"Слуги Темного Властелина" - читать интересную книгу автора (Бэккер Р. Скотт)

ГЛАВА 11 МОМЕМН

Конец зимы, 4111 год Бивня, Момемн

Принц Нерсей Пройас пошатнулся, но снова выпрямился. Его люди гнали шлюпку сквозь буруны. Он твердо решил прибыть к берегу Нансурии стоя, однако Менеанорское море, которое твердо вознамерилось биться в берега до тех пор, пока весь мир не станет морем, делало это непростой задачей. Уже дважды пенные стены клокочущего прибоя едва не выбросили принца за борт. Пройас уже начал задумываться, разумно ли его решение. Он окинул взглядом голую песчаную полосу пляжа, увидел, что в непосредственной близости развевается только штандарт Аттремпа, и решил, что прибыть на берег сухим, пусть и сидя, куда лучше, чем полуутонувшим.

«Наконец-то я со Священным воинством!»

Но как ни глубоко волновала его эта мысль, она сопровождалась некоторой тревогой. Он был первым, кто поцеловал колено Майтанета тогда, в Сумне, а теперь он последний из Великих Имен, кто присоединится к Священному воинству! Пройас был в этом уверен.

«Политика!» – кисло думал Пройас. Айенсис утверждал, что это искусство добиваться преимуществ внутри сообщества людей, но философ был не прав: это скорее абсурдное торжище, чем упражнение в красноречии. Приходится поступаться принципами и благочестием, чтобы добиться того, чего требуют принципы и благочестие. Пачкаться ради того, чтобы очиститься.

Пройас поцеловал колено Майтанета, вступил на путь, куда звали его вера и принципы. Сам Господь освятил этот путь! Однако с самого начала он вел через грязное болото политики: бесконечная грызня с королем-отцом; выводящие из себя проволочки, связанные с необходимостью собрать флот; неисчислимые уступки, договоры, упреждающие удары, ответные удары, лесть, угрозы… Как будто для того, чтобы спасти душу, ее сперва надобно продать!

«Это и есть твое испытание? И что, ты снова счел меня недостойным?»

Даже морское путешествие оказалось испытанием. Менеанорское море всегда коварно, а в зимнюю пору оно особенно бурно. У берегов Нрона их захватила буря, и корабли унесло за пределы Менеанорского моря. Неблагоприятные ветра пригнали их к самым языческим берегам – в какой-то момент они оказались всего в нескольких днях пути от Шайме, по крайней мере так сказал идиот штурман, как будто эта насмешка судьбы должна была порадовать, а не разгневать принца. Потом, когда они мучительно пробирались на север, налетела вторая буря, которая разметала его корабли. Более пятисот человек расстались тогда с жизнью. Казалось, на каждом шагу что-то противостоит его усилиям. Если не люди, то стихии, а если не стихии, то люди. Мучили даже собственные мысли: а что, если Священное воинство уже выступило в поход без него? Что, если, когда он прибудет, ему предложат распить с императором кубок вина и возвращаться домой?

Быть может, этого следовало ожидать. Быть может, та встреча с Ахкеймионом в Сумне – да еще в тот самый миг, когда он преклонил колени перед Майтанетом! – была не просто досадным совпадением. Быть может, то было предзнаменование, напоминание о том, что боги зачастую смеются, когда люди скрежещут зубами от злости.

Как раз в этот момент огромная волна качнула шлюпку вперед и окатила сидящих в ней пенящейся, пронизанной солнцем водой. Киль скользнул вбок по волне, точно желудь по шелку. Несколько гребцов вскрикнули. В какой-то миг казалось, что шлюпка непременно перевернется. Они потеряли одно из весел. Потом днище заскрежетало по песку, и шлюпка засела на мели посреди нескольких намывных отмелей, выступающих из-под воды во время отлива. Пройас выскочил из шлюпки вместе со своими людьми и, не обращая внимания на их протесты, помог им затащить шлюпку подальше на белый, как кость, песок. Оглянувшись, он увидел свой флот, разбросанный по сияющему морю. Просто не верилось. Они здесь! Они добрались!

Пока остальные выгружали из шлюпки вещи, Пройас прошел несколько шагов в сторону берега и рухнул на колени. Песок жег его кожу. Ветер трепал короткие, иссиня-черные волосы. Ветер пах солью, рыбой, раскаленным на солнце камнем – почти так же, как пахнут далекие берега его родной Конрии.

«Началось, Пророк милостивый… Священная война началась. Позволь же мне стать источником твоего праведного гнева! Пусть десница моя станет той дланью, что освободит твой очаг от злобы неверных! Позволь мне стать твоим молотом!»

Здесь, за всепоглощающим ревом прибоя, можно было плакать – никто не увидит и не услышит. Пройас смахнул слезы с глаз.

Боковым зрением он увидел, как навстречу через белые дюны идут ожидавшие его люди. Он прокашлялся, встал, машинально отряхнул песок с туники. Над их головами развевался штандарт Аттремпа. Они упали на колени и, упершись ладонями в колени, склонились перед ним до земли. Позади них возвышался небольшой обрыв, а над краем обрыва на фоне неба виднелось огромное серое пятно – очевидно, Момемн, окутанный дымом бесчисленных костров и очагов.

– Мне тебя и вправду не хватало, Ксинем! – сказал Пройас. – Что ты на это скажешь?

Коренастый человек с окладистой бородой, стоявший впереди всех, поднялся на ноги. Пройас уже не в первый раз был потрясен тем, насколько тот похож на Ахкеймиона.

– Боюсь, господин мой принц, что ваши добрые чувства быстро развеются, – ответил Ксинем. Он немного поколебался и закончил: – Когда вы услышите вести, которые я вам принес.

«Ну вот, начинается!»

Еще много месяцев тому назад, до того, как Пройас вернулся в Конрию, набирать свою армию, Майтанет предупредил его, что дом Икуреев, по всей вероятности, создаст немало препон Священному воинству. Однако, судя по поведению Ксинема, в его отсутствие произошло нечто куда более трагическое, чем обычные интриги.

– Я не из тех, кто гневается на вестника за дурные новости, Ксинем. Ты же знаешь.

Он обвел взглядом спутников маршала.

– А где этот осел Кальмемунис?

В глазах Ксинема отразился нескрываемый страх.

– Он убит, господин мой принц.

– Убит? – резко переспросил Пройас.

«Господи, пусть все не начинается так плохо!» Он закусил губу, потом спросил, уже более ровным тоном:

– Что произошло?

– Кальмемунис отправился в поход…

– Отправился в поход?! Но в последний раз, что я о нем слышал, у него не было провианта! Я сам отправил письмо императору с просьбой не давать Кальмемунису ничего, чтобы тот не выступил в поход!

«Господи! Только не это!»

– Когда император отказал им в провианте, Кальмемумис и прочие принялись буйствовать и даже разграбили несколько деревень. Они надеялись выступить против язычников одни, чтобы присвоить себе всю славу. Я едва не подрался с этим проклятым…

– Так Кальмемунис выступил в поход? – Пройас похолодел. – Император снабдил его провиантом?

– Насколько я понимаю, господин мой принц, Кальмемунис практически не оставил императору другого выхода. Он всегда умел принуждать людей делать то, чего ему хотелось. Императору оставалось либо снабдить его провизией и избавиться от него, либо рисковать тем, что Кальмемунис начнет войну против самой Нансурии.

– Ну, войны Святейший Шрайя не допустил бы, – отрезал Пройас, не желая оправдывать никого из тех, кто был виновен в этом преступлении. – Итак, Кальмемунис отправился в поход, и теперь он убит? Ты хочешь сказать, что…

– Да, господин мой принц, – угрюмо ответил Ксинем. Он уже успел переварить все эти факты. – Первая битва Священной войны завершилась катастрофой. Они все погибли – Истратменни, Гедафар, – все бароны-паломники из Канампуреи, и вместе с ними бесчисленные тысячи других, – все они были перебиты язычниками в месте, что зовется равниной Менгедда. Насколько мне известно, в живых осталось только около тридцати галеотов из войска Тарщилки.

Но как такое возможно? Разве Священное воинство можно одолеть в битве?

– Только тридцать? Сколько же их отправилось в поход?

– Более ста тысяч: первые прибывшие галеоты, первые айноны и весь тот сброд, что явился в Момемн вскоре после призыва шрайи.

В воцарившейся тишине слышался только рокот и шипение прибоя. Священное воинство – или немалая его часть – уничтожено. «Быть может, мы обречены? Неужели язычники могут быть настолько сильны?»

– А что говорит шрайя? – спросил он, надеясь заставить эти жуткие предчувствия умолкнуть.

– Шрайя молчит. Готиан сообщил, что шрайя удалился оплакивать души, погибшие на Менгедде. Однако ходят слухи, будто он испугался, что Священное воинство не сумеет одолеть язычников, что он ждет знамения от Господа, а знамения все нет.

– А император? Что говорит он?

– Император с самого начала утверждал, что Люди Бивня недооценивают свирепости язычников. Он оплакивает гибель Священного воинства простецов…

– Гибель чего?

– Так его теперь называют… Из-за того сброда, что увязался с ним.

Услышав это объяснение, Пройас испытал постыдное облегчение. Когда стало очевидно, что на призыв шрайи откликнулась еще и куча всякого отребья: старики, бабы, даже дети-сироты, – Пройас испугался, что их войско будет больше похоже на табор, чем на армию.

– Прилюдно император скорбит, – продолжал Ксинем, – но с глазу на глаз настаивает на том, что никакая война против язычников, будь она хоть трижды священной, не увенчается успехом, если ее не возглавит его племянник, Конфас. Ксерий, конечно, император, но все равно он продажный пес.

Пройас кивнул. Он наконец осознал подробности событий, с последствиями которых ему предстояло иметь дело.

– И я так понимаю, цена, которую он требует за великого Икурея Конфаса, – не что иное, как его договор, а? Этот злосчастный Кальмемунис продал нас всех.

– Я пытался, господин мой… Я пытался образумить палатина. Но мне недостало ни влияния, ни мудрости, чтобы его остановить!

– Ни у кого не хватит мудрости, чтобы остановить глупца, Ксин. А то, что у тебя недостаточно влияния, – это не гноя вина. Кальмемунис был человек самонадеянный и нетерпеливый. В отсутствие более знатных людей он наверняка потерял голову от чванства. Он сам себя обрек на гибель, Ксин. Только и всего.

Но в глубине души Пройас понимал, что это еще не все. Тут наверняка приложил руку император. В этом Пройас был уверен.

– И тем не менее, – сказал Ксинем, – мне все кажется, что я не сделал всего, что мог бы.

Пройас пожал плечами.

– Каждый человек может сказать о себе то же самое, Ксин. Этим человек и отличается от Бога.

Он печально хмыкнул.

– На самом деле это мне говорил Ахкеймион.

Ксинем слабо улыбнулся.

– И мне тоже… Очень мудрый глупец этот Ахкеймион. «И нечестивый… Богохульник. Хотелось бы мне, чтобы ты, Ксин, не забывал об этом».

– И в самом деле мудрый глупец.

Видя, что их принц благополучно прибыл на берег, остальная часть конрийского войска тоже начала высадку. Оглянувшись на море, Пройас увидел множество шлюпок, несомых к берегу сильным прибоем. Скоро эти пляжи будут кишеть людьми – его людьми, – и вполне возможно, что все они уже обречены. «Почему, Господи? Зачем Ты терзаешь нас – ведь мы стремимся исполнить Твою волю!»

В течение некоторого времени он вытягивал из Ксинема подробности поражения Кальмемуниса. Да, Кальмемунис действительно погиб: фаним прислали в доказательство его отрубленную голову. Нет, как именно язычникам удалось их разгромить – этого никто доподлинно не знает. Ксинем сказал, что выжившие утверждали, будто язычникам не было числа, по меньшей мере двое на каждого из айнрити. Однако Пройас знал, что те, кто остался в живых после подобного поражения, всегда утверждают нечто в этом духе. Пройаса мучило множество вопросов, и все они были настолько неотложны, что порой он перебивал Ксинема на полуслове. А еще его мучило странное чувство, что его обманули, как будто время, проведенное в Конрии и в море, было потеряно в результате чьих-то махинаций.

Он даже не заметил приближающуюся процессию имперцев, пока те не подошли вплотную.

– Сам Конфас собственной персоной, – мрачно сказал Ксинем, кивнув в сторону берега. – Тоже явился обхаживать вас, мой принц.

Пройас никогда не встречался с Икуреем Конфасом, однако признал его с первого взгляда. Этот человек являл собой живое воплощение обычаев Нансурской империи: божественно-невозмутимое выражение лица, воинственная уверенность, с какой он держал под мышкой посеребренный шлем. Он даже по песку шагал с кошачьей легкостью и грацией.

Они встретились глазами, и Конфас улыбнулся: улыбка героев, которые до сих пор знали друг друга лишь по слухам и восторженным рассказам. И вот Пройас очутился лицом к лицу с легендарным человеком, который одержал победу над скюльвендами. Он невольно проникся к нему почтением, даже, пожалуй, легким благоговением.

Конфас слегка поклонился, протянул руку для солдатского рукопожатия и сказал:

– От имени Икурея Ксерия III, императора Нансурии, я приветствую вас, принц Нерсей Пройас, на наших берегах и в Священном воинстве.

«На ваших берегах… Можно подумать, будто Священное воинство тоже ваше».

Пройас не поклонился в ответ и не пожал протянутой руки.

Конфас не выказал ни возмущения, ни гнева – напротив, взгляд его сделался одновременно ироничным и оценивающим.

– Боюсь, – продолжал он небрежным тоном, – в результате недавних событий нам будет нелегко доверять друг другу.

– Где Готиан? – спросил Пройас.

– Великий магистр шрайских рыцарей ждет вас наверху. Он не любит, когда ему в сапоги набивается песок.

– А вы?

– А мне хватило ума надеть сандалии.

Раздался хохот. Пройас скрипнул зубами.

Когда Пройас снова ничего не ответил, Конфас продолжал:

– Насколько я понимаю, Кальмемунис был вашим человеком. Неудивительно, что вы стараетесь обвинить во всем кого-то другого. Но позвольте вас заверить: палатин Канампуреи погиб исключительно по собственной глупости.

– В этом я не сомневаюсь, главнокомандующий.

– Так значит, вы примете приглашение императора и посетите его в Андиаминских Высотах?

– Очевидно, чтобы обсудить договор.

– В том числе и для этого.

– Я хотел бы сперва поговорить с Готианом.

– Как вам угодно, принц. Но, возможно, я смогу избавить вас от лишних бесед и передать то, что скажет великий магистр. Готиан сообщит вам, что в катастрофе на равнине Менгедда святейший шрайя всецело винит вашего человека, Кальмемуниса. И еще он скажет, что шрайя глубоко огорчен случившимся несчастьем и теперь всерьез обдумывает единственное и вполне оправданное требование императора. Я вас уверяю, оно действительно абсолютно оправданное. В родословных любого мало-мальски значительного семейства империи вы найдете десятки имен тех, кто погиб, сражаясь за те самые земли, которые предстоит отвоевать Священному воинству.

– Быть может и так, Икурей, но на этот раз жертвовать жизнью предстоит нам.

– Император ценит и понимает это. Именно поэтому он предложил даровать право собственности на потерянные провинции – под протекторатом империи, разумеется.

– Этого недостаточно.

– Ну разумеется. Всегда хочется большего, не правда ли? Должен признаться, принц, что мы оказались в весьма странном и затруднительном положении. В отличие от вас дом Икуреев никогда не славился своим благочестием, и теперь, когда мы наконец-то защищаем правое дело, нас зачастую упрекают за наши былые деяния. Однако личность спорящего, сколь бы одиозна она ни была, не имеет отношения к правоте или ложности его аргументов. Разве не так говорит нам сам Айенсис? Я прошу вас, принц, позабыть о наших недостатках и обдумать эти требования в свете чистой логики.

– А если чистая логика подскажет мне, что вы правы?

– Ну что ж, тогда вы можете последовать примеру Кальмемуниса, не так ли? Возможно, вам неприятно себе в этом признаваться, однако Священному воинству без нас не обойтись.

И снова Пройас ничего не ответил. Конфас усмехнулся, полуприкрыв глаза:

– Как видите, Нерсей Пройас, и логика, и обстоятельства на нашей стороне.

Видя, что Пройас по-прежнему молчит, главнокомандующий поклонился, небрежно развернулся и направился прочь. За ним потянулась его сверкающая свита. Валы накатывались на берег с удвоенной яростью, и ветер осыпал Пройаса и его людей мелкими брызгами. Становилось холодно.

Пройас из всех сил старался спрятать трясущиеся руки. В битве за Священную войну только что произошла первая стычка, и Икурей Конфас взял над ним верх на глазах у его собственных людей – и притом взял без малейшего груда! Пройас понял, что все его прежние проблемы были все равно что мелкие мошки по сравнению с главнокомандующим и его трижды проклятым дядюшкой.

– Идем, Ксинем, – отсутствующе сказал он, – надо проследить за тем, чтобы высадка прошла благополучно.

– И еще одно, мой принц… Я забыл об этом упомянуть.

Пройас тяжело вздохнул и встревожился: в этом вздохе отчетливо слышалась охватившая его дрожь.

– Ну, что еще, Ксин?

– Друз Ахкеймион здесь.

Ахкеймион сидел один у костра и ждал возвращения Ксинема. Если не считать горстки рабов и проходивших мимо Людей Бивня, конрийский лагерь был пуст. Ахкеймион знал, что люди маршала еще на берегу, встречают своего принца и соплеменников. Вид опустевших полотняных шатров тревожил Ахкеймиона. Темные, пустые палатки. Остывшие кострища…

Вот именно так все и будет, если маршал и его люди падут на поле брани. Оставленные вещи. Места, где некогда слова и взгляды согревали воздух. Отсутствие.

Ахкеймион содрогнулся.

В первые несколько дней после того, как Ахкеймион присоединился к Ксинему и Священному воинству, он занимался делами, связанными с Багряными Шпилями. Окружил свою палатку несколькими оберегающими заклинаниями – потихоньку, чтобы не оскорбить чувств айнрити. Нашел местного жителя, который проводил его к вилле, где поселили Багряных Шпилей. Составил схемы, карты, списки имен. Даже нанял трех братьев-подростков, сыновей раба из Шайгека, принадлежавшего тидонскому тану, чтобы те следили за дорогой, ведущей к вилле, и докладывали ему обо всех приходящих и уходящих, кто заслуживает внимания. Больше делать было особенно нечего. Он еще попытался снискать расположение местного купца, у которого Шпили закупали провизию, но потерпел сокрушительное поражение. Когда Ахкеймион начал настаивать, этот человек попытался заколоть его ложкой – в прямом смысле. Не потому, что питал такую верность Шпилям – просто очень испугался.

По всей видимости, нансурцы быстро учились: у Багряных адептов любой повод для подозрений, будь то лишняя капля пота на лбу или знакомство с чужестранцем, был равносилен предательству. А предательств Багряные Шпили не прощали.

Однако все эти дела были не более чем рутиной. Занимаясь ими, Ахкеймион не переставая думал: «Сейчас, Инрау. Покончу со всем этим и займусь тобой…»

И вот «сейчас» наступило. Расспрашивать было некого. Следить не за кем. И даже подозревать некого, если не считать Майтанета.

Делать нечего. Оставалось ждать.

Разумеется, в отчетах, которые он отправлял своему начальству в Завете, сообщалось, что он старательно проверяет такой-то намек или такой-то след. Но это являлось всего лишь частью спектакля, в котором участвовали все, даже такой энтузиаст, как Наутцера. Они походили на голодных людей, питающихся травой. Если ты смертельно голоден, отчего бы не создать иллюзию того, что ты все-таки ешь?

Однако на сей раз иллюзия не столько успокаивала, сколько вызывала тошноту. Причина казалась достаточно очевидной: Инрау. С тех пор как в дыру, которую представлял собой Консульт, провалился Инрау, она сделалась слишком широка, чтобы заклеивать ее бумагой.

И Ахкеймион принялся отыскивать способы заставить свое сердце умолкнуть или хотя бы вытеснить из своих мыслей часть терзавших его упреков. «Вот приедет Пройас… – говорил он своему мертвому ученику. – Я обязательно займусь тобой, когда приедет Пройас!»

Он принялся крепко выпивать, в основном неразбавленное вино. Попивал он и анпой, когда Ксинем был в особенно хорошем настроении; и юрсу, отвратительное пойло, которое галеоты гонят из гнилой картошки. Покуривал и опиум, и гашиш – впрочем, от первого Ахкеймиону пришлось отказаться после того, как он начал терять грань между галлюцинациями и Снами.

Ахкеймион принялся перечитывать тех немногих классиков, которых захватил с собой Ксинем. Он немало смеялся над третьей и четвертой «Аналитиками» Айенсиса, впервые оценив тонкий юмор знаменитого философа. Хмурился над стихами Протатиса – теперь они представлялись ему чрезмерно вычурными, хотя двадцать лет тому назад Ахкеймиону казалось, будто они говорят на языке его души. Взялся он и за «Саги», уже не в первый раз, почитал несколько часов – и отложил в сторону. Их цветистые неточности бесили его до дрожи в руках и потери сознания, а содержащиеся в них истины заставляли плакать. Похоже, это урок, который ему приходится заново проходить каждые несколько лет: человек, воочию видевший ужасы Армагеддона, не в состоянии читать рассказы о нем.

Порой, когда Ахкеймиону не сиделось на месте до такой степени, что читать уже было невозможно, он отправлялся бродить по лагерю. Иногда он забирался в такие закоулки, где норсирайцы открыто звали его «замарашкой». Один раз пятеро тидонцев прогнали его прочь из их мелкого удела, размахивая ножами и выкрикивая обвинения и оскорбления. А в другие дни Ахкеймион бродил по узким улочкам Момемна, ущельям со стенами из кирпича-сырца. Он выходил то к разным рыночным площадям, то к древнему храмовому комплексу Кмираль, а один раз забрел даже к воротам Дворцового района. Кончались эти прогулки всегда в компании шлюх, хотя потом он никак не мог вспомнить, каким образом их раздобыл. Ахкеймион не запоминал ни лиц, ни имен. Он упивался судорогами стонущих тел, сальностью кожи, скользящей по немытой коже. Потом возвращался домой, полностью опустошенный.

Он очень старался не думать об Эсми.

Обычно Ксинем возвращался к вечеру, и они выкраивали время, чтобы сделать несколько ходов в их вялотекущей партии в бенджуку. Потом сидели у костра маршала, передавали по кругу чашу с терпким напитком, который конрийцы называли «перрапта», – они утверждали, что это якобы очищает нёбо перед едой, но Ахкеймиону казалось, что потом любая пища воняет рыбой. Ужинали тем, что удавалось раздобыть рабам Ксинема. Иногда к ним присоединялись офицеры маршала – обычно Динхаз, Зенкаппа и Ирисс, – и они коротали время в непристойных шуточках и непочтительной болтовне. В другие дни они с Ксинемом сидели вдвоем, и тогда разговор шел о более серьезных и болезненных вещах. А порой, как сегодня, Ахкеймион оставался один.

Вести о прибытии конрийского флота пришли еще до рассвета. Вскоре Ксинем ушел, чтобы подготовить все для прибытия наследного принца. Ксинем был нервен и зол – видимо, не знал, как сообщить Пройасу о Кальмемунисе и судьбе Священного воинства простецов. Когда Ахкеймион предложил отправиться встречать Пройаса вместе с ним, Ксинем уставился на него, словно не поверил своим ушам, потом рявкнул:

– Да он тогда меня вообще повесит!

Однако перед тем, как отправиться на берег, подъехал к костру и пообещал Ахкеймиону, что сообщит Пройасу о его присутствии и о просьбе.

День прошел в страхе и надежде.

Пройас был другом и доверенным лицом Майтанета. Если кто-то и сумеет вытянуть из Святейшего Шрайи нужную информацию, то только он. И почему бы ему не сделать этого? Ведь так много из того, чем он является, из того, что заставляет людей звать его Солнечным Принцем, вложил в него бывший наставник, Друз Ахкеймион.

«Не тревожься, Инрау… Он мне обязан».

Вот и солнце село, а вестей от Ксинема все не было. Ахкеймиона одолели сомнения, и выпитое вино тоже взяло свое. Страх опустошил его невысказанные речи, и Ахкеймион наполнил их гневом и презрением.

«Ведь я его создал! Это я сделал его тем, что он есть! Он не посмеет!»

Он тут же раскаялся в этих резких мыслях и ударился в воспоминания. Он вспомнил, как Пройас мальчишкой выбежал из сумрака ореховой рощи сквозь столбы солнечного света, плача и оберегая сломанную руку. «Лучше бы ты по книгам лазил, дурень! – кричал он ему тогда. – Их ветви никогда не ломаются!» Он вспомнил, как застал Инрау врасплох в скриптории и увидел, что тот от скуки разрисовывает чистый лист пергамента ровными рядами фаллосов. «Что, в прописях упражняешься, а?»

– Мои сыновья… – бормотал он, глядя в костер. – Мои чудные сыновья…

Наконец он услышал, как по темным дорожкам приближаются всадники. Увидел Ксинема, едущего во главе небольшого отряда конрийских рыцарей. Маршал спешился в темноте и вышел на свет, потирая затылок. У него был усталый взгляд человека, которому осталось выполнить последнее трудное дело.

– Он не желает тебя видеть.

– Он, должно быть, очень занят сейчас, – выпалил Ахкеймион, – и устал вдобавок! Как это было глупо с моей стороны! Может быть, завтра…

Ксинем тяжело вздохнул.

– Нет, Акка. Он вообще не желает тебя видеть.

Дойдя до самого центра знаменитой Кампозейской агоры, Ахкеймион остановился у лотка с бронзовой посудой и, не обращая внимания на то, как нахмурился торговец, взял с прилавка большое блюдо, делая вид, что проверяет, хорошо ли оно отполировано. Он вертел его в руках, всматриваясь в искаженное изображение толп, проходящих у него за спиной. И наконец снова увидел этого человека – тот, по всей видимости, торговался с продавцом колбасок. Чисто выбритый. Черные волосы подстрижены кое-как, на рабский манер. Одет в голубую льняную тунику, а поверх нее – полосатый нильнамешский балахон. Ахкеймион заметил, как в тени лотка перешли из рук в руки несколько медных монет. Отражение человека повернулось навстречу солнцу, держа в руке колбаску, засунутую в надрезанную булку. Он обводил скучающим взглядом рыночную толпу, задерживаясь то на том, то на этом. Откусил кусочек, потом поглядел в спину Ахкеймиону.

«Кто ты?»

– Ну чего ты там высматриваешь? – бросил торговец посудой. – Дырку, что ли, в зубе нашел?

– Да нет, вот разглядываю, не оспа ли у меня, – мрачно ответил Ахкеймион. – Боюсь, что все-таки оспа…

Ему не нужно было видеть торговца – он и так знал, какой ужас отразился у того на лице. Тетка, перебиравшая кубки для вина, тут же исчезла в толпе.

Ахкеймион смотрел, как отражение в блюде лениво направилось прочь от лотка с колбасками. Он не думал, что ему грозят какая-то серьезная опасность, однако же, если за тобой следят, пренебрегать этим не годится. Велика вероятность, что этот человек работает на Багряных Шпилей, у которых есть очевидные причины интересоваться им, или даже на императора, который шпионит за всеми просто ради того, чтобы шпионить за всеми. Однако всегда есть шанс, что этот человек принадлежит к коллегии лютимов. Если это Тысяча Храмов убила Инрау, тогда они, по всей вероятности, знают, что он здесь. А если этот человек действительно из лютимов, Ахкеймиону необходимо узнать, много ли ему известно.

Ахкеймион, улыбнувшись, протянул блюдо обратно торговцу – тот съежился, как будто ему подсунули раскаленный уголь. Ахкеймион бросил блюдо обратно на прилавок, уставленный блестящей посудой, заставив прохожих оглянуться на грохот. «Пусть думает, что я торгуюсь».

Однако если ему нужно поговорить с этим человеком лицом к лицу, вопрос не в том как, а в том где. Кампозейская агора – явно не самое подходящее место.

«Наверное, в каком-нибудь переулке».

Ахкеймион увидел стаю птиц, кружащих над огромными куполами храма Ксотеи, силуэт которого вздымался над крышами многоэтажных домов, выходящих на рыночную площадь с севера. К востоку от храма высились огромные строительные леса, от которых тянулась сеть канатов к наклонному обелиску, – то был последний дар императора храмовому комплексу Кмираль. Ахкеймион заметил, что этот несколько меньше, чем обелиски, виднеющиеся в дымке позади него.

Он принялся прокладывать себе путь к северу через толпу покупателей и шумных лоточников, высматривая проходы между зданиями, которые могли бы представлять собой какой-нибудь мало используемый выход с рынка. Ахкеймион рассчитывал, что тот человек по-прежнему следует за ним. Он едва не споткнулся о павлина – великолепный широкий веер с сердитыми красными глазками. Нансурцы считали эту птицу священной и позволяли им бродить повсюду. Потом Ахкеймион заметил женщину, сидящую в окне одного из зданий, выходящих на площадь, и ему вспомнилась Эсменет.

«Если они знают обо мне, значит, знают и о ней…»

Еще одна причина отловить глупца, который за ним увязался.

Он дошел до северного края площади, пробрался между загонов, набитых овцами и свиньями. В одном стоял даже огромный храпящий бык. Видимо, то были жертвенные животные, которых пригнали на продажу для жрецов Кмираля. И наконец Ахкеймион нашел переулок, какой искал: узкую щель между глинобитными стенами. Он миновал слепца, сидящего у коврика, заваленного всякими безделушками, и устремился во влажный полумрак.

Его уши тут же наполнил звон мух. Он увидел груды золы и вонючих кишок, обглоданных костей и тухлой рыбы. Воняло тут сногсшибательно, однако Ахкеймион забился в угол, где преследователь наверняка не сразу его увидит, и принялся ждать.

Вскоре от вони его прошиб кашель.

Ахкеймион попытался сосредоточиться, повторяя замысловатые слова Напева, которым собирался подчинить своего преследователя. Сложность стоящих за ними мыслей нервировала его, как бывало довольно часто. Ахкеймиону всегда слегка не верилось в то, что он способен творить колдовство, тем более после того, как ему в течение многих дней ни разу не приходилось использовать мало-мальски серьезных Напевов. Однако за тридцать девять лет, проведенных в Завете, способности – по крайней мере по этой части – ни разу его не подводили.

«Я адепт».

Он смотрел, как мимо выхода из переулка проходят туда-сюда озаренные солнцем фигуры. А того человека все не было.

Жидкая грязь заползла ему в сандалии и сочилась между пальцами. Ахкеймион почувствовал, что рыба, на которой он стоит, шевелится. Потом из пустой глазницы выполз червяк.

«Это безумие! Ни один глупец не глуп настолько, чтобы лезть в такую дыру!»

Он поспешно выскочил из переулка, приставил ладонь козырьком ко лбу, оглядывая ту часть рынка, в которой находился.

Того человека нигде не было видно.

«Ну я и дурак! А что, если он вовсе не следил за мной?»

Ахкеймион, весь кипя, оставил свои поиски и отправился покупать то, за чем, собственно, и явился в Момемн.

Он так ничего и не узнал о Багряных Шпилях, а тем более о Майтанете и Тысяче Храмов. И Пройас по-прежнему отказывался встретиться с ним. Поскольку раздобыть новых книг ему не удалось, а Ксинем повадился бранить его за пьянство, Ахкеймион решил уделить немного внимания своей старой страсти. Он собрался готовить. Все колдуны немного изучали алхимию, а любой алхимик, по крайней мере из тех, что не даром едят свой хлеб, неплохо умеет готовить.

Ксинем полагал, что Ахкеймион позорит себя, что готовить – дело женщин и рабов, однако Ахкеймион думал иначе. Пусть себе Ксинем и его офицеры смеются: попробуют его стряпню – запоют на другой лад. Тогда они станут относиться к нему с уважением, достойным любого мастера, сведущего в древнем искусстве. И Ахкеймион наконец-то сделается для них не просто нечестивым прихлебателем. Быть может, это и опасно для их душ, зато полезно для желудков.

Однако он сразу забыл об утке, порее, карри и чесноке, когда тот человек показался снова, на этот раз под сводами Гильгалльских ворот, в толпе, выходившей из города. Ахкеймион успел лишь мельком заметить его профиль, но это явно был тот самый. Те же взлохмаченные волосы, изношенное до дыр платье…

Ахкеймион, не раздумывая, бросил свои покупки.

«Теперь моя очередь его преследовать!»

Он подумал об Эсми. Знают ли они, что в Сумне он жил у нее?

«Неважно, кто меня увидит. Я не могу рисковать упустить его!»

Это было одно из тех поспешных решений, которые Ахкеймион обычно презирал. Однако за много лет работы он успел убедиться, что обстоятельства зачастую немилосердны к тщательно разработанным планам и что планы эти зачастую в результате все равно сводятся к таким вот опрометчивым поступкам.

– Эй, ты! – рявкнул он, пытаясь перекричать шум толпы, и тут же выругал себя за глупость. А если бы тот сбежал? Он ведь наверняка знает, что Ахкеймион его заметил. Иначе почему не последовал в переулок?

Но, по счастью, тот человек ничего не услышал. Ахкеймион упрямо пробирался к нему, не сводя глаз с его затылка. Адепта осыпали бранью, пару раз даже больно ткнули в бок, пока он нырял в промежутки между потными людьми. Но он не переставая следил за тем человеком. Затылок все приближался.

– Сейен милостивый! – воскликнул надушенный айнон, которого Ахкеймион отпихнул с дороги. – Только попробуй еще раз так сделать, зарежу на хрен!

Ближе, ближе… Напевы Принуждения кипели в его мыслях. Он понимал, что их услышат и другие тоже. Они все поймут. Богохульство…

«Будь что будет. Мне нужно захватить этого человека!»

Ближе, еще ближе… Рукой подать.

Он потянулся, схватил того человека за плечо, развернул к себе. На какой-то миг утратил дар речи и тупо уставился в его лицо. Незнакомец нахмурился, стряхнул с себя руку Ахкеймиона.

– Это что еще такое? – рявкнул он.

– Изв-вините, – поспешно сказал Ахкеймион, не в силах отвести взгляд от его лица. – Обознался.

«Но ведь это был он, разве нет?»

Если бы он заметил след колдовства, то подумал бы, что это был обман, но колдовство отсутствовало – только незнакомое возмущенное лицо. Он просто ошибся…

Но как?

Человек смерил его взглядом, презрительно покачал головой.

– Пьяный дурак!

Несколько кошмарных мгновений Ахкеймион только и мог, что тащиться дальше вместе со всей толпой. Он ругательски ругал себя за то, что бросил купленные продукты.

Впрочем, неважно. Все равно готовить – дело женщин и рабов.

Эсменет сидела у Сарцеллова костра одна и дрожала от холода.

Она снова чувствовала себя выброшенной за пределы возможного. Она отправилась в путь, чтобы найти колдуна, только затем, чтобы быть спасенной рыцарем. А теперь вот перед ней простирались бесчисленные костры Священного воинства. Если прищуриться и заглянуть за стены Момемна, отсюда был виден даже вздымающийся на фоне хмурого неба императорский дворец, Андиаминские Высоты. От этого зрелища на глаза наворачивались слезы – не только потому, что Эсменет наконец-то видела мир, который так долго мечтала повидать, но еще и потому, что дворец напоминал ей истории, которые она, бывало, рассказывала дочке и продолжала рассказывать еще долго после того, как девочка наконец засыпала.

Она всегда отличалась этим малоприятным свойством. Любила дарить такие подарки, чтобы они пригодились в первую очередь ей самой.

Лагерь шрайских рыцарей раскинулся на холмах к северу от Момемна, выше остального Священного воинства, вдоль уступов, на которых раньше были поля. Поскольку Сарцелл был первым рыцарем-командором и уступал в ранге только Инхейри Готиану, его шатер превосходил размерами шатры всех его людей. Он распорядился поставить шатер на краю уступа, так, чтобы Эсменет могла любоваться видами той земли, куда он ее доставил.

Неподалеку сидели на тростниковой циновке две белокурые девушки-рабыни. Они тихо ели рис и переговаривались на своем родном языке. Эсменет уже заметила, как они нервно поглядывают в ее сторону, словно боятся, что она умалчивает о какой-то нужде, которую они не удовлетворили. Они омыли ее, натерли ее тело благовонными маслами, одели ее в голубое платье из кисеи и шелка.

Она поймала себя на том, что ненавидит этих рабынь за то, что они ее боятся, и в то же время любит их. На губах еще был вкус приправленного перцем фазана, которого они приготовили ей на обед.

«Может, мне все это снится?»

Она чувствовала себе мошенницей, шлюхой, которая вдобавок заделалась лицедейкой и оттого дважды проклята, дважды падшая. Но в то же время она ощущала головокружительную гордость, пугающую безумной, несообразной заносчивостью. «Вот я какая! – кричало что-то внутри нее. – Вот я какая на самом деле!»

Сарцелл говорил ей, что так и будет. Сколько раз он извинялся перед ней за дорожные неудобства! Он путешествовал скромно, налегке, поскольку вез важные вести Инхейри Готиану, великому магистру шрайских рыцарей. Однако он твердил, что, когда они доберутся до Священного воинства, все изменится. Он обещал, что там она станет жить в роскоши, достойной ее красоты и ума.

– Это подобно свету после долгой тьмы, – говаривал он. – Он будет озарять и слепить одновременно.

Эсменет провела дрожащей рукой по шитому золотом шелку, струящемуся вдоль ее колен. В свете костра мелькнула татуировка.

«Этот сон мне нравится».

Затаив дыхание, она поднесла запястье к губам, попробовала на вкус горечь благовонного масла.

«Легкомысленная шлюха! Не забывай, зачем ты здесь!»

Она поднесла левую руку к огню, медленно, словно хотела высушить пот или росу, глядя, как проступает татуировка из тени между связками.

«Вот… вот кто я такая! Стареющая шлюха…»

А что бывает со старыми шлюхами – знают все.

Тут, без предупреждения, выступил из тьмы Сарцелл. Эсменет про себя решила, что он обладает тревожащим родством с ночью, как будто ходит не столько сквозь нее, сколько вместе с нею. И это несмотря на белое одеяние шрайского рыцаря!

Сарцелл некоторое время стоял и молча смотрел на нее.

– Ты знаешь, он тебя на самом деле не любит.

Она посмотрела ему в глаза через костер, тяжело вздохнула.

– Ты его нашел?

– Нашел. Он стоит с конрийцами, как ты и говорила. Какой-то части ее души льстило то, что Сарцеллу не хочется ее отпускать.

– Так где же это, Сарцелл?

– У Анциллинских ворот.

Она кивнула, нервно отвернулась.

– Ты не спрашивала себя почему, Эсми? Если ты мне хоть чем-то обязана, ты должна задать себе этот вопрос!

«Почему он? Почему Ахкеймион?»

Она поняла, что очень много рассказала ему об Акке. Слишком много.

Ни один мужчина из тех, с кем она встречалась до сих пор, не расспрашивал ее так много, как Кутий Сарцелл, – даже Ахкеймион. Он внимал ей с какой-то алчностью, как будто ее пестрая, бестолковая жизнь была для него такой же экзотической, как для нее – его собственная. Хотя, впрочем, почему бы и нет? Дом Кутиев один из знатнейших домов Объединения. Для такого человека, как Сарцелл, вскормленного медом и мясом, с детства окруженного рабами, жизнь бедной шлюхи так же чужда и неизведана, как дальние земли Зеума.

– С тех пор как я себя помню, – признавался ей Сарцелл, – меня влекло к черни, к бедным – к тем, кто создает весь этот тук, которым питаются мне подобные.

Он хихикнул.

– Мой отец, бывало, драл меня розгами за то, что я играл в кости с рабами-земледельцами или прятался в судомойне, пытаясь заглянуть под юбки служанкам…

Эсменет шутливо шлепнула его.

– Мужики как собаки! Вся разница в том, что они нюхают задницы глазами, а не носом!

Он расхохотался и воскликнул:

– Вот-вот! Вот за что я ценю твое общество! Вести такую жизнь, как твоя, – одно дело, но уметь рассказать о ней, поделиться пережитым – совсем другое, это не каждому дано. Вот почему я сделался твоим приверженцем, Эсми. Твоим учеником.

Ну как тут было не увлечься? Она смотрела в его чудные глаза: радужки темно-коричневые, цвета плодородной земли, белки же перламутрово-белые, точно влажные жемчужины, – и видела в них свое отражение в таком виде, о каком прежде и помыслить не смела. Она видела личность экстраординарную, которую все пережитое не принизило, но, напротив, возвысило.

Но теперь, глядя в свете костра, как он стиснул кулаки, Эсменет увидела себя жестокой.

Я же тебе говорила, — осторожно сказала она. – Я люблю его.

«Не тебя. Его».

Эсменет трудно было представить двух людей, более не похожих друг на друга, чем Ахкеймион и Сарцелл. В некоторых отношениях различия были очевидны. Рыцарь-командор был безжалостен, нетерпелив и нетерпим. В своих суждениях он был стремителен и непреклонен, как будто стоило ему назвать что-то правильным, как оно тотчас же таковым и становилось. Сожалел он о чем бы то ни было редко и никогда не сожалел о чем-то серьезном.

Однако в других отношениях различия были тоньше и глубже.

В первые дни после ее спасения Сарцелл казался ей совершенно непостижимым. Несмотря на то что его гнев был грозен и проявлялся с пылом ребячьей истерики и убежденностью проклятия из уст пророка, Сарцелл никогда не дулся и не ворчал на тех, кто его разгневал. Несмотря на то что к любому препятствию, будь то даже обычные пустяковые заминки, которыми была полна повседневная жизнь высокопоставленного чиновника, он приступал с твердой решимостью немедленно его сокрушить, в своих действиях он был скорее элегантен, нежели груб. И хотя он был полон бездумной гордыни, его не пугало ничье осуждение, и он в отличие от многих других людей был всегда готов посмеяться над собственными промахами.

Этот человек представлялся загадкой, парадоксом, одновременно обманчивым и достойным осуждения. Но потом Эсменет осознала: ведь он же кжинета, человек из касты знати. Сутенты, люди низших каст, такие, как они с Ахкеймионом, боятся всего на свете: других, себя, зимы, лета, голода, засухи и так далее. Сарцелл же боится только конкретных вещей: что такой-то и такой-то скажут то-то и то-то, что из-за дождя придется отложить охоту и тому подобное. И она поняла, что в этом корень всех различий. Ахкеймион, возможно, не менее темпераментен, чем Сарцелл, однако страх делает его гнев горьким, порождает обиду и злопамятность. Есть в нем и гордость, однако из-за страха она порождает скорее отчаяние, чем уверенность в себе, и уж конечно, гордость эта не терпит, когда ей перечат.

Благодаря своей касте Сарцелл ощущал себя в безопасности, и оттого в отличие от бедняков не делал страх основой всех своих страстей. В результате он обладал несокрушимой самоуверенностью. Он чувствовал. Действовал. Решал. Судил. Страх ошибиться, столь характерный для Ахкеймиона, для Кутия Сарцелла попросту не существовал. Ахкеймион не ведал ответов, Сарцелл же не ведал вопросов. Может ли существовать уверенность тверже этой?

Однако Эсменет не учла последствий своих раздумий. Вслед за пониманием Сарцелла пришло тревожащее чувство близости. Когда из его вопросов, его болтовни, даже из того, как он занимался любовью, стало очевидно, что Сарцеллу нужно нечто большее, чем просто сочный персик, чтобы подсластить скучную дорогу в Момемн, она поймала себя на том, что втайне следит за ним, мечтает, гадает…

Разумеется, многое в нем представлялось ей невыносимым. Его безапелляционность. Его способность на жестокость. Несмотря на всю свою любезность, он часто разговаривал с ней в той манере, в какой пастух гонит свою отару, то и дело одергивая собеседницу, когда ее мысли направлялись куда-то не туда. Но с тех пор, как она поняла, в чем источник такого поведения, она перестала воспринимать эти черты как недостатки и начала относиться к ним просто как к личным особенностям Сарцелла и ему подобных. Когда лев убивает, это не делает его убийцей. Когда знатный человек что-то берет, это не значит, что он украл.

Она обнаружила, что испытывает некое ощущение, описать которое не могла – по крайней мере поначалу. Однако никогда прежде Эсменет не ведала ничего подобного. И в его объятиях она испытывала это ощущение сильнее, чем где бы то ни было еще.

Миновало немало дней, прежде чем она поняла.

Она чувствовала себя в безопасности.

Это было немалое открытие. До того как Эсменет это осознала, она побаивалась, что влюбилась в Сарцелла. На какое-то время любовь, которую она испытывала к Ахкеймиону, даже показалась ей самообманом: просто девушка, ведущая скучную, замкнутую жизнь, увлеклась человеком, немало поездившим и повидавшим свет. Дивясь тому, как уютно ей было в объятиях Сарцелла, она призадумывалась о том расстройстве чувств, в которое ввергал ее Ахкеймион. С Сарцеллом все было как следует, с Ахкеймионом все было как-то неправильно. А ведь любовь должна казаться правильной, разве нет?

Нет, поняла Эсменет. Такую любовь боги наказывают всякими ужасами.

Смертью дочери, например.

Но сказать этого Сарцеллу она не могла. Он бы просто не понял – в отличие от Ахкеймиона.

– Ты любишь его, – уныло повторил рыцарь-командор. – Я этому верю, Эсми. С этим я готов смириться… Но любит ли он тебя? Способен ли он тебя любить?

Она нахмурилась.

– Но почему же нет?

– Да потому, что он колдун! Он адепт, клянусь Сейеном!

– Ты думаешь, мне не все равно, что он проклят?

– Да нет. Разумеется, речь не об этом, – сказал он негромко, словно пытаясь смягчить суровую истину. – Я говорю об этом потому, Эсми, что адепты не могут любить – а адепты Завета тем более.

– Довольно, Сарцелл. Ты не знаешь, о чем говоришь.

– В самом деле? – переспросил он, и в голосе его послышалась болезненная усмешка. – Скажи мне, какую роль ты играешь в его галлюцинациях?

– О чем ты?

– Ты для него все равно что причал для лодки, Эсми. Он вцепился в тебя, потому что ты привязываешь его к реальности. Но если ты отправишься к нему, отречешься от своей прежней жизни и уйдешь к нему, ты станешь просто одной из двух лодок в бушующем море. Ты скоро, очень скоро потеряешь из виду берег. Его безумие поглотит тебя. Ты проснешься от того, что почувствуешь его пальцы на своем горле, и в твоих ушах будет звенеть имя кого-то, кто давным-давно умер…

– Я сказала «довольно», Сарцелл!

Он не сводил с нее глаз.

– Ты ему веришь, да?

– Чему именно?

– Всей этой чуши, о которой они талдычат. Про Консульт. Про новый Армагеддон.

Эсменет поджала губы и ничего не ответила. Чего она стыдится? Отчего ей сделалось стыдно?

Он медленно кивнул.

– Вижу, вижу… Ну что ж, неважно. Я не буду тебя в этом винить. Ты провела с ним немало времени. Но последнее, о чем я тебя попрошу: я хотел бы, чтобы ты подумала еще об одной вещи.

Глаза у нее горели. Она сморгнула.

– О чем?

– Ты ведь знаешь, что адептам Завета запрещено иметь жен или даже любовниц.

Она похолодела. Ей стало больно, как будто кто-то прижал к ее сердцу кусок ледяного железа. Она прокашлялась.

– Да.

– Значит, ты понимаешь… – он облизнул губы, – ты понимаешь, что самое большее, на что ты можешь рассчитывать…

Она взглянула на него с ненавистью.

– Быть его шлюхой. Да, Сарцелл? «А что я для тебя?»

Он опустился перед ней на колени, взял ее руки в свои, мягко притянул их к себе.

– Пойми, Эсми, рано или поздно его отзовут. И ему придется расстаться с тобой.

Она смотрела в огонь. Слезы оставляли на щеках жгучие дорожки.

– Я знаю.

Стоя на коленях, рыцарь-командор увидел слезу, повисшую на ее верхней губе. Внутри нее дрожала крохотная копия костра.

Он зажмурился и представил себе, как трахает Эсменет в рот ее отрубленной головы.

Тварь, называвшая себя Сарцеллом, улыбнулась.

– Я донимаю тебя, – сказал он. – Извини, Эсми. Я просто хотел, чтобы ты… увидела. Я не хотел, чтобы ты страдала.

– Неважно, – тихо ответила она, избегая его взгляда. Однако ее ладони теснее сжали его руки.

Он высвободил свои пальцы и мягко стиснул ее колени. Он подумал о ее щелке между ног, тугой и влажной, и содрогнулся от голода. Хотя бы побывать там, где был Зодчий! Войти туда, куда входил он. Это одновременно смиряло и поглощало. Нырнуть в печь, растопленную Древним Отцом!

Он поднялся на ноги.

– Идем, – сказал он, повернув к шатру. Он видел кровь и восторженные стенания.

– Нет, Сарцелл, – ответила она. – Мне надо подумать. Он пожал плечами, застенчиво улыбнулся.

– Ну, когда сможешь.

Посмотрел на Эритгу и Хансу, двух девушек-рабынь, жестом приказал им следить за ней. Потом оставил Эсменет и вошел в шатер. Захихикал себе под нос, думая обо всем, что он с ней сделает. В штанах у него налилось и затвердело; мышцы лица задрожали от удовольствия. Как поэтично он ее изрежет!

Светильники догорали, пространство шатра погрузилось в оранжевый полумрак. Он опустился на подушки, разбросанные перед низким столиком, заваленным свитками. Провел ладонью по своему плоскому животу, стиснул сладко ноющий член… Скоро. Уже скоро.

– Ах да! – произнес тонкий голосок. – Обещание освобождения.

Вздох, словно сделанный через тростинку.

– Я один из твоих создателей, и все же ты изготовлен столь гениально, что мне самому не верится.

– Зодчий! – ахнула тварь, называемая Сарцеллом. – Отец! Ты пошел на такой риск? А что, если кто-нибудь заметит твой знак?

– Среди многих синяков еще одного никто не заметит. Послышалось хлопанье крыльев и сухой стук, с которым ворона опустилась на столик. Лысая человеческая головка ворочалась из стороны в сторону, словно разминала затекшую шею.

– Если кто меня и почует, – объяснило лицо величиной с детскую ладошку, – то не обратит внимания. Тут повсюду Багряные адепты.

– Что, уже пора? – спросила тварь, называемая Сарцеллом. – Пришло время?

Улыбочка не шире ноготка.

– Скоро, Маэнги. Уже скоро.

Крыло расправилось и протянулось вперед, проведя линию по груди Сарцелла. Голова Сарцелла откинулась вбок; все его члены напряглись и застыли. От паха к конечностям разбегались волны восторга. Палящего восторга.

– Так она осталась? – спросил Синтез. – Она не пытается сбежать к нему?

Кончик крыла продолжал лениво ласкать его. Тварь, называемая Сарцеллом, выдохнула:

– Пока нет…

– О ночи, проведенной со мной, она не упоминала? Ничего тебе не говорила?

– Н-нет… Ничего.

– И тем не менее ведет себя… открыто, как будто готова поделиться всем?

– Да-а, Древний Отец…

– Как я и подозревал…

Крошечный лобик нахмурился.

– Я принял ее за простую шлюху, Маэнги, но она далеко не простая шлюха. Она искусна в игре.

Хмурый оскал сменился улыбочкой.

– Она все-таки стоит двенадцати талантов…

– М-мне…

Маэнги ощущал ритмичный пульс у себя в глубине тела между анусом и основанием фаллоса. Так близко…

– М-мне убить ее?

Он выгнулся под прикосновениями крыла. «Пожалуйста! Еще, Отец, прошу тебя!»

– Нет. Она не сбежала к Друзу Ахкеймиону. Это что-нибудь да значит… Ее жизнь была слишком тяжелой, чтобы она не научилась взвешивать, что для нее важнее, преданность или выгода. Она еще может оказаться полезной.

Крыло отодвинулось, прижалось к черному боку. Крошечные веки опустились, потом снова открылись, показав глазки-бусинки.

Маэнги судорожно вздохнул. Ничего не соображая, схватил правой рукой свой фаллос и принялся растирать головку большим пальцем.

– А что насчет Атьерса? – спросил он, задыхаясь. – Они что-нибудь подозревают?

– Завет ничего не знает. Они просто прислали дурака с дурацким заданием.

Он разжал руку, перевел дух.

– Древний Отец, мне теперь не кажется, что Друз Ахкеймион такой уж дурак.

– Почему?

– Передав Готиану послание шрайи, я встретился с Гаоартой…

Крохотное личико скривилось.

– Ты встретился с ним? Разве я это приказывал?

– Н-нет… Но шлюха попросила меня найти ей Ахкеймиона, а я знал, что Гаоарте поручено за ним следить.

Крошечная головка качнулась из стороны в сторону.

– Боюсь, мое терпение скоро иссякнет, Маэнги.

Тварь, называемая Сарцеллом, прижала потные ладони к своему одеянию.

– Друз Ахкеймион заметил, что Гаоарта за ним следит!

– Что-о?

– На Кампозейском рынке… Но этот глупец ничего не знает, Древний Отец! Ничего. Гаоарте удалось сменить шкуру.

Синтез перескочил на край столика, отделанный красным деревом. Он казался легким, как иссохшая кость или папирусный свиток, однако чувствовалось в нем нечто огромное, как если бы левиафан проплывал под водой перпендикулярно всему сущему. Его глаза сочились светом.

КАК…взревело в том, что сходило за душу Маэнги…

Я НЕНАВИЖУ…

…разнося вдребезги все мысли, все страсти, которые он мог бы назвать своими…

ЭТОТ МИР!

…подавляя даже неутолимый голод, даже всеобъемлющую боль…

Глаза, точно двойной Гвоздь Небес. Хохот, дикий от тысячелетнего безумия.

ПОКАЖИ МНЕ, МАЭНГИ…

Крылья распахнулись перед ним, затмевая светильники, оставив лишь бледное личико на фоне мрака, слабый, хрупкий рупор чего-то монументального и жуткого.

ПОКАЖИ МНЕ СВОЕ ИСТИННОЕ ЛИЦО!

Тварь, называемая Сарцеллом, почувствовала, как сжатый кулак того, что было ее лицом, начал ослабевать…

Будто ляжки Эсменет.

Пришла весна, и снова сеть полей и рощ вокруг Момемна оказалась полна айнрити. Эти были вооружены куда лучше и казались намного опаснее тех, что пали в Гедее. Вести о резне на равнине Менгедды пеленой висели над Священным воинством в течение долгих дней. «Как такое могло случиться?» – спрашивали люди. Однако страхи были быстро подавлены слухами о гордыне Кальмемуниса, рассказами о том, как он отказался повиноваться прямому приказу Майтанета. Бросить вызов самому Майтанету! Все дивились подобному безумию, а жрецы напоминали о том, как труден путь, и о том, что испытания сломят верных, если они позволят себе заблуждаться.

Много говорили и о нечестивом споре императора с Великими Именами. Все Великие Имена, за исключением айнонов, отказались подписывать договор, и по вечерам у костров велось немало пьяных споров о том, как следовало поступить предводителям. Подавляющее большинство бранило императора. Некоторые даже утверждали, что Священному воинству надлежит взять Момемн штурмом и силой захватить припасы, которые нужны для похода. Однако некоторые вставали на сторону императора. «Ну что такое договор? – говорили они. – Всего лишь клочок пергамента! А зато представьте себе, сколько пользы принесло бы его подписание!» Мало того что Люди Бивня тут же без труда получили бы всю необходимую провизию, с ними вдобавок отправился бы Икурей Конфас, величайший полководец за много поколений! А если разгром Священного воинства простецов – недостаточное доказательство, то как насчет шрайи, который не хочет ни принудить императора предоставить провизию Священному воинству, ни приказать Великим Именам подписать-таки этот его договор? Отчего Майтанет так колеблется, как не оттого, что и он боится мощи язычников?

Но разве можно тревожиться и страшиться, когда сами небеса содрогаются от мощи Священного воинства? Кто бы мог представить, что под знамена Бивня встанут такие властители! Это не считая всех остальных, которых также немало. Жрецы – и не только из Тысячи Храмов, но от всех культов, представляющих каждую ипостась Бога, сходят на берег или спускаются с гор, чтобы занять свое место в Священном воинстве, распевают гимны, бьют в цимбалы, наполняют воздух дымом благовоний и словами молитв. Идолов умащают маслами, и жрицы Гиерры занимаются любовью с грубыми вояками. Наркотики с благоговением передаются по кругу, трясуны заходятся восторженными криками, корчась в пыли. Демонов изгоняют прочь. Началось очищение Священного воинства.

После церемоний Люди Бивня собирались вместе, обменивались дикими слухами или рассуждали о низости язычников. Шутили над тем, что жена Скайельта больше похожа на мужика, чем король Чеферамунни, или что нансурцы так привыкли давать друг другу в задницу, что даже в строю стараются держаться поплотнее. Лупили нерадивых рабов, задирали баб, несущих к Фаю корзины с бельем. И по привычке косились на странные группки чужаков, непрерывно снующих по лагерю.

Так много народу… Такое величие!