"Атаульф" - читать интересную книгу автора (Хаецкая Елена, Беньковский Виктор)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. НАШЕ СЕЛО

Когда дедушка распекает нас с братом, он много говорит о величии нашего рода. Велик и могуч наш род и доблестью овеян. Хоть и оказались мы волей судьбы вдали от наших славных сородичей, но честь нашего рода должны нести высоко.

Ибо пращуры наши шагали бок о бок со славнейшими Амалунгами и роднились с ними.

Так дедушка говорит, нас с братом хворостиной охаживая.

Моего дедушку зовут Рагнарис. Он молится богам Вотану, Доннару и Бальдру. Дедушкины боги стоят дома. Дедушка Рагнарис — язычник. Так объяснял нам отец. И еще наш отец говорит, что это нехорошо.

Когда-то у дедушки была жена, наша бабушка. Нашу бабушку звали Мидьо. Семь зим назад бабушка умерла. Дедушка взял наложницу. Ее зовут Ильдихо.

Я почти не помню бабушку Мидьо, но моя мать говорит, что бабушка во всем слушала дедушку. Ильдихо совсем другая. Ильдихо часто перечит дедушке. Когда Ильдихо дерзит, дедушка бьет Ильдихо, а она визжит.

Моего отца зовут Тарасмунд. Мою мать зовут Гизела. Они веруют в Бога Единого. У меня есть два брата и три сестры. Был еще младший братец, но он умер от чумы.

Старшего брата зовут Ахма. Мой брат Ахма — дурачок. Отец отдавал его было добрым пастырям, но те возвернули Ахму назад.

Дедушка Рагнарис говорит, что в прежние времена так делали: отдавали богам всех больных детей, чтобы не ели хлеб здоровых.

Брался он, Рагнарис, Ахму-дурачка, в капище отвести и богам предать. Но отец наш Тарасмунд, доселе кроткий и всегда послушный отцу своему, волком набросился на деда, обороняя убогое потомство свое.

А мать наша, Гизела, говорит, что хоть тогда Тарасмунд и не верил еще в Бога Единого и Доброго Сына Его, но уже в то время был мягок сердцем и к справедливости склонен.

Моего второго брата зовут Гизульф. Гизульф старше меня на две зимы, а Ахма — на четыре.

Я третий из сыновей Тарасмунда. Меня называют Атаульф.

Моих сестер зовут Сванхильда, Галесвинта и Хильдегунда.

Хильдегунда из сестер самая старшая. Хильдегунда не живет с нами. Она живет со своим мужем в его доме в десяти днях пути.

Муж Хильдегунды Велемуд — не такой, как мы. Он не гот и пращуры его с Амалунгами не роднились. Он — вандал. Дедушка считает, что Велемуд никудышный человек.

У Велемуда и Хильдегунды есть сын. Его назвали Филимер. Дедушка Рагнарис говорит, что имя плохое.

Велемуд из большого рода, но я не знаю его родичей, хотя Велемуд ими шумно гордится.

У дедушки Рагнариса, кроме моего отца Тарасмунда, есть еще два сына. Одного зовут дядя Агигульф. Другого зовут Ульф. Жену Ульфа зовут Гото. Сына Ульфа и Гото зовут Вульфила.

У Ульфа один глаз. Другой глаз ему выбили герулы. Ульф — великий воин. Ульф не живет с нами. Он и его жена с сыном живут в рабстве.

Дядя Агигульф почитает дедушкиных богов. Мне он люб больше других родичей. Дядя Агигульф — тоже великий воин, как и Ульф.

Когда Теодобад, наш военный вождь, отправляется в поход, дядя Агигульф идет с ним.

Раньше у меня был еще один дядя. Звали его Храмнезинд. Ильдихо говорит, что дедушка Рагнарис прижил его в бурге с рабыней, которую прежний наш военный вождь Аларих отпустил на волю.

Дядя Храмнезинд был такой же храбрый, как дядя Агигульф. Храмнезинд в бурге рос, у нас дома про него и не знали. А потом как-то раз дедушка поехал в бург и привез к нам дядю Храмнезинда.

Как-то раз дядя Агигульф вернулся из похода, но войнолюбивость свою не избыл. И предложил он дяде Храмнезинду вдвоем отправиться к герулам и увести у них коней. Ибо Теодобад в том году больше в поход не пойдет. Они пошли за конями.

У герулов в это время гостевал один лангобард, по имени Лиутпранд. У него большой живот. Лиутпранд — великий герой. Никто не может перед ним устоять. Так сам Лиутпранд говорит.

И угнали коней дядя Агигульф и дядя Храмнезинд. И погнались за ними герулы. И отстали герулы на границе наших земель.

А Лиутпранд не отстал. И в полудне пути от нашего села догнал Лиутпранд героев. И была битва великая между Лиутпрандом и сыновьями Рагнариса. И стонала земля, и солнце затмилось пылью, и кони кричали. И срубил Лиутпранд голову дяде Храмнезинду. И покатилась голова…

После того долго бились еще Лиутпранд и дядя Агигульф. И полюбились они друг другу, ибо в лихости сравнялись. И решили не враждовать больше. Лиутпранд сказал, что не вернется к герулам. Дядя Агигульф его к нам пригласил. Лиутпранд смущался, но дядя Агигульф его уговорил. Дядя Агигульф кого хочешь уговорит.

Голову привезли домой в кожаном мешке. И коней герульских пригнали. И сказал Лиутпранд: вот вергельд за Храмнезинда. (О том они еще раньше договорились с дядей Агигульфом). Но дедушка все равно не хотел мириться с Лиутпрандом и все горевал по Храмнезинду, а Лиутпранда хотел убить. И ругал дядю Агигульфа за то, что тот не хочет убить Лиутпранда.

Дедушка Рагнарис тогда только-только взял себе наложницу Ильдихо. И ценил он Ильдихо, ибо была она для него в новинку.

Зная об этом, дядя Агигульф придумал хитрость. И друг дяди Агигульфа — Валамир — помогал ему в этом. Валамир зазвал Ильдихо и стал ей рассказывать, что был он, Валамир, в походе и видел в одном герульском селе, на одной толстой герульской бабе, дивную гривну золотую с рубинами. И коли окажет Ильдихо одну услугу Агигульфу, другу валамирову, то берутся они, Валамир с Агигульфом, голову той толстой герульской бабе срубить и дивную гривну золотую для Ильдихо добыть.

А Ильдихо — она жадная. Ильдихо согласилась помочь Агигульфу.

Собрали в селе тинг по просьбе дяди Агигульфа. И пришла на этот тинг Ильдихо. И Лиупранд прилюдно пролез у нее между ног, а Ильдихо объявила его своим сыном, рожденным от Рагнариса. А дядя Агигульф назвал Лиутпранда своим братом.

Хоть и ярился дедушка Рагнарис, а пришлось ему с Лиутпрандом помириться.

Но потом Лиутпранд дедушке полюбился. А дедушка Лиутпранду еще прежде того полюбился.

Дедушка Ильдихо прибил за самоуправство. А коней в бурге за хорошую цену продал.

Лиутпранд часто говаривал — да так, что на весь двор слыхать — что много он, Лиутпранд, по свету бродил и везде видел одно и то же: плохо люди живут, благочиние древнее не блюдут, нигде строгости нет. Только у Рагнариса эту строгость обрел, наконец, Лиутпранд.

О том же зычно ревел на все село Лиутпранд с самого начала, как в наше село пришел и поселился еще не в нашем доме, а в доме Валамира. Такова была военная хитрость Лиутпранда. Ибо слышал его рев дедушка Рагнарис. Этой хитрости научил Лиутпранда дядя Агигульф, который хорошо знает дедушку Рагнариса и все, что дедушке Рагнарису любо.

Дядя Агигульф научил еще Лиутпранда бранить старейшину Хродомера. И это тоже любо было дедушке Рагнарису. Лиутпранд не то чтобы прямо бранил Хродомера. Он сравнивал дела Хродомера с делами Рагнариса. И всегда, если Лиутпранда послушать, так выходило, что у Рагнариса лучше получается, чем у Хродомера.

Дедушка Рагнарис говорит, что лангобарды — страшный и свирепый народ. И что почетно родство это.

А еще дедушка говорит, что и без Ильдихо бы принял Лиутпранда. Но это он сейчас говорит, а тогда убить Лиутпранда хотел.

А дядя Агигульф с Валамиром вспоминают иногда, как учили Лиутпранда у валамирова раба, старого дядьки, между ног пролезать (этот раб одного роста с Ильдихо). Богат телом Лиутпранд; вот и боялись Агигульф с Валамиром, что нарушит он обряд и уронит Ильдихо, пока под ногами у нее ворочаться будет. И терпеливо учился Лиутпранд, а валамиров раб зубами скрипел и ворчал, пока толстый лангобард должного умения и проворства не достиг.

Лиутпранд большой, дородный и шумный. С ним было весело. Потом Лиутпранд поехал в бург и прослышал там, что вандальский вождь Эрзарих большой поход затевает. Тогда сел Лиутпранд на своего коня и ушел к вандалам. Сказал, что богатую добычу привезет. И привез. Дедушке же еще большее почтение оказывал, чем прежде. Жаловался, что везде, куда ни приедешь, порядка нет — сердце болит.

Потом Лиутпранд снова уезжал, но после возвращался.

А однажды ушел в поход и не вернулся, хотя уже несколько зим прошло.

Когда Лиутпранд в последний раз уходил, моя сестра Галесвинта плакала.

Дедушка тоже горевал.

Мой дедушка Рагнарис — глава семьи. Он самый старший. У него длинные волосы, длинные усы и длинная борода. Он очень храбрый. В бурге он ругает нашего военного вождя Теодобада. В селе он ругает всех, но больше других — старейшину Хродомера. В доме он ругает свою наложницу Ильдихо и моих сестер, Сванхильду и Галесвинту, а когда выпьет — то отца моего Тарасмунда и дядю Агигульфа, если он не в походе.

Когда мои сестры Сванхильда и Галесвинта проходят мимо дедушки, а дедушка в хорошем настроении, он ловко щиплет их и грозит разметать конями, если они визжат. Дедушка Рагнарис так шутит.

Когда мы все садимся за стол, дедушка Рагнарис запускает руку в котел и выбирает оттуда кусок мяса побольше, потому что он старший. Иногда он кладет мясо мне. Я его любимец, когда дяди Агигульфа нет дома. Когда же дядя Агигульф дома, то он — любимец дедушки.

Дедушка часто говорит, что дядя Агигульф — любимец богов. Дедушке Рагнарису сказали об этом его боги.

Дедушка очень храбрый. Однажды, когда мой отец Тарасмунд был в походе, и дядя Агигульф был в походе, только в другом, и дядя Храмнезинд с ним ушел, а Ульф был в плену у герулов, к нашему дому приблизились добрые пастыри. Дедушка схватил свой большой щит и большую палку и бил палкой по умбону. Моя мать Гизела плакала. Она хотела дать добрым пастырям еды, но дедушка не позволил. Дедушка терпеть не может добрых пастырей.

Щит у дедушки сверху обгрызен. Щит обрыз ему вутья Арбр. Он его обгрыз в священной ярости. Дедушка часто вспоминает Арбра. Дедушка был тогда очень сильный. Дедушка Рагнарис убил Арбра. Из черепа Арбра дедушка сделал кубок. Он сердится, если моя мать дает ему вино не в этом кубке, а в другом. Дедушка Рагнарис с Арбром были друзьями. Когда Ильдихо варит свое особое темное пиво, дедушка смотрит в череп на пиво, дует на пену и шумно плачет.

Дедушка часто ругает Теодобада. Теодобад — наш военный вождь. Дедушка часто с ним не согласен. Еще дедушка ругает Алариха. Аларих был военным вождем до Теодобада. Теодобад — сын Алариха. С Аларихом дедушка Рагнарис ходил в походы.

Аларих был великим вождем и пал в кровопролитной битве. Его похоронили в кургане на холме, что на том берегу реки.

Иногда дедушка ходит на курган Алариха и там пьет из черепа Арбра. Когда дедушка напивается, к нему приходят Аларих и Арбр. Дедушка спорит с ними.

Однажды мы с братом Гизульфом подсматривали за дедушкой. Нам хотелось увидеть, как дедушка спорит с Аларихом и Арбром. Ведь мы никогда не видели Алариха, но много слышали о нем. Еще больше слышали мы об Арбре. Арбр был вутья и в священной ярости оборачивался медведем.

Алариха и Арбра мы не увидели, потому что дедушка поймал нас и бил палкой.

У дедушки есть шлем с турьими рогами. По праздникам дедушка любит, надев шлем, гоняться и бодать женщин. На прошлую Пасху дедушка пытался забодать дядю Агигульфа. Дядя Агигульф, разыгравшись, ударил обухом топора по шлему между рогов. Дедушка потом три дня не вставал с лавки.

Еще у дедушки есть коготь дракона.

Дедушка говорит, что мы родичи Амалунгов, а Амалунги — родичи богов. Отец наш Тарасмунд с этим не согласен. Отец говорит, что он раб Бога Единого и друг Сына Его. Дедушка Рагнарис спорит с отцом. Он говорит, что родичи Амалунгов никогда не были рабами. После споров отца с дедом моя мать Гизела лечит отца целебными травами. Но Тарасмунд все равно с ним спорит.

У нас дома стоят дедушкины боги. Боги черные, закопченные. Иногда дедушка выгоняет всех из дома и разговаривает с богами. Дедушка говорит, что боги многому его научили. Бог Локи научил дедушку готовить волшебный порошок из сушеных мухоморов. Никто в нашем селе не умеет приготавливать этот порошок, а дедушка умеет.

Когда дядя Агигульф отправляется в поход, дедушка дает ему с собой этот порошок. Отцу моему Тарасмунду дедушка тоже дает порошок, но Тарасмунд не берет.

У Тарасмунда есть волшебный крест. Отец мой Тарасмунд носит этот крест на щите. Но отец редко ходит в походы. Он идет в поход, когда некому больше идти. В походы обычно ходит дядя Агигульф.

Как-то раз дедушка выпил много пива и впал в священную ярость. Он ярился и кричал, что Теодобад никудышный вождь. Дедушка выгнал всех на улицу, хотя шел дождь, и сказал, что будет варить кровь дракона. От крови дракона человек делается неуязвимым.

Дедушка поставил кровь дракона в горшке на огонь, но пока кровь варилась, дедушка заснул. Его одолело пиво, так Ильдихо говорит. Кровь дракона вся выкипела, а горшок развалился. За это дедушка побил Ильдихо.

Я люблю моего дедушку.

Были три друга: военный вождь Аларих, Арбр-вутья и наш дедушка Рагнарис. И соревновались между собою в доблести. Это было давно.

И Хродомер был при них. Но Хродомер уступал им в доблести.

Всех превосходил мудростью и силой Аларих и потому был он военным вождем. Но Арбр и дедушка Рагнарис уступали ему лишь немногим и потому были его друзьями.

Арбр был вутья и одержимый священной яростью обращался в медведя и так бился, неуязвимый для врагов. И начал опасаться Арбра Аларих и потому отдалять его стал от себя; дедушку же нашего Рагнариса наоборот приблизил.

И возревновал Арбр великой ревностью, ибо увидел в том для себя бесчестие.

И подошло к бургу Аларихову вражеское войско вандальское. И спас тогда Арбр аларихов бург, убив великана Гибу — предводителя вандалов. Так явил он в последний раз свою доблесть, а после ушел в леса и стал жить с дикими зверями; на людей же, особенно на Рагнариса, затаил обиду.

Когда отбили вандалов, не стало больше врагов и затосковала в бурге воинская душа. И скучно стало дедушке нашему Рагнарису.

А Хродомер в то время затеял уже новое село ставить. И дедушку нашего к себе звал, ибо знал, что нет нашему дедушке Рагнарису равных.

И внял Рагнарис зову хродомерову и пришел к нему. И увидел он, что вырыл Хродомер себе берлогу, а больше ничего построить не сумел. И бедствовал в берлоге Хродомер.

Эта берлога и посейчас сохранилась в глинистом косогоре. Наверху дом хродомеров стоит, где живет сам Хродомер и домочадцы все его живут. А в берлоге этой мы с Гизульфом часто прячемся, когда играем или когда убегаем от дяди Агигульфа.

И вот пришел дедушка Рагнарис сюда, на берег реки, и не увидел Хродомера, который звал его сюда. И стал кричать дедушка, Хродомера призывая. И вылез из норы Хродомер, с землею в волосах и бороде.

И засмеялся дедушка, на Хродомера глядя. И сказал он, что нужно не норы рыть, а дома ставить. И тогда будет село. И учил он Хродомера, как дома надлежит ставить. И слушал Хродомер и соглашался с Рагнарисом, ибо прав был дедушка Рагнарис.

Так дедушка Рагнарис говорит.

Но от Хродомера тоже была немалая польза. Нашел Хродомер место, где хорошо глину для обмазки домов брать. И погреба рыл, ибо искусен был в рытье Хродомер. В остальном же он следовал наставлениям дедушки Рагнариса.

И разносился над рекою стук топоров. А в лесу ревел Арбр, стук топоров заглушая. Ибо ненавистна была Арбру та работа. И не хотел Арбр, чтобы дедушка Рагнарис, воздвигши новое село, еще большую славу себе добыл.

Хотел Арбр, чтобы они с дедушкой снова друзьями стали и вместе бы по чащобам скитались, диких зверей пугая. Но знал Арбр, что дедушка не станет с ним вместе по чащобам скитаться, и потому решил Арбр нашего дедушку Рагнариса убить.

И стал Арбр мешать Рагнарису и Хродомеру новое село ставить. Раньше глину брали не там, где сейчас берем, а поближе. Но Арбр ночами повадился ходить туда, глину выковыривать и в реку швырять, чтобы не досталась она Хродомеру и Рагнарису. И многие иные препоны чинил.

За домом Хродомера и правда есть отмель и дно у реки там глинистое. Это и есть то место, куда Арбр глину швырял.

А у самого села большой камень есть, а на камне остался отпечаток руки. Дедушка говорит, это Арбр скрывался за камнем, за работой людской следил и в гневе по камню ладонью хлопнул.

Знал дедушка, что Арбр его любит. Дедушка и сам от дружбы к Арбру изнемогал. И потому знал дедушка Рагнарис, что придется ему Арбра убить. Ибо не было им другого пути.

Взял Рагнарис меч, взял Рагнарис щит, пошел Рагнарис в лес, стал мечом по щиту бить.

А из села стук глухой доносился — то Хродомер зубами стучал. Так боязно Хродомеру было.

Это дедушка Рагнарис так говорит.

И вышел навстречу Рагнарису лютый вутья, глаза белые, изо рта пена клочьями опадает, бороду пятная. Совершенно наг был Арбр; лишь отвага ему прикрытием.

Выставил дедушка вперед свой щит. И стал Арбр этот щит грызть. И вырвал дедушка свой щит у Арбра и отбросил щит. Началась тут между Арбром и Рагнарисом битва великая.

И длилась она до заката солнца.

И убил дедушка Рагнарис Арбра.

Взял дедушка Рагнарис голову Арбра и из черепа вутьи сделал себе чашу. Дедушка дорожит этой чашей, как самым дорогим сокровищем.

По Арбру тоскует дедушка Рагнарис до сей поры. И часто вспоминает о нем. Иногда дедушка ходит на холм, где курган. В кургане том вождь Аларих живет. Дедушка говорит, что с Аларихом в кургане Арбр живет.

Когда тоска дедушки по Алариху и Арбру, друзьям его, невыносимой становится, берет дедушка густое пиво, которое варит его наложница Ильдихо, идет на курган. И выходят они к нему. И пьют они пиво и едят мясо и хлеб, которые дедушка приносит с собой.

А когда долго дедушка не приходит на курган, начинают они во сне являться дедушке. Или Ильдихо тревожат, пива требуют.

Мы с Гизульфом часто играем в Арбра и дедушку. Перед началом игры мы всегда деремся, и кто побеждает, тот становится Арбром пенноротым. Гизульф лучше меня умеет пузыри изо рта пускать, вутью изображая.

Я завидую моему старшему брату Гизульфу.

Мой дядя Агигульф — великий воин. Дядя Агигульф — младший сын Рагнариса. Дядя Агигульф очень красив. У него длинные белые волосы, серые глаза и красное лицо.

Дядя Агигульф очень мудр. Если завязать ему глаза и подносить разное пиво, то он всегда скажет, не глядя, на каком дворе какое пиво варили. И медовуху он различает. В нашем селе так больше никто не умеет.

У дяди Агигульфа две рубахи. Одну сшила ему Гизела, моя мать, другую он взял в бою. В одной рубахе он ходит по селу, а в другой ходит в походы и ездит в бург к Теодобаду. На эту рубаху он нашивает разные блестящие бляхи. Как-то раз Ильдихо сломала пряжку, дядя Агигульф выпросил у нее эту пряжку и обломки тоже нашил на подол рубахи. Другие пряжки ему дарили или он их выигрывал. Это очень красивая рубаха. Когда солнце светит на нее, она блестит, как река на перекате.

У друга дяди Агигульфа — Валамира — тоже немало блестящих блях, монет и пряжек на рубахе. Дядя с Валамиром кичатся друг перед другом, у кого их больше.

На шее дядя Агигульф всегда носит много амулетов. У него есть клык волка-оборотня, громовой топорик, солнечное колесо и чудная раковина.

Дядя Агигульф любит ходить в походы и убивать врагов. А землю пахать он не любит. Валамир тоже.

У нас в семье пахать землю любит Тарасмунд.

Дядя Агигульф — любимец богов. Так говорит дедушка.

От дяди Агигульфа нашей семье большая польза. Он приносит из похода одежду, украшения, оружие, горшки, пригоняет скот и коней. Все это очень нужно в хозяйстве. Так сам дядя Агигульф говорит.

У дяди Агигульфа на щите нарисован вепрь-оборотень. Вепрь очень страшный. Валамир говорит, что вепрь на щите у дяди Агигульфа как будто медовухи опился, такие у него глазки умильные и заплывшие. И один глаз у этого вепря блудливо косит. Но дядя Агигульф с Валамиром не согласен.

Дядя Агигульф очень любит свой щит, подкрашивает его и подправляет вепря. Он охотно показывает его нам с Гизульфом. Однажды — я был еще мал — Гизульф подговорил меня взять щит дяди Агигульфа и кататься зимой с косогора. На щите очень удобно кататься, там мягкие ремни, чтобы держаться, и кожей он обит изнутри. Дядя Агигульф, как увидел, что я делаю, так прибежал и убить меня хотел. Меня тогда дедушка Рагнарис спас. Дядя Агигульф с досады Гизульфа за уши отодрал. Я тогда сильно вепря на щите поцарапал.

А Валамир, когда узнал, дразнил дядю Агигульфа и делал вид, что сам хочет на его щите кататься.

У Валамира на щите ничего не нарисовано, только бляха медная. Дядя Агигульф говорит, что это от скудоумия валамирова.

У дяди Агигульфа есть шрам на боку. Он его любит показывать. Этот шрам оставил ему герульский вутья, которого дядя Агигульф потом голыми руками на четыре части разорвал. Ноги вутьи дядя Агигульф забросил на два холма, одну руку и часть плеча — в реку, что там протекала, а голову и остатки туловища — прямо в то село, где вутья жил, курам на поклевание.

Дядя Агигульф, если снизойдет на него священная ярость, бывает очень свирепым.

Когда дядя Агигульф приезжает в бург, Теодобад идет в походы. Без дяди Агигульфа Теодобад в походы ходить остерегается, ибо часто случалось так, что гибель всем неминуемая угрожала, но доблесть дяди Агигульфа в последний миг всех спасала.

Один раз все войско теодобадово забрело в великанский лес. И не было этому лесу ни конца ни края. Дичь в этом лесу была такова, что невозможно было ее взять, а голод всех одолевал. Повсюду в чащобе медведи шевелились, каждый размером с холм курганный; вепри рыскали — такие, что об их шкуру мечи тупились и копья ломались. Птицы же летали в столь мощном оперении, что ни одна стрела их не брала.

И тогда спас все войско от неминуемой голодной смерти дядя Агигульф. Забравшись на огромное дерево, выждал, пока глухарь с земли подниматься начнет, и прыгнул с дерева, тому глухарю в шею целя. И сбил глухаря в полете, тяжестью своего тела к земле пригвоздив. Тут и все войско набежало. Навалились все разом и одолели глухаря, хоть и потеряли трех доблестных воинов — заклевал их свирепый глухарь.

Теодобад ценит дядю Агигульфа. Дядя Агигульф говорит, что Теодобад его втайне побаивается. Дяде Агигульфу любы война и потехи воинские, а брать жену он не хочет, ибо боится к пахоте пристраститься. И рабов поэтому не берет, хотя мог бы пригонять их во множестве. У нас в доме вообще нет рабов. Дедушка Рагнарис говорит, что не хочет кормить чужие рты, а рабочих рук и без того хватает.

Дядя Агигульф умеет лютость дедушкину укрощать. Как-то зимой дед залютовал от скуки. Сперва было интересно, но после стало страшно. А дед все не мог из лютости выйти. Наоборот, вот-вот готов был в священную ярость войти. А когда дедушка Рагнарис входит в священную ярость, он деревья руками валит и одним пальцем дом может разметать.

Тогда дядя Агигульф Валамира на подвиг вызвал — деда рассмешить. И согласился Валамир, ибо это было трудно и опасно совершить.

Взяли молодые герои в доме у Валамира скамью и верхом на этой скамье, между ног ее зажав, с копьями и щитами, в шлемах боевых, взад-вперед перед нашим домом с криками скакали. Все село смотреть сбежалось.

Потом дядя Агигульф еле ходил и Валамир тоже с трудом ногами ворочал, потому что скамья тяжелая, а скакать пришлось долго, пока дед вышел. И захохотал дед, на сына своего — любимца богов — глядя.

Так дядя Агигульф с Валамиром спасли все село от разорения.

Дедушка Рагнарис седмицу еще хохотал. Как дядю Агигульфа или скамью увидит, так и хохочет.

Дядя Агигульф щедр душой. Когда Лиутпранд от нас уехал, моя сестра Галесвинта загрустила. От ее грусти невыносимо было. Так грустила Галесвинта. Она ко всем придиралась, посуду била, чуть что — норовила меня или Гизульфа по морде съездить. Дед совсем собрался ее конями разметать. Осталось лишь отца нашего Тарасмунда уломать, чтобы отдал несносную дочь на разметание.

Но тут дядя Агигульф вмешался и Галесвинту от расправы спас. Дядя Агигульф вызвался развеселить Галесвинту. Галесвинта объявила, что никогда не улыбнется, пока вновь Лиутпранда не увидит. Дядя Агигульф поспорил с ней на медную подвеску (была у Галесвинты красивая медная подвеска), что солнце еще не сядет, как улыбнется Галесвинта. И согласилась она.

Вышла Галесвинта во двор и села посреди двора. Я думаю, у всех соседей сразу молоко скисло, такая она была.

Сидела, зевала, ножкой топала. Все ей было немило.

А дядя Агигульф взял коня, ждать велел и ускакал.

Мы все во дворе собрались посмотреть, что дальше будет. Любопытно нам было, как дядя Агигульф Галесвинту смешить станет.

Дядя Агигульф вернулся, коня долго выхаживал, песни мурлыкал, потом в конюшню пошел. А Галесвинта уже не на шутку злиться начала. Мы с Гизульфом ее за волосы дергали и обидное ей говорили. И Ахма тоже дергал и смеялся.

Тут из конюшни дядя Агигульф преважным шагом выступил. Дедушкина наложница Ильдихо как его увидела, так руки в бока уперла, рот пошире разинула и захохотала во всю свою луженую глотку. Все у Ильдихо ходуном заходило: и грудь, и живот, и косы. Мать наша Гизела сперва ругаться хотела, но после, покраснев, прыснула и тоже смеяться начала. А Сванхильда — та на землю осела, ослабнув, и только привзвизгивала.

Мы с Гизульфом лбами столкнулись, так нам смешно стало. Гизульф от хохота рыдать начал.

Дедушка Рагнарис вышел на общий хохот, тоже захохотал, палкой своей горделиво затряс, на дядю Агигульфа указывая — вот какого сына вырастил!

У ворот, к косяку прислонившись, от смеха рыдал отец наш Тарасмунд.

А дядя Агигульф стоял посреди двора, высоко вскинув голову и расставив ноги. Был он совершенно наг, с разметавшимися по плечам волосами. К своим дивным мужеским статям привязал он лыком бороду козла. Дядя Агигульф неспешно поворачивался во все стороны, чтобы все насладиться его видом могли.

Когда все хорошенько дядю Агигульфа рассмотрели, начал он, высоко задирая ноги и мекая, вокруг Галесвинты ходить. То быстрее ходил, то медленнее, то останавливался и тряс перед нею козлиной бородой. А Галесвинта сидела вся красная и губы кусала, чтобы не улыбнуться.

А солнце между тем спускалось все ниже. Галесвинта ждала, пока солнце исчезнет, чтобы в темноте вволю похохотать. Дядя же Агигульф, который понимал это, старался изо всех сил. И так повернется, и эдак, и подпрыгнет, и взбрыкнет, и бородой козлиной в воздухе помашет, и статями своими дивными помавал. Вокруг все мы со смеха помирали. Уже и соседи на плетень навалились, едва наш плетень не уронили. Уже и от Хродомера прибежали смотреть. Но крепилась Галесвинта.

Тут мычанье и блеянье послышалось — Од-пастух стадо гнал. И когда к нам на двор наш козел завернул и оказался он без бороды — тут не выдержала и заверещала Галесвинта от хохота и, на землю пав, биться стала. Козел же, завидев дядю Агигульфа, пятиться стал, будто бы в испуге.

Дядя Агигульф на козла грозно надвинулся, бородой козлиной размахивая. Тут козел голову наклонил и рога выставил, к нападению готовясь. Тут уж дядя Агигульф в бегство ударился и помчался, высоко ноги вскидывая, руками размахивая и мекая на ходу. А козел следом гнался. И так бежал дядя Агигульф через все село, козлиную бороду на статях своих унося. И в реку прыгнул, только тем и спасся.

А Ульф этого не видел. Ульф в это время уже в рабстве был.

Дедушка нам рассказывал, что у богов подобная потеха водилась. Но мы и подумать не могли, что это столь смешно.

Ода у нас в селе не жалуют, ибо норов у него мрачный и нелюдимый.

Од сирота. Мать его была аланка. Эвервульф, который взял ее в жены, взял ее уже беременной.

В тот год, когда чума была, наш дядя Ульф пошел воевать с герулами и попал к ним в плен. Эвервульф, друг его близкий, в плен не хотел сдаваться и дал себя убить герулам. Как ежа, истыкали его стрелами, ибо боялись герулы схватиться с ним в рукопашной схватке. И казнился Ульф, что не сумел друга спасти или что не пал рядом с ним, пронзенный теми же стрелами.

Добра после себя Эвервульф почти не оставил: хижина плетеная на краю села и жена с мальчишкой. Рабов же не держал.

Аланка в том же году умерла от чумы. Много людей по всему селу умерли от этой чумы.

Так остался Од сиротой. Старейшины определили его скот пасти, чтобы польза от него была.

Говорят, что Од-пастух понимает язык зверей. Мой брат Гизульф языка зверей не понимает, хотя собаки его никогда не трогают.

У Хродомера на дворе свирепая сука жила. Ее все в нашем селе боялись. Она потом издохла.

Од только начал пастушествовать, когда у этой суки в последний раз народились щенки. Она их в норе вывела, на косогоре. Хродомер выследил, где эти щенки, и одного щенка забрал.

Хродомер говорит, что из помета сука всегда съедает одного щенка, ибо этот щенок, выросши, убьет всех прочих. Сука сразу видит, который из ее щенков убийца и убивает его, пока он еще слеп.

Такого-то щенка Хродомер и подарил Оду-пастуху, чтобы вырастил.

Од со щенком-убийцей нянчился, как мать с младенцем. Так выросла Айно.

Айно сражалась с волками и убивала их, охраняя стадо.

Подобно тому, как мы, готы, убивая наших врагов, берем иногда себе жен из вражеских народов, так и Айно понесла однажды от волка потомство.

Так родилась Твизо. Самая крупная была в помете; ее Од отобрал, а прочих утопил.

Эти две собаки — вся родня Ода. Ходят они за Одом, как Одвульф за годьей.

Твизо крупнее, чем Айно, лобастая, глаза у нее как у волка, одно ухо у Твизо порвано.

Твизо младше, чем Айно, но загрызла больше волков.

Од любит Айно и Твизо.

В нашем селе старейшин двое — дедушка Рагнарис и Хродомер. Когда дедушка собрался идти к Хродомеру, мы с Гизульфом рядом вились в надежде, что дедушка нас заметит и с собой возьмет. Он часто берет нас с собой.

И на этот раз дедушка нас не прогнал. От нас к Хродомеру почти через все село идти надо. С дедушкой очень интересно по селу ходить. Дедушка идет и все время ругается. Что ни встретит, все обругать норовит, потому что в прежние времена все куда лучше было.

Возле дома Валамира, нашего родича и дружка дяди Агигульфа, дедушка долго стоял. Стучал палкой по плетню и бранил валамирова раба, старого дядьку, который Валамира и вырастил. Негодным вырастил, нерадивым!

Раб этот дедушкиных лет, если не старше. Говорил нам с Гизульфом как-то этот валамиров дядька, что сколько он нашего дедушку помнит, столько дедушка недоволен.

Валамиров дядька — он тоже всем и всеми недоволен. И хозяином своим недоволен, и другом его Агигульфом, и нашим дедушкой Рагнарисом. Только он этого дедушке Рагнарису сказать не решается. А Агигульфу с Валамиром говорит.

Сегодня с дедушкой еще интереснее, чем всегда было. Все-то ему не угодили, все его расстроить норовили. И куры соседские не угодили, зачем за забором кудахчут. И Фрумо-дурковатая, дочка Агигульфа-соседа, что навстречу попалась, не угодила — зачем дурковатая такая? У аргаспова дома оскользнулся дедушка на тропинке, едва в сугроб не упал — и совсем уж собрался идти убивать Аргаспа, зачем снег не прибирает. Тут как раз и вышел из дома Аргасп. Дед орал на него, ногой топал и палкой грозил. Аргасп только улыбался деду и в дом звал на пиво. Дед закричал, что знает он, какое у Аргаспа пиво. Хотя на самом деле не знал. И не стал заходить. Он к Хродомеру торопился.

Дедушка Рагнарис не заметил, а мы с Гизульфом заметили, как Аргасп выскочил из ворот и за дедом немного по улице прошел, очень похоже его передразнивая. После нам подмигнул и назад побрел.

Аргасп воин, он в походы ходит, а зимой изнывает от скуки.

Валамир с Аргаспом так легко от деда отделались, потому что основные свои силы дедушка для Хродомера берег. Как ступил на хродомерово подворье, так все свои засадные полки в атаку бросил. Это что тут под ногами? Лошадиные яблоки? Ну ясное дело, что еще у Хродомера под ногами валяться может! (И размолол эти яблоки палкой).

После палку поднял и ругаться стал: вечно измарает палку, как к Хродомеру зайдет. Все не как у людей.

Рабы хродомеровы, кто на дворе возился, при виде дедушки нашего кто куда брызнули, только пятки сверкнули. Все же дед сумел одного изловить и длинно обругать.

Тут и Хродомер показался. Дед сразу раба отпустил и чуть не облизнулся: экое лакомство! Сам Хродомер.

Хродомер же, улыбаясь сладко, сказал, что вышел, мол, поглядеть, что же на дворе такого происходит. А то в доме все молоко скисло. Даже коза чистой простоквашей доится.

Дед на то сказал, что у него, Хродомера, и козы-то не как у людей, не говоря уж обо всем прочем. И что прочим козам от хродомеровой скотины подальше надобно держаться, чтобы не набраться всякого непотребства. Уж он-то, Рагнарис, о своих козах, во всяком случае, позаботится, чтобы они с хродомеровыми козами не встречались.

Хродомер же, хорошо нашего дедушку зная, ответствовал, что любо же дедушке блюсти благочиние у своих коз, когда домашних распустил и об их послушании совсем не радеет. Давеча вон Ильдихо ему, Хродомеру, нагрубила.

На то дедушка сказал, что, видать, не зря нагрубила. Небось, с озорством подступался к ней Хродомер, вот и дала отпор.

Хродомер отвечал, что Ильдихо, видать, много власти над Рагнарисом забрала. И то — виданое ли дело в такие лета наложницу заводить.

Дедушка сказал запальчиво, что наложница ему для того нужна, что пиво она доброе варит.

Хродомер возражал, что как изопьет пива ильдихиного, так пучит потом его, Хродомера, всю ночь. Дедушка сказал, что настоящего воина с доброго пива не пучит. Видать, отвык Хродомер от доброго пива. Пьет, небось, только из своего колодца.

Всем в селе известно, что как выкопал у себя на подворье Хродомер этот колодец, так наш дедушка Рагнарис и впал в ярость. Уже двадцать лет как ярится. Что, Хродомеру, лень к реке спуститься? Баб бы своих гонял, полон курятник у Хродомера — и старух, и девиц, и даже одна в зрелых летах, только уродливая.

Хродомер про колодец говорить не стал, а начал жаловаться на дядю Агигульфа и Ильдихо. Вчера, мол, вечером Агигульф с другом своим Валамиром, от безделья изнывая, к плетню хродомерову подошли и до самого заката солнца плевали в свинью, какая по двору возле плетня бродила. И попадали многократно. А Ильдихо нарочно пришла, чтобы посмотреть и посмеяться. Она хитростью в дом хродомеров проникла, сказав, что за закваской к бабам хродомеровым идет. И стояла с закваской и смеялась вместе с Агигульфом. А когда Хродомер ей велел уходить с глаз долой и Агигульфа с Валамиром прогнать хотел, Ильдихо ему грубо отвечала. Вот как оно было. И теперь невольно думается Хродомеру: уж не сам ли Рагнарис Ильдихо подослал, что она такая храбрая? Не-ет, чует хродомерово сердце: тын надо возводить, дабы от Рагнариса и злокозненного потомства его и домочадиц его вредоносных отгородиться. А также и от прочих врагов.

Тут дедушка Рагнарис разъярился и стал кричать, что да, слыхал от Агигульфа, младшего сына своего, как все оно было. Всему селу ведомо, что та свинья хродомерова на Агигульфа с Валамиром, которые мимо шли мирно и бездеятельно, беседуя между собою о древнем богопочитании, набросилась алчно и заесть их хотела. Ведь не кормит Хродомер свою скотину, вот та и дичает с голоду и охотиться начинает на все живое. Но хродомеровых не трогает, ибо чует в них дурную кровь. А на родню Рагнариса набрасывается, ибо в родне Рагнариса кровь добрая. И сын его, Рагнариса, Агигульф с родичем нашим Валамиром ту хищную свинью плевками по добросердечию своему отогнать пытались, дабы не чинить ей вреда, но и себя оборонить.

Мы с Гизульфом знали, что дедушка Рагнарис вчера дядю Агигульфа палкой за эту проделку учил, потому что ему Ильдихо нажаловалась. Знали мы и то, что ныне Агигульф с Валамиром месть Ильдихо замышляют. Ибо на дворе у Хродомера Ильдихо смеялась и Агигульфа подзуживала, а дома дедушке все иначе рассказала.

Что до тына, закричал на Хродомера дедушка Рагнарис, то пусть он, Хродомер, хоть какой тын-растын возводит, не поможет это Хродомеру. Ибо не знает Хродомер, как тын надлежит возводить. Ничего, кроме плетней, отроду не ставил. Неужто от врагов хочет за плетнем отсидеться? Разве что ради ничтожества хродомерова не тронут его враги, одна только надежда и есть. Тын же надлежит возводить не здесь, а за рекой, где курган…

И начали они с Хродомером спорить о тыне. Хродомер Рагнарису присоветовал лучше снежный бург построить, покуда снег не стаял, и на том успокоиться. Вроде того, какой дружинники в бурге каждую зиму против бурга от безделья возводят, дабы порушить. В самый раз ему, Рагнарису. А Агигульф с Валамиром ему в том помогут. Все равно на другое не годен.

И будто бы на другое разговор перевел. Сон ему, Хродомеру, снился. Смущен Хродомер сном этим. Не поможет ли друг Рагнарис сон этот истолковать?

Дедушка Рагнарис сразу сердиться перестал и приосанился. Слушать стал. Дедушка Рагнарис умеет сны толковать. Ильдихо и нашей матери Гизеле постоянно сны снятся, а дедушка эти сны объясняет. И все сны у него к одному сводятся: что мир к концу катится, люди, вещи, животные — все испортилось. Вот и сны о том же говорят.

А мне и Гизульфу ничего не снится. Иной раз даже обидно делается.

Хродомер же помолчал для важности и рассказал сон. Будто бы по замерзшей реке Рагнарис в одной только волчьей шкуре на голое тело с огольцами взад-вперед носится, курган осаждает. А с кургана сынок рагнарисов, непутевый Агигульф, в отца родного снежками бросается. А на голове у Рагнариса шлем его рогатый. А собаки пастуховы, Айно и Твизо, с недоумением смотрят. К чему такой сон?

Дедушке Рагнарису Хродомера убивать не хотелось, хотя сон Хродомера был именно к убийству. Потому когда я влез, Рагнарис мне это спустил и даже обрадовался, хотя в любое другое время отвесил бы мне за такое затрещину.

Я сказал, что годья Винитар в храме Бога Единого сегодня интересную сагу про тын рассказывал. И долго не расходились от храма Бога Единого, годье вопросы задавали и между собою обсуждали.

Дедушка Рагнарис и Хродомер ругаться бросили. Дедушка сердито спросил: что, мол, еще там болтал ваш годья?

Мы с Гизульфом наперебой рассказывать начали винитарову сагу.

В одной земле был большой бург и там жило большое племя. Но ополчилось на них другое племя, еще более сильное, и взяло бург с боя и сожгло. Стены бурга были каменные, а ворота деревянные. И враги в священной ярости разметали стены по камешку, а ворота все спалили. И ушли, бросив пепелище в запустении. Они в свой бург вернулись.

А вождя того племени захватили. Его Нехемья звали. Ну, сперва ему в плену плохо жилось и все этим Нехемьей помыкали, но после вождь того племени, что победило его племя, Нехемью к себе приблизил. Ибо этот Нехемья в медовухе толк знал и пиво знатное варить всех научил. Оттого, как себе, верил ему вождь. И дозволил пиво и медовуху на пиру разливать.

И вот как-то раз был пир великий. И Нехемья стал господину своему пиво наливать. Долго наливал, ибо могуч был господин и много пива мог в себя принять без всякого последствия.

Однако настойчив был Нехемья. И вот напился господин его допьяна, а напившись, добрым стал. И спросил, отчего тот невесел.

И отвечал Нехемья, что невесел оттого, что стены родного бурга по камешку разметаны, а ворота и вовсе сожжены. А ведь тот бург мог бы хорошую дань платить.

И сказал вождь: «Хорошо, я дам тебе телеги и людей в помощь, а ты восстанови бург и пусть он платит дань».

Нехемья взял телеги и людей и поехал в свой бург. У пепелища оставались еще люди его племени, кто в плен не попал, и все они жили очень плохо. В лесах таились, как дикие звери. И ели сырое мясо. А зимой вообще почти ничего не ели.

Нехемья их к делу поставил, чтобы они стены бурга возводили. Еще Нехемья пленных сородичей выкупал.

Хродомер спросил недоверчиво, на какие средства этот голодранец пленных выкупал, ежели его самого в рабство обратили?

Гизульф, не сморгнув глазом, тут же нашелся и объяснил, что Нехемья в поход пошел на слабейшее племя и разорил то слабейшее племя. Взял много рабов, и зерна, и скота. На это-то достояние и выкупал сородичей своих. А выкупив, тут же к делу их приставлял.

Сородичи эти, голодом маясь, ибо урожая получить еще не успели, а зима стояла суровая, начали своих детей в рабство продавать. Когда узнал об этом Нехемья, то прогневался. Ибо много сокровищ раздал ради того, чтобы из рабства их выкупить, а они — гляди ты! — обратно в рабство продаются. И снова, получается, ему, Нехемье, их выкупать надо. На эдакую-то прорву никаких сокровищ не хватит. И, впав в священную ярость, Нехемья убил многих. А кто в живых остались, те устрашились и стали стену возводить. А Нехемья следил, чтобы все было правильно. Нехемья решил так: пусть все воины, какие в бурге живут, возводят тын за своими хижинами. А сам ходил и смотрел, чтобы каменный тын возводили и чтобы ровный был тын.

Тут дедушка Рагнарис сердито закричал, что был некогда хорошим воином Винитар, а нынче до того упал, что потешки и небылицы добрым людям рассказывает, как скамар какой-нибудь, из тех, что по селам бродят и кривляются, пока им не перепадет объедков от трапезы.

Хродомер дедушке вторить стал. Негож такой тын, как Винитар расписывал. Слишком длинные стены — кто их оборонять будет? И не доверит он, Хродомер, такому тыну, если всякий возле своего дома его возводить будет. Понятно, что здесь, на хродомеровом подворье, добротная стена встанет. А вот у Рагнариса — еще посмотреть надо, что встанет.

Дедушка Рагнарис хотел было разозлиться на Хродомера, но тут оба кстати вспомнили о других, кто еще в селе жил, и сразу помирились.

А Валамир, этот шут гороховый, — он-то что за стену возведет? Разве что дядька-раб за ним приглядит. Никуда не годный, конечно, этот дядька, но все же умнее Валамира, хотя бы потому, что прожил дольше.

А уж про Одвульфа, родича рагнарисова, и говорить нечего… Врага жалко, что в этом месте на тын полезет. Как полезет, так себе все кишки выпустит, либо упадет стена и врага покалечит. Ни жить бедному этому врагу, ни умирать — только маяться.

Долго перебирали дедушка Рагнарис и Хродомер всех, кто в нашем селе жил, и все негодные у них выходили. И сошлись они на том, что тын надо возводить непременно. И небольшой нужен тын. И снова стали спорить — где.

Хродомер стал говорить, что лучше всего у него на подворье ставить. Мол, и на косогоре удачно дом стоит, и амбар широкий — может не только свое, но и при надобности общественное зерно вместить. И колодец у него есть, а больше ни у кого колодца нет.

Дедушка Рагнарис спросил, не пойти ли сразу всем селом к нему, Хродомеру, в услужение. Говори, мол, Хродомер, не таись.

Хродомер, разъярясь, закричал, что таких слуг, каковы сынки дедушки Рагнариса, ему и даром не надобно! А самого Рагнариса он и на порог не пустил бы.

Тут дед поднялся и к выходу направился. Мы с Гизульфом следом за ним побежали. Впереди нас дед бушевал, а за спиной Хродомер бесился и шипел что-то дедушке в спину.

Дедушка и Хродомер — большие друзья.

Вечером дядя Агигульф меня поймал и, руку заломив, выпытывать стал, зачем дед к Хродомеру ходил и не жаловался ли Хродомер на него, Агигульфа. Валамир неподалеку стоял и слушал внимательно. Валамиру живется легче, чем дяде Агигульфу. Валамира только его дядька ругает. Дядька все-таки раб валамиров, так что Валамиру иной раз осадить его удается. А дядю Агигульфа дедушка Рагнарис учит.

И рассказал я дяде Агигульфу все, как было. И про Нехемью тоже ему рассказал.

Валамир поближе подошел, ему интересно стало.

Дядя Агигульф сказал, что Нехемья, видать, вандалом был, а вождь, который в плен его взял, — гепидом. Никто бы, кроме вандала, такого бы не удумал: в доверие к вождю втереться, напоить медовухой, а после выпросить себе и телегу, и людей в помощь и отправиться к родному бургу его отстраивать. А телегу-то, небось, не отдал потом. И никто бы, кроме пьяного гепида, не решился бы подобного пленника отпустить, да еще и помогать ему людьми и оружием.

Валамир вмешался и сказал:

— Отчего же никто? Герул бы тоже решился. Герулы, как известно, скудостью ума отличаются.

Дядя Агигульф Валамиру сказал, что надо бы к годье сходить и про этого Нехемью как следует расспросить. Пусть расскажет, кто этот глупый вождь был, который того Нехемью отпустил, — герул скудоумный или гепид тугодумный. Годья, небось, не откажется сагу свою еще раз пропеть.

Валамир сказал, что пивом годью угостит.

С тем меня и отпустили, только перед тем еще снегу за шиворот напихали.

Раньше, когда мир был новым, все было иначе. Люди были великими — это теперь они обмельчали. И жили мы прежде не в этих краях, а на дивном острове Скандза. Все там было благолепно и чудесно, и всякий год казался лучше предыдущего. Зимы были там снежные да пушистые, веселые, раздольные; морозы стояли умеренные, хотя и крепкие — в самый раз для сердца готского. Весны наступали дружные, водой обильные, зеленело все разом и всходы поднимались за один день. Летом приходилось немного потрудиться, однако земля была такова, что сама рождала урожай, один обильнее другого. Осень же неизменно бывала богата хлебом и пивом.

Были там и совсем уж дивные уголки, где пивные реки текли в мясных берегах, и кто туда забредал, подолгу оттуда не возвращался; возвращался же тучен и жизнелюбив.

Богатство добывали там не трудом рабским, не тем, что землю скудную сохой ковыряли, а больше священной яростью. Яростью и урожаи из почвы выгоняли, и дома взметывали.

И охота там была знатная. Зверь да птица неотлучно за людьми следили, так и норовили охотнику под ноги попасться. Стоит только рогатину в сторону леса наставить, как — вот уже готово! — бежит к тебе медведь лютый, губу дерет, грозит изничтожить. И сам собою на рогатину надевается и издыхает, ревя пресвирепо.

На Скандзе в былые времена — не так, как ныне, когда за какой-нибудь белкой драной полдня бегать приходится, чтобы упустить ее и ни с чем вернуться. Там добыча так обильна, что с одного оленя целое село седмицу кормилось.

Три бурга на Скандзе было. У каждого бурга по три села стояло. В каждом селе великие воины жили.

Народов же было там, по числу бургов, три: вандалы, гепиды и мы — готы. И жили мы в дивном несогласии, дабы войны между нами проистекали свирепые и кровавые, ибо того требовала душа всякого истинного воина.

Истинными же воинами были все, ибо кого из воинов ни возьми — всяк был вутья. Младенцев — и тех священная ярость не покидала, оттого и колыбели делали из неохватных дубов, дабы не сгрызло бы да не разметало их дитя в одночасье.

Боги часто сходили на Скандзу и нередко так случалось, что вожди из бургов ходили в Асгард к богам пировать. А гепиды чаще ходили в Ванахейм, но у гепидов все не как у других. А вандалы столь свирепыми были, что их и боги и великаны боялись. Иной же раз и боги к вождям в бурги приходили и пировали и довольны бывали. Ибо пива и мяса и богатырской удали всегда было вдосталь.

Земля была лесом богата, не так, как здесь. И лес был не кривой да косой да хлипкий, как на болоте, где Агигульф силки на птицу ставит, а строевой лес. Трава — и та была строевая.

Война между бургами шла беспрерывно, однако ущерба никто от того не терпел. Так все было благолепно устроено на Скандзе, что война к радости и потехе служили. Люди были крепки и семенем сильны и лишь один из семи детей в семье урождался уродом. А меньше семи не рождалось ни у кого.

Женщины были красивы, беловолосы, широки в бедрах и плодовиты. И хоть половину из них конями разметывали — за дерзость, либо же за неверность, а то и просто потехи ради, оставшихся хватало для того, чтобы Скандзу героями заселить. И не было на Скандзе недостатка в героях.

За жидкое пиво на Скандзе смерть полагалась беспощадная. Да и не варили там жидкое пиво. Там было такое пиво, что брось в чан бабу толстую, вроде нашей Ильдихо, — и не потонет баба, как бы ни старалась. Да что там Ильдихо! Дядя Агигульф в кольчуге и со щитом — и тот бы не потонул, хоть и недалек умом. Да что там дядя Агигульф. Ведь как на Скандзе испытывали пиво. Вывернут из земли утес и в чан с пивом бросят. Плавает утес — значит доброе пиво.

Каждое новое поколение из живущих на Скандзе было лучше прежнего, более свирепое, более могучее, более воинственное и крепкое. И столь могучие богатыри рождались на Скандзе, что дрожала земля под поступью их и постепенно все глубже и глубже уходила в воды Океана.

И вот не выдержала Скандза и взмолилась: не сносить мне, Скандзе, столько богатырей на груди своей зараз! Чую — ухожу под воды Океана, где погубит меня Морской Змей. Освободите же меня от тяжести своей, умерьте богатырство ваше. Пусть часть богатырей уйдет с груди моей и облегчит ношу мою, непосильной ставшую.

И сошлись вожди всех трех племен на великий тинг. Долго спорили и говорили, судили и рядили, ибо никому не хотелось покидать благодатную Скандзу. Сорок дней и сорок ночей без перерыва длился этот тинг, и птицы падали на землю мертвыми — такой крик стоял эти сорок дней и ночей над всем островом. И зародилась у берегов Скандзы от споров этих великая волна и обрушилась на берега других островов и земель и поглотила десять островов и десять раз по десять сел.

И было убито на тинге том народа без счета, но оставалось еще больше. И решили вожди племен: пусть младшие сыны наши прочь уйдут, ибо их богатырство самое великое и несносимое.

И было по сему. Три корабля построили величайшие богатыри трех племен и приготовили все к отплытью.

После же повеселиться напоследок решили. Тремя дружинами прошлись по трем мирам, оставив по себе память долгую. А у стен Асгарда сошлись они в битве с богами. И бились долго. И увидели асы, что богатыри эти силами с ними равны, и подговорили они Локи, чтобы спустил он на богатырей волка Фенрира. А сами от героев этих за крепкими стенами скрылись. И внял Отец Хитрости Локи просьбам асов и вывел волка Фенрира. И только так одолели асы богатырей и после братались с ними.

И был пир великий в Асгарде и пир великий в Ванахейме, ибо и дотуда донеслась крылатая слава о богатырях Скандзы, и пришли к ним брататься также боги Ванахейма — Тиу и другие.

И пировали герои с богами. Съедено было быков без счета и вепрей без счета и сырыми, и жареными, и запеченными и в ином виде. А также птиц столько, сколько за год со Скандзы в теплые края перелетает. И не перелетала в тот год птица со Скандзы, ибо всю съели. Но уже на следующий год снова прилетела птица. И рыбы съедено было столько, сколько на нерест идет в великих реках Скандзы за одну весну.

А несколько героев, увлекшись, съели не только яства с блюд, но и сами блюда и даже погрызли столы.

И утомились боги от богатырства гостей своей, но не могли их выгнать, ибо не решались нарушить законы гостеприимства. И снова подступились к Отцу Хитрости Локи, чтобы тот придумал, как им от богатырей избавиться. И подступился к богатырям Локи и присоветовал им с асов взять клятву великую в том, что будут они, асы, всегда и во всем богатырям помогать и приходить к ним на подмогу по первому требованию. Пусть бы герои немедленно взяли эту клятву с богов, покуда боги пьяны и добры от выпитого и съеденного; после же поскорее уходить, покуда боги не передумали и не отступились от клятвы своей, прибегнув к какой-нибудь уловке.

Вняли герои совету Локи и сделали так, как он сказал. Только гепиды слишком долго думали, и покуда они думали, клятвы кончились и не было больше клятв — все вандалам и готам достались.

И научил хитроумный Локи гепидов, как им хотя бы одну клятву у готов отнять. Стали гепиды играть с готами в кости. Локи же гепидам помогал, потому что без помощи Локи гепиды нипочем бы у готов не выиграли. И когда проиграли готы одну клятву гепидам, спросили они: какую клятву хотели бы гепиды взять себе. Гепиды отвечали: боевую ярость, дабы она всегда народу нашему в битвах сопутствовала.

Хоть и жаль было готам отдавать боевую ярость, но все же пришлось им уступить. Но нам, готам, клятва эта и вовсе была ни к чему, от хозяйственности и рачительности одной взяли. Без всякой клятвы умеют готы в священную ярость впадать. В это сейчас с трудом верится, но потому лишь, что мир к упадку клонится. А в те времена, когда мир был молод и готы жили на Скандзе, в священной ярости всякий пребывал, а половина воинов была такова, что и вовсе из священной ярости не выходила.

Да что люди! Даже и скотина у готов в священной ярости зачастую пребывала. Бывало, только кукарекнет петух, в ярость войдя, как тотчас же по двору цыплята начинают носиться. Лошади на врага кидались и копытами врага забивали в бою. А пахотные лошади рыхлили землю так, что едва в хель не проваливались вместе с пахарем. Пахарю иной раз удерживать лошадь приходилось, а это тоже было нелегко, ибо пахарь, как и конь его, в ярости землю бороздил.

Да что воины, пахари и скотина домашняя! Даже жены и наложницы в священной ярости сыновей носили и рожали. За младенцами же иной раз особый пригляд был нужен, ибо голыми деснами могли, в ярость войдя, кормящую грудь до костей изгрызть, если голод терзать начинал.

Таков был народ на Скандзе, о чем уже говорилось.

Вот такие люди вышли из пределов Скандзы.

Вышли они на трех кораблях. На одном корабле готы плыли — они впереди всех плыли, ибо были самые могучие. Но борт о борт с ними вандалы шли, ибо они были самые хитроумные. А гепиды сзади плелись, на полкорпуса отстав, ибо медлительны были и замешкались при отплытии.

На нашем корабле два брата плыли, Амал и Балт. И столь великие воины были они, что всю дорогу не переставая единоборствовали, даже по нужде сходить забывая. И дружина билась, вождям подражая. А боги, клятву выполняя, в парус дули.

У вандалов на корабле тоже два брата предводительствовали всеми, Асд и Сил. От них потом пошли асдинги и силинги. И дружина вандальская, Вотана славя (ибо больше других богов с Вотаном подружились), билась себе на потеху. А боги, клятву выполняя, на веслах сидели.

А гепиды сами на веслах сидели, священную ярость в себе грея. Но все равно гепидский корабль отставал от корабля готского и вандальского.

Так добрались до берега три корабля. На берегу уже герулы стояли и поджидали пришлецов, дабы с ними биться. И взревели от радости дружины готские и вандальские. И так обрадовались, что с кораблей попрыгали и вперед кораблей к берегу поплыли, дабы поскорее с врагом схватиться. И гепидская дружина тоже взревела, когда подоспела, но это только через три дня случилось. Битва тогда уже кипела. Гепиды уже из-за горизонта реветь начали, и волны от этого рева бились о берег вдвое выше против прежних.

И усеяли мы берег трупами герульскими. Потеху продлевая, сразились еще готы с вандалами. И многие пали. И взяли мы свои корабли и подожгли их. Дабы все знали — герои пришли. И столь велики были корабли эти, что весь мир озарило пламя от их пожара. И виден был мир от края до края. И увидели мы, что стоим в устье большой реки. Тогда пошли мы по этой реке, готы по одному берегу, а вандалы по другому. Гепиды же думать остались. Они еще не поняли, куда приплыли.

Шли готы. Шли вандалы. Пять поколений сменилось. Славный то был поход, ибо битвы каждый день вскипали.

Долго шли племена по берегам этой реки. И не потому, что река большая была, а потому, что то и дело садились на землю, строили избы, получали урожаи, а потом дальше шли. И еще было другое занятие: соседние племена завоевывали. Как завидят какое-нибудь племя, так и завоевывают. А после вновь эти племена на свободу отпускали, потому что захватывали их больше потехи ради.

Так и шли могучие племена, зима сменяла зиму и веселью не было конца.

И вот река разделилась на два рукава. И пошли вандалы по одному рукаву, а готы по другому. И разделились готы с вандалами и отныне их пути пролегали врозь, хоть и рядом.

После же произшел раздор великий между Амалунгами и Балтингами. И разделились Амалунги и Балтинги и разошлись в разные стороны.

С той поры каждое новое поколение рождалось слабее предыдущего. И мир начал стареть, ибо все реже вспоминали готы о тех клятвах, которые взяли с богов на богатырском пиру в Асгарде перед выходом из Скандзы. А асы, понятное дело, с советами не лезли и помощи не предлагали, коли к ним не обращались. Оттого и мельчали люди, что забывать своих богов стали.

С той же поры, как начали иные готы от богов отеческих отворачиваться и к ромейскому богу поворачиваться, и вовсе в упадок стал приходить мир.

И у вандалов то же самое случилось. Их река тоже на рукава и ручьи делиться стала, и разошлись Асдинги в одну сторону, а Силинги в другую. И если случались с тех пор между ними стычки и битвы, то не от избытка богатырства, а по скудости или из зависти.

Что до гепидов, то никому не ведомо, что там у них происходило, ибо они сзади шли. Но понятно, что хорошего у них ничего не происходило. Только что тугодумие их умножилось стократно, хотя священная ярость, дар богов, оставалась при них. Впрочем, она и при готах оставалась, хотя и уменьшилась по сравнению с прежними временами. И у вандалов она была тоже.

С каждым годом все больше дробились племена, силу свою теряя. И садились на землю. И многие забывали, кто они и откуда вышли.

Однако же мы, кто в нашем селе живет, — мы не забыли, кто мы и откуда. Мы — Амалунги, хотя до других Амалунгов нужно ехать на коне несколько зим и то вряд ли доедем.

Еще мы называем себя «остроготами», что означает «светозарные готы». Ибо нестерпимо для врагов сверкает доблесть наша.

Те же, что за вождем Балтом пошли, именовали себя также «вези», что означает «мудрые». И мудрость эта их к югу от нас завела и там на землю опустила, дабы рыхлили ее и умножали ее богатства.

Так говорит дедушка Рагнарис.

Четыре зимы тому назад брат мой Гизульф ушел из дому. Ушел он затемно, не сказавшись, и не было его два дня. Искали Гизульфа дядя Агигульф и отец наш Тарасмунд. Дедушка Рагнарис ворчал, что незачем, мол, искать огольца — пропадет, туда ему и дорога. Ничего, значит, оголец не стоил, если пропал. Я радовался тому, что Гизульфа нет, потому что Гизульф тогда меня обижал и мне хотелось, чтобы он навсегда пропал. И потому я вторил дедушке: пропадет, мол, туда и дорога. Но дедушка Рагнарис почему-то сразу перестал так говорить и отвесил мне затрещину.

К вечеру второго дня Гизульфа привел домой жрец, тот, что в лесном капище при богах живет. В том, где мужская изба, которой дед Гизульфу грозит и отцу нашему пеняет.

Когда жрец Гизульфа за руку привел, Гизульф был красный от слез, а одно ухо у него распухло — жрец вывернул, пока вел. Боязно было Гизульфу домой идти, потому что расправа жреца — сущая ласка, если подумать о том, что с ним за самочинную отлучку дедушка Рагнарис и отец сделают.

Дедушка Рагнарис как Гизульфа увидел, так бороду встопорщил и руки начал потирать, предвкушая, как Гизульфа вздует. Гизульф сразу заревел во весь голос. Я тоже заревел — жалел, что Гизульф нашелся. На меня глядя, Сванхильда ту же песню завела, хотя была старше нас с Гизульфом. Больно уж грозен дедушка.

Жрец из лесного капища был телом могуч, бородой обилен. Лесом от него пахло. Волосы у жреца были длинные-предлинные, длиннее, чем у нашей матери Гизелы.

Я очень боялся жреца.

Дед жреца в дом позвал, медовухой угостил, долгую беседу с ним завел — об отческом богопочитании, о видах на урожай. Я плохо помню, о чем и как они говорили, потому что жреца боялся и еще боялся того, что сделают с моим братом Гизульфом. Потому что, если деда послушать, то расправа готовилась нешуточная.

Я раздумывал: будут ли Гизульфа в жертву богам приносить? И если будут, то можно ли будет посмотреть? Или же конями его разметают? Дед многие кары Гизульфу сулил, покуда Гизульфа дома не было.

Тут я увидел, что дядя Агигульф из конюшни коня выводит. И понял, что сейчас Гизульфа к коню привяжут и будут разметывать. И заревел пуще прежнего, так что дед мне затрещину дал.

А дядя Агигульф лицо зверское сделал и спросил у Гизульфа, под лавку к тому заглянув, где Гизульф прятался, не видел ли, мол, Гизульф, куда веревка делась? Добрая была веревка, втрое свитая, такая, что человека подвесить можно и не порвется. А Гизульф не отвечал. Я не знаю, что делал Гизульф под лавкой. На лавке жрец сидел.

Жрец сидел важный и строгий, пока дедушка ему медовухи не поднес. После же долго беседовали они с дедушкой. Жрец дедушку по плечу хлопал и хохотал зычно.

И ушел жрец.

Как жрец ушел, дедушка Рагнарис вскричал громовым голосом: где, мол, этот Гизульф?

Гизульф под лавкой заскулил жалобно. Дед наклонился и вытащил его за шиворот, как кутенка. И понял я, что сейчас в жертву Гизульфа принесут. Дед после медовухи лицом был багров и голосом зычен, как никогда. На вытянутой руке Гизульфа поднял и богам показал: вот, мол, любуйтесь!

И тут на дворе голос Тарасмунда послышался. Тарасмунд Гизульфа искать ездил и только сейчас вернулся. Отец наш спрашивал, не нашелся ли, мол, Гизульф. Ответа не дождавшись, в дом ворвался и тотчас же Гизульфа увидел. Уныло свисал Гизульф в дедовой руке и на богов глазами моргал. С богов на отца взор перевел, сопли до самых колен свесил, одно ухо больше другого, во рту голодная слюна собирается и по подбородку течет. Шутка ли, два дня не ел.

Тарасмунд к нему руки сразу протянул и захохотал, еще в дом толком не войдя. Дед сказал недовольно отцу нашему Тарасмунду:

— Забирай щенка своего.

И бросил Гизульфа Тарасмунду. Отец Гизульфа поймал и крепко стиснул, а Гизульф пискнул.

Отец крикнул Гизеле, чтоб сопли мальцу утерла и накормила его. Гизела давно уже возле Гизульфа вилась, как собака возле кости, но дед отгонял ее — наказывал Гизульфа. Как заслышала, что можно кровинушку ласкать и кормить, так сразу прибежала и Гизульфа увела.

Я понял, что Гизульфа ни разметывать, ни в жертву приносить не будут. И сразу стало скучно. Но на дворе было уже темно и холодно, поэтому я в доме оставался.

Когда Гизела Гизульфа накормила и сопли надлежащим образом ему утерла, отец и дед усадили его между собою на лавку и подступили с распросами.

Тарасмунд спросил строго, куда Гизульф самочинно отправился. Гизульф, свесив нос, отвечал, что ходил искать Скандзу. Хотел богатырства набраться и семенем укрепиться, чтобы род свой прославить.

Я подумал, что Гизульф вперед меня эдакий подвиг задумал и, коли бы жрец не помешал, осуществил бы. И завидно мне стало.

Но тут отец наш Тарасмунд захохотал громовым голосом и по лавке рядом с собой кулаком стучать стал. А дедушка Рагнарис едва не плюнул с досады.

Ругаться стал. Мол, каков отец, таково и потомство. Заодно и историю поведал, пока бранился.

Когда отцу нашему Тарасмунду десять зим минуло, подговорил он дядю Агигульфа, который тогда и вовсе малолетним был, но ходить уже начал, отправиться Скандзу искать. Тоже семенем укрепиться хотели.

Ушли они далеко, но не в сторону капища, как Гизульф, а в болота, да там и заблудились. Хорошо еще, что собака хродомерова их по следу нашла. В такие топи забрели, что едва не сгинули. Мидьо, бабушка наша, Тарасмунда за уши таскала и кричала на все село, что попробовал бы он, Тарасмунд, дитя девять лун носить да день рожать, узнал бы, каково это, так пожалел бы ее трудов и не лез бы в топи по глупости да неразумию. Все село собралось поглядеть и послушать, потому что бабушка Мидьо редко когда голос повышала, но коли уж бралась кричать — боги и те заслушаются.

Тарасмунд молча муку претерпевал, хоть ухо одно она ему надорвала. А дядя Агигульф ревел во все горло и сопли по лицу и волосам размазывал.

Как бабушка Мидьо откричала, за дело дедушка Рагнарис взялся и тоже Тарасмунда учил. А Агигульфа не учил, потому что и тогда был дядя Агигульф любимцем богов.

Когда дедушка про это рассказал, отец наш Тарасмунд хмыкнул и вдруг проговорил:

— Так ведь и ты, отец, Скандзу искал. Мы-то с Агигульфом мальцами были, а ты на Скандзу в поход отправился, когда уже тебе начали доверять коня отцовского чистить.

Дед побагровел пуще прежнего и на отца нашего в ярости уставился. Так и надвинулся на него бородой, Гизульфа, который между ними сидел, едва не своротив.

— А это-то откуда ты знаешь?

Тарасмунд засмеялся.

— Хродомер рассказывал.

Тут уж дед взъярился. Разом все позабыл — и Скандзу, и Гизульфа, и Тарасмунда с Агигульфом. Хродомера честить начал. Любо-дорого послушать было. Говорил дед до ночи, пока сам зевать не начал.

Тут я спросил деда, далека ли от нас Скандза. Дед отвечал, что Скандза от нас не слишком далека, но вот дорогу туда сыскать трудно, потому что та река, по которой наш народ шел, все время петляла.

Годья Винитар живет возле храма Бога Единого.

В прежние времена, когда Винитар был еще таким, как Гизульф, он жил в бурге при дружине вождя Алариха. Это тот великий вождь Аларих, который лежит под курганом на холме на том берегу реки, за селом.

В дружине Алариха были тогда великие воины — наш дедушка Рагнарис, старейшина Хродомер и Арбр-вутья, из чьего черепа дедушка теперь пьет пиво.

Тогда дедушка Рагнарис и Хродомер были такие, как сейчас дядя Агигульф. И дружинниками были, а на земле не сидели. И часто ходили в походы. Все походы тогда были славными и победоносными, не то что теперь, когда в половине случаев возвращаются из походов с одним только разбитым носом, но без всякой добычи. Так дедушка Рагнарис говорит.

Села нашего тогда еще не было, а было здесь безлюдное место. Село наше потом дедушка Рагнарис и Хродомер основали.

Много славных воинов было в дружине Алариха. Но гордостью аларихова сердца был вутья Арбр. Впав в священную ярость, Арбр обращался в медведя и уничтожал голыми руками великое множество врагов; сам же оставался неуязвим.

И был этот Арбр-вутья меньшим братом матери Винитара. И боялся Винитар Арбра. И восхищался им, как все в бурге. Ибо страшен был Арбр и одинокой была его участь.

Настал день и подступили к бургу вандалы. И вел вандалов преужасный вандальский вутья, именем Гиба. Столь ужасен и свиреп был он, что тащил за собой на цепях целое войско. Войско же его удерживало, ибо не поспевало за ним.

И осадил Гиба бург. И начал стены бурга грызть, исходя пеной, да раскачивать. И тряслись оттого в бурге все дома. Дедушка Рагнарис был тогда в бурге и все это видел.

И стоял на стене Аларих с мечом в руке, а справа от Алариха стоял над дедушка Рагнарис с мечом и щитом, слева же от Алариха стоял Хродомер с мечом. И не знали они, что им делать. Как одолеть вандальского героя-вутью?

И призвали Арбра. И обратился Арбр в медведя и Гибу ужасного заломал, заел и убил. Долго длился кровавый бой. А когда завершился тот бой, не смог Арбр вернуться к прежнему человечьему обличью, так долго оставался он в шкуре медведя. И рыча, как дикий зверь, убежал Арбр в лес и с тех пор таился людей и жил в чащобе с дикими зверями.

Так дедушка Рагнарис говорит, который все это видел.

И видел все это также Винитар, который был родичем Арбра. И устрашился Винитар.

Вутью Арбра убил позднее наш дедушка Рагнарис. Первым стал дедушка Рагнарис близ Алариха, и Арбр в лесу, проведав про то, преисполнился зависти и порешил нашего дедушку Рагнариса извести. И через то возгорелась вражда великая между Арбром и Рагнарисом. Но дедушка Рагнарис победил.

Винитар же в дружине жил и страх свой в себе держал. И случилось однажды так, что повздорил Винитар во время пира с одним воином. Крепко обидел его тот воин. Чем обидел — то всеми забылось. Не забылось другое. Когда стал Винитар с тем воином драться, то не смог тот воин против Винитара даже пальцем пошевелить, так жестоко и яростно избивал его Винитар, рыча и норовя тому горло перегрызть. Всю одежду с себя сорвал и в клочья изодрал.

С трудом оторвали Винитара от обидчика его, хотя прежде богатырской силой Винитар не отличался. Был как все дружинники — хоть и могуч, но не сильнее прочих. Повалили Винитара впятером на пол, еле-еле удалось связать его; после водой облили и ждать сели — что будет. Когда перестал Винитар рычать и пеной исходить, спросили его, почему за столь малую обиду столь жестоко бил.

И сознался Винитар, что увидел вдруг дружинника этого и всех прочих людей себе чужими. И великая злоба его захлестнула, ибо решил он, будто заманили его сюда нарочно, дабы убить. И бург ему ловушкой показался, а одежда — путами. В лес его властно потянуло, ибо там его истинный дом. И оружие в руке лишним стало — отшвырнул оружие. Все людское предстало ему чужим.

И слушал это Аларих и трепетало сердце его от радости и ожидания. Ибо хотел Аларих, чтобы в дружине его вновь вутья был. Сказал тогда Аларих Винитару, чтобы тот в капище пошел и жрецу обо всем поведал. А уж жрец знает, что делать. И сам вызывался с Винитаром в капище идти.

Но Винитар ничего не отвечал, а только дрожал, лежа на полу связанный веревками и мокрый от воды, которой его облили.

И потом многократно подступался к нему Аларих и все звал в капище пойти. Но Винитар всякий раз не шел. И понял Аларих, что не хочет Винитар стать пенноротым белоглазым вутьей, какой всегда был мил аларихову сердцу.

Летом ходил Аларих с дружиной своей в поход. И взяли много разной добычи. И была в том селе, которое разграбил и сжег Аларих с дружиной его, большая бревенчатая изба. И защищали ту избу. И не диво, ибо было там больше всего добычи. И когда делили добычу, взятую в той избе, пожелал Винитар себе книгу. Дружинники алариховы не знали, что такое книга, но видели, что хранилась она в той избе бережно и с почитанием и потому, видимо, представляет немалую ценность. Книга — это несколько телячьих шкур, вместе сшитых за один край. И покрыты эти шкуры значками, вроде таких, какие птицы оставляют на песке. Если знать тайну, то можно по книге петь саги и песни о героях. Нам про это Винитар рассказывал, когда показывал свою книгу (она у него до сих пор хранится).

Когда пожелал Винитар взять себе книгу, никто не посмел ему отказать. И Аларих сказал — Винитар может взять все, что пожелает. Ибо первым ворвался Винитар в ту избу, с ревом размахивая своим красным от вражеской крови боевым топором.

Книгу Винитар у себя держал и никому не давал трогать, говоря, что телячья кожа и значки от этого портятся.

Аларих говорил Винитару, что надо бы в капище поехать. Может быть, жрец в капище знает, что с книгой делать. Сам же свою думу затаил: как бы из Винитара вутью сделать.

Винитар же не ехал в капище, ибо втайне боялся, что жрец книгу заберет. Потребует ее в дар богам.

Когда вновь настала зима, пришли в бург добрые пастыри. Они ходили от дома к дому и пели свои саги. Но пели они скучно и неинтересно, больше поносили отеческих наших богов, отчего многие разъярялись, хулили добрых пастырей и гнали их прочь.

Добрые пастыри на хулу не обижались, кротко уходили прочь и зла не творили, разве что кинут в насмешника куском льда или палкой. Это разве зло?

Видел Винитар, как гонят добрых пастырей. И призвал он их в свой дом. Но не потому, что любы стали ему эти добрые пастыри. И не потому, что уберечь хотел их от насмешек и снежков. Просто была своя думка у Винитара.

Показал он добрым пастырям книгу и спросил их, что это за вещь и как она зовется. Добрые пастыри как книгу завидели, так сразу затряслись и скрюченными пальцами жадно к книге потянулись. Винитар их по пальцам ударил, чтоб держали руки при себе и не тянули к чужому добру. И вопрос свой повторил. Тогда пастыри хотели уйти, но Винитар меч свой обнажил и выход им заступил.

И смирились добрые пастыри. Обругали Винитара, а после учить его начали. Объяснили, что добыча винитарова книгой называется. И для чего книга нужна, рассказали. Великим умением, сказали добрые пастыри, пойманы были предания о делах минувших и в коже телячьей заперты.

Винитар спросил, нет ли тут чародейства. Но добрые пастыри сказали, что чародейства тут не больше, чем в силки птицу поймать. Одного уменья для этого довольно. И этому уменью выучиться можно.

Спросил тогда Винитар, могут ли они научить его, Винитара, предания со страниц освобождать, чтобы вновь пелись они среди людей?

Добрые пастыри сказали, что сами они того не могут, хотя предания эти им известны. Но знают они людей, которые могут сделать по слову винитарову.

Винитар знал, что не сегодня завтра придется ему от Алариха уйти. Иначе настигнет его судьба Арбра, брата матери его, и станет он вутьей, как Арбр. А не хотел этого Винитар и страшился судьбы такой.

И поведал он добрым пастырям о печали своей. И сказали пастыри, что служат они Богу Единому и что этот Бог Единый сильнее других богов. И может он уберечь от такой напасти. И сказал Винитар, что судьба превыше богов. Но пастыри сказали, что Богу Единому и судьба подвластна, такой это сильный бог.

И позвали с собой Винитара в те края, где власть Бога Единого сильна. И хоть знал Винитар, что они больше ради драгоценной книги его зовут, все равно с ними пошел. И все больше укреплялся он в мысли книгу при себе беречь. Знал Винитар, что силой не смогут они ее отнять. Ибо был в ту пору могучим воином Винитар. Да и слава о нем шла почти как о вутье, так что обижать Винитара не решались. Это дедушка Рагнарис так говорит.

И сел Винитар в их сани, а боевого коня своего за санями пустил.

И скрылся Винитар из бурга на несколько лет. И печалился по нему Аларих.

Немало минуло зим. О Винитаре ни слуху ни духу не было. Уже и Аларих пал в бою и вместо него военным вождем в бурге молодой Теодобад стал. Уже и село наше встало. И вот в наше село нежданно-негадано пришел Винитар и сказал, что в нашем селе жить хочет. Винитар почти не изменился. Все так же был могуч и крепок, все тот же меч был при нем и та же книга в торбе. Конь только другой был под Винитаром, да еще седые волосы появились.

И рады были Винитару Хродомер и Рагнарис, ибо помнили его по прежним временам.

Поначалу жил Винитар у Агигульфа — но не нашего дяди Агигульфа, а соседа нашего. Тогда жива была еще жена Агигульфа-соседа, она потом умерла, когда чума была.

И дивно рассказывал Винитар Агигульфу-соседу и жене его по книге и на память. Так складно он рассказывал, что многие ходили в дом к Агигульфу-соседу и слушали Винитара.

Не только по книге рассказывал Винитар, но и про свои странствия. Многое он повидал, а главное — видел он Бога Единого. Этот Бог Единый сильнее всех других богов, говорит Винитар. И рассказывал многие истории, которые это подтверждали.

Много рассказывал годья Винитар и о нраве Бога Единого. Угодить этому Богу Единому труднее, чем дедушке Рагнарису или Хродомеру. Но если уж угодил, то во всем тебе помощь от Бога Единого будет. Он тебе и как врага бить подскажет, и где основные силы вражеские прячутся откроет, и скотину сделает плодовитой, и в такую землю выведет, против которой остров Скандза — бесплодная пустыня. И рассказывал Винитар, что одно племя особенно хорошо сумело угодить Богу Единому. И научил Бог Единый это племя, куда надо идти, и привел их в прекрасную землю, а называлась она Скандза Галилейская. В этой Скандзе Галилейской всегда шел широкий пир, а на пиру этом вода сама превращалась в медовуху. И пили эту медовуху, славя Бога Единого. И множество дивных историй рассказывал Винитар о делах древних и славных в Скандзе Галилейской. Было в Скандзе Галилейской бургов много и сел без числа. И столь благодатна была Скандза Галилейская, что все это в себя вмещала. И никто ущерба там не знал. Но Скандза Галилейская — это не остров Скандза, откуда готы вышли, а другая земля.

В былые времена Бог Единый сам среди людей ходил и даже дрался с ними, причем иной раз люди его одолевали — так могучи были в те времена люди. Но после люди измельчали и Бог Единый теперь может одним пальцем целый бург прихлопнуть. И стали плохо служить ему люди. Тогда Бог Единый, осерчав, удалился в свой небесный бург и там Сына себе создал. И послал Сына разбираться с людьми.

Но до того измельчали и очерствели душой люди, что Сына Бога Единого убили. Спустя немного времени этот Сын воскрес и к Отцу своему в небесный бург явился.

И был между Сыном и Отцом спор великий. Отец хотел немедля весь мир истребить за обиду своему родичу, так рассержен был. Но Сын по мягкости характера (он очень добрый) уговорил Отца повременить. И согласился Отец, сказав напоследок, что только тех пощадит, когда последняя зима настанет, на кого Сын пальцем укажет; прочих же всех низвергнет в хель, где они и сгниют.

Сын, из отцова бурга выйдя, свой бург основал. Всех, кто за него умирает (а таких сейчас много), он в этот бург отправляет жить. И живут в небесном бурге у Сына, как в Скандзе Галилейской. И даже лучше. Ибо Скандза Галилейская по сравнению с небесным бургом Сына — пустошь скудная.

И назвал Сын свой небесный бург «раем».

Это куда лучше Вальхаллы, объяснял Винитар. Ему добрые пастыри показывали и сам Бог Единый показывал, когда Винитар с ним разговаривал. А Вальхалла по сравнению с раем — псарня с обгрызенными костями, мусором, собачьим дерьмом и драчливыми псами. Вот что такое Вальхалла по сравнению с раем. Так Бог Единый Винитару сказал.

Сперва рай пустым стоял и скучно там было Сыну. У него душа добрая и широкая, он один пировать не любит. И пошел Сын сперва в хель, а после в Вальхаллу и всех, кто люб ему был, вывел оттуда и к себе в рай поселил. И пировал с ними и радовался.

Потому если хочет человек после смерти с родичами своими встретиться, должен он в рай стремиться, а для того нужно Отцу угодить. А как Отцу угодить — то Сын лучше всего знает.

Подобно тому, как дорожку к Рагнарису лучше торить, если сперва с Тарасмундом поговорить, так и с Богом Единым: чтобы Отцу угодить, нужно сперва Сыну угодить. Сын — он добрый, он только не любит других богов и бесполезных ссор. И вутьи не милы Сыну. Не войти вутье в рай.

Из тех, кто Винитара слушал, нашлись такие, кто захотел поглядеть на рай Бога Единого. Винитар объяснил им, что нужно сделать. Нужно построить храм для Бога Единого. И за лето поставили в нашем селе храм. И не таким был этот храм, как наши дома. Была это большая бревенчатая изба, вроде той, откуда Винитар некогда книгу свою взял. Для многих строили, не для одного Винитара, потому и постарались.

После, храм возведя, за седмицу всем миром Винитару дом поставили подле самого храма. Не длинный дом, как у больших семей, а малый. Винитар так захотел.

Дедушка Рагнарис и Хродомер кричали тогда, что не по-людски поступает Винитар. На избу для себя и Бога своего весь лес извел в округе. Не гепиды мы, не в лесах живем, чтобы так строевым деревом разбрасываться.

Поначалу в храм Бога Единого все ходили и слушали, как Винитар рассказывает. Винитар интересно рассказывал. И больше ничего не происходило.

Но потом объявил Винитар, что только тех пускать в храм будет, кто решит в новую веру перейти, а отеческих богов оставить и жертв им более не приносить. И не по злобе своей он, Винитар, так поступает. Бог Единый повелел ему так сделать.

Шум и ропот шел по всему селу. Очень были все на Винитара злы. В новую же веру переходить никто не решался, ждали, кто первым к Винитару пойдет.

В нашем селе жил тогда воин Герменгильд и с ним вместе алан один, Кархак. Они побратимами были. В одном доме жили.

И сказал этот Герменгильд Винитару:

— Хочу посмотреть, так ли силен твой Бог Единый. Давай бороться. Если ты меня поборешь, значит, твой Бог Единый сильнее наших старых богов. А после борись с Кархаком. И если ты поборешь Кархака, значит, твой Бог Единый сильнее и аланских богов. И тогда поверим мы тебе и будем служить твоему Богу Единому.

И пошел Герменгильд и просил Доннара помочь ему одолеть Винитара. И была гроза и гром в небе рычал. И смеялся Герменгильд.

А еще Вотану молился Герменгильд и жертвы принес. И Локи он молился, дабы ловкость ему даровал.

А на улице Кархак молился своим богам. А гром в небе рычал, и Кархак рычал.

И вышел Винитар против Герменгильда и одолел Герменгильда. Тогда встал против Винитара Кархак. Велик и могуч был Кархак. Долго боролись они с Винитаром. И поборол Винитар Кархака. После же прощения Винитар просил у Герменгильда и у Кархака, в пыли перед ними простираясь, за то, что намял им бока. И понравилось это Герменгильду и понравилось это Кархаку. Но еще больше, как сказала потом Винитар, это понравилось Сыну Бога Единого.

И встав, поведал Винитар всем собравшимся (ибо все село вокруг стояло и смотрело на бой) историю про одного человека, который заснул и был разбужен каким-то грубым мужиком, что напал на него и бил нещадно. И всю ночь дрались они с тем мужиком, и прибил того мужика человек. А мужик-то тот был не просто мужик. Это Бог Единый человека того испытывал, силу его проверяя. А когда увидел человек, кого отволтузил, обрадовался и потребовал себе доли. И Бог Единый с тех пор ему во всем помогал.

Бог Единый любит тех, кто сражается честно и могуч телом.

И смущены были побратимы Герменгильд и Кархак и напуганы, ибо думали, что Винитар хочет с них дань взять. И спросили о том Винитара. Но когда сказал Винитар, что ничего с них не возьмет, кроме их души, возрадовались и первые были обращены в новую веру.

После Герменгильда с Кархаком Агигульф-сосед пришел к Винитару и жена его. Следом за ними Арпила, Эорих, еще один Эорих, Гаутемир, Бавд, Фритила.

Во время чумы обратился Одвульф, тот, который хочет стать святым (Одвульф — наш родич). И еще сестры Теодагаста, только они от чумы умерли.

Храм Бога Единого внутри очень красивый. Там висит большая занавеска, отгораживающая часть дома. Винитар говорит, что это алтарь. Туда женщин не пускают, а мужчин пускают, но редко.

В храме собрано много красивых вещей. Там есть один медный светильник, его Винитар с собой привез из Скандзы Галилейской. Есть много посуды глиняной с узорами. Винитар зажигает в храме лучины и светильники, чтобы все переливалось и горело. А Оптила, сын Хродомера, — тот, что хорошо по дереву режет, вырезал для Винитара фигурку воина на коне. Хотя Оптила в Бога Единого не верит.

Фредегаст, сын Сейи, тоже хорошо из дерева резал. Фредегаст во время чумы умер. Винитар в храме хранит и подарки Фредегаста — звери невиданные, каких аланы любят вырезать. Давно уже нет Фредегаста, и род его весь вымер от чумы, а звери эти дивные как живые в храме обитают.

Еще в храме есть уздечка и седло. Кархак-алан дал. Очень дорожил ими и потому подарил Винитару для Бога Единого. А Герменгильд пряжку подарил красивую. Ее Винитар на ремне к потолку привесил. Когда лучину зажигает, на пряжке играет огонек. Уздечкой, седлом и пряжкой Винитар особенно дорожит, потому что Герменгильд и Кархак первыми были, кто ему поверил. Годья Винитар говорит, что сейчас они в раю пируют. Что сидит Герменгильд справа от Сына, а Кархак — слева. И Сын им медовухи подливает, ибо любит Сын всякое веселье. И веселы Герменгильд и Кархак, сыты и пьяны. И вовеки веков такими будут, потому что когда наступит вечная зима и мир погибнет, то рай все равно уцелеет.

Поначалу так было, что в храм мог прийти кто угодно и слушать все, что годья Винитар рассказывает. Но потом, когда Герменгильд и Кархак стали вместе с Винитаром служить Богу Единому, все изменилось. Стал Винитар выгонять остальных и со своими друзьями втайне какие-то дела вершить.

А тех, кто не уходил, звери лютые Герменгильд с Кархаком, выгоняли. И приговаривали: «Сказано — изыдите, значит, изыдите…» И зубы скалили.

Любопытно всем было, что такое Винитар и друзья его замышляют. Тарасмунд, отец наш, дядя Ульф, а пуще всех — дядя Агигульф и Валамир осаждали Герменгильда и Кархака и допытывались, что им такого годья говорит, когда всех прочих выгоняет. И иные воины допытывались. И много пива и медовухи в побратимов влили, но ответа не добились. Через то много драк было, но Бог Единый и вправду других богов сильнее, потому что побратимы всем кости намяли.

И не раз толковали и у нас в доме, и у Хродомера, что, должно быть, воинский союз собирает Винитар под своей рукой. Не иначе, зависть к Теодобаду снедает Винитара. И Бога себе такого нашел, какой знает толк и в осаде бургов, и в прочей войне. Сам же рассказывал — хвастался.

После же, когда Винитар принял в свой союз Арпилу, Бавда, обоих Эорихов и Гаутемира, подозрения возросли. И многие глядели на Винитара косо. Решили Рагнарис с Хродомером к Теодобаду послать с известием, ибо верность военному вождю хранили. Но медлили пока что.

Вслед за Гаутемиром принял Винитар в свой тайный воинский союз старую бабку Мавафрею. И та тоже с остальными уединяться стала. Поняли тогда Хродомер с Рагнарисом, что не воинский то союз. Ибо бабка Мавафрея все село обошла и обо всем поведала, что Винитар делает, когда выгоняет лишних. Винитар особые слова говорит, которые чужим знать не положено.

А она, бабка, то знает. И через то ведение заноситься бабка начала и пыталась власть забрать над Хродомером и Рагнарисом. Но Винитар укротил бабку. И наказание ей определил. Прогневала бабка Бога Единого своей болтовней, сказал Винитар. Бойся, бабка! И бабка боялась.

Жила та бабка у Аргаспа, родня его была. С Аргаспом тогда еще Одрих жил, брат его, силач великий.

Я помню, как Одрих к нам приходил и громко хохотал, рассказывая о бабке Мавафрее. Она дома еще и древним богам молится, тишком от Бога Единого, чтобы уж не прогадать наверняка. Просит Вотана заступиться за нее перед Богом Единым, которого она, бабка Мавафрея, по неразумию своему прогневала.

Когда в село Теодобад наведывался, бабка всегда выходила ему навстречу, ругалась на чем свет стоит и Теодобада норовила клюкой достать. Ибо старая обида ее глодала. В малолетство свое Теодобад с сыном одного раба из бурга проказу учинил. Наловили они лягушек и бабке в пиво напустили. А потом к Алариху, вождю, отцу Теодобада, пошли и рассказали, что, мол, бабка Мавафрея пива наварила. И захотел Аларих того пива отведать. И жаждой воспылал. И к бабке отправился. И дружинники с ним пошли. И опозорена была бабка Мавафрея. А Теодобад-малец и дружок его раб со смеху мерли и через то были опознаны. И невзлюбила с тех пор бабка Теодобада.

Аларих при всей дружине высек обоих — и сына своего, и раба малолетнего, но веселился очень. Так дедушка Рагнарис рассказывает.

Бабке Мавафрее по старческому слабоумию ее все кажется, что в бурге до сих пор Аларих вождем сидит, а Теодобад не иначе как озоровать в село приехал.

Новая вера, видать, не на всех одинаково сказывается.

Герменгильд с Кархаком, вроде, добрее стали, а вот бабка — какой была она, такой и осталась. Как ругалась на всех, так и продолжала. Я думаю, мало радости было Сыну, когда эта ворчливая бабка к нему на пир явилась. А уж Герменгильду с Кархаком и подавно.

Наш дядя Агигульф тоже поначалу подумывал в дружину Бога Единого с Винитаром пойти — по нему было видно. Но когда Винитар в дружину бабку Мавафрею взял, то плюнул дядя Агигульф и решение свое изменил.

Еще в новую веру Агигульф-сосед перешел и жена его.

Сам я плохо помню, как Винитар в селе появился и как побратимы с ним боролись и что дальше было. А Гизульф это хорошо помнит. Гизульф старше меня.

Когда в селе чума была, то почти все, кто новую веру принял, от чумы умерли. Но и среди тех, кто при старых богах оставался, многие умерли от чумы.

К годье Винитару в ту пору Одвульф прибился. Одвульф хотел занять место Герменгильда с Кархаком, которые от чумы умерли. Но не тягаться Одвульфу даже с половиной Герменгильда, не то что с обоими побратимами. Так ему сам годья Винитар говорит.

После чумы — так говорит дедушка Рагнарис, да и прочие тоже — наше село иным стало. Я старое село плохо помню, потому что был тогда еще мал.

Наш отец Тарасмунд, наша мать Гизела, Гизульф, мои сестры Сванхильда с Галесвинтой и я — мы все к Винитару позднее пришли и в храме его новую веру приняли. Старшая наша сестра Хильдегунда тоже хотела в храм ходить и истории годьи Винитара слушать, но отец наш Тарасмунд не позволил ей. Про это отдельный сказ.

У годьи Винатара много забот, поэтому он редко смеется. Я думаю, когда прежде Винитар воином был, он был другим. И вот почему я так думаю.

Два раза в год, на другой день после Пасхи и на другой день после Пятидесятницы, годья Винитар устраивает всему селу добрую потеху. Ходит по селу в одних только штанах, до пояса голый и босой, себя по животу оглаживает и охлопывает и кричит, чтобы выходили, кто желает, бороться против него, годьи Винитара, и Бога Единого.

И много находится всегда охотников схватиться с Винитаром. Но редко бывает, чтобы побили годью в этих поединках. Почти всегда годья всех побеждает. Это потому, что ему помогает Бог Единый. Так говорит годья Винитар.

Бавд — он потом от чумы умер — когда побил его Винитар и объяснил, откуда у него, Винитара, такая сила, сразу уверовал в Бога Единого. Еще синяки с тела не сошли, которые ему годья Винитар наставил, как пришел уже Бавд в храм и сказал, что хочет обратиться в винитарову веру. И крестил его Винитар.

Как-то раз дядя Агигульф на дворе учил нас с Гизульфом искусству ратному. Показывал, как с копьем управляться. А годья Винитар по улице тогда шел, против нашего двора остановился и смотреть стал. Дядя же Агигульф увидел, что годья Винитар смотрит, и пуще прежнего уменьем своим гордиться стал. И так повернется, и эдак. Все старался, чтобы Винитар получше разглядел его, Агигульфа, какой он молодец.

Нас с Гизульфом, как щенков, в пыли возил. Едва успеешь на ноги подняться, как дядя Агигульф — вот он, точно вихрь, налетает и вновь в пыль тупой жердиной повергает.

Седмица или около того миновала; шли мы с Гизульфом мимо храма Бога Единого, и позвал нас годья. Увел нас за храм, подальше от любопытных глаз, и там тайно показал несколько воинских хитростей, как ловчее дядю Агигульфа жердиной достать.

И наказал все в тайне хранить. Сказал нам годья Винитар, что Бог Единый нарочно обучил его, Винитара, разному бою и всяким хитростям боевым, дабы внятнее слово истинной веры до народа нашего доходило. А если приведется веру Бога Единого среди гепидов возглашать, то тут особенно воинское искусство потребно.

Дали мы слово тайну Бога Единого, какую нам годья Винитар поведал, хранить и беречь. И ушли мы с Гизульфом.

И вызвали мы дядю Агигульфа на поединок. Мы с Гизульфом так рассудили, что у меня сил не хватит против дяди Агигульфа выстоять, а вот у Гизульфа может и хватить. И потому вышел против дяди Агигульфа мой брат Гизульф и сумел дядю Агигульфа уязвить и в пыль повергнуть тем самым образом, как годья Винитар научил.

И пал дядя Агигульф в пыль; и доволен был дядя Агигульф.

Приставать стал к Гизульфу. Откуда, мол, Гизульф прием этот знает. Гизульф же, тайну Бога Единого выдавать не желая, сказал, что своим умом дошел.

Я думаю, годью этому искусству в Скандзе Галилейской учил по повелению Бога Единого либо сам Нехемья, либо Йезос Ниван, которого называют еще Злой Йезос. Это тот, который в рога так трубил, что тын у бурга осыпался. Нам про него годья тоже любит рассказывать.

Дядя Агигульф к своему другу Валамиру идти собрался. Я увязался за ним. Дядя Агигульф меня не прогнал. Когда дядя Агигульф к Валамиру ходит, всегда занятно получается.

Гизульфа со мной не было, потому что его отец за какой-то надобностью задержал.

Дядя Агигульф и Валамир хотели потолковать с годьей Винитаром и все у него про ту историю выспросить: и как Нехемья медовухой вождя вражеского напоил, и как вождь вражеский спьяну его отпустил и телегу дал, и как Нехемья с другими людьми своего племени каменный тын ставил. Да и вообще пусть бы рассказал, как каменный тын ставят. А то, чует сердце дяди Агигульфа (да и валамирово сердце тоже), не поставят вокруг села тын Хродомер с Рагнарисом; им — Валамиру с Агигульфом — работу эту оставят. Вот и хотят молодые воины узнать все про тын, чтобы не простой возвести, не из бревен да земли, а каменный, как великие герои ставили, вроде того Нехемьи. Чтобы сравняться с Нехемьей в славе, а если получится — то и переплюнуть его.

Вот какие героические мысли переполняли дядю Агигульфа с Валамиром, когда они пива в кувшин отливали, чтобы с тем угощением к годье идти.

Пока пиво искали, валамирова раба потревожили. Спал старый валамиров раб у очага, кости грел. Но так шумели герои, что пробудился и, охая, на лавке сел. Этот старый раб Валамира вырастил и сопляком его помнил (о чем часто напоминать любил). Силки на птицу учил его ставить и иному тоже учил. И к первой девке тоже он Валамира свел, тайком от родителя валамирова.

Валамир говорит, что с годами дядька этот на диво ворчлив и сонлив стал, либо спит, либо им, Валамиром, недоволен. Все благолепие в Валамире наблюдает, все ворчит да воркует недовольно, как голубь по весне.

Перед походами дядька особенно несносен делается. Все указывает Валамиру, что он в походе должен творить и как себя он должен в походе вести и какую добычу желательно в походе взять. Ходит и бормочет о всяком разном, что в хозяйстве нынче требуется. Вот, мол, и лемех у плуга… и одежда уже не нова, прорехами так и светится…

Валамир говорит, что иной раз от одной дядькиной воркотни в походы уходит и смерти себе на поле брани ищет.

Вот и сейчас, едва ноги с лавки спустил, так сразу недовольство выказал. Куда, мол, хозяин с кувшином пива направляется? Опять, мол, хозяин с синяком под глазом явится, а поутру плакать будет, что голова у него болит?

И на дядю Агигульфа посмотрел неодобрительно, явно подозревая источник всех бед хозяина своего именно в дяде Агигульфе. Наш дедушка Рагнарис точно такими же взглядами Валамира одаривает.

Валамир рабу долго говорить не дал. Рявкнул грозно: мол, Марда где?

Марда — рабыня валамирова, девка-замарашка, одних лет с нашей сестрой Сванхильдой, а может и младше. Валамир ее из похода привез и быстро к веселью приставил. Марда родом из герулов. Валамир говорит, что благодеяние Марде сделал, избавив ее от злобных и скудоумных единоплеменников.

Ее Мардой звали, потому что на хорька лицом была похожа. А другие ее Фанило называли, то есть «Грязнулька». Она на любое имя откликалась, даже на «эй, ты».

Марда явилась, как всегда, встрепанная и с виду будто бы перепуганная. Валамир велел ей кувшин взять и сыр и нести все это туда, куда он, Валамир, и гость его и друг Агигульф, сын Рагнариса, направляются.

Дядька-раб спросил, куда это Валамир направляется с другом своим Агигульфом, сыном Рагнариса. Мол, вдруг надобность объявится хозяина искать, если хозяин домой не придет. Вдруг придется хозяина пьяного на себе нести. Или подерется с кем-нибудь хозяин неудачно — хотя бы даже с Агигульфом, сыном Рагнариса, другом своим? Надо же ему, дядьке верному, знать, под каким плетнем хозяина искать нынче вечером, а то ведь зима стоит, замерзнуть можно…

Валамир объявил, что идут они с Агигульфом, благородным воином, к годье Винитару. Хотят поучиться у годьи Винитара мудрости и знанию.

Дядька валамиров годью Винитара весьма чтил и часто посещал храм Бога Единого, куда Валамир сам не захаживал и Марде ходить не велел. И потому, услыхав такую новость, только рот разинул и замолчал.

Дядька валамиров в новую веру крестился две зимы назад, по осени, когда хозяин его Валамир в походе был. Дядька и Валамира к тому же склонить пытался, но Валамир наотрез отказался отеческих богов оставить. И Марду совращать запретил.

А тут диво дивное случилось, Валамир сам к годье Винитару направляется! Дядька сразу шелковый стал, едва под ноги стелиться не начал. Гребень из-за пазухи вынул, волосья Валамиру расчесывать принялся. Валамир терпел, терпел, потом сказал «хватит» и к выходу пошел. Тогда валамиров раб меня по голове погладил — так расчувствовался.

За Валамиром дядя Агигульф поднялся, следом за дядей Агигульфом и мы с Мардой. Марда кувшин несла и сыры.

Когда мы к годье Винитару вошли, он на лавке сидел и рубаху штопал. Дома у Винитара скудно. Вся красота, какая есть — даже книга — все в храме. Винитару того хватает.

Валамир руку протянул и Марду за шиворот взял. Марда вперед вышла и подала годье дары — пиво и сыр. Вид у нее сразу стал испуганный и дурковатый, хотя на самом деле Марда большая охотница повеселиться, под стать хозяину своему.

Винитар про дары строго сказал, что по закону Бога Единого сейчас нельзя ему такое вкушать. Рассердится Бог Единый.

Дядя Агигульф, чтобы Винитару приятное сделать, сказал, что Бог Единый ничего не узнает. А ежели у него, Агигульфа, спросит Бог Единый — как, мол, поедал Винитар сыры или не поедал — то пусть годья Винитар не сомневается: он, дядя Агигульф, ни словечком о том не обмолвится. Мол, когда Вотан что-то запрещает делать, то они с Валамиром так и поступают. И все всегда обходится.

Годья Винитар спорить не стал; просто сказал — «Нет» и добавил еще, что три седмицы ему осталось такого житья. Я про это знаю, потому что у нас Тарасмунд следит, чтобы все соблюдалось по правилам. Дядя Агигульф иногда нас с Гизульфом подкармливает то мясом, то сыром. Мы хоть и боимся, что отец узнает и Богу Единому расскажет, а все равно берем.

Через три седмицы наступит великий праздник — Пасха. Во время Пасхи воскресает добрый Сын Бога Единого и разрешает нам пировать. А когда праздновать Пасху — то годья знает. Но это всегда бывает незадолго до начала сева.

Я люблю Пасху, потому что мать наша Гизела всегда вкусно готовит для пира. Она говорит, что добрый Сын радуется, когда мы сытно едим.

Во время Пасхи мы выходим из храма и многие ищут, нет ли поблизости Сына. Если он приходит на землю, то мог бы и к нам прийти. Но еще ни разу на моей памяти никто его не находил.

Годья Винитар нам обрадовался, когда мы пришли. Рубаху надел, достал горшок с просяной кашей. И сели мы за стол. Дядя Агигульф с Валамиром сами все пиво выпили за разговором.

Валамир, чтобы годье сделать приятное, велел Марде рубашку винитарову заштопать.

Винитар рубаху снял и Марде отдал. Марда за дело принялась. Валамир ей тоже пива налил, чтобы от обиды не плакала.

Я смотрел на годью Винитара, пока он без рубашки сидел. Хоть и стар годья годами, а все же на диво могуч и ладно сложен. Я думаю, он мне двумя пальцами шею переломить может.

Дядя Агигульф и Валамир решили у годьи все повыспросить про тын и для того издалека речь завели. Поговорили о том, о сем. О севе предстоящем. О том, что из бурга слышно.

Валамир про злокозненность герулов сказал. Мол, усилили злокозненность герулы.

Дядя Агигульф подтвердил. И до него подобное доходило.

Стало быть, продолжал Валамир, искусно разговор к нужному руслу подводя, так ли, иначе ли, а тын возводить придется.

Опять-таки, и гепиды злокозненность усилили, заметил дядя Агигульф.

А Валамир подтвердил. Слышал он, Валамир, что в старом селе, откуда Хродомер с Рагнарисом вышли, тын подправляют.

Марда, хозяину приятное сделать желая, тоже вякнула: мол, слыхала она, Марда… Но Валамир ей молчать велел.

Дядя Агигульф заметил, что старейшины в селе исполнены мудрости. И столь велика мудрость одного и мудрость другого, что не вместиться им в одном селе. Одна мудрость велит ставить тын на холме, где курган Алариха. Другая же мудрость, с первой несовместная, велит в ином месте тын ставить — на хродомеровом подворье.

А вот говорят по селу, подхватил Валамир, что еще большая мудрость в книге у годьи Винитара заключена. (И с тем большой глоток пива отпил — волновался Валамир). Будто толкует та книга о тынах с таким знанием дела и с такой мудростью, что превосходят они знание и мудрость обоих старейшин.

Годья Винитар слушал, кашу просяную ел и помалкивал. Меня он тоже кашей угостил. Я при годье не решался сыра попробовать.

И сказал наконец годья Винитар, что есть в его книге история про тын. И продолжал кашу есть и молчать. А сам слушает: что еще Агигульф с Валамиром скажут?

Дядя Агигульф решился наконец и попросил годью Винитара историю про тын еще раз рассказать.

Годья Винитар охотно историю про Нехемью повел. Только не по книге пел, а на память. Он любит, когда к нему приходят и что-нибудь спрашивают из книги.

Дядя Агигульф и Валамир слушали годью, рот приоткрыв. Так внимательно слушали, что про пиво позабыли. И Марда иголку опустила, руки сложила — слушала. Я глядел на них, как они рядком сидят и с годьи глаз не сводят, и понял вдруг, что имел в виду годья Винитар, когда говорил, будто у Бога Единого не будет ни раба, ни свободного. Ничем сейчас воины Агигульф с Валамиром с замарашкой Мардой не разнились.

А когда годья историю закончил, они словно проснулись ото сна. Поблагодарили. Посидели, пиво допили. Поговорили о разном. Марда штопку закончила. Я вторую миску каши выхлебал.

Дядя Агигульф спросил у годьи, трудно ли в книге разбирать песнь. Годья вздохнул и признался, что науку воинскую куда легче одолеть было.

И опять годья Винитар понял, что дядя Агигульф куда-то клонит. И стал ждать — что еще его спросят?

Тогда Валамир речь завел о том сражении, где наши готы ревом рогов и криками воинскими обрушили вражеский тын. (Об этом рассказе винитаровом тоже все село толковало.) Каков тын тот был? Не был ли хлипким? Как, на его взгляд, достоин ли враг был тогда у готов, либо же труслив и слабосилен?

Годья Винитар отвечал, что крепок был тын и враг был силен.

Валамир спросил тогда — а что, шрам, который у годьи на лбу, был в том сражении получен?

Годья ухмыльнулся и от ответа ушел. Сказал вместо этого, что хотел бы видеть Валамира с Агигульфом — коли их так Бог Единый занимает — в храме, в числе верных. Валамир с Агигульфом тоже ловко увильнули от прямого ответа и начали с годьей прощаться. Дела у них были срочные в другом месте.

А у Марды там дела, где дела у Валамира.

И вышли мы от годьи Винитара. Сперва шли молча, а после дядя Агигульф сказал:

— Правду говорит дедушка Рагнарис. Был Винитар отличный воин и посейчас воинскую науку хорошо понимает. Обидно, что жреческим делом заняться решил.

А Валамир сказал, что с одной просяной каши много не навоюешь. Ослаб духом Винитар, на пустой каше сидя. Мяса воину требуется, желательно сырого. И Марду по заду хлопнул. А Марда глупо захихикала.

Пасха — самый большой праздник у нас, тех, кто верует в Бога Единого. Это очень важный праздник, потому что в этот день воскресает добрый Сын грозного Бога Единого. И у Бога Единого в этот день хорошее настроение. Вот почему мы радуемся.

В этот день наша мать Гизела умыла лица мне и моим — братьям Гизульфу и Ахме-дурачку. Она дала нам чистые одежды. Когда стемнело и на небе показались звезды, мы пошли в храм Бога Единого.

Я всегда хожу в храм с любопытством — что еще расскажет нам годья Винитар? Он иногда одно и то же рассказывает, но всякий раз интересно. И хоть заранее знаешь, что будет дальше, а все равно сердце замирает. У меня всегда будто в животе щекочет, когда годья рассказывает, как пришли женщины к пещере, где мертвый Сын Бога Единого лежал, а Сына-то и нет! А годья помолчит, помолчит, ожидание накаляя, а после как заревет страшным и радостным голосом: воскрес, дескать, можно и не искать его в пещере! Так-то вот, люди! И еще захохочет.

И как только годья захохочет, так в храме все тоже смеяться начинают. Потому что тут даже Ахме-дурачку понятно становится: и вправду ведь воскрес, коли нет Его в пещере! В прошлом годы мы с Ахмой от радости в пляс пустились и прыгать начали посреди храма. Годья нас не останавливал. Сказал только: все бы так ликовали, как эти светлые отроки. И умилился годья, на нас глядя.

Уже и Пасха кончилась, а Ахма-дурачок все плясать норовил в храме Бога Единого. Как придет в храм, так сразу пляшет и на годью глядит в ожидании. Но больше никто не умилялся, на скачки его глядя. И постепенно забыл Ахма-дурачок свои пляски.

Годья знает все о Боге Едином. Раньше я думал, что наш годья — святой. А брат мой Гизульф говорил, что Винитар — он просто богарь. Тогда я пошел и спросил нашего годью Винитара, правда ли, что он святой. Годья же ответил, что нет, не святой он.

Годья мне объяснил, что он, Винитар, служит Богу Единому как слуга — поэтому его и называют «годья», то есть «богарь». Те же, кто творит чудеса, например, воскрешают мертвых, как блаженный Гупта из соседнего селения, — те святые.

Я-то хотел попросить Винитара воскресить из мертвых вутью Арбра, чтобы порадовать дедушку, но Винитар отказался. Сказал, нужно ждать, пока Гупта сам придет. Ибо Гупта тогда придет, когда Бог Единый или Сын Его Гупту приведут. А из людей никому не ведомо, когда Гупта придет. Может, и вовсе не придет.

Храм Бога Единого стоит сразу за домом Агигульфа, но не нашего дяди Агигульфа, а другого. Того Агигульфа, который верует в Бога Единого и у которого одноглазая дочь на выданье. Ее зовут Фрумо.

Я очень хотел есть, потому что перед Пасхой нас почти не кормили. Дедушка это одобряет. Он говорит, что воинам нужны испытания.

Бог Единый на людей всегда немного сердит. А когда умирает добрый Сын Бога Единого, Он особенно к людям придирается и следит, чтобы как следует люди скорбели по Сыну Его. Чтобы жили впроголодь и смеялись пореже, а не ржали, аки кони, и не обжирались свининой. И пивом до самых глаз не наливались. И драк бы не чинили, и с замарашкой валамировой по сеновалу не валялись. Как наш дядя Агигульф.

Наша мать Гизела говорит, что это соблазн.

Дядя Агигульф сует нам с Гизульфом куски, пока наша мать не видит и пока Тарасмунд глядит в другую сторону. И берем мы эти куски. И едим торопливо, от Бога Единого руками закрываясь. Я потом всегда Сына прошу, чтобы не сердился. Я Ему объясняю, что все равно по Нему скучаю, а что мясо ем — то в предвкушении радости. Ведь я знаю, что Он обязательно воскреснет.

А Агигульф-сосед, печаль по умершему Сыну ревностно соблюдая, хотел в этом году ножом себе лицо изрезать, как аланы делают, по умершим родичам скорбя. Но Винитар запретил ему так поступать. Сказал, что Сын, воскреснув, огорчится, если обезображенным Агигульфа-соседа увидит. Ибо безмерно милосердие Сына.

Перед Пасхой годья несколько дней все в храме чистил. Мы с Гизульфом и наши сестры Сванхильда с Галесвинтой ему во всем помогали. Галесвинта веток нарезала и в воду поставила. Теперь на этих ветках показались зеленые листики.

Когда мы пришли ночью в храм, там было очень красиво. Горело больше дюжины лучин. Годья зажег также медную лампу, которой очень дорожил и редко зажигал, потому что масло дорого стоит. И плошки с маслом зажег. Все переливалось в золотистом свете.

Годья долго пел разные песни. Наша мать Гизела годье вторила. Она все эти песни знает. Получалось очень красиво. Другие тоже подпевали им, но не так красиво.

Агигульф-сосед совсем некрасиво подпевал, он сипел. И слов почти не знал. Но все равно было здорово.

Потом годья рассказывать начал про женщин, которые к пещере пошли. Я понял, что целый год ждал, как годья эту историю рассказывать будет. Годья эту историю только на Пасху рассказывает. И у меня сразу защекотало в животе, как всегда бывает, когда я про ту пещеру слушаю.

И вот годья замолчал посреди истории и стал нас молчанием томить. И так долго томил, что Гизульф не выдержал и крикнул:

— А там ведь нет никого!

И захохотал, как годья всегда в этом месте рассказа хохочет.

Тут все зашумели, засмеялись и стали наперебой кричать:

— А ведь нет там никого!

И годья заревел, всех перекрикивая:

— Точно, нет там никого!

И позвал нас искать Сына. Он взял свой крест и устремился к выходу. Мы все пошли за ним. Мы обошли вокруг храма, распевая песни. Сейчас я уже знаю, что нужно просто вокруг храма ходить — так нужно искать Сына. Когда Тарасмунд, наш отец, только уверовал в Бога Единого, он в такую ночь не стал вокруг храма ходить, а за село устремился. Однако годья Винитар заметил и вернуться велел. Тарасмунд не хотел возвращаться и говорил годье: мол, искать так искать, а вокруг храма топтаться — что толку. Но годья сказал, что положено вокруг храма ходить. Так Бог Единый установил.

Потом годья Винитар нас к трапезе позвал. Он заранее приготовил много мяса, яиц, хлеба и молока. И даже медовуха была у него. Перед Пасхой годья всегда сам готовит трапезу, говорит — это для того, чтобы никого в соблазн не вводить.

Годья Винитар очень вкусно готовит. Мы очень быстро все съели, что он приготовил, и по домам пошли, Бога Единого славя и Доброго Сына Его.

Дедушка, дядя Агигульф и наложница дедушки Ильдихо с нами не ходят. Вот и на этот раз они спали.

Когда мы шли домой, восходило солнце. Ахма-дурачок кричал во все горло:

— А там ведь нет никого! И правда никого там нет!

И хохотал, годье подражая.

От этих криков дедушка и дядя Агигульф проснулись и заругались. Дедушка все клял себя за то, что не настоял на своем и не отнес Ахму в капище.

Иногда я думаю, что дедушка Рагнарис прав.

На следующий день у нас в доме был пир. К нам пришел Валамир, друг дяди Агигульфа. Валамир пришел не потому, что верует в Бога Единого и радуется тому, что Сын Его воскрес, а просто потому, что был пир.

С Валамиром пришел Одвульф. Валамир наш родич, а Одвульф родич Валамира.

Одвульф был расстроен. Годья выгнал его из храма, потому что Одвульф был пьян. Одвульф объяснял годье, что пьян от радости, но годья рассердился на Одвульфа.

Одвульф верует в Бога Единого. Одвульф очень хочет стать святым, как Гупта из соседнего села. Я тоже хочу, чтобы Одвульф стал святым, потому что тогда он сможет воскресить Арбра для дедушки.

Пойдет Одвульф на охоту — всегда отдаст половину добычи годье. Он очень хочет стать святым.

Одвульф умеет петь многие из песен годьи. Отец мой Тарасмунд и мать Гизела хотели послушать, как Одвульф поет на память из книги Винитара.

Одвульф спел, как Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова, Иаков родил Иуду и братьев его.

Тогда дедушка Рагнарис и дядя Агигульф, которые тоже были пьяны, стали петь, Одвульфа перекрикивая, родословие славнейшего готского рода Амалов:

«Гапт родил Хулмула, Хулмул родил Авгиса, Авгис родил Амала, Амал родил Гизарну — но не того Гизарну, что из нашего села, а другого…»

При каждом имени они стучали кружками о стол и громко смеялись.

Пьяный Одвульф, чье имя и означает «Бешеный Волк», обиделся за Бога Единого. На Одвульфа снизошла священная ярость. С тем он бросился в битву и сильно помял дядю Агигульфа. Но тут на него насели дед мой Рагнарис и отец мой Тарасмунд, который хоть и не одобрял агигульфовы выходки, но все же любил его братской любовью. Валамир же в битву вмешиваться остерегался, ибо был как родичем Одвульфа, так и нашим родичем.

Стол был опрокинут, питье разлито и два кувшина разбито.

Дурачок Ахма стал на сторону Одвульфа в этой битве.

На другой день мы бегали смотреть, как Одвульф винится перед годьей Винитаром. Одвульф громко выл и мазал лицо грязью. Годья Винитар сказал Одвульфу, что никогда не быть ему святым, как Гупта. Не стать паршивому волку пригожей овцой.

Отец мой Тарасмунд ругался в доме с дядей Агигульфом. Дедушка ушел к Хродомеру. Они разругались.

Ильдихо оплакивала разбитые кувшины и бранила нас с Гизульфом.

Ахма бормотал себе под нос: «А там и нет никого!» и хихикал в кулачок. На скуле у Ахмы был синяк.

Валамир ладил нам новый стол. Дядя Агигульф давал Валамиру советы. Было интересно.

Наш родич Одвульф невысокого роста, худощавый, волосом длинен и редок, бороденка и того реже, усы вислые, будто мокрые. Ни в какое сравнение не идет он с нашим дядей Агигульфом. Взором мутен Одвульф, будто глаза у него оловянные, а веки красные. Мы с Гизульфом все думали — оттого, что в храме много плачет, но дедушка Рагнарис сказал как-то: помню, мол, Одвульфа еще сопляком. Помню, как при капище, в мужском избе, посвящение в воины получал. Так он и тогда такой же был, как плотвица снулая.

Штаны у Одвульфа из домотканой пестряди, на тощем заду заплата, из мешка вырезанная. Бобылем живет Одвульф, без жены и без рабынь. Одеждой разживается у хозяек в селе, норовя наняться к ним на работу. Но Одвульф работает плохо, потому женщины не любят его на работу нанимать, а спешат отделаться, сунув какое-нибудь старье. Одвульф за старье благодарит именем Бога Единого, а потом все-таки отслужить рвется. Тогда ему попроще работу дают.

Вот и за штаны эти отрабатывал Одвульф. Мать наша Гизела как-то подслушала, как сестры наши, Сванхильда с Галесвинтой, между собой говорят: «Пойдем, мол, к Одвульфу на двор, на стати любоваться». Подумала сперва нехорошее и сама следом пошла, чтобы пресечь грех, если зарождается. И увидела. Одвульф о чем-то с годьей Винитаром беседовал, а в прорехе стати его, как колокола, раскачивались. И девицы подсматривают, хихикают, краснеют да отворачиваются.

Сванхильду с Галесвинтой мать наша Гизела прогнала и побить грозилась; Одвульфа же долго бранила за неприличие одежды его, а после вдруг пожалела. Больно жалостливо объяснял Одвульф, что никто ему работы не дает. Пошла Гизела к дедушке Рагнарису и сказала ему, что негоже родичу нашему без порток щеголять, пусть даже и дальнему.

За портки эти Одвульф огород наш вскопал. Гизела порты ему загодя выдала, чтобы прорехами своими девиц не смущал. Одвульф же рассказал в ответ из Писания, как Иаков подрядился к Лавану стада пасти за дочерей лавановых; так Лаван тоже загодя ему дочек в жены отдал, прежде отслуженной службы. И заплакал. И мать наша Гизела от умиления прослезилась.

Про Лавана годья в храме рассказывал, так что для нас с Гизульфом эта история не новая, потому мы и плакать не стали. Про Лавана годья каждый раз рассказывает перед пахотой, когда наделы определяют.

Словом, заплакали и Одвульф, и мать наша Гизела. Одвульф в голос заплакал, громко, и штаны новые к груди прижал. На шум дедушка Рагнарис вышел. Спросил, не учинилось ли кому обиды. Одвульф снова про Лавана и жен иаковлевых рассказал.

Дед наш Рагнарис к годье не ходит, для него эта история новая. Спросил только, не в бурге ли этот Лаван объявился. А потом добавил, что как Алариха не стало, так и порядка не стало; вечно Теодобад всяких скамаров привечает.

Одвульф же сказал, что не готом был Лаван. Из обрезанных был Лаван. Дедушка спросил, вникнуть желая, что у этого Лавана было отрезано и не в бою ли он потерял то, что отрезано было. Воином ли был этот Лаван? Одвульф стал пространно объяснять, в штанах своих с прорехой копаясь. Гизела захихикала, совсем как дочери ее, и покраснела. Она знала, что у Лавана отрезано — годья в храме рассказывал. Дедушка сперва не понял, что Одвульф объясняет, а потом понял, побагровел и с палкой на Одвульфа надвинулся.

Одвульф и ушел, быстрее, чем хотел, штаны к груди прижимая.

Вечером дедушка Рагнарис отцу нашему Тарасмунду сказал, мрачнее тучи, что толковал тут с Одвульфом. И обвинять отца нашего начал. Сам в эту историю с Богом Единым влез, своих детей туда же принудил, а ведь им воинами быть. Где это видано, чтобы с воинами так поступали? И рассказал про Лавана — как ему отрезали. Наказал отцу нашему и нам с Гизульфом не поддаваться, ежели приступят к нам Одвульф и годья Винитар с таким поганым делом, и отбиваться до последнего. И его, Рагнариса, и дядю Агигульфа кричать на подмогу. Одвульф-то мужичонка тщедушный, а вот Винитар, пока дурью маяться не начал, был воином славным.

И в заключение, совсем остервенясь, проревел:

— Не знаю, что там у Одвульфа в штанах делается, не лазил я к нему в штаны, а внуков моих увечить не сметь!

И палкой стукнул, мне по ноге попав.

Тут Галесвинта возьми да брякни:

— Ничего у Одвульфа не отрезано.

Напустились на нее и мать наша Гизела, и отец наш Тарасмунд, а пуще всех дедушка Рагнарис: откуда, мол, известно?

Сванхильда выручить сестру поспешила:

— А мы видели.

Дедушка затрясся.

— Показывал вам, что ли? Стервец!.. В рабство за такие вещи обращают, чтобы свободную девицу совращать и непотребства с нею чинить…

Видя опасность для девочек, вмешалась Гизела (она обыкновенно молчит, когда дедушка яриться начинает): для того, мол, и дала штаны Одвульфу, что одежонка одвульфова разве что на сеточку рыболовную сгодилась бы, не будь такой ветхой.

И отошел от гнева дедушка Рагнарис. Девиц же для острастки день велел не кормить, чтобы стати им не мерещились.

Ильдихо призвал и вопросил грозно, не подглядывала ли и она за статями родича нашего Одвульфа. Ильдихо же, дерзкая на язык, отвечала, что мужчины только и горазды, что статями перед девицами трясти, а как до дела, тут и выясняется: одно им от баб нужно — чтобы сытно их кормили.

В тот же вечер, уже на ночь глядя, дедушка сильно побил Ильдихо, а с утра на курганы ушел.

Однажды я спросил отца моего Тарасмунда, почему он ушел от дедушкиных богов и выбрал Бога Единого. Тарасмунд отвечал, что Бог Единый — самый сильный. Тогда я спросил отца, а если бы Бог Единый пошел на дедушкиного Вотана, кто бы победил? Отец рассердился и не стал отвечать. Я думаю, что победил бы дедушка.

А с отцом моим Тарасмундом вышло так.

Было это давно.

Пошел наш отец Тарасмунд с Теодобадом в поход на герулов. А дядя Агигульф тогда в поход не ходил, потому что был в те времена возрастом как сейчас Гизульф, и в мужской избе, что при капище, еще не посвятили его в воины. И Ульф тогда в тот поход не ходил, хотя Ульф был уже воином.

Герулы — давние наши враги, хоть и сходны с нами языком. Герулов все ненавидят. И оттого Теодобад каждый год ходит на них в поход. И Аларих, отец его, ходил на них походами. А если не идем мы на них в походы, они сами на нас в поход идут. Оттого мы ходим на них в походы.

Все знают, что у них гнусный нрав и что боятся они готской доблести, ударом на удар не отвечают, а вместо того обходят с боков и кусают отставших. Или ловушки и засады устраивают.

Марда родом из герулов. Но Валамир умеет герульское ее коварство себе на пользу обращать, когда со своим дядькой-рабом воюет у себя дома или когда ему что-то от нашего дяди Агигульфа надо. Однако же обычаи герульские в дому у себя заводить запретил.

Дядя Агигульф говорит, что иной раз к Валамиру в гости наведаться — все равно что в поход на герулов сходить. Дескать, гляди, Валамир — огерулишься.

Когда Теодобад пошел в тот поход на герулов, у вандалов в том году похода не было. У вандалов умер Эрзарих, старый вождь; они на щит нового вождя поднимали, Лиутара, сына Эрзариха. Лучшее время для похода упустили. А вандалы ходят в походы не на герулов, как мы ходим, а на гепидов, только не на наших соседей, а на дальних. И затосковали удальцы вандальские, дома сидя.

И вот к Теодобаду присоединяется отряд вандальских храбрецов. Искали славы и воинских утех, скучая среди мира.

Истинно, то были храбрецы, говорит Тарасмунд, ибо когда дошло до сражения, ничем не уступали готам и соревновались с ними в доблести, так что даже забылось, что это лукавые вандалы.

Обличьем и языком вандалы очень сходны с нами, готами; обычаи же у них иные. Вандал мечтаниями уносится за тридевять земель, а того, что под самым носом у него, не замечает. Так дедушка говорит.

Во всем ищет вандал примет. Увидит, к примеру, что ветви дерева скрестились сходно с руной бедственной — шагу в ту сторону не ступит. И потому многие думают, что вандалы трусы.

Когда воинство теодобадово схватилось с герулами, великая была сеча. Дружину вандальскую Теодобад первой двинул в бой, и почти все полегли вандалы. Герулы же дрогнули и обратились в бегство.

Наши бросились их преследовать. Быстры герулы, ушли они от погони. Горстка же готов, в том числе отец мой Тарасмунд, и с ними вандал Велемуд, отбились от своих, ибо оказались в местности незнакомой. И заблудились они.

Герулы же, коварные и хитрые по природе, остереглись встретиться в открытом бою с сильным войском теодобадовым. Они окружили вместо того горстку храбрецов и напали на них.

Храбро бились готы под сенью великого дуба на поляне, от крови красной, и как трусливые псы на разъяренных медведей, наседали на них герулы.

И вот когда погибель казалась неизбежной, хитроумный вандал Велемуд, сын Вильзиса, предложил отцу моему Тарасмунду посвятить себя Богу Единому и просить у Него помощи для себя и всех сотоварищей своих. Ибо слышал некогда Велемуд, что этот Бог Единый ради одного своего спасает множество чужих.

И согласился отец мой отдать себя этому Богу Единому, чтобы спаслись все его товарищи. И поклялся в том Велемуду, сыну Вильзиса.

И вторую клятву дал Тарасмунд Велемуду, сыну Вильзиса: что буде останутся оба в живых, отдаст за него дочь свою Хильдегунду. И рад был этому Велемуд. Ибо много хвалил Тарасмунд Хильдегунду и слушал его Велемуд. И захотел Велемуд Хильдегунду в жены.

Не успел договорить последнее слово клятвы своей Тарасмунд, как свершилось чудо: показалось войско теодобадово. И ударил Теодобад в спину герулам и рассеял их, как осенние листья.

Так хитроумие Велемуда и самоотверженность Тарасмунда спасли всех.

Возвратясь домой с богатой добычей, отец мой клятву свою исполнил: пошел к годье Винитару и совершил обряд крещения над собой и всеми, над кем имел власть, кроме дочери своей старшей, Хильдегунды, которую обещал в жены Велемуду. Ибо Велемуд остался верен старым богам.

Хитроумный вандал этот Велемуд говорил потом, что, возможно, спаслись они потому, что стояли под дубом, древом Вотана. Неясно, рассуждал Велемуд, который из богов совершил то чудо, что вовремя подоспел ваш Теодобад. И пусть, говорил Велемуд, Тарасмунд отдаст дань Богу Единому, а уж он, Велемуд, отдаст дань Вотану. И воистину, то мудро будет. Так вернее всего спасутся они от злой погибели и в дальнейшем.

Дедушка же Рагнарис за то на Велемуда страшно взъярился, что заставил он Тарасмунда пойти на поклон к Винитару, в храм Бога Единого, а Хильдегунду выпросил себе в жены.

Куда вандал пролезет, там уж добра больше не жди, говорил дедушка Рагнарис.

Не зря, мол, поговорка в народе нашем ходит: «Связался гот с вандалом». Так дедушка говорит, Велемуда понося.

Когда Велемуд в наш дом приехал, сразу показал всю свою вандальскую хитрость. Ибо была у Велемуда такая привычка, в дела каждого вникнуть и так сделать, чтобы каждый полюбил его, Велемуда.

Отец наш Тарасмунд часто присловье повторяет — от Велемуда его слышал: «Все примечай, а сам не плошай — зайца увидел, зайцем стань; волка увидел — волком стань, вот и будет всего вдосталь».

С Тарасмундом Велемуд еще прежде дружбу свел, когда они под дубом стояли и от герулов отбивались. И захотел теперь Велемуд, чтобы и братья и отец тарасмундовы полюбили его тоже.

И старался Велемуд.

Дяде Агигульфу он про девок разное рассказывал (дядя Агигульф, когда время его настало, все велемудовы россказни на деле проверил). Наставлял дядю Агигульфа Велемуд, прутиком рисовал, как и что делается. Велемуд любит наставлять.

А с Ульфом, едва только друг друга завидели, сразу воздвиглась между ними приязнь, хотя и старше Велемуд Ульфа. Между ними ничего не говорилось, но приязнь эта сохранялась неизменной.

Велемуд в наш дом приехал свататься, ибо обещал ему Тарасмунд в жены свою старшую дочь.

Как Велемуд сестру мою Хильдегунду в жены брал — то мой отец Тарасмунд и дядя Агигульф с равным удовольствием вспоминают; дедушка же Рагнарис злобно щерится, как пес, когда у того норовят кость отнять.

Тарасмунд говорит, что Велемуд и Хильдегунда были друг другу под стать, глаз не отвести — такие красавцы оба. Я плохо помню мою сестру Хильдегунду. Мать наша Гизела говорит, что Хильдегунда была девица обильная: косы у нее толстые, стан широкий, лицо улыбчивое, щеки румяные. Мешки с зерном ворочала, за себя постоять могла. Тарасмунд вспоминает, что когда дядя Агигульф еще из малолетства не вышел, а Хильдегунда уже была, изрядно примучивала она дядю Агигульфа.

Велемуд как увидел Хильдегунду, так аж рот раскрыл и весь затрясся, слюной исходя. Так захотелось ему нашу сестру себе в хозяйство получить.

Отец мой Тарасмунд говорит, что и Велемуд был хоть куда молодец, удалой и статный. Одна беда, что вандал. Но дедушка Рагнарис с этим не согласен. Дедушка Рагнарис говорит: «В том и беда, что вандал».

Дед, как узнал от Тарасмунда, что хитроумный вандал Велемуд сманил его, Тарасмунда, в новую веру, а сам при том в старой вере остался, так убить Велемуда хотел. Когда же довели до деда еще и насчет Хильдегунды — что в жены ее Велемуду прочат — так взвыл дед раненым медведем. По Хильдегунде убивался, будто в жертву ее хотят принести, на растерзание диким зверям. Хотя до того он Хильдегунду не жаловал. Так мать наша Гизела говорит.

Седмицу целую дед выл да причитал, а Велемуд, сын Вильзиса, к нему подлаживался. И так заходил, и эдак, и слова сладкие да липкие говорил, и дарами пытался деда пронять, и о богах с ним толковал, и о старом благолепии. И во все дела сельские влез и все постиг, и дружбу с половиной села завел. Только без толку. Не размягчалось дедово сердце навстречу вандалу.

Позабыв старые свои распри с Хродомером, засел дедушка Рагнарис на хродомеровом подворье, только скрежет зубовный по всему селу разносился. Это дедушка Рагнарис с Хродомером на диво дружно вандалов поносили и к богам взывали, чтобы коварство вандальское они покарали.

Как дедушка Рагнарис со двора вон подался, так на подворье нашем Велемуд в силу вошел. Все уменья свои на Хильдегунду обратил. И так перед нею вертелся, такие песни ей пел, такой вид умильный принимал, так глаза таращил, что впору расплакаться. На все был он умелец. И саги древние вандальские пел, и ругательствам аланским ее обучал, и воинским искусством хвалился, скакал по улице на коне и за конем волочился — вандалы издавна с аланами дружбу водят и роднятся с ними, оттого и с конями лучше нашего ладят. И даже косу Хильдегунде заплел по-особому, по-вандальски, чтобы она потом перед сестрами выхвалялась. И кичилась Хильдегунда удачей своей.

Неуступчивость же Рагнариса Велемуд в конце концов военной хитростью одолел. Было это до чумы, когда жив еще был в селе третий старейшина — Сейя. К этому Сейе втерся в дружбу хитроумнейший Велемуд и сумел убедить он Сейю в несомненной полезности своей.

И тогда уступил Рагнарис. Воротился в дом свой и увидел, какие перемены внес вторжением своим вандал. Всюду поспевал Велемуд по хозяйству. Все блестело и сверкало. Еды наготовлено, котлы намыты, одежды вычищены. Такой это был хозяйственный и полезный вандал.

Он даже смешить дедушку пытался: на руки встал, ноги задрал и на плетень закинул, как его один скамар научил в бурге ихнем вандальском, но повалил плетень и потом чинил.

Дедушка Рагнарис с Велемудом долгие беседы повел насчет того, какое имущество Велемуд выделяет своей жене в подарок и при каких условиях он этот подарок забирает назад. И какое имущество дает род Рагнариса за Хильдегундой и при каких условиях Хильдегунда возвращается назад в род Рагнариса вместе со всем имуществом.

Это были долгие разговоры. Тарасмунд говорит, что дедушка охрип, с вандалом из-за каждой плошки споря. Однако после этих разговоров уважать начал дедушка Велемуда. У самого Велемуда хозяйство не беднее нашего оказалось. Впрочем, Тарасмунд это еще и раньше говорил, только дедушка не запомнил.

Дядя Агигульф говорит, что помнит, как Велемуд имущество свое палочкой на дворе рисовал, чтобы дедушке понятнее было, где у него, Велемуда, что лежит и где что стоит. Дедушка Рагнарис хоть и не был ни разу у Велемуда, все уже знал во дворе велемудовом и даже поучать начал, куда что лучше переставить. Да и у нас во дворе не просто так вертелся Велемуд, а все счел и все запомнил, и даже каждую мышь амбарную, кажется, в лицо знал.

Пир свадебный был преобильнейший. Дед говорил, что нужно такой пир устроить, чтобы боги облизнулись от зависти. И пусть этот вандал потом у себя в вандальском селе не рассказывает, что род Рагнариса скудно живет и пировать не умеет.

Съели целого быка и восемнадцать кур. Пух и перья этих кур Хильдегунде в приданое дали, чтобы она мягкое ложе настелила или теплый плащ сделала.

Масла извели четыре кувшина. Хлебов выпекли с полутора мешков муки. Пива и медовухи много было. Дичи Тарасмунд добыл — оленя: половину оленя гости съели (вторую половину на зиму накоптили и на стол не выставили). Дикой птицы было много — уже не помнят, сколько.

Велемуд Хильдегунде наутро после свадьбы дар преподнес: коня в богатой упряжи. Хильдегунда верхом плохо ездила, поэтому Велемуд потом сам на этом коне ездил.

На пиру дедушка Рагнарис, пива безмерно испив, великую шалость учинил. Вооружился, взял свой щит, шлем надел, меч в руку взял, к реке с воинственным кличем пошел, в реку вошел и утонул, но Велемуд его спас. И все добро дедушкино тоже спас: щит, шлем и меч. Дедушка потом говорил, что в реке рати вражеские усмотрел, будто вскипали они яростно в волнах и на село наше идти войной хотели.

Хродомер же на пиру с Сейей поссорился. Говорили о том, где тын ставить, потому и поссорились.

А Велемуд шумно хвастал, что за одну ночь познал Хильдегунду девять раз и зачал с ней девятерых сыновей. Хильдегунда же краснела, хихикала, но не отрицала слов его.

На третий день уехал Велемуд из нашего села с женой своей Хильдегундой, со всеми дарами и подарками, и с конем в богатой упряжи.

Едва только Велемуд уехал, как вновь очерствел сердцем дедушка Рагнарис по отношению к вандалу. Стал он опять Велемуда хулить, Хильдегунду оплакивать, как если бы в рабство ее увели, вандалов всех поносить, ворчать и ругаться на Тарасмунда — зачем неразумием своим ввел в семью нашу столь позорную родню.

Ибо подозрение появилось у дедушки, что этот Велемуд и вовсе не вандал, а скамар. Лучше уж вандалом бы был! И на руках стоять умеет, добрый люд тешит глупостями всякими. Он дедушке Рагнарису глаза отвел, а вот теперь, как уехал, так ясно увидел дедушка, кем на самом деле этот Велемуд является.

И как только могло такое быть, чтобы у вандалов похода не было? Это Велемуд нарочно так сказал, чтобы Тарасмунда одурачить. Тарасмунда любой одурачит. И Теодобада любой одурачит. Он-то, дедушка Рагнарис, так думает: если и помер Эрзарих вандальский, то не один, а два похода быть должны, ибо как иначе избыть горе по старому вождю? Да и новый вождь, буде старый помрет, непременно пошел бы в поход, чтобы себя показать. Вот как думает дедушка Рагнарис.

Минул год. Ульф в бург поехал — он в поход собирался с Теодобадом. И нашел тогда Ульфа в бурге один алан, из тех, что приезжают в бург торговать. От Велемуда передал тот алан весть: правнук народился у Рагнариса, а у Тарасмунда — внук. И назвали его Филимер.

Дедушка по этому поводу одно сказал: Аларих, прежний вождь, не в пример Теодобаду, не позволял аланам по своему бургу шляться и высматривать, где что плохо лежит.

Так заведено, что доблестные, судьбу испытывая, любят играть в кости. Все воины это любят. Я тоже буду играть с другими воинами в кости, когда вырасту.

А пока я играю в кости только с Гизульфом. Гизульф часто выигрывает. Иногда я играю в кости с Ахмой-дурачком, и тогда я выигрываю. Но когда я выигрываю, Ахма плачет, а Гизела меня ругает. Кости нам с Гизульфом привез из похода дядя Агигульф.

Наш дядя Агигульф очень любит играть в кости. Дядя Агигульф — доблестный воин. Обычно ему везет в игре. Недаром дедушка Рагнарис говорит, что дядя Агигульф — любимец богов.

Сам дедушка Рагнарис в кости не играет. Он говорит, что седые волосы не позволяют ему играть. Я не понимаю, как волосы могут мешать в подобном деле. Но дедушка так говорит.

Отец мой Тарасмунд говорит, что дедушка раньше тоже играл в кости. Раньше у дедушки был шлем ромейской работы. Отец мой помнит этот шлем. Дедушка проиграл этот шлем в кости и с тех пор у него больше нет такого шлема.

А еще раньше дедушка проиграл корову. Дедушка жил тогда со своим отцом, тоже Рагнарисом. Тот Рагнарис, отец нашего дедушки, плохо понимал в воинской доблести, и потому сердился. За то, что дедушка проиграл корову, прадедушка прогнал от себя дедушку вместе с его женой, Мидьо, нашей бабушкой. Наш дедушка понимает, что такое воинская доблесть, и поэтому ушел.

До того, как прадедушка прогнал дедушку, дедушка жил у него в доме, в другом селе. Том, где сейчас живет святой Гупта. Я очень жалею, что мы не живем сейчас в том селе и нам нужно ждать, когда Гупта придет.

Дедушка Рагнарис повторяет, что из всех его детей (кто в живых остался, потому что не все дети Рагнариса и Мидьо живы до сих пор) дядя Агигульф — настоящий сын его души, ибо дядя Агигульф унаследовал все доблести дедушки Рагнариса.

Правда, мир сейчас измельчал и стал не таким, как прежде, потому и доблести дяди Агигульфа, хоть и сравнимы с доблестями дедушки Рагнариса, но все же и они умалились. Так дедушка говорит.

Дядя Агигульф, например, часто играет в кости. Дяде Агигульфу обычно везет в игре. Недавно дяде Агигульфу не повезло в игре.

Зазвал его к себе Аргасп, посулив добрую медовуху. Наш дядя Агигульф и пошел.

Собрались Аргасп, Одвульф, Валамир и наш дядя Агигульф. Агигульф же, отец Фрумо, не пришел, хотя родич его, Аргасп, и зазывал его к себе. Разумен Агигульф, отец Фрумо. Но и доблести зато в нем немного.

Поначалу пировали герои. Потом в воинских умениях состязались и повредили аргаспову собаку. Целить собаку пытались. Потом, от трудов утомившись и жаждой мучимые, снова пировать сели. От пира незаметно к игре перешли.

Наш дядя Агигульф в себя пришел оттого, что холодно ему. Хвать! Рубахи любимой с блестящими бляшками на нем нет, штаны сняты, ноги босы на земляном полу мерзнут. В бороде солома и мелкие косточки (птицу ели). Вокруг чресел тряпица обвита, а остальная одежда вся снята.

Прояснилось в голове у него и вспомнилось: все проиграл коварному Аргаспу.

Тут и остальные герои пробудились от хмельного сна. Аргасп и говорит нашему дяде Агигульфу, что не только одежду проиграл он, но и козу. Дедушка Рагнарис этой козой дорожил, потому что козьим молоком целил многие свои печали.

И собаку Аргаспу повредил дядя Агигульф. Собаку, так сказал Аргасп, я тебе прощу, потому как тут все повеселились, а козу мне приведи.

Дядя Агигульф пытался говорить ему, что не припоминает, чтобы на козу дедушкину играл. Но остальные сотрапезники клялись — Вотаном, хранителем клятв (а Одвульф клялся Богом Единым), что истинно так все и было — проиграл Агигульф козу.

Пуще прежнего опечалился дядя Агигульф. Домой идти не захотел. Вспомнилась ему расправа, что учинил прадедушка над дедушкой Рагнарисом. Тяжким камнем легло воспоминание это на душу агигульфову.

Подался к Валамиру, другу своему, родичу нашему. К Валамиру задворками пробирался, чтобы дед его ненароком не приметил. Там вдвоем уже говорили между собой: куда дальше идти дяде Агигульфу, когда его из дома выгонят. Прикидывали, в чью дружину лучше податься — к Теодобаду ли нашему или к Лиутару вандальскому, сыну Эрзариха.

Однако в бурге от деда все равно не спастись. Да и Теодобад от дедушки Рагнариса не защита. К вандалам же идти не хотелось.

Так сидел, кручинясь, в доме валамировом дядя Агигульф, на голых плечах овчина, что Валамир ссудил по добросердечию, и горе свое водой запивал.

А дядька валамиров ворчал и поучал хозяина своего, чтобы не вздумал и он так поступать, как друг его Агигульф. Валамир же по лютости своей Агигульфу дядьку-раба убить не давал, хотя и просил о том слезно дядя Агигульф.

И тут нежданно открылась дверь плетеная, и ступил в камору, бряцая железом, Рагнарис — и с ним, плечом к плечу, Арбр-вутья, в шрамах по голому телу, с мечом-скрамасаксом (глядеть страшно!), и Аларих, теодобадов отец, в полном вооружении, а сам седой, как лунь. Пылью и полынью пахнуло от них, как на курганах пахнет.

Воздел Рагнарис руку с мечом к потолку, потряс трижды щитом и прокричал страшным голосом:

— Козу не отдадим!

С тем и пропало все; обеспамятовал дядя Агигульф, а очнулся уже дома, битый смертным боем.

Об этом нам с братом Гизульфом дядя Агигульф сам рассказывал, на ложе простертый. Мы же с братом исполнились зависти к дяде Агигульфу, ибо дано ему было видеть Арбра и Алариха, а нам не дано.

Когда я вырасту, обязательно буду играть в кости.

Как там с Аргаспом насчет козы сладилось — про то нам с братом ничего не ведомо. С Аргаспом дедушка разговаривал.

Дядя Агигульф, когда мы его спросили, отвечать не стал. Сказал только, что ежели мы с братом про это дело начнем других расспрашивать, то он нас размечет конями. И еще наказал ничему, что Аргасп говорить про него станет, не верить.

И схватил нас дядя Агигульф за волосы и перед богами дедовыми заставил клясться Богом нашим Единым, что сделаем, как он велит.

Дело это с проигрышем так удачно обернулось для дяди Агигульфа потому, что он — любимец богов.

Другой наш дядя, Ульф, не столь удачлив. Боги Ульфа не жалуют. Так говорит дедушка.

Три года тому назад думал Ульф, что бросает кости, а на самом деле бросал себя и семью свою к тяжкой доле.

Так говорит отец наш Тарасмунд.

С Ульфом вот как случилось.

Ульф тоже любит играть в кости. Хоть и не удачлив Ульф, но доблестен не меньше дяди Агигульфа. Был тогда Ульф с Теодобадом, в его дружине. Отважен он и доблестен, играл же с самим Теодобадом, военным вождем.

И проиграл.

Теодобад — не Аргасп, его Аларихом и Арбром не испугаешь.

Долг, стало быть, Теодобаду нужно платить.

А проиграл много, не одна, а две коровы бы понадобились. Но не было у нас тогда двух коров. А были бы — не отдал бы их дедушка Рагнарис.

У нас на дворе рядом с большим домом, где мы все живем, еще один дом стоит, малый. Его Ульф возвел. Там и жил Ульф с женой своей Гото и сыном Вульфилой. Сам Ульф дом этот построил, сам добром наполнил. Жену свою Гото он у герулов отбил — она там рабыней была, а родом она из бурга.

Когда Ульф проигрался, Гото с Вульфилой у нас жили, только не в нашем большом доме, а в ульфовом малом. Вульфила тогда совсем малолетним был.

Вернулся Ульф из бурга и с ним трое дружинников. И сказал Ульф, что проиграл Теодобаду в кости.

Собрали в нашем селе тинг. И дружинники на том тинге были.

Судить это дело о проигрыше Рагнарис просил Хродомера. Знал Хродомер, как по старинному обычаю такие дела судят.

И вышел должник, то есть Ульф. Велел ему Хродомер снять порты и в одной рубахе остаться, как в таких делах полагается. Подозвал Хродомер нас, его родных. И пошли мы к нам на подворье, к ульфому дому. И встали посреди каморы отец мой Тарасмунд, Гото, жена Ульфа, и Вульфила, ульфов сын. Мы же в дверях толпились и смотрели.

Наскребывал Ульф земли по четырем углам каморы с пола земляного и, не оборотясь, бросал через плечо в своих родных.

После, по обычаю, из дома пошел и без портов через изгородь перескочил.

Издревле и готы, и гепиды так показывают, что иной собственности, кроме отмеченной, у них нет. Про то дядя Агигульф нам с Гизульфом потом рассказывал.

Хродомер с дружинниками теодобадовыми долго судили-рядили, все вещи в доме перетрогали. А потом решили: нет, не хватает добра ульфова за долг расплатиться.

Дедушка наш Рагнарис, который все это время молчал и супился, тут заговорил. Предложил отдать в добавление к выкупу меч свой и Ильдихо-наложницу.

Ульф же, от природы угрюмый, только поглядел на него зло своим единственным глазом и брать не стал. А призвав в свидетели Хродомера и дружинников теодобадовых с семьей в рабство к Теодобаду предался. И срок определили ему — четыре года.

В дом же ульфов дедушка Рагнарис никого не пускает, чтобы хозяина дождался в неприкосновенности. Дверь жердиной забил, чтобы не лазили.

Мы с братом Гизульфом застращали Ахму-дурачка, говоря, что в пустом доме живут галлиурунны, зловредные ведьмы.

Настало время пахоты. Мы все радовались тому, что Тарасмунд в этом году дома. Больше всех радовался этому дядя Агигульф. Вспоминали, как плохо было в прошлом году без Тарасмунда пахать.

Дядя Агигульф радовался больше всех потому, что когда отца моего Тарасмунда не было с нами, ему, Агигульфу, пришлось все тяготы пахоты брать на себя.

Один раз только и случилось так, что Агигульф вместо Тарасмунда был. Тогда от Теодобада человек приходил в село, звал от имени военного вождя в поход. И поход тот обещал много добра принести, хоть и уходили перед посевной.

Из нашего села ушло немного воинов. У нас обычно дядя Агигульф в походы ходит, Теодобад его и звал.

А дядя Агигульф в тот раз пойти не мог. Он рыбу ловил на озере, на слабый лед ступил, провалился и сразили его огневица да трясовица.

Тут как раз и явился в село человек теодобадов — в поход зовет. Как не пойти? Дядя Агигульф лежит, встать не может. Дедушка Рагнарис зубами скрежещет, на дядю Агигульфа ругается: не сын, а колода трухлявая.

Вон, Хродомер, старый лис, одних баб да рабов в хозяйстве оставил, а Оптилу, сына своего, к Теодобаду отправил — гепидов разорять.

И Валамир своего не упустит, уже загодя уздечкой конской звенит, в поход собирается. За Валамиром пригляд хороший, за Валамиром дядька-раб надзирает бдительно, чтобы не остался внакладе Валамир.

Даже Одвульф, на что никчемный человек, хоть и родич наш (тут дед плюнуть хотел, однако передумал) — и тот ведь собрался! И Гизарна, гляди ты, готовится на гепидов идти.

Но не соседних гепидов, с теми у нас мир, а на дальних, тех, что на озерах сидят, соль варят. У тех гепидов вождь, по прозванию Афара-Солевар. Тот Афара удачно сходил в поход и много взял скота. И обуяла того Афару алчность; только вернулся из похода и тотчас на нас войной двинулся.

Недалеко от бурга гепиды спалили деревню. Ближние гепиды клянутся, что не ходили они в ту деревню и не жгли ее. Стало быть, того, дальнего Афары-Солевара, рук это дело.

Наш Теодобад сказал, что не жрец он премудрости эти распутывать, кто деревню спалил, собрал воинов и на гепидов ополчился, и на ближних, и — если повезет — то и на дальних.

Нашему селу теодобадова вражда с ближними гепидами ни к чему. Гепиды — они полгода думать будут, почему Теодобад на них восстал, а потом вдруг сообразят, что это же на них войной пошли. И, конечно, после этого наше село первым и пожгут, ущерб причинят.

А тына в селе нашем как не было, так и нет.

А уж гепид воевать начнет — его не остановишь. Останавливаются они еще медленнее, чем начинают, таково уж их племя.

Но дело обернулось к нашей удаче. Ближние гепиды вовремя смекнули, что к чему, присоединились к теодобадову войску и вместе с ним пошли на дальних гепидов.

Ближних гепидов вождь Оган давно посматривал на соляные варницы — главное богатство Афары. Оган много лет неустанно мутил те роды гепидские, что сидели под Афарой-Солеваром. Тут же удачный случай подвернулся Афару извести.

Так и вышло, что наши готы с ближними гепидами собрались вместе дальнего Афару бить.

А дядя Агигульф, наш воин, лежит в бессилии, слезы по бороде текут. Дедушка Рагнарис волком по дому рыщет, злобится, разве что пена изо рта не падает. Шутка сказать, солеварни!.. Такая добыча из рук уплывает.

Несколько дней так продолжалось; потом держал Рагнарис совет со старшим своим сыном, Тарасмундом. До посевной еще седмицы три, к тому времени авось Агигульф с лавки и воздвигнется. А с Теодобадом пусть Тарасмунд идет, коли больше некому. Да разве и не воин Тарасмунд, сын Рагнариса?

И снял со стены щит свой с чудесным крестом отец мой Тарасмунд и отправился с Теодобадом дальнего Афару-Солевара бить.

Тарасмунд ходил в храм к годье Винитару. Еще Одвульф в храм пошел. Годья всех звал к себе в храм, обещал хорошую защиту со стороны Бога Единого и доброго Сына Его. И были в тот раз в храме у годьи Винитара и Гизарна, и Валамир. Валамира дядька-раб погнал, чтоб уж наверняка. А Оптилу Хродомер не пустил. После же Гизарна и Валамир с Оптилой отправилось в капище.

Рагнарис хотел, чтобы Тарасмунд тоже в капище пошел, но Тарасмунд как бык рогом в землю уперся и не пошел. Моя мать Гизела плакала.

Еще дядя Агигульф плакал: хотел в капище, но с лавки встать не мог.

Брат мой Гизульф тоже готов был плакать. Ведь если бы дядя Агигульф в поход пошел, он, Гизульф, мог бы из дома сбежать и с Агигульфом пойти дальнего Афару бить. С Тарасмундом же в поход не пойдешь; прогонит его Тарасмунд. И потому ходил Гизульф мрачнее тучи.

Когда отец наш Тарасмунд уже на коня садился, чтобы в бург ехать, наш брат Ахма-дурачок тоже в поход запросился. Но не пустил его отец. Однако Ахма не смирился, побежал за отцовым конем, палкой вооруженный, и гепидам грозил.

Тогда Тарасмунд коня остановил и наказал Ахме, чтобы тот лучше в храм Бога Единого шел и как следует Доброго Сына попросил — пусть бы Добрый Сын приглядел за войском теодобадовым, пока воюет оно с Афарой-Солеваром. И Ахма, от радости напевая, в храм побежал, а Тарасмунд в бург поехал.

Следом за Тарасмундом отправляясь, Одвульф все кричал годье, что принесет из похода большую добычу, чтобы было, чем украсить храм Бога Единого.

Одвульф очень хочет стать святым.

Годья молчал и хмурился. Я думаю, ему тоже хотелось пойти в поход, дальнего Афару-Солевара бить.

Я когда вырасту, ни одного похода пропускать не буду.

Время пахоты близилось, а дядя Агигульф все хворал. Все надеялся, что Тарасмунд вернется, все подсчитывал, сколько воинству теодобадову до дальних гепидов идти, сколько истреблять дальних гепидов, сколько бург жечь да разорять, да сколько времени на обратную дорогу потребно — обратно ведь с добычей идти, не налегке.

Не лежала душа дяди Агигульфа к пахоте. Однако деваться некуда: пришлось ему с лавки вставать и браться за работу, воинскому сердцу ненавистную.

Дедушка Рагнарис за эту работу душой болеет. Когда идет работа, дедушка всегда на пашне. Ведь поле весь год будет кормить всю нашу семью. Так дедушка говорит.

Но сам дедушка не пашет. Он глава семьи и много знает. Дедушка Рагнарис следит за тем, чтобы все делалось по правилам. Он идет рядом с пахарем и следит, чтобы все делалось как нужно.

Когда нужно начинать пахоту, дедушка узна°т от своих богов.

Вот и в том году перед началом пахоты дедушка Рагнарис выгнал нас всех из дома и стал говорить со своими богами. Он дал богам овцу. За это боги ему все рассказали.

Потом дедушка пошел к Хродомеру. Они долго ругались с Хродомером, потому что Хродомеру боги сказали совсем другое.

Дедушка говорил, что боги нарочно сказали Хродомеру неправду, потому что Хродомер по скупости своей дал богам тощую курицу. А вот дедушке боги всегда говорят правду, потому что дедушка Рагнарис дает богам щедро.

Хродомер же пришел в ярость от слов дедушки Рагнариса и прилюдно показал шкуру овцы, которую подарил богам.

На это дедушка Рагнарис закричал, что помнит эту овцу, что это шкура от прошлогодней овцы. С тем и удалился с хродомерова подворья.

Так и вышло, что часть людей пахала по совету дедушки Рагнариса, а часть — по совету Хродомера. Рагнарис начал пахать за два дня до полнолуния; Хродомер же начал пахать в день полнолуния.

Дядя Агигульф первым вышел на поле. Наладился пахать. Рагнарис сам провел первую борозду, как велит наш обычай. А после утомился. Поставил у сохи дядю Агигульфа, а сам сбоку пошел, стал следить, чтобы по правилам все было.

И все время ругал дядю Агигульфа: то сохой зря дергает, то борозду криво ведет. Пенял дяде Агигульфа: вот вывернула соха камень, нет чтобы с пашни его отбросить. Дядя Агигульф темен лицом был, но молчал — чтил отца своего.

Тут новая напасть на дядю Агигульфа. К полю старейшина Хродомер подошел и ну издеваться, обидные слова с края поля кричать. Тут дядя Агигульф остановился, соху выпустил. Вол дальше пошел, соху за собой поволок. Вол — он как гепид: раз начав, с трудом останавливается.

Дядя Агигульф сказал, что хочет он старейшину Хродомера убить. Дедушка Рагнарис с видимой неохотой дядю Агигульфа остановил. Сказал, незачем священный праздник пахоты смертоубийством осквернять.

Тут соха перевернулась, запуталась в ременной упряжи.

Мы с братом Гизульфом бросили камни и сорняки из борозды выбирать, побежали вола останавливать, соху спасать.

Старейшина Хродомер смеялся и пальцами на нас показывал. Дядя Агигульф дал торжественную клятву у Хродомера весь урожай пожечь. Дедушка Рагнарис крикнул Хродомеру, чтобы тот не позорил бороды своей седой. Хродомер плюнул и ушел.

Дедушка Рагнарис с Хродомером друзья, только всегда ругаются. Ведь именно Хродомер призвал дедушку Рагнариса к себе, когда дедушку Рагнариса выгнал из дома его отец, тоже Рагнарис.

И вот дедушка Рагнарис увидел, как вол наискось через паханое пошел. Да как понес бранить всех подряд: дядю Агигульфа за то, что соху бросил, нас с братом Гизульфом за то, что по вспаханному бегали, вола ловили. Вола — зачем такой тупой. Теодобада — за то, что некстати поход затеял. Досталось и Алариху — за то, что умер: уж Аларих-то такой бы глупости не придумал, в поход перед посевной уходить.

Тут пришли мать моя Гизела и дедушкина наложница Ильдихо, принесли еды. На том споры и утихли.

Так дедушка Рагнарис всю посевную с дядей Агигульфом и проходил.

Посевная закончилась; тут-то из похода и возвратился отец мой Тарасмунд, герой героем. Как будто нарочно поджидал. Как дядя Агигульф увидел, что отец мой Тарасмунд с добычей возвращается — так затрясся.

Из похода отец мой Тарасмунд пригнал раба-гепида, который на плечах принес мешок соли. Прозвание же этому гепиду было Багмс.

Мать моя Гизела мешку соли очень обрадовалась, а на раба посмотрела с сомнением. Ибо здоровенный был этот Багмс, сразу видно, что привык много жрать.

Был он широкоплеч, очень светловолос, глаза имел голубоватые, почти белые, водянистые. Шевелился и говорил как во сне. Мешок однако донес исправно; Тарасмунд и взял его ради того, чтобы мешок тащил.

Дедушке Рагнарису этот Багмс сразу не по сердцу пришелся. Едва только Багмса завидев и гепида в нем признав, дедушка Рагнарис громко плюнул, рукой махнул, повернулся и в дом пошел. Багмс-гепид то в спину дедушке Рагнарису посмотрит, то на Тарасмунда поглядит, но с места не трогается — только белыми коровьими ресницами моргает. И губа у него удивленно отвисла.

Дядя Агигульф, который обо всем знает, сказал, что такой вид означает — думает гепид.

Закончив думать, Багмс обратился к Тарасмунду и попросил еды.

Тогда мы еще не знали, как нового раба зовут. Странные имена у этих гепидов. «Багмс» по-нашему «дерево». Но не доброе смоляное, а лиственное, у которого древесина бросовая, быстро гниет.

Багмс поведал нам, что его отец Айрус. Мы думали, что это еще одно странное имя гепидов. По-нашему «айрус» означает «посланник».

Но отец Багмса и вправду был посланником от каких-то очень дальних гепидов к дальним гепидам. А звали его как-то иначе. Как — того Багмс не сказал.

У очень дальних гепидов в их бурге был свой военный вождь. Звали его Эорих. Этот Эорих задумал идти на аланов. Но он не хотел один на аланов идти и послал своего человека к дальним гепидам, чтобы склонить тех вместе с ним на аланов идти.

Только долго ждал ответа этот Эорих. Посланник пришел к дальним гепидам и осел на их землю. Пока этот посланник переговоры со старейшинами дальних гепидов вел, много времени прошло. Он себе дом срубил, взял жену, она нарожала ему детей. И Багмса тоже родила. Так и остался жить среди дальних гепидов тот посланник, а к своему вождю Эориху не вернулся. Дальние же гепиды звали его просто «Айрус», то есть «Посланник».

Когда Багмсу было уже года три или четыре, старейшины дали Айрусу свой ответ: отказались они идти с Эорихом на аланов. Не любо было гепидам за аланами гоняться. Аланы же к тому времени Эориха уже наголову разбили и разорили племя его, так что и искать этого Эориха теперь бесполезно.

Ближние гепиды, как и мы, с аланами и вандалами в мире живут. А как дальние гепиды с аланами живут — того никто не знает. Дядя Агигульф хотел узнать это у Багмса, но Багмс не мог ему сказать, потому что не понимал.

Мои сестры, Сванхильда и Галесвинта, на Багмса смотреть не могли — со смеху мерли. Пошепчутся и трясутся от хохота.

На другой день, как отец мой Тарасмунд вернулся из похода, дедушка Рагнарис устроил пир в своем доме. В тот день по всему селу был праздник. Хродомеров сын Оптила тоже пришел с богатой добычей. И Валамир себя не обидел. Дядька валамиров пива на радостях хлебнул и ходил похвалялся — домовитым, мол, хозяин становится, взрослеет. И Марда бегала, поддакивала. Ей Валамир гривну медную привез.

Даже Одвульф вернулся с добычей, хотя обычно если задницу в портках до дома донесет, то тем уже счастлив. Одвульф тоже соли привез и всю соль храму Бога Единого подарил. После же бегал и хвастался своим бескорыстием. Мол, Сын завещал бескорыстными быть — вот он, Одвульф, и стал таким. Одвульф думает, что скоро станет святым.

На пиру в нашем доме я любовался дедушкой Рагнарисом. Рядом с дедушкой даже слава героя — Тарасмунда — блекла. Отец мой Тарасмунд вообще не умеет о своих подвигах рассказывать. Не то что дядя Агигульф. Тот как начнет о своих походах рассказывать — заслушаешься. А Тарасмунда послушать — ничего интересного: дождь, слякоть, лошадь охромела…

Испив немало, дедушка лицом стал красен и голосом звучен. Когда Ильдихо снова подошла к нему и поднесла кувшин с пивом, дедушка Рагнарис отправил ее к Тарасмунду и вдогонку хлопнул пониже спины: поторопись, мол, к герою. Брат мой Гизульф было захохотал, но дядя Агигульф остановил его отеческой затрещиной.

А мать моя Гизела у Ильдихо кувшин отобрала, чтобы самой поднести Тарасмунду. Ильдихо же она в шею вытолкала, чтобы к погребу шла и еще пива несла.

Ильдихо хоть и выше ростом, чем моя мать, хоть и крепче ее, и на язык бойчее, и постоять за себя умеет лучше (а уж на расправу скорая — про это говорить не хочется), но все же стерпела.

Моя мать Гизела и дедушкина наложница не очень-то любят друг друга.

Тут дедушка Рагнарис поднялся и стал говорить речь в честь Тарасмунда — победителя гепидов. Дедушка долго говорил. Рассказал всю историю племени гепидов.

Когда прежде дедушка про Скандзу рассказывал и про поход трех великих кораблей песнь пел, он никогда про гепидов речи не заводил. Говорил лишь кратко, что гепиды позади плелись и потому о них мало что ведомо, ибо никто из пращуров-богатырей назад не оборачивался.

Но теперь оказалось, что и гепидского племени история ведома дедушке.

У нас в доме любят слушать, как дедушка Рагнарис рассказывает предания.

Я всегда слушаю дедушку очень внимательно. А Гизульф почти не слушал, он шептался с дядей Агигульфом.

Гизульф когда-нибудь станет главой большого рода. И что же он будет рассказывать на пирах, если не запомнит слова дедушки Рагнариса?

А дядя Агигульф — что с него взять? Хоть и старше нас годами, но из сыновей Рагнариса младший и старейшиной ему не быть.

Когда пращуры-богатыри вышли на трех больших кораблях с острова Скандзы (рассказывал дедушка), наш корабль и корабль вандальский впереди шли. И первыми к берегу причалили. И в сладостную битву с герулами вступили.

Когда же причалил корабль гепидский, наш народ и народ вандальский уже с того берега удалились. А корабли свои мы уже сожгли, ибо не думали отступать с этого берега.

Будучи умом не быстры, гепиды не сразу поняли, что они на суше, и потому свой корабль на себе понесли. Сперва те гепиды несли, что с острова Скандзы вышли; потом дети их несли; потом передали корабль внукам. А как дети внуков за корабль взялись и на плечи взвалили, распался корабль, ибо истлел. И тогда поняли гепиды, что на суше они.

Так говорил на пиру дедушка Рагнарис.

Я сидел на дальнем конце стола, недалеко от Багмса. Когда дедушка про гепидов рассказывал, все хохотали. Мои сестры, Сванхильда и Галесвинта, визжали и аж слюной брызгали, так смешно им было.

Я приметил, что они все носили и носили еду Багмсу. Я поймал Сванхильду за косу и спросил, что это она Багмсу еду носит. Вроде как еще не жена ему, чтобы так о нем печься. Неужто за раба-гепида замуж собралась?

Сванхильда меня по голове ударила и обозвала дураком.

А Галесвинта сказала: смеха ради носит, чтобы посмотреть, сколько этот гепид пожрать может. Ее, мол, всегда интересовало, сколько в гепида влезет еды, ежели ему препонов в том не чинить.

А Багмс знай себе жует репу с салом.

Я посмотрел на Багмса. И вдруг люб мне стал этот Багмс.

От обжорства в животе у Багмса так ревело, что заглушало речи дедушки Рагнариса.

Когда дело пошло к ночи, воины затеяли свои богатырские потехи, а женщин, нас с Гизульфом и Багмса отправили спать.

Я шел по двору рядом с Багмсом, чтобы показать тому, где ему спать. Багмс вдруг забормотал себе под нос, что предки-де корабль не потому несли, что в море себя воображали, а от бережливости. Вдруг да снова к морю выйдут? Думали предки: вот глупый вид у готов с вандалами будет, когда снова к морю выйдут, а корабля и нет. Мыслимое ли дело — такой хороший корабль просто взять да бросить!

Так ворчал Багмс.

Багмс у нас совсем недолго прожил. Когда Багмса у нас не стало, я об этом жалел, потому что хотел, чтобы Багмс сделал мне лук и научил стрелять. Гепиды хорошие лучники. У нас в селе тоже есть луки. Но наши луки только охотничьи, а настоящих стрелков у нас не встретишь. У гепидов же есть большие луки.

Как-то раз Гизарна показывал моему брату Гизульфу и мне стрелу от гепидского лука. Это была большая стрела, локтя в три. Говорят, что их луки в человеческий рост.

Этот Багмс мне сразу полюбился, и моему отцу Тарасмунду, видать, тоже. А вот дядя Агигульф сразу невзлюбил этого Багмса-гепида.

И было ему за что.

Едва возвратившись домой, встав утром после пира, Тарасмунд отправился на поле — подвиг брата-ораря посмотреть. Тарасмунду беспокойно было: как без него пахота прошла. Еще во время пира он то у дедушки Рагнариса, то у дяди Агигульфа допытывался. Еле утра дождался, чтобы идти.

С Тарасмундом пошел дядя Агигульф. Только пошли к полю, как появился Багмс и, не таясь, но и не приближаясь, следом поплелся.

Дядя Агигульф с утра очень сердитый был. После того, как мы с пира уже ушли, в дом наш Валамир явился, богатырски пьяный. И поведал Валамир другу своему Агигульфу, как славно с гепидами биться. Пока гепид размахивается, успеешь вздремнуть, дабы телом укрепиться, женщин этого гепида своим семенем осчастливить, а после неспешно можно и того гепида убить. А если поторопишься, то успеешь в кладовую к нему наведаться и плотно закусить. Да только торопиться нужды особой нет.

Не диво, что после речей таких сердит был дядя Агигульф. Ибо боролся только с огневицей и трясовицей, а после с волом да сохой; и все-то над ним, Агигульфом, верх брали.

Дядя Агигульф сразу, как очи продрал и Багмса увидел, зло на него посмотрел, но промолчал. Очень не любит дядя Агигульф гепидов.

Я тоже с отцом пошел.

Пришли на поле.

Тарасмунд поле осмотрел, прошелся (а на лице ухмылка); после молча дядю Агигульфа по плечу похлопал — тот и взбеленился.

А Багмс по дальнему краю поля пошел и все на борозды глядел. Дошел до того места, где вол наискось пошел, борозду скривил (это когда дядя Агигульф, разъярясь, соху бросил). Остановился Багмс и думать начал: рот приоткрыл, ресницами заморгал.

Отец к тому месту подошел — поглядеть, что там такого Багмс увидел, что в изумление Багмса повергло. Я рядом с дядей Агигульфом остался, не пошел туда. И видел, как все мрачнее и мрачнее становится дядя Агигульф.

Я еще вчера подумал: хорошо бы гепид мне лук сделал. Глядя на дядю Агигульфа, как он стоит и зло на этого Багмса глядит, я подумал: не убил бы он этого гепида прежде, чем этот гепид мне лук сделает.

Дядя Агигульф не раз рассказывал, что коли уж разъярится он, не успокоится, пока жизнь у кого-нибудь не отнимет. В походах так не раз и не два бывало.

Однажды, рассказывал дядя Агигульф, когда он в очередной раз на гепидов пошел с Теодобадом (а гепиды в лесах живут), набрел дядя Агигульф на кабаний выводок. И так разозлил дядю Агигульфа секач, что дядя Агигульф этого секача голыми руками порвал и двух свиноматок сгубил. И тут же сырыми терзал и ел их на поляне.

А волки лесные и Теодобад с дружиной всей поодаль ждали, покуда дядя Агигульф насытит свою ярость — подойти не решались. Так он рассказывал.

Таков дядя Агигульф в гневе. И потому я опасался за жизнь этого Багмса.

Я видел, как священная ярость постепенно нисходит на дядю Агигульфа и мутнеют его глаза. Там, на краю поля, мой отец Тарасмунд разговаривал с этим гепидом Багмсом. Багмс что-то говорил, а отец кивал, будто соглашался. Потом отец мой Тарасмунд засмеялся и хлопнул этого Багмса по спине, и они вместе пошли прочь от поля.

Дядя Агигульф заскрежетал зубами. Потом дядя Агигульф прочь пошел, а мне стало интересно: на что там Багмс загляделся, и я подошел к тому месту на краю поля, где он с моим отцом стоял.

Пшеница уже проросла, и зеленые ростки хорошо означили порушенную борозду.

Вечером я спросил отца, что такого Багмс-раб сказал, что он, Тарасмунд, засмеялся. Тарасмунд сказал: Багмс говорит — орарь, должно быть, за девкой погнался.

Дядя Агигульф на отца моего обижался и все чаще проводил время то у Валамира, то у Гизарны.

Вскоре после того, как отец мой Тарасмунд с Багмсом из похода пришел, настало время покоса. Тут-то и показал себя Багмс. Обычно как покос — так по вечерам мы все от усталости с ног валимся. Надо успеть скосить, пока солнце еще траву не пожгло.

Мать моя Гизела даже простила Багмсу его прожорливость. Тем более, что отцов раб не просил еды, только глядел вечно голодными глазами и заглатывал все, что ему давали. А не давали — так и молчал.

Даже дедушка Рагнарис Багмсом на покосе любовался, хотя виду не показывал.

Тарасмунд поглядел в первые дни, как Багмс косит, подумал и поставил гепида самые неудобные участки обкашивать — послал его к Арброву Камню и к Старой Балке. В другие годы нас с Гизульфом посылали эти места серпом обжинать, потому что отец не успевал везде поспеть, а дядя Агигульф — тот больше косу правил, чем косил. И на попреки ворчал, что он не златоделец.

В прошлом и позапрошлом году роду Рагнариса хорошие участки под покос давали. А в нынешнем сколько дедушка Рагнарис с Тарасмундом и Агигульфом на тинге глотку ни драли, а участок нам выпал по жребию такой, что все трое старших потом несколько дней между собой не разговаривали.

Багмс — он был какой? Ему главное показать, что нужно делать, а дальше самое трудное — вовремя остановить Багмса. Отец меня посылал, чтобы я Багмса останавливал. Гизульф дразнил меня за это «гепидом».

В один из дней к нам пришел годья и говорил с отцом моим Тарасмундом. Годья в этот день ко всем приходил, кто верует в Бога Единого.

Когда годья ушел, отец мой Тарасмунд с матерью моей Гизелой велел мне и моему брату Гизульфу омыть с себя грязь. Отец сказал, что в этот день мы работать не будем, а пойдем в храм Бога Единого. Так годья Винитар говорит. Ему это Сын Бога Единого повелел.

За это я еще больше полюбил Доброго Сына Бога Единого.

Дедушка Рагнарис с отцом долго ругался, но отец, как всегда, стоял на своем и нас с братом от работы отстоял.

Дядя Агигульф с отцом не разговаривал. Он стоял в стороне, поглядывал на отца моего Тарасмунда и на дедушку Рагнариса и прутик обстругивал — злился.

Поговорив еще немного с отцом моим, дедушка Рагнарис плюнул себе под ноги, прикрикнул на дядю Агигульфа и погнал его на покос. И сам пошел.

Отец сказал Багмсу, чтобы тот тоже шел косить.

Я подумал, что Багмс, хоть и гепид, хоть и раб, а все равно хороший. Надо было бы обратить его к вере в Бога Единого, чтобы и Багмс мог с нами не работать, когда годья не велит. И сказал об этом отцу моему Тарасмунду.

Отец мой Тарасмунд на это ответил, что не для того обращаются к Богу Единому, чтобы бездельничать, и дал мне затрещину.

Но я видел, что заронил в него семя мысли.

Годья в этот раз много говорил, так что я всего не запомнил. Похвалил нас за то, что в страду не побоялись оставить свои луга и прийти в храм Бога Единого. И нечего бояться нам, сказал годья, что останемся без сена. Ибо трудящийся достоин пропитания, так говорил добрый Сын Бога Единого, и это настоящие Его слова, их годья видел в книге.

Годья взял эту книгу и некоторое время пел по ней, а Одвульф ему подпевал. Одвульф читать по-писаному не умеет, но знает все слова на память.

Одвульф, как обычно, протолкался поближе к алтарю и годье. Так и ел его глазами.

Потом годья отложил книгу и заговорил о том, как благочестие даже посреди трудов не покидает мужей.

И поведал нам о великом епископе готском Ульфиле, том, что переложил на нашу речь боговдохновенные письмена.

Был тот Ульфила при сильном вожде готском, именем Фритарикс. И ходил он за Фритариксом и следил, чтобы не нарушал вождь заповедей мира и любви. Но не выдержало жестокое сердце Фритарикса и учинил он битву великую и кровопролитную, и многих убил; одержали тогда наши готы славную победу.

И пришел наутро после победы епископ Ульфила к вождю тому Фритариксу и плюнул ему в лицо. А после повернулся и ушел и оставил он Фритарикса. И никто не посмел епископа остановить.

И долго еще рассказывал о том дивном епископе Ульфиле наш годья Винитар. Видать, в чужедальних краях немало пива с этим Ульфилой он выпил.

Мы стояли в храме и уже переминались с ноги на ногу. Только отец мой Тарасмунд слушал очень внимательно, как всегда. Но хмур был.

Потом годья велел нам запомнить заповедь, оставленную Добрым Сыном Бога Единого. Он сказал, что эта заповедь должна вечно гореть в наших сердцах. И помолчав, возвысил голос и впечатал ее в наши сердца: «Armahairtitha wiljau jah ni hunsl», то есть: «Милости хочу, а не жертвы».

Я почувствовал, как отец мой Тарасмунд вздрогнул, потому что стоял рядом с ним.

По выходе из храма отец мой был очень задумчив.

Я положил себе непременно выспросить потом у годьи, почему этот Ульфила Фритариксу в лицо плюнул, если войско фритариксово победило.

А вечером, после ужина, отец мой Тарасмунд вышел во двор, кликнул Багмса и вместе с ним отправился к дому годьи.

Я догадался, что у отца на уме, и хотел идти с ними — послушать, как годья будет с гепидом разговаривать. Но отец велел мне оставаться дома.

Вернулись они поздно. Утром я не стал есть свой хлеб — сберег для Багмса. Я изнывал от любопытства, хотел узнать, что произошло вчера у годьи. Багмс сжевал мой хлеб, но ничего толком не рассказал. Отговорился работой и ушел.

Все-таки не зря дядя Агигульф гепидов не любит.

Вечером к нам неожиданно пришел Одвульф. Мы подумали было, что он к дяде Агигульфу пришел. Ан нет. Одвульф надел свой лучший пояс и новый плащ с ромейской золотой фалерой. Фалеру эту он в походе добыл, у гепидов. Вид такой, будто свататься решил.

Мои сестры, Сванхильда и Галесвинта, стали толкать друг друга локтями и хихикать.

Гизульф завопил во весь голос:

— Сванхильда, Сванхильда! Беги скорее, а то Одвульф к тебе свататься начнет!

Ибо не мог Одвульф к Галесвинте свататься. Неровен час возвратится Лиутпранд и убьет Одвульфа за невесту свою.

А Ахма-дурачок загукал, забубнил, руками стал махать — Одвульфа пугал.

Когда же Одвульф вместо сватовства, обратясь к Тарасмунду, попросил Багмса призвать, Галесвинта в голос захохотала, а Сванхильда покраснела и надулась.

Явился Багмс — сонный. Что-то жевал на ходу.

Тут дедушка Рагнарис спросил презрительно, какое дело у Бешеного Волка (ибо таков смысл имени «Одвульф») чистейших готских кровей к какому-то рабу-гепиду? И поинтересовался, ядовитый, как гриб мухомор: не захватил ли Тарасмунд часом знаменитого гепидского вождя в плен?

Тарасмунд невозмутимо ответствовал, что захватил он Багмса в битве и вопросов не задавал — недосуг было.

Одвульф же усы свои вислые встопорщив, проговорил заносчиво, что в бурге небесном у доброго Сына, мол, нет ни гота, ни гепида, ни кочевника, ни земледельца, а все сплошь рабы Божьи.

Дедушка Рагнарис сказал, что лучше удавиться, чем в такой бург попасть.

И дедушка Рагнарис, который до того на Багмса и глядеть не хотел, насмешливо спросил у гепида: неужто тот и впрямь хочет в такое место попасть, где его посадят за один стол с болтливым и хвастливым вандалом?

Багмс подумал и головой помотал.

Дедушка не отступался: может, Багмсу милее с высокомерным герулом рядом сидеть?

Тут Багмс совсем растерялся и уставился на Тарасмунда.

Я подумал о том, что Багмс, может быть, не очень хорошо понимает по-готски.

И сказал об этом.

Тут Одвульф закричал, что Багмс все понимает не хуже любого гота, хоть и гепид.

А дедушка напустился на меня за то, что встреваю в разговор, и прочь из дома выгнал. А заодно и сестер моих, Галесвинту и Сванхильду, чтоб над ухом не хихикали.

Я сел на колоду посреди двора. Из дома нашего доносились яростные крики. Медведем зычно ревел дедушка Рагнарис; матерым волком вторил ему Одвульф. А Тарасмунд и Багмс молчали.

Потом откинулась дверь, во двор выскочил Одвульф. Чуть не налетел на меня и скрылся в темноте. В спину ему полетел из раскрытой двери кувшин. Дедушка Рагнарис продолжал выкрикивать угрозы.

Я понял, что Одвульфу снова не удалось достичь святости.

А сестрам моим, Сванхильде и Галесвинте, все хиханьки да хаханьки.

Вскоре после покоса это было.

Я услышал, как Хродомер говорит дедушке Рагнарису:

— Нет ничего доброго в том, чтобы готы из-за какого-то гепида между собою ссорились.

Дедушка покраснел и набычился.

Я понял, что Хродомер это про нашу семью говорит. Потому что дядя Агигульф затаил злобу на Багмса-гепида и говорил Тарасмунду, что в доме полно молодых девок и нечего всяких скамаров в дом пускать.

Тарасмунд на это возражал, что взял Багмса как военную добычу и что от Багмса в хозяйстве польза. А вот он, Агигульф, только и горазд в походах, что бабам юбки задирать, а об умножении богатств родовых ему, Агигульфу, думать и некогда.

На что дядя Агигульф справедливо возражал, что не тащить же всех этих баб, которым он в походах юбки задирает, в родовое гнездо.

И добавил, что вот, в стойле конь стоит — а кем, интересно, конь добыт и упряжь богатая?

С другого бока Тарасмунда клевал дедушка Рагнарис. Хоть и не люб был дедушке Рагнарису гепид, но оценил он его хозяйственную хватку. Да и здоров был этот гепид, как бык. Так что цена ему была большая. Хватит, чтобы Ульфа с семейством выкупить. Потому что хотя дедушка Рагнарис об этом никогда и не говорил, его постоянно жгла мысль о том, что Ульф и его семья не дома, у Теодобада маются.

И Ильдихо тоже подливала масла в огонь. Девки совсем дурные стали, не уследишь за ними — и что тогда будет? Особенно Сванхильда шустрая. Сейчас смешки, а как гепидыша в подоле принесет, не снести ей, Ильдихо, головы — за недогляд. Тарасмунд первый ей голову и оторвет. Гизеле, небось, не оторвет, с нее, с Ильдихо, спросит. Ей, Ильдихо, смерть лютую за чужие непотребства принимать придется.

Как-то вечером дедушка Рагнарис крупно повздорил по этому поводу с Тарасмундом и ушел на курган к Арбру и Алариху — печалиться о делах своих семейных.

Отец же мой Тарасмунд, вместо того, чтобы дожидаться, пока дедушка избудет свою ярость на кургане, пошел за ним следом.

Я сказал моему брату Гизульфу:

— Пойди за ними следом и посмотри, что там произойдет. И если случится беда, приди на помощь нашему отцу Тарасмунду. Ибо ты старший.

Сам же я не пошел, потому что боялся, только не стал говорить об этом.

Гизульф тоже боялся, я видел это, но пошел. Я ждал его долго и незаметно уснул.

Брат мой Гизульф разбудил меня посреди ночи. Вывел меня во двор, чтобы не никого не перебудить.

Мы сели на колоду, что посреди двора была, и Гизульф сказал:

— Я их видел!

Я сперва не понял, о чем он говорит, и переспросил:

— Дедушку с отцом?

Но Гизульф покачал головой и сказал, сердясь на мою непонятливость:

— Да нет же, Арбра-вутью и Алариха.

И стал рассказывать, как подкрался незаметно к кургану и вдруг был оглушен звуком как от битвы сотен всадников. И земля вокруг кургана гудела. На вершине холма, где курган, горели призрачные огни, как если бы скрытно жгли там костры, прячась от врагов.

Когда он, Гизульф, высунулся из своего укрытия, трепеща, как бы его не обнаружили, то увидел Алариха. По левую руку от Алариха стоял Арбр, а по правую — дедушка Рагнарис. И за их спинами виднелось молчаливое воинство.

Аларих был в тяжелых аланских доспехах, с большим копьем-ангоном, в позолоченном шлеме, из-под козыря шлема было видно страшное лицо Алариха.

Арбр же был наг. Лицо его было оскалено улыбкой, и зубы Арбра сверкали в свете луны. А глаза у него такие, что лучше бы не смотреть в них никогда. То глаза вутьи-одержимого, которому уже не место среди людей. Сам Вотан смотрел его глазами.

И все они с угрозой надвигались на отца нашего Тарасмунда.

Тут Гизульф попросил, чтобы я ему воды принес. Потому что он натерпелся страху там, на кургане, в горле у него пересохло, и дальше рассказывать он не может.

Я встал, пошел к бадье, принес воды моему брату Гизульфу; потом ждал, пока он напьется.

Гизульф напился воды, но не спешил продолжать.

Тогда я сказал:

— Если ты не расскажешь, что было дальше, то я закричу, и весь дом узнает, как ты за дедом на курган бегал.

Тогда Гизульф сказал шепотом, что отец наш Тарасмунд стоял перед ними неподвижно и только крест в круге чертил перед собой. Годья Винитар говорит, это лучшее оружие в незримой брани. И еще, говорит годья, когда что умом постигнуть не можешь, делай так. А Тарасмунд, отец наш, всегда очень внимательно слушает годью Винитара.

Я потихоньку тоже начертил перед собой крест в круге и мне стало спокойнее.

— А дальше что было? — спросил я моего брата Гизульфа.

— Дальше я ушел, — сказал Гизульф.

Мы вместе вознесли молитву доброму Сыну за нашего отца Тарасмунда, чтобы легче было ему отражать натиск неведомых сил, и отправились спать.

Утром мы проснулись от того, что в доме была суета. Женщины собирали вещи и еду, Тарасмунд во дворе седлал коня. Сперва мы подумали, что отец наш Тарасмунд опять в поход собирается.

Я спросил отца, куда он хочет пойти. Отец сказал:

— В бург, к Теодобаду.

Я просил его взять меня с собой. Дедушка Рагнарис не хотел, чтобы отец брал меня с собой.

Гизульф тоже просился с ним, но отец велел ему оставаться с дядей Агигульфом и помогать ему.

Моя сестра Сванхильда ходила надутая, будто у нее любимую игрушку отбирают.

Так оно и было.

Отец кликнул Багмса и сказал ему, чтобы шел с ним в бург к Теодобаду. Что хочет его на своего брата Ульфа сменять.

Багмс ему на это ничего не сказал.

На Багмса навьючили припасы. Отец мой сказал, что верхом поедет. Тут дядя Агигульф разволновался и стал говорить насчет коня. Может быть, осенью случится ему, Агигульфу, в поход идти. А как с конем что стрясется? На чем он, дядя Агигульф, в поход отправится? А пешим ходить — конные всю добычу забрать успеют.

Кроме того, ему, дяде Агигульфу, ведомо, что есть у Теодобада задумка кое-кого из племен соседских по осени от излишков избавить. Дабы не жирели и свирепости не теряли. И неплохо бы, кстати, Тарасмунду насчет этого все в бурге вызнать, раз уж собрался. Да, и с конем поласковей да поосторожней. Как бы чего не вышло.

Дедушка Рагнарис на дядю Агигульфа цыкнул. Мол, идет Тарасмунд в бург по важному делу и вид должен иметь подобающий. И на дядю Агигульфа напустился: на себя бы поглядел, только и знает, что с Гизарной и Валамиром бражничать, живот отрастил и забыл, небось, с какой стороны на лошадь садятся. Только и помнит, с какой стороны на бабу залезать.

Тут Тарасмунд, который под эти крики спокойно седлал коня, сказал, что он уходит.

И пошли. Впереди отец мой Тарасмунд верхом; за ним Багмс с припасами на плечах.

Возвращения отца моего Тарасмунда все мы ждали с нетерпением. Особенно дедушка Рагнарис его ждал. И так волновался дедушка Рагнарис, что замучил всех домашних придирками и попреками, зачастую несправедливыми. Так что под конец все мы уже ждали не могли дождаться, когда же возвратится Тарасмунд из бурга.

На седьмой день, как отец мой Тарасмунд в бург уехал, солнце уже садилось, все люди от работ своих в дома возвратились. Гизульф на околицу ходил; вот он вбегает в дом и кричит, что Тарасмунд возвращается.

Дедушка Рагнарис на Гизульфа рявкнул: зачем, дескать, кричать, будоражить? И что тут особенного в том, что Тарасмунд возвращается? Не пристало готскому воину суетиться. Ибо иное заповедовали нам предки. Дал Гизульфу оплеуху, а сам поскорее на двор выскочил.

И мы все вслед за ним.

Тут и Тарасмунд на коне во двор въезжает. Едва завидев его, дедушка Рагнарис понес браниться: сам, дескать, верхом едет, как рикс, а брат с семьей, значит, сзади пешком плетутся?

И отвернулся от Тарасмунда.

Тарасмунд же, на эти попреки не отвечая, с коня слез, поводья Гизульфу бросил. И сказал дедушке Рагнарису, что один приехал.

Дедушка словно дар речи потерял — замолчал и только яростно своей палкой в землю бил.

Потом у дедушки снова голос прорезался, и он зарычал:

— Что значит — один пришел?

А Тарасмунд, отец мой, только и ответил коротко: Ульф-де сам так решил.

И в дом вошел.

Гизела его усадила ужинать (все уже отужинали), потчевать стала. Тарасмунд голодный с дороги был и потому особенно звучно ел. Хрящи на зубах у него так и трещали.

Дедушка Рагнарис в дверях стоял, во двор смотрел, безмолвной яростью наливался. Когда же услышал, что отец наш Тарасмунд завершил трапезу, пожелал продолжить разговор.

Все мы делали вид, что очень заняты своими делами; сами же изо всех сил прислушивались к этому разговору. А дела у всех предивным образом в дому нашлись, поближе к дедушке и к отцу.

Когда в бург приехали, рассказывал Тарасмунд, Теодобада не было — на охоте был Теодобад и только на другой день вернулся. Теодобад Тарасмунда приветил и за стол пригласил. Вспоминали, как в походы вместе ходили, Агигульфа вспоминал добрым словом. Рагнарису же кланяться велел за то, что добрых воинов вырастил.

Услышав это, Рагнарис рыкнул на Тарасмунда, чтобы тот о деле говорил.

Тарасмунд же о деле говорить не спешил, все еще вел рассказ: как жил в дружинных хоромах; перечислил всех приближенных к Теодобаду дружинников; упомянул о тех, кто сложил голову, рассказал, как это было.

Рагнарис опять на него прикрикнул, чтобы быстрее рассказывал. Тарасмунд же возразил отцу своему, что говорит все по порядку и иначе тут невозможно.

Тарасмунду нрав теодобадов хорошо известен и как найти подход к военному вождю — то ему тоже ведомо. И поступил Тарасмунд следующим образом.

На четвертый день житья своего в бурге привел Багмса к Теодобаду, чтобы дружинникам показать. Захотели они силой помериться с гепидом. Долго злили его, чтобы в раж воинский вошел. Трудно сделать это было, говорил Тарасмунд, ибо Багмс был занят трапезой. Наконец удалось воинам добиться задуманного. Самые искушенные в войнах с гепидами сумели поднять Багмса на дыбы — знали они слова нужные. Здоров же гепид, как бык, с наскока его не свалишь. Только вдвоем навалившись, одолели Багмса дружинники — Рикимир и Арнульф.

Тут дядя Агигульф, который неподалеку уздечку плел, голову поднял и, обратясь к Тарасмунду, спросил, не тот ли это Арнульф, что Снутрсу приемным сыном приходится? И про Рикимера: не тот ли Рикимер, у которого шрам через все лицо? И что если это те самые, то он, Агигульф, их хорошо знает. Столько у него, Агигульфа, с ними вместе прожито-выпито!..

Тарасмунд же подтвердил: да, те самые. И Агигульфа они поминали и чают с ним свидеться, ибо по осени действительно поход намечается.

Тут дедушка Рагнарис изловчился и дядю Агигульфа палкой достал. Велел Тарасмунду про Ульфа рассказывать.

Тарасмунд сказал, что Теодобад и дружинники гепида высоко оценили. Тогда Тарасмунд предложил Теодобаду: Багмса в обмен на Ульфа отдать.

Теодобад не сразу дал ответ. Дождался, пока ему пива принесут, Тарасмунду велел поднести, сам выпил, только после этого заговорил.

Раб, сказал он, у Тарасмунда отменный. И род Рагнариса он, Теодобад, весьма чтит. И обменял бы он Ульфа на этого Багмса, будь Ульф один. Но всю семью ульфову за одного гепида отдать — собственная дружина его, Теодобада, на смех поднимет.

И еще пива велел принести. И всю дружину велел обнести. И все выпили. Обтерев же усы, Теодобад речь свою продолжил.

Велик и почетен род Рагнариса. И Аларих, отец теодобадов, Рагнариса чтил, слушал его совета. И он, Теодобад, в том с отцом своим согласен. И об Ульфе сказал: мало знавал воинов, с Ульфом сравнимых. Он же, Теодобад, не какой-нибудь торгаш. И потому перед дружиной своей заявляет теперь, что свободен Ульф с семьей.

И повелел, чтобы Ульфа привели.

Ульф на брата своего Тарасмунда и глядеть не захотел. Сказал, что долги свои сам отдавать привык, а братними руками золу своих поступков разгребать не хочет. Ибо вдвоем с Теодобадом они судьбу пытали и получили ответ. И по этому ответу все пусть и будет.

Теодобад же разъярился и сказал Ульфу: что тебе сказано, то и делай.

Дружина же, на все это глядя, хохотала.

Тут Ульф еще злее стал и сказал, что ежели брат сравнял его в цене с тупым гепидом, то незачем ему, Ульфу, такой брат. А ежели он, Тарасмунд, приехал на его, ульфовы, несчастья любоваться, то пусть любуется.

И в пол уставился своим единственным глазом.

Тогда отец мой Тарасмунд, потеряв самообладание, вскочил и на Ульфа кричать стал. А что кричал — того не помнит.

Тут все кричать стали — у каждого свое мнение нашлось. Теодобад же грохнул кулаком по столу и так заревел, что все голоса прочие своим ревом перекрыл: слово было сказано, и Ульф больше не раб.

— Пошел вон, Ульф!

Ульф и ушел.

Дедушка Рагнарис спросил, куда ушел Ульф. Тарасмунд же ответил, что Ульфа не отыскал.

Высидев положенное на пиру (ибо не мог Тарасмунд, не оскорбив Теодобада, сразу же вскочить и следом за братом бежать), Тарасмунд отправился искать Ульфа и его семью, но не нашел. Видать, сильно не хотел Ульф, чтобы его нашли.

У ворот же бурга сказали, что Ульф с семейством прочь подались.

Тарасмунд на коне бросился Ульфа по степи искать, но и в степи Ульфа не нашел. Под утро только возвратился в бург, дождался, пока ворота откроются и забрал Багмса. Поблагодарил Теодобада за гостеприимство, спросил насчет похода.

Тут дядя Агигульф вопрос задал, на кого поход. Тарасмунд ответил, что не решено пока, в какую сторону идти, но поход непременно будет. Дружина к Теодобаду подступает с жалобами: одежда пообносилась, вещи поистрепались, давно обновы не было, пьют из горстей, чтобы в чаше отражения своего не видеть, ибо убоги стали, точно скамары распоследние. Так что непременно по осени поход будет. Ибо Теодобад — муж честный, и голос воинов слышен для него.

С тем и покинул отец мой Тарасмунд Теодобада. И Багмс с ним ушел.

Тут дедушка Рагнарис спросил: гепид где?

Тарасмунд коротко ответил, что отпустил, мол, гепида на все четыре стороны.

Дедушка Рагнарис на ноги поднялся, долго, тяжким взором глядел на моего отца.

Потом молвил, как обрубил:

— Дурак!

Повернулся и прочь пошел, палкой стуча.

У нас рабов нет. Дедушка Рагнарис жалеет свое добро чужим людям отдавать, а пользы от рабов куда меньше, чем вреда. Так дедушка говорит. И потому рабов не держит. Только Багмс-гепид у нас жил, но и тот не прижился. Его отец за ненадобностью на все четыре стороны отпустил.

Иное дело у Хродомера. У Хродомера много рабов. И родни у него много. Бывает, что и запутаешься, кто ему родня, а кто нет.

Когда я был мал, то из всех хродомеровых домочадцев больше других любил Хорна. Это старый раб хродомеров, он за скотиной ходит. Его прозвали «Хорном», потому что у него все время бурчит в животе, будто рога боевые зовут. Когда дедушка приходил к Хродомеру, я бежал к Хорну в свинарник, забирался к нему на колени, прижимался ухом к животу и слушал, как в животе у Хорна зовут боевые рога. Дедушка потом ругался, что от меня хродомеровой свиньей разит. Дедушка говорит, что у Хродомера свинья иначе пахнет, чем наша. Так смердит, что спасу нет. А наша свинка пахнет славно. Она трапезой пахнет и свининой жареной.

Еще у Хродомера есть раб Скадус. Этого Скадуса младший сын Хродомера, Теодегизил — тот, которого герулы убили, — он Скадуса из похода привел. Теодегизила герулы тогда же убили, когда они Ульфу глаз выбили.

Скадус родом из герулов. Его Теодегизил еще раньше привел. Когда Теодегизила герулы убили, Хродомер хотел Скадуса убить, чтобы сына своего порадовать. Но годья Винитар тому помешал. На подворье к Хродомеру пришел и бороться предлагал: мол, если он, Винитар, одолеет — быть рабу живу. И вышел против годьи Винитара сын хродомеров Оптила, и боролись они. И одолел Винитар Оптилу. И оставили Скадуса жить.

Хродомер потом с дедушкой Рагнарисом, старые распри позабыв, дружно оплакивали упадок и измельчание мира. Мол, к упадку мир клонится, если паршивого раба-герула во славу героя убить не позволяется.

Я думаю, что на самом деле Хродомеру не хотелось этого герула убивать.

А годья Винитар надеялся Скадуса заступничеством своим к вере новой склонить, но не склонился к ней Скадус. Скадус сказал, что будь он, Скадус, на месте Хродомера, а Хродомер на месте Скадуса, то он, Скадус, непременно бы Хродомера в жертву богам принес. И видел Скадус (и я тоже видел, ибо при мне разговор был), как обрадовался этим словам Хродомер.

С той поры и стал Скадус у Хродомера на подворье остальными рабами помыкать.

Есть еще у Хродомера один раб, именем Двала. Хродомер говорит, у этого Двалы и другое имя есть, но оно никому не ведомо. И оттого забылось оно.

Этот Двала родом алан. Его Хродомеру в бурге один алан подарил, ибо приходился тому алану Двала младшим сыном. А всего сыновей у того алана было больше дюжины. Полюбился тому алану Хродомер, вот и подарил ему меньшого.

Хродомер только в селе разглядел, что этот новый раб Двала — сущий болван, но алана, отца его, разыскивать не стал, а вместо того приставил Двалу к делу. Имя ему тогда же определил сообразно с талантами его.

Я не люблю Двалу, с ним скучно.

У Хродомера есть две дочери.

Младшую зовут Брунехильда. Поначалу ее просто Бруньо звали, но когда вошла в лета девические, другое прозвание ей придумали, да так оно с нею и осталось: Брустьо Великие Сиськи. Это нам с братом Гизульфом дядя Агигульф объяснил потом. Когда Брустьо начала стареть, ее Великие Сиськи стали Долгими Сиськами. Это нам тоже дядя Агигульф рассказал.

Брустьо имела мужа, который жил вместе с нею у Хродомера и помогал Хродомеру хозяйство вести. И колодец хродомеров они вместе копали — тот самый, который дедушку нашего Рагнариса так ярит. Но муж Брустьо умер. И дочка Брустьо от чумы умерла. А иных детей прижить не успели.

Хродомер хотел потом выдать Брустьо за Гизарну, но Гизарна не хотел брать Брустьо. Дядя Агигульф говорит, это потому, что к тому времени Великие Сиськи как раз стали Долгими.

Я люблю слушать, как Брустьо ругается с нашей Ильдихо. Они с Ильдихо ходят на реку стирать и ругаться. Брустьо ругается лучше, чем Ильдихо. Брустьо ругается почти как воин.

Есть у Хродомера и старшая дочь, именем Хильдефрида. Хильдефриду все боятся. Она бьет рабов и кричит на свою сестру Брустьо. Хильдефрида была замужем, но очень быстро овдовела. Хильдефрида вернулась к своему отцу, потому что с тем мужем она не народила детей. Она принесла назад все то имущество, которое давал за ней Хродомер, и еще долю от умершего мужа, ибо поведения была хорошего и родичи мужа отдали ей часть этого имущества. Так говорит дедушка Рагнарис. Они с Хродомером долго это обсуждали, толковали и поворачивали то так, то эдак.

Дедушка не одобряет того, что у Хильдефриды нет детей. Оттого Хильдефрида не любит нашего дедушку.

Я думаю, она никого не любит.

Хильдефрида ловко управляется с женщинами на хродомеровом подворье. У Хродомера живет еще одна племянница, прозвищем Фаухо-Лиска. Хильдефрида то с Фаухо дружбу водит и бранит Брустьо, то вдруг с Брустьо сойдется и тогда уж сестры вдвоем напустятся на Фаухо.

Фаухо-Лиску прозвали так за рыжие волосы. Фаухо сущая уродина, личико у нее маленькое, в прыщах и веснушках, бедра узкие — женщины говорят, что Фаухо не может родить детей. Только волосы красивые, медные.

Фаухо бережет свои волосы.

Один раз мы с братом Гизульфом выпросили у Фаухо прядку ее медных волос, сплели в косичку и сделали браслеты. Нам хотелось носить блестящие браслеты, как у дяди Агигульфа. Но дедушка заметил, что у нас браслеты из волос Фаухо, и отобрал, а Гизульфа выдрал.

Дедушка очень не любит Фаухо. Хродомер пытался навязать Фаухо в жены дяде Агигульфу, оттого дедушка и сердится.

Вскоре после посевной это было.

Есть у Аргаспа раб. Звать его Снага. Этот Снага прежде был скамаром.

У Аргаспа же он так прижился.

Поехал однажды Аргасп в бург. Подъезжает он к бургу и видит там скамара. Скамар хочет в бург войти, а воины у ворот его не пускают и щедро наделяют разного рода зуботычинами и затрещинами. Однако скамар оказался упорный, все лезет и лезет.

Аргасп остановился, смотреть стал. Забавно ему сделалось. Вместе с прочими хохотал и на скамара пальцем показывал. Уморил скамар назойливостью своей.

Так все смеялись (а Аргасп любит веселье и всюду его ищет). Вдруг тот скамар, из пыли поднявшись, на узде у аргасповой лошади повис и прежалобно молить стал, чтобы храбрый воин его накормил. Мол, седмицу во рту, кроме пыли, ничего не было.

И так насмешил он Аргаспа своим кривлянием, что взял его Аргасп с собой в бург и накормил. А накормив, рабом своим сделал, домой к себе забрал и заставил работать по хозяйству.

Сам же с легкой душой безделью предался.

Первое время хвастал Аргасп новым своим рабом Снагой без удержу. Назовет полный двор гостей, Снагу вызовет — кривляйся, Снага, потешай гостей моих! Снага рад стараться. Так и веселились хозяин и раб, а всю работу перевалили на наложницу аргаспову, Тиви.

Потом Аргасп в поход ушел, а Снагу Тиви в крутой оборот взяла, так что когда Аргасп из похода воротился, Снага уже вовсю по хозяйству крутился, а Тиви им повелевала. Аргасп понимал, конечно, что в его отсутствие Снага с Тиви милуется, но поскольку убытка в хозяйстве от этого нет, то и не обратил на это никакого внимания.

По весне Снага иной раз начинает ныть, что хочется ему вновь бродяжничать и странствовать, как прежде. Но никогда не уходит.

Этот аргаспов Снага вскоре после посевной дал в ухо хродомерову рабу Двале, объясняя свой поступок тем, что Двала, мол, круглый дурак.

Этой новостью он никого не удивил. И без того все село хорошо знает, что Двала — круглый дурак. Но на драку между рабами Хродомера и Аргаспа многие пришли посмотреть. Катались в пыли Двала и Снага, ибо хоть и был Двала глуп, но телом могуч и кулаками совал знатно. Снага же верткий и тощий.

Мы с Гизульфом тоже прибежали и смотрели. И Ахма-дурачок, брат наш, глядел и подпрыгивал, дерущихся подзуживая.

Ильдихо пришла, чтобы нас с Гизульфом и Ахмой домой забрать, но и сама осталась глядеть.

Дрались рабы долго. Аргасп пришел (ему Тиви сказала, ибо Тиви боялась, как бы не убил Двала Снагу). Аргасп Хродомеру родней приходится, он племянник хродомеров. Не хотел он обижать родича своего из-за раба вздорного и потому пинками обоих разогнал.

Двала, уходя, все оборачивался, кулаками грозил и разбитой губой дергал. Снага же на удивление всем невредим оказался. Аргасп тут же ему нос разбил и под глазом синяк поставил. Пусть Хродомер видит, как пострадал Снага от кулаков Двалы безмозглого. И с тем, ругая на чем свет стоит, домой погнал. А Тиви, причитая, сбоку шла, точно собака пастушья возле стада.

На следующий день Двала вспомнил, что, вроде бы, алан он родом. А аланы — народ мстительный. И Скадуса, другого хродомерова раба, на коварное дело подбил.

Взяли они большой мешок, какой у Хродомера для зерна припасен, и стали тайно следить за Снагой. И выждав, когда Снага беспечно присел на корточки по естественной надобности, напали на него с тыла и мешок на Снагу надели.

Пойманный в ловушку Снага пробовал отбиваться и кричать, но тщетно. Двала и Скадус избили его и, как был, в мешке бросили, а сами скрылись.

Снага же был по делу Аргаспом послан, когда отвлечься задумал и на корточки присел. Ждал-ждал Аргасп, пошел посмотреть — что там раб нерадивый делает так долго. Нашел же Снагу в самом плачевном виде. Лежал Снага, стонал и корчился. Как хозяина заприметил, вдвое громче стонать принялся, дабы внимание хозяйское к увечьям своим обратить.

Рядом со Снагой мешок лежал — орудие мести. Был этот мешок, в котором Хродомер зерно держит, измазан пометом Снаги, кровью и соплями его.

И разгневался Аргасп. И повелел Снаге мешок взять и вместе с ним, Аргаспом, на двор к Хродомеру тотчас идти.

Снага боялся идти к Хродомеру, но Аргасп пнул Снагу, и пошел Снага. И мешок с собой нес.

Едва вошли на хродомерово подворье, как закричал Хродомер на племянника своего Аргаспа, что знает он, Хродомер, уже все от верного раба своего Двалы, как украл негодный Снага мешок и как Двала настиг Снагу и бился за мешок, но был жестоко избит и отступил с потерями. И видел то Скадус. И если бы не подоспел Скадус, то убил бы негодный Снага верного Двалу.

Двала за спиной у Хродомера стоял и грозил кулаком Снаге.

Аргасп помолчал, онемев от изумления, а после закричал изо всех сил, что вовсе не так все было. Что пошел верный Снага по надобности хозяина своего, а коварный Двала с коварным Скадусом настигли его и принялись истязать посредством душного мешка. И лишь милостью богов кое-как отбился верный Снага. Одно лишь одушевляло его в той неравной схватке: что ждет хозяин его, когда-то воротится верный раб его, исполнив поручение. И потому сражался, как вутья.

Снага за спиной у Аргаспа приосанился и тоже Двале кулаком погрозил.

Хродомер подумал, что Снага ему кулаком грозит, и взъярился и заревел, что тинг соберет, коли племянник его старших не почитает и рабов своих распустил до того, что паче родичей их любит.

Тут Двала, почуяв поддержку хозяина своего, заревел и на Снагу набросился, помять его норовя. Снага же, мешок зловонный перед собою выставив, изловчился и на голову Двале его натянул.

Аргасп же повернулся и прочь пошел с хродомерова подворья. И Снаге свистнул, чтобы следом шел. Снага, успев Двалу несколько раз еще по ноге лягнуть, побежал за хозяином.

Так удалился от Хродомера Аргасп.

Вечером того дня собрались у Аргаспа Теодагаст, Гизарна и наш дядя Агигульф — пива выпить и потолковать. Мы с Гизульфом тоже увязались. Дедушка Рагнарис нас сам послал узнать подробности, ибо, как он сказал, дядя Агигульф, коли пива изопьет, то многое потом забывает из того, что видел. Всю эту историю, пока рабы в селе дрались, дедушка Рагнарис непрерывно ярился. Дедушка говорит, что рабов держать себе дороже.

Тиви, наложница Аргаспова, всем пива принесла, а Снага гостей тешил рассказами о том, как пострадал он за верность хозяину своему. Снага все в лицах представлял и был попеременно то самим собой, Снагой, то Двалой, то Аргаспом. Он показывал, как пошел по делам и вот присел на корточки. А после вскочил, надулся, страшное лицо сделал — и вот он уже не Снага, а Двала ужасный. И напал он из засады на ничего не подозревающего Снагу и начал его бить, мешком опутав. И Скадус рядом стоял и подзуживал и кулаками бил Снагу, и ногами его пинал.

После же, страдая, остался лежать Снага. Тут Снага, который все это нам показывал, пал на спину и в воздухе замотал ногами, стеная прежалобно.

Все, кто смотрел, захохотали. И Тиви подозвав, велел Аргасп Снаге пива поднести за усердие. Снага, отдуваясь, стал пиво пить.

Тут во двор к Аргаспу с ревом вбежал гизарнов раб Мока. Этот Мока ростом велик, волосом кудряв, бородою обилен, лицом пригож. Но тут уж пригожесть мокину кто-то страшно нарушил. Из разбитого носа на бороду кудрявую кровь стекала. И губа разбита была. И закричал Мока, что рабы хродомеровы решили всех прочих в селе застращать. Шел он, Мока, по селу, а навстречу ему Двала со Скадусом шли. И заступили они Моке дорогу. А после ни с того ни с сего в лицо ударил его Двала. И показал Мока зуб выбитый: увечье ему нанесли.

Тут освирепел Гизарна и стал к мести взывать. Дорого заплатит за этот зуб Хродомер!

Гизульф мне сказал (я не знал этого), что заступить дорогу, да еще зуб выбить — за это Гизарна может плату у Хродомера потребовать, ибо ущерб ему нанесли.

Стали все воины кричать и гневаться. Моке тоже пива поднесли, чтобы утешился. А Снага на руках полкруга прошел и вдруг клич испустил герульский, с каким герулы в бой бросаются. От этого клича все воины насторожились, ибо не раз с герулами бились, и рассвирепели пуще прежнего. И еще пива потребовали.

Гизарна на другой день угрозу свою исполнил и явился к Хродомеру платы за ущерб требовать. Хродомер же стал кричать на Гизарну, что, видать, в кости проигрался Гизарна, а платить долги нечем! Вот и посылает он, Гизарна, рабов своих на дорогу, чтобы те рабы нарочно зубами о кулаки его, хродмеровых, рабов стукались и зубы таким образом себе выбивали. И через то хозяин их может плату потребовать и долги свои заплатить. Не помощник Хродомер Гизарне в делах подобных. И пусть Гизарна прочь ступает.

И дочь Хродомерова Брустьо, которую Хродомер когда-то хотел за Гизарну выдать, тоже на Гизарну кричала. Очень она на Гизарну зла за то, что не взял ее в жены.

В сумерках Мока подговорил Снагу, и они вдвоем подстерегли Двалу и намяли ему бока. Двала несколько дней отлеживался на сеновале, а в селе не показывался, так сильно его побили Снага с Мокой.

Тут уж нешуточной войной запахло.

Дедушка Рагнарис пошел к Хродомеру и сказал, что от Двалы избавиться надо, ибо он все село мутит. Дядя Агигульф вызвался казнить Двалу, а после найти того алана, который Двалу Хродомеру подарил и зарубить. Но Хродомер отказался.

Мы с Гизульфом жадно ждали, когда у рабов настоящая война начнется. Гизульф хотел на Двалу ставить, а я на Снагу. Двала сильный, но Снага хитрый. Гизульф горячился и хотел на Двалу свой нож поставить, а я очень хотел заполучить нож Гизульфа. И потому подзуживал Гизульфа, брата моего.

Но тут случилось сразу несколько событий, и война так и затухла, не разгоревшись.

Люди говорят, что Фрумо, дочь Агигульфа (но не нашего дяди Агигульфа, а другого, чей дом с нашим соседний) вряд ли найдет себе мужа. Фрумо одноглазая, как наш Ульф. Только Ульфу глаз герулы выбили в бою, а у Фрумо на одном глазу бельмо.

В тот день, когда Снага дал в ухо Двале, у Агигульфа-соседа другая беда открылась. Вечером, на дочку свою любуясь (а она стояла так, что солнце ее озаряло), заприметил вдруг Агигульф, что вроде как живот у Фрумо вздут. Подозвал он к себе дочку свою придурковатую — ибо после чумы повредилась Фрумо в рассудке, правда, несильно — и ласково ее по животу огладил. Подумал, что с еды вспучило. И успокоился.

Однако в тот день, когда Двала выбил зуб Моке, беспокойство вновь овладело Агигульфом-соседом. Ибо продолжала Фрумо пребывать вспученной.

Тогда очень осторожно начал выспрашвать Фрумо Агигульф-сосед о тех вещах, о которых должна знать женщина. И по ответам дочери своей заключил, что она брюхата.

Света белого не взвидел от позора Агигульф. Однако, чтобы не спугнуть дочку, продолжал расспрашивать ее тишком да лаской. С кем, мол, разговаривала. Не пугал ли ее кто. Не брал ли вот так (и показал, как).

Фрумо сперва не понимала, о чем отец говорит, а после поведала, что случилось как-то раз в сумерках — больно ей сделали. А потом отпустили. Но это еще зимой было. Она уж позабыть успела, сейчас вот только вспомнилось. И было то на берегу реки, добавила Фрумо.

Агигульф, отец Фрумо, недолго раздумывая, обвинил в бесчестии дочери своей нашего дядю Агигульфа. Сам, мол, на все село свое буйство нахваливал и говорил, что лютый до того, чтоб девкам подолы задирать.

И говорил все это тот Агигульф, придя в наш дом.

Наш же дядя Агигульф все сказанное отрицал. Поначалу терпел обвинения из уважения к обычаю гостеприимства, лишь лицом ужасно темнел, но потом Агигульфа-соседа вышвырнул. И убить грозил.

Агигульф, отец Фрумо, бежит домой, хватает меч, щит, шлем и в таком виде возвращается в наш двор и вызывает дядю Агигульфа на смертный бой. Дядя Агигульф хватает топор и выходит ему навстречу.

Так стоят два Агигульфа, оба овеяны доблестью, равные друг другу силой. Наш дядя Агигульф славен битвами с племенем герулов, а Агигульф-сосед — с племенем гепидов. Агигульф-сосед ходил на гепидов не с Теодобадом, нашим вождем, а с Лиутаром, сыном Эрзариха. Наш дядя Агигульф летами моложе и телом сильнее, а Агигульф-сосед опытом воинским крепок.

Быть бы тут славной сече между двумя Агигульфами. Мы с братом Гизульфом выскочили поглядеть, Ахма-дурачок тоже вылез, рот раскрыл от любопытства, изо рта слюна течет.

Нам с братом Гизульфом не терпелось увидеть, как наш дядя Агигульф убьет Агигульфа-соседа.

Вот-вот начаться битве, как из дома выходит дедушка Рагнарис. И разогнал дедушка Рагнарис двух могучих героев, как щенков, не допустив кровопролития у себя на подворье. И предложил он Агигульфу-соседу решить дело о бесчестии дочери его Фрумо на сельском тинге.

Агигульф-сосед нехотя прочь пошел. Наш дядя Агигульф ему вслед обидные слова кричал, а мы с Гизульфом хохотали.

И решено было тинг собрать, когда луна полной станет.

За день до тинга мы с братом моим Гизульфом стояли возле наших ворот и говорили про бесчестие Фрумо. Ибо не верилось нам, чтобы дядя Агигульф в том виновен оказался.

Тут на улице показался всадник. Он со стороны храма Бога Единого ехал. Гизульф разговор оборвал и всматриваться начал. Я тоже стал глядеть на этого всадника. За всадником еще одна лошадь шла в поводу. Она была навьючена выше ушей разной кладью.

Всадник был нам незнаком.

Он остановился возле нас. Перед ним в седле малец сидел лет семи. Малец кривлялся и показывал нам язык.

Всадник тот спросил:

— Дома ли Рагнарис?

Мы отвечали, что дедушка дома.

Тогда тот всадник назвал нас по именам, улыбнулся, с коня сошел и к нам на двор направился.

Нас удивило, что он нас знает, а мы его нет. И следом пошли, поглядеть — что будет.

Посреди двора на колоде дедушка Рагнарис сидел, погруженный в раздумья о предстоящем тинге. Это нам так дедушка сказал, когда выгнал нас с Гизульфом за ворота, чтобы думать ему не мешали видом своим.

Завидев пришлеца, дед сперва вглядывался в его лицо, щурясь, после побагровел, на колоде подскочил и палкой затряс, в того человека целя. И заревел страшным голосом:

— Явился, вандальское отродье!

И как понес на этого человека! Мол, Хильдегунду, жену свою, уморил, поди! Мол, все соки из нее, такой прекрасной, высосал! За новой женой, небось, явился? Теперь Сванхильду уморить надумал? Или Галесвинту? Ишь, какой быстрый! Думает старого Рагнариса провести? Не выйдет! И вандальскому лукавству предел есть!

Тут поняли мы, что это Велемуд, сын Вильзиса, к нам пожаловал. А малец противный — сын его Филимер, наш племянник.

Пока дедушка Рагнарис на Велемуда дохлых лисиц вешал и смертью ему грозил, Велемуд стоял, широко улыбаясь и радостью сочась. Он потом говорил нам, что его отец, Вильзис, куда круче нашего дедушки Рагнариса. И потому рагнарисовы крики для него, Велемуда, — сладкоголосое пенье жаворонка.

Когда пришел Тарасмунд и увидел Велемуда, они обнялись, как давние друзья. Я видел, что Тарасмунд очень рад Велемуду.

Велемуд, гордясь, показал Тарасмунду сына своего, Филимера. Увидев внука, расцвел Тарасмунд, отец наш. Схватил он противного Филимера и к себе прижал. Филимер болтал ногами и лягал Тарасмунда. А Тарасмунд смеялся и подбрасывал Филимера в воздух. Когда Филимер заревел во весь голос, Велемуд его подхватил и пустил бегать по двору. Сказал — пусть освоится.

Мне совсем не хотелось, чтобы этот вандаленыш Филимер тут осваивался. И дедушке Рагнарису этого тоже не хотелось.

Велемуд сказал, что хорошие вести нам привез. И стал рассказывать. Сперва сказал, что еще одно прибавление в семье его будет — Хильдегунда хочет его новым ребенком обрадовать. И снова они с Тарасмундом смеялись и друг друга по плечу хлопали. А дедушка Рагнарис надулся. И сделал вид, что дремота его одолевает от таких скучных разговоров. Вандальский выводок — эка!..

И тут Велемуд про Ульфа речь завел. Сказал, что Ульф о себе сообщает.

Тут дедушка Рагнарис разом дремать перестал, дуться забыл, повернулся всем туловищем к Велемуду и закричал:

— Мало ли, что Ульф о себе сообщает! Может ничего не сообщать! Тут до Ульфа никому дела нет! Ульф с нами расплевался, вот пусть и проваливает! Куда хочет, пусть проваливает! Пусть хоть под землю провалится! А кстати, куда он провалился?

Велемуд подождал, пока дед отбушует. Отвечал, что Ульф с женой и сыном своим к ним в вандальское село пришел и в доме его, Велемуда, кров обрел. А Вильзис — он как отец им обоим, и Велемуду, и Ульфу, родичу его. И доволен и счастлив Ульф родством таким.

Дед выслушал все это очень внимательно, ни слова не пропуская, а после завопил, что, видать, полюбилось Ульфу в рабстве жить. Едва от теодобадовой власти избавился единственно заступничеством брата своего Тарасмунда, как тотчас же на чужбину подался и предался вандалам лукавым. И поделом ему, Ульфу!

Велемуд сказал, что просил его Ульф, когда будет он, Велемуд, в селе его родном, все высмотреть, вызнать доподлинно, запомнить, а после Ульфу передать. Как растут племянники его, хотел знать Ульф. Какие подвиги брат его меньшой, Агигульф, совершить успел, покуда разлука длится. Здоров ли отец его любимый, Рагнарис, сын Рагнариса. Все это хочет знать Ульф.

Дедушка Рагнарис таким красным стал, что я испугался, не загорелась бы под ним колода. Так рассердился он на Ульфа.

И еще сказал Велемуд, что Ульф через доблесть свою большим человеком стал при Лиутаре, сыне Эрзариха, вожде вандальском. Две дюжины конных воинов ходят под Ульфом, сыном Рагнариса. От жатвы до пахоты бьется Ульф с неведомыми племенами далеко на полдень от бурга вандальского. И великую славу себе стяжал. И великую любовь могучего и свирепого Лиутара, сына Эрзариха.

Но дедушка про подвиги Ульфа и слушать не захотел.

Мол, какое ему дело, каких скамаров непутевый сын его Ульф по вандальской глуши гоняет?

Тарасмунд с Велемудом к Аргаспу отправились. Аргасп — ближайший друг Ульфа. Ульф Велемуду еще раньше наказал Аргаспу вести от него передать.

А дядя Агигульф все эти дни дома сидел. Злобился оттого, что навет несправедливый на него возвели.

Велемуд всем привез дары.

Мне подарил живого дятла. Он вез дятла издалека, из вандальских лесов. Велемуд говорит, что это не простой дятел, а вандальских кровей, оттого столь крепок телом и дивен пером. А готские дятлы, мол, помельче да попроще.

Дятел сидел в ивовой клетке, накрытой полотном. Дятел был большой и пестрый. У дятла был круглый свирепый глаз, которым дятел моргал. Мне нравилось смотреть на дятла сбоку. Я лежал на животе и ждал, пока дятел моргнет еще раз и еще.

Потом я перенес дятла на сеновал и привязал за ногу. Я хотел любоваться дятлом без помех.

В тот же день дятел расклевал свои узы и улетел.

А Гизульфу Велемуд подарил дудку. Эту дудку дедушка Рагнарис вечером разломал об колено, а обломки в Гизульфа метнул, потому что Гизульф дудел беспрерывно. Дедушка сказал, что от гизульфового дудения на него снизошла священная ярость.

В тот день, видать, Вотан у самого нашего порога стоял и только ждал, в кого ему войти, в дедушку или в дядю Агигульфа. Потому что дядя Агигульф страшно ярился из-за предстоящего тинга. Он объяснял Велемуду, что не мог обесчестить кривую Фрумо, потому что Фрумо, во-первых, дурочка, а во-вторых, у нее бельмо на глазу.

Велемуд слушал и во все вникал.

Род Вильзиса в почете у вождя военного вандальского, Лиутара, сына Эрзариха. И вот надумал Лиутар идти в поход на дальних гепидов. Однако ж опасался Лиутар, как бы не вышло так, что в одно время с ним и Теодобад, сын Алариха, военный вождь готский, на тех же дальних гепидов походом ополчится. Ибо если так выйдет, то может произойти много неприятного и печального.

Однако ж знает Лиутар, сын Эрзариха, что Велемуд, сын Вильзиса, воин славный и отважный, породнился с готским родом Рагнариса, также славного воина, хотя среди вандальского народа почти совсем неизвестного.

И открыто также Лиутару, что этот Рагнарис весьма в почете у военного вождя Теодобада, который помнит его как соратника и сотоварища отца своего Алариха.

И потому посылает Лиутар, сын Эрзариха, Велемуда, сына Вильзиса, к Теодобаду, сыну Алариха, дабы спросил и вызнал и разведал Велемуд, не собирается ли достославный Теодобад идти на дальних гепидов этой осенью. Ибо из почтения к роду Рагнариса должен приветить Теодобад Велемуда и дать ответ ему на вопросы.

Оттого и поехал Велемуд в наш бург, к Теодобаду, что послал его с поручением таким военный вождь Лиутар.

Теодобад Велемуда выслушал. Отвечал, что в поход он, Теодобад, пойдет. На кого он пойдет, еще не решил. Но знает точно, что пойдет. Теодобад в поход осенью пойдет. Это Теодобад точно знает. А на кого он пойдет — это Теодобад еще не решил. Может, и на дальних гепидов. Но раз Лиутар хочет дальних гепидов разорить, то Теодобад не знает, стоит ли ему тоже этих дальних гепидов разорять. Однако же в поход непременно пойдет. Это Теодобад знает.

Вот что наказал Теодобад передать Лиутару, сыну Эрзариха. И вник во все Велемуд, все постиг и запомнил.

А из бурга решил Велемуд в наше село наведаться и поручение от Ульфа передать. Заодно и родичей своих увидеть, обнять и к сердцу прижать.

Дядя Агигульф над словами велемудовыми крепко задумался. И все пытал Велемуда — так куда хочет пойти Теодобад осенью?

Филимер, Велемудов сын, всюду проникал, хватал все руками. Он колупал пальцами дедушкиных богов — это легко видно было по светлым пятнам на закопченном лице Доннара. Под конец Филимер сронил со стены дедушкин щит прямо на Ильдихо, которая спала на лавке под щитом. Ильдихо оттаскала Филимера за волосы.

На вопли Филимера прибежал Велемуд и хотел бить дедушкину наложницу, но тут вмешался дедушка и пуще прежнего взъярился на Велемуда.

— Вандал — он что коровья лепешка, — сказал дедушка Рагнарис. — Пока на дороге лежит — тебе до нее и дела нет, а как вступишь — так только о ней и думаешь.

Велемуд, чтобы сделать приятное дедушке, Филимера высек.

Дедушка смягчился сердцем своим и взял Велемуда с собой на тинг.

А этот Велемуд все говорил деду и отцу моему, Тарасмунду, как нужно делать то-то и то-то и замучил их советами. Вот дедушка и сказал этому Велемуду, что полезно вандалу увидеть правильный обычай, как готы судят дело о бесчестии.

На тинге Агигульф-сосед, отец Фрумо, стеная и взрыдывая, рассказал всем про то, какая беда постигла его дочь Фрумо. Дочь его после чумы сделалась придурковатой и не все может охватить своим усеченным разумом.

И этим, так сказал он, воспользовался Агигульф, сын Рагнариса, то есть, наш дядя Агигульф.

Нашего дядю Агигульфа держали за руки двое могучих воинов, Валамир и Гизарна, чтобы тот, ежели случится ему впасть в священную ярость, никого не убил и не покалечил на тинге. А дядя Агигульф рычал и бился.

Тогда Хродомер спросил дядю Агигульфа, было ли все это так, как рассказал Агигульф, отец Фрумо. В ответ наш дядя Агигульф только заревел, роняя пену с усов.

Тогда Агигульф, отец Фрумо, закричал, что это означает «да». И поддержал его Одвульф.

Дедушка Рагнарис сказал, что Одвульф орет на тинге, как беременная баба, буде ниспошлет ей Вотан, смеха ради, священную ярость.

Отец наш Тарасмунд и Валамир закричали, что рычанье агигульфово означает «нет».

Сам же дядя Агигульф ничего не говорил, а только тряс головою.

Тогда Хродомер обратился к отцу Фрумо с вопросом, каким бы он довольствовался выкупом. Агигульф-сосед отвечал, что ему довольно было бы видеть дочь свою замужем за тем, кто лишил ее чести.

Тогда Велемуд-вандал, который только и ждал, чтобы вставить словцо, сказал, что отец Фрумо все подстроил для того, чтобы навязать славному роду Рагнариса невестку кривую и придурковатую. И пусть позор падет на голову Хродомера, старейшины никчемного, коли тот ничтожному и лукавому Агигульфу-соседу в том потворствует. И пусть ответит Хродомер-старейшина, чем прельстил его ничтожный Агигульф, отец Фрумо!

И кричал Велемуд, сын Вильзиса, что не хватит воинов в селе, коли прикрывать позор всех блудливых дочерей одвульфовых, хродомеровых и агигульфовых, в сумерках зимних рабынями и наложницами рядящихся, дабы через то сооблазнять достойных воинов. И в блуд и смятение вводить тех достойных воинов, только и радющих, что о процветании своего рода и всего народа готского.

Нет, не так вандалы честь свою блюдут и берегут. И если дочери вандальские в чем мать родила или в платье рабском с умышленной целью на промысел недостойный выходят, то с ними расправляются быстро: берут двух коней и разме…

Тут дедушка Рагнарис, почуяв, что Велемуд про любимое им разметывание конями заговорил, перебил Велемуда, как бы подхватив из рук его падающий меч.

— Конями разметывают таких дочерей! — заревел дедушка Рагнарис.

А дядя Агигульф еще раньше заревел, пеной всю бороду свою покрыв и в священной ярости ногами суча.

Велемуд же продолжал кричать, что дурная слава дочерей агигульфовых, одвульфовых и хродомеровых даже до народа вандальского докатилась. И коли такие безлошадные эти Агигульфы, Одвульфы и Хродомеры, то вандалы могут им и своих лошадей на время дать — за плату, конечно. А то взяли бы и двумя деревами разомкнули беспутных девиц, дабы не чинили раздора в славных воинских родах!

И еще кричал Велемуд, постепенно в раж входя, что сон ему ночью был и открылось ему в том сне, как все на самом деле произошло.

Но Агигульф-сосед не дал ему докричать, сам завопил, как резаный. Нечего, мол, бедную его дочь Фрумо в коварстве подозревать, когда всем известно, что Фрумо — дурочка!

А старейшина Хродомер бросил в лицо дедушке Рагнарису упрек — что тот привечает всякий чужеродный сброд. И тот чужеродный сброд приводит с собой на тинг, как если бы мальчонка притащил за собою на веревке собаку шелудивую да брехливую. И позволяет этому чужеродному сброду на славнейших воинов наветы возводить.

Такого не стерпел дедушка Рагнарис. Ибо хоть и не любил он Велемуда, но считал того за родича. Хоть и дурным, как говорил Рагнарис, советом, а все же спас хитроумный вандал жизнь Тарасмунду.

И потому вступился дедушка Рагнарис за Велемуда.

— За Велемудом внучка моя, Хильдегунда. Она благородных кровей и родила Велемуду сына. И сам Велемуд, хоть он и из вандалов, но среди них, вандалов, известного рода.

Такими словами вступился дедушка Рагнарис за Велемуда.

А Велемуд, за дедушкиной спиной хоронясь, заорал: да, ведомо ему, Велемуду, что дочь Агигульфа не только крива и безобразна, но и придурковата! Вник он, Велемуд, в это! Что же, тут старейшина Хродмер думает, что Велемуд пришел на тинг, не вникнув? Да только кто говорит, что сама она это удумала? Как белый день ясно, что сам Хродомер это и надумал. И бедную дурочку подговорил. Ибо давно мечтает Хродомер навредить славнейшему роду Рагнариса. И под корень род сей славный извести.

Пытался он, Хродомер, свою дочь-перестарку золотушную, именем Фаухо, наиславнейшему воину Агигульфу, сыну Рагнариса, в жены навязать. Но хитрый этот умысел был разгадан проницательным Рагнарисом.

И к деду повернувшись, слезно умолял его Велемуд следить за Хродомером. Ибо уже сейчас понятно, что не отступится Хродомер от страшной своей затеи и начнет в скором времени сватать свою золотушную Фаухо либо за Гизульфа, либо за Атаульфа.

И едва не рыдал Велемуд, убиваясь по тяжкой доле, какая ждет Гизульфа, либо меня, буде Хродомер исполнит свои коварные замыслы.

Тут уж все позабыли и про Агигульфа-соседа, и про Фрумо, а стали кричать друг на друга и едва не передрались. Хродомер Рагнарису кричал, что вовсе не хочет он, чтобы прекрасная золотоволосая Фаухо стала женой одного из тарасмундовых недоумков.

Дедушка Рагнарис ярился и орал, что помолчал бы Хродомер, ибо всем в селе известно, кто заправляет у него, хродомера, в доме.

— Кто же? Кто? — кричал Хродомер, на дедушку наседая.

Дедушка заревел торжествующе:

— Двала, вот кто! Двала давно тобой вертит, как хочет! А теперь все село под себя подмять надумал Двала!

Гизарна тут закричал, что да, хотел, и рабу его Моке по морде съездил, дабы устрашить его, Гизарну.

— И Скадус тоже Хродомером вертит! — закричал Гизульф, но Тарасмунд ему по уху дал, чтобы молчал, когда старшие беседуют.

Гизарна, показывая, как Двала съездил по морде Моке, стал руками размахивать и дядю Агигульфа случайно выпустил. И вырвался дядя Агигульф, отбросив Теодагаста. И в драку с Агигульфом-соседом полез.

Тут все кричать перестали и начали с интересом смотреть, как наш дядя Агигульф с Агигульфом-соседом друг друга лупцуют. Тогда Хродомер и предложил: пусть-де оба Агигульфа решат дело честным поединком.

На что дедушка Рагнарис справедливо возразил: буде наш Агигульф убьет Агигульфа, отца Фрумо, придется нам брать Фрумо в дом сиротой, так что победа обернется тем же поражением.

Брат мой Гизульф хотел было предложить, чтобы Фрумо выдали замуж за Ахму-дурачка и дело с концом. Пусть бы два дурачка друг друга тешили. Он уже рот было раскрыл, чтобы выкрикнуть это, но отец наш Тарасмунд за ухо его взял, и со стоном закрыл рот Гизульф.

Тут Аргасп и Одвульф закричали на Велемуда, что дочери Хродомера честные девицы. И если у вандалов так заведено, чтобы честных девиц конями разметывать и деревьями размыкать, то пусть своих вандальских девиц размыкают да разметывают.

На это Велемуд возразил, что хоть он здесь и недавно, но уже немало наслышан о дочери Одвульфа и наложнице Аргаспа и их вольном нраве. И между прочим, наложница Аргаспа Тиви предается утехам с рабом его Снагой, бывшим скамаром. И сейчас, пока он, Аргасп, на тинге глотку дерет, Тиви дома со Снагой милуется. Так-то!

Тут Одвульф, у которого не было дочери, не стерпел и напал на Велемуда. И Аргасп напал.

Отец мой Тарасмунд, дед мой Рагнарис и брат мой Гизульф вступились за Велемуда как за родича, а другие удерживали Аргаспа от смертоубийства.

И так мы отступили к дому.

В доме же дедушка увидел, что Филимер нахлобучил себе на голову Арбра вместо шлема. А сестра моя Сванхильда пожаловалась, что Филимер дерется.

Так все бранились между собой, а женщины ворчали. Потому что из-за Велемуда мы поссорились со всем селом.

Тут брат мой Гизульф сказал дедушке, что женили бы на кривой Фрумо Ахму-дурачка — вот и вышло бы замирение. Дедушка похвалил Гизульфа за догадливость и спросил, давно ли такое придумал. Гизульф сказал: «Да, давно».

Нахмурился тут дедушка Рагнарис и спросил, почему же на тинге смолчал Гизульф, когда едва до кровавой сечи не дошло.

Гизульф признался тут, что на тинге отец наш держал его за ухо и говорить не давал.

Тогда дедушка Рагнарис, по отцовскому праву, дал Тарасмунду затрещину и тотчас послал Ильдихо к Агигульфу, отцу Фрумо.

Ильдихо вскоре возвратилась и сказала:

— Агигульф передать просил: пусть приходят.

Дедушка Рагнарис кликнул Ахму-дурачка, и вдвоем они пошли к Агигульфу-соседу. Я тоже с ними просился, но дедушка не пустил.

Велемуд рвался пойти к Агигульфу-соседу и все переговоры вести, однако дедушка Рагнарис сказал, что ежели Велемуд хоть шаг с нашего двора сделает, то не видать ему больше краев вандальских — убьют его здесь.

Вскоре к Агигульфу-соседу пришел и разобиженный Хродомер. Они долго между собой толковали.

Потом мы с Гизульфом допытывались у Ахмы-дурачка, о чем речь шла и как все сладилось, но Ахма-дурачок только хихикал.

Через день Агигульф-сосед пригнал к нам на двор корову, а Ахму-дурачка увел с собой. Дедушка Рагнарис был очень доволен и говорил, что от Ахмы пользы не было никакой, а от коровы очень большая.

Наутро мы с Гизульфом, вызвав Ахму-дурачка из дома агигульфова (ибо он жил теперь при тесте своем), допытывались, хорошо ли быть женатым. Ахма молчал и только слюну изо рта пускал.

Агигульф-сосед стал теперь нашим родичем и, стало быть, и велемудовым тоже. И отец мой Тарасмунд сказал об этом Велемуду, когда устраивал пир.

И пошли они на охоту за мясом для пира. А Велемуд еще говорил, что у него, Велемуда, на доме оленьи рога, и нам тоже нужно такими рогами украсить дом, и что он, Велемуд, берется такого оленя добыть.

И действительно, добыл Велемуд могучего оленя. Велемуд-вандал обвязался искусно зелеными ветками и затаился у водопоя. Все вандалы — искусные охотники. Велемуд сам укрепил на нашей крыше оленьи рога и сказал, что теперь наш дом стал правильным.

На пиру все захмелели. И Велемуд стал прилюдно стал хвалиться вандальским умением незаметно подобраться к любой дичи и взять ее. Или же к врагу, чтобы убить его. Ибо всем известно, что вандалы — любимцы Вотана.

На это дедушка Рагнарис, также во хмелю, но остроумия не утратив, отвечал, что любимцы Вотана так горазды дубами прикинуться — сам Вотан не отличит. Больше прячутся они, чем воюют.

Мечи и шлемы потому оставляют ржавыми, чтобы на солнце не блестели.

Велемуд на дедушку смертно обиделся.

Минуло несколько дней, и Велемуд отбыл, уведя с собой двух своих коней и несносного Филимера.

Без Филимера было хорошо, а без Велемуда — скучно.