"Атаульф" - читать интересную книгу автора (Хаецкая Елена, Беньковский Виктор)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ДЯДЯ АГИГУЛЬФ

Наш дядя Агигульф — младший из троих сыновей Рагнариса, что живы и поныне.

Старший среди детей Рагнариса — мой отец, Тарасмунд. Дедушка Рагнарис заботится о продолжении своего рода. Он заставил Тарасмунда рано жениться и продолжать его род.

Из нас, детей Тарасмунда, плодить детей придется Гизульфу, ибо Гизульф — старший.

Гизульф завидует мне, потому что я могу не брать себе жены. Я буду ходить в походы, как дядя Агигульф.

Я боюсь, что Гизульф умрет, потому что тогда мне придется брать жену и рожать с ней детей.

Недавно Гизульф чуть не погиб.

Наш дядя Агигульф дружен с Валамиром. Много времени проводят они вместе, вместе едят, вместе спят.

Вместе и на охоту пошли. И брата моего Гизульфа с собой взяли тайком от отца и дедушки. Гизульф очень просился с ними. Дядя Агигульф обещал Гизульфа взять с собой на охоту, а отцу нашему Тарасмунду ничего про это не говорить.

Я подслушал, как они собираются, и тоже попросился с ними, но они не захотели меня брать с собой. Тогда я пригрозил, что все расскажу отцу и деду, ибо я знал, что они не хотели, чтобы Рагнарис и Тарасмунд узнали про охоту. Тогда Гизульф сказал: «Хорошо, мы возьмем тебя с собой».

На охоту уходили еще до рассвета. Гизульф разбудил меня затемно и тишком вывел из дома.

Когда мы с ним были уже на дворе, Гизульф сказал, что в ульфовом доме осталась от Ульфа рогатина. Гизульф говорил очень тихо, еле слышно.

— Тебе, — так он сказал, — все равно охотиться нечем. Возьми рогатину Ульфа. Да бери ту, что поменьше, на большую не замахивайся.

Я не хотел идти в ульфов дом, но Гизульф сказал, что так старшие велели — Агигульф с Валамиром. И прибавил, чтоб тайно от деда сделал.

Дед спал еще, когда мы с дверей дома ульфова жердину сняли. Я вошел в ульфово жилье. А когда я вошел, Гизульф наказал мне пошевеливаться, ибо рогатину еще чистить надо. И снасмешничал:

— Галлиурунн не боишься ли?

Темно там было и пахло плесенью, в ульфовом жилье.

И тут услыхал я, что за моей спиной Гизульф дверь закрывает и жердиной подпирает. Так и попал я в ловушку.

В доме у Ульфа было совсем темно. В темноте что-то все время шуршало и потрескивало.

Я сидел и боялся, к стыду своему, тех самых галлиурунн, которых мы с Гизульфом выдумали, чтобы Ахму-дурачка пугать.

Только с восходом солнца ушли страхи, и тогда дал я великую клятву отомстить Гизульфу за коварство его.

На мои крики пришла Ильдихо. Она побранила меня, что запрет нарушил, в ульфово жилье вошел, и выпустила.

Я пошел жаловаться отцу моему, Тарасмунду. Отец взял меня за ухо и потащил к Рагнарису — зачем жердину сняли, зачем запрет нарушили, зачем в дом ульфов проникли, покой отсутствующего потревожили? Вдруг Ульфу от этого что-нибудь дурное сделается на чужбине?

Дедушка рассказ мой выслушал, допросил своим чередом, кто и как меня запер; после затрещину дал и с тем отпустил, наказав привести к нему Гизульфа, как только явится.

И я остался месть свою лелеять.

Только под вечер возвратились охотники. Во двор вошли — одежда в пятнах крови, в грязи до подмышек, дымом пахнут. У дяди Агигульфа рогатина сломана, идет, хромает. За ним Гизульф вышагивает. На меня и не смотрит, нос кверху дерет. А я из-за дедушкиной спины выглядываю и жду, пока дедушка всю компанию чехвостить начнет.

Дедушка и начал. Без единого слова вытянул палкой дядю Агигульфа по хребтине.

— За что? — взвыл дядя Агигульф жалобно.

— Я тебе покажу, пес шелудивый, за что! — заревел дедушка Рагнарис и снова палку занес.

Дядя Агигульф сообразил, что дело худо, в дверь кинулся. Дед — за ним.

Выскочил дед за порог — да так и встал.

Мы замерли, любопытствуя, что там он увидел, во дворе. А дед рявкнул, не оборачиваясь:

— Ильдихо! Света дай!

Ильдихо подскочила, головню из очага выхватила и деду посветила. А посветив, ахнула, чуть головню не выронила, потому как из темноты глянула на нее морда страшная окровавленная.

Тут и мы все подошли, обступили.

Дядя Агигульф, морщась и спину потирая, начал рассказ. Как пошли на охоту. Как он, Агигульф, предчувствуя опасность охоты, загодя велел от мальца (то есть, от меня) избавиться.

С Атаульфом, продолжал дядя Агигульф, так вышло. Когда он, Агигульф, проведал, что за Гизульфом меньшой брат (то есть, я) увязаться хочет, велел Гизульфу избавиться от обузы. «Какой ты воин, ежели от противника уйти не можешь» — такими словами пристыдил Гизульфа. И добавил, что ждать будет с Валамиром за околицей до первого света, а там без Гизульфа уйдет кабана брать.

А уж какими путями Гизульф поручение дядино выполнил, то ему, Агигульфу, неведомо. Ибо кабанья охота — дело нешуточное.

За дубовой рощей, продолжал дядя Агигульф, в Сыром Логе вепрь на охотников вышел. Прямо на него, Агигульфа, и выскочил. Тот его на рогатину и возьми. Секач же был тяжелый, да еще в низине почва под ногами склизлая. Грянулся он, Агигульф, оземь, рогатина возьми и сломись.

Дядя Агигульф лежит. И добро бы просто так лежал. Так кабан на нем елозит, как мужик на бабе, и его, Агигульфа, погубить хочет. А дядя Агигульф кабанье рыло снизу руками могучими подпирает, дабы не стал кабан его клыками рыть.

Валамир пока соображал, пока поспевал да разворачивался, Гизульф первым подскочил и кабана прикончил. В точности под лопатку рогатину всадил. Так на дяде Агигульфе кабан и сдох.

Охотники, радуясь удаче, кабану кровь пустили, в миску собрали (у запасливого Валамира с собой была); тут же огонь разложили, кровь зажарили и вместе съели.

Первым Гизульф крови кабаньей отведал. И сердце вепря ему досталось.

Потом кабана разделили; заднюю часть Валамир забрал, а прочее — вот оно, у нас на дворе лежит, баб стращает.

Тут уж не до сна всем было, хоть и время позднее, нужно кабана палить.

Пятачок кабаний Гизульф сам отрубил, сам прокоптил, к стене прибил в каморе над лавкой, где спал. Клыки же потом в заветное дерево в лесу вживил.

Гизульф рассказывал мне потом, что кабан тот был не простой, а волшебный. Посланный прямо из хеля.

Я же Гизульфу, в свою очередь, рассказал, как до рассвета с галлиуруннами бился и только заветный нож Ульфа, в доме им оставленный, от беды меня оборонил.

И видел я, что брат старший не верит, но сомневается. Я предлагал ему убедиться и в дом звал. Мол, воткнут тот нож над дверью. И одна галлиурунна ножом тем к двери прибита. Только она расточилась или прозрачная стала, не пойму.

Однако лезть в дом и вторично дедов запрет нарушать Гизульф так и не решился.

На том замирение вышло мое с братом Гизульфом.

На другой день Валамир пир устроил в честь удачной охоты. Пива поставил. Собрались воины холостые, не женатые. Даже Ода-пастуха позвали.

И было на том пире решено Гизульфа в воины готовить.

Но о том следующий сказ.

Сказывают, что вепри — животные мертвых. Один охотник, увлекшись, пошел за вепрем и так забрел в царство мертвых, откуда нет возврата. Так нашему дедушке рассказывал его дедушка, когда наш дедушка был таким, как я.

Иных же вепрь водит по лесу, и они становятся как Ахма-дурачок.

Дядя Агигульф говорит, что вепрь шарит по лесу широким зигзагом. Тут главное — на дороге у него не замешкаться, когда вепрь идет впереди выводка. Если в сторону отступить, мимо пройдет, не заметит. Хитрые вандалы так и делают и либо сбоку его бьют, либо на выводок посягают.

Гепиды же через тугоумие свое немало от вепрей страдают.

Что же до нас, готов, то раз на раз не приходится.

Дядя Агигульф тоже чуть было от вепря не пострадал. Отец мой Тарасмунд говорит, что дядя Агигульф иной раз почище гепида.

Дядя Агигульф говорит, что брат мой Гизульф будет хороший охотник.

Я завидую моему брату Гизульфу.

После охоты на кабана устроил Валамир у себя большой пир. Призвал на свой пир таких же, как он сам: удальцов, молодых да неженатых.

Собрались.

Аргасп, Теодагаст, Гизарна пришли. Дядя Агигульф, конечно, пришел, друг Валамиров. И Гизульфа привел, брата моего, который и одолел свирепого вепря.

Од-пастух, еще был. Он Гизульфа на три зимы старше. И собаки с ним пришли, Айно и Твизо, под столом сидели, кости грызли.

Валамир у кабана загодя его кабаньи стати срезал, сидел за столом, собак ими дразнил, потешался. Собаки же зубами лязгали и морды умильные строили. Все очень смеялись. Больше всех — Аргасп и Гизарна. Потом бороться затеяли, собаки рядом вертелись, борцов за ноги ухватить норовили.

Валамир же борцов подзуживал: дескать, берегите стати свои мужские от собак, ибо Айно и Твизо до статей этих весьма охочи.

Дядя Агигульф хохотал и все кричал Оду, допытывался: сам-то пастух как с этими суками управляется?

Дулся за это Од; чуть праздник не испортил.

Аргасп между тем изловчился и Гизарну об пол в пылу борьбы бросил; прямо в Айно и попал. Веселье еще пуще разгулялось.

Тут Од встал и дяде Агигульфу предложил бороться. Очень обиделся он за своих собак.

Валамир же, хоть и пьян был, предложил идти во двор бороться, на свежем воздухе.

Дядя Агигульф сказал:

— Пусть сначала Гизульф с Одом борется; мне, мужу зрелому, зазорно бороться со столь молодым противником.

Од Гизульфа победил и синяк ему под глазом поставил и нос разбил.

Тогда дядя Агигульф за родича вступился, заревел страшно, набросился на Ода и поборол его.

Тут Валамир изрядную шутку придумал — стати кабаньи к себе пониже живота привязал, на четвереньки стал и, хрюкая, по двору ходить начал.

Другие же, преисполнившись зависти к остроумию и находчивости Валамира, подражать ему начали, и скоро все богатыри уже ходили по двору зверообразно и громко хрюкали.

Валамир вепрем ходил, прочие — выводком кабаньим; последним по малолетству своему Гизульф ходил.

Только Од с ними не ходил — псиц удерживал, поскольку Айно и Твизо бесились в бессильной ярости.

И злился Од, что не участвовать ему в столь знатной потехе.

Заметил это Валамир, хоть и пьян был, и как учтивый хозяин муди Оду отдал — веселись, Од!

Теперь Од кабаном стал, а дядя Агигульф охотником. И чуть не убил Од-кабан Агигульфа. И опять Гизульф дядю Агигульфа спас, сверху прыгнул на Ода-кабана. Собаки же, Айно и Твизо, Гизульфа не тронули, потому что Гизульф заговоренный — его никогда собаки не трогают.

Тут утомились удальцы и снова пошли в дом бражничать. Там и решено было Гизульфа к девке свести. Гизульф не хотел к девке идти, но дядя Агигульф настоял, сказав:

— Не бойся, я с тобой буду.

Валамир, еще большую потеху предвкушая, сам предложил для Гизульфа свою Марду, девку-замарашку.

Удальцы-холостяки ржали, как кони. Даже мрачный Од смеялся.

Привели Марду. Сонная была, в волосах солома, глаза на свет щурит. Валамир ее с сеновала вытащил — спала она там.

Валамир ее в спину подтолкнул к Гизульфу. И икнул Валамир, и сказал Валамир Марде-замарашке:

— С ним пойдешь.

Марда же спросонок не поняла, о чем речь. Переспрашивает:

— Чего?

Дядя Агигульф, пошатнувшись, Валамира оттеснил и сказал:

— Я объясню.

Все еще пуще хохочут, Марда озирается, Гизульф красный стоит.

Тут дядя Агигульф, видя смятение родича своего, взял за руки Марду и Гизульфа и повлек за собой, сказав:

— Идемте, покажу, что делать надо.

И скрылись все втроем на сеновале. А что там произошло, никому не ведомо. И никто из троих про то не рассказывал, но, по виду судя, никто в обиде не остался.

Наш дядя Агигульф — великий воин. Ульф еще более великий воин. Но, покуда Ульф живет в рабстве, а с нами не живет, самый великий в селе воин — наш дядя Агигульф. К тому же он любимец богов. Так говорит дедушка Рагнарис.

Дядя Агигульф умеет биться многими видами оружия. Он может сражаться мечом, секирой, а еще у него есть метательный топорик. Сделать такой топорик научил дядю Агигульфа его брат Ульф.

Нет такого оружия, каким не умел бы биться Ульф. Говорят, с тех пор, как Ульф глаза лишился, он отменным лучником стал. Вроде бы какой-то алан его из лука стрелять учил в бурге. Только Ульф с нами не живет, так что и говорить об этом без толку.

К тому же Ульф — вовсе не любимец богов. Дедушка Рагнарис говорит: «Одно дело доблесть, другое — удача». А вот удачи-то и нет у Ульфа.

Мать моя Гизела говорит, что удача у людей от ангела-хранителя. Мы с братом моим Гизульфом так думаем: у дяди Агигульфа самый сильный ангел был, он побил ангелов других детей Рагнариса и всю удачу себе захапал. Оттого и дядя Агигульф такой счастливец.

Только сам дядя Агигульф в ангелов не верит. Он верит в Вотана, Доннара и Бальдра, которые у дедушки стоят. Я говорил об этом с нашей матерью Гизелой, но она отвечала, что ум весь Ульфу достался, а удача вся Агигульфу пошла.

— А что отцу нашему, Тарасмунду? — спросил я, потому что отец наш старший из трех братьев.

— Тарасмунду доброта да терпение достались, — так отвечала мать наша Гизела.

— А дедушке Рагнарису? — спросил мой брат Гизульф. Ему тоже любопытно стало.

Об этом мать не захотела с нами говорить.

Дедушка Рагнарис молится своим деревянным богам и часто спорит с нашим отцом, который молится Богу Единому, а мать наша Гизела сердится за то на дедушку.

Наш дедушка Рагнарис очень храбрый. Он часто спорит со своими богами и даже ругается с ними, я слышал. Тарасмунд никогда не ругается с Богом Единым. Я думаю, это потому, что ему достались доброта и терпение.

Хватало у него терпения и на нашего дядю Агигульфа, когда Тарасмунд был еще молодым воином, а дядя Агигульф был таким, как я теперь. Ходил тогда Агигульф за старшим братом, как привязанный, в рот засматривал. И не прогонял его от себя Тарасмунд.

Первые уроки мастерства ратного дядя Агигульф от Тарасмунда перенял. Дедушка наш — боец хороший, но учить не умеет — все убить норовит.

Отец наш Тарасмунд вспоминает, как дедушка учил дядю Агигульфа умению воинскому и как боялся дядя Агигульф учения этого — убегал и прятался. И драл его Рагнарис за это нещадно, трусом именуя.

Тарасмунд же никогда не забывался, когда с братом меньшим бился, а потому и не боялся его дядя Агигульф.

Настал день, когда дедушка Рагнарис повелел Тарасмунду жениться и заводить семью, чтобы продолжить наш род, и жену к нему привел — нашу мать Гизелу. За Гизелой давали хорошее приданое: корову, четыре гривны серебряные, пять одежд хорошего беленого холста, стан ткацкий (ибо искусница ткать Гизела) и сундук тяжелого дерева. Большой сундук, на нем спать можно. Родом же Гизела из бурга, родня Алариха и нашего военного вождя Теодобада, только не ближняя.

Дедушка Рагнарис в те времена часто в бурге бывал, ибо водил дружбу с Аларихом, тогдашним военным вождем. Оттого и у Теодобада, нынешнего вождя, к дедушке Рагнарису такое почтение, почти сыновнее.

Гизела всем в семействе Рагнариса глянулась и все ее полюбили, кроме дяди Агигульфа. Да и впоследствии между дядей Агигульфом и матерью нашей приязни не было.

Тогда же Агигульф увидел, что брат его старший Тарасмунд бросил его ради того, чтобы девчонкой заняться. А это, по мнению Агигульфа, было настоящим предательством. И оттого невзлюбил дядя Агигульф нашу мать Гизелу. Сильно невзлюбил. И от Тарасмунда отошел душой, а к Ульфу, среднему брату, приблизился.

Ульф в семействе всегда особняком держался. Самый нелюбимый из сыновей Рагнариса. От ума мало счастья, я так думаю. Дружбу же Ульф с Аргаспом водил. Дедушка Рагнарис этого Аргаспа совершенно бесполезным человеком считал и мнения своего не таил — напротив, высказывал громогласно.

Ульф с Аргаспом сызмальства дружен был. Странной всем была эта дружба, ибо трудно сыскать более непохожих людей: Аргасп веселый всегда, Ульф угрюмый. Аргасп приключения находил и друга в них втягивал; выпутываться же худо-бедно Ульфу приходилось. И сам выпутывался, и Аргаспа выпутывал.

Когда же Тарасмунд взял жену, к Ульфу с Аргаспом еще и Агигульф прибился. И не прогнали его, ибо никому Агигульф был тогда не нужен, даже дедушке Рагнарису. Тогда Гизела первого ребенка своего родила, его Ахма прозывают.

Пока дедушка Рагнарис над первым внуком новорожденным слюнями умиления бороду увлажнял, Ульф с Аргаспом дядю Агигульфа в бург с собой взяли. Когда сравнялось Агигульфу четырнадцать зим, в мужской избе, что близ капища, в воины был посвящен Хродомером, старейшиной нашим, да жрецом Вотана. Тем же летом в поход с Ульфом ушел Агигульф.

Это уже потом дядя Агигульф понял, что там, где Ульф, — в тех походах ни славы, ни богатства добыть себе невозможно. Ульф одно хорошо умеет: добывать приключения себе на голову, в переделки, беды да неприятности попадать и нести ущерб и урон.

Правда, никогда не предаст друга Ульф, никогда в беде не бросит. Зато все остальное, точно сговорившись, и предает, и в беде бросает: реки разливаются, камни осыпаются, лошади ржут не вовремя, когда в засаде стоишь. Будто особым нюхом чует Ульф заранее, когда походу неудачным быть, и идет в этот поход.

В тот раз, когда дядя Агигульф с ним впервые пошел, пожалуй что и обошлось без серьезной беды. Теодобад был тогда еще молодой, задору было много, а опыта мало. За опытом, считай, и пошли в поход тот.

Прогулялись они по землям герульским. Пощипали герулов. Доблести проявили много, только толку с этого почти не было. В том году у герулов недород случился. У нас тоже недород был, от недорода и на герулов пошли — думали, в стороне от нас герулы живут, может, у них что-нибудь уродилось и можно отнять. Герулы же сами были голодны и свирепы.

В стычках с герулами Ульф несколько раз дядю Агигульфа от верной смерти спасал. Безмолвно обучал его. Эта-то учеба, говорил нам потом дядя Агигульф, сильнее всего в память ему и запала. Хотя у дяди Агигульфа сомнение насчет Ульфа есть. Думает он, Ульф больше потому его спасал, что дедушкиного гнева опасался.

Сам Ульф из того похода невредимым вышел, чего обычно с Ульфом не случается. Видимо, потому, что рядом Агигульф был, от беды его оборонял своей удачей. Так дядя Агигульф считает.

В том походе дядя Агигульф два подвига совершил. Во-первых, он посеял свое семя в племени герульском, что особенно отмечал в рассказах. Впервые тогда посеял свое семя дядя Агигульф, потому и запомнилось ему это.

После он много семени посеял. Но тот посев с особенным чувством вспоминает. А всходов так и не видел. Может, и не было всходов. Только об этом я дяде Агигульфу никогда не говорю.

Та герулка, говорит дядя Агигульф, не рабыня была, а свободная.

Другой подвиг в том заключался, что в походе завладел дядя Агигульф добычей — мечом узким и длинным. Ульф сказал, что меч этот спатой называется — ромейской работы меч, из-за Данубия. Таким мечом с лошади разить хорошо.

Когда в бург приехали, дядя Агигульф хвалиться спатой стал. Нравилось ему, что другие завидуют. На спор хотел жердину спатой перерубить, но ударил неумело, и сломалась спата.

Все, кто смотрел, как дядя Агигульф хвастает, посмеялись и ушли, одного его бросили со спатой сломанной. А дядя Агигульф, хоть и взрослым уже стал, в походе побывал, семя свое посеял, смерть близко видел — заплакал, точно маленький. Так его Ульф и нашел.

И сказал Ульф, что спата Агигульфу все равно не годилась. Лучше бы сделать из стали этой что-нибудь более подходящее.

Дядя Агигульф захотел кинжал большой сделать из обломков спаты. Благо в бурге кузнецов хватает. Ульф же спросил, чем платить он кузнецу будет. Ибо добычи из похода они не принесли, а недород был большой. И не знал дядя Агигульф, чем платить.

Тогда и дал ему Ульф добрый совет. Не к здешним кузнецам идти, а к нашему сельскому кузнецу Визимару. Визимар, мол, не хуже сделает. За работу же трудом сельским с Визимаром можно расплатиться. Кузнецу все равно в огороде копаться недосуг, зарос у него огород бурьяном в человеческий рост.

И кинжал делать отсоветовал. Спросил у дяди Агигульфа: видел, мол, кое у кого из герульских воинов топорики метательные? В племени герульском сейчас мало кто этими топориками обзаводится. Не в почете они нынче. А напрасно, ибо оружие страшное и полезное. Только владеть им умение надобно. Чем коварнее оружие, тем больше умения оно требует, сказал Ульф.

Дядя Агигульф на то фыркнул: не оружие это, а игрушка детская. Ульф же отвечал, что топорик этот легкий, руку не тянет, а бросить его можно на далекое расстояние и неожиданно. На щит такой топорик поймать нетрудно, но бывает и так, что оказывается он весьма полезным. Тут все от обстоятельств зависит и от умения.

И уговорил дядю Агигульфа. Советов Ульфа все слушали. Ульф только себе присоветовать не мог; другим же хорошие советы давал.

И сказал еще Агигульфу Ульф, что покажет ему, как топориком действовать. Терпения много понадобится Агигульфу, чтобы научиться как следует метать его.

Как решили, так и сделали. Отработал Агигульф у Визимара; а как топорик метательный сделать, про то Ульф Визимару рассказал во всех подробностях.

Ульф еще сызмальства у Визимара в кузнице просиживал, так что знали друг друга хорошо. Тянуло Ульфа к тайнам кузнечным.

Топорик получился на славу. Тут Ульф в новый поход ушел, а Агигульф дома остался, потому что так дедушка велел. С топориком дядя Агигульф не расставался, при себе носил. Холил и лелеял, как мать дитя.

Запала мысль дяде Агигульфу надпись магическую на топорике сделать: «Пью кровь».

В нашем селе грамоту знает один только человек — годья Винитар.

Когда Агигульф с просьбой своей пришел и от работы Винитара оторвал, рассвирепел годья и крестом деревянным огрел Агигульфа. Чего захотел! Чтобы надпись языческую да греховную на оружии ему вывел!

Пока Агигульф ноги уносил, годья вслед ему орал:

— Велено было возлюбить ближнего своего!

И крестом угрожающе потрясал.

Годья человек кроткий, но не любит, когда Бога Единого обижают, заповеди Доброго Сына нарушают.

Стал тогда думать Агигульф, как бы ему в бург выбраться, где тоже люди были, грамоте знающие. Пошел тогда на военную хитрость Агигульф. На охоту он отправился и оленя взял. После же хмурость на лицо напустил и сказал Рагнарису, что сон ему был: оленя Теодобаду отвезти надо. Дедушка спрашивал своих богов, так ли это, и боги подтвердили: да, так. Я думаю, боги помогли дяде Агигульфу в его хитрости, потому что дядя Агигульф — их любимец.

И повез Агигульф оленя в бург.

Пока дружинники оленя ели, нашел Агигульф человека, который писать умел и не посчитал, что надпись «Пью кровь» на топорике так уж обижает Бога Единого. Начертал слова эти для дяди Агигульфа; Агигульф в тот же день на рукояти надлежащие знаки вырезал:

И вернулся из бурга с надписью на рукояти.

Эту надпись дядя Агигульф нам с Гизульфом часто показывал. Рассказывал, что вырезывание знаков было великим таинством.

Глубокой ночью, в новолуние, горели кругом костры. В круге костров сидел дядя Агигульф один и вырезал знаки; только звезды свидетелями были; дружина же Теодобадова за пределами круга стояла, от ужаса млея. И даже Теодобад стоял и ликом бледен был.

После жертвы принялся дядя Агигульф приносить кровавые. Теодобад дал дяде Агигульфу десять пленных герулов и десять гепидов, в рабство обращенных, и десять иных рабов. И убил их дядя Агигульф; кровью же их костры те загасили. Топором «Пью-Кровь» убил. После того стал топор этот непобедимым и против герулов, и против гепидов, и против иных врагов.

Много раз помогал «Пью-Кровь» дяде Агигульфу, много раз жизнь его спасал. Рассказывал дядя Агигульф, что однажды, устав от опеки Рагнариса, который, как наседка над цыплятами, над ним, Агигульфом, кудахчет, от скуки изнемогая, решил на север прогуляться.

На севере же, в двадцати днях пути, два племени живут, на диво злобные и свирепые. Между этими племенами поле есть и на поле том, ни на миг не прекращаясь, и днем, и ночью битва кровавая кипит. Племена же те обширны, и воины могучие там не переводятся.

Спросили мы с Гизульфом, какого языка те племена. Дядя Агигульф ответил, что племена эти столь свирепы, что и языка не имеют, а только рычат от ярости, пеной исходя. Но дядя Агигульф уже не раз там был и умеет с ними объясняться, длинные беседы яростным рыком ведя. Ибо словоохотлив тамошний народ, медовухи испив.

Вот дядя Агигульф и поехал к вождю одного из этих племен — медовухи попить и в ратной потехе участие принять.

Семь дней ехал от села на север и еще семь; на восьмой же в местности оказался холмистой, где было много камней и больших валунов. И вдруг обступили дядю Агигульфа со всех сторон великаны, из земли выпрастываясь. Подумал было дядя Агигульф, что погибель его пришла.

Стали великаны валунами громадными кидаться. Много было великанов, а он, дядя Агигульф, один. Валуны справа, слева, сзади, спереди так и свистят. От ударов земля содрогается. Великаны ревут — куда тем свирепым вождям, к которым дядя Агигульф в гости ехал! Вдесятеро громче ревут.

Конь под ним начал дрожать, на задние ноги приседая, и чувствовал дядя Агигульф: вот-вот понесет конь.

Тут-то и пригодился метательный топорик. Метнул его дядя Агигульф и прямо промеж глаз угодил самому большому, страшному великану — он у прочих великанов за военного вождя был. Пал тот замертво и не шевелился более.

Остальные же великаны устрашились и под землю попрятались. Вырвал свой топорик дядя Агигульф из головы мертвого великана и дальше поехал.

Без помех до места добрался, медовухи испил, новостями обменялся, от рычания охрипнув, в ратной потехе поучаствовал, стену трупов вокруг себя нагромоздя, и назад себе домой поехал.

Как проезжал через край тех великанов, ни один из них и не пикнул. Под землей от него, дяди Агигульфа, хоронились. От убиенного великана-вождя только костяк остался — стервятники растащили. Стервятники там не в пример нашим громадные.

Дядя Агигульф, бывало, как пива выпьет, так зовет нас с братом Гизульфом и драться стравливает. Кто победит, тому позволяет топорик «Пью-Кровь» в дерево кинуть. Гизульф всегда меня побивает. Но когда-нибудь и я его побью.

А топорик кидать Гизульф не умеет.

Сейчас такого топорика у нас в селе уже не сделать, потому что Визимар от чумы умер.

До чумы в нашем селе был кузнец. Кузница и сейчас стоит, кузнец же умер. Я помню нашего кузнеца, хотя был совсем мал, когда кузнец жил. Я боялся его, потому что ликом черен он был, а глаза, волосы, борода были у него белые. Волосом, помню, буен был, шею имел бычью, ручищи огромные. Волосы обрезал, не в пример остальным, и ремешок на голове носил — длинными патлами у горна не помашешь. Вмиг займутся.

Я потом только узнал, что кузнец тоже готом был, как и мы, и верить не хотел, все думал, что он из тех подземных великанов, о которых дядя Агигульф любит рассказывать.

Помню, как к нам в дом он заходил и с Рагнарисом о чем-то беседовал. Точно гудело что-то в доме.

Звали кузнеца Визимар. Родом он из того села был, что по ту сторону бурга, если от нас глядеть. В том селе много родни нашей матери Гизелы, но кузнец нам не родич.

Кузница не в селе стоит, а поодаль, вверх по реке. Дедушка Рагнарис говорит, что кузнецы всегда поодаль от села селятся и ничто им не страшно, ибо они близко знаются с Вотаном. И поверье есть, что если кузнеца убить, то это навлечет проклятие на весь род — разгневается Вотан. А Вотан долго гневается, порой дети внуками сменятся, а он все сердит и не успокоится, пока весь род не изведет.

От того места, где мы глину для обмазки домов берем, она видна. Точнее, то, что осталось от нее, ибо с тех пор, как Визимар умер, другого кузнеца близ села нет.

Есть кузнец в том селе, откуда дедушка Рагнарис родом, но мы в то село не ходим, а за лемехами, ножами, серпами в бург ездим. В бурге они дороже стоят, потому что кузнецы там лучше и заносчивее, но дедушка Рагнарис говорит: лучше больше отдать, но с поднятой головой ходить, чем ради малого сбережения принижаться. И если сломается что, тоже в бург едем.

В бурге кузнецы хорошие, спору нет, но и Визимар не уступал им. В том селе, откуда дедушка родом, мечи ковать да закаливать не умели. И посейчас не умеют. А вот Визимар умел. Только брался, говорят, неохотно. Мудреное это дело.

В наше село Визимар пришел, когда Алариха, старого военного вождя, уже убили и Теодобад, сын Алариха, военным вождем стал. Визимар там сел, где и в прежние времена кузница стояла. Подновил ее и жить начал. Жил один, к себе никого не брал, ни женщин, ни рабов. Поведения был степенного, а нрава незлого, но необщительного.

В селе его почти и не видели. Только иногда к Хродомеру и дедушке Рагнарису захаживал.

Тарасмунд рассказывал, что только раз в году веселился кузнец — правда, от души, богатырским весельем, — на зимнем празднике, когда солнце на лето поворачивает. Ставили в селе большое чучело зимы из прошлогодней соломы, и кузнец молотом сокрушал это чучело; после же, козлом нарядясь, везде по дворам скакал и Вотана неистово славил.

Обычай этот старейшины наши из прежнего своего села принесли, а у нас прижился.

Потом, когда кузнеца не стало, наш дядя Агигульф стал козлом наряжаться. Любо-дорого смотреть, как дядя Агигульф рядится в козла, потому что он перед тем сажей лицо мажет.

Дедушка Рагнарис всегда ворчит, что с Визимаром оно лучше было, ибо кузнец был настоящий и обычай правильно блюл, с умом скакал, а не как козел.

Хотя бы нынешний праздник вспомнить, когда дядя Агигульф, разгорячась, во двор к годье заскочил, неистово Вотана славя. Годья же смутился и не знал, что делать, ибо обычай был дедовский и обижать все село не хотел. Столбом стоял. И Одвульф стоял рядом. Один только пес дворовый годьи Винитара не стоял и без всякого позора для себя и села нашего дядю Агигульфа со двора изгнал.

Только раз в году и радовался кузнец тот Визимар, остальное же время будто угнетало его что-то и оттого был он как бы печален.

Уже потом, когда мы с Гизульфом подросли, а кузнеца не было в живых, рассказал нам дедушка, как все с этим Визимаром вышло.

У Визимара в роду были кузнецы. Самого Визимара тоже кузнецом сделать хотели и даже отдали в учение брату матери его, который слыл в бурге отменным кузнецом.

Пожив в бурге, решил Визимар воином стать, а ремесло оставить. Увлекало его буйство дружинное. Когда Аларих, наш военный вождь, в поход свой славнейший на аланов пошел, в котором сложили голову и сам Аларих, и половина дружины его, Визимар тоже с Аларихом пошел. Не хотел Аларих его брать, но умолил его Визимар.

И согласился, наконец, Аларих и взял его с собой.

В стычках с аланами удальцом себя показал Визимар. Перед более опытными воинами выхвалялся и потому безрассуден был.

Покуда за аланами гонялись, пощипали заодно и несколько сел вандальских (не тех, откуда Велемуд и родичи его, а других, дальних).

Те вандалы дружественны аланам были, а с нами, даже когда не враждовали, дружбы не водили. В набегах на села эти особенную доблесть Визимар показывал.

Несколько дней Аларих преследовал аланов. Наконец, в полудне пути от нашего села, по ту сторону реки, решили аланы бой принять.

Сошлись с аланами в бою. С обеих сторон много воинов было.

Визимар Алариху глянулся. Зная, однако, что нрав у юнца безрассудный, и не желая терять его, поставил Визимара Аларих позади более опытных воинов.

Ударили аланы. Сплошной лавой с дикими криками понеслись. Кони громадные и всадники громадные. Копья тяжеленные. Смяли готские ряды, вдавили передние ряды в задние, чтобы свалку затеять. И оказался Визимар рядом с Аларихом.

Слева от него оказался Визимар. И надо такому было случиться, что именно со стороны Визимара ударило Алариха копье аланское. Не успел отразить его Визимар, хотя и находился рядом, так что мог щитом отбить. Аларих от удара с коня упал и под копытами умер.

Произошла беда на глазах ближайших соратников Алариха, верной его дружины. Уже тогда понял Визимар, что не быть ему дружинником, и ярость свою умножив, изрубил множество врагов.

В конце концов, одолели готы аланов и многих взяли в плен. Стали убитых собирать и плач великий подняли, когда нашли изуродованное тело вождя своего.

Визимар же исчез. Ни среди мертвых не было, ни среди живых. Те, кто видел, как погиб Аларих, говорили, что от позора Визимар бежал и что лучше бы быть ему сейчас мертвым, чем живым. Другие же, помнившие, как он бился, возражали.

Дедушка Рагнарис в той битве не сражался, потому что единоборствовал с вутьей Арбром.

Еще давно говорил Аларих, что любо ему село наше и холм, что за нашим селом стоит. Говорил, что всегда хотелось бы ему в этом холме спать. Ибо знатная охота в этих краях водилась и часто охотился здесь Аларих. Село же наше всегда опорой Алариху было во всех делах его. А старейшины — Хродомер и Рагнарис — давние друзья алариховы. Да и с иными не одно лето ходил в походы.

Оттого привезли убитого Алариха в наше село, в нашем селе оплакали и погребли, стравой почтив, а курган на холме насыпали, холм возвысив. И многих аланов, что в битве той пленены были, зарубили на могиле этой, Алариха потешая.

Потом на щитах подняли Теодобада и заступил Теодобад место Алариха. Никто не сказал слова против того, чтобы Теодобад военным вождем стал, ибо мало того, что Теодобад был родным сыном Алариха, был он так же доблестен, как его отец, и уже тогда видно было, что совершит немало подвигов.

Мудрым правителем показал себя Теодобад, несмотря на молодость свою. С аланами мир почетный заключил, с дальними вандалами Эрзариха замирился малой кровью (всего лишь один, особо злокозненный вандальский род, вырезал).

И пошло все своим чередом. Только о Визимаре ни слуху ни духу.

А год спустя в заброшенной кузнице вновь молотом стучать стали. Сперва те, кто заметил, подумали, что духи там куролесят, ибо кузница — такое место, что вечно в подземное царство распахнуто. Туда часто духи наведываются.

И пошли отважные воины во главе со старейшинами, Хродомером и Рагнарисом, — поглядеть, кто это в кузнице хозяйничает.

Вышел им навстречу человек. Хродомер долго вглядывался в того человека, после за сказал, засмеявшись:

— Никак Визимар пожаловал?

Хродомер Визимара в бурге видел, дядю его, кузнеца, знал. Историю же Визимара во всех селах готских знали.

Видя, что Хродомер смеется, засмеялся и Визимар. Пригласил в кузницу зайти. Сказал кстати, что и мечи ковать умеет.

Недолго старейшины у Визимара пробыли. Наутро от Хродомера в кузницу человек приходил, принес мешок муки в дар, а вместе с даром и добрые пожелания. После же у Визимара никогда не было надобности в подарках — его все село кормило и еще спасибо говорило.

Из нашей семьи с Визимаром дедушка охотно беседовал, а потом и Ульф, когда подрос. Визимар Ульфу многое рассказывал, в том числе и такого, о чем Ульф никогда не говорил даже братьям своим.

И вот как вышло, что Ульф с кузнецом дружбу свел.

Ульфу с Аргаспом, дружком его — еще совсем мальчишками были — запало подглядеть, как кузнец с подземными духами и с Вотаном разговаривает. Хоронились за кузницей, подслушивали и подглядывали. Видели, как кузнец серпы ковал, лемехи, снова серпы…

В конце концов, соскучился Аргасп, надоело ему за кузнецом следить и другую забаву себе нашел; Ульф же упрямый был.

Возле кузницы густо крапива росла. Ульф терпение воинское в себе взращивал и потому в самой крапиве сидел. И однажды дождался Ульф.

Дверь в кузницу настежь была распахнута. Голос кузнеца доносился — разговаривал он с наковальней как с женой и с молотом как с братом; просил помочь сделать ему волшебный железный клык, чтобы клыком этим врагов своих убивать.

После же выть стал кузнец волком, ухать филином и по кузнице козлом скакать. При этом кричал он страшным голосом, что крови. крови ему нужно — клык закалить. Крови человеческой, крови того, кто еще не стал воином и не касался женщины.

Трижды молотом по наковальне ударил и благодарить их стал за то, что послали ему такого человека, для жертвы необходимого.

Ульфа в крапиве ужас сковал. Не мог ни рукой ни ногой пошевелить. Из кузницы кузнец выскочил, в одной руке серп, в другой серп, в зубах нож зажат. Высоко ноги вскидывая, вокруг кузницы посолонь бегать начал. Раз обежал, второй обежал, затем, серпы и нож уронив, в крапиву метнулся и Ульфа из зарослей извлек.

Ульф отбиваться пытался, но какое там! Визимар здоровенный был. Хохоча преужасно, в кузницу поволок.

Там молока Ульфу дал, сказал — драконье молоко; наказал домой сейчас идти, никому об увиденном не рассказывать, назавтра же явиться.

Ульф домой прибежал, лица на нем не было. Брата старшего, Тарасмунда, нашел, кинжал ему свой подарил. Тарасмунд удивился, но Ульф объяснять ничего не стал.

Назавтра Ульф в кузницу явился — на верную смерть пришел. Тут Визимар ему и рассказал, что слежку за собой давно приметил и решил не обмануть надежды соглядатаев своих. Ульфу же урок был: следить взялся — незаметно следи. Какой же ты воин, ежели следя, как пугало на огороде, торчишь?

И похвалил за то, что на смерть явился, как обещал, — слово сдержал.

Так и стал Ульф к кузнецу Визимару захаживать, дома же про это никому не говорил. Дедушка Рагнарис случайно узнал. Столкнулись как-то раз у кузнеца.

Потом уже, когда кузнеца Визимара в живых не было, дедушка Рагнарис рассказал ему о том, как Аларих погиб и как Визимар не сумел спасти Алариха. И еще сказал, что когда они с Ульфом у кузнеца встретились и Рагнарис Ульфа домой отослал, Визимар рассказал ему, как мальчишку выследил и какое испытание ему устроил. Так его, Рагнариса, развеселил, что тот со смеху чуть в горн не упал.

Умер же Визимар от чумы. Когда умер — неведомо, ибо нашли его уже мертвого. Кузницу сжечь хотели, но не удалось ее сжечь, потому что зарядили дожди.

Дедушка Рагнарис сказал, что Доннар не хочет, чтобы кузницу сожгли, если дождь посылает. Да и когда нашли Визимара, дождь шел, гроза началась. Дедушка говорил, что перед этим сушь стояла и сушь чуму с собой принесла, а дожди чуму смоют. И не стали кузницу жечь.

Визимар последний у нас был, кто от чумы умер и больше никто не умирал.

Дедушка Рагнарис с Хродомером говорили потом, что чума по селу бродила — Визимара искала, а как нашла, так успокоилась. Видать, Аларих-курганный чуму эту за Визимаром посылал. Люди-то Визимара простили, что Алариха не уберег, а сам Аларих, по всему ясно, не простил.

Только я думаю, что не так все было, потому что чума по всему краю была и многих погубила и в соседних селах и даже в дальних, и в бурге. И не только у нас она была. И у гепидов чума была, и у вандалов была.

Еще я думаю, что дедушка тоже Визимара не простил, потому что слышал как-то разговор дедушки Рагнариса с Хродомером. Хродомер сетовал, что из-за сломанного серпа в бург приходится посылать, ибо нет у нас своего кузнеца, а в то старое село никто не ездит. И о кончине Визимара сетовал. Дедушка же Рагнарис отвечал, что, мол, Визимар потому от чумы умер, что не настоящим кузнецом был. Настоящий кузнец от чумы не умирает, ибо огню служит.

Кузница с той поры, как кузнец Визимар умер, заброшенная стоит. Туда не очень-то любят ходить — место слывет нехорошим. Хотя чума ни одного дома в нашем селе не обошла стороной, все-таки в доме Визимара она закончила свой обход; оттуда может снова прийти, если ее лишний раз потревожить. Потому и не ходят в брошенную кузницу.

Несколько зим тому назад, когда Гизульф был такой, как я сейчас, вот что приключилось.

Ульфа с нами тогда не было. А когда Ульфа нет, дядя Агигульф петухом ходит, хвост развернув; при Ульфе он не очень-то нос дерет. Ульф в плену у герулов тогда томился.

Однажды к дедушке Рагнарису зашел Хродомер. В веселом настроении был Хродомер. Усевшись во дворе на солнышке стал нам с Гизульфом, с Ахмой-дурачком и сестрами нашими, были-небыли рассказывать.

После и дедушка Рагнарис свои рассказы вплетать стал. Молодость вспоминали.

Нечасто у нас такой праздник, чтобы дедушка рассказывал, вот мы и слушали, разинув рот. А чтобы Хродомер истории рассказывал — такое и того реже случается.

Тут и Валамир с дядей Агигульфом подошли и тоже слушать стали. Стоит послушать, когда Хродомер рассказывает.

Зашла речь о кузнецах. Тут и поведал Хродомер, что в заброшенной кузнице всегда дух кузнеца жить остается. Если не побояться и в новолуние, ночью, к кузнице прийти, следом за черным вороном Вотана, можно услышать, как призрак кузнеца призрачным молотом по наковальне бьет.

Выковывает кузнец на радость Вотану невидимый меч силы неимоверной. Виден этот меч только раз в месяц бывает, как раз в новолуние. И вот, если не побояться, войти в кузницу и громовую руну в воздухе начертить, так что загорится она в воздухе, будто пламенная, то расточится призрак кузнеца, а невидимый меч останется.

Завладев тем мечом невидимым, становится человек непобедимым. Незрим меч и неощутим, но никакой доспех ему не помеха, а кого коснется, тот обязательно в несколько дней умрет. А может быть, и сразу умрет.

И еще сказал Хродомер, что тот, у кого невидимый меч есть, обязательно умирает плохой смертью. Поэтому только тот таким мечом завладеть стремится, кто решился мстить, не щадя себя.

А мы с Гизульфом как раз собирались герулам за Ульфа мстить. За то, что в плену держат, над родом нашим глумятся.

И Ахма-дурачок тоже отомстить рвется. Словами не говорит, но мычит свирепо и лицо гневное делает.

Несколько дней минуло; все не шел у нас из мыслей этот волшебный меч.

Видать, не только нам он в душу запал, потому что как-то мы с Гизульфом слышали разговор между нашим дядей Агигульфом и Валамиром, дружком его. Они очень громко говорили, потому мы и слышали, хотя и не старались особенно подслушивать.

Дядя Агигульф говорил:

— Зря мы на прошлое новолуние струсили.

Валамир ему вторил:

— А как не струсишь, ежели ворон над головой кружит, волки в темноте бродят, Вотана воем кличут, а из кузницы красный свет вырывается?

Вздохнул дядя Агигульф и сказал прегорестно:

— Ничего не поделаешь, испугался я. Вот брат мой Ульф — тот бы не испугался. Может, племянники подрастут, храбрецами себя покажут, а мне уж, видать, не владеть волшебным мечом.

Задумчиво произнес Валамир:

— Гизульф — да, Гизульф, может быть, и не струсит. А вот Атаульф, по-моему, струсит.

— Атаульф? — переспросил дядя Агигульф. Губами пожевал. — Может, и Атаульф не струсит. Ну, нам-то с тобой в любом случае уже не владеть волшебным мечом.

Мы с братом так и замерли. Стало быть, все правда, что Хродомер рассказывал! Значит, действительно призрачный кузнец выковывает волшебный невидимый меч, если дядя Агигульф с Валамиром это видели!

И так захотелось нам доказать ему и Валамиру, что оба мы храбрецы, не в пример самому дяде Агигульфу, что даже во рту пересохло.

А дядя Агигульф добавил, обращаясь к Валамиру:

— Хродомер-то, старый лис, не все рассказал. Аларих до сих пор из кургана выходит, все кузнецу отомстить пытается. Надо бы Алариха на кузнеца натравить, а пока они между собой сражаются, забрать тот незримый меч…

И с тем в дом ушли, больше мы разговора их не слышали.

Мы с Гизульфом стоим и аж трясемся — не поймешь, чего больше было, страха или радости. Поначалу думали мы, что разыгрывают нас дядя Агигульф с Валамиром. С другой-то стороны, Аларих действительно из кургана выходит. Дедушку Рагнариса шутником никак не назовешь, а дедушка беседовать с Аларихом на курганы ходит.

И решили мы попытать счастья там, где дядя Агигульф с Валамиром опозорились.

Дождались новолуния, из дома тишком выбрались (не только от отца таились, но и от Ахмы-дурачка, чтобы с нами не увязался).

Дядя Агигульф в этот день у Валамира заночевал, дедушке Рагнарису сказал, что копье они валамирово ладить будут (разболталось, дескать, копье от частого употребления) — мы так поняли, что бражничать они собираются.

Шли мы с Гизульфом по улице, все тихо было, а как мимо дерева одного проходили, где вороны днем гнездятся, вдруг взлетело воронье разом и разоралось страшным голосом. Во все стороны вороны полетели; а одна — в сторону старой кузницы. Мы сразу поняли, что это Вотана посланец. Гизульф сказал, что уверен — ворон это. И крупнее он, чем все прочие, в два раза. А то и в три.

Я в темноте ничего не видел, но Гизульф был уверен. Тогда я тоже поверил. И мы пошли за посланцем Вотана к старой кузнице — счастья пытать.

Ворон сразу исчез, но мы и без него дорогу знали. Шли по берегу. От реки туман наползал. И вот в тумане тень показалась — волк то был крупный, крупнее обычных волков. То справа от нас, то слева скользил он, будто следя, чтобы с пути мы не сбились.

Два или три раза мерещилась нам в тумане фигура в шляпе с посохом в руке. И волчья тень ластилась к этой фигуре.

— Вотан! — прошептал Гизульф.

Я перепугался от восторга. Никогда прежде такого не испытывал. Дедушкины боги все-таки деревянные, отец наш Тарасмунд «истуканами» называет их и «идолищами».

Когда мы к кузнице подошли, то позабыли даже о Вотане и его волке. Потому что было все точь-в-точь как описывали в том разговоре дядя Агигульф с Валамиром. Крыши у кузницы уже не было и двери тоже не было — нараспашку стояла. И оттуда, из глубины развалившейся кузницы, вырывался красный свет, будто входы в подземное царство разверзлись.

И как только приблизились мы, донесся удар молота.

Только смолк звук от удара молота, как позади нас вода заплескала (кузница почти на самом берегу стояла). Обернулись мы, как безумные, и увидели, что из воды воин выходит.

Лицо у воина шлемом закрыто, в руке щит, меча нет. И нагой он был.

Поняли мы, что за мечом он пришел.

Тут Гизульф завопил пронзительно и истошно, а я со страху обмочился.

И вдруг кануло все. И воин в тумане скрылся, и молот стих, и пламя потухло.

А может, и не потухло, потому что бежали мы, очертя голову.

Добежали до дома, спать вместе повалились, в обнимку, но заснуть не могли, потому что дрожали. К тому же, я был мокрый.

Наутро все это мы Ахме-дурачку рассказали. Больше некому было рассказать, потому что отец бы прибил нас за такие подвиги, а дядя Агигульф бы высмеял. Ахме же и наврать можно было, что мы героями себя показали и перед самим Вотаном не осрамились.

Ахма слушал, глазами вращал, волосами тряс — видно было, что взволнован и завидует. После Ахма ушел куда-то.

Остались мы с Гизульфом вдвоем. Тут Гизульф мне говорит:

— Дураки мы. Надо было Бога Единого позвать. Бог-то Единый один вместо всех богов, он бы и Арбра прибил, и Вотана поборол с волками его.

А я о другом думал. И сказал брату моему Гизульфу:

— Не к кузнице ли Ахма-дурачок пошел? Пойдем за ним, посмотрим, что он там делать будет.

Мы пошли.

Ахма как раз из старой кузницы выбирался, когда мы подбежали. В руке вещицу какую-то держал и глядел на нее недоуменно.

Гизульф Ахме грубо сказал:

— Дай сюда!

И отобрал вещицу ту.

Это был волчий клык на веревочке, выкрашенный до половины красным. Мы сразу узнали его. Наш дядя Агигульф много амулетов на шее носит. Этот клык тоже его амулет был.

Дядя Агигульф голыми руками вырвал его из пасти волка-людоеда, который в полнолуние оборачивается воином невиданной силищи, и макнул в волчье сердце, когда разорвал людоеду грудь. Все это дядя Агигульф сделал голыми руками. Так он нам рассказывал.

А волк этот оборотень среди гепидов дальних жил. А те и не понимали, что оборотень среди них живет — на то они и гепиды. Так бы и мучились, если бы дядя Агигульф случайно с Теодобадом на них в поход не пошел. Походя и оборотня извели. Гепиды потом благодарили — те, которые живы остались.

Как увидели мы с Гизульфом этот клык, так и онемели. Сразу многое нам внятно стало. И разговор тот между дядей Агигульфом и Валамиром (как это нам раньше в голову не пришло, что не стал бы дядя Агигульф громогласно признаваться в своей трусости! Да и когда это трусил дядя Агигульф, если большие отряды при одном его имени разбегаются?) И копье, которое у Валамира как раз в новолуние расшаталось. И вороны, что вдруг с дерева взлетели (камнем, видать, в них бросили). И волчья тень, и фигура с посохом — небось, Ода-пастуха с Айно подрядили, бражку угрюмому пастуху выставили, чтобы пакость сотворить им помог.

Вспомнил я, как обмочился, и снизошла на меня священная ярость. Выхватил я клык из рук Гизульфа и полетел к дому, как камень, выпущенный из пращи.

И Гизульф за мной следом побежал. Только я тогда ничего вокруг себя не замечал.

Ворвались мы во двор, там дядя Агигульф сидит. И такой он довольный сидел, сытый после обеда, на солнце сомлевший, что мы с Гизульфом от злобы затряслись. Испустили боевой клич и набросились на него с двух сторон. Я дядю Агигульфа клыком заесть пытался. А Гизульф, оседлав, по голове его кулаками молотил.

Дядя Агигульф поначалу на землю пал и заскулил прежалобно, стал о пощаде просить. Мы с Гизульфом только рычали звероподобно.

Тогда дядя Агигульф вдруг скулить перестал, взревел, и полетели мы с Гизульфом в разные стороны: я в стену конюшни врезался, а Гизульф в ульфов дом. Лежим и на дядю Агигульфа с ужасом смотрим.

А тот расходиться начал. Руки растопырил, по двору с рыком начал ходить, глаза вытаращив. Палка валялась под ногами — схватил, грызть начал. Потом об колено сломал.

Сообразил тут я, что зубом оборотня грыз дядю Агигульфа. Чуть второй раз со страху не обмочился. А ну как в волка дядя Агигульф превратится! Не простит ведь мне дедушка Рагнарис.

С дядей Агигульфом все страшнее становится. Встал на четвереньки, давай руками-лапами землю рыть и бросать, точно пес. Голову к солнцу поднял, взвыл… и вдруг сел на землю и лицо у него глупое стало.

А из нашего дома как раз вышли дедушка Рагнарис, Хродомер и отец наш Тарасмунд. Стоят у входа и на дядю Агигульфа смотрят.

У Хродомера лицо хитрое, улыбочка блуждает. И глядит так, будто запомнить все хочет получше, чтобы потом рассказывать. Дедушка Рагнарис багровый стал. И отец покраснел, глаза отводит — стыдно ему за брата.

И ушел Хродомер. Видно было, что не терпится ему своим рассказать, что у Рагнариса в доме творится. Едва только скрылся он из виду, дедушка Рагнарис взревел погромче дяди Агигульфа и палкой дядю Агигульфа вытянул по спине.

Дядя Агигульф подхватился и бежать со двора. А дедушка ему вслед палкой швырнул и попал. И кричал, что вечно, мол, опозорит его Агигульф, подменыш троллев. Только жрать и горазд. Нарочно он перед Хродомером дураком выставлялся, что ли? Опять над родом Рагнариса все село потешаться будет. И ежели он, Агигульф, так хорошо собакой представляться умеет, то и быть ему, Агигульфу, собакой — посадят на цепь и пусть гавкает.

Тут отец наш Тарасмунд спросил нас с Гизульфом: что, мол, случилось-то? Мы ему все рассказали.

Тарасмунд выслушал и засмеялся. Сказал, что когда Агигульф совсем мальчишкой был, он кузнеца Визимара страх как боялся. И когда приходил к нам кузнец, всегда под лавку прятался.

Вечером дядя Агигульф явился мрачный и с Ильдихо шептаться стал. Просил у нее что-то. Ильдихо же таиться не стала, в полный голос ответила:

— Не дам тебе меда, и так мало осталось! Зачем это тебе мед понадобился?

Отец наш Тарасмунд рядом был и в разговор вмешался. Дядя Агигульф и сознался, что мед для Валамира нужен — захворал друг его Валамир.

И добавил:

— Полночи голый в воде простоял, как тут не простынешь. Все ждал, пока огольцы до кузницы доберутся… А те, видать, тащились нога за ногу.

Меда Ильдихо так ему и не дала. Но мы с Гизульфом ночью видели, как дядя Агигульф его украл. А он видел, что мы видим, и кулак нам показал. Мы на дядю Агигульфа больше не сердились.

Когда Гизульф женится и у него будут дети, мы обязательно такую потеху для них устроим. Это мы с Гизульфом так решили. Все равно ему придется брать жену и заводить детей, потому что он старший. Гизульф сказал, что впервые без уныния об этом думает.

Раньше в нашем селе жило много больше народу, чем теперь. В нашем селе было три больших рода — Хродомера (он первый на эту землю пришел и сел), Рагнариса, дедушки нашего, и Сейи (из того села, что на восход солнца от бурга — оно потом сгорело с половиной народа и старейшинами). Хродомер этого Сейю знал хорошо и в походы с ним, бывало, ходил. Это еще в прежние времена было, когда Аларих жив был и лютостью своей в страхе соседние племена держал. Еще когда Ариарих, отец Алариха, жив был.

После той чумы в нашем селе куда меньше народу осталось. Но я почти не помню, каким наше село до чумы было, потому что был тогда еще совсем мал. И Гизульф плохо помнит. Ахма-дурачок, может быть, и хорошо помнит, но ничего толком рассказать не может.

Дядя Агигульф тоже помнит, но дядя Агигульф не любит о чуме вспоминать.

Только один раз он рассказал нам с братом Гизульфом о скамаре.

Дедушка Рагнарис говорит, что князь Чума, которому все подвластны, часто облик скамара без роду и племени принимает и бродит так от села к селу, от бурга к бургу. И везде, где ни пройдет, семена мора рассеивает.

Потому и не любят у нас скамаров. Неизвестно, не князь ли Чума в обличии человеческом в село пожаловал — от скамара же не узнать, кто от родом и где земля его. Да и крадут они, говорит дедушка.

И что страшнее всего, иной раз в стаи сбиваются, могут пастуха убить и стадо угнать, а то и село разорить. Дедушка Рагнарис говорит, что раз разорила вот так скамарья стая одно герульское село. А Аларих как раз на герулов походом собирался. Пришел, а село разорено — скамары побывали. Единственный раз и был за всю жизнь, говорит дедушка, когда мы с герулами бок о бок против одного врага бились.

Окружили общими силами скамаров этих и многих мечами посекли. А кто остался — тех кого конями разметали себе на потеху, кого по герульскому обычаю живьем зарыли. Все холмы вокруг были в красных пятнах да в кишках скамарьих. Очень зол был Аларих на скамаров, говорит дедушка Рагнарис.

Когда один скамар в село приходит, часто на пропитание зарабатывая народ потешает, на руках, как другие на ногах, ходит, побасенки рассказывает, песенки поет, новости разносит. Скамары — слуги Локи, так дедушка говорит, оттого и веры им нет. И смех у них недобрый. Когда скамар один — смеется, а как товарищей себе найдет — в глотку готов вцепиться.

Работу же в селах им давать не любят и в дома не пускают.

Да и какая вера может быть тому человеку, который отдельно от рода своего по свету скитается?

Чума к нам летом пришла, но еще с весны слухи доходили, что прошелся князь Чума по становищам аланским, задел и вандальские села. Но далеко от нас это было.

Но все равно, говорил дядя Агигульф, тревога к нам закралась. Подобно тому, как смотришь на полыхание зарниц далекой грозы, а на душе беспокойно делается.

И Теодобад (молод тогда был, только-только дружину под себя взял) в бурге тревожился. Как дикий зверь взаперти метался и от тревоги этой лютовал. Когда человек один теодобадов горячкой захворал, Теодобад ему из бурга уйти повелел, а дом его сжег, хоть и роптала на то дружина. Потом нашли того человека. Так и помер на дороге, недалеко от бурга. И не от чумы умер, сказывали, а от обычной лихоманки.

Только все едино — не уберег Теодобад бурга. И дружину не уберег. Пришла в бург чума и многие умерли.

Наше село поначалу старые боги оберегали. Да и добрый Сын Бога Единого им в том пособлял. Так дядя Агигульф рассуждал.

Но потом, как чума прошла через село наше, годья Винитар немало попреков наслушался.

Дедушка Рагнарис и Хродомер пеняли годье Винитару, что врет он все про этого доброго Сына. Если бы его хваленый Бог Единый такой сильный и добрый бог был, разве позволил бы он чуме такое в нашем селе сотворить?

Вот Вотан и Доннар — они недобрые. Никто и не врет, что они добрые.

Годья же Винитар ярился и кричал, что Бог Единый попускает такие беды по грехам нашим многочисленным. И то диво, что не все село от чумы вымерло, а лишь часть, ибо истуканы на каждом шагу и идолопоклонство процветает.

Тогда-то, во время чумы, и уверовал Одвульф в Бога Единого, а после перед всем селом похвалялся, как Бог Единый с Сыном от напасти его, Одвульфа, уберегли.

С самим же годьей Винитаром так вышло. Годья за долг свой почитал по умирающим ходить, слово Божье им толковать, чтобы те хоть померли с пользой для души своей, коли жили, как зверье, в идолопоклонстве. И гневно с умирающими беседовал.

Рагнарис же с Хродомером между собою решили, что негоже годье со двора на двор бродить, чуму на плечах таскать. Предложили ему, коли он такой истовый, в храме Бога Единого денно и нощно молитвы возносить, но чтобы из храма ни-ни.

И отца нашего Тарасмунда на годью натравили. В доброте своей великой и нерассуждающей спас Тарасмунд годью от чумы, неукоснительно следя за тем, чтобы завет старейшин выполнялся.

Как вышел годья из храма, к умирающим идти вознамерившись, так и заступил ему дорогу Тарасмунд со щитом и мечом. Годья и понять-то толком не успел, что к чему, а Тарасмунд уже с размаху ударил его краем щита в подбородок, едва зубы годье не выбил. Но лучше уж живу быть, хоть и беззубу, чем с зубами, да в могиле.

Тело годьи бесчувственное в храм Бога Единого сволок. Занавес там висел, алтарную часть отделял; снял Тарасмунд этот занавес и ложе годье мягкое возле алтаря устроил. Себе же у входа ложе сделал. И никого в храм не пускал, а годью из храма не выпускал. Так и принудил годью подле Бога Единого и Сына Его жить.

Дядя Агигульф рассказывал, что еду и питье годье и Тарасмунду, носил он с шуточками и прибауточками, желая их взбодрить. Тогда он, Агигульф, совсем молодой был. Дядя Агигульф и сейчас в Бога Единого не верует, а тогда и вовсе для него ничего святого не было. Так дядя Агигульф говорит.

Отец наш Тарасмунд, которому мы с Гизульфом дядин рассказ потом пересказывали, возразил, что вовсе не было тогда у Агигульфа ни шуточек, ни прибауточек. Мрачным ходил тогда дядя Агигульф, ибо глодал его страх.

Про самого себя Тарасмунд говорил, что в те дни ярость в нем бешеная кипела и был он зверю дикому подобен, ибо от князя Чумы гибло село наше и ничего против этого Тарасмунд сделать не мог.

После годья признавал, что спасли его Хродомер с Рагнарисом от смерти, но утверждал, что это все Бог Единый с Сыном устроили руками язычников. Храм же после всего этого заново освящал годья, а за занавес очень ругал Тарасмунда.

С ними потом еще Одвульф в храме жил, но Тарасмунд Одвульфа презирал за трусость, ибо Одвульф к Богу Единому потому прибежал, что Бог Единый и добрый Сын сильнее князя Чумы и могут князя Чуму побороть. Вот и поспешил к более сильным переметнуться, чтобы оборонили.

Пришел же князь Чума в наше село так. Как дед и рассказывал, принял князь Чума облик скамара, только у нас тогда не знали об этом. Ибо этот скамар не был похож на прочих, наглых, да грубых, да трусливых. Был он немолод и видно было, что не от лености и гнусности нрава бродяжничает. Заметно было, что к работе на земле привычен — повадка выдавала.

Приютил же его Сейя и думал сделать своим человеком. Скамар же благодарность свою показывал.

Потом только поняли мы, что так-то и провел нас князь Чума. Был бы скамар на других похож, мы бы сразу его прогнали, в дом бы не пустили.

Сорок дней минуло с той поры, как скамар у Сейи поселился, и умер у Сейи раб. Внезапно умер: вот он стоит — и вот уж он пал на землю и мертв, а лицо черное.

Прибежали на поле и сказали о том Сейе. И прочие ту весть слышали.

Тогда-то и хватились скамара.

А здесь он, скамар. Со всеми на поле был, снопы вязал. Стоял, согнувшись; сквозь худую рубаху лопатки торчат, волосы серые от пота слиплись, а руки знай себе ловко работают.

Наше поле поблизости было, потому видели все, что со скамаром случилось.

Ударил его камень между лопаток. Кто бросил — того никто не заметил. И камней-то на поле вроде бы и не было, а ведь нашлось и немало.

Выпрямился скамар, еще не понимая, и тут ком земли прямо в лоб ему угодил. Повернулся скамар и побежал.

Ничем удивления своего не показал. Привык, чтобы его гнали. Стало быть, и в самом деле князь Чума это был, раз убегал, вину свою зная.

Побежал, но тут дорогу ему заступили. Метнулся туда, сюда — везде люди стоят.

Скамара быстро окружили со всех сторон — и родичи Сейи, и наша родня, и родня Хродомера на крик прибежала. И стали скамара бить.

Первым его Вутерих поверг, сын Сейи, друг отца моего, Тарасмунда, — ловко серпом по лицу ударил (в шею метил, но промахнулся). Тут все навалились, кто рядом был.

И мы с Гизульфом там были, и Ахма-дурачок, наш брат, — тоже. Все мы там были, все наше село прибежало князя Чуму гнать.

Когда же отступили от скамара, как волна от берега, то ничего уже от скамара и не осталось — одно только месиво темно-красное, я помню. Смотрели на это месиво в страхе, ибо князь Чума, даже если убить тело, в котором он пришел, так просто из села не уходит.

Гизела заплакала и на руки меня взяла. А я не понял, почему она плачет, потому что мне весело было скамара гнать. Я думал поначалу, что чума это здорово, потому что все вместе собрались. И князя Чуму убили. Вот какие мы сильные, когда все вместе, — никто нам не страшен.

Рагнарис велел сыновьям своим быстро хворост нести, чтобы останки скамара спалить.

А Сейя людей домой послал, чтобы того умершего раба подальше отнесли и сожгли. И когда все побоялись идти и раба того уносить, Сейя одного из своих рабов по лицу ударил и велел ему: «Ты пойдешь». И я видел, что тот человек смертельно перепугался, но ослушаться Сейи не посмел.

Хродомер сказал, чтобы все можжевельник собирали и жгли на дворах, дома окуривали и сами окуривались. И сказал, чтобы все в селе так делали. Хродомеров отец (так Хродомер сказал) говорил, что так делать надо, когда чума подступает.

То поле, где скамара убили, и сейчас брошеное стоит, потому что не рождается там ничего.

Дядя Агигульф потом говорил нам с Гизульфом про это поле, страшную клятву взяв, что не будем так делать. Если в последний день старой луны взять оттуда щепотку земли и кому-нибудь в питье подсыпать, тот человек начнет чахнуть и сохнуть и через полгода умрет. Только у нас в селе про это все знают, потому так и не делает никто. Дядя Агигульф сказал, что если у нас в селе кто-нибудь сохнуть начнет, он нас с Гизульфом, не разбирая, притащит на скамарово поле и эту землю есть заставит.

У нас в селе это место стараются стороной обходить, плохим считают.

Когда чума отступила, годья Винитар на этом месте крест поставил. Но крест и года не простоял — упал. Сгнил, а ведь из доброго дерева сделан был.

После того, как скамара на том поле убили, еще несколько человек чумой заболело и умерло — у Сейи, а после у нас и у Хродомера. Младший мой брат умер (последний ребенок из рожденных Гизелой), его звали как дедушку — Рагнарис. Гизульф говорит: «Невелика потеря». Но наша мать Гизела так не думает.

Еще в нашей семье старый раб умер. Он нашему дедушке Рагнарису принадлежал. По нему дядя Агигульф больше всех убивался, потому что раб этот баловал дядю Агигульфа, все его мальчиком считал. А я его боялся, потому что у него лицо все бородой заросло. Дедушка Рагнарис говорил, что был он даком и что в бурге его перекупил у одного из алариховых воинов.

Когда князь Чума по всему нашему селу гулял и во все двери стучал, дедушка Рагнарис усердно богам молился, а дома у нас можжевельник курили и еще какие-то травы, которых я не помню. Дедушка говорил потом, что это и отворотило чуму от нашего дома, так что немногие от нее умерли.

Когда уже чума на убыль пошла, заболел наш дядя Храмнезинд (которому потом голову отрубили), но он не умер.

У Хродомера больше народу умерло. У Хродомера несколько рабов умерло, а из семьи Хродомера муж Брустьо умер и ее дочка. И еще жена Хродомера умерла, Аталагильда.

У Валамира после чумы никого родных не осталось. Сам Валамир в походе был, вернулся на пустое пепелище. Умерли и отец его, Вульфила, и мать, Хиндесвинта, и младший брат Вамба. Только дядька-раб остался, который самого Валамира еще сосунком помнил. Теперь он Валамира ругает — Валамир говорит, дядька порой хуже чумы.

В этот поход Валамир с Гизарной перед самой чумой ушли. Они не с Теодобадом пошли, а с Лиутаром, сыном Эрзариха, что в ту пору над вандалами поднялся и с очень дальними гепидами войну развязал.

Валамир нам дальней родней приходится, а Сейе — ближней. Род Сейи во время чумы весь вымер, никого не осталось, если Валамира не считать.

Гизарна со своей матерью незадолго до князя Чумы в наше село пришел. Гизарна — родич жены Вутериха, сейиного сына. Если бы не скамар, который всему виною был, то на Гизарну с матерью его бы подумали, что они князя Чуму приветили.

Когда Гизарна вместе с Валамиром из того похода вернулся, матери своей он уже не увидел, и она не порадовалась подаркам, которые он привез. Подарки эти он на ее могиле сжег. После же к нашему дедушке пришел, чтобы все узнать, как было.

Дедушка Рагнарис ему и рассказал про скамара и добавил, что не будь скамара, точно бы Гизарну обвинили. Дедушка Рагнарис велел Ильдихо накормить Гизарну и на ночь приютил. Наутро же ушел из нашего дома Гизарна.

У Аргаспа брат умер, Одрих, силищи неимоверной. Первый силач был в нашем селе, гордость старейшин; сгорел же в один день от черной смерти.

Теодагаст, младший из племянников Хродомера, разом всех женщин лишился — и матери, и сестер, и жены, которую недавно взял. Сам же спасся чудом, хотя тоже болен был. Он последним в своей семье заболел. Жилище свое сам огню предал и новое построил. И работой этой от безумства спасся.

Фрумо, дочь Агигульфа-соседа, тоже болела и с тех пор придурковатой сделалась. А кривая была от рождения.

Жена Агигульфа-соседа умерла, и ребенок, которого она носила, не родился. Так дедушка Рагнарис говорит, Агигульфа-соседа временами жалея.

Был в нашем селе один воин Герменгильд. Пришел он в наше село со своим побратимом-аланом по имени Кархак. Они первые были, кого годья Винитар поборол и крестил. Они в одном доме жили и вместе умерли. Сейчас они в небесном бурге по обе стороны от доброго Сына сидят и райскую медовуху с Ним пьют.

Умерла мать Ода-пастуха, та аланка, которую Эвервульф, друг Ульфа, в село привел.

Еще умерли Арпила, Эорих, другой Эорих, Гаутемир, Бавд, Фритила, Алафрида, Халлас и бабка Мавафрея.

Их годья каждый год в храме поминает, и я запомнил их имена, потому что годья велит нам молиться за них. Умерли еще другие, но те были язычники и не веровали в Бога Единого, поэтому годья их не поминает.

Род Сейи вымер весь до последнего человека: жена его, Аутильда, сыны — Вутерих, Авив, Фредегаст и Арбогаст, дети Вутериха и дети Фредегаста. И жены их умерли. Из рабов только один остался, но и тот скоро умер, правда, не от чумы, от другой хвори.

Дом Сейи спалили. И дома сыновей его, Вутериха и Авива спалили, а Фредегаст и Арбогаст с отцом своим жили.

Дома сыновей Сейи рядом с большим отцовским домом стояли, потому у нас посреди села теперь большая проплешина. Там трава сейчас поднялась. «Сейино пепелище» мы это место называем. Но в отличие от скамарова поля, это место плохим не считается, потому что Сейя добрый был хозяин и в селе его уважали.

Имена сейиной родни годья Винитар не поминает, потому что они все язычники; но я помню их, потому что о них дедушка Рагнарис говорит со своими богами.

По селу еще несколько таких пустых мест есть, где раньше дома стояли. После чумы там никто селиться не стал. И не из страха, а просто потому, что некому там дома ставить.

Дедушка говорит, если бы не чума, наше село могло бы сравняться с тем селом, откуда Хродомер и дедушка Рагнарис родом. Да что с тем селом! С бургом могло бы сравняться.

Из-за чумы у нас в селе не осталось наших с Гизульфом сверстников, с кем мы могли бы дружбу водить.

Дедушка Рагнарис говорит, что в нашей семье так мало потерь было потому, что семя рагнарисово крепче других. Оттого и дети у нас почти все выжили. А у других дети умерли.

Еще дедушка говорит, что нам с Гизульфом нужно семя это крепкое сеять как можно шире, чтобы род наш укрепился. Да только все без толку, коли мир к закату клонится. А дядя Агигульф — он лишь врагов укрепляет. Дедушка Рагнарис видит в том скудоумие дяди Агигульфа.

Дедушка ворчит: вот обступят, мол, нас племена злобные и враждебные, дяди Агигульфа глупой лихостью умножившиеся без меры и семенем рагнарисовым укрепленные. Вот тогда взвоете! Ибо рагнарисово семя крепко в землю въедается, его так просто не выполоть.

Я люблю, когда дедушка Рагнарис про крепость семени заговаривает. Когда дедушка про это речь заводит, он лучшие куски нам с Гизульфом подкладывать начинает, чтобы мы скорее росли и надежды его оправдывали. Дядя Агигульф тогда перестает быть любимцем дедушки.

Гизульф сердится, потому что плодить детей придется ему, Гизульфу, а лучшие куски дед чаще подкладывает мне. Ибо я становлюсь любимцем дедушки, когда дядя Агигульф в немилость впадает.

После чумы для молодых воинов достойных невест в селе не сыскать. Только и остались — если достойных искать — Сванхильда с Галесвинтой. Для них мужа в нашем селе нет: либо недостоин молодой воин породниться с родом Рагнариса, а кто достоин — тот и без того наш близкий родич. Так дедушка говорит.

Есть невесты в соседнем селе, откуда дедушку Рагнариса изгнали за удаль молодецкую, так не оттуда же жен брать! Так дедушка Рагнарис говорит. И Хродомер с ним согласен. Хродомера еще прежде дедушки из того села за удаль молодецкую изгнали.

Вот и приходится жен вдалеке искать. Дядя Агигульф недаром о прекрасных вандалках да гепидках все грезит. Это нам отец объяснил.

Я думаю, нашу семью чума еще потому обошла (если с другими семьями сравнить), что дедушка Рагнарис и отец мой Тарасмунд над воротами мечи повесили, чтобы князь Чума войти не мог. Мы много на дворе были, потому что в доме постоянно курили. Мне можжевеловый запах до сих пор о чуме напоминает, хотя я тогда и мал был. Годья Винитар можжевельник в храме жжет для хорошего запаха. И для напоминания о чуме — тоже, я думаю. Я всегда в храме о чуме вспоминаю. Годья Винитар говорит — это хорошо.

Дядя Агигульф говорит, что иной раз в походе как бросит кто можжевеловую ветку в костер — сразу чума на ум приходит.

После того, как дядя Агигульф нас с Гизульфом пугал сперва в кузнице, а после во дворе, когда оборотнем прикидывался, да еще после того, как Ильдихо покражу меда обнаружила и крик на весь дом подняла, дедушка Рагнарис в печаль впал и о былом вспоминать громко начал.

Дедушка Рагнарис всегда о былом вспоминает, когда дядя Агигульф что-нибудь вытворит или когда вообще что-нибудь не по нему.

Дедушка сперва долго ярится. Тут уж ему на глаза лучше не попадаться. Все равно что с рассерженным медведем в одном логове оказаться. Только Ильдихо к дедушке смело приближается, его обхаживает и на всех шипит.

После дедушка успокаивается, пива себе требует, нас с Гизульфом зовет. «Желаю будущим своего рода любоваться», — говорит дедушка.

Дедушка сажает меня на левое колено, на правое кружку с пивом ставит, а Гизульф рядом с кружкой на лавке мостится. Это тоже почетное место. Гизульф тяжелый, его дедушка на колени не берет

Оттого дедушка Рагнарис на почетное место возле себя Гизульфа сажает, что в воспоминаниях дедушкиных дядя Агигульф редко когда любимцем бывает.

Когда дедушка долго вспоминает, у него по усам слезы начинают катиться.

Раньше, говорит дедушка Рагнарис, все лучше было, не в пример теперешнему. И деревья раньше выше были, сейчас как-то сгорбились. И скот крупнее урождался, сейчас измельчал. И небо голубее было, сейчас выгорело.

Прежде люди чинно жили и воины вели себя подобающе, а таких шутов, как этот дядя Агигульф, и вовсе не водилось. Виданое ли это дело, чтобы воин у себя на дворе гавкал и землю руками кидал, аки пес шелудивый?

Сел готских на земле прежде было куда больше, чем теперь. Оттого и другие племена не так заметны были. На холмах рощи густые шумели. Дубов было куда больше, чем теперь. И почти все дубы священными были. В лесах вутьи дикие рыскали, лишь изредка в села в человечьем обличии заходя.

Люди были друг с другом рачительны, с богами же щедры, к врагам своим свирепы. Богам в жертву не куриц ощипанных (как нынче Хродомер перед севом принес) — кровь людскую приносили, рабов, а то и свободных во славу Вотана и Доннара убивали. Оттого и благодать от богов отческих широким потоком на села готские изливалась.

Сам Вотан, радуясь, меж селами ходил и часто видели его в шляпе странника и с посохом.

И вожди прежде не в пример нынешним умудренные были. Никогда такого не затевали, как в прошлом году, чтобы перед самой посевной в поход идти. Из походов всегда пригоняли: если рабов — так не перечесть, если лошадей — так табун, если дорогих украшений с каменьями — так десятки телег. Не то что теперь: сорвет с какой-нибудь замарашки колечко медное и выхваляется — вот, мол, какую богатую добычу взял!

Да и воины были куда лучше. Все оттого, что настоящее посвящение в мужской избе принимали, кровавое. Не то что теперь — пойдет в мужскую избу, блоху там на себе словит, старейшинам и жрецу предъявит, будто подвиг ратный совершил, — вот тебе и все посвящение.

Благолепие кругом царило. Вутьи из священной ярости не выходили, людей зубами рвали. Пленных либо убивали, либо в жертву богам приносили, соплями над ними не мотали, как кое-кто ныне.

Девиц опозоренных конями разметывали, а не замуж их совали всем подряд, чтобы позор скрыть. Боги стояли всегда свежей кровью вымазанные, сыты и довольны были.

Враги нападали с дивным постоянством, всегда через седмицу после того, как урожай собран. И ждали врага, и радовались врагу, и побеждали врага, и гнали врага.

Родители для чад своих сил не жалели и пороли ежедневно. Зато и родителям почет был, не то что ныне.

Для старшего в роде посреди двора седалище возводили, так что надзирать он мог над тем, чтобы жизнь в благочинии проходила. И не нужно было палкой грозить и напоминать, чтобы седалище воздвигли, — все в роду рвались эту работу сделать, ибо почет в том для себя видели.

И наложницы в былые времена свое место знали, не дерзили, намеков гнусных не делали, а долг свой выполняли, пиво варили, ублажали и прислуживали старшему в роду.

Сыновья от отческого богопочитания не отходили, с лукавыми вандалами дел не имели, дочерей за лукавых вандалов не выдавали и в доме своем этих лукавых вандалов не привечали и советам их лукавым не следовали.

Да и вандалы в прежние времена иные были. Молчаливые были, неуступчивые да лютые, не то что нынешние, липучие, как лепешка коровья. А у отца Аларихова, Ариариха, эти вандалы вот где были — в кулаке железном держал их!

И аланы иные были. Не торговлей пробавлялись, как теперь, — радость ратной потехи народу нашему несли. Оттого и уважение аланам было, не то, что ныне.

Стареет мир, к закату ощутимо близится, говорил дедушка Рагнарис.

Что о людях говорить, если даже коровы и козы долг свой в былые времена знали и несли исправно и молока давали больше, и гуще то молоко было.

И не было такого, чтобы тащиться приходилось неизвестно куда, чтобы радость настоящего единоборства испытать. Вся жизнь в борьбе проходила и все было чинно и благолепно. Стоило лишь на двор выйти — и бегут уж на тебя с трех сторон: враг, да вутья, да зверь лютый, только успевай поворачиваться.

Да и вожди народ свой почитали. Ариарих, отец Алариха, с охоты вернется, а после по селам ездит и со всеми добычей делится. Да и охота была дивной, столько дичи брал Ариарих, что на пять сел хватало.

Да что Ариарих! Еще сын его, Аларих, сколько раз в этом доме трапезу с нами делил.

Вожди по отцовским заветам жили и на тех воинов опирались, что по селам хлеб выращивали, дружину же малую при себе держали. Не то что теперь, когда засела в бурге при Теодобаде орава проглотов и только и знает что орать: давай, давай! А Теодобад и рад стараться. Только тявкнет какой-нибудь щенок из последних дружинников теодобадовых, что на самом краю стола сидит во время пира: мол, штаны у него прохудились, пора бы, мол, в геройский поход отправиться, — так Теодобад и рад стараться, уже несется какой-нибудь герульский курятник разорять. И вечно посреди сева норовит отправиться, либо в разгар жатвы.

Воины бобылями не сидели, всяк род свой продолжить стремился. Не то что нынешние (это он в Валамира метит): пивом до самых глаз нальются и забот о продолжении рода своего не ведают; муди и те у кабана оторвали — своих, что ли, нет?

Да и что за воины нынче? Коня им подавай, пешими сражаться не хотят; на коня попону постели, конским потом брезгуют.

Раньше в бой пешими да нагими ходили, зато копье было исправное да меч острый. И из боя не тряпки да побрякушки приносили, а оружие, ибо враг был столь же наг и суров.

Вон Хродомер все сетует, что при молодом Аларихе у него гепиды уздечку вандальской работы стащили. А и правильно стащили; блага, видать, Хродомеру желали: негоже чужой работы сбрую брать.

Что с Хродомера взять, если на поводу идет у молодых. И почитания Хродомеру от молодых потому и нет. Когда во время пахоты (это когда Теодобад по глупости поход не ко сроку затеял и Тарасмунда сманил) делал Хродомер Агигульфу замечания кротким тоном для поучения, Агигульф на Хродомера, как пес бешеный огрызался, убить грозился. Разве в иные времена снес бы такое старейшина от молодого воина?

Он бы, Хродомер, еще с Агигульфом да Валамиром бражничать начал. Или того лучше, огольцов этих, Атаульфа (то есть, меня) с Гизульфом по брошенным хатам пугать, с него бы, Хродомера, сталось.

Что и говорить, плохо блюдет Хродомер порядки старинные. Оттого и тяжко так приходится дедушке Рагнарису. В одиночку благолепие не сохранишь, хоть ты тут умри.

Вот был бы Сейя жив. Сейя умел старинное благолепие соблюдать. Под рукой Сейи все с оглядкой ходили, будь то хоть рабы, хоть иные домочадцы, хоть сыновья сейины.

А девки!.. Разве было такое в прежние времена, чтобы дочери воинов самому что ни на есть никчемному мужичонке на всем селе в портки заглядывали, мудями его мелкотравчатыми любовались!

Когда дедушка Рагнарис такой, как я был, и в доме у батюшки своего жил, ни минуты он без дела не сидел, не то что мы с Гизульфом. И чистота везде была. В свинарнике так чисто было, что хоть ночевать там ложись.

И хозяйственным был он, дедушка Рагнарис еще с детских лет. Все в дом нес, за своих же горой стоял.

И не было такого, чтобы у здоровых детей в голодные годы хлеб отнимали и полоумным отдавали, чтобы те тоже не померли. Калек и больных в капище относили, как было заведено. И оттого много здоровых детей жило и все здоровей они становились. На них и опора была в семье.

Конечно, и раньше такое случалось, что уроды нарождались, говорил дедушка. У отца дедушки Рагнариса, его тоже Рагнарис звали, тоже иногда уроды рождались. Но отец дедушки Рагнариса как выяснял, что ребенок урод или недоумок, так сразу в капище его относил. И семье польза, и боги довольны были. Да и в селе от того были ему почет и уважение.

Когда наш дедушка Рагнарис младше меня был, он часто сидел задумавшись, с открытым ртом. Дедушка о величии грезил, только отец его того не понимал. Отец дедушки Рагнариса решил было, что наш дедушка Рагнарис тоже полоумный, как и старший братец его (того годом раньше богам отдали) и в капище его свел, хоть и любил сына своего младшего. Слезами заливался, но свел.

Жрец же в капище, с дедушкой Рагнарисом поговорив и осмотрев его перед богами, сказал — нет, не полоумный он, а о величии грезит. И обрадовался отец Рагнариса и отвел его домой, ликуя.

Дедушка Рагнарис говорит, что уже тогда предназначение свое понял: основать новое село и старейшиной там быть, благочиние древнее блюсти.

Дедушка Рагнарис любит рассказывать о том, как в то капище шел. Бестрепетно шел, отважно и в то же время степенно, хоть и юн был летами.

В доме отца дедушки нашего строгость была и благочиние. Разве бывало такое, чтобы вперед отца кто-нибудь есть начинал, когда за трапезу садились? А вот Гизульф недавно… (Тут дедушка о Гизульфе вспомнил и подзатыльник ему отвесил.)

А работали как! Посмотрит человек на соху — и соха будто сама землю рыхлить начинает. Только глянет на точильный камень — глядь, а нож уже и наточен. А нынче!.. Агигульф уже в который раз хлев чинит. Недавно нож наточил — так этим ножом даже Галесвинта, несмотря на всю свою глупость, бы не порезалась.

Да что там Галесвинта! Сванхильда — и та бы не порезалась.

Все мельчает, все портится. Зерно урождается с изъяном, земля раньше черная была, а стала серая, да и вообще все серое стало, потому что мир стареет. Скоро наступит зима, которой три года стоять, а там уж и до последней битвы недолго, сгинут все в одном огне.

И не так сгинет, как ваш годья Винитар голову вам морочит, что приедет, мол, ваш Бог Единый на громовой телеге и вас, таких хороших, к себе заберет. Все это он врет. Жаль, хороший был воин Винитар, покуда дурь на него не нашла. Да что поделаешь, если все портится, все стареет и к упадку склоняется.

Ему-то, дедушке Рагнарису, что — он пожил и настоящей жизни отведал. А вот нас, дураков, ему жалко.

В бурге последний раз бывал, так смотреть там на все тошно. Лоботрясы повсюду ходят. Озоруют — и то скучно.

Да и пиво ощутимо испортилось. Раньше-то оно душу веселило, а теперь желудок гнетет. (При этих словах дедушка в сторону Ильдихо кулаком грозил.)

Все безобразия оттого, что богов люди забывать стали, от отческого богопочитания отступились. Жертв кровавых не приносят, соберутся в своем храме, ноют, как баба по битому кувшину и жидкую слезу точат: ах, бедный скамар, к кресту его прибили.

Того-то скамара, князя-то Чуму, своими руками на скамаровом поле разорвали, и никто ни слезинки не уронил. А все почему? Потому что правильно поступили. Эта вера новая — она похуже всякой чумы будет.

И на кого богов отеческих променяли? И каких богов! Странника Вотана, Доннара-молотобойца, Бальдра, светлого господина забыли, а бродяге поклоняются. Кто он такой, бродяга этот? Нешто дал бы доблестный воин себя, как лягушку, распластать?

Прав был старый Ариарих, отец Алариха. Ежели прослышит, что какой воин дурью начинает маяться и кресту поклоняться, так сразу на поединок того воина вызывал и убивал. Иной воин отказывался против вождя оружие поднимать, так тех Ариарих без поединка убивал.

И так убил многих.

Одежду меховую шить — и то разучились. Раньше грела, а теперь холодно.

Как-то раз дедушка Рагнарис послал дядю Агигульфа в бург за новыми серпами, дав для обмена овцу. Знал бы, что из этого выйдет, — ни за что бы дядю Агигульфа не послал. Но тут уж волков бояться — в лес не ходить. Коли имеешь дело с дядей Агигульфом, нужно быть готовым ко всему.

Дядя Агигульф с собой еще мешок ячменя взял и коня своего. Сказал, что перековать бы коня не мешало.

С тем отправился в бург.

Вернулся на следующий день. Серпы привез, коня привел, за плечами в мешке гостинец привез. А какой гостинец — не говорил. Сказал, сперва отобедать нужно, на голодный желудок гостинец этот, мол, правильно не понять.

Когда коня в стойло повел, дедушка Рагнарис и увидел по следам, что подкова одна с выщербиной, старая. Спросил удивленно, почему коня не перековал. Неужто весь мешок ячменя на тот гостинец неведомый ушел? Да на что они сдались, такие гостинцы!

Дядя же Агигульф ответил, кузнец про те подковы говорил, будто очень хорошие те подковы. До Данубия добраться и назад вернуться можно и все им сносу не будет.

Бросили они о подковах спорить, и трапезничать мы сели. После трапезы, как насытились, подступили мы все к дяде Агигульфу, чтобы гостинец свой он нам показал.

Дядя Агигульф, торжествуя, из мешка гусли вынул. Вернее, сперва-то мы подумали, что это какой-то особенный лук, чтобы стрелять всем вместе. Но дядя Агигульф объяснил нам, что гусли это. Помогают они сказителю песни о героях рассказывать. Мы с Гизульфом не очень поняли, как это гусли помогают рассказывать. Они деревянные и слов не знают.

Дедушка Рагнарис заворчал, зачем это дяде Агигульфу песни о героях понадобились. Но дядя Агигульф на это заявил, что давно уже дар сказительный в себе ощущает. Как в битве мечом размахнется, как опустит меч на голову вражескую, как услышит хруст костей и лязг металла — так строки сами собой на ум приходят.

Случилось же в бурге вот что. Приехал дядя Агигульф и зашел дружину проведать. Первым делом повстречал одного дружинника по имени Гибамунд. Сидел тот, изрядно уже пивом накачавшись, и скамар какой-то перед ним сидел, на коленях вот эти самые гусли держал. И песню громкую пел, за струны дергая.

Гибамунд же подсказывал скамару, какие слова говорить. Пели про битву, и выходило так, что этот Гибамунд самый главный герой в той битве был. Подскажет Гибамунд еще какую-нибудь подробность той битвы, а скамар тут же ладными стихами излагает. И за струны дергает беспрерывно, так что гром стоит, как если бы волны о скалу разбивались, разбитое судно проволакивая.

Сел рядом дядя Агигульф. Заслушался. завидно ему стало.

У скамара рожа красно-сизая, глаза вверх завел, знай себе струны дергает да поет осипшим голосом, когда пиво не лакает.

У Гибамунда слезы аж подступают, так прекрасны песни те. Дядя Агигульф пива с Гибамундом и скамаром выпил и тоже слезу сглотнул. И впрямь, прекрасные песни. И захотелось дяде Агигульфу, чтобы и о нем такие песни сложили.

Учтивейше попросил дядя Агигульф Гибамунда, чтобы тот скамара того дивно-песенного ему продал. Гибамунд не менее учтиво отвечал дяде Агигульфу, что вроде бы, свободный тот скамар. Хотя, ежели дяде Агигульфу не лень, может в рабство скамара того обратить.

Однако дяде Агигульфу лень было.

Скамар же вдруг предложил дяде Агигульфу свои гусли. Мол, для такого статного воина, для такого знатного господина ничего не жаль отдать. Точнее, сменять. А еще точнее, на мешок ячменя сменять, вон на тот, какой знатный господин из деревни своей притащил.

Тут подумал дядя Агигульф о том, что скамар-то ему, пожалуй, и не к чему. Дар свой поэтический в себе ощутил. И раньше-то строки на ум приходили, битвы да героев воспевающие, а при виде дивных гуслей и вовсе потоком полились.

И играть на этих гуслях много ума не надо. Ежели скамар за струны дергать научился, то уж дядя Агигульф сделает это куда лучше, рука-то у него не в пример сильнее скамаровой.

Попросил только у того скамара, чтобы секрет какой-нибудь показал. Скамар охотно показал, как из струн непотребный визг извлекать, чем в восторг привел и Гибамунда, и дядю Агигульфа. И еще больше захотелось дяде Агигульфу эти гусли иметь.

И согласился он отдать мешок ячменя за гусли.

Сменялись.

Скамар уже напропалую льстил дяде Агигульфу, военного вождя ему предрекая — при таком-то уме, при таком-то даре! Сразу видно, что любимец богов.

И стал вдруг дяде Агигульфу скамар противен. И Гибамунду стал он противен. Вдвоем пинками его прогнали. Ячмень же не дали, потому что вдруг открылось им, что украл эти гусли скамар.

Гибамунд даже припомнил, что свояк у него в дальнем селе есть, так у свояка сосед был, а у соседа того, вроде бы, как-то видел Гибамунд такие же точно гусли. И надо бы еще выяснить, не те ли это самые, чтобы зря не позориться.

Жаль будет соседу свояка гусли отдавать, если признает, а за них уж ячменем заплачено. А так не жалко.

И рассудив таким образом, обратили они ячмень в пиво и стали вдвоем песни слагать. И так у них складно получалось без всякого скамара, такие красоты на ум приходили и сами собою в слова ложились…

Потом Гибамунд пение оборвал и сказал, что, кажется, расстроены гусли. Спросил дядю Агигульфа, умеет ли он их настраивать. Дядя Агигульф сказал, что не умеет. Гибамунд тоже не умел. Предложил к дружине пойти. Мол, две головы хорошо, а много лучше.

И многие стали гуслями наслаждаться. Пиво полилось рекой. Дружинника не осталось в бурге, кто не попытался бы сыграть на гуслях свою песнь, и состязались — кто сильнее дернет.

После собаку словили и стали ее за хвост тянуть. Потянут — собака взвизгнет. Потом по гуслям проведут особым секретным образом, как скамар показывал, — гусли взвизгнут. Так и потешались, кто громче визжит.

Потом собака укусила дружинника и была отпущена.

Решено было, что негоже такую диковину от вождя таить. К Теодобаду понесли, громко песни распевая, а впереди дядя Агигульф шел и что было мочи за струны тянул — старался ради вождя. Рядом Гибамунд вытанцовывал. За ними собака бежала.

Спал Теодобад, когда ввалились к нему дружинники. Разбудили его. Сел вождь на лавке. Пива ему поднесли. Гусли предъявили. Теодобад пива хорошо испил и предложил струны ногтем ковырнуть. Мол, видел раз знаменитого слепого певца, так тот ногтем вот эдак подковыривал, чудные звуки извлекая. И велел гусли подать.

Стал гусли ногтями эдак подковыривать. Что-то у вождя военного получилось. Но после палец поранил и недоволен остался.

Попробовал ножнами от кинжала водить — тоже интересно получается.

Ножны у Теодобада особенные, аланской работы, с выпуклым рисунком. Нарисованы там звери невиданные — рогатые и злые кони, звери-пардусы — и все между собою бьются предивно.

Под ножны Теодобад стал песнь слагать. Всех Теодобад превзошел — самую длинную песнь спел. И громче всех пел. Никто с Теодобадом в том сравниться не мог. И в который уже раз ясно всем стало — недаром Теодобада вождем избрали.

Пел же Теодобад о том, как на Афару-Солевара дружину свою водил и как побили Афару и взяли его соль.

И такая славная была та песнь, что у многих слезы показались.

На перезвон гусельный да на рев теодобадов мужественный жена вождя появилась. С деревянным подойником вошла — корову доила, аж в хлеву мужнин крик слыхать было. Умилилась и молока гостюшкам предложила. Гостюшки поблагодарили, но молока пить не стали. Ибо, как пояснил Гибамунд, от благодарности ногою пол земляной роя, с молока после пива шибко пучит. Улыбнулась жена Теодобада ласково, будто мать родная (хотя моложе была многих дружинников) и вышла тихохонько.

Из того, что после творилось, дядя Агигульф мало что помнит. Помнит, что из дома теодобадова в дружинные хоромы перебрались. Там стрелять из гуслей пытались, но осторожно, дабы вещь драгоценную не попортить.

Тут Теодобад о скамаре спросил, кто таков и откуда гусли взял. Гибамунд пояснил, что скамар гусли у его свояка спер. Решили татя изловить и примерно наказать. Всю ночь по бургу носились, всех переполошили, искали скамара, чтобы суду предать, но не нашли.

Теодобад распорядился, чтобы утром ворота не открывали, дабы тать не избегнул кары, а дружинники могли бы невозбранно поиски продолжить.

Под утро нашли одного скамара и повесили, только это другой скамар был.

Как рассвело, дядя Агигульф с гуслями в дорогу отправился. Все благодарили дядю Агигульфа за праздник и за избавление бурга от татя злого.

Так закончил свой рассказ дядя Агигульф.

И сказал дядя Агигульф, что отца своего Рагнариса почтить желает той музыкой, которой и вождь военный внимал.

С тем гусли себе на колени возложил и за струны дергать начал, распевая во все горло. Пел он о подвигах дедушки, который Арбра-вутью зарубил в честном бою. Как сражались нагие дедушка наш Рагнарис и вутья Арбр. Перечислять достоинства героев начал, сравнивая их: у вутьи руки длиннее, зато у дедушки плечи шире…

И все скальдическим языком изображать пытался, так что и половины мы не поняли, как вдруг дедушка взревел, что, перво-наперво, клевету на него дядя Агигульф возвел. Что вовсе «закрома потомства, семенем крепким отягощенные» не свисали у него ниже колен. Ни у него, ни у Арбра.

И «меч отваги» вовсе не на врага наставлен был, ибо не до этого было. Ни ему, ни Арбру.

А во-вторых, чтоб срамных песен при девках более не голосил!

Дядя Агигульф обиженно замолчал, но вдруг с новой силой по струнам ударил и стал кричать про то, как «льется-хлещет кровь врагов, пролить ее всегда готов».

Тут у всех дела какие-то на дворе нашлись. У одной только Ильдихо не нашлись, за что она на дядю Агигульфа злобу затаила.

Дедушка Рагнарис недолго крик этот терпел. Сказал, что и раньше жили без гуслей и впредь, надо полагать, проживем. И без гуслей-то благочиние погибло навек, а с гуслями и вовсе скамарам уподобимся. Еще и хродомеровы придут поглядеть, как у Рагнариса на дворе непотребства чинятся.

А дяде Агигульфу скальдом не быть, по всему видать. И разумом скуден, и рожей не вышел. С такой рожей только по герульским курятникам шастать, «закрома потомства» куриные воровать.

Да и Теодобад хорош, по рассказу видно. Аларих-то по сравнению с отцом своим, Ариарихом, втрое как мудростью был умален; а Теодобад, похоже, как на Афару-Солевара сходил, так последние остатки ума порастряс. И воинство вождю под стать.

Спросил презрительно, как у этого дружинника Гибамунда отца звать. Дядя Агигульф ответил: тоже Гибамунд. Дедушка аж плюнул и сказал, что Гибамунд от Гибамунда недалеко ушел.

Его, дядю Агигульфа, за делом в бург посылаешь, а он чуть что — с дружиной бражничать. Спасибо хоть серпы привез. Мешок ячменя на непотребную потеху пустил. Дядя Агигульф возразил, что сам Теодобад мешком этим не побрезговал.

Дедушка Рагнарис закричал:

— Это тебе он «сам Теодобад», а мне он сопляк паршивый, не лучше тебя! Будь там хоть сам Вотан с Доннаром, разницы никакой — мешка-то ячменя уже не вернешь! Не для того день-деньской о хозяйстве радею, чтобы сын в скомороха обратился.

Добавил, что ежели дядя Агигульф окончательно решил оскамариться, то дедушка Рагнарис ему это вмиг устроит. Бороду вот обкорнает, пинка под зад даст — и готов скамар. Дело недолгое. И зарычал страшно, чтоб Ильдихо ножницы несла.

Дядя Агигульф дожидаться не стал. Гусли под мышку — и деру.

Дядя Агигульф не видел, а я видел, как дедушка Рагнарис ему вслед глядел, за бока держался и хохотал, а после прибавил: «Весь в меня».

А я еще и раньше понял, что дедушка Рагнарис дядю Агигульфа ни за что не выгонит. Это он пугал дядю Агигульфа.

Я побежал дядю Агигульфа догонять и нагнал его уже у самого дома валамирова. Остановил и хорошую весть ему передал: чтоб не боялся дядя Агигульф, ибо дедушка на самом деле на него вовсе не сердится. Дедушка смеется.

Дядя Агигульф сказал, что знает.

После возвращения дяди Агигульфа из бурга несколько вечеров так было: едва солнце на закат пойдет, так от дома валамирова воинственный рев несется и бряцанье.

В первый же день, как дядя Агигульф к Валамиру гусли снес, герои, друг перед другом в умении скальдическом выхваляясь, одну струну порвали.

Дядя Агигульф потом сказал нам с Гизульфом, что они с Валамиром хотели показать звук, какой бывает, когда две конные лавы в бою сходятся. Хорошо еще, что одной струной отделались. Песнь такая героическая была, что едва снесли на хребте своем гусли ее могучую тяжесть. Могли и пополам треснуть.

Дядька-раб валамиров на скальдов ругался, а Марде гусли очень понравились. Весь вечер сидела у ног Валамира и на героев глядела, рот приоткрыв и пошевелиться боясь. И за то мила была она им. Валамир ее дядьке в пример ставить пытался. Мол, хоть и замарашка-девка, а геройство почитает.

Вторая струна еще через день лопнула в руках Валамира. Он кричал песнь, а дядя Агигульф плясал и замарашку валамирову плясать заставили. Вошли в раж — струна и лопнула.

Но богатыри не отступились и все равно каждый вечер продолжали искусство скальдическое постигать.

Когда же струн на гуслях не осталось, их Валамир на сеновале схоронил, ибо дедушка Рагнарис запретил скамарскую потешку в дом к себе нести. Там потом мыши гнездо свили.

Дядя Агигульф с Валамиром всем после рассказывали, что гусли дрянь попались. Сразу видать, скамарские гусли. Были бы настоящие, быть бы уже Валамиру с Агигульфом скальдами, гордостью всего села.

Дядя Агигульф вспоминал, как дедушка Рагнарис рассказывал, будто у великих риксов готских и скальды были великие, а у тех великих скальдов и гусли были великие — сами из золота, струны серебряные. На таких-то гуслях играть, кто великим скальдом не сделается. Даже Одвульф, может быть, сделается.

Дедушка после того долго дядю Агигульфа скальдом величал. И «закрома потомства» поминал.

Теодобад — наш военный вождь. Теодобад — сын Алариха, внук Ариариха, сына Рекилы.

Наш дедушка помнит еще Ариариха. Дедушка говорит, что Ариарих был великим вождем. Росту в Ариарихе было — два Теодабада, и в плечах он был — два Теодабада; руки имел как Теодобад ноги, а ноги — как Теодобад туловище. Когда Ариарих шагал, дрожали деревья и осыпались с них листья. Ногой топнет — камни с далеких гор сыплются. Поэтому Ариариха и выбрали военным вождем.

Когда дедушка был молод, — Ариарих уже был старым, усохшим и дряхлым. Всеми делами в дружине заправлял уже Аларих, а Ариарих только сидел на солнышке и ругался.

Дедушка говорит, что бранился Ариарих по-старинному, не так, как нынешние. От нынешней брани только молоко киснет, а от брани Ариариха птицы небесные падали замертво.

Ко времени старости своей Ариарих сильно сдал и измельчал. Оттого стал помещаться в бурге, а прежде в бурге не помещался и потому все время в походах был.

Но враги в те времена могучими были, под стать Ариариху и потому не мог он всех их истребить и лишить народ свой великой радости войны.

Почти все время проводил Ариарих в землях вандальских. Нравились ему тамошние враги. Был у него среди вандальских вождей один любимый враг, с которым они постоянно единоборствовали. Дедушка забыл имя того вождя. Знает только, что не «Велемуд». Это уж точно.

Однажды этот вождь был ранен и попал в плен к Ариариху. Ариарих лечил его, как родного брата, и трясся за жизнь его, ибо боялся потерять столь лютого и кровожадного врага. И исцелив врага своего, облобызал и отпустил, смеясь от радости, что вскоре вновь сможет сойтись с ним на поле брани.

Вот каковы были нравы воинские в прежние годы. Так говорит дедушка Рагнарис.

Во времена ариариховой молодости у нашего народа было два вождя: военный и мирный. Мирный вождь вершил всеми делами в бурге и тяжбы разбирал. А военный — воевал. И жизнь текла в благолепии.

Однако случилось так, что пошел однажды по весне мирный вождь в лес. И услышал за деревьями стук и вроде бы крики боли. Поспешил он туда, откуда шум доносился, заранее от жалости изнемогая. И, выйдя на прогалину, увидел, что бьются там два оленя, спор свой силой пытаясь разрешить.

Того не выдержало сердце мирного вождя — ведь всегда стремился он миром споры решить. Предложил он оленям разобрать вопрос мирно и назначить, если кто виновен, цену, и уплатить вергельд за убытки. И стал он зверей разнимать, к мудрости их взывая.

Однако не вняли ему обезумевшие олени и забили мирного вождя.

Так принял кончину мирный вождь. И не стало больше у нас судьи. Оттого и началось порой благочиние нарушаться.

Ариарих же, узнав о произошедшем, выл и по земле катался, от позора изнемогая: твари бессловесные, траву поедающие, воина готского забили и затоптали, будто лопух или какой иной сорняк.

И убил бы, наверное, себя Ариарих, если бы не лютые враги его: дивным нападением они Ариариха своевременно от унылых мыслей отвлекли. И в бург вошел Ариарих, ибо от позора, который пережил по смерти мирного вождя, сильно умалился он в размерах.

Стал Ариарих судьей вместо того мирного вождя, а закон при Ариарихе был всего один, зато без всяких сложностей и внятный любому — прав сильнейший.

Споры решались так. Приходили к Ариариху спорщики. Ариарих в суть их разногласий не вникал, просто садился за стол и разводил в стороны руки. Оба спорщика пытались руки вождя к столу пригнуть. Сделать это не удавалось никому, покуда вождь в силе был, но по силе нажима определял Ариарих, кто прав, а кто нет. И объявлял о том во всеуслышание. Если же кто не соглашался, то на поединок вызывал.

И видя, как легко решает Ариарих любые споры, постановили мирного вождя отныне не выбирать. Во избежание нового позора.

Кроме того, дружина полюбила ставки делать на спорщиков — кого Ариарих правым признает, а кого нет.

Ариарих еще один обычай завел: кормился он в домах по всему бургу. И радостно встречали его, ибо боялись.

А уж как щедр был Ариарих! Если на охоте добычу брал, то раздавал мясо по домам. Себе почти ничего не оставлял.

Девушкам дарил Ариарих пояса и пряжки, молодым воинам — оружие. Наложниц себе не брал — берег женщин. Да и не было в бурге такой, которая богатырскую его мощь смогла бы снести.

Но как умалился Ариарих размерами и в бурге поместился и осел, то вскорости сыскалась и жена. Дал ему жену тот самый могучий вождь-вандал, который наилучшим и наилютейшим врагом его был. Дочерью была ему та девица, что женою Ариариха стала.

А племянником того вандала был Эрзарих, отец нынешнего вождя вандальского Лиутара. Этот Лиутар в вандальском бурге сидит, на полдень от нас.

Во время войны между готами и вандалами устроил вандальский вождь так, что дочь его оказалась на пути Ариариха. Защищала ее всего дюжина воинов. Всех их порубил Ариарих, и пали они кровавой кучей у ног прекрасной вандалки. И схватил ее Ариарих за косы, поднял в свое седло и повез в бург, песни жестокие распевая.

В бурге же с почетом в жены себе ее взял, ибо понял еще раньше хитрый замысел своего врага и возблагодарил его от всего сердца.

Однако боялся тот лютый вандал, как бы не оскорбился лучший его враг Ариарих, как бы не заподозрил, будто миром унизить его вандалы хотят. И потому в качестве брачного дара тут же сжег несколько готских сел, отчего вновь заполыхала свирепая война.

Прежде у Ариариха не было в бурге дома, а спал он в тех домах, где кормился. Не хотел иметь ничего своего Ариарих. Желал все, чем ни завладеет, — людям отдавать.

Однако с той поры, как взял в жены вандалку, вынужден был собственный дом поставить. И пока строил — мощью и телом скудел Ариарих. И столь против прежнего умалился, что смог уместиться в доме, который выстроил для жены своей.

Однако вера воинов в Ариариха не ослабла, ибо каждый вечер поднимался вождь на полуденную стену тына и оттуда изрыгал проклятия и угрозы в сторону вандальских земель. И это дивно укрепляло мужество в сердцах воинов и грело их лютость. И росла их вера в Ариариха.

Понесла вандалка. Вырос у нее огромный живот. И гордился тем вандалкиным животом Ариарих, ходил по домам, бражничал и про живот жены своей рассказывал. Воистину, великолепен был живот тот. И шевелился во чреве вандалкином богатырский младенец, будто не человека, а горячего аланского коня она вынашивала.

Дом ариарихов содрогался, когда начинал шевелиться младенец во чреве вандалки. Люди же, видя, как дрожит дом, радовались и говорили: «Великий вождь среди нас зреет».

Не снесла вандалка богатырской мощи плода своего. Умерла, дав жизнь Алариху, сыну Ариариха. И столь скорбел по ней Ариарих, что уменьшился даже в размерах. И сделался как обычный человек.

Рос Аларих в бурге, в дружине, при отце своем.

А дед его, вандал, тоже хотел выковать великого воина из внука своего. И потому набегами наши земли тревожил. И часто к бургу дерзко подступал с дружиной малой. И когда выходил Аларих на тын, дед ему поучения читал, стрелами осыпая. И так преискусно осыпал, что все они в волоске от ног алариховых в тын вонзались. И стоял Аларих, не дрогнув, под стрелами дедовскими и поучениям его внимал, отвечая дерзостями и ругательствами.

И радовалось сердце старого вандала.

Когда же принял Аларих посвящение воинское, дед-вандал ему великий подарок сделал: аланов свирепое племя на земли наши напустил. Для того в сговор с вождем аланским вошел, родством его опутав и дарами задарив.

Вскоре после того погиб старый вандал в набеге на дальних гепидов. Он был уже болен и набег этот нарочно затеял, чтобы погибнуть. И пал он от рук дальних гепидов.

Когда Ариарих узнал о смерти его, то совсем сдал. Вдруг сразу дряхлым сделалася.

И подняли дружинники на щит сына его, молодого Алариха. Ибо немало было в бурге людей, которые помнили, как ворочался Аларих во чреве матери своей и как ждали рождения великого вождя.

Ариарих же повсюду за Аларихом ходил и советы ему давал. И оттого, что следовал тем советам Аларих, достиг он многого и благочиние при нем процветало.

Дряхлого Ариариха помнит наш дедушка Рагнарис. И Хродомер того Ариариха тоже знал.

Оба они, и Хродомер, и Рагнарис при молодом Аларихе в дружине были.

Помнят они и то, как умер старый Ариарих. Смерть предчувствуя, три дня лежал старый Ариарих перед дружинными хоромами с мечом в руке.

На третий день солнце затмилось. А когда снова день засиял, мертв был старый Ариарих. И на лице его была улыбка.

Аларих, сын Ариариха, воевал с герулами, гепидами, вандалами и аланами. Все думали, что он падет в войнах с герулами. И сам Аларих тоже так думал.

Была причина так думать. Ибо обычаю отца своего Ариариха следуя, выходил Аларих на тын кричать угрозы. Но кричал он не только в ту сторону, где вандалы жили. Аларих, будучи вождем величайшим, кричал на все четыре стороны, рассылая угрозы герулам, гепидам, вандалам и аланам.

И вот однажды, после бражничанья с дружиной, взошел Аларих на тын и начал угрозы расточать. И когда кричал он на герульскую сторону, то сорвался с тына и упал. И решено было, что знамение это. И суждено Алариху пасть от рук герульских.

Когда же погиб Аларих в великой битве с аланами, изумление овладело народом нашим. Но после решили, что чары, которые наслали аланские шаманы, одолели чары герульские, и оттого аланам досталась великая честь и радость убить Алариха.

И оттого нет приязни между аланами и герулами, ибо аланы похитили честь, принадлежавшую им по праву.

Во многом Аларих превзошел великого своего отца. Ибо если Ариариха боялись, то сына его, Алариха, любили без боязни, только лишь с небольшой опаской.

Аларих смело обычаи менял. Когда солнце на лето поворачивает, есть у нас такой обычай, чтобы кузнец по дворам скакал, козлом вырядившись и Вотана славя. Аларих же самолично это делал, говоря, что ежели вождь в бурге имеется, то негоже кузнецу это делать. Ибо вождь сам есть кузнец брани.

И еще Аларих стал брать с сел дань. Всякий раз по осени, когда урожай снимали, отправлялся Аларих в поход на врагов своих, а заодно и с сел готских дань брал.

Добычу, взятую в походе, делили в бурге, а дружина питалась с дани. Аларих был щедр без меры, и порой дары, розданные им после похода, превосходили намного размеры взятой в тех же селах дани. Но все равно старые роды были Аларихом недовольны.

Однако гневлив был Аларих. Не один, не два рода разорил он и оскамарил.

Память отца своего чтя и традиции, им заведенные, соблюдая, жил Аларих открыто, у всех на виду. И находил в том особенное удовольствие. От добычи почти ничего себе не брал, однако от даров не отказывался. И часто бывали те дары чрезвычайно богаты, ибо пуще всего любил Аларих золото.

Аларих признавал, что пользы в хозяйстве от золота никакой, но чтил золото, ибо в нем — сила богов.

Жил Аларих в той избе, которую поставил Ариарих, отец его, когда взял себе жену вандалку. И смотрела та изба на дружинные хоромы, а между избой вождя и хоромами дружины была площадь. И была та площадь сердцем бурга.

И вот какое обыкновение имел Аларих. Впав в доброе расположение духа, что случалось нередко, ибо удача от Алариха не отворачивалась, вытаскивал он свой большой резной ларь, где все достояние его хранилось (кроме оружия). На могучих плечах выносил Аларих свой ларь прямо на площадь, откидывал крышку и начинал рыться, добром своим гордясь. И всяк, кто мимо ни шел, должен был остановиться и похвалить аларихово добро. дабы обиды смертельной вождю не нанести. И если хорошо хвалили, то Аларих, радуясь, щедро добром же из ларя одаривал.

Никогда в бурге так хорошо не жилось, как жилось при Аларихе.

Знал Аларих всех в бурге наперечет и в лицо, даже малых детей. И они его знали. Детям он особое внимание уделял. Тех, кто побольше, самолично учил с оружием обращаться; зато и знал, кто на что способен. Тех, кто поменьше, на себе катал, браги испив.

Жену себе Аларих взял в бурге. То была дочь щитника. Дедушка Рагнарис, когда про дочь щитника рассказывает, сразу плач заводит — какие, говорит, раньше щиты делали! Сейчас таких щитов не делают. Даже вутьи сгрызть те щиты не могли, вот какие щиты делали. А отец алариховой жены один из лучших был.

Недавно Аргасп с Теодагастом грызню учинили. Дескать, дылда Теодагаст нечаянно Аргаспу локтем в щит попал и проломил щит. Аргасп с Теодагаста пытался стоимость поврежденного щита содрать, переругались, едва не передрались. Раньше такого позора бы не случилось.

Отец алариховой жены таких щитов вовек не делал. Удавился бы от позора, произойди с его щитом такое. И сколь крепки были щиты отца, столь же крепка была добродетель дочери его.

Так дедушка Рагнарис говорит.

И родила жена Алариху четырех дочерей, а последним — сына, Теодобада.

Рождению Теодобада радовались в бурге так, будто в каждой семье по сыну прибавилось. Особенно же радовался дедушка Рагнарис.

Пять зим сравнялось Теодобаду, когда Аларих его у жены отнял, оставив ей для забавы дочерей. Знал, что вырастит такими же крепкими и добродетельными, какова сама была, и потому о них не заботился.

И рос Теодобад при дружине, при забавах дружинных, с ранних лет к мужеству и геройству привыкая.

Наш дедушка Рагнарис учил Теодобада многому из того, что знал. И Хродомер учил. И многие другие тоже. А Арбр не учил. Арбр уже тогда людей сторонился.

И мужал Теодобад.

Был Аларих телом крупен, голову имел большую, лицо широкое, усы вислые, часто от пива слипшиеся наподобие острых наконечников копейных.

Для Алариха превыше всего дружинное братство было.

Была мечта у Алариха. Думал Аларих над воротами бурга башню соорудить. Дескать, у вандалов в бурге есть башня, у гепидов есть. Даже у герулов такая башня есть.

А к тыну у ворот притулилось жилище одного из дружинников. Снутрс его звали, был он тогда совсем молод.

И снес жилье Снутрса Аларих, а самого Снутрса к себе в дом взял. И дабы совсем уж обиду загладить, дружиннику нанесенную, отдал ему в жены свою старшую дочь — та как раз в годы брачные вошла.

Второй дочери также мужа в бурге нашел Аларих.

Двух младших Аларих выдать замуж не успел, их Теодобад потом по селам раздал в жены почтенным и зажиточным воинам.

Но то потом случилось.

Покамест же был Теодобад мальчишкой. Наш дедушка Рагнарис хорошо помнит это время. Рос Теодобад при Аларихе. Аларих сына заставлял по всему бургу драться. Если в седмицу Теодобад ни одной драки не затевал, то сек Аларих Теодобада, ибо был суровым отцом.

Если же в тех драках бит бывал Теодобад, то тоже сек его Аларих.

Проницательность в Теодобаде взращивал.

Аларих чрезвычайно любил трапезничать и находил в том немало радости. И потому всячески поддерживал тот обычай, какой отец его Ариарих еще в давние времена завел. Ходил по домам и везде кормился.

И дружину с собой водил.

А разведчиком у них Теодобад служил. Он-то как раз и должен был вызнать, где доброе пиво варится, где доброй еды наготовили.

У ворот часто Теодобад караулил, смотрел — не возвращается ли кто с охоты при богатой добыче. И ежели видел тушу оленя, либо кабана, то отцу рассказывал.

А отец уж потом спешил с верной дружиной.

Теодобад впоследствии очень хорошо знал, у кого в бурге что есть, ибо сумел изучить имущество сограждан своих, пока по гостям ходил и выслеживал по отцову наказу.

Подросши, Теодобад и по селам окрестным выслеживать начал.

Через наблюдательность теодобадову и бабка Мавафрея потом пострадала.

Щедрость сердечную являя, любил Аларих, помучив сперва, рабов отпускать. И требовал он, чтобы дружинники тех рабов в бою добывали, а он их потом отпускал. И оттого много пленных всегда из походов пригоняли.

С женой своей Аларих часто ссорился. Ссориться любил не дома, а на площади, перед дружинными хоромами. И весь бург дрожал, когда Аларих на жену свою кричал, а та, будучи женой и матерью вождя, достойно ему отвечала. И веселился старый щитник.

Несмотря на ссоры и крики, был Аларих добр. И если в бурге случалась у кого-нибудь беда, без военного вождя не обходилось: первым приходил и целить пытался. А после уж и знахари являлись.

Сам же Аларих, когда страдание его настигало, страдать любил на площади перед дружинными хоромами, где отец его Ариарих три дня с мечом в руке лежал, смерти ожидая.

Дедушка Рагнарис помнит, как одолела однажды Алариха страшная зубная боль. Была эта боль ужаснее герульского нашествия и столь же позорна. Выл и стонал Аларих, на землю бросался, пыль ел, убить себя пытался. Ярился Аларих, порываясь в одиночку на герулов набег учинить страшный; хотел Аларих геройски и кроваво там пасть. Едва удержали его, на руках вождя повисши: два дружинника на левой и три — на правой.

Остальные дружинники стояли перед Аларихом и веселить вождя пытались, чтобы забыл он свою боль.

Был в бурге один златокузнец, который фибулы изготавливал, всякую тонкую работу делать умел. Другие же два кузнеца, что в бурге были, подковывали лошадей, ковали мечи, а чаще — топоры (ибо в те времена народ был богатырский). И для такого деликатного дела, как вырвать зуб вождя, не годились.

Эти двое кузнецов, вождю сострадая, тоже на площадь пришли со своими орудиями, но прогнала их жена алариха, за жизнь мужа опасаясь. Ибо любила его дочь щитника, хоть и бранилась с ним прилюдно.

А златокузнец на охоте был. Двое верных дружинников, дедушка Рагнарис и Хродомер, помчались искать златокузнеца. Ибо лишь он один мог беду отвести.

К исходу дня лишь привезли златокузнеца в бург. Ехали и боялись, что и бурга-то на прежнем месте не найдут. Как раненый зверь, метался Аларих, хотел все порушить и с собой в могилу забрать.

Увидев златокузнеца, как-то разом обмяк и на волю его отдался. Потребовал только, чтобы меч ему в руку дали на тот случай, если умереть придется.

Весь бург собрался смотреть и ужасаться.

Те два кузнеца, что мечи ковали, на златокузнеца прежде всегда свысока глядели, ибо занимался безделками. Тут же вдруг оказалось, что нет никого превыше златокузнеца. И те два кузнеца орудия ему подавали и все приказания исполняли.

А дедушка Рагнарис и Хродомер Алариха держали за голову. Ноги же Алариха держали три могучих воина — и то чуть не покалечил их Аларих, так лягался.

Аларих потребовал, чтобы жена Теодобада привела: пусть смотрит. И смотрел Теодобад, хоть и страшился.

Остальные дружинники мечами по щитам стучали и жестокую воинскую песнь пели.

И вытащил аларихов зуб златокузнец и всему бургу показал. Передавали зуб вождя из рук в руки, как некое диво, и головами качали: такая малая вещь и столь великую боль в себе заключала. И гнилости зуба дивились, ибо без слов красноречиво говорила она об обилии трапез и жизнелюбии могучего Алариха.

После же златокузнец оправил вырванный зуб вождя в золото, и носил его всегда Аларих на шее в память о великом испытании.

Дедушка Рагнарис говорит, что в дружине новый отсчет времени пошел: до зуба аларихова и после зуба. Именно с вырванного зуба и начались зрелые годы Алариха, тогда он и умудрился опытом.

В первую осень после зуба вандалы подступили под стены бурга, свирепым вутьей Гибой веденные. И тогда же растерзал Арбр свирепого Гибу-вандала.

То была большая война и закончилась она к славе Алариха.

После того победоносно ходил Аларих на герулов и многих побил.

Аларих любил с аланами воевать. Он любил воевать с аланами потому, что они были подарком его свирепого деда-вандала.

Аларих от отца своего Ариариха тем и отличался, что любимыми врагами его не вандалы, а аланы были. И всю жизнь свою любил Аларих с аланами биться, покуда не пал от их рук, великое в том удовольствие находя.

Прочие же — вандалы, гепиды и особенно высокомерные герулы — были небрежением этим алариховым очень обижены. И оттого постоянно чинили Алариху препоны, становясь между ним и любимым его врагом.

Аланы же были тем плохи, что имели скверную привычку то и дело откочевывать, так что порой утолить жажду боя бывало трудно. Только, случается, соберут в селах урожай, а Аларих дань, только потянет героев в битву, а враг взял и ушел на зимние пастбища.

Аларих попытался однажды следом за врагом откочевать (это еще задолго до зуба было), но тому воспротивились сильные роды готские. Ибо как только откочевал военный вождь со своею дружиною следом за любимым врагом, так пришли на нашу землю герулы с Вигаром-вождем.

Поднялись в то время герулы, ибо пока Ариарих их не трогал, вандалами увлеченный, сумели коварно размножиться в тишине и покое. И теперь, умножившись бесцельно, скучали.

И захватили герулы кусок земли нашей. Земля эта была искони нашей, говорит дедушка Рагнарис, ибо на ней высился курган ариарихова отца — Рекилы, а тот пролил на эту землю свою священную кровь, и случилось это в незапамятные времена.

И многие видели в утрате кургана Рекилы знак беды. Оттого и ополчился на герулов Аларих и думал даже, что смерть от их руки примет.

Аларих часто герулов побивал, но земли с курганом так и не отбил. Жен и дочерей герульских забирал, скот забирал. Один раз даже бург их отбил и день удерживал. Но кургана Рекилы, предка своего, так и не освободил от герульской неволи и герульского поругания.

Герулы в том великом кургане еще вождя своего подхоронили. И возмущалось сердце Алариха; однако ж воспротивиться поношению он не смог.

Жрецы в капище уверяли Алариха, что послали они ясновидца Нуту и увидел ясновидец Нута: в кургане между Рекилой и вождем тем герульским схватка произошла, и одолел Рекила без труда герульского вождя, а одолев, в своего раба обратил.

И рассказали о том в бурге, и возликовали. Однако за курган все же решили мстить до конца.

И воевал Аларих с герулами. То он на герулов насядет и подадутся герулы; то вдруг герулы вновь соберутся с силами и отбросят его. Оттого и нужны были всегда Алариху воины.

Роды же старые по селам воинов Алариху давали неохотно, ибо добыча от той герульской войны была невелика. И большая нелюбовь воздвиглась между военным вождем и селами, поскольку ни Аларих, ни старейшины поступаться своим не желали.

Через две зимы после зуба иная радость великая приспела Алариху: два могучих воина из дружины его, Хродомер и Рагнарис, ушли из родов своих старых и новое село основали. Село геройское, воинами поставленное, воинов взращивать назначенное, Алариху и всему братству дружинному преданное.

Великой любовью любил Аларих наше село. И никакой дани с нас не брал. Да и какая с богатырей дань, кроме черепов вражеских да кабаньих? Зато уж этого в изобилии было.

Ближе жены было Алариху наше село, дороже сына, как кричал он о том на площади, медовухи испив. И воины наши, Рагнарис, Хродомер и иные по первому зову с Аларихом шли на смерть и кровавую сечу.

Приезжая с дружиной, часто пировал Аларих в нашем селе. И затевая поход, самую обильную жатву воинов из нашего села брал, ибо все у нас охотники до ратной потехи.

Аларих уж подумывать начал вторым бургом наше село сделать. Посадил бы сына своего Теодобада в наше село, а сам бы в прежнем бурге остался. И возвеличилось бы племя наше на этих землях, два бурга имея.

Наше село с прежним дедушкиным селом в неприязненных отношениях находилось. И немудрено: старейшины из старого села пращуров-богатырей Хродомера с Рагнарисом неправедно изгнали. И лелеял обиду хродомерову да рагнарисову Аларих, приняв ее как свою. На больших пирах дружинных Рагнарис и Хродомер всегда ближе к вождю сидели, нежели старейшины из старых сел.

Ходил Аларих и на гепидов, пытался к солеварням прорубиться. Но не дошел, ибо дружину по пути почти всю порастерял: пали храбрые воины от оружия гепидского.

Известно, что гепиды в бою мечом безумствуют. Медлительны, но тяжелы; а если в ярость впадают, то лучше сразу бежать. Ибо гепид не скоро остановится.

А Аларих добра их коснуться захотел, они и залютовали.

На вандалов ходил Аларих мало, без охоты. Один только раз и учинил на них набег; однако ж набег получился вялый.

И не ходил больше на них Аларих, веселья немного в том находя.

Зато вдруг прикочевали аланы, которых несколько лет не было. Тут возликовал Аларих, ибо аланы числом умножились, были алчны и люты, как волки зимние.

С аланами бился Аларих несколько лет с перерывами. Славно встречал их Аларих, когда появлялись они по весне. И провожал их, как гостей дорогих, изрядной и кровавой битвой.

Вожди аланские от Алариха в восторге были. И послов в бург присылали, дабы те передали слова яростной любви и приглашение на кровавую битву.

Дедушка Рагнарис помнит, как тех послов аланских в дружине алариховой встречали. Не желая чести воинской уронить и скупостью себя запятнать, поили дружинники тех аланских послов медовухой до бесчувствия. Послы же покидали бург в готских доспехах, в готских одеждах, на готских лошадях, ибо все свое раздаривали дружине. А дружинники ответным даром их радовали и снимали с себя последнее.

Однажды аланские воины едва не перебили своих же посланников, приняв их за готский разъезд.

Много славных битв было у Алариха с аланами. Дедушка Рагнарис говорит, что меч свой о доспехи и щиты аланские иззубрив, срывал Аларих в ярости зуб свой, в золото оправленный, и вертя его на тяжелой цепи, рати аланские побивал. И бежали аланские конники от зуба аларихова.

И настала весна, когда явились к нам аланы в невиданном множестве. Видать, по всему миру насобирали соплеменников своих, дабы Алариха одолеть. И запылали села, и тяжким топотом копыт полнилась земля наша.

И вышел Аларих на сечу, от радости как хмельной. Ибо ни разу столь великого воинства ему не противостояло.

Наш дедушка Рагнарис и Хродомер тоже были в той битве. Дядя Агигульф завидует дедушке Рагнарису.

Аларих скакал в центре войска нашего, а дедушка с Хродомером были далеко от вождя. Дедушка Рагнарис говорит, что Аларих доверил им с Хродомером правое крыло. И боевой наказ им дал, а наказ тот непростой был. «Изрубите их всех, затопчите их всех!» — повелел великий вождь. И рвением горели сердца дружинников наказ тот выполнить.

И сошлись конная лава с конной лавой. Дедушка Рагнарис, о битве той повествуя, звук показывал, с каким лава с лавой сходится. Дядя Агигульф, гусли добыв, на гуслях пытался это повторить и струну сгубил.

А какой наказ левое крыло получило от вождя, то после битвы только узнали. Тот же, что и перед правым.

Да и у центра ничем он не разнился с наказами правого и левого крыльев.

Не любил Аларих военных хитростей, брезговал ими, ибо прям был и суров.

Часто говаривал он: пусть, мол, герулы друг перед другом выхваляются обманами да лукавством; нам же не к лицу подобное.

И пал Аларих в той великой битве.

И была та битва в полудне пути от нашего села. И вспомнилось тут, как любил, бывало, Аларих, на холм за нашим селом взойдя с изрядным запасом медовухи, окрестностями любоваться и допытываться у дружинников: как, мол, жить они будут после его, алариховой, смерти? И немало слез было на том холме пролито. И рыдал сам Аларих, верных дружинников своих обнимая и выстанывая: умру, мол, геройски и кроваво!

Так и вышло, как предрекал: умер геройски и кроваво. И на том холме, где бражничать любил и в грядущее заглядывать, насыпали Алариху курган.

По смерти Алариха подняли дружинники на щит Теодобада. И стал Теодобад военным вождем у нас в бурге.

Три рода нашлись, какие кричали на тинге против Теодобада. Но Теодобад на том же тинге сестер своих просватал в два из тех родов; из третьего же рода жену взял.

У Теодобада есть две коровы (одна от Алариха осталась, другую за женой взял), пять коз и козел свой; вол, которым пашет; конь, на котором в походы ходит, боевой аланский; есть и другой конь — вьючный, и еще две кобылы, только одна старая; четверо рабов и одна рабыня, старая бабка, которой очень дорожит Теодобад, ибо она мясо и рыбу коптить впрок мастерица; две наложницы есть у Теодобада (дружина подарила, отказываться не с руки было); гривна золотая витая аланской работы; семнадцать блях золотых, тоже аланских — подарок от вождя аланского по замирении; чудный кувшин пузатый, медный, пузо кувшина — как грима скособоченная.

В дружине так любят развлекаться, рассказывает дядя Агигульф: попросят, бывало, дружинники Теодобада, и пошлет он раба в дом свой, чтобы кувшин тот с гримой принесли. И приносят кувшин. Вот поставят тот кувшин с гримой на стол, а после дружинники по очереди рожи корчат — кто больше всех на гриму похож, тот и победил.

Дядя Агигульф говорит, что это поистине богатырская потеха.

Есть у Теодобада голова бычья золотая, а во лбу того быка камешек. Когда Теодобад с Ульфом в кости играл, Теодобад эту голову на кон поставил, а Ульф — все, чем владел.

Это Теодобад потом дедушке Рагнарису сам рассказывал.

Доспехи есть у Теодобада. У него есть кольчуга, два шлема (один простой, а другой — остроконечный шишак со стрелкой); два меча, один еще аларихов, другой самого Теодобада, в бурге ковали; есть и кинжал с ножнами аланской работы. Дивный то кинжал: по другому ножу этим кинжалом ударишь, так тот нож щербит, а кинжалу хоть бы что. Так дядя Агигульф рассказывал.

Попона конская есть у Теодобада, красоты невиданной. Это тоже от аланов дар. Из человеческой кожи она сделана, синей краской картины на ней нарисованы: будто всадник едет, навстречу ему другой всадник, а между теми двумя всадниками зверь невиданный с туловом змеиным. Теодобад ее на стену повесил в дружинных хоромах, чтобы все любоваться могли.

Еще у Теодобада есть шипы для хождения по льду, четыре больших горшка черной глины с узорами, беленого холста столько, что, свернув, дядя Агигульф с трудом руками обхватит, пояс наборный и две большие пряжки, только одна вытертая, а другая совсем новая. И та пряжка, которая вытерта, огромная — на весь живот. Вот что есть у Теодобада!

Много хороших вещей у Теодобада от аланов. Это оттого, что Теодобад весьма мудро с аланами замирился после того, как за смерть отца своего Алариха им отомстил, под корень один из родов аланских вырезав.

И столь свирепо вырезал, что чтить аланы Теодобада стали и захотели с ним замирения.

А Теодобад тоже с ними мира хотел, ибо научил его Аларих любить алан.

Не любил же Теодобад герулов. Он их не любил за то, что они курган Рекилы в плену держат.

И оттого замирился Теодобад с аланами и начал беспрепятственно войну с герулами.

Мир с аланами воздвигнув, позволил им Теодобад в бурге торговать. Несколько дружинников жен от аланского вождя взяли. Жалел Теодобад, что нет у него больше сестер, чтобы аланам отдать. И отдал свою старшую дочь, маленькую девочку, чтобы она впоследствии нашла себе мужа среди вождей аланских. И славили суровые аланы Теодобада. И подарили ему третью наложницу.

Теодобад, как и прежде, при отце своем Аларихе, знал все, что в бурге делается и у кого что есть. Про это он еще сызмальства знал.

Теодобад любит играть в кости. И кости Теодобада любят, ибо часто он выигрывает. Когда проигрывает, то не на шутку сердится.

Если в бурге затевается молодецкая потеха, Теодобад непременно про то прознает, придет, удаль свою покажет и тут же уйдет. Чтоб чтили вождя.

Пытлив Теодобад. Еще когда мальцом был, часто спрашивал то отца своего Алариха, то дружинников его: отчего облака плывут, отчего ветер дует, почему стрелой солнце сбить нельзя даже из самого большого лука, кто в земле урожай из зерна выгоняет и нельзя ли тех подземных к лучшей работе понудить. Многое стремился объять своим умом Теодобад.

И когда возрос он, то не оставил любопытства своего. Много времени у жрецов проводит, допытывается о том, о другом.

Любит Теодобад диковины разные. Дружинные хоромы сплошь диковинами уставлены да увешаны. Только кувшин с гримой и голову быка с камнем не принес Теодобад в дружинные хоромы. Он дорожит этими вещами и у себя их сберегает.

На стене в хоромах, над пиршественным столом, висит шестипалая рука. Чья то рука — неведомо; кто-то отрубил ее у кого-то в незапамятные времена, а после Теодобаду подарил. Теодобад радовался и на видном месте повесил. Рука черная, ссохшаяся.

У годьи Винитара выпрашивал Теодобад листок из книги. Говорил, что в книге много таких листков, так что не убудет от Винитара, если один ему, Теодобаду, подарит. Но годья Винитар отказал.

Есть дивный зуб размером с кинжал. Он желтоватый, с трещинками. В одном из походов увидел Теодобад этот зуб на шее у одного герульского воина. И гонялась дружина за тем герулом, покуда не извели его и не сняли дивный зуб с его шеи.

И еще одно диво завел Теодобад. Он в земле его нашел. Это диво в ладони помещается, холодное и прозрачное, как камень. И если сквозь него на любой предмет посмотреть, то вдруг начнет тот предмет искажаться, становиться то меньше, то больше. Теодобад любит, пива выпив изрядно, на гриму сквозь то диво прозрачное глядеть.

Дядя Агигульф говорит, что Теодобад больше пиво любит, чем медовуху. А Аларих — тот больше медовуху любил.

Теодобад не стал, как отец его и дед, кричать с тына, все четыре ветра проклятьями осыпая. Дедушка видит в этом упадок мужественности.

Зато приказал Теодобад лес валить и бревна в бург свозить. Хочет вторую башню ставить. Да и тын собирается нарастить.

Дедушка говорит, что прежде стремились с врагом в чистом поле сойтись, а теперь Теодобад хочет за тыном отсиживаться и дружину к тому понуждает.

Дружина у Теодобада больше, чем у Алариха. Теодобад любит наше село, потому что мы охотно даем ему воинов.

Теодобад несколько раз приезжал к нам село. Он заходил к дедушке Рагнарису, к Хродомеру, обошел всех воинов. Теодобад много смеялся. Скажет что-нибудь, повернется к дружинникам и смеется. И дружинники смеются.

Теодобад очень любит дедушку Рагнариса и Хродомера. Дедушка ругает Теодобада и спорит с ним. А мне Теодобад нравится.

О Рекиле, отце Ариариха, дедушка Рагнарис так рассказывает.

Когда Рекила и его воины пришли на эту землю, они нашли старый бург. Это был брошенный бург и никто там не жил. За землю вокруг старого бурга лениво грызлись между собою гепиды, герулы и вандалы. Те окрест сидели, но их бурги были далеко.

И сел Рекила в бурге. Там он и воины его руки ножами себе уязвили и кровь свою пролили. И впиталась та кровь в землю.

И приходили в старый бург вандалы, герулы и гепиды, а Рекила показывал им пятна на земле и говорил, что земля эта кровью нашей полита и стало быть — исконно наша.

И согласились с ним вандалы, герулы и гепиды. И предложили Рекиле воевать. Засмеялся тут Рекила от радости, ибо войнолюбив был. Все обрел народ наш в этой земле: и бург, и пашню, и врагов.

Так рассказывал дедушка Рагнарис, а дедушке Аларих говорил. Аларих же это от Ариариха узнал. А Ариарих был сыном Рекилы.

В других селах ропщут на военных вождей, а нашему селу они любы.

Хродомер страсть как не любит гепидов. Вроде, в ночь перед одним сражением гепиды у него уздечку стащили. До сих пор вспоминает Хродомер, какая знатная уздечка была. Уздечка была работы дивной, по всему видно, что вандальской, ибо украшена была бляхами и на каждой бляхе по оперенной свастике, а кто еще оперенные свастики высекает, как не вандалы?

Однако то не те вандалы, что родичи велемудовы (Хродомер говорит, что в том селе одни бездельники и горлопаны живут), а другие, те, что далеко к югу обосновались и к нам не заходят.

Если идти от села на заходящее солнце, то, перевалив через гряду и миновав дубовую рощу, выйдешь к озеру. Если на рассвете из дома выйти, к полудню как раз доберешься. За этим озером еще одно озеро есть, за тем другое; всего же озер там шесть.

Места эти низинные, топкие. Речка, что мимо нашего села течет, меж холмов петляет и среди озер в камышовых зарослях теряется.

Этот озерный край лесистый. И охота там знатная. В тех землях-то как раз и сели гепидские рода, начиная с третьего от нас озера.

Ближе к нам живут ближние гепиды, а за ними — дальние гепиды.

Озеро, что ближе к нам, и следующее за ним, на той земле, где никто не живет. И мы там бьем рыбу и зверя, и гепиды тоже. Без обиды и нам, и гепидам; однако же без нужды стараемся там между собой не встречаться.

Странные там места, в одиночку не пойдешь. Отец наш Тарасмунд рассказывал, что еще в те годы, когда был таким, как сейчас Гизульф, может быть, чуть постарше, ходил с Рагнарисом, отцом своим, на озеро и заблудился там в камышах.

Любопытство его тогда обуяло. Пока Рагнарис улов на прутья ивовые нанизывал, бродить в округе пошел и тут же потерялся. Будто кто за руку его водил, с тропы сбивал, крики глушил, так что и не слышал его Рагнарис.

Долго по камышам блуждал и к воде, наконец, вышел. Водой вдоль берега пошел. Думал, что к знакомому мыску идет, на самом же деле в обратную сторону шел. И все казалось ему, что в спину ему кто-то смотрит, а как обернешься — нет никого. Только камыш на ветру покачивается.

Брел Тарасмунд в тумане, как слепец. Над этим озером часто густые туманы. Вдруг почудилось ему, будто в этом тумане какие-то великаны показались — неподвижные, присевшие в воде на толстенных ногах. Превозмогая себя, пошел Тарасмунд к этим великанам, ибо вздумай они погнаться за ним, все равно бы не убежал. А дедушка Рагнарис говорит, что опасность меньше, если смело ей навстречу идти, и Тарасмунд помнил об этом.

Подойдя ближе, увидел Тарасмунд, что не великаны то вовсе были, а пустая деревня. И много лет она, видать, пустовала, потому что многие сваи завалились, а те, что стояли, заросли зеленью и прогнили — по всему видно было, что недолго им еще стоять. Крыши прогнили и провалились внутрь хижин. Перед одной из хижин на покосившемся столбе еще висели обклеванные птицами черепа мертвых голов, подвешенных через ушные отверстия. Черепа жутко скалились в тумане.

Но что всего больше напугало Тарасмунда — у одного из черепов из глазницы вьюн вырос.

Тут утратил самообладание Тарасмунд — и так уже больше храбрости проявил, чем от мальца ждать можно было! — закричал благим матом и бросился бежать. Бежал по воде к камышу, что-то за ноги его хватало, бежать не давало. В камыш вбежал, в камыше запутался. И кричал, кричал, что было мочи.

Вдруг схватили его руки сильные и грубые, из камыша протянувшиеся, и начали больно бить. Тарасмунд вырывался, пока хватало сил. После только понял, что это отец его, Рагнарис, нашел его и страх свой за дитятю побоями выместил.

Тут отец наш Тарасмунд заметил, что тогда дедушка Рагнарис нравом куда круче был против теперешнего, ибо сил в нем было больше. Но брань, которую дедушка тогда изрыгал, и побои дедушкины успокоили тогда Тарасмунда, ибо из всего этого явствовало, что Рагнарис галлиурунн совершенно не боялся.

Мы с братом Гизульфом этот рассказ нашего отца Тарасмунда выслушали и долго потом друг перед другом похвалялись — как бы мы храбро на великанов ополчились, а после как бы отважно с этими черепами расправились и галлиурунн бы не устрашились, которые в пустых домах, безусловно, таились, морок наводя. Ахма-дурачок половины из всего этого не понял, но слушал, как мы похваляемся, завидовал нам и слюни пускал.

Я потом спрашивал у отца, чья это была брошенная деревня — гепидская, что ли. Отец отвечал, что раньше, еще до нас, готов, на этих землях другой народ жил, иного языка. Видать, от того народа и осталась.

Озеро преисполнено коварства. Не раз случалось, пойдет туда человек и сгинет бесследно.

Давно, еще до чумы, когда только Хродомер и Рагнарис сели на этих землях, один человек пошел на озеро рыбу ловить — богатая в этом озере рыба, а урожаев тогда хороших еще не снимали — и пропал, не вернулся. Искали его, но не очень усердно, ибо страда была, некогда было по болотам шастать. Да и одинокий он был человек, воин, из тех, кто в селе осели вскоре после того, как Хродомер, а за ним и Рагнарис в эти края пришли. Кому тогда искать было? Отец наш Тарасмунд говорит, что в те времена людей в нашем селе было раз-два и обчелся.

Решили тогда, что воин тот к Алариху, в бург, подался. Он уходя никому толком не объяснял, куда идет. Может, за рыбой пошел, а может, вообще из села вон пошел. Не до того было, чтобы разбираться. Слишком трудно жили тогда, не то, что сейчас. Да и страда была.

И позабылся тот случай. Ходили на озеро, брали там рыбу. Выручала рыба, когда урожай не задавался.

Несколько же лет тому назад, уже на нашей с Гизульфом памяти, вот что приключилось. Вскоре после чумы это было.

Был у Гизарны один раб, родом мез, великий искусник рыбу добывать и коптить. А Гизарна страсть как любит рыбу копченую, потому и ценил раба своего меза, а прозвание ему дал Фискскалкс, то есть Рыбораб. Гизарна великий умелец прозвища придумывать. У нас в селе никто так больше не может.

Любил Гизарна про Вальхаллу слушать. И решил как-то раз у себя дома Вальхаллу устроить. Правда, котла, чтобы пиво в нем само варилось, у Гизарны не было, зато были у него двое рабов и одна рабыня, тощая, злющая и черная, как головешка. Ее Гизарна в бурге в кости выиграл. По-нашему еле говорила, да и то больше бранилась, не щадя никого, а менее всех — хозяина своего, ибо Гизарна молод, а она стара и ничего не боялась.

Ценил ее Гизарна. Когда Гизарна ее в кости выиграл, она варить пива не умела. Откуда родом была, неведомо. Тогда еще Мидьо, бабушка наша, жива была. Гизарна к дедушке Рагнарису приходил и слезно просил, чтобы позволил тот жене своей, Мидьо, его черную головешку обучила доброе пиво варить. И подарки богатые принес.

Дедушка Рагнарис подарки взял и жене своей Мидьо повелел бабу ту научить искусству варить пиво.

Боялись дедушка Рагнарис и Гизарна, что не сумеет Мидьо объясниться с черной старухой. Гизарна боялся потому, что пива ему хотелось домашнего, а побираться и просить у соседей надоело. Дедушка же Рагнарис боялся, что если жена его не справится, то Гизарна подарки назад заберет.

Но что-то в бабах такое есть, что будь хоть рабыня, хоть хозяйка дома, хоть черная, хоть белая, как молоко, а между собой всегда находят общий язык. Вот и Мидьо с той рабыней объяснилась, даже слов не понадобилось. И что это такое в женщинах, от чего они друг друга без слов понимают, то великая тайна и нам, мужчинам, она непостижима.

Так дедушка Рагнарис говорит, так отец наш Тарасмунд говорит, так дядя Агигульф говорит и так брат мой Гизульф следом за ними повторяет.

Так или иначе, обучила бабушка наша Мидьо гизарнову рабыню пиво варить. И зажил Гизарна припеваючи. По осени с Теодобадом в походы ходил. Когда с добычей возвращался, а когда и голодранцем — спасибо, что жив остался. Уходя же в походы, Гизарна делянку свою соседям отдавал за малую толику урожая. Так и жил: Рыбораб рыбу ему ловил, а злющая баба пиво варила.

И вот с такими-то подручными задумал Гизарна Вальхаллу у себя в дому наладить.

Пива наварить велел, а меза Рыбораба на озеро погнал с острогой. Вот уже и пиво поспело, вот уж и гости собрались и изрядно пива того отведали, а Рыбораба с уловом нет как нет. До ночи ждали. Еле ночь пересидели, дивному напитку дань отдавая и друг другу на раба премерзкого жалуясь, казни ему придумывая.

Разъярился на раба Гизарна — как это ему, Гизарне, перечить вздумали, Вальхаллу ему порушить осмелились! И собрал воинство свое — Валамира и дядю нашего Агигульфа. Отправились чуть свет на озеро беглого раба ловить.

Священный напиток вотанов, по крови богатырей наших разлившись, удвоил силы их и сдобрил их усилия священной яростью. Так и бродили по камышам, но меза не нашли.

Решили сперва, что сбежал мез — хотя зачем ему от Гизарны бегать? Плохо ему, мезу, что ли у Гизарны жилось? Следы беглеца искали, но не нашли. Сетовали, что собак с собой не взяли. Гизарна на меза обижался и казнить его хотел. Валамир с Агигульфом Гизарну утешали, как могли, и обещались помочь с казнью.

Совсем уже было отступились от поисков, но тут увидал Валамир портки. Гизарну кликнули. И опознал Гизарна портки — точно, те самые. Мез в них из дома уходил. Гизарна сам эти портки носил до меза, после рабу отдал, чтобы донашивал.

Поняли тут, что беда какая-то с мезом приключилась. Ибо как бы ни был дерзок человек, а не сбежал бы, портки бросив.

Начал тут Гизарна жалеть меза и вспоминать, какой усердный он был и преданный. И так, горюя, вернулись богатыри к Гизарне домой и пиво допили.

Давно это было. С той поры и бабушка наша Мидьо померла, и та рабыня, иноплеменная да злющая, тоже.

На озеро, однако же, за рыбой продолжают из нашего села ходить, однако ходят с оглядкой.

Гизульф, мой брат, не раз подбивал меня идти на озеро без старших, но я не шел. Строго-настрого запретил дед наш Рагнарис и отец наш Тарасмунд ходить туда.

На озеро дядя Агигульф ходить любит. Дядя Агигульф уже взрослый, и отец мой Тарасмунд, хоть и старший брат, а ему не указ. Дедушка Рагнарис на дядю Агигульфа ворчит, говорит, что в один прекрасный день найдет он вместо рыбы гепидскую стрелу себе в задницу. Дядя Агигульф говорит, что не гепидскую стрелу в задницу, а молодую гепидку на свое копье найдет он. Дедушка Рагнарис всякий раз, слыша это, очень радуется и прибавляет, что Агигульф воистину любимец богов.

Недавно вот что случилось. Пошел дядя Агигульф на озеро и вернулся без рыбы. Хоть и без стрелы в заднице, но и без гепидки. Встревожен был.

Говорил, что видел на озере чужих людей. Дедушка Рагнарис спросил, не гепиды ли это дальние были. Но дядя Агигульф рассердился: что он гепидов от чужих людей не отличит? Сказано — чужие.

И сказал еще дядя Агигульф, что в походах навидался разных племен, и нашего языка, и иного. Те же, у озера, другими были, еще не виданными.

От чужих дядя Агигульф в камыше схоронился. Полдня за ними следил. Те лошадей поили, сами пили. По всему видать, таились.

Я спросил дядю Агигульфа, отчего он их голыми руками не порвал, как то у него, дяди Агигульфа, в обыкновении. На что дядя Агигульф сказал, что в этот день он необычно добр был. Не иначе, козни духов озерных на него благодушие напустили. Да и взять-то с чужаков нечего. Одежка, оружие — все дрянное.

— А лошади? — спросил мой брат Гизульф.

— Тоже дрянь, — ответил дядя Агигульф.

Гизульф сказал, что лошадей, пусть и дрянных, можно было бы в бурге продать. Но дядя Агигульф дал Гизульфу по шее и сказал, что он, дядя Агигульф, не торгаш, и Гизульфу не советует торгашом быть.

Дедушка Рагнарис встревожился, слушая этот разговор. И отец мой Тарасмунд насторожился.

Вечером того дня дядя Агигульф с Валамиром бражничали. Рагнарис же пришел к Валамиру, Агигульфа от кувшина с пивом оторвал и к Хродомеру потащил; о чем они там говорили, нам неведомо.

Наутро дядя Агигульф, другой Агигульф, Гизарна, Аргасп и Валамир на озеро поехали. Вернулись поздно, мокрые, и дядю Агигульфа бранили — пива, мол, надо меньше пить и о прекрасных гепидках грезить.

Целую седмицу потом дядя Агигульф ходил по селу после трудов дневных, вечерами, и дрался — с Гизарной, Аргаспом и дружком своим Валамиром.

И Од-пастух говорил, что был со стадом на дальнем выгоне и почудилось ему, что между холмов всадников видел. Далеко было, не разобрал. И собаки беспокоились.

Если от нашего села на полночь идти, то начинаются болота. А за болотами снова рощи. Если через болота тропы знать, а потом через те рощи идти и все на полночь брать — выйдешь к тому селу, где Гупта живет. Дедушка Рагнарис из того села родом. Половина того села дедушки Рагнариса родичи; хотя с той поры, как прадедушка дедушку Рагнариса выгнал, дедушка Рагнарис там ни разу не бывал.

Я там тоже никогда еще не бывал. И никто из наших там не бывал. И из того села у нас не бывают. Иногда только в бурге встречаются, но без приязни.

В округе, кроме нашего, еще несколько готских сел есть.

Еще дальше на полночь течет большая река. За той рекой другие люди живут, и мы о них ничего не знаем.

Дядя Агигульф говорит, что там же те племена обитают, которые постоянно между собой единоборствуют, а вместо человечьей речи объясняются рыком — столь свирепы.

Еще дядя Агигульф рассказывает, что если там, в тех краях, в реку щит убитого врага бросить, то щит этот к самому бургу приплывет; река эта сперва с запада на восток петляет, а потом поворачивает на юг. Откуда же эта река начало берет, никто не искал. Дедушка Рагнарис говорит, что она из гор вытекает. Но этих гор я не видел.

Когда с нами еще Ульф жил, он рассказывал, что Теодобад раз пошел в поход на герулов. Прошли из конца в конец всю землю герульскую и вышли к реке. Остановились на берегу, чтобы провести ночь. Утром проснулись, вышли к броду, чтобы переправляться на другую сторону. И как нарочно: увидели, как по реке вдруг поплыли трупы. Несло их с какого-то поля брани. Видать, давно уже несло, потому что раздулись безобразно трупы лошадей и людей, так что и не поймешь, кто с кем бился.

Поглядели на это Теодобад с дружиной, поглядели — и назад повернули. По всему видно, примета дурная, хуже не бывает. И даже те, кто верует в Бога Единого, с этим не спорили.

Дядя Агигульф спросил тогда Ульфа: не мог он по оружию угадать, что за люди убитые плыли? Ульф на это сказал, что мечи с топорами не плавают, стрелы же, которые из трупов торчали, были странные.

Сперва эта большая река бежит быстро; у бурга она движется помедленнее. Поначалу думали, что это разные реки, но потом нашелся человек, который прошел по всему ее берегу и сказал, что это одна и та же река.

К бургу от нашего села дорога такая. Нужно переправиться через речку, что возле села нашего протекает. Обогнуть холм с курганом Алариха и ехать прямо от речки. Сперва холмы потянутся, а вскоре и лес. Хороший лес. Через лес тропа есть нахоженная; нужно только по приметам знать, как в лес войти, а дальше не собьешься.

Тропа выводит к старой дороге. Дорога эта сейчас заросла, но проехать по ней можно. По дороге на полдень — как раз к бургу выйдешь.

Если от бурга дальше идти по этой дороге, начинаются равнинные места. По этим равнинам кочуют аланские роды. Четыре рода всего аланских по соседству от нас. Мы этих аланов не опасаемся и они нас не опасаются, ибо между нами и аланами уже не первый год вечная дружба. Аларих, отец теодобадов, своими подвигами аланов почти на нет свел. Но потом, как Аларих пал, вместо него стал Теодобад. Аланские старейшины, выждав время, в бург приехали. Тут и дружба между ними и Теодобадом сладилась.

Обликом аланы на нас похожи, а живут как гунны. Нет у них ни бургов, ни сел. Кочуют со своими стадами между нашим бургом и краями вандальскими.

Когда Рекила-вождь нас сюда привел, вандалы в этих землях уже были. И гепиды были. И герулы были.

Никто не знает, кто первым на эту землю сел, но Велемуд говорит — вандалы были первыми.

Велемуд так рассказывает: Вотан как-то раз шел по земле и в землю копье вонзил. Из того копья вотанова дуб вырос могучий, и стало это место центром мира. Вокруг же центра мирового построилось село вандальское; и он, Велемуд, в том селении родился.

Велемуда послушать — все у вандалов лучше, чем у других. И деревья выше, и дома больше, и девушки иначе устроены. Мол, девицы вандальские таковы, что щит их добродетели только вандальским копьем пробить можно, а другие об тот щит копья тупятся и ломаются.

Услышав это, дядя Агигульф в азарт вошел. Велемуд же по плечу его хлопнул и пригласил с собой ехать, жену из вандальского рода ему подыскать.

Дядя Агигульф согласился, предложил для начала на сестре Велемуда готское копье попробовать. Знал дядя Агигульф не понаслышке: действительно хороши собой вандальские девицы. Не зря Ариарих из вандалок жену себе взял.

Велемуд, услышав это, сперва надулся, а потом улыбкой просиял и вот что Агигульфу предложил: есть у него, Велемуда, родич; у того родича есть еще один родич; хороший, только злющий. Так у того злющего родича есть дочка на выданье. Она бы Агигульфу подошла. Нравом — вылитый дядя Агигульф. И на коне скакать горазда, и копье метать. У вандалов ей трудно мужа себе под стать найти — степенны вандалы, никто ее брать не решается…

У дяди же Агигульфа от рассказа велемудова слюни по бороде потекли.

А Велемуд дальше беседу вьет. И Гизульфа, мол, мы оженим, и положим начало новому роду вандалоготов. Вот уж и Филимер…

Тут дедушка Рагнарис, который при разговоре том был, взревел раненым быком и дядю Агигульфа послал за скотиной в хлеву убирать — мол, два дня как не чищено.

Велемуд после того несколько дней на Агигульфа хитро поглядывал.

С аланами вандалы очень хорошо живут, потому что между ними много родичей, и охотно они берут в жены друг у друга дочерей.

К югу за вандальскими землями тянутся холмы, и где-то там, за холмами за долами, как Велемуд говаривает, есть великая река — Данубис. Река, что мимо нашего бурга течет, в Данубис впадает. Так дядя Агигульф говорит.

А на полночь и на восход от нас тянутся земли герулов. Далеко они тянутся. Широко и привольно раскинулось злокозненное и высокомерное племя герульское, жиром и богатством истекая. Это те самые герулы, которые Ульфу глаз выбили. У нас нет мира с этими герулами.

Где-то очень далеко на полдень да на закат изнемогает от врожденной свирепости племя лангобардское, откуда наш Лиутпранд родом.

У них ни с кем дружбы нет, со всеми воюют, кто к ним ни придет. Только с нашей стороны к ним никто не ходит, так что с кем-то другим они воюют. У нас про них говорят, что лангобарды страшный народ, никому обид не прощает.

Лангобарды — любимцы Фрейи.

Я только одного лангобарда видел — Лиутпранда, того, что срубил голову нашему дяде Храмнезинду. Лиутпранда послушать — вовсе не изнемогают лангобарды от свирепости. Напротив. Сидят, киснут, от безделья мхом поросши. Лиутпранд тоже с ними сидел-сидел, а после плюнул и прочь подался.

Только он недолго с нами жил — ушел в поход и не вернулся. А Ульф и дядя Агигульф с ним в тот поход не ходили и потому никто не мог сказать нам, куда делся Лиутпранд.