальчишек, болтавшихся у входа в хлев, уставились на нее. Старший – или, по крайней мере, самый высокий – глазел на Эсменет с неприкрытым восхищением. Парнишка, возможно, был бы даже хорошеньким, если бы не косые глаза. Эсменет вспомнила, как один из клиентов рассказывал ей, что в таких деревнях красивых детей обычно не встретишь, потому что их, как правило, продают богатым путешественникам. Эсменет невольно спросила себя, не пытались ли продать и этого.

Мальчишка направился к ней. Она улыбнулась ему. «Может быть, он мне…»

– Ты шлюха? – спросил он напрямик.

Эсменет утратила дар речи от гнева и возмущения.

– Шлюха, шлюха! – крикнул другой мальчишка. – Из Сумны! Потому и руки прячет!

Первое, что пришло в голову Эсменет, это куча казарменных ругательств.

– Иди, почеши свою трубу, – бросила она, – зассанец сопливый!

Парень ухмыльнулся, и Эсменет сразу поняла, что это один из тех мужчин, которые скорее примут всерьез собачий лай, чем бабьи речи.

– А ну, покажи руку!

Что-то в его голосе насторожило ее.

– Поди сперва вычисти стойло!

«Раб» – подразумевал ее надменный тон.

Его легкомысленный взгляд окаменел, в нем проступило какое-то иное, куда более серьезное и опасное чувство. Парень попытался ухватить ее за руку. Эсменет влепила ему пощечину. Он отлетел назад, возмущенный и ошарашенный, а придя в себя, нагнулся к земле.

– Точно, шлюха, – сказал он своим односельчанам мрачным тоном, как будто печальные истины влекут за собой печальные последствия. И выпрямился, взвешивая в руке выковырянный из глины камень.

– Шлюха и распутница.

Момент растерянности прошел. Четверо остальных заколебались. Они явно стояли на каком-то пороге и знали это, даже если и не понимали всего значения своего шага. Однако хорошенький не стал их подначивать – он просто бросил камень.

Эсменет пригнулась, увернулась. Однако теперь и остальные нагнулись за камнями.

В нее полетел град булыжников. Эсменет выругалась и засучила рукава. Толстая шерстяная ткань защищала ее, так что ей не было даже особенно больно.

– Ах, ублюдки! – воскликнула она.

Мальчишки замешкались: ее ярость и смутила, и насмешила их. Один из них, жирный, заржал, когда она тоже наклонилась за камнем. Она попала в него первого: камень угодил ему повыше левого глаза и рассек бровь. Парень с ревом рухнул на колени. Прочие застыли, ошеломленные. Пролилась первая кровь…

Эсменет занесла правую руку с еще одним камнем, надеясь, что ребята испугаются и разбегутся. Девчонкой, до того, как повзрослевшее тело позволило заняться более прибыльным делом, она подрабатывала на пристанях за хлеб или медяки тем, что распугивала камнями чаек. И до сих пор не забыла тогдашних навыков.

Однако высокий успел раньше – он швырнул ей в лицо пригоршню грязи. Большая часть пролетела мимо – этот дурень бросал так, словно рука у него веревочная, – но то, что попало в лоб, на миг ослепило ее. Эсменет принялась лихорадочно протирать глаза. И тут пошатнулась – камень ударил ее в ухо. Еще один разбил пальцы…

Что же это делается?!

– Довольно, довольно! – прогудел хриплый голос – Что вы делаете, сорванцы?

Жирный мальчишка все еще всхлипывал. Эсменет наконец протерла глаза и увидела, что посреди мальчишек, размахивая кулаком, похожим на коленный сустав, стоит старик в крашеных одеждах шрайского жреца.

– Побиваем ее камнями! – сказал недоделанный красавчик. – Это же шлюха!

Прочие горячо поддержали его.

Старый жрец сперва сурово нахмурился, глядя на них, потом обернулся к Эсменет. Она теперь отчетливо видела его: старческие пятна на лице, скупой напор человека, которому доводилось кричать в сотни безответных лиц. Губы у него посинели от холода.

– Это правда?

Он схватил ее руку в свою, на удивление сильную, взглянул на татуировку. Потом посмотрел ей в лицо.

– Быть может, ты жрица? – осведомился он. – Служительница Гиерры?

Эсменет видела, что он знает ответ, что спрашивает только из-за какого-то извращенного стремления унижать и поучать. Глядя в его блеклые старческие глаза она внезапно поняла, какая серьезная опасность ей угрожает.

«Сейен милостивый…»

– Д-да, – выдавила она.

– Лжешь! Это знак шлюхи! – воскликнул он, выворачивая ее руку к ее лицу, словно хотел затолкать еду в рот упрямому ребенку. – Знак шлюхи!

– Я больше не шлюха! – возразила она.

– Лжешь! Лжешь!

Эсменет внезапно исполнилась ледяной уверенности. Она одарила жреца притворной улыбкой и вырвала у него свою руку. Разошедшийся старый дурень отлетел назад. Эсменет обвела взглядом собравшуюся толпу, уничтожающе взглянула на мальчишек, потом повернулась и пошла назад к дороге.

– Не смей уходить! – взвыл старый жрец. – Не смей уходить!

Она шла, со всем достоинством, какое могла изобразить.

– «Не оставляй блудницы в живых, – процитировал жрец, – ибо она превращает свое чрево в отхожую яму!»

Эсменет остановилась.

– «Не позволяй блуднице дышать, – продолжал жрец, тон его сделался злорадным, – ибо она издевается над семенем правоверных! Побей ее камнями, да не искусится рука твоя…»

Эсменет развернулась.

– Довольно! – взорвалась она. Ошеломленное молчание.

Я – проклята! – вскричала она. – Разве вы не видите? Я уже мертва! Или вам этого мало?

На нее смотрело слишком много глаз. Эсменет развернулась и похромала дальше в сторону Карийского тракта.

– Шлюха! – крикнул кто-то.

Что-то с треском ударило ее в затылок. Она рухнула на колени. Еще один камень зацепил ее плечо. Она подняла руки, защищаясь, с трудом поднялась на ноги, стараясь идти вперед как можно быстрее. Но мальчишки уже догнали ее и прыгали вокруг, осыпая гладкой речной галькой. Потом она боковым зрением увидела, как высокий поднял что-то здоровенное, величиной с собственный кулак. Она съежилась. От удара ее зубы звонко щелкнули, она пошатнулась и упала. Эсменет перекатилась в холодной грязи, встала на четвереньки, оторвала от земли одно колено. Мелкий камешек ударил ее по щеке, из левого глаза брызнули слезы от боли, но она встала и пошла дальше.

До сих пор все это выглядело кошмарно обыденным и логичным. Ей надо было как можно быстрее уйти из деревни. А камни – не более чем порывы ветра с дождем, неодушевленные препятствия.

Теперь по ее щекам неудержимо катились слезы.

– Прекратите! – визжала она. – Оставьте меня в покое!

– Шлюха! Шлюха! – ревел жрец.

Теперь вокруг нее собралась уже куда большая толпа – они гоготали и зачерпывали из-под ног пригоршни грязи с камнями.

Тяжелый камень ударил рядом с позвоночником. Спина онемела, плечи дернулись назад. Она невольно потянулась туда рукой. Взрыв в виске. Снова земля. Она отплевывается от грязи.

«Прекратите! Пжж… пжалуста!»

Ее ли это голос?

Мелкое и острое в лоб. Она вскидывает руки, сворачивается клубком, как собака.

«Пожалуйста! Кто-нибудь!»

Раскаты грома. Огромная тень заслоняет небо. Она посмотрела вверх сквозь пальцы и слезы, увидела оплетенное жилами брюхо коня и над ним – лицо всадника, смотрящего на нее сверху вниз. Красивое лицо с полными губами.

Большие карие глаза, одновременно разъяренные и озабоченные.

Шрайский рыцарь.

Камни больше не летели. Эсменет стенала, закрыв лицо руками.

– Кто это затеял? – прогремели сверху.

– Но послушайте! – возмутился жрец. – В таких вопросах…

Рыцарь наклонился и огрел его кулаком в кольчужной перчатке.

– Заберите его! – скомандовал он остальным. – Живо! Трое мужчин подошли и подняли жреца на ноги. С его дрожащих губ стекали слюни и кровь. Он издал кашляющий всхлип и принялся в ошеломлении и ужасе озираться по сторонам.

– В-вы не имеете права! – возопил он.

– Права? – расхохотался тот. – Ты желаешь поговорить о правах?

Пока рыцарь разбирался со жрецом, Эсменет удалось подняться на ноги. Она утерла с лица кровь и слезы, отряхнула грязь, налипшую на шерстяное платье. Сердце колотилось в ушах, пару раз она подумала, что сейчас грохнется в обморок, так сдавило грудь. Ей неудержимо хотелось заорать – не от боли и не от страха, а от невозможности всего происходящего и чистого возмущения. Как это могло случиться? Что вообще произошло?

Она мельком видела, как рыцарь снова ударил жреца, вздрогнула и сама себя выругала за то, что вздрогнула. С чего ей жалеть этого грязного мерзавца? Она глубоко вздохнула. Вытерла жгучие слезы, снова выступившие на глазах, и наконец успокоилась.

Потом сцепила руки на груди и обернулась к мальчишке, который все это затеял. Уставилась на него со всей ненавистью, на какую была способна, потом высунула один палец так, что тот сделался похож на крохотный торчащий фаллос. Посмотрела, убедилась, что мальчишка это заметил, злорадно улыбнулась. Мальчишка побледнел.

Он в страхе взглянул на шрайского рыцаря, потом перепел взгляд на своих дружков – те тоже заметили насмешливый жест Эсменет. Двое из них невольно ухмыльнулись, и один из них, с детской жутковатой способностью мгновенно объединяться с теми, кого они только что мучили, воскликнул:

– И то правда!

– Идем, – сказал шрайский рыцарь, протянув ей руку. – Хватит с меня этих провинциальных идиотов.

– Кто вы? – прохрипела она, вновь не сумев сдержать слез.

– Кутий Сарцелл, – доброжелательно ответил он. – Первый рыцарь-командор шрайских рыцарей.

Она потянулась к нему, и он взял ее татуированную руку.

Люди Бивня шли сквозь тьму – высокие фигуры, погруженные во мрак, лишь изредка поблескивало железо. Ахкеймион торопливо шагал среди них, ведя под уздцы своего мула. Их блестящие глаза смотрели на него мимоходом, без особого интереса. Судя по всему, они привыкли к незнакомцам.

Путешествие тревожило Ахкеймиона. Никогда прежде не доводилось ему пробираться через подобный лагерь. Каждый круг света от костров, мимо которых он проходил, казался отдельным мирком, наполненным своим собственным весельем или отчаянием. Он улавливал обрывки разговоров, видел воинственные лица, озаренные пламенем. Он двигался от одного такого кружка к другому, как часть темной процессии. Дважды он поднимался на холмы, достаточно высокие, чтобы с них открылась река Фай и ее густонаселенные прибрежные равнины. И каждый раз замирал в благоговейном ужасе. Даль была сплошь усеяна кострами – ближние озаряли полотняные шатры и воинственных людей, дальние сливались в созвездия, взбирающиеся на склоны. Много лет тому назад Ахкеймион видел айнонскую драму в амфитеатре близ Каритусаля, и его тогда ошеломил контраст между темными рядами зрителей и озаренными светом актерами внизу. Здесь же, казалось, разыгрывалась тысяча подобных драм. Так много людей так далеко от дома… Здесь он воочию видел подлинную меру мощи Майтанета.

«Такие полчища! Разве можем мы потерпеть поражение?»

Он некоторое время поразмыслил над этим своим «мы».

На западе можно было различить вьющиеся по холмам стены Момемна. Чудовищно массивные городские башни венчал слабый свет факелов. Ахкеймион повернул в ту сторону. Чем ближе к стенам, тем более голой становилась местность, и тем больше палаток теснилось на ней. Ахкеймион рискнул подойти к нескольким кострам конрийцев и спросить, где тут стоят войска из Аттремпа. Перешел по скрипучему пешеходному мостику стоячие зловонные воды канала. И наконец нашел лагерь своего старого друга, Крийатеса Ксинема, маршала Аттремпа. Ахкеймион сразу узнал Ксинема, однако сперва немного постоял в темноте, за пределами круга света от костра, приглядываясь к маршалу. Пройас как-то раз сказал, что они с Ксинемом удивительно похожи, «вроде как два брата, один сильный, другой слабый». Разумеется, Пройасу даже в голову не пришло, что подобное сравнение может обидеть его наставника. Как и многие надменные люди, Пройас считал оскорбления необходимой частью своей откровенности.

Ксинем сидел у небольшого костерка, держа в ладонях чашу с вином, и что-то негромко обсуждал с тремя из своих старших офицеров. Даже в слабом красноватом свете костра он выглядел усталым, как будто они обсуждали какую-то проблему, которая им явно не по плечу. Он рассеянно почесал коросту на ушах – Ахкеймион знал, что Ксинем давно от нее страдает, – потом вдруг повернулся и уставился в темноту, прямо на Ахкеймиона.

Маршал Аттремпа нахмурился.

– Покажись, друг! – сказал он.

Ахкеймион почему-то лишился дара речи.

Теперь и остальные тоже уставились на него. Ахкеймион услышал, как один из них, Динхаз, пробормотал что-то насчет призраков. Человек справа от него, Зенкаппа, сделал знак Бивня.

– Да нет, это не призрак, – ответил Ксинем и поднялся на ноги. Он пригнулся, словно вглядываясь в туман. – Ахкеймион, ты, что ли?

– Если бы ты не сидел здесь, – сказал Ксинему третий офицер, Ирисс, – я мог бы поклясться, что это ты…

Ксинем бросил взгляд на Ирисса и внезапно направился к Ахкеймиону. Лицо его выражало изумление и радость.

– Друз Ахкеймион? Акка?

Ахкеймион наконец-то вновь обрел способность дышать и говорить.

– Привет, Ксин.

– Акка! – воскликнул маршал, обнял его и подкинул в воздух, точно мешок с соломой.

– Господин маршал…

– О-о, дружок, да ты воняешь хуже ослиной задницы! – расхохотался Ксинем, отталкивая Ахкеймиона. – Вонючей вонючего!

– Ну, что ж поделаешь, у меня были тяжелые дни, – ответил колдун.

– Ничего, не бойся: дальше будет еще тяжелее!

Ксинем сам помог ему с багажом, позаботился о его муле и пособил раскинуть потрепанную палатку, объяснив, что рабов он отправил спать. Прошло немало лет с тех пор, как Ахкеймион в последний раз виделся с маршалом Аттремпа, и хотя был уверен, что их дружбе годы нипочем, все же поначалу разговор не клеился. По большей части говорили они о пустяках: о погоде, о норове его мула. А каждый раз, как кто-то упоминал о чем-то более существенном, необъяснимая застенчивость принуждала другого отвечать уклончиво.

– Ну, и как тебе жилось? – спросил наконец Ксинем.

– Да так, не хуже, чем можно было ожидать.

Для Ахкеймиона все выглядело жутко нереальным, настолько, что он не удивился бы, если бы Ксинем назвал его Сесватхой. Его дружба с Ксинемом зародилась при далеком дворе Конрии. То, что он встретился с ним здесь, выполняя очередное поручение, смущало Ахкеймиона – так смущается человек, пойманный не то чтобы на лжи, но в обстоятельствах, при которых ему со временем непременно придется лгать и изворачиваться. Ахкеймион мучительно вспоминал, рассказывал ли он Ксинему о своих предыдущих миссиях, и если да, то что именно. Был ли он откровенен? Или поддался мальчишескому желанию сделать вид, что является чем-то большим, чем на самом деле?

«Говорил ли я ему, что я на самом деле всего лишь сломленный глупец?»

– Ну, Акка, от тебя никогда не знаешь чего ожидать!

– Так другие тоже с тобой? – спросил он, несмотря на то, что знал ответ. – Зенкаппа? Динхаз?

Тут его охватил новый страх. Ксинем был человек благочестивый – один из самых благочестивых людей, каких вообще доводилось встречать Ахкеймиону. В Конрии Ахкеймион был наставником, который случайно оказался к тому же колдуном. Но здесь он был колдуном, и только колдуном. Здесь, посреди Священного воинства, на его нечестие глаза закрывать не станут! Согласится ли Ксинем терпеть его присутствие? «Быть может, – думал Ахкеймион, – я сделал ошибку. Быть может, надо было устроиться в другом месте, одному».

– Это ненадолго, – ответил Ксинем. – Я их отошлю.

– Стоит ли…

Ксинем поднес к глазам узел, чтобы получше разглядеть его при слабом свете костра.

– А как твои Сны?

– А что Сны?

– Ну, ты как-то раз мне сказал, что они то усиливаются, то отступают, что временами подробности в них меняются, и что ты решил их записывать в надежде расшифровать смысл.

То, что Ксинем это запомнил, встревожило Ахкеймиона.

– Скажи мне, – спросил он, неуклюже пытаясь сменить тему, – а где стоят Багряные Шпили?

Ксинем усмехнулся.

– А я все думал: когда же ты спросишь… Где-то к югу отсюда. Они на одной из императорских вилл – по крайней мере, так мне говорили.

Он принялся забивать деревянный колышек, попал себе по пальцу, выругался.

– А что, они тебя беспокоят?

– Я был бы глупцом, если бы они меня не беспокоили.

– Что, неужели они так жаждут твоих знаний?

– О да. Гнозис по сравнению с их знанием – как закаленная сталь рядом с бронзой. Хотя я не думаю, что они попытаются что-то предпринять посреди Священного воинства.

То, что школа нечестивцев присоединилась к Священному воинству, уже само по себе плохо укладывалось в головах у айнрити. А уж если они попытаются использовать нечестивые уловки ради своих собственных тайных целей, этого айнрити и подавно не потерпят.

– Так вот зачем… они прислали тебя?

Ксинем редко произносил слово «Завет». Для него они всегда были просто – «они».

– Следить за Багряными Шпилями? Ну, видимо, отчасти да. Но, разумеется, не только за этим… – Перед глазами Ахкеймиона вновь всплыл образ Инрау. – У нас всегда есть еще одна цель.

«Кто же все-таки тебя убил?»

Ксинем каким-то образом сумел поймать его взгляд в темноте.

– В чем дело, Акка? Что стряслось?

Ахкеймион опустил глаза. Ему хотелось рассказать Ксинему все: поведать о своих абсурдных подозрениях, связанных со шрайей, объяснить, при каких безумных обстоятельствах погиб Инрау. Он, безусловно, доверял этому человеку, как не доверял никому другому, ни внутри школы Завета, ни за ее пределами. Однако эта повесть казалась попросту слишком длинной и запутанной и вдобавок чересчур запятнанной его собственными ошибками и промахами, чтобы делиться ею. Эсменет он мог рассказать все, но она ведь была шлюха. Бесстыжая шлюха.

– Да нет, наверно, все в порядке, – беспечно ответил Ахкеймион, натягивая веревки. – Ну вот, по идее, от дождя она меня должна защитить.

Ксинем некоторое время пристально в него вглядывался, но, по счастью, больше ни о чем расспрашивать не стал.

Они присоединились к остальным воинам, что сидели у костра Ксинема. Двое из них были капитанами гарнизона Аттремпа, закаленными соратниками своего маршала. Старший офицер, Динхаз – или Кровавый Дин, как его прозвали, – находился при Ксинеме все то время, что Ахкеймион знал маршала. Младший, Зенкаппа, был нильнамешским рабом, которого Ксинем получил в наследство от своего отца и позднее освободил за доблесть, проявленную на поле битвы. Третий из офицеров, Ирисс, младший сын единственного оставшегося в живых дяди Ксинема, насколько помнил Ахкеймион, был майордомом дома Крийатесов.

Однако ни один из троих не обратил внимания на их приход. Они были то ли слишком пьяны, то ли слишком поглощены беседой. Динхаз, похоже, рассказывал какую-то байку.

– И тогда здоровый туньер…

– Эй вы, обалдуи! Вы что, Ахкеймиона забыли? – воскликнул Ксинем. – Друза Ахкеймиона?

Офицеры, утирая глаза и сдерживая смех, обернулись, приветствуя их. Зенкаппа улыбнулся и поднял свою чашу им навстречу. Однако Динхаз нехорошо сощурился, Ирисс же воззрился на Ахкеймиона с неприкрытой враждебностью.

Динхаз увидел, как нахмурился Ксинем, и тоже поднял свою чашу в знак приветствия, но явно нехотя. Они с Зенкаппой склонили головы, затем совершили возлияние богам.

– Рад видеть тебя, Ахкеймион, – сказал Зенкаппа с неподдельным дружелюбием. Видимо, будучи вольноотпущенником, он не смущался необходимостью общаться с париями. Однако Динхаз с Ириссом принадлежали к знати – Ирисс, тот и вовсе был из древнего рода.

– Я видел, как ты ставил палатку, – небрежно заметил Ирисс. У него был настороженный, испытующий взгляд человека, который пьян и готов затеять ссору.

Ахкеймион ничего не ответил.

– Я так понимаю, что мне придется смириться с твоим присутствием, а, Ахкеймион?

Ахкеймион посмотрел ему прямо в глаза, однако невольно сглотнул, за что сам себя выругал.

– Видимо, так.

Ксинем бросил на своего младшего кузена грозный взгляд.

– Ирисс, в Священной войне принимают участие Багряные Шпили! Так что присутствие Ахкеймиона не должно тебя смущать. Лично я ему рад.

Ахкеймион приходилось быть свидетелем бесчисленного количества подобных стычек. Верным часто приходится объяснять друг другу, отчего они водятся с колдунами. Объяснение всегда одно и то же: «Они полезны…»

– Может, ты и прав, кузен. Враги наших врагов, да? Конрийцы весьма ревниво относятся к своим врагам.

После многих веков стычек с Верхним Айноном и Багряными Шпилями они научились, хоть и нехотя, уважать Завет. Жрецы бы, пожалуй, сказали, что они его уважают даже чересчур. Но из всех школ только Завет, хранящий Гнозис Древнего Севера, мог потягаться с Багряными Шпилями. Ирисс поднял свою чашу, потом выплеснул ее в пыль к своим ногам.

– Пусть боги напьются вдоволь, Друз Ахкеймион. Пусть они поприветствуют того, кто проклят…

Ксинем выругался и пнул поленья в костре. В лицо Ириссу хлынуло облако искр и золы. Тот отшатнулся, вскрикнул, инстинктивно принялся хлопать себя по волосам и бороде. Ксинем прыгнул к нему и рявкнул:

– Что ты сказал? А ну, повтори, что ты сказал?

Ксинем был далеко не так крепко сбит, как Ирисс, однако же вздернул его, поставил на колени, точно мальчишку, и принялся осыпать бранью и тумаками. Динхаз виновато взглянул на Ахкеймиона.

– Ты не думай, что мы разделяем его взгляды, – осторожно сказал он. – Мы просто пьяны в задницу.

Зенкаппу это так рассмешило, что он не усидел на месте, упал с бревна и скатился куда-то в темноту, захлебываясь хохотом.

Даже Ирисс рассмеялся, хотя и затравленно, на манер мужа-подкаблучника, которому влетело от супруги.

– Довольно! – крикнул он Ксинему. – Ну хватит, хватит! Я извиняюсь! Извиняюсь, говорю!

Ахкеймион, потрясенный как дерзостью Ирисса, так и бурной реакцией Ксинема, смотрел на всю эту сцену, разинув рот. И только потом сообразил, что на самом деле он никогда прежде не видел Ксинема в обществе солдат.

Ирисс всполз обратно на свое место. Волосы его торчали во все стороны, в черной бороде серел пепел. Одновременно улыбаясь и хмурясь, он подался в сторону Ахкеймиона. Ахкеймион понял, что он вроде как кланяется, только ему лень оторвать задницу от своего складного стула.

– Я действительно извиняюсь, – сказал он, глядя на Ахкеймиона с озадаченной искренностью. – И ты мне нравишься, Ахкеймион, хотя ты и в самом деле, – тут он пригнулся и опасливо взглянул на своего господина и кузена, – хотя ты и в самом деле проклятый колдун!

Зенкаппа сызнова залился хохотом. Ахкеймион невольно улыбнулся и вежливо поклонился в ответ. Он понял, что Ирисс – один из тех людей, чья неприязнь слишком мимолетна, чтобы стать серьезной ненавистью. Он может проникнуться к тебе отвращением – и тут же безо всякой задней мысли заключить тебя в объятия. Ахкеймион по опыту знал, что такие люди неизменно отражают порядочность или порочность своих владык.

– Дурак набитый! – воскликнул Ксинем, обращаясь снова к Ириссу. – Да ты погляди на свои глаза! Совсем окосел, хуже обезьяньей задницы!

Новые раскаты хохота. На этот раз даже Ахкеймион не удержался и присоединился к ним.

Однако он хохотал дольше остальных, захлебываясь и завывая, точно одержимый каким-то демоном. Слезы облегчения катились по его щекам. Сколько же времени он так не смеялся?

Прочие уже успокоились и смотрели на него, ожидая, пока он возьмет себя в руки.

– Слишком давно… – выдавил наконец Ахкеймион. Он судорожно вздохнул. Слезы на глазах внезапно оказались жгучими.

– Да, Акка, чересчур давно, – кивнул Ксинем и по-дружески положил руку ему на плечо. – Однако ты вернулся и на время ты свободен от ухищрений и притворства. Сегодня ты можешь спокойно выпить с друзьями.

В ту ночь Ахкеймион спал беспокойно. Неизвестно почему, но после крепкой выпивки Сны становились навязчивее и в то же время как-то тускнели. То, как они сливались друг с другом, делало их менее живыми, чем обычно, более похожими на обычные сновидения, однако чувства, которыми они сопровождались… Они в лучшие-то времена бывали невыносимы. А с похмелья от них и вовсе с ума можно было сойти.

К тому времени, как Паэта, один из Ксинемовых телохранителей, принес тазик с водой для умывания, Ахкеймион уже проснулся. Когда он умывался, в палатку просунулась ухмыляющаяся физиономия Ксинема, который предложил сыграть в бенджуку.

Вскоре Ахкеймион уже сидел, скрестив ноги, на соломенной циновке напротив Ксинема, изучая позолоченную доску для бенджуки, стоящую между ними. Провисший полотняный навес защищал их от солнца, которое так припекало, что лагерь вокруг, невзирая на зимнюю прохладу, казался жарким южным базаром. «Только верблюдов не хватает», – подумал Ахкеймион. Несмотря на то что большинство проходивших мимо были конрийцами из свиты самого Ксинема, вокруг находилось немало и других айнрити: галеотов, раздевшихся до пояса и накрасившихся в честь какого-то праздника, явно предполагавшего зиму, а не лето; туньеров в вороненых кольчугах, которые они, похоже, не снимали даже ночью; и даже айнонских знатных воинов, чьи изысканные одеяния выглядели просто-таки смехотворными посреди нагромождения засаленных палаток, повозок и навесов.

– Просто глазам своим не веришь, правда? — сказал Ксинем, по всей видимости, имея в виду количество собравшихся айнрити.

Ахкеймион пожал плечами.

– И да, и нет. Я был у Хагерны, когда Майтанет объявил Священную войну. Временами я спрашиваю себя, что произошло на самом деле: то ли Майтанет призвал Три Моря, то ли Три Моря призвали Майтанета.

– Ты был у Хагерны? – переспросил Ксинем. Лицо его помрачнело.

– Да.

«Я даже видел вблизи твоего шрайю…» Ксинем фыркнул на манер жеребца – это был его обычный способ выражать неодобрение.

– Твой ход, Акка.

Ахкеймион вглядывался в лицо Ксинема, но маршал, казалось, был полностью поглощен изучением расположения фигур и возможных ходов. Ахкеймион согласился на игру потому, что знал: все посторонние разойдутся, и он сможет рассказать Ксинему о том, что произошло в Сумпе. Однако он забыл, насколько бенджука всегда пробуждает худшее, что есть в них обоих. Каждый раз, как они садились играть в бенджуку, то принимались браниться, точно евнухи в гареме.

Бенджука была памятником древней культуры, одним из немногих, что пережили конец света. В нее играли при дворах Трайсе, Атритау и Мехтсонка еще до Армагеддона, причем примерно в том же виде, в каком в садах Каритусаля, Ненсифона и Момемна. Но главной особенностью бенджуки была не ее древность. В целом между играми и жизнью существует пугающее сходство, но нигде это сходство не бывает таким разительным и настолько пугающим, как в бенджуке.

Игры, как и жизнь, подчиняются определенным правилам. Но в отличие от жизни игры этими правилами определяются целиком и полностью. Собственно, правила – это и есть игра, если изменить правила, получится, что ты играешь уже в другую игру. Поскольку фиксированные рамки правил определяют смысл каждого хода, игры обладают отчетливостью, из-за которой жизнь по сравнению с ними кажется пьяной возней. Свойства вещей в игре незыблемы, любые преобразования надежны – один только исход неясен.

Вся хитрость бенджуки состоит как раз в отсутствии таких фиксированных рамок. Правила бенджуки не создают незыблемой почвы – они являются всего лишь еще одним ходом в самой игре, еще одной фигурой, которой можно ходить. И это делало бенджуку истинным подобием жизни – игрой, полной сбивающих с толку сложностей и тонкостей почти поэтических. Прочие игры можно записывать в виде последовательностей ходов и результатов, бенджука же создает истории, а кто владеет историей, тот владеет самыми основами мира. По рассказам, бывали люди, которые склонялись над доской для бенджуки – и вставали из-за нее уже пророками.

Однако Ахкеймион был не из их числа.

Он размышлял над доской, потирая руки, чтобы согреться. Ксинем поддразнивал его язвительными смешками.

– Ты всегда делаешься такой мрачный, когда садишься играть в бенджуку!

– Противная игра.

– Да ты так говоришь только оттого, что относишься к ней слишком серьезно!

– Нет, оттого, что я всегда проигрываю.

Однако Ксинем был прав. «Абенджукала», классическое наставление по игре в бенджуку, написанное еще в кенейские времена, начиналось так: «Прочие игры измеряют границы рассудка, бенджука же измеряет границы души». Сложности бенджуки были таковы, что игрок никогда не мог овладеть ситуацией на доске при помощи рассудка и тем самым принудить соперника сдаться. Нет, бенджука, как выразился неизвестный автор, подобна любви. Нельзя заставить другого полюбить себя. Чем сильнее ты цепляешься за любовь, тем вернее она ускользает. Вот и бенджука наказывает алчные и нетерпеливые души подобным же образом. В то время как прочие игры требуют хитрости и проницательности, в бенджуке нужно нечто большее. Мудрость, может быть.

Ахкеймион с унылым видом пошел единственным камешком, затесавшимся среди его серебряных фигурок, – недостающую украл кто-то из рабов, или, по крайней мере, так сказал Ксинем. Еще одна досада. Конечно, фигуры – это не более чем фигуры, и главное не то, какие они, а то, как ими ходишь, но, однако, камешек вместо фигуры каким-то образом обеднял его игру, нарушал неброское обаяние полного комплекта.

«Почему мне достался камень?»

– Если бы ты был пьян, – сказал Ксинем, уверенно отвечая на его ход, – я бы еще мог понять, отчего ты так сделал.

И он еще шутит! Ахкеймион уставился на расположение фигур на доске и понял, что правила еще раз переменились – на этот раз с катастрофическими последствиями для него. Он пытался найти выход, но не видел его.

Ксинем победоносно улыбнулся и принялся чистить ногти острием кинжала.

– Вот и Пройас будет чувствовать себя так же, когда наконец доберется сюда.

В его тоне было нечто, что заставило Ахкеймиона насторожиться и поднять голову.

– Почему это?

– Ты же слышал о недавней катастрофе.

– Какой катастрофе?

– Священное воинство простецов разбито наголову.

– Как?!

Ахкеймион слышал разговоры о Священном воинстве простецов еще до своего отъезда из Сумны. Несколько недель тому назад, до прихода основных сил, несколько знатных владык из Галеота, Конрии и Верхнего Айнона приняли решение отправиться против язычников сами по себе. «Воинством простецов» их войско прозвали оттого, что за ними увязались полчища всякого сброда, не имевшего начальников. Ахкеймиону даже в голову не пришло поинтересоваться, как у них дела. «Началось! Начало кровопролитию положено».

– На равнине Менгедда, – продолжал Ксинем. – Языческий сапатишах, Скаур, прислал императору залитые смолой головы Тарщилки, Кумреццера и Кальмемуниса в знак предупреждения.

– Кальмемуниса? Ты имеешь в виду кузена Пройаса?

– Надменного, твердолобого идиота! Я умолял его подождать, Акка. Я уговаривал его, я орал на него, я даже заискивал перед ним – унижался как последний идиот! – но этот пес ничего не желал слушать.

Ахкеймиону один раз довелось встретиться с Кальмемунисом при дворе отца Пройаса. Возмутительное самомнение в сочетании с тупостью – Ахкеймиона от него просто корчило.

– А как ты думаешь, отчего он поторопился выступить в поход – ну, если не считать того, что его побудил к тому сам Господь?

– Потому что знал, что, когда явится Пройас, он будет у принца не более чем карманной собачонкой. Он ведь так и не простил Пройасу того случая при Паремти.

– Битвы при Паремти? А что там такого случилось?

– А ты что, не знаешь? А я и забыл, как давно мы с тобой не виделись, дружище! У меня немало сплетен, которыми следует поделиться с тобой.

– Как-нибудь потом, – ответил Ахкеймион. – А сейчас расскажи, что случилось при Паремти.

– Пройас велел высечь Кальмемуниса.

– Высечь?!

Это сильно озаботило Ахкеймиона. Неужели его бывший ученик настолько переменился?

– За трусость?

Ксинем нахмурился, как будто разделял озабоченность Ахкеймиона.

– Нет. За неблагочестие.

– Да ты шутишь! Пройас высек своего родича за неблагочестие? Насколько же далеко зашел его фанатизм, Ксин?

– Чересчур далеко, – ответил Ксинем быстро, словно ему было стыдно за своего владыку. – Но лишь ненадолго. Я очень сильно разочаровался в нем, Акка. У меня сердце болит оттого, что богоподобный отрок, которого мы с тобой воспитывали, вырос человеком, склонным к подобным… крайностям.

Да, Пройас был богоподобным отроком. За те четыре года, что Ахкеймион провел при дворе в Аокниссе, столице Конрии, в качестве наставника принца, он успел искренне полюбить мальчика – даже сильнее, чем его легендарную мать. Приятные воспоминания. Прогулки по залитым солнцем залам и тенистым садовым тропинкам, беседы об истории, о логике, о математике, ответы на неиссякающий водопад вопросов…

– Наставник Ахкеймион! А куда девались все эти драконы?

– Драконы внутри нас, юный Пройас. И внутри вас тоже.

Нахмуренный лоб. Разочарованно стиснутые руки. Еще один уклончивый ответ наставника…

– Ну, а в мире еще есть драконы, наставник Ахкеймион?

– Но ведь вы есть в мире, Пройас, разве нет?

Ксинем в то время был при Пройасе наставником фехтования, и именно во время своих периодических стычек из-за его воспитания они научились уважать друг друга. Как сильно ни любил Ахкеймион своего ученика, Ксинем, воспитывавший в себе преданность, с которой ему придется служить принцу, когда тот станет королем, любил Пройаса гораздо сильнее. Настолько сильно, что, когда Ксинем заметил в ученике силу наставника, он пригласил Ахкеймиона к себе на виллу у Менеанорского моря.

– Ты сделал отрока мудрым, – сказал Ксинем, пытаясь объяснить свое из ряда вон выходящее приглашение. Люди из касты знати очень редко привечали колдунов.

– А ты сделал его опасным, – ответил Ахкеймион.

И где-то в смехе, последовавшем за этим разговором, и зародилась их дружба.

– Он превратился в фанатика, но лишь ненадолго? – переспросил теперь Ахкеймион. – Означает ли это, что он одумался?

Ксинем поморщился, рассеянно почесал крыло носа.

– Отчасти. Священная война и знакомство с Майтанетом вновь воспламенили его пыл, но теперь он стал мудрее. Терпеливее. Терпимее к слабостям.

– Видимо, твои уроки подействовали. Что ты с ним сделал?

– Отлупил до крови.

Ахкеймион расхохотался.

– Я серьезно, Акка. После Паремти я с отвращением покинул двор. Провел зиму в Аттремпе. Он явился ко мне, один…

– Просить прощения?

Ксинем поморщился.

– Я на это рассчитывал, но нет. Он проделал весь этот путь затем, чтобы отругать меня.

Маршал покачал головой и улыбнулся. Ахкеймион знал почему: Пройас еще ребенком был склонен к подобным трогательным крайностям. Проехать двести миль лишь затем, чтобы распечь своего бывшего наставника, – на такое был способен только Пройас.

– Он обвинил меня в том, что я бросил его в час нужды. Кальмемунис и его прихвостни выдвинули против принца обвинения, перед храмовым судом и перед королем, и какое-то время ему приходилось несладко, хотя никакая реальная опасность и не грозила.

– Ну разумеется, ты понимаешь, что он всего лишь искал твоего одобрения, Ксин, – сказал Ахкеймион, подавляя шевельнувшуюся в душе зависть. – Знаешь, он ведь всегда чтил тебя – на свой лад… И что же ты сделал?

– Я выслушал его тирады настолько терпеливо, насколько мог. Потом вывел на задний двор замка и бросил ему учебный меч. И сказал: «Вы хотели меня наказать – накажите».

Ахкеймион расхохотался. Ксинем тоже улыбнулся.

– Он еще щенком был упрям, Акка, а теперь вообще неукротим. Он нипочем не желал сдаваться. Я сбивал его с ног, он терял сознание, потом приходил в себя и снова вставал, весь в крови и в снегу. Каждый раз я говорил: «Я учил вас всему лучшему, что умел сам, мой принц, но вы все равно проигрываете». И он снова бросался на меня, с ревом, точно безумный.

На следующее утро он ничего не сказал и сторонился меня, как чумы. Но после обеда сам разыскал меня. На его лице места живого не было. «Я понял», – заявил он. «Что вы поняли?» – спросил я. «Твой урок, – ответил он. – Я понял твой урок». «Ах, вот как? – сказал я. – И что же это был за урок?» И он ответил: «Что я забыл, как учиться. Что жизнь дана нам как урок Господень, и что даже если мы пытаемся учить неблагочестивых людей, то должны быть готовы учиться у них сами».

Ахкеймион уставился на друга с откровенным благоговением.

– Ты действительно хотел научить его именно этому?

Ксинем нахмурился и покачал головой.

– Нет. Я всего лишь хотел выбить из него эту заносчивую дурь. Но мне показалось, что его слова звучат разумно, поэтому я просто ответил: «Вот именно, господин мой принц, вот именно», и кивнул с тем умным видом, с каким ты обычно соглашаешься с человеком, который не настолько умен, как ты сам.

Ахкеймион улыбнулся и кивнул с умным видом. Ксинем расхохотался.

– Как бы то ни было, с тех пор Пройас держал себя в руках и такого, как при Паремти, больше не устраивал. И когда он вернулся в Аокнисс, то предложил Кальмемунису возместить удар за удар, прямо при дворе своего отца.

– И что, Кальмемунис действительно согласился? Уж конечно, он был не настолько глуп!

– Еще как согласился! Этот олух высек Нерсея Пройаса на глазах короля и всего двора. И это и есть подлинная причина того, почему Кальмемунис так никогда и не простил Пройаса. Эта порка лишила его последних остатков чести. Когда до него это дошло, он объявил, что Пройас его надул.

– Так ты думаешь, Кальмемунис именно поэтому настоял на том, чтобы возглавить Священное воинство простецов?

Ксинем печально кивнул.

– И из-за этого он погиб, а с ним еще сто тысяч человек. Да, зачастую причиной великих катастроф становятся такие вот мелочи… Нетерпимость принца и тупость надменного лорда. Но где эти факты? Лежат ли они где-то на этих далеких равнинах, усеянных трупами?

«Сто тысяч убитых…»

Ахкеймион посмотрел на доску для бенджуки. И почему-то сразу увидел его – свой ход. Ксинем, как будто удивленный тем, что Ахкеймион все еще желает продолжать игру, смотрел, как тот переставляет с одного поля на другое, казалось бы, ничего не меняющую фигуру.

«Сто тысяч убитых – не был ли это тоже своего рода ход?»

– Ах ты, хитрый черт! – прошипел Ксинем, изучая доску. И после короткого колебания сделал ответный ход.

«Ошибка!» – понял Ахкеймион. Ксинем, забывшись, одним махом свел на нет все свое былое преимущество. «Почему я теперь так отчетливо вижу это?»

Бенджука. Двое людей. Две противоположные цели. Один исход. Кто определяет этот исход? Победитель? Но подлинные победы так редки – и на доске для бенджуки не менее редки, чем в жизни. Чаще результат бывает ненадежным компромиссом. Но кто определяет компромисс? Никто?

Ахкеймион понял, что вскоре основная часть Священного воинства выйдет из Момемна, пересечет плодородную провинцию Ансерка и окажется во враждебных землях. До сих пор перспектива кампании казалась абстракцией, ходом в игре, который пока что не может быть просчитан. «Но это – не игра! Священное воинство отправится в поход и, как бы ни обернулось дело, тысячи и тысячи людей непременно погибнут».

Так много людей! Так много противоположных целей. И только один исход. Каким будет этот исход? И кто его определит?

Никто?

Эта мысль ужаснула Ахкеймиона. Священная война внезапно показалась безумной игрой, броском игральных костей в попытке угадать абсолютно темное будущее. Жизни бесчисленных людей – включая самого Ахкеймиона – против далекого Шайме. Разве может какой бы то ни было выигрыш стоить такого заклада?

– Сто тысяч убитых, – продолжал Ксинем, по всей видимости, не замечая, насколько опасное положение создалось на доске. – И среди них несколько людей, которых я знал. И вдобавок император шустро воспользовался нашим смятением. Он уже твердит, чтобы мы не повторили ошибки воинства простецов.

– Это какой же? – спросил Ахкеймион, все еще занятый доской.

– Они, видишь ли, имели глупость отправиться в поход без Икурея Конфаса.

Ахкеймион поднял глаза.

– Но ведь я думал, что именно благодаря провизии, выданной императором, они и смогли отправиться в поход.

– Ну конечно. Но ведь он обещал снабдить провизией любого, кто подпишет его проклятый договор!

– Так значит, Кальмемунис и прочие его все-таки подписали…

В Сумне не были в этом уверены.

– А почему бы и нет? Таким людям, как он, наплевать на свое слово. Почему бы не пообещать вернуть все завоеванные земли империи, если твое обещание ничего не значит?

– Но ведь Кальмемунис и прочие не могли не понимать, в чем состоит план императора! Икурей Ксерий прекрасно знает, что Великие Имена на самом деле ничего ему не отдадут. Договор – попросту предлог, то, что должно помешать шрайе объявить императору отлучение, когда он прикажет Конфасу захватить все, что завоюет Священное воинство.

– Ну да, Акка, но ты забываешь, отчего Кальмемунис вообще отправился в этот скоропалительный поход. Не ради отпущения грехов и не во славу Последнего Пророка – и, если уж на то пошло, даже не затем, чтобы создать свое собственное королевство. Нет. У Кальмемуниса была воровская душонка. Он отправился в поход затем, чтобы слава победы не досталась Пройасу.

Ахкеймион, пораженный внезапно пришедшей мыслью, уставился на своего друга.

– Но ты, Ксин… Ты ведь действительно отправился в этот поход ради Последнего Пророка! Что ты думаешь по поводу всех этих ссор и тайных замыслов?

На миг показалось, что Ксинем застигнут этим вопросом врасплох.

– Да, конечно, ты прав, – медленно произнес он. – Меня это должно возмущать. Но, сдается мне, я заранее предвидел, что так оно и будет. Откровенно говоря, меня больше волнует, что по этому поводу подумает Пройас.

– А почему?

– Вести о катастрофе, несомненно, ужаснут его. Но все это сведение счетов, все эти интриги…

Ксинем поколебался, словно еще раз прикидывал, стоит ли говорить нечто, о чем он сто раз думал про себя, но еще ни разу не высказывал вслух.

– Я прибыл сюда в числе первых, Акка. Пройас прислал меня, чтобы я согласовывал действия всех конрийцев, которые придут сюда следом за мной. Я был частью Священного воинства с тех самых пор, как под стенами Момемна возвели первые шатры. Я знаю, что основная масса тех, кто здесь собрался, – люди благочестивые. Хорошие люди, независимо от того, к какой нации они принадлежат. И все они слышали о Нерсее Пройасе и о том, как его уважает Майтанет. Все они, даже другие Великие Имена, такие, как Готьелк или Саубон, готовы идти за ним. Так что исход этой игры с императором во многом зависит от того, как поведет себя Пройас…

– А Пройас часто поступает непрактично, – закончил Ахкеймион. – Ты боишься, что в этой игре с императором на первый план выступит Пройас-судия, а не Пройас-тактик.

– Вот именно. В настоящий момент император держит Священное воинство в заложниках. Он отказывается выдавать нам больше провианта, чем то необходимо для содержания войска, пока мы не подпишем этот его договор. Разумеется, Майтанет может повелеть снабдить Священное воинство провиантом под страхом отлучения, но сейчас кажется, что даже он колеблется. Уничтожение Священного воинства простецов убедило его, что мы обречены, если с нами не будет Икурея Конфаса. Кианцы показали зубы, и, похоже, одной веры недостаточно для того, чтобы их победить. И кто сумеет лучше провести нас через эти коварные мели, чем великий главнокомандующий, который только что одолел самих скюльвендов? Но даже такой могущественный шрайя, как Майтанет, не может заставить императора отправить против язычников своего единственного наследника. И, разумеется, император не пошлет Конфаса, если Великие Имена не подпишут договор. Ахкеймион криво усмехнулся.

– Если я когда-нибудь вздумаю встретиться с этим императором на узенькой дорожке, напомни мне, что делать этого не стоит.

– Это демон! – зло бросил Ксинем. – Хитроумный демон. И если Пройас не сумеет его обойти, все мы отправимся проливать кровь не за Айнри Сейена, а за Икурея Ксерия III.

Имя Последнего Пророка почему-то напомнило Ахкеймиону, как он продрог. Он тупо взглянул на серебряные и ониксовые фигуры на доске. Потом наклонился, взял маленький, окатанный морем камешек, который стоял на доске вместо недостающей фигуры, и выкинул его в ослепительно-белую пыль за пределами навеса. Игра внезапно показалась ему ребяческой.

– Так ты что, сдаешься? – спросил Ксинем.

Конриец был разочарован: он еще надеялся выиграть.

– Мне не на что надеяться, – ответил Ахкеймион, думая не о бенджуке, а о Пройасе. Когда принц явится сюда, то будет чувствовать себя как в осаде, а Ахкеймиону придется еще сильнее загнать его в угол, рассказав ему, что даже его драгоценный шрайя ведет какую-то темную игру.

В шатре, несмотря на зимний мрак, было тепло. Эсменет села, обняв колени. И кто бы мог подумать, что от верховой езды так болят ноги?

– Ты думаешь о ком-то другом, – сказал Сарцелл. «У него голос совсем другой, – подумала она. – Такой уверенный…»

– Да.

– Видимо, об адепте Завета?

Шок. Но потом Эсменет вспомнила, как говорила ему…

– И что с того? – спросила она.

Он улыбнулся, и Эсменет, как всегда, почувствовала одновременно восторг и тревогу. Может, это из-за его зубов? Или из-за губ?

– Да так, – ответил он. – Адепты Завета – дураки. Все Три Моря это знают… Знаешь, что нильнамешцы говорят о женщинах, которые любят дураков?

Она повернула голову в его сторону, смерила его томным взглядом.

– Нет. И что же говорят нильнамешцы?

– Что когда они спят, то не видят снов. И он мягко повалил ее на свою подушку.