"Атаульф" - читать интересную книгу автора (Хаецкая Елена, Беньковский Виктор)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ОЗЕРО

После того, как брат мой Гизульф на охоте взял кабана и съели того кабана и брата моего Гизульфа к Марде-замарашке водили, сильно изменился Гизульф: высокомерен стал и от меня отдалился. А к дяде Агигульфу и Валамиру, наоборот, — приблизился.

Я на то дяде Агигульфу жаловался и выговаривал. Обвинить его хотел, что он дружбу мою с братом порушил. Дядя же Агигульф вдруг опечалился заметно и сказал, что было и у него в мои годы такое огорчение, когда старший брат его Тарасмунд, мой отец, взял себе жену и от него, Агигульфа, отошел.

И добавил, заметно приободрясь, что зато впоследствии брата своего старшего Тарасмунда славой превзошел. Ибо сколько он, Агигульф, в походы ходил — и сколько Тарасмунд, семьей обремененный, ходил? Не сравнить! Вон и конь в конюшне добрый стоит. А кто коня того добыл и в дом привел? И уздечка на коне знатная, а кто ее в бою захватил? И седло богатое. Кто седло достал для коня? Он, дядя Агигульф, добыл все это, сражаясь неустанно.

Дядя Агигульф любит про коня напоминать.

Я возразил на то дяде Агигульфу, что зато отец мой Тарасмунд Багмса добыл, а дядя Агигульф только и горазд, что в походах юбки задирать (дедушка так говорит). Дяде Агигульфу нравится, когда ему про то говорят, что он юбки задирает.

На то дядя Агигульф ликом просветлел и сказал, что настоящий воин всегда в походах юбки задирает. Что до багмсов всяких, то тут всему виною агигульфова священная ярость: рвет он багмсов на части, удержаться не может. Оттого и не привел ни одного.

А наложниц и рабынь всяких он нарочно не берет. Нечего дом наш рабынями засорять. С нас дедушкиной наложницы хватит, Ильдихо.

Агигульф недолюбливает Ильдихо. А что ее любить? Наложница, а держится хозяйкой. Все потому, что дедушкина.

После того, как дядя Агигульф видел на озере чужих, а никто больше не видел, ни один человек, кроме моего брата Гизульфа, Агигульфу верить не стал.

Дядя Агигульф из-за этого со всеми дрался.

В последний раз дядя Агигульф дрался на хродомеровом подворье, с Оптилой, сыном Хродомера. Правоту свою доказывал.

Пока дрались, к нам от Хродомера Скадус-раб прибежал и закричал, что дядя Агигульф хлев там проломил. Дедушка Рагнарис пошел туда и дядю Агигульфа домой палкой пригнал.

После и сам Хродомер к нам явился и требовал, чтобы дядя Агигульф у него хлев восстановил. Развалил, мол, хлев своей глупой дракой.

Дедушка Рагнарис заставил дядю Агигульфа Хродомеру хлев восстановить, а заодно и наш починить ему велел. Брат мой Гизульф жалел дядю Агигульфа и помогал ему. Еще шушукались они о чем-то в сумерках, а мне не говорили.

Я обо всем потом узнал. Они хотели на озеро вдвоем идти и словить этих чужих, чтобы все село устыдить. Я думаю, дядя Агигульф хотел всех чужих порвать, только одного привести, а Гизульфа с собой брал, чтобы духов озерных отгонять, дабы они благодушие на дядю Агигульфа опять не напустили.

Хотели и Валамира с собой взять, но больно уж крепко дядя Агигульф с Валамиром в последний раз подрался. Рано, мол, еще к Валамиру идти, пусть у того сперва синяки с лица создут. Да и на дядю Агигульфа в те дни любо-дорого было смотреть: Валамир ему так нос расквасил, свеклу вместо носа сделал. Да еще палка дедова везде погуляла.

Первые дни после того дядя Агигульф ярился, кричал, что всему селу красного петуха пустит и к велемудовым вандалам уйдет, но потом душой отошел. И с Гизульфом шептаться про то стал, что на озеро они тайно пойдут. Я однажды подслушал, как они шепчутся.

Я не хотел, чтобы они на озеро шли. Я боялся, что они привадят чужих к нам, покажут им дорогу в наше село. Но еще пуще чужих боялся дедушку Рагнариса, который настрого запретил на озеро ходить. Страшен в гневе дядя Агигульф, но куда страшнее гнев дедушки Рагнариса, ибо Арбр-вутья за ним стоит и Аларих-курганный, а с ними встречаться никому не пожелаешь.

Три дня прошло, как шептались дядя Агигульф с Гизульфом; я же глаз с них не спускал, ибо не хотел допустить, чтобы на озеро они пошли. Гизульф ночевал рядом со мной, поэтому не мог ночью уйти без того, чтобы я про то не узнал.

На четвертую ночь перед рассветом я проснулся, будто подбросило меня. Хвать — нет рядом Гизульфа. Мы тогда на сеновале спали. Спустился на двор, никого не увидел.

Вдруг кто-то сзади подкрался ко мне, схватил и рот мне зажал. Я от страха обмер и подумал, что это враги к нам на двор незаметно вошли, отбиваться начал и мычать, ибо громко завопить не мог.

Потом перед собой вдруг Гизульфа увидел, брата моего. Брат мой глядел на меня и подло улыбался. Тогда я понял, что это дядя Агигульф меня держит. Тут он меня отпустил, наказав только не кричать, и по шее дал для убедительности.

Но Гизульф сказал, что я непременно пойду и старшим на них нажалуюсь и что обезопасить себя от такой беды одним способом можно: взяв меня с собой. Тогда я-де с ними одной виной повязан буду и не стану язык свой распускать. А дядя Агигульф добавил, что ежели стану, то они с Гизульфом меня конями размечет. Но я не поверил, потому что у нас только один конь, тот самый, про которого дядя Агигульф вспоминать любит. И над конем этим дядя трясется.

Так и вышло, что мы втроем на озеро пошли. Впереди дядя Агигульф вышагивал, острогу на плече несет. Вторым меня пустили, чтобы не сбежал и дедушке Рагнарису про поход этот не донес. (Брат мой предлагал связать меня, но дядя Агигульф сказал: не надо.) Сзади Гизульф шел, за мной приглядывал.

Я все думал, что так из плена Ульфа вели, когда наш Ульф первый раз в рабство угодил, к герулам: впереди враг, позади враг, между ними дядя Ульф плетется и глаз у него вышибли.

Гизульф с рогатиной шел; дядя Агигульф ему свою дал. Сам же дядя Агигульф топориком своим «Пью-Кровь» вооружился. А я безоружный.

Так и шли. Солнце только-только вставало, в селе еще спали. Только Од-пастух из своей хижины выходил, чтобы идти по дворам скотину собирать. Агигульф ему кулаком погрозил и палец к губам приложил и Гизульф тоже ему кулаком погрозил, а я только улыбнулся прежалостно.

Поднявшись на Долгую Гряду, дядя Агигульф нарочито крюк сделал и подвел нас к кабаньему черепу на шесте. От того самого кабана был череп, какого Гизульф завалил, жизнь дяде Агигульфу спасая. Поглядел, повздыхал, огладил череп, клык попробовал пальцем, забормотал под нос: «Умру, мол, геройски и кроваво, как-то без меня жить будете, огольцы…»

После вниз с холма побрел, а мы за ним.

Когда село за Долгой Грядой скрылось, а солнце уже встало, дядя Агигульф пришел в хорошее настроение и песню горланить стал. И Гизульф тоже горланить стал. И так им было хорошо и весело, что я позавидовал и тоже хотел было с ними песню эту горланить, как вдруг вспомнил, что я — пленник их и глаз у меня выбит, как у Ульфа; еще больше закручинился и не стал с ними петь.

Я даже прикрыл один глаз, пока Агигульф, обернувшись, это не увидел и не хмыкнул гнусно (на другой день у меня этот глаз действительно заплыл, но об этом рассказ впереди).

Мы шли и шли себе лугами да балками, переходили низинки, от незабудок синие. Так и до дубовой рощи дошли. За дубовой рощей Сырой Лог, где Гизульф своего кабана завалил. Но мы в сторону взяли и рощу только краем прошли, а к Сырому Логу спускаться не стали.

Тут дядя Агигульф от пения охрип и сиплым голосом поучать нас стал, как к озеру ловчее выходить. Потому как к озеру подходы почти везде заболочены, однако ж пара тропок есть. Одну тропку он, дядя Агигульф, как свои пять пальцев знает.

Тут в чем вся хитрость? Дуб один надо найти, который немного в стороне от рощи растет. Будто выбежал он из рощи на открытое место и там его молния настигла и пополам расколола. Если, не выходя из рощи, к этому дубу лицом встать, то тропка как раз будет видна в высокой траве. Вот по этой тропинке и надо идти.

Пока идешь, почти гибель от мошкары примешь, но надлежит это претерпеть. Зато прямо к озеру выйдешь как раз в том месте, где берег сухой и в воду небольшим мысом входит. На этом-то мыске в свое время и отыскались портки того пропавшего раба-меза.

Трава тут в человеческий рост растет и не одна только мошкара в той траве таиться может, прибавил дядя Агигульф значительно. В траве этой всякое таиться может. И потому надлежит идти с оглядкой, смотреть и слушать.

При этих словах Гизульф взял рогатину наперевес, а я крепко пожалел о том, что я безоружен. И надеяться мне не на кого. Ибо не могу же я надеяться на человека, который родного брата, точно пленника, куда-то против его воли тащит?

А еще, добавил дядя Агигульф, под ноги смотреть надобно. Ибо змей тут видимо-невидимо, а на озере и того больше, одна другой ядовитее.

С тем и пошли.

Хоть и напугало меня напутствие дядино (Гизульфа, думаю, оно тоже напугало), однако ж добрались до мыска без приключений. Из всех змей только ужа один раз видели, да и то когда к озеру уже подходили. Лягушек прорва была, это да.

Я про лягушек дяде Агигульфу сказал; он же ответствовал, не оборачиваясь, что поговаривали, будто в озере царь-лягушка живет о трех головах, размером с быка; она-то, мол, раба-меза и сгубила, из портков того выдернув и одним махом заглотив. По его, дяди Агигульфа, мнению, именно так все оно и было.

Я над его словами призадумался, умолк и острословить более не решался. А Гизульф только крепче за рогатину ухватился и лицом решителен стал. Видел я, про что он думает, будто вслух мне Гизульф сказал: мол, кабана завалил — теперь бы еще царя-лягушку завалить и на двор к дедушке Рагнарису притащить, то-то была бы потеха!

Я, правда, сомневался насчет потехи. На что дедушке Рагнарису громадная дохлая лягушка? Не есть же ее он станет! Нам ее еще и убирать потом.

Я спросил еще дядю Агигульфа, какого цвета царь-лягушка — не зеленая ли? Он же отвечал, что бурая и от нее, кроме всего прочего, бородавки бывают.

Я возразил, правда, что от всех лягушек бородавки бывают.

Он за волосы меня схватил и прошипел, чтобы я язык не распускал, ибо места здесь глухие. Мол, у озера он, дядя Агигульф, нам и дедушка Рагнарис, и военный вождь Теодобад и сам Доннар-молотобоец и чтобы мы делали, что он нам велит, а не мололи языками, точно Ильдихо у котлов, когда еду готовит.

Мы были уже почти у самой воды и готовились ступить на тот самый мыс, как вдруг дядя Агигульф страшное лицо сделал и знак нам подал, чтобы назад подались. После наклонился и что-то потащил из камыша, длинное и темное, похожее на труп человека с руками, закинутыми за голову.

Мы с Гизульфом так и обмерли. Но тут разглядели: не труп это был, а лодка-долбленка, от времени черная.

Я подумал: не может же быть, чтобы дядя Агигульф, таясь, в лесу сидел и ее месяцами ладил. Не похоже это на нашего дядю Агигульфа. И из битвы он ее принести никак не мог. Лодка — не то добро, которое захватывают в походах. Не на себе же он ее, в самом деле, из дальних краев приволок?

Но спрашивать дядю Агигульфа я не решался, ибо про себя решил, что лодка краденая, а уличать дядю Агигульфа в краже мне по многим причинам не хотелось. Хотя бы и у чужих он ее украл, что вообще-то доблестный поступок.

Гизульф смелее меня оказался и дядю спросить отважился, откуда, мол, лодка эта?

Дядя Агигульф сказал, что лодка всегда в камышах была, в точности на этом месте. Еще до рождения Гизульфа она в камышах была, чтобы все наши ею пользовались. Еще до того, как наше село в этих краях воздвиглось, она в тех камышах была.

Неведомо, стало быть, дяде Агигульфу, чья эта лодка и почему здесь лежит. Лежит и ладно.

Я тоже в раздумья вдаваться не стал. Гизульф же ухмыльнулся и, к дяде Агигульфу подольститься желая, заметил, что, небось, лодку-то гепиды ладили. Вон какая основательная лодка. И коли гепиды, от Скандзы приплыв, корабль свой дальше на руках по суше несли, то отчего бы им и лодку сюда не принести? Принесли, спрятали и позабыли, где, по тугоумию своему. Гепиды, одно слово.

Дядя Агигульф велел Гизульфу, чтобы рогатину мне передал. Мол, они с Гизульфом лодку понесут к воде, а я с рогатиной сторожить должен — вдруг на мыске чужой окажется?

На мыске чужих не оказалось.

Спустили лодку на воду. Дядя Агигульф сказал, что лодку держать будет, а нам велел садиться.

Когда мы с братом в лодку сели, она закачалась. Я выпустил рогатину и схватился за борта. Я сильно испугался, что лодка перевернется и мы утонем, потому что плавать не умеем. Дядя Агигульф в воду по грудь вошел, поймал рогатину и меня древком по спине вытянул, совсем как дедушка Рагнарис его самого, бывало: нечего оружие бросать. Затем он и сам в лодку вскочил, ловко, как кот лесной — вот, мол, как надо!

Весло было одно. Весло в другом месте схоронено было. Его дядя Агигульф самолично у нас на дворе делал, я видел и узнал.

Дядя Агигульф и греб. Я все хотел в воду заглянуть, чтобы увидеть, не шевелится ли под водой царь-лягушка, но ничего такого не видел. Дядя Агигульф мне велел не вертеться, потому что лодка опрокинется и все ко дну пойдем. Ему, дяде Агигульфу, двоих из воды не вытащить, и случись что, он все равно Гизульфа, а не меня, спасать будет, ибо от Гизульфа явно больше проку.

Дядя Агигульф погреб от берега к камышам, где рыба днем таилась. Он осторожно подвел лодку к камышам и показал нам, куда смотреть. Я увидел, что там огромная щука стоит.

Дядя Агигульф ее метко острогой поразил. И сказал гордясь, что так-то и врагов в бою на копье берет.

Я подумал, неужто и прекрасную гепидку так же на копье насадить хочет? Спросил о том дядю Агигульфа. Он засмеялся, и брат мой Гизульф засмеялся тоже, как будто тайна какая-то между ними была.

Потом дядя Агигульф сказал, что нет, не так. Иным образом. Да и копье, мол, для таких дел у него иное. Особое. Я удивился: что за особое копье? Не видел такого.

Я решил у них с Гизульфом про то больше не спрашивать, все равно не скажут, только еще больше смеяться будут. Я потом у отца моего Тарасмунда спрошу или у дедушки Рагнариса. А с этими двоими разговаривать больше не стал.

Плавая в камышах, дядя Агигульф многих щук поразил и все приговаривал, что всех их в щучью Вальхаллу отправляет, к щучьему Вотану.

Дядя Агигульф отдал Гизульфу свой топорик. И строго наказал не утопить. Сказал, ежели Гизульф топорик «Пью-Кровь» по нерасторопности в воду обронит, то сделает дядя Агигульф с Гизульфом то, что дедушка с Арбром сделал. И по голове Гизульфа с нажимом против волос погладил.

Когда дядя Агигульф щук с остроги снимал, Гизульф топориком «Пью-Кровь» их глушил, чтобы не выпрыгнули обратно в воду.

Когда битой рыбы столько набралось, что ноги поставить было уже некуда, дядя Агигульф к мыску выгребать стал.

Выбравшись на берег, дядя Агигульф придержал лодку, чтобы мы тоже вылезли, и велел нам рыбу выгружать. Мы по пояс в воду вошли и стали щук на мысок кидать.

Мы с Гизульфом развеселились от удачной рыбалки, но дядя Агигульф на нас свирепо шикнул, чтобы мы не шумели. А потом, подумав, добавил, что будет теперь из нас воинов делать.

Сам же он ходил ни дать ни взять кот лесной и ноздри раздувал, будто принюхивался. Впрочем, особенно он ничего унюхать не мог — рыбный запах все забивал.

У дяди Агигульфа были припасены с собой веревки, которые он продевал сквозь жабры щукам. Три кукана сделал, два побольше, один поменьше. Потом кивнул нам, чтобы за ним следовали, только тихо-тихо. Чтобы приучались ходить бесшумно, как воины ходят. Добавил: то, что нас ждет, — ОНО шума не любит.

Гизульф крался с рогатиной наперевес, только что язык не вывесил от усердия. Пройдя немного по мыску, дядя Агигульф взял в сторону, а потом замер и рукой знак сделал, чтобы мы подошли. Когда мы подошли к нему с обеих сторон, он показал: вон ОНО.

Я думал сперва, что это царь-лягушка. И Гизульф так подумал, потому что побледнел. В кустах виднелось что-то серое, грубое, как бы бородавчатое. Дядя Агигульф велел моему брату Гизульфу поразить это рогатиной. Только добавил тихо, чтоб с одного раза поразил. Другого, мол, раза не будет. Мол, и себя, и нас погубишь. И отступил назад, а Гизульфа вперед вытолкнул.

Гизульф ударил хорошо. Добрый был удар. Рогатина на треть в мягкую землю ушла, пригвоздив то серое и страшное. А потом рывком вытащил рогатину и вскинул в воздух. Серое на рогатине повисло. Сразу было видно, что ОНО мертвое.

Гизульф одним ловким ударом ЭТО к ногам Агигульфа бросил. Но не успел он молодецки подбочениться, как увидел, что это истлевшие портки. И я это тоже увидел. Это были портки того пропавшего раба-меза, что Гизарна на месте пропажи нашел. Не потащил их тогда Гизарна домой, видать, остерегся одежду мертвого тревожить.

Гизульф от злости побелел весь. Я в кулачок хихикал и даже на дядю Агигульфа сердиться перестал, хоть и донимал он меня. Дядя же Агигульф, наоборот, сурово брови супил и наставление нам прочитал: вот, мол, что бывает с теми, кто без оглядки ходит.

Потом велел вещи собирать, а сам полез в камыши — весло прятать. Я ближе к нему был, чем Гизульф, и слышал, как дядя в камышах сдавленно заходится хохотом. Я видел, как у дяди Агигульфа спина ходуном ходит, так ему весело. Да и то сказать, отменную шутку отмочил. Предвкушал, небось, как про то Валамиру с Гизарной рассказывать будет. Может быть, через то и с Валамиром помирится.

Выбравшись из камышей, снова сурово насупленный, дядя Агигульф стал куканы распределять. Себе взял себе тот, что поменьше, а нам с братом Гизульфом те, что побольше были, определил.

После дал мне острогу и рогатину и велел возле рыбы ждать, пока они с Гизульфом лодку спрячут. Рогатину из рук не выпускать наказал. Если чужаки или гепиды нападут, должен я пасть геройски и кроваво, но рыбу от врага оборонить. И скрылись дядя Агигульф с Гизульфом, лодку унося.

Остался я один среди шуршащего камыша. Что мне только не чудилось, пока ждал возвращения родичей! И голоса разные, и шаги. Один раз едва лягушку острогой не поразил — больно уж она шумно и устрашающе скакала. После плюнул.

Недолго ходили дядя Агигульф с Гизульфом, скоро воротились. Гизульф гордо поведал, что лодку положили они в точности на то место, откуда брали. Даже камыш поправили. Никто и не заметил бы, что ею пользовались.

Дядя Агигульф велел нам свои куканы разобрать. Мне острогу сунул, а Гизульфу — рогатину. Сказал, что Гизульф замыкающим пойдет. И добавил: вот вам первое задание — настоящий готский воин шутя его исполнит — надо до села добраться засветло, пока рыба не протухла, пока еще свежа и в пищу особенно пригодна.

Притом идти надлежит крадучись, так, чтоб ни одна живая душа не заметила. И что он, дядя Агигульф, будет считать вспугнутых нами птиц, а потом, в селе уже, за каждую вспугнутую птицу по затрещине обоим выдавать, ибо недосуг ему разбираться, кто из двоих вспугнул. Тем самым он уравнял меня в правах с Гизульфом, так что я перестал печалиться из-за того, что брат мой теперь с дядей дружит, а обо мне и думать забыл.

И пошли мы назад той же тропкой, что и пришли. Дядя Агигульф — впереди, топориком поигрывая, танцующим шагом; я — посередине, под тяжелым куканом изнемогая, а Гизульф сзади, рогатиной топорщась. Гизульф еле слышно посапывал от натуги.

Камыши и осока росли выше человеческого роста, так что скрывали нас с головой. Мошкара ела нещадно, да еще мухи тучами на рыбу полетели, но дядя Агигульф, обернувшись, знаками воспретил хлопать себя по лицу и рукам, убивать насекомых, чтобы не производить лишних звуков.

Рыба — она тяжелая, а идти надлежало с оглядкой, чтобы под ногами не хрустело. И тропка узкая. Тяжка наука воинская.

Я больше не чувствовал себя пленником. И одноглазым быть больше не хотел. Не знаю, что думал Гизульф, но зол он был очень — я спиной это чувствовал. Нет, все-таки знатную шутку отмочил дядя Агигульф. Недаром дедушка Рагнарис говорит, что он любимец богов.

Вдруг дядя Агигульф на полшаге замер и руку с «Пью-Кровь» в сторону отвел. Я ему чуть в спину не врезался, но вовремя остановился и тоже замер. И брат мой Гизульф у меня за спиной замер.

И тут мы сперва услышали, что в камыше похрустывает что-то, а после и увидели: там, где тропка поворот делает, — шевелится камыш. Но не так, как от ветра, а иначе шевелится. Видно было, что в камышах таился кто-то.

Дядя Агигульф постоял немного в неподвижности, а потом вдруг, не меняя позы, топорик метнул.

В камышах что-то тяжелое упало, а больше звуков никаких не донеслось. Тогда дядя Агигульф, еще выждав, рыбу свою сунул мне, выхватил у Гизульфа рогатину, знаками велел нам стоять, где стоим, а сам туда, где упало, двинулся крадучись. Приблизившись, замер, а после нам рогатиной махнул. Мы тоже туда подкрались, стараясь не шуметь.

Сперва я увидел что-то бурое. Подумал, что это, должно быть, царь-лягушка о трех головах и снова душа в пятки у меня провалилась. Вспомнил и о рабе-мезе, бесследно пропавшем, о чем портки неоспоримо свидетельствуют. А Гизульф о том же подумал и от зависти губу закусил: подумаешь, кабан. Рядом с царь-лягушкой и кабан не добыча.

А потом мы разглядели, что это человек.

Поближе подобрались. Дядя Агигульф и в самом деле великий воин. Топорик его чужаку прямо в голову угодил, слева над ухом, там и застрял. Чужак даже вякнуть, видать, не успел, как душа с телом уже рассталась. С «Пью-Кровь» не поспоришь.

Я таких людей прежде никогда не видел. И дядя Агигульф потом говорил, что тот чужак в точности как те, с лошадьми, из-за которых ему, дяде Агигульфу, претерпеть пришлось несправедливые гонения. Ох и ненавидел же он чужаков за это! По дяде Агигульфу видно было.

Дядя Агигульф еле слышно сказал нам, что и другие чужаки могут быть поблизости. Нам повезло, что ветер в нашу сторону дул. Мы с рыбой смердим тут на всю округу. А бросать рыбу жалко; так что надо ноги уносить как можно скорее.

Чужак волос имел рыжеватый, имел усы и бороду, как любой нормальный человек; одет был в бурую одежду мехом наружу. При себе меч имел. Меч Гизульф снял, доброе оружие, но у нас таких еще не видали. Кривой меч был, а сталь хорошая. Гизульф надеялся, что ему позволят меч у себя оставить, потому что у дяди Агигульфа уже был меч. А я себе нож взял. С резной ручкой нож. Гизульф потом говорил, что таким ножом только репу резать, но я ему все равно ножа не отдал.

Дядя Агигульф наклонился, топорик со скрежетом из черепа выдернул (так глубоко загнал), после велел нам отойти, чтобы кровь нас не забрызгала, и смотреть за тропой, не покажутся ли другие чужаки. Сам же двумя ударами голову от тела отделил и за волосы ее взял. Как поднял отрубленную голову, так с шеи что-то упало. Гизульф первым это поднял. Увидели мы, что это крест на шнурке (шнурок дядя Агигульф топором перерубил).

Гизульф крест мне отдал. Мы с братом договорились про это не рассказывать. Если отец наш Тарасмунд или годья Винитар проведают, что мы одного из тех убили, кто верует в Бога Единого, не сносить нам головы. Пусть даже и чужака. Годья в храме нам говорил, что для Доброго Сына Бога Единого нет ни гота, ни гепида, хотя лично я в этом сильно сомневаюсь.

А дядя Агигульф креста и не заметил. Он в этот момент отвернулся и голову себе к поясу за волосы привязывал — не в руках же ее нести. И меч у Гизульфа отнял. Тоже себе взял. А нож у меня остался, ибо дяде Агигульфу он был без надобности.

Дядя Агигульф прошептал, что нам уже немного осталось прежде, чем настоящими воинами станем, и велел уходить еще бесшумнее, чем пришли.

Зная, что поблизости наверняка другие чужаки рыщут, мы с Гизульфом двигались на диво бесшумно и резво. Даже рыба нас не тяготила.

Уже смеркалось, когда мы проходили дубовую рощу. Чужаков больше не встречали. Дядя Агигульф сказал, что с этим нам очень повезло.

Возле самого села дядя Агигульф добавил, что нам дважды повезло. Во-первых, остальные чужаки нас не заметили. Не ходят в одиночку в чужие земли. Во-вторых, что не тогда встретились, когда мы на воде были. Если бы мы на лодке были, чужак нас бы снял, как мы щук снимали. И портков бы не осталось. Чужак — он хуже царь-лягушки.

И в третий раз нам повезло, сказал дядя Агигульф. Когда через дубовую рощу уже вечером шли, да еще с отрубленной головой на поясе. Обычно на запах крови галиурунны ох как слетаются! Я подумал, что их крест, что с чужака сняли, отпугивал, и решил про себя этот крест сохранить, раз он чудотворный.

После дядя Агигульф нас с Гизульфом и Марду (та послушать прибежала) стращал:

— Вам-то хорошо, вы за моей спиной шли, не слышали, как голова вдруг зубами заскрежетала и забормотала у меня на поясе. Призывала на мою голову месть Вотана и злокозненного Локи за то, что убил из засады. И слышалось мне, как в Сыром Логе за рощей выпрастываются из-под земли подземные вепри, чтобы спешить нам наперерез по зову мертвой головы. И голову приходилось постоянно отворачивать лицом вперед, дабы зубами она в мою мужскую стать не вцепилась.

Я дяде Агигульфу не очень поверил, потому что знал, что чужак этот в богов не верил, а верил в Бога Единого. Но на всякий случай опасался и держался от мертвой головы подальше. Все-таки невесть кто он был, этот убитый. А вот насчет вепрей — тут дядя Агигульф, возможно, и не приврал. Вепри здесь действительно водятся.

Но то было после, а пока мы шли дядя Агигульф молчал, только один раз, к нам обернувшись, пожаловался, что голова укусить норовит.

Как мы в село наше вошли, еще издали ругань услышали. На улице Ильдихо бранилась с Брустьо, а хродомеровы рабы Двала со Скадусом и Валамир с Мардой их подзуживали. Двала со Скадусом сторону Брустьо держали, а Валамир и Марда Ильдихо речами воспламеняли. Марда по глупости больше хихикала.

Ругались они у валамирова дома. Ильдихо первая нас заметила. Я понял, что она нас высматривать вышла, да тут Брустьо ей повстречалась. Не иначе, дедушка Рагнарис Ильдихо в дозор отправил.

Едва только завидев нас, еще издали, Ильдихо заголосила и прочь припустила, громко топоча — только пыль столбом.

Брустьо ей вслед еще какую-то бессвязную брань докрикивала, но ее никто больше не слушал.

Дядя Агигульф выступал гордо, Валамира нарочито не замечая. В сумерках Валамир чужакову голову на поясе дяди Агигульфа не разглядел. Тогда Валамир Двалу пнул и заорал, чтоб гнусный раб хродомеров к его, Валамира, плетню своей тушей не приваливался.

Но дядя Агигульф и тут на Валамира внимания не обратил. Горд был очень своей победой.

Ильдихо продолжала верещать — уже у нас на дворе. По всему селу слыхать — глотка у нее луженая. Тут уж и дядя Агигульф помрачнел. Понял, к чему дело клонится. Дедушка Рагнарис в гневе пострашней любого кабана.

Когда во двор входили, навстречу нам мать наша, Гизела, бросилась. Не глядя, принялась нас с братом по щекам охаживать. Тут-то глаз мне и подбили, который я утром шутейно поджимал, в одноглазого Ульфа сам с собой играя.

Потом отец наш, Тарасмунд, вышел и от Гизелы нас оторвал, но не для того, чтобы милосердие к нам проявить, а наоборот, ради новой расправы, еще более свирепой. Розги заранее приготовлены уже были. Так во дворе, на колоде, на дедушкином седалище, мы с Гизульфом, братом моим, приняли лютые муки.

А дядя Агигульф рядом стоял, Тарасмунд худого слова ему не сказал. Молча над нами лютовал.

Впоследствии дядя Агигульф так нам объяснял: потому не вмешался, что смотрел, мол, какие из вас воины. И добавил, что испытание мы хорошо перенесли.

Когда наши испытания закончились, дедушка Рагнарис из дома выступил и дядю Агигульфа в дом поманил. Суров и страшен ликом дед был. Когда дядя Агигульф в дом зашел (я заметил, что головы мертвой у дяди Агигульфа уже на поясе не было, дел он куда-то и голову, и чужой меч), дедушка Рагнарис у моего отца Тарасмунда осведомился угрюмо, все ли розги извел на чад своих или еще остались. Отец наш сказал, что много еще осталось, на всех хватит. Дедушка выругал отца за нерадивость: мало, мол, розог извел. И велел оставшиеся в дом нести. Отец приказание исполнил и все, как дедушка велел, сделал. Прутья в дом отнес и вышел, ухмыляясь.

И сотворился в доме великий грохот. Рев деда Рагнариса доносился. Наконец дядя Агигульф опрометью из дома выскочил. Дед — за ним, с розгами. Дядя Агигульф в угол двора кинулся, в темноте пошарился и, обернувшись, голову с мечом предъявил деду, ибо сумел укрыть их незаметно, чтобы раньше времени трофей не объявлять. Как конь перед обрывом, остановился дедушка Рагнарис.

Дед мертвую голову обеими руками принял, долго в лицо всматривался, точно узнать что-то хотел. Но голова ничего не говорила. Я боялся, что она может укусить дедушку.

Потом к дедушке Рагнарису и дяде Агигульфу отец наш Тарасмунд подошел с факелом, и они втроем долго о чем-то толковали.

Мы с Гизульфом тоже подошли, но дед нас отогнал. Голова на земле лежала, на ухо завалившись, как бы прислушиваясь или дивясь, а меч кривой из рук в руки передавался.

Я Гизульфу сразу сказал:

— Плакал твой меч, отберут.

Так оно и вышло. Ничего Гизульфу не осталось в утешение, кроме поротой задницы.

У меня-то нож был, но нож я Гизульфу не отдал.

Дядя Агигульф потом нам растолковал, как дело было. Разъярясь, дедушка Рагнарис дядю Агигульфа пороть хотел. Тот же не давался. Дедушка Рагнарис в темноте за дядей по всему дому с прутьями носился. А дядя Агигульф от него ловко уклонялся и прятался, о пощаде шутовски умоляя.

Удумал дядя Агигульф — дабы обороняться ловчее было — щит свой со стены сдернуть, да нечаянно богов дедушкиных своротил.

А тут еще Сванхильда под ногами путалась. Ее еще раньше повалили и потоптали — то ли дед, то ли дядя Агигульф.

По нашему закону, если женщина в дурости своей сунулась туда, где единоборствуют мужчины, и через любопытство свое чрезмерное пострадала, то вергельд не платят, ибо кроме нее самой виновных нет. Так старейшины говорят.

Как своротил дядя Агигульф богов, так дед в полное бешенство пришел. Начала нисходить на него священная ярость. Однако дядя Агигульф и тут нашелся — выскочил из дома и туда метнулся, где голова была спрятана.

Дядя Агигульф — бывалый воин. Он заранее все предвидел и нарочито голову и меч спрятал, чтобы потом разъяренного деда остановить. То хитрость есть военная. Это понимать надо.

Сванхильда за то, что ее потоптали, дяде Агигульфу потом отомстила: под покровом ночного мрака, во дворе, оглоблей его огрела. И тотчас бегством спаслась.

Дядя Агигульф орал ей вслед, что простым разметыванием она не отделается. За конем, мол, в бург ее потащит и там размечет перед дружинными хоромами.

То было совсем глубокой ночью. Дед спросил сонно, какой, мол, сукин сын там глотку дерет, когда спать пора. Ильдихо на то ядовито сказала:

— Это меньшой твой, Агигульф, любимец богов.

Дядя Агигульф после той рыбалки по селу гоголем ходил и на всех дворах, где дрался, мертвую голову показывал. И с Валамиром у него замирение вышло. Они вместе напились, а после опять подрались, но несильно. Дядя Агигульф потом объяснял, что они с Валамиром играть начали в подвиг дядин, и сперва хорошо играли, но после Валамир захотел дедушкой Рагнарисом быть, отчего драка и проистекла.

Через три дня после памятной рыбалки дед мой Рагнарис и Хродомер тинг собрали по поводу мертвой головы.

Сперва о голове поведать нужно.

Дядя Агигульф, гордясь собою и в воинский раж войдя, хотел поначалу голову за волосы повесить у нас в доме под потолочной балкой. Но все тому воспротивились.

Я думаю, дедушка Рагнарис эту чужакову голову к Арбру приревновал или бояться стал, что дядин трофей с Арбром драться будет, потому что Арбр давно у нас живет, а чужак — недавно и вряд ли Арбр потерпит вторую мертвую голову рядом с собой.

Отец мой Тарасмунд дяде Агигульфу так возразил, что к врагу нужно милосердие иметь и негоже над головой измываться, коли телу погребение не обеспечили. Сказал, что должно голову годье отнести, дабы тот голову где-нибудь в храме сохранил, поскольку погребать ее было еще рано (ее предполагалось в бург отвезти, к Теодобаду). А пока годья голову в храме хранить будет, пусть бы заодно нашел время и отпел ее, как положено.

Пошли мы с головой к годье, однако годья воспротивился и голову не взял. Я думаю, годья потому еще освирепел, что к нему язычник дядя Агигульф, кровью запятнанный, явился. А дядя Агигульф потому пошел, что драгоценную голову никому не доверял, даже родному брату. Поэтому и пришел к годье с головой. А меня с собой взял, чтобы я ему проводником был. Мол, он, дядя Агигульф, ведать не ведает, как там в храме Бога Единого с годьей вашим себя вести надлежит. Если бы то в капище было, так ведал бы.

Дядя Агигульф всегда меня с собой сманивает, когда к годье Винитару за какой-нибудь надобностью идет.

Годья Винитар как только увидел, что мы с дядей Агигульфом и мертвой головой в храм направляемся, так сразу из храма выскочил и на нас руками замахал. Дядя Агигульф меня вперед выставил: объясняй, мол, годье, что к чему.

Я и объяснил степенно, что надо бы мертвую голову в храме сохранить, ибо негоже, чтобы она у нас дома жила. По ночам чужак с Арбром дерется, от этого все женщины боятся и я тоже плохо сплю, а дедушка недоволен, что Арбра обижают. Да и пованивать голова начала, а в храме места много и можжевельника запас есть, чтобы жечь от дурного запаха.

Хоть и были мы с дядей Агигульфом отменно кротки, а годья рассвирепел и нас прочь прогнал. Вслед еще кричал, что Бог Единый — Бог живых, а не мертвых. А старые боги — воистину мертвы, оттого и тешатся мертвыми головами и черепами, какие на Долгом Холме дураки молодые воздвигают по глупости щеняческой.

По дороге домой мне еще и от дяди Агигульфа досталось. Какой же ты, мол воин (презрительно бросил мне дядя Агигульф), коли с богарем объясниться не можешь! И плюнул. А сам украдкой голову по волосам погладил — доволен был, что не отнял ее Винитар.

Думали было голову в капище отнести. Там бы жрец за ней присмотрел, а жрецу дядя Агигульф верил.

Но до капища идти далеко, куда дальше, чем до озера. Да и нельзя было в капище голову нести, ибо капище в лесу, там лисы и барсуки голову бы объели и попортили, коли жрец не доглядел бы.

Кончилось же тем, что вся эта возня с головой надоела дедушке Рагнарису. Освирепел дед и велел голову засолить, как испокон веков делалось.

Мать наша Гизела наотрез отказалась голову солить. Дедушка Рагнарис Ильдихо заставил. Ильдихо отказаться не посмела.

Гизела выгнала Ильдихо из дома вместе с поганой головой и самый плохой горшок ей дала. Ильдихо солила голову в дальнем углу двора, а мы с братом Гизульфом подсматривали и донимали ее шутками.

Тут же и дядя Агигульф вертелся, следил, чтобы ущерба голове не нанесла бестолковая баба. Шутка ли — самому Теодобаду голову представлять придется! Может, из-за этой головы целый поход сладится.

Ильдихо ругалась и кричала, чтоб дядя Агигульф сам свою голову солил и с нею миловался. Но дядя Агигульф солить голову наотрез отказался, сказал, что не воинское это занятие — с горшками возиться. Тем более — с треснутыми.

Дядя Агигульф еще оттого волновался, что годья по селу народ мутить начал и возмущался против головы. Знал бы еще годья, что голова эта от верующего в Бога Единого была! Меня совесть мучила, стоит ли годье про это рассказывать.

Сванхильда, все еще местью горя, всем нашептывала: оттого Агигульф, мол, неспокоен, что боится — не надумал бы годья за голову на единоборство его вызвать. Ибо побьет годья Винитар Агигульфа и плакала тогда мертвая голова — не видать ее Агигульфу. И правильно сделал бы годья, если бы и впрямь надумал Агигульфу бока намять во славу Бога Единого и Доброго Сына Его!

Я все думал насчет чужакова креста. Я решил все рассказать годье Винитару, но не сейчас — потом, когда голова уже у Теодобада будет. А пока про то говорить не стоит. Неровен час отправит нас годья к озеру за телом, чтобы собрать этого убиенного целиком и похоронить, как положено, у Долгого Холма. Тащить же от самого озера безголовое тело, да еще полежавшее несколько дней на солнышке, мне ох как не хотелось.

А тело, что у озера лежало, видать чего-то жаждало, не то отпевания, не то отмщения, ибо еженощно во сне мне являлось. Страшные это были сны. Мнилось мне ночами, будто от озера движутся по тропе в камышах, мимо рощи, рыжеусые чужаки, по бокам от них вепри подземные бегут, а ведет их в наше село безголовое тело. Каждую ночь с криком просыпался. Гизульф говорил, что и ему похожее снится.

На тинг дядя Агигульф явился, ясное дело, с головой, уже засоленной. Валамир как увидел дядю Агигульфа, так сразу закричал: не боишься, мол, Агигульф, что ежели женишься, то голова жену твою за сиськи хватать будет? Дядя Агигульф решил, что Валамир ему завидует, о чем и сказал Валамиру — прямо и с достоинством.

Меч чужаков дяде Агигульфу сберечь для себя не удалось — его дедушка Рагнарис Хродомеру отнес. Хродомер на тинг с этим мечом явился.

Когда все собрались, дядя Агигульф еще раз рассказал то, что все уже знали. Рассказывая, дядя Агигульф все показывал, как оно было. Прыгал, приседал, топориком взмахивал. Гизульфа же заставил за чужака быть и таиться.

Остальные слушали и смотрели очень внимательно.

Гизульф шепнул мне, жаль, мол, что Велемуда, родича нашего, на этом тинге нет. Если бы Велемуд на тинге был — то-то была бы потеха! Велемуд бы наверняка заявил, что чужака лично знал, и жену этого чужака знал, и дочерей этого чужака бесчестил, и подробностями бы усладил.

Но по счастью, Велемуда, родича нашего, на тинге и впрямь не было, потому сразу о деле заговорили, как только дядя Агигульф прыгать закончил и, отдуваясь, огляделся горделиво.

Заговорили же вот о чем. Кого с этой новостью к Теодобаду посылать.

Решили мужа степенного послать и красноречивого, чтобы до вождя сумел важную весть довести. Дело ведь нешуточное. Сколько лет село стоит, ни разу чужаков иноплеменных так близко от села не видели.

В походах — да, в походах много разного диковинного люда видели. Взять тех же гепидов… Что и говорить, странные они, гепиды. Но вот иноплеменные чужаки… Да еще чтобы возле села — нет, такого не бывало…

Да и не гепид этот чужак, вроде.

Дядя Агигульф сказал: точно, не гепид. Нутром, мол, чую, что не гепид, ибо на гепидов у меня особенное чутье.

Валамир сказал, что у него тоже на гепидов чутье.

А Аргасп заговорил про то, что у него, Аргаспа, чутье на герулов, так вот, чужак этот и не герул.

Тут раб аргаспов Снага откуда-то вывернулся и тоже про чутье языком замолол. Дескать, пока скамарствовал — даже псоглавцев повидал. Так вот, чужак этот — не псоглавец, сразу видно.

Дедушка Рагнарис на Аргаспа заревел, чтоб раба своего брехливого утихомирил. Мол, и без Снаги видать всем, что не псоглавец. Голова-то не песья! Да и виданое ли дело, чтоб рабы всякие на тинге голос подавали. Воистину, мир к концу клонится.

Аргасп Снаге уйти велел и кулак ему показал, пригрозив скорой расправой.

Валамир начал в затылке чесать, о чем-то напряженно думая, и изрек наконец:

— А не ромей ли это?

И пояснил, что ромеи — они где-то на полдень живут. Земля у них на диво тучная и бескрайне обширная. У Теодобада кувшин есть ромейский, тот, что с гримой. Очень, мол, голова на гриму ту похожа. И не обратил ли внимание Агигульф — не было ли кувшина при чужаке? Ибо ведомо, что кувшины они изготавливают во множестве.

Тут дядя Агигульф за голову обиделся и сказал, что Валамир, видать, на плечах кувшин с гримой носит. Он, дядя Агигульф, такую вещь, как кувшин, всяко бы не просмотрел. Не было при чужаке кувшина.

Валамир задумался тяжко, после же молвил, что и впрямь, видать, чужак не ромей был.

Хродомер споры пресек. Сказал степенно, что много разного люда по миру бродит. Не то важно, кто был этот чужак. То важно, отчего он в камышах таился. И сколько их там таилось. И для чего таились. Боялись ли нас или же что-то вынюхивали?

Дядя Агигульф сказал, что раз видал их уже, да только в селе у нас никто правдивому рассказу не поверил. А он, дядя Агигульф, еще раз говорит: по всему видать — вынюхивают эти чужаки что-то.

— Тревожно мне, — сказал Хродомер. И замолчал надолго.

Говорили и спорили еще немалое время. Уж и стоять-то все устали, переминались с ноги на ногу.

Все племена окрестные перебрали, все истории о них рассказали. И решено было-таки к Теодобаду посылать с недоброй вестью. И непременно голову и меч в дружине предъявить.

Дядя Агигульф сказал, что голову никому не доверит. Немало наслышан он о воинах, которые трофеи свои легкомысленно другим доверяли и через то немалый ущерб претерпевали. И вызвался сам в бург ехать, дабы с драгоценной головой не разлучаться. Да и с любимым вождем повидаться хотелось дяде Агигульфу.

Валамир сказал, что тоже в бург поедет. Валамир сказал, что Теодобад его, Валамира, очень уважает и к его советам прислушается.

Тут Хродомер закричал неожиданно, что, мол, зачем же Валамира с Агигульфом утруждать? Можно сразу Снагу брехливого с Ахмой-дурачком отправить. Уж их-то Теодобад послушает! Уж их-то Теодобад уважает!

Нет уж, добавил потом Хродомер, нужно мужа степенного посылать к Теодобаду. Чтоб дурацких выходок себе не позволял. Вот он бы, Хродомер, сам поехал, да село без присмотра как оставишь? Пускай Оптила, сын его, едет. Агигульф пускай мертвую голову Оптиле передаст, а Оптила ее отвезет и Теодобаду предъявит. И все, как надо, объяснит.

Ибо Агигульфа только пусти в бург. Теодобад едва его завидит, так сразу и решит: не иначе как новое озорство затеяли молодцы. И на голову чужакову лишь как на озорство глядеть будет. А мы через то можем и своих голов лишиться. Пусть Оптила едет.

Так Хродомер сказал.

Дедушка Рагнарис тотчас же закричал: что значит — Хродомер село без присмотра оставить не может? Сказал бы прямо: из-за своего колодца с плохой водой от косогора с заветными лопухами отдалиться ему, Хродомеру, боязно. Всем ведь ведомо, что не любит Теодобад Оптилу. Ибо копание в навозе предпочел Оптила подвигам ратным.

Неужто сам Оптила об этом забыл? Ведь неоднократно говаривал ему Теодобад при дружине своей. Дивился, как у отца, столь войнолюбивого, сын такой уродился. И много времени потратил в бурге Рагнарис, чтобы Теодобаду растолковать: в молодости, мол, да — войнолюбив был Хродомер, но как колодец выкопал, так к подворью и прикипел, точно каша к горшку. Не отскребешь. И сына такого же выпестовал, той же колодезной водой выпоил.

Насчет озорства — да, тут Хродомер прав. От Агигульфа с Валамиром озорство одно. Но это оттого, что кровь молодая в них играет.

Хродомер от злости аж побелел. А дядя Агигульф засмеялся обидно.

Неведомо, чем бы все закончилось, если бы отец наш Тарасмунд не сказал вдруг:

— Пусть Агигульф, отец Фрумо, едет.

— Голову не отдам, — твердо сказал дядя Агигульф. — Я ее в бою добыл.

— Ты бы себе на плечи еще голову добыл, — заворчал дедушка Рагнарис. Палкой стукнул и громко заговорил, что во всем ему хродомеровы козни внятны. Не обмануть его Хродомеру. Не опутать Хродомеру его, Рагнариса, речами хитрыми. Не быть по-хродомерову. На алариховом холме тыну быть, а не на хродомеровом косогоре.

Потому пусть едет Агигульф, сын Рагнариса, вместе с Агигульфом-соседом. И пусть эти два славных Агигульфа голову чужака предъявят и меч предъявят и поведают, как все было. Пусть, мол, дядя Агигульф говорит, а Агигульф-сосед пусть свидетельствует и подтверждает.

И пусть не забудут оба: голову и меч показывая, о тыне надлежит напоминать неустанно. Мол, еще Аларих, отец Теодобада, людей обещал дать и помочь тын возвести. Вторым бургом наше село сделать намеревался. Да только пал геройски и кроваво, обещание свое исполнить не успев.

И, сказав сие, дедушка наш руки не груди скрестил и на Хродомера, бороду выпятив, вызывающе уставился.

Хродомер же лишь рукой устало махнул и проговорил:

— Ладно, пусть по-твоему будет, Рагнарис. Пусть оба Агигульфа едут. А только тын у меня на косогоре ставить надо. Место там сухое и просторное, общий амбар есть где возвести.

И снова гомон поднялся. Стали старейшины насчет тына ругаться да пререкаться: где, мол, тын лучше ставить? Едва до драки не дошло.

Так всегда бывает, когда о тыне речь заходит.

Когда доблестные Агигульфы уехали, вышло так, что Ахма-дурачок и кривая Фрумо остались на хозяйстве.

Фрумо оказалась Ахме ровней и быстро сделалась такой же придурковатой, как и ее муж, только на свой, на бабий, лад. Женщины у реки об этом судачили.

Нам с Гизульфом было интересно, кто у нее народится, ибо живот Фрумо уже заметен был. Дядя Агигульф говорит, что неведомо, кто ее обрюхатил. На тинге, где его, дядю Агигульфа, в подвиге этом обвиняли, так и не дознались. Так что отцом ахминого ребенка и Вотан мог быть, Странник.

Годья Винитар говорит, что Вотан есть диавол, по весям рыщущий.

Мы с нетерпением ждали, когда Фрумо разрешится от бремени. Ждать оставалось уже недолго.

Фрумо же на все вопросы только глупо улыбалась, гладила себе живот и в рассказе о том, как ее обрюхатили, поначалу долго и косноязычно про свое скучное бытье в тот зимний день толковала — что видела, что ела — но только до того доходила, что смеркаться начало и к реке она пошла. А после хихикать принималась.

Наша мать Гизела, Ильдихо и хродомеровы дочери с племянницей то так, то эдак к ней подходили, но только все без толку.

Когда Ильдихо ничего не добилась, Брустьо сказала, что сама все вызнать берется. Ибо не умеет Ильдихо подход к Фрумо найти. А она, Брустьо, хоть к кому подходы сыщет. И пошла, да только у Брустьо тоже ничего не вышло. Фрумо вдруг кричать начала и из криков ее так выходило, что Брустьо во всем виновата, и в позоре фрумином, и в животе ее огромном.

Ильдихо сказывала, что после того, в тот же день, когда Брустьо к Фрумо дорожку мостила, Хродомер у себя на косогоре с сыном своим Оптилой лютовали, били всех и своим бабам настрого запретили к Агигульфу-соседу на двор соваться.

А дедушка Рагнарис у нас дома злорадствовал и говорил, что старый лис Хродомер следы заметает. Видать, чуял правду Велемуд, хоть и никудышный он мужик.

Агигульф-сосед уезжать не хотел. Боязно было ему хозяйство на Ахму да на Фрумо оставлять. Но в бурге, помимо прочего, у него свои надобы были.

Дедушка Рагнарис Агигульфу-соседу сказал, что за два дня ничего не случится — а мы, мол, за твоим домом приглядим.

В тот же день, как дядя Агигульф с Агигульфом-соседом уехали, мы с Гизульфом, улучив момент, к Ахме отправились — поглядеть, как он с хозяйством управляется. Ахма у плетня стоял, в носу пальцем ковырял, гордый был. Объявил нам важно, что он, Ахма, теперь тут полновластный хозяин.

Тут и кривая Фрумо появилась со своим животом. Взялась за живот обеими руками и заговорила с Ахмой: дескать, богатырь мой курочки хочет, курочки.

Мы с Гизульфом сделали вид, будто уходим, а сами за кустом, что у плетня рос, затаились.

Началась тут презнатная потеха. Ахма в курятник полез, выбрался в пуху и давленых яйцах — неловко по курятнику шарил. Мы с Гизульфом от смеха давимся: зачем в курятник лазить, если куры по двору ходят!

Тут и Фрумо, рассердясь, закричала Ахме:

— Вот куры, вот куры!.. Курочки хочу, курочки!..

Стали они вдвоем за курицей бегать. Наконец Ахма на пеструшку упал сверху камнем, будто снасильничать хотел, за крыло ее схватил. Она давай другим крылом бить. Гизульф глядел, себя за руку грыз, чтобы со смеху не завопить. Тут Ахма закричал Фрумо:

— Поймал куру!.. Рубить буду, рубить буду!.. Ахма хороший!..А там и нет никого!..

Она знай себе кричит:

— Курочки хочу, курочки хочу! — и по животу руками водит.

Ахма с курицей в дом пошел топор искать. Курица бьется, вырывается, а он будто не замечает. В доме походил, уронил что-то, после снова на крыльцо вышел. Мы с Гизульфом по пыли катаемся, стонем, в слезах тонем от хохота. В одной руке курица у Ахмы, в другой боевая секира Агигульфа-соседа, тестя ахминого. Такой секирой лошадь пополам разрубить можно. Ахма секиру за собой волочит.

Ахма курицу за ноги подхватил, как положено, и шмякнул ее головой на плашку. Стал секиру заносить, а секира-то тяжеленная, Ахме одной рукой не поднять. Агигульф-сосед и то с годами перестал ее с собой брать. Тут двух рук и то мало может оказаться. Ахма и взял секиру двумя руками, а про курицу позабыл. Та и вырвалась. Пока Ахма секиру заносил, чтобы курицу обезглавить, она уже была такова. Ахма секиру опустил, она в плаху глубоко ушла.

Стал Ахма секиру вызволять, плаху вместе с секирой повалил и сам упал. Фрумо кричать на него стала, сердясь. И все свое кричит:

— Курочки хочем, курочки хочем!

Ахма постоял столбом, а потом как заревет в голос, давай сопли и слезы размазывать.

Тут с нашего двора донесся рев дедушки Рагнариса:

— Где они, бездельники? Где их носит?

Мы с братом Гизульфом сразу поняли, что это он про нас. И убежали.

И вовремя убежали. Успели в хлев нырнуть прежде, чем дед показался. Гизульф вилы схватил, а я просто наклонился, будто очищал что-то. Дед проворчал что-то и удалился.

После снова рев его послышался. Он Ильдихо честил за что-то.

Как мы с дядей Агигульфом на ту рыбалку сходили, так дед все время не в духе. Всем в доме достается, но Ильдихо — больше других.

К вечеру, когда солнце к Долгой Гряде уже низко склоняться стало, вбежал к нам в дом Од-пастух. Мы Ода увидели и испугались. Запыхавшийся был Од, бледен и всклокочен. Будто галиурунны за ним гнались или впрямь царь-лягушка на село войной пошел. Не то чужаки объявились. Иначе зачем Оду-пастуху так спешить?

У дедушки Рагнариса на лице мрачное торжество появилось. Дескать, говорил я вам! И сказывать Оду велел, потому что мы все молчали, ждали, пока дед распорядится.

А Од говорить не говорил, только в сторону подворья нашего соседа Агигульфа показывал. И вдруг с той стороны верещание пронзительное донеслось. Это Фаухо-лиска, племянница хродомерова, надрывалась.

Ясно стало — беда какая-то случилась. Мы с Гизульфом сразу подумали про ту секиру, что Ахма из дома взял. Ахма хоть и дурачок, а все же наш брат.

Мать наша Гизела дернулась было бежать туда, но Од-пастух на Рагнариса глазищами своими дикими сверкнул. И головой мотнул. А дед понял его. Велел ей дома оставаться. Сам за Одом пошел. И мы с Гизульфом следом, только поодаль, чтобы деду на глаза не попадаться. Отца же нашего Тарасмунда дома не было.

У агигульфова подворья творилось невероятное. Скотина блеет да мычит, собаки вертятся и гавкают. Од-пастух стадо по домам разводил, да только до Агигульфа-соседа и дошел. И люди толпятся. Женщины за щеки держатся, едва не плачут. С полсела, наверно, уже стояло.

Дедушка Рагнарис на них цыкнул, чтобы расступились. На Фаухо рявкнул: замолчи, мол! За Хродомером беги.

Сам на двор пошел, а мы из-за плетня глядеть стали.

По всему двору в пыли лежали куры. Одни были мертвые, другие еще бились. По белым перьям размазывалась кровь. Гуси у Агигульфа были, тех тоже участь эта не минула. Пес дворовый на боку лежал, под брюхо кровь натекла.

Ни Ахмы, ни Фрумо видно не было. Секира как была повалена, в плахе застрявшая, так и лежала. Ее и не трогали.

Дедушка Рагнарис в дом вошел, велев остальным на двор не заходить. Сказал, зло здесь было сотворено великое. Тут Гизульф деду на глаза попался; дед приказал ему Тарасмунда быстро найти.

Дед из дома вышел и сказал, что в доме все в порядке. Но ни Ахмы, ни Фрумо и в доме нет. И назад через двор пошел.

Тут слева от дома лопухи зашевелились. Стон послышался, жалобный такой. Дед повернулся в ту сторону и обмер. Из лопухов выполз Ахма-дурачок. Потянул за собой след темный. В руке меч держал. Агигульф-сосед человек запасливый, из походов много оружия принес.

Меч этот памятный был, Агигульф-сосед еще в молодости его у одного могучего воина взял и нам многократно показывал, мечом гордясь. Но с собой этот меч не возил. Этот меч в доме висел. Ахма его и взял.

Ахма был так густо кровью забрызган, что не сразу поняли мы, почему он ползет. Ахма же полз по двору и, меча из рук не выпуская, кур и гусей собирал.

Мы все стояли, оцепенев. Дед было к Ахме направился.

Ахма на него зарычал, привстал и, оскалясь, мечом угрожающе тыкать вперед начал. Остановился дед. Впервые в жизни мы видели, как дедушка Рагнарис растерялся и не знает, что делать.

Тут, расталкивая всех, во двор Тарасмунд вошел. Дедушка обрадовался, видать, что есть, на ком зло сорвать, и кричать на отца нашего начал: оставил, дескать, недоумка, когда в капище предлагали отвести в голодный-то год, теперь сам с ним разговаривай! И с соседом Агигульфом тоже сам объясняйся. Всю птицу у него погубил, окаянный дурак, пса извел.

На роду, что ли, дедушке Рагнарису написано, что сыны его в рабство за долги пойдут один за другим? Только пусть зарубит себе на носу Тарасмунд: Агигульфа, сына младшего, он, дедушка Рагнарис, за это гнусное дело не отдаст.

Пускай-пускай Тарасмунд за своего сынка полоумного отвечает, коли сдуру пожалел на свою голову. Стыдоба-то какая! Ведь поручились перед Агигульфом-соседом, что приглядим за домом его!..

Рядом с нами, между мной и Гизульфом, к плетню Валамир притиснулся. Валамир учащенно дышал, и пахло от него резко, как от зверя. Меч при Валамире был. Крикнул Валамир деду, что берется он супостата одолеть, кем бы ни был.

Тарасмунд Валамиру крикнул, чтобы тот замолчал. И к Ахме направился.

Валамир ничуть не обиделся. Пробормотал только:

— Агигульф теперь родич ваш, с ним и договориться можно.

Ахма с мечом опасен был. Для безопасности Ахму убить нужно было бы, но кто же станет убивать человека, родича своего, у него же в доме? Беззаконно это, пусть даже и дурачок Ахма. Да и блаженного убить — мало у кого рука поднимется.

Мы уже разглядели, что Ахма сильно ранен был. На меч от неловкости упал, что ли?

Когда Тарасмунд подошел к Ахме, я затаил дыхание. Неужели и отца родного мечом пырнет?

Тарасмунд наклонился к Ахме, будто тот и не вооружен был, и спросил о чем-то. Ахма приподнялся, стал что-то объяснять ему. Тихо говорили, мы не слышали, о чем. Дедушка Рагнарис закричал недовольно, чтобы Тарасмунд объяснил, в чем дело.

Отец наш Тарасмунд выпрямился и сказал, что Ахма хотел пир устроить. Для того и птицу забил, чтобы всех угостить.

Тут Ахма завопил, перебивая отца, и соплями шмыгая, объяснять стал: мол, гости едут, гости к нам едут. Издалека едут, голодные едут.

От этих слов мне зябко стало.

Решили Фрумо искать. Боялись, не случилось ли с ней беды. В селе ее не видели. Теодагаст на кобылу свою сел, по округе поехал. Он Фрумо и нашел. Она на берегу была, выше села по течению, там, где глину мы берем. Шла Фрумо по берегу, сама с собой разговаривала. Теодагасту же объяснила, что Ахма послал ее смотреть, не едут ли гости на пир.

Все жалели Агигульфа-соседа.

Думали еще, не оттуда ли, куда Фрумо ходила, ждать беды. Но потом решили, что оттуда беда прийти не может, потому что еще выше по течению берега больно топкие с обеих сторон. Любая беда завязнет, особенно если конная.

Ахма-дурачок поранился серьезно, поэтому его решено было к нам в дом забрать, чтобы было, кому за ним приглядывать. И Фрумо тоже одну оставлять нельзя было. Поэтому ее тоже к нам в дом забрали. Дедушка Рагнарис велел Ильдихо за Фрумо присматривать. Ильдихо сердилась и шипела, но дедушку ослушаться не смела.

Ахму же в доме положили, и наша мать Гизела за ним ходила.

И Рагнарис, и Тарасмунд, оба воины бывалые, в один голос говорили: плохая рана.

На другой день после курьего побоища наши посланники из бурга вернулись. Мы уж недоумевать начали, что не едут. А они, как выяснилось, Теодобада ждали — был вождь в отлучке.

Дядя Агигульф на двор въехал, когда у нас на стол собирали. Как раз к трапезе подгадал. Пока коня расседлывал, пока за дом отводил, туда, где луг начинается, — Агигульф-сосед к нам вошел. Не вошел, а ворвался.

Страшен был Агигульф-сосед. Если сравнить, то на том тинге, где дело о бесчестии его дочери Фрумо разбирали, был куда как кроток по сравнению с сегодняшним.

А мы уже за столом сидели, дядю Агигульфа ждали. И не дали мы соседу благочинность трапезы порушить. Дедушка Рагнарис не дал.

Агигульф-сосед, весь красный, только рот раскрыл, а дедушка уже велит Ильдихо — чтобы ложку гостю подала. И на место слева от себя показал.

Когда весело деду, он меня или Гизульфа сажает на это место, кто милее ему в тот день. Уже давно хмур, как туча, дед, и место слева от него пустует. А справа, как положено, отец наш Тарасмунд сидит.

Плюхнулся Агигульф-сосед на скамью, ложку принял. Но не ест, к горшку не тянется, очередь свою пропускает. Правда, дышать спокойнее стал, как увидел, что дочь его ненаглядная, кривая и беременная, Фрумо придурковатая, за обе щеки наворачивает, так что за ушами трещит. Так лопала дурочка, что и отца, кажется, не замечала.

Тут и дядя Агигульф вошел. Поначалу, видать, мало что понял. По правде сказать, ничего он не понял. Головой только вертеть стал от недоумения. То на занавеску глянет, за которой Ахма лежит, постанывая, то на Фрумо. То на дедушку.

Дед молча дяде Агигульфу кивнул: садись, мол, ешь.

Гизела, мать наша, за рукав Фрумо дернула и сказала ей вполголоса:

— Поздоровайся с батюшкой.

Фрумо отцу заулыбалась, через стол к нему потянулась, чуть горшок не своротила, и поведала:

— А Ахма помирает. Там.

И головой показала, где.

Дядя Агигульф аж рот разинул от удивления.

Агигульф-сосед на деда нашего уставился. А дед знай себе степенно кушает и ложкой рот обтирает. Тарасмунд, что справа от деда сидел, глаз от горшка не поднимал, будто узрел там что-то. Уши у отца покраснели.

Лишь окончив трапезу, дед ложку положил и спросил соседа спокойно: мол, что — в доме был? Агигульф-сосед отвечал: был. Дед сказал:

— Секиру мы от дождя в дом внесли. И меч на месте ли?

Сосед подтвердил: да, на месте и меч, и секира.

Дед же сказал:

— А птица твоя пропала, Агигульф. Жара стоит. Протухла птица.

— А отчего бы это ей протухнуть? — взвился Агигульф-сосед.

— Отчего же убоина протухает? — ответствовал дед. — От того и протухла. — И добавил: — Нам чужого не надо. Хвала богам, своего хватает.

— А кто птицу-то мою забил? — Агигульф-сосед спрашивает.

— Да твои и забили, — дед отвечает.

Сосед наш рассердился и кричать было начал, что, видать, шутники в селе нашлись попользоваться слабоумием дочери и зятя его, покамест он, Агигульф, в бурге о пользе общей радел.

Тут Фрумо вдруг встрепенулась и кричать начала, что курочки она хочет, курочки!.. Но дедушка Рагнарис на дурочку цыкнул и гаркнул ей, что, дескать, муженьку ее полоумному своих кур резать не даст.

Отец наш Тарасмунд сказал Агигульфу-соседу:

— Ахма наш с Фрумо твоей, видать, последнего ума лишились, как ты уехал. Пир устроить удумали. Гостей каких-то ждали. И вот что я тебе скажу: не понравились нам эти ихние разговоры про гостей. Что твоя, что Ахма — как ни крути, блаженные они. Вдруг видение им было? Я вот что думаю. Хорошо бы, если бы Гупта из соседнего села пришел. Гупта святой. Может, и отвадил бы беду. Ибо беда идет — по всему видать. Вот и Ахма помирает.

— Отчего же он помирает? — скучным голосом осведомился Агигульф-сосед. Видно было, что больше из вежливости спросил, ибо очень зол был на Ахму из-за перебитой птицы и пса изведенного.

Дядя Агигульф к Гизульфу наклонился. Тот давай ему быстро шептать что-то, глазами стреляя.

Отец объяснил, что, как видно, птиц и пса зарубив, на свинью Ахма покусился. Оттого так решили, что подранена свинья была. Сумела свинья за себя постоять, не курица все-таки — зверь строгий. Видать, толкнула дурака, жизнь свою обороняя, он на меч и напоролся. Хорошо еще, что выбраться сумел. Хоть не заела его свинья, пока беспомощный был…

Тут дедушка Рагнарис, мысли Агигульфа-соседа угадав, заговорил громким голосом, что наша семья платить за перебитую птицу не станет, ибо Ахма выполнял волю его, агигульфовой, дочери. Это она, Фрумо, курочку потребовала.

А Ахма для нашей семьи — отрезанный ломоть, ибо Агигульф-сосед, взяв его в зятья, стал ему нынче вместо отца. А что здесь Ахма лежит — то по-родственному приветили их с Фрумо, желая хозяйство Агигульфа-соседа от дальнейшего разорения уберечь. Ибо два полоумных много не нахозяйничают.

Видно было, что дядя Агигульф все стремится в разговор встрять — и рот раскрывал, и на лавке ерзал, но дед его взглядом к молчанию призвал.

Агигульф-сосед уперся. И раньше доводилось ему оставлять молодых без пригляду; отчего же раньше ничего подобного не случалось? Отчего в одночасье оба последнего ума лишились? Хорошо же приглядывали родичи за хозяйством!

На это отец наш Тарасмунд отвечал: видать, на то воля Бога Единого. Захотел — дал ума, захотел — отобрал.

Дедушка Рагнарис носом шумно засопел, но опровергать не стал.

Нам с братом скоро надоело слушать, как Агигульф-сосед с дедушкой из-за каждой курицы препирается, и мы ушли. Времени прошло немало, прежде чем те договорились между собой.

Агигульф-сосед свою дочь Фрумо домой забрал вместе с ее «богатырем»; Ахма же помирать в нашем доме остался.

По всему видать было, что не жилец уже Ахма на этом свете. Так отец наш говорит матери нашей, Гизеле.

Мы с братом были недовольны, что Ахма в нашем доме остался, потому что от его раны очень сильно смердеть начало. А еще стонал он непрерывно, так что жутко делалось. Хорошо еще, что лето стоит, мы на сеновале спим.

Дядя Агигульф, когда Агигульф-сосед удалился, гневаться громко начал. Ведь что получается? Коли удалось бы Агигульфу-соседу его, дядю Агигульфа, на Фрумо женить — так могло бы ведь статься, не Ахме-дурачку, а ему, дяде Агигульфу, за занавеской лежать, от фруминого коварства бесславно помирать, подвигов не свершив!

Сперва дядя Агигульф это у нас в доме кричал, а потом, когда деду это надоело, пошел дядя Агигульф к Валамиру. И меня с собой взял в свидетели. У Валамира кричал про то же. И вторил другу своему Валамир, сокрушаясь, что не дали ему, Валамиру, супостата Ахму извести.

А Марда ужасалась.

Валамиров дядька сердился и жалел Ахму.

К вечеру к нам на двор Хродомер с Оптилой пожаловали, и дедушка Рагнарис нас с Гизульфом отправил за дядей Агигульфом, наказав домой его привести. А когда явился дядя Агигульф, велел рассказывать все, что в бурге было. Мол, настало время.

Вот что поведал дядя Агигульф. Задержались они в бурге потому, что Теодобада ждали. Теодобад же у аланов в становище был.

Мы в нашем селе об аланах много не задумываемся. Далеко от нас становище аланское. А в бурге у Теодобада аланы — частые гости. И дружинники теодобадовы многие на аланках женаты. Дядя Агигульф сказал, что видели они с Агигульфом-соседом много аланов в бурге и кое-что очень им не понравилось.

А не понравилось им то, что аланы очень много мяса привезли в бург и продавали его дешево. Рано они в этом году начали скот бить и слишком много забили. Агигульф-сосед у одного алана спросил, почему они так рано скот забивать начали, не случилось ли чего, но тот алан только и сказал Агигульфу-соседу: отец велел.

Еще у нескольких спрашивали, но никто из аланов ничего толком не объяснял. Аланы вообще народ молчаливый и мрачный, к разговорам не склонный.

Видать, Теодобаду у их старейшин еще тяжелее приходится, если с распросами к ним поехал. Поехал же к ним Теодобад потому, что и его насторожила эта неурочная мясная торговля. По всему было видно, что откочевывать аланы собираются, потому что молодняк били.

Если бы они, как обычно, собирались по осени переходить на зимнее становище, то молодняк бы не били. К осени молодняк уже окрепнет, легко преодолевает перекочевку. Странно, что летом отходить затеяли.

Ждали наши Агигульфы Теодобада в бурге, мыслями то к мясной этой торговле возвращаясь, то домой. Агигульф-сосед неспокоен был, все к дочке беременной да полоумной, думами устремлялся, да к хозяйству, на Фрумо и Ахму оставленному.

Наконец, приехал Теодобад. День уже к вечеру клонился, гроза была. В самую грозу, в дождь проливной, въехал в бург Теодобад с дружиной малой.

Лишь наутро смогли наши посланные с ним перевидаться. Теодобад сам был как туча грозовая. Похоже было, что из становища, от старейшин аланских, новых забот себе в бург привез.

Видя, что невесел военный вождь, дядя Агигульф сразу ему чужакову голову показал и меч кривой. Заинтересовался Теодобад. Тогда дядя Агигульф рассказал, как и что было, а после и показал, заставив одного дружинника за чужака быть и под столом таиться. А Агигульф-сосед свидетельствовал и подтверждал.

Поведал дядя Агигульф Теодобаду, как он, Агигульф, сын Рагнариса, с мальцами на рыбалку ходил на ничейное озеро. Как чужака там таящегося заметил и убил его. Как голову с чужака снял и меч его забрал.

Вот тот меч и та голова, сказал дядя Агигульф, вождю их подавая.

Агигульф-сосед тут же добавил, что не в первый раз уже на ничейном озере чужаков замечают, но прежде доказательств не было.

Тогда дядя Агигульф стал рассказывать вождю, как видел он у озера чужаков, как не верили ему, как за правду он по всему селу бился, но ему все равно не верили.

После же прямо спросил вождя: не дашь ли нам в село воинов? Ибо мало у нас воинов, чтобы в случае беды село оборонить. А старейшины так говорят: мол, похоже, что какая-то беда надвигается.

Теодобад сразу сказал: воинов не дам, ибо у меня и своих забот по горло. Мне, мол, воины мои все в бурге нужны.

Тут Агигульф-сосед напомнил насчет тына. Теодобад же гневаться начал. Сказано уж один раз: нет и все! Сперва свои заботы с плеч скину, после чужие положу.

На это Агигульф-сосед возразил вождю военному: знал бы ты нашу заботу, не стал бы так легко отмахиваться. Но дядя Агигульф его локтем ткнул, дабы не ярил вождя военного без нужды.

Вместо того, к Теодобаду обратясь, спросил дядя Агигульф: что, мол, аланы скот не ко времени бить затеяли? И снова помрачнел Теодобад. Об этом, дескать, и говорил со старейшинами их.

Старейшины аланские говорят, что к ближайшему новолунию отходить будут на другое становище. Дескать, еще весной, когда на зимнем кочевье были, видели, как племя какое-то идет. Оно в стороне шло. Аланов завидев, на полдень отвернуло.

Аланские разъезды дня два за этим племенем на полдень шли, а после вернулись. Идет себе племя какое-то на полдень — и пускай себе идет. Потому и не стали беспокоиться.

Настало время, и аланы с зимнего кочевья на летнее, сюда, перекочевали, как водится. Но недавно вести пришли от аланских дальних дозоров. То племя, что по еще весне видели, свернуло с прежнего пути, к полуночи взяло. Видать, часть от большого того племени откололась, решили, что не прокормит земля тамошняя весь народ.

И еще весть слыхивали аланы. У вандалов (но не у тех ближних, из которых Велемуд, родич наш, родом, а у тех, что дальше на полдень под Лиутаром, сыном Эрзариха, живут), вроде бы, стычка была с тем пришлым племенем. Говорят, отбили вандалы у чужаков охоту к ним соваться. Но точно об этом пока неизвестно. Вот приедут посланцы от вандалов — все разъяснят. Ибо ждут они, аланы, посланников от вандалов.

Теодобад старейшин аланских спросил: неужто отряда какого-то испугались? Вместе бы отбились. Да еще и вандалы бы на выручку пришли. Глядишь, и поход большой бы на чужаков этих сладился, поживились бы их богатствами и женами.

Но аланские старейшины сказали Теодобаду: не это их тревожит. Иное тревожит. И вот что. Вождя третий сын дважды на охоте волка белого встречал. Оба раза гнал белого волка. Тот каждый раз сперва бежал долго, а потом вдруг исчезал. Сын вождя к шаману пошел. Шаман сперва в верхний мир ходил, к небесным духам, но там волка не было. Шаман в нижний мир пошел, к подземным духам, и там нашел волка. Белый волк племени аланскому дорогу показывать послан. Хотят духи, чтобы аланы тем путем уходили, который волк белый указывает.

Шаман в верхнем мире с предками ихними, аланскими, встречался. И сказали предки аланские: зима будет очень ранняя, долгая и суровая. На прежнем месте останетесь — стад своих лишитесь, стад же лишитесь — всего лишитесь. Молодняк не жалейте, забивайте и меняйте на оружие, на зерно, на мед. Потом у вас больше скота будет, чем сейчас. Если успеете уйти. Так предки сказали.

Оттого аланы и решили сейчас уже на зимнее кочевье откочевать, а воинов молодых отправить новые кочевья искать. Ибо подросли сыновья, тесно аланам стало на старых пастбищах.

Все это аланские старейшины рассказали Теодобаду, а Теодобад — дяде Агигульфу.

И еще так Теодобад посланцам нашим сказал:

— Не могу я вам воинов дать. Сами видите, опасность с полудня какая-то движется. Аланы от нее уходят. Знают что-то аланы, но молчат. Нам же уходить некуда. А у вас в селе, почитай, в кого ни ткни — то добрый воин.

И стал перечислять. Многих назвал, в их числе и сына Рагнариса — Ульфа. Сказал Теодобад: каждый из вас двоих, а то и троих стоит. Доподлинно знаю. Ходил, мол, я с Ульфом на герулов, а с тобой, Агигульф, на гепидов ходил, Афару-Солевара изводить.

На это дядя Агигульф сказал Теодобаду, что Ульф, может быть, троих и стоит, да что толку — к вандалам подался Ульф с семейством своим, так что и поминать о нем незачем.

Удивился тут Теодобад. Спросил:

— Разве не к отцу Ульф отправился?

Агигульф ответил: нет. На это Теодобад сказал, что Ульф всегда был с придурью. Жаль, что такой добрый воин к вандалам ушел. На том разговор об Ульфе и оборвался.

Выслушав все новости и своими новостями поделившись, так сказал военный вождь Теодобад: надлежит, мол, послать кого-нибудь из нашего села в старое село. Правы ваши старейшины — беда какая-то надвигается. И аланским старейшинам про то же их предки говорили. Так что следует обиды старинные преступить и в прежнее село с вестями наехать, разузнать, не видали ли там, в округе, чужаков. Ибо давно никого не было из того села в бурге. Уж и не знаешь, что думать: на месте ли то старое село, не пожгли ли его, часом, не разорили ли?.. Вот зачем нужно съездить в то село.

— Понимаю обиды ваши, — сказал Теодобад, военный вождь. — За свои их считаю. И любо мне село ваше войнолюбивое, как любо оно было отцу моему, Алариху. Но воины у меня в бурге все наперечет, а беда с полудня движется, чую, большая. И потому надлежит вам съездить в то старое село.

Так Теодобад, военный вождь, говорил.

И пива приказал принести. Долго молчал, пива испив, и видно было, что думу тяжкую перемогает. Обратился, наконец, к дяде Агигульфу и речь свою так повел:

— Ведомо мне, каков ты в битвах, сын Рагнариса. Недаром считают тебя любимцем богов. Хочу ныне испытать, каков ты в смекалке да красноречии. Отправить тебя хочу к ближним гепидам, к тем, с которыми вы озеро рыболовное делите. Спроси их старейшин, не хотят ли под мою руку пойти. Свиреп и жаден был Афара-Солевар, а Оган, который на его место сел, по всему видно — и того свирепее и жаднее, ибо иных военных вождей у гепидов не водится.

Ведомо ему, Теодобаду, что роды ближних гепидов в обиде на гепидов дальних и вражда между ними издревле пролегает. Славно ходили вместе с Теодобадом ближние гепиды на дальних — на Афару-Солевара. Много добра взяли — и мы, и ближние гепиды. Напомнить о том старейшинам гепидским надлежит.

Уж год с той поры минул — время достаточное, чтоб и до гепидов дошло, как хорошо и сладко живется под рукой теодобадовой.

И молвил Теодобад, собственным словам вторя:

— Поезжай ты, Агигульф, сын Рагнариса, к старейшинам ближних гепидов. Обо всем поведай, о чем следует, напомни, и предложи им под мою руку идти. Скажи, если надумают, пускай смело в бург ко мне едут. Приму с почетом, почти что насмерть закормлю-опою и из бурга не выпущу, пока дары от меня не возьмут. Меру же дарам положу такую: как сломается у лошади спина, так и довольно. Трех вьючных лошадей пусть берут: одной спину ломать будем, на двух дары погрузим. Вот как будет, если надумают ближние гепиды под меня идти.

Скажи же, Агигульф, сын Рагнариса, гепидским старейшинам так: «Идите под Теодобада, сына Алариха, — есть, пить, в богатстве утопать».

И приказал Теодобад, чтобы кувшин с гримой принесли. На кувшин показал Агигульфу. Расскажи им, мол, какой у меня кувшин есть. Про другие диковины поведай.

Скажи, есть у меня дивная конская упряжь с золотым грызлом.

А в бурге только о том золотом грызле, надо сказать, и судачат. Покуда дядя Агигульф теодобадова возвращения ждал, все уши ему дружинники прожужжали: слыхал, мол, у Теодобада что есть? Упряжь наборная с грызлом золотым — во что у Теодобада есть!..

А Теодобад свою речь вьет:

— Скажи, Агигульф, старейшинам гепидским: мол, есть у Теодобада упряжь с грызлом золотым. Через год у Теодобада вся дружина будет грызла золотые лошадям в рот заправлять. Вот так живет Теодобад! Скажи им: думает Теодобад телегу золотом обшить. Ибо некуда золото ему девать. Не золото — войну Теодобад любит. Потому и села под его рукой процветают.

И долго еще советовал Теодобад дяде Агигульфу, как ему гепидских старейшин склонить к правильному выбору.

Наказал военный вождь в старое село съездить, проведать его, к гепидам наведаться, а после в бург с новостями спешить. Ибо, сказал Теодобад дяде Агигульфу, верю я тебе как себе, а может быть, и сверх того.

Хродомер с Рагнарисом долго еще между собой новости эти обсуждали. Хродомер говорил, что, может быть, беда и обойдет нас стороной. А может, Теодобад в бурге оборонит нас от чужих, не пустит их дальше.

Но Рагнарис сердито палкой в землю ткнул и сказал, что хоть белых волков и не видал, а достаточно на свете пожил, чтобы чувствовать: большая беда идет и от нее нам не скрыться.

И снова насчет тына заспорили.

За всеми этими заботами об Ахме, что в закуте помирал, все словно позабыли. Только отец наш Тарасмунд и Гизела, мать наша, к годье Винитару ходили. Но годья Винитар сказал, что все в руках Бога Единого. Ежели замыслил Бог Единый Ахму прибрать, значит, приберет и нечего надоедать Ему своими просьбами.

Годья утешил нашу мать, сказав, что не от ее грехов помирает Ахма (мать наша почему-то считала, что провинилась в чем-то и что ее наказать решил Бог Единый). Наша мать Гизела очень боится Бога Единого.

Сестрам нашим, Сванхильде и Галесвинте, любопытно было смотреть, как Ахма помирает. Они хотели поглядеть, кто за Ахмой придет: бесы в образе старых богов или ангелы.

Годья Винитар говорил во время чумы, что часто видел, как души грешных людей бесы крючьями вытаскивают из тела.

Наши сестры спорили между собой. Сванхильда говорила, что Ахма напакостил много в жизни и что бесы непременно придут за ним. Галесвинта же говорила, что Ахма блаженный и что за ним придут ангелы.

Что дедушка Рагнарис обо всем этом думал, никто не знал. Отец раз заикнулся, что годью бы надо к Ахме позвать, но дедушка запретил. Он Ахму нарочно возле своих богов положить велел. Так он рек: «Только от богов может прийти и исцеление тела, и просветление ума». Но дедушкины боги молчали.

Мы видели, что дедушка очень зол, потому что он нешуточно побил Ильдихо.

На другой день у нас в дому воины собрались. Дед всех женщин ради того из дома выгнал, услал их по селу бродить и с другими женщинами в склоки вступать, коли заняться больше нечем.

Нас с Гизульфом послали воинов по всему селу собирать. Дед нас не выгнал, но велел молчать и никому после об увиденном не рассказывать. Мол, и без того скоро все про все узнают.

Когда все у нас дома сошлись, дядя Агигульф еще раз рассказал, как к Теодобаду они с Агигульфом-соседом ездили. И как выслушал их Теодобад, и какие наказы Теодобад дал.

Покуда все над этим рассказом думали, дед Рагнарис молвил тяжко: как велено, так и надлежит поступить, ибо Теодобад выше сидит — ему, Теодобаду, дальше видно.

Дедушка Рагнарис объявил, что в старое село никто из его домочадцев поехать не может. Ибо поклялся он, Рагнарис, то село покидая, что никогда больше нога его на ту землю не ступит. И нога сыновей его на ту землю больше не ступит. И ноги сыновей его сыновей никогда на ту землю не ступят.

И Хродомер сказал то же.

Аргасп и Гизарна тоже не могли туда поехать, ибо были с Хродомером в родстве.

Тут Одвульф вперед вылез. Вызвался поехать. Давно, мол, мечтал на Гупту святого посмотреть. Может, доведется в наше село его привести.

При мысли об Одвульфе многие кривились, да выхода иного не было: почти все в нашем селе повязаны клятвами, некогда дедушкой Рагнарисом и Хродомером данными. И решено было: пусть едет Одвульф.

Хродомер проворчал, что одежу Одвульфу даст справную, дабы прорехами не зиял. Однако ж как вернется Одвульф, так пусть отдаст ту одежу в целости и сохранности, ибо не в дар она Одвульфу, но лишь для того, чтобы село наше видом срамным не позорил.

Пусть Одвульф при свидетелях скажет сейчас, что непременно ту одежу вернет, как вернется, исполнив поручение.

И наставления стал давать Одвульфу: какие речи говорить, как держаться — чтоб глупости, каким годья учил, оставил, чтоб гордо глядел, величаво выступал. Но без драчливости, разумно и степенно. Да гляди, сказал Хродомер, долго там не задерживайся. Чтоб приехал, новости разведал, о чужаках упредил и уехал. От речей липких да ядовитых чтоб отворачивался.

И клялся Одвульф, что все сделает, как наказано. Землю готов был есть — так хотелось ему в хорошей одеже да на Гупту поглядеть, а то и в наше село блаженного сманить.

Тогда же твердо решили: как бы ни повернулось, а после того, как урожай соберем, до холодов тын поставим. Даст Теодобад людей — хорошо. Не даст — своими силами ставить будем. Но тын беспременно в этом году поставить надо. Нельзя больше ждать.

Агигульфа, отца Фрумо, и Тарасмунда решили уже сейчас в лес посылать, чтоб деревья для тына присматривали и особой метой метили.

И еще постановили: пусть отныне на кургане алариховом дозор постоянный будет. С кургана всю округу видать, даже те луга, что за Долгой Грядой скрыты. Дозорным же коней при себе иметь, чтобы в случае беды в село, как ветер, примчаться. И быть в том дозоре Аргаспу с Теодагастом назначили. И дяде Агигульфу с Валамиром им в смену. Покуда Агигульф с Валамиром, наказ теодобадов исполняя, к ближним гепидам ездить будут, пусть Аргасп с Теодагастом сменяясь на кургане дозор несут. А когда вернутся воины Агигульф и Валамир, пусть попарно сторожат. Пусть день и ночь Аргасп с Теодагастом сторожат, а другие день и ночь — Агигульф с Валамиром.

Теодагаст заартачился было, что никак нельзя ему сейчас в дозоре быть, ибо близится время жатвы и нет у него рабов, как у иных-прочих, чтобы о хозяйстве в отсутствие теодагастово радеть. Но Хродомер, споры пресекая, сказал: своего раба даст, Хорна, на время жатвы. Пусть о теодагастовом хозяйстве радеет. Только пусть Теодагаст его бережет, лишней работой не перетруждает. Ибо ведом Хродомеру бездеятельный нрав теодагастов.

Тут дедушка Рагнарис свое слово молвил. Дескать, и ему бездеятельный нрав теодагастов ведом и отвратен. И непонятно ему, Рагнарису, отчего Хродомер Теодагасту в том потакает. Пусть не Теодагаст с Аргаспом в дозоре будут, а Гизарна. У Гизарны Снага-раб есть и Тиви-наложница. Не дадут хозяйству Гизарны в упадок прийти, покуда хозяин их, воин Гизарна, о пользе села общей радеть будет.

Но тут Теодагаст возопил: не по-людски это, ибо обещал ему только что перед всеми Хродомер, что раба на время жатвы даст. Вот и пусть дает. Неужто старейшина от слова, перед всеми сказанного, отречется?.. А уж он-то, Теодагаст, о пользе общей куда как радеть будет. Ни одна мышь в окрестностях села не прошмыгнет без надзору. Отследит и старейшинам доложит.

Дедушка Рагнарис сказал, что мир явно к упадку склонился.

Тогда Хродомер плюнул и сказал — пусть Теодагаст в дозоре будет. И с улыбочкой ядовитой прибавил: есть у него думка насчет того, как и Гизарна сможет о пользе общей порадеть, коли так рвется.

Надо бы кого-нибудь в капище лесное послать. Не понравилось у нас в селе никому то, что Ахма с Фрумо учинили над агигульфовыми курами и псом. Нехорошее что-то полоумным видится. Знать бы — что.

Рассказать жрецу надо бы обо всем, что у Агигульфа-соседа на дворе случилось. Пусть бы жрец слово сказал. А лучше бы склонить жреца в наше село прийти, чтобы своими глазами на все посмотрел. Да и Ахму-дурачка, глядишь, исцелил бы жрец.

Стало быть, пусть Гизарна в капище едет и там радеет о пользе общей.

Гизарне это очень не понравилось. Но против старейшин не пойдешь. Хродомер и Рагнарис на диво согласно бородами покивали и подтвердили: в капище, Гизарна, поедешь, жреца предупредишь. Да и пусть расспросит богов жрец-то, не ведомо ли богам что про этих чужих.

Тут дядя Агигульф с Гизарной кричать стали: зачем в капище ехать, за семь верст киселя хлебать, когда в селе годья Винитар есть. Что ж Винитар у своего Бога Единого не спросит, коли такой умный, что даже голову у себя в храме держать не позволил?

Но Одвульф вперед выскочил и закричал, что делать годье Винитару нечего — Бога Единого с Добрым Сыном головой мертвой донимать. Только и дел у Бога Единого с Сыном, что следить, кто там у нас на озере по камышам хоронится.

Тогда Хродомер сурово споры пресек. Коли решено, что Гизарне в капище ехать и у богов насчет чужаков спрашивать — стало быть, ехать Гизарне.

Пока тут Гизарна глотку драл, у него, Хродомера, еще одна думка появилась. Коли Гизарне силы девать некуда, так ехать ему, Гизарне, от нашего лесного капища в большое капище, то, что у нас с гепидами общее. И там все как есть разузнать у Вотана. И козла ему с собой дать, чтобы козла Вотану подарил: радуйся, Вотан! А что касается годьи Винитара — он, Хродомер, сам с ним поговорит.

Тут гвалт поднялся неимоверный. Кому козла-то для Вотана отдавать? Гизарна совсем кислый стал, будто ранних яблок наелся: мало того, что переться в эдакую даль, так еще и козла с собой тащить.

Хродомер своего козла отдать решил. Дедушка Рагнарис понял, что Хродомер его в доблести превзойти хочет, и тоже козла пожертвовать решил. Стало быть, двух козлов Гизарне тащить. Гизарна заплакал, не стыдясь, и молить стал, чтобы одним козлом ограничились. Между Хродомером и Рагнарисом чуть до смертоубийства не дошло: стоят, бороды друг на друга уставили, из глаз молнии мечут.

Не вняли мольбам Гизарновым; двух козлов ему поручили, ибо не хотели, чтобы кто-то из старейшин в обиде остался. Старейшины важнее, чем Гизарна. Наказали Гизарне одного козла в ближнем капище оставить, в «нашем»; другого же до дальнего тащить, того, что у нас с гепидами общее.

Агигульф с Валамиром животики надрывали, со смеху мерли: герой о двух козлах, ни дать ни взять сам Вотан на колеснице.

Дедушка Рагнарис говорит, что даже сейчас, когда о козлах речь зашла, — и тут проявилась во всей красе хитрость и скупость хродомеровы. И вот почему (дедушка подробно нам это объяснил, чтобы сами помнили и детям своим память передали).

В нашем селе козлов держат только у нас и на хродомеровом подворье. Остальные своих коз к нам водят, либо к Хродомеру, кто как договорится.

С козлами морока одна. Так в селе говорят. Пользы от козла почти никакой, а хлопот не оберешься. Козел — скотина шкодная и вредоносная, хуже дяди Агигульфа — так дедушка говорит, козла нашего палкой охаживая.

От коз молоко, а от козлов одно озорничанье да вонь.

Одна радость от козла — нечисть горазд гонять. Хвори, людские и скотские, пакость всякую. Галиурунны — и те при козле не очень-то проказят.

Дедушка когда занедужит, непременно требует, чтобы козла в дом привели. Ильдихо ворчит, но тащит козла, а тот то упирается, то боднуть ее сзади норовит. Козла к лавке подводят, где дедушка лежит. Дедушка Рагнарис долго на козла глядит и от духа козлиного колдобится.

Дедушка Рагнарис говорит, что когда он, дедушка, мал был, у них в старом селе так делали. Только в добавление к козлу нужно заговоры читать и руны чертить. Дедушка заговоры и руны перезабыл, а может, и не знал никогда. Но козел — он и без всяких заговоров с лавки поднимает.

Не только люди и нечисть козлов не жалуют — прочая скотина тоже от них морды воротит. Оттого козий закут выгораживают, чтобы иная скотина от коз с козлами беспокойства не имела.

Словом, много с козами мороки.

Мы, готы, гордым коням подобны. Гепиды, неповоротливые, медленно в лютую ярость входящие, — те как быки. Драчливые и хвастливые бараны — то вандалы. А герулы — те козлы. Так дядя Агигульф рассуждает. Дядя Агигульф это как-то раз от Теодобада слышал, а Теодобад своим умом, мыслью на пиршестве воспарив, до этого дошел и прочим поведал.

И еще одно открылось Теодобаду во время того пиршества. Шатаясь от выпитого, пошел Теодобад — и дружина за ним — в свой хлев. Распахнул хлев Теодобад настежь и пораженной дружине всю свою скотину показал.

— Видите этот хлев? — вскричал Теодобад, обращаясь к верным дружинникам своим.

Дружинники дружно отвечали, что да, видят.

И глядели на подгулявших дружинников гордые кони, сонные коровы, драчливые бараны (по правде сказать, то овцы были, в навозе перемазанные) и козы, а среди них козел с ухмылкой блудливой и глазами выпученными.

— То — весь мир! — молвил Теодобад. — Вот мы, готы!.. Вот вандалы!..

А дядя Агигульф изумился и спросил Теодобада:

— Коли то весь мир, то кто же в этом мире мы — стоящие перед хлевом и созерцающие его?

Теодобад молвил торжественно, рукой помавая:

— Мы… Мы — как боги!

Был у нас прежде старый козел, тот, которому дядя Агигульф две зимы тому назад бороду срезал, когда Галесвинту смешил. Козел вскоре после того околел. Он от старости околел — отец наш Тарасмунд говорил, что и так зажился козел на свете и в последние годы пользу малую приносил. Но дедушка Рагнарис был с моим отцом не согласен и говорил, что козел тот был славен среди прочих козлов и скончался от поругания, какое над ним дядя Агигульф бессовестно учинил.

После того мы из помета козленка оставили, чтобы вырастить нового козла. А покуда козленок мал был, мы наших коз к Хродомеру водили. Дедушка Рагнарис всякий раз ярился, когда надобность в хродомеровом козле появлялась.

Дедушка Рагнарис говорил, что после хродомерова козла козы какие-то другие, как порченые. И удои у них плохие, да и молоко скверное — водицей из хродомерова колодца отдает. И его, дедушку, с этого молока пучит. И вообще у Хродомера козел противный. Ну такой противный, сил нет. А наш козлик был с характером, интересный.

И вот в чем хитрость хродомерова. Хродомер тоже козленка оставил — в тот же год, когда и дедушка. И стало у Хродомера два козла.

И когда пришла надобность пожертвовать Вотану козла, Хродомер старого козла отдал, а молодого оставил на потомство. Нам же пришлось единственного козла отдавать — не допускать же, чтоб род Хродомера почтил богов, а род Рагнариса не почтил?

Я думаю, боги поймут, какую им жертву дедушка Рагнарис принес. Ведь нам опять теперь еще больше года к Хродомерову козлу своих коз водить. И дедушку опять с козьего молока пучить будет.

Одвульф в то село, где Гупта живет, поутру отбыл. Мы не видели, как он отправился, а Од-пастух видел и сказал: уехал Одвульф.

А мы дядю Агигульфа к ближним гепидам собирали. Шутка ли сказать — от всего народа нашего посланцем едет.

Дядя Агигульф хоть и знал, что дело срочное и быстро нужно отправляться, вдруг с дедушкой Рагнарисом разговоры завел. Стал его расспрашивать про гепидов, что да как. Дедушка ему рассказывать начал и увлекся. Всю историю народов готского, гепидского и герульского рассказал, от выхода со Скандзы.

На самом деле дядя Агигульф про гепидов и без дедушки хорошо знал, а про герулов ему и вовсе без надобности было; он время тянул — хотелось ему непременно присутствовать, когда Гизарна с козлами в дорогу собираться будет. Они с Валамиром заранее договорились, что не отбудут прежде Гизарны.

Валамир в это время от двора Гизарны ни на шаг не отходил, следил. Наш-то козлик норовистый еще с утра доставлен был. Потом Марда от Валамира прибежала, дяде Агигульфу на ухо зашептала. Доложила, что хродомеров козел на подворье доставлен к Гизарне. На дядю Агигульфа эта замарашка умильно смотрела. Брат же мой Гизульф на Марду глядел свысока и оценивающе. Но она на него и не поглядела. Марда на дядю Агигульфа таращилась.

Дяде Агигульфу же не до замарашки не было; другие думы дядю одолевали.

И вот какие то были думы. Неровен час окажется, что голову дядя Агигульф у какого-нибудь гепида снял. Всех гепидов в лицо не упомнишь. Не вышло бы так, что кого-нибудь из того села умертвил, куда едет. И Агигульф, и Валамир, и дедушка, и Хродомер, и отец наш Тарасмунд — все долго перебирали всех гепидов, каких за свою жизнь встречали. В черты лица мертвой головы пристально вглядывались. Вроде, никто не признал знакомца.

Но наверняка так и не решили. Опять же, одежда на том убитом чужаке не гепидская была. Да и мечи у гепидов у всех прямые.

С другой стороны, кто их, гепидов, разберет? Может, и им этот меч от кого-то чужого достался. А что в камышах таился — так мало ли что на ум гепиду взбредет.

Вот о чем дядя Агигульф неотступно думал.

Чтобы не пропустить момент, когда Гизарна в капище отправится, дядя Агигульф с Валамиром всю ночь у Валамира сидели. Дом Валамира с гизарновым соседствует. Глаз не смыкали богатыри — любопытно им было.

Ждали-ждали и дождались. Как свет зари над алариховым курганом разгораться начал, стал Гизарна коня седлать и козлов выводить.

Мы с Гизульфом тоже не хотели прозевать, как Гизарна с козлами поедет, поэтому с валамирова подворья глаз не спускали. Я заснул было, но тут Гизульф меня разбудил: началось, мол!

Аргасп и Теодагаст, видать, ту же думку имели.

Гизарна про то, конечно, догадывался и хотел уехать скрытно, но не тут-то было. Выследили Гизарну. Только со двора выехал, козлов на веревке ведет, как навстречу с молодецким уханьем Аргасп с Теодагастом выскочили — подловили-таки Гизарну!

С самого собрания воинского Гизарна крепился, ходил чернее тучи, однако ж тут не выдержал. За меч было взялся, но опамятовался: в капище едет, нельзя ему ссоры затевать. Губу закусил.

Тут с другой стороны улицы телега завизжала, заскрипела, из ворот валамирова подворья выезжая. В телегу дядя Агигульф был запряжет. Он и ржал по-конски и головой тряс.

Конь Гизарны попятился. Гизарна на дядю Агигульфа глаза вылупил. И не заметил Гизарна, как Валамир прокрадывается, жерди, ремнями в козлы связанные, несет.

Нам с Гизульфом любопытно — что еще богатыри наши затеяли?

Дядя Агигульф Гизарне говорит: зачем, мол, тебе верхом ехать? Бери, мол, телегу, запрягай козлов. Будешь, как Вотан, на козлах кататься. И к козлам подскакивает, за рога их хватает. Спрашивает: который у тебя Скрежещущий-Зубами, а какой — Скрипящий-Зубами?

Гизарне самому впору зубами скрежетать. Так и убил бы дядю Агигульфа, но сдерживается. Нельзя ему убивать, в капище едет. Вот кабы из капища ехал — тогда можно.

Гизарна спешился и, коня в поводу держа, к шутникам направился — к Аргаспу с Теодагастом и дяде Агигульфу с телегой его. Желваки на лице так и ходят. Пока кроткие речи сквозь зубы цедил, не заметил, как сзади к коню Валамир подобрался. Конь вдруг заржал, вырываться стал.

Гизарна обернулся — новая напасть: Валамир под брюхо коню лезет и с собой что-то тащит.

Гизарна все так же кротко спросил, что это сукин сын и внук сучий под брюхом благородного животного делает? Не кобылицей ли себя возомнил? Так его благородный конь не всякую кобылицу семенем своим почтить изволяет. Посему пускай Валамир убирается и на своем подворье у петухов милости просит, коли так уж приспичило ему.

Тут Валамир рожу дерзкую выпростал из-под брюха коня гизарнова и со смирением притворным вопросил, отчего у благородного коня вотанова всего четыре ноги, а не восемь, как поют про то в песнях? Негоже Вотану на четвероногом коне разъезжать, коли положено на восьминогом. И он, Валамир, смиреннейше хочет ошибку сию исправить — лишние ноги коню спроворил, ночь не спал — трудился. Уж не откажи принять дар сей, великий Вотан!

И жердины протянул с умильным видом.

Гизарна аж затрясся. Видно было, что с радостью бы жердинами этими огрел. Но нельзя ему, чист должен быть, дабы перед Вотаном предстать. Ах, кабы из капища возвращался!..

Аргасп, Теодагаст и дядя Агигульф ржали почище десятка восьминогих коней вотановых, все село перебудили, собаки лаять начали.

Озверел тут Гизарна. В седло вскочил, коня развернул, Валамира ногой пнул и с места было взял. Да не тут-то было. Козлы в веревках запутались и упали, поволоклись было за конем, Гизарна жеребца своего насилу остановил.

Козлы в пыли бьются, орут, не распутаться им. Богатыри тоже по пыли катаются — ржут. Аргасп так зашелся, что на собственный плетень рухнул и завалил плетень. И тут же заорал на все село, чтобы Снага, раб его, вставал и шел плетень чинить.

Дядя Агигульф, уже из упряжи выпроставшийся, на телеге сидел и ногами по телеге колотил от восторга. Валамир же жердины к телеге пристраивал — запрягал деревянные козлы в телегу.

А Гизарна сидел в седле, поводья бросил, голову понурил и выл от бессилия. Конь его шел неспешным шагом, козлов по пыли приволакивал, вставать им не давал.

Так проводили Гизарну.

Обычай таков: когда воин в капище с таким делом едет, как от нас Гизарна ехал, положено его со смехом и шутками провожать. От этого и Вотану радость, ибо Вотан (дедушка говорит) сам до озорства весьма охоч. Потеха это воинская, потому ее скрытно проводят, чтобы бабы не набежали и дела не испортили. Потому у нашего дяди Агигульфа с Гизарной вражды не будет.

У Теодагаста халупа перекошенная, зато кобыла добрая. Аргасп даром что с Тарасмундом, отцом нашим, ровесник, ума не нажил. Все молодым себя мнит. Что у Аргаспа, что у Теодагаста — у обоих в головах ветер да походы, а из походов ничего путного не приносят. Ох как не любит дедушка Рагнарис обоих — за беспутность.

Теодагаст хоть и младше Аргаспа, но старше Валамира, Гизарны и нашего дяди Агигульфа, потому редко они бражничают вместе. Хотя в озорстве да охальничестве могут сравниться и часто соперничают. Но нашего дядю Агигульфа трудно победить.

Наш Бог Единый все же лучше Вотана. Без всяких козлов что хочешь тебе сделает, только упросить его надо, подход иметь. Так Одвульф говорит. Он поэтому и хочет быть святым.

Мы с братом договорились отцу нашему Тарасмунду не рассказывать, что ходили с дядей Агигульфом провожать Гизарну в капище. Наш отец боится Бога Единого. А мы с Гизульфом не боимся, мы будущие воины. Годья же говорит: это у нас по молодости и по неразумию.

Дядя Агигульф с Валамиром на другой день отбыли. Долго наставляли их. Рагнарис и Хродомер маялись — лучше бы им с гепидскими старейшинами разговаривать, не сказали бы молодые сгоряча лишнего.

Вечером того дня, как Гизарна уехал, дедушка Рагнарис всех нас из дома прочь изгнал и с дядей Агигульфом перед богами уединился. А что там происходило, то нам неведомо. Дядя Агигульф сказал нам с Гизульфом только, что дедушка голову мертвую спрашивал, не гепидская ли она.

Мы спрашивали, что же сказала голова ему и дедушке. Дядя Агигульф нахмурился и молвил, что-де кричала голова: идет на село царь-лягушка. И порты истлевшие на село идут, а кто в портах — неведомо. И много еще напастей голова сулила, но Арбр чудесным образом с полки сковырнулся и голову одолел, чтобы не болтала лишнего.

Гизульф этому не поверил, а я поверил и несколько ночей после того ложился спать не на сеновале, а в дому, на лавке под отцов щит, что с волшебным крестом, чтобы в случае беды оборонил.

И стали ждать, какие вести Гизарна из капища принесет, что Агигульф, сын Рагнариса, с Валамиром скажут, с чем Одвульф из соседнего села приедет. Странно показалось еще, что не только Агигульф-сосед припозднился; все наши вестники задержались, хотя давно пора было им возвратиться.

В один из дней Фаухо-Лиска, хродомерова племянница, нам с Гизульфом путь заступила и такую речь повела. Сладкая, мол, в лесу ежевика. Ягодка к ягодке. Уж такая чудесная ежевика. Уж так охота ежевичкой полакомиться. А одной идти боязно. Вдруг чужаки — кто ее, бедную Фаухо, оборонит? Вот согласился бы Гизульф с ней, с Фаухо, в лес пройтись, сладкой ягоды испробовать, — не пожалел бы о том.

Так она пела-заливалась.

Гизульфу же досадно стало: в лес тащиться, одежду о колючие кусты ежевичные рвать — и все ради того, чтоб рыжая Фаухо ягод поела? Других забот у него, Гизульфа, нет, что ли?

Послушал Гизульф, как Фаухо сладкой ягодой его в лес манит, после наскучило слушать. Сплюнул и высокомерно присоветовал Атаульфа (меня то есть) с собой позвать. Атаульф, сказал Гизульф, ягоды любит. Он до сладостей охоч.

Фаухо взглядом презрительным меня окинула и молвила:

— Не оборонит меня Атаульф.

И снова песню свою сладкоречивую завела. Выходило у нее, что Гизульф даже нашего дядю Агигульфа во всем превосходит. И оружием-то он лучше всех владеет — особенно копьем — и кабана-то он взял, жизнь своему родичу Агигульфу спас. И удачлив-то Гизульф, и красив.

Гизульф на то сказал, что красив он и удачлив не для того, чтоб за Фаухо по колючим кустам таскаться, руки царапать.

Фаухо засмеялась, нехорошо глазками засверкала. Сказала, что Гизульф глуп и по руке его погладила.

Гизульф насупился и угрюмо молвил Фаухо, что заступать дорогу свободному человеку — за это и вергельд слупить можно. Есть, мол, в народе нашем такой обычай — Хродомер как-то говорил.

Фаухо закивала, стала вергельд сулить. Такой, мол, вергельд даст — не пожалеет Гизульф. И опять по руке его погладила.

Тут из ворот Ильдихо вышла, руки в бока уперла и с ходу на Фаухо завопила. И бесстыжая-то Фаухо, и руки тянет не к своему добру, и попортить мальца норовит. Куда только Хродомер смотрит? Виданое ли дело, чтобы мальцов средь бела дня ловить и к блудодейству склонять? Ей-то, Ильдихо, все замыслы Фаухо видны, как на ладони. Крепкое рагнарисово семя — вот на что Фаухо зарится. А там, глядишь, и самого Гизульфа в мужья заполучить, ежели хитрость выйдет и дело сладится.

Гизульф от изумления рот разинул. Ильдихо ему внятней внятного объяснила, чего Фаухо добивается. С досады аж покраснел Гизульф: не артачился бы по-глупому, шел бы сейчас с Лиской-Фаухо в лес для забавы.

А теперь стой вот и слушай, как вопит Ильдихо. Да дед еще браниться начнет да допытываться: ходил — не ходил, а ежели ходил, то сколько раз ходил…

Фаухо тоже в долгу не осталась, принялась Ильдихо честить визгливым голосом. Фаухо послушать — это Ильдихо — тварь бесстыжая. На кого голос, сучка, возвысила? Она, Фаухо, — старейшины Хродомера племянница, того самого Хродомера, что село это основал. А Ильдихо — наложница рагнарисова, того Рагнариса, который к Хродомеру в новое село на все готовенькое явился. Вот и лежала бы у старого Рагнариса под боком, пиво бы ему варила и вела себя тихо, подобающе. Если уж кто испортит мальцов, так это она, Ильдихо — помяните ее, Фаухо, слово. Небось, сама только и думает, как бы испортить их. Ей-то, Фаухо, все видно.

Ильдихо на то быстро нашлась и вскричала: прав был родич наш, Велемуд-вандал. Зло великое на косогоре вашем куется. Могучую породу Рагнариса изрушить надумали. Сперва Фрумо-дурочку за доблестного Агигульфа выдать пытались. Но не вышло у вас. Так теперь иную гнусность измыслили — золотушной кровью густую нашу кровь разбавить. Да и вода в колодце у вас поганая.

А тут и дед недовольный подошел — поглядеть, что это Ильдихо глотку дерет, честь рода нашего блюдя. Видя, что к нам дед направляется, Фаухо повернулась и быстро-быстро прочь пошла.

Дед у Ильдихо осведомился, что стряслось. Ильдихо с готовностью рассказывать принялась о том, какие новые козни на подворье у Хродомера изобрели, дабы навредить нашему роду. Издалека приступила Ильдихо.

Прежде всего проницательность свою похвалила. После расписывать начала многословно: как советовались хродомеровы дочери с племянницей, как наставляли Фаухо сестры и мстительный Двала-раб, как пошла Фаухо, черные мысли затаив, Гизульфа искать. Как дорогу Гизульфу заступила и лукавые речи повела.

И тут-то ее, Ильдихо, будто подтолкнуло что — в доме она, Ильдихо, была. Будто сказал ей кто-то из богов: беги, торопись, Ильдихо, пока хродомерова племянница золотушная не нанесла ущерба роду рагнарисову! В последний только миг успела она, Ильдихо, ибо уже к лесу обратились, чтобы идти — Фаухо, Гизульф и Атаульф — уже ногу занесли, чтобы шаг сделать… Сгубила бы их Лиска проклятущая, сгубила бы обоих!

Дед тяжелым взглядом в Гизульфа уперся. Хмур был дед. Спросил: в самом ли деле хотел с Фаухо в лес пойти за сладкой ягодкой?

И признался Гизульф: сперва вовсе не хотел. Вот еще, по колючим кустам лазить — была бы охота. А после, как растолковала ему Ильдихо, что это за ягода такая, — так и захотел, да уж поздно. И пояснил Гизульф, видя, как дед уже багроветь начал: желает он, Гизульф, во всем на дядю Агигульфа походить. А дядя Агигульф в походах юбки задирает. Так он сам говорил. И дедушка Рагнарис за то хвалил дядю Агигульфа.

Хмыкнул дед, повернул к дому и нам велел за ним идти. А как вошли мы в дом, поискал дед и вытащил мешок кожаный.

Мы с Гизульфом этого мешка как огня боимся. И вот почему. Мешок этот еще к ульфовым мучениям служил. Когда Ульф был как мы сейчас — хиловат был Ульф, так дедушка Рагнарис говорит. Тогда-то дед этот мешок собственноручно и сделал.

Дед набивает этот мешок камнями, либо землей, за спину мешок тяжелый вешает и с ним бегать или прыгать велит, смотря какое у деда настроение. Дед говорит, что хочет из нас настоящих воинов сделать, а не таких дармоедов, что в бурге нынче Теодобада будто мухи обсели. Но по счастью на то у деда не всегда достает терпения.

Дядя Агигульф нас тоже учит, но он и сам этого мешка побаивается. А Ульф вечно на стороне, где-нибудь мыкается.

Когда же отец наш Тарасмунд в воины готовился, мешка этого еще не было. Дед говорит: оттого тогда мешка не было, что мир был моложе и люди крепче. К тому же времени, когда Ульф подрастать стал, уже опасно измельчал мир. Вот и понадобился мешок.

Велел дед Гизульфу мешок с камнями на спину привязать и щит отцовский взять. Тяжелый щит. Вывел дед Гизульфа на двор и мне тоже велел идти. Чтобы смотрел и запоминал.

Сходил дед на сеновал, оттуда жердину тяжелую принес. Сказал: глуп Гизульф — нельзя копье боевое ему давать. Испортит добрую вещь. А жердина — она по весу как копье. И даже потяжелее.

После, кряхтя, на колоду, что посреди двора лежит и седалищем служит, уселся дед и велел Гизульфу:

— С мешком за спиной, со щитом и жердиной пропрыгай на корточках дюжину кругов по двору. Проскачешь лягушкой, сдюжишь — ходи куда хочешь и с кем хочешь. Хоть с Фаухо на медведя, хоть с Двалой-рабом по сладкую ягоду. Тогда я сам тебя от Хродомера обороню, ежели озлится на тебя Хродомер. Но помни, Гизульф, не сдюжишь — чистить тебе за скотиной, обмазывать дом, где обмазка поотваливалась, и на крыше солому заменить, где погнила. И брату твоему Атаульфу — тоже. Ему впрок наука, ибо чую — такой же бездельник растет.

И запрыгал Гизульф. Очень ему хотелось по сладкую ягоду — старался Гизульф. Восемь кругов одолел и еще полкруга, после завалился — не сдюжил.

Тогда дед, кряхтя, поднялся с колоды, к Гизульфу подошел — тот лежал на боку, ртом воздух хватал — палкой его ткнул несильно, хмыкнул: в самую, мол, пору тебе с дряхлым Хродомером… по ягоду…

И в дом пошел.

А к вечеру к Хродомеру дед ходил и там, говорят, шибко ругался. Аргаспова Тиви поутру матери нашей Гизеле сказывала, что полночи не спала, так громко домочадцы хродомеровы меж собою препирались. Растревожил их Рагнарис, будто в курятник ненароком ступил.

Я злился на Фаухо за то, что мне пришлось из-за нее Гизульфу помогать. Гизульф меня заставил глину таскать и на крышу погнал, потому что я легче, а он сильнее. На Гизульфа тоже злился: совсем немного оставалось ему продержаться, а он пал.

Через день и Одвульф воротился. Одвульф мрачный приехал, сам неразговорчивый, на скуле синяк. Рассказывать Одвульф в наш дом пришел. Оттого мы с Гизульфом при рассказе сем были.

Вот что Одвульф нам поведал.

Прибыл он в то село перед закатом, когда с полей все уже домой вернулись и садились трапезничать. Знал Одвульф, что в том селе родич у него живет по имени Сигизвульт. Хоть никогда Одвульф этого Сигизвульта не видел, но точно знал, что родичи они и не откажет ему Сигизвульт в крове и еде, коли с вестью приехал.

Стал искать Сигизвульта. В том селе три Сигизвульта жили. В родстве первый из трех спрошенных Сигизвультов признался. Точнее, отрицать родство то не мог.

Когда сказал о том Одвульф, так Хродомер, рассказ его слушая, засмеялся. И Рагнарис засмеялся. Пояснил Хродомер, что и те два других Сигизвульта тоже от родства бы не отреклись, ибо все они между собой родичи. Дедушка наш Рагнарис еще спросил, как отца того Сигизвульта звали.

— Мундом звали, — Одвульф сказал.

Дедушка Рагнарис с Хродомером головами закивали и переглянулись между собой, будто знали что-то. После дед буркнул Одвульфу: мол, это мне он родич, Сигизвульт, а тебе так — седьмая вода на киселе. И продолжать рассказ велел.

Посадили Одвульфа за стол. После трапезы Сигизвульт с ним в разговоры вступил. Спросил родича: с чем в село прибыл? Одвульф и поведал ему, что дело его чрезвычайно важное, срочное, такое, мол, дело, что и старые распри забыть надобно. Сигизвульт подивился: что за дело такое.

Одвульф сказал: есть в нашем селе воин такой — Агигульф. Пошел этот Агигульф с мальцами рыбачить на дальнее озеро и там прибил кого-то.

И спросил Сигизвульта: не случалось ли и в вашем селе чего подобного? Старейшины, дескать, наши меня затем и послали, дабы узнал.

Тут дедушка Рагнарис с досады плюнул, лицом стал как чищеная свекла, однако сдержался — промолчал.

Сигизвульт отвечал степенно (вежливый человек этот Сигизвульт), что ежели на рыбалку из их села кто пойдет, то, ясное дело, случится ему прибить щуку-другую, а то и сома. А кого воин-то ваш, Агигульф, — тот, что с мальчишками — прибил? Неужто столь крупную рыбину взял, что даже наше село решил о том оповестить?

Одвульф на это отвечал, что в том-то и беда. Ибо кого прибил — неведомо. Рыжего кого-то. И голову ему снял. И меч забрал.

На то Сигизвульт кашлянул и еще более степенно осведомился, чем еще поживились тот славный ваш воин Агигульф с мальчишками? Много ли награбили?

Я этот рассказ слушая, так и замер: неужто про портки Сигизвульту рассказал — опозорил и себя, и нас с дядей Агигульфом?

Но Одвульф про портки ничего говорить не стал. Сказал Одвульф, что ответил этому Сигизвульту весьма вежливо: мол, не ради грабежа убили рыжего, а просто так. За то, что незнакомый был. За то, что в камышах сидел. И за то, что рыжий этот уже как-то раз попадался на глаза воину Агигульфу, но никто в нашем селе про рыжего не поверил, через что тому воину Агигульфу позор великий вышел. Вот воин Агигульф и осерчал на рыжего и решил правду свою отстоять. Для того и нужна была ему голова того рыжего.

Тут Сигизвульт спросил, что же за храбрец у вас такой, этот Агигульф? Чей он сын? На это Одвульф отвечал: Рагнариса.

Сигизвульт осведомился: не того ли самого Рагнариса, которого отец из дома за беспутство выгнал?

Одвульф отвечал: того самого. Да только у нас он — почтенный старейшина, отец многих сыновей. И Агигульф — славнейший из них, хотя и уступает Ульфу, старшему брату своему. Страшен Ульф, средний сын Рагнариса, с мечами в обеих руках.

Сигизвульт и про Ульфа расспрашивать начал. Что, мол, этот Ульф тоже по камышам с мальчишками славы себе добывает? Одвульф на то отвечал, что ныне в рабстве Ульф — проигрался Ульф со всем семейством самому Теодобаду, военному вождю. Сигизвульт признал: ежели самому вождю, то воистину славный то подвиг.

Затем Сигизвульт, все столь же учтиво, предложил к рыжему, который в камышах сидел, в разговорах возвратиться. Спросил про голову — какова, мол, участь головы?

Голову эту славный воин Агигульф в другое место повез показывать. К гепидам повез. А чтобы ему, Одвульфу, в рассказе его вера была, меч тот чужаков Одвульф с собой привез.

И Сигизвульту меч предъявил.

Сигизвульт меч тот осмотрел, ощупал, чуть не обнюхал, едва не облизал. Потом и сыновья Сигизвультовы с зятьями его тоже меч этот смотрели, щупали, нюхали, лизали. Чуть было не съели. После суждение свое вынесли: не нашенский, мол, меч.

И спросил сыновей да зятьев сигизвультовых Одвульф: не видали ли чего подобного? И им тоже про рыжего рассказал.

Зятья же и сыновья Сигизвульта вид наглый имели. Сразу видно — не держит их твердой рукой Сигизвульт! Отвечали насмешливо: есть, мол, в селе у них воин один, Хиндасвинт, до медовухи весьма охочий; так вот этот Хиндасвинт в Бога Единого с Добрым Сыном верует. И один раз, упившись, долго по лесу за каким-то Пилатом гонялся — мерещился ему за деревьями Пилат: манил. Ярился Хиндасвинт: зачем Пилат с ним играет? Убить, стало быть, этого Пилата хотел Хиндасвинт. Ради чего Пилат Доброго Сына распял, вражья морда?

Так вот надо бы этого Хиндасвинта распросить, может, он и рыжего видел.

И спросил один из зятьев сигизвультовых Одвульфа: а не Пилат ли часом рыжий тот?

А старший сын сигизвультов с глазами жабьими подтвердил: и верно, рыжий-то — Пилат. Надо Хиндасвинта утешить: отомстили, мол, за Доброго Сына. Отдыхай, Хиндасвинт. И заржал, заходясь, что гизарнов жеребец.

А второй зять сигизвультов спросил Одвульфа: что, мол, воин тот ваш Агигульф, новой веры, что ли, коли за Доброго Сына так ратует, Пилата по камышам истребляет?

Потупился Одвульф, за больное место его задели. Нет, сказал честно, воин тот Агигульф, хоть и славен и доблестен, но в вере своей заблуждается и поклоняется идолищам.

Тут один из сыновей Сигизвульта (Одвульфу он сразу не понравился — рожа лисья и говорит вкрадчиво да с подковыркой) сказал: не Гупту ли нашего часом этот Агигульф прибил? Гупта-то наш рыжий — и шастает где ни попадя. Мог и в камышах у вас сидеть. Кто ведает, что блаженному на ум взбредет.

Остальные стали кричать на этого сына Сигизвульта: что ты несешь? У гепидов, мол, наш Гупта. Сами же его туда и провожали. Твердил блаженный, что Слово Божье гепидам понес. Воистину, блаженный. Ей-ей, блаженный. Это же надо, к гепидам пойти со Словом Божьим! Теперь не ранее, чем через год, вернется, быстрее не втолкует. Благую Весть гепидские головы в месяц не пережуют.

Тут Одвульф переживать стал. Как это — нет в селе Гупты? Как же без Гупты? Он ради Гупты, можно сказать, и вызвался в село то идти.

На то зятья и сыновья Сигизвульта заухмылялись гнусно — Сигизвульт им в том препон не ставил — и сказали: вот так-то, без Гупты.

Тогда Одвульф потребовал: пусть тинг соберут. Сигизвульт отвечал, что он, Сигизвульт, не против и поговорит со старейшинами, чтобы тинг собрали. Но хочет еще раз от родича своего Одвульфа услышать: как он объяснит людям, почему их от трудов оторвали, ради какого дела на тинг собрали? Ужели забыл достопочтенный Одвульф, что время страды близится. И кстати, велико ли хозяйство у славного воина Одвульфа?

Удивился Одвульф. Разве он только что Сигизвульту все это не растолковал? Ну, коли все у них в селе такие непонятливые, еще раз повторит: есть у нас воин, Агигульф. Пошел он как-то раз с мальцами рыбу ловить…

Тут Одвульф рассказ свой оборвал. Посмотрел сперва на Хродомера, потом на Рагнариса. Синяк свой потрогал. Рагнарис и спросил его, презрения не скрывая: что, сразу тебе синяк этот поставили? Одвульф ответил нехотя, что синяк ему поставили не сразу. Добавил, что зятья у Сигизвульта какие-то бешеные, не пожалел Сигизвульт дочерей своих, когда замуж их выдавал. Небось, в кровопотеках все ходят и с волосьями вырванными.

Сигизвульт заявил, что тинг собирать не будут. Трудно будет Одвульфу объяснить людям, почему он, Одвульф, в самый канун страды по округе шляется. За скамара же примут. Нечего его, Сигизвульта, родством таким перед всем селом позорить. Так что лучше ему, Одвульфу, сейчас пойти на сеновал спать, а наутро Сигизвульт его к старейшинам отведет.

Наутро отвел Сигизвульт Одвульфа к старейшинам.

Дедушка Рагнарис перебил рассказ Одвульфа и спросил, как старейшин в том селе зовут. Одвульф ответил: самого старого зовут Валия — седой как лунь. А второго — Бракила.

И опять переглянулись дедушка Рагнарис и Хродомер. Знакомы им были, видать, эти Валия с Бракилой.

Сигизвульт старейшинам сказал, отводя глаза, будто украл что-то: дескать, родич к нему из ТОГО села приехал. Про этого родича он, Сигизвульт, прежде никогда не слыхивал, но сочлись родством и вышло так, что действительно они родня. Потому ночевал Одвульф под его, Сигизвульта, кровом, а теперь с новостью своей к старейшинам пришел.

Одвульф с того начал, что меч чужака старейшинам показал.

Тут наши старейшины, Хродомер и Рагнарис, вздохнули с облегчением. Хродомер спросил Одвульфа: сам, мол, додумался с меча разговор начинать? Одвульф ответил: нет, это Сигизвульт присоветовал.

Рагнарис тогда сказал Хродомеру:

— Помню этого Сигизвульта, смышленый был сопляк. Ничего удивительного, что в доброго мужа вырос. И отец его, Мунд, глупцом не был.

Услышав имя Мунда, Хродомер закивал. Помнил он Мунда. А Сигизвульта не помнил, он еще до рождения Сигизвульта из села того ушел.

И рявкнул на Одвульфа: ну, что замолчал? Рассказывай!

Одвульф продолжал.

Поглядели старейшины на меч и спросили, где добыл диковину. Бракила же добавил, что у сына его Арбра такой меч был. Дескать, у герульского богатыря Оггара взял, а где Оггар его добыл — то ныне неведомо. И спросить Арбра нельзя, потому как умер Арбр много лет назад.

Дедушка Рагнарис тут уронил тяжко:

— Еще как умер.

Я так и обмер: неужто про того самого Арбра речь ведут?

Но больше об Арбре речи не было, а снова вернулись к мечу. Одвульф старейшинам того села рассказал всю историю. Старейшины слушали его внимательно. Бракила только переспросил, чей сын этот Агигульф, который чужака убил, а после того, как Одвульф ответил: Рагнариса, невзлюбил сразу и Агигульфа, и Одвульфа.

Ничего, правда, не сказал, но по всему видно было, что не люб ему посланник.

Тут Одвульф потупился и сказал Хродомеру и Рагнарису, что потом только понял, за что так невзлюбил его Бракила.

Хродомер с Рагнарисом долго молчали. А после Рагнарис как заревет:

— Ты что, мол, сучья кость, эту историю и старейшинам так же рассказывал, как Сигизвульту?

Одвульф подтвердил: да, слово в слово.

Хродомер только рукой махнул. Сказал Одвульфу:

— Опозорил ты нас перед Валией и Бракилой.

Одвульф удивился и сказал Хродомеру:

— Сигизвульт мне то же самое говорил.

Дедушка Рагнарис по столу хлопнул и велел кратко говорить: какой ответ тамошние старейшины дали.

Одвульф отвечал, что старейшины того села так велели передать старейшинам нашего села: никогда, мол, толку не было ни от Хродомера, ни от Рагнариса; так чего ждать от села, где их старейшинами посадили? Если уж Хродомер с Рагнарисом там за лучших и мудрейших почитаются, то что говорить об остальных? Рагнарис в кости проиграл младшую сестру, в последний только момент узнали и еле спасли от позора.

Хродомер же только и горазд был, что отцовских служанок портить, ублюдков им делать. И каких сынов они воспитать могли, коли их самих отцы из дома за недостойное поведение выгнали?

Валия же добавил: таких вот и воспитали: один, славный воин, в камышах людей безвинных истребляет и грабит; другой же, славнейший, за долги в рабстве мыкается…

Мы с Гизульфом поняли: ежели сейчас дедушка Рагнарис вспомнит, что мы все это слушаем, — непременно изгонит. И тогда уж не выведать нам, как там дальше у Одвульфа сложилось. Потому сделались как бы невидимыми, точно две мыши. Я даже старался пореже дышать.

Но, по счастью, дедушке Рагнарису с Хродомером не до нас было, ибо набросился вдруг дедушка Рагнарис на Одвульфа. Я подивился: сколько силы в дедушке! Так стремительно кинулся, что и не успели заметить, как Одвульф уже посинел и глаза у него выкатываются из орбит.

Хродомер и брат мой Гизульф с трудом дедушку от Одвульфа оторвали, не то убил бы. Одвульф на полу скорчился, за горло обеими руками держится, хрипит и слезы роняет. Больно ему.

Дедушка Рагнарис заревел на весь дом, чтобы Ильдихо пришла и молока принесла с собой — гостя напоить. Ильдихо кринку принесла, по сторонам поглядела.

— Где гостюшка-то? — спросила.

Дедушка на Одвульфа показал (Одвульф у его ног корячился): вот.

Ильдихо молоко на пол возле лица одвульфова поставила и ушла, в мужскую ссору не вмешиваясь.

Одвульф молоко выпил, долго плевался, кашлял, хрипел, горло тер. После сел и рассказ свой продолжил. Сказал, что недаром имя его означает «Бешеный Волк». Не успокоился он на том, что старейшины те, Валия с Бракилой, высмеяли его и к вести не прислушались. Стал по всему селу правды искать.

Ни одного двора не пропустил. Везде историю свою рассказывал. Дети за ним по всему селу бегали, бабы кормили. В этом селе к блаженным привыкли, потому что у них Гупта есть, а теперь, когда Гупта к гепидам ушел, скучали. В том селе даже дума шла, будто Гупта Одвульфа нарочно прислал, чтобы не очень по нему, Гупте, скучали.

Но и так не сыскать ему было правды. Слушать-то его слушали, меч рассматривали, но рассказу не верили, больше потешались.

Тогда Одвульф на хитрость решился. Вызнав у змеев ядовитых, сигизвультовых зятьев да сынов, все о нраве воина Хиндасвинта, к нему направился. Могуч воин Хиндасвинт, волосом буйно зарос. Меж бородой и космами, из-под низкого лба, злобно маленькие глазки сверкают, будто кровью налитые. Взыскует воин Хиндасвинт благодати Бога Единого и Его Доброго Сына.

В том селе Гупта лишь одного Хиндасвинта в правоте своей убедил. Никто больше Сына Доброго не любит. Один только Хиндасвинт Его любит и в каждом слове, к себе обращенном, обиду увидеть норовит — себе и Доброму Сыну.

Тяжела рука у воина Хиндасвинта. В селе его побаиваются, но чтут. Крепко рукой этой хозяйство свое держит.

Крут нравом Хиндасвинт, но отходчив. Свиреп Хиндасвинт, но сердцем жалостлив и часто слезами умиления бороду увлажняет, на иную малую тварь заглядевшись.

Добр Хиндасвинт.

К нему-то и воззвал Одвульф. Сулил, что похлопочет у Доброго Сына за Хиндасвинта. Мол, ведомы ему, Одвульфу, подходы к Доброму Сыну. И с охотой замолвит слово Одвульф Хиндасвинту перед Добрым Сыном, если Хиндасвинт сейчас замолвит слово за Одвульфа перед старейшинами.

И рассказывал, Хиндасвинта распаляя, как поношениях, которые претерпел от звероподобной родни учтивого Сигизвульта.

И слушал его Хиндасвинт, яростью наливаясь.

Так добился Одвульф своего. Началась в том селе распря между могучим Хиндасвинтом и старейшинами, которые в Бога Единого не веровали. И может быть, собрали бы в том селе тинг, как Одвульф требовал, если бы не Сигизвульт.

Считал Сигизвульт, что родич позорит его. И старейшины, Валия с Бракилой, его подзуживали: позорит, мол, родич тебя, позорит. Учтивый Сигизвульт не своими руками с ним расправился, он псов своих бешеных, зятьев, с цепи спустил.

Шел Одвульф с одного двора, где учил (он, кроме рассказа о чужаке, еще Слову Божьему учить взялся), и, задумавшись, за околицу вышел. Тут-то и подстерегли его зятья сигизвультовы: накостыляли и прочь от села погнали. Ибо нет гостеприимства за околицей. Гнали, как гончие зайца. Всего оборвали. Но «Одвульф» недаром «Бешеный Волк» означает; он без боя не ушел. И уходя пригрозил, что отомстят за него родичи.

Тут Хродомер насчет одежды, волнуясь, говорить начал. Как же так, Одвульф? Когда одежу справную тебе давали, уговор был, при всех скрепленный: вернешь в целости и сохранности, ибо не в дар тебе дана, а для того, чтоб наше село в том селе уважали.

Ты же всю одежу об зятьев сигизвультовых изорвал и тем бесстыдно похваляешься.

И все больше распалялся Хродомер. Одежа-то была с Оптилы, лучшая. Не хотел Оптила давать, как в воду глядел, да настоял он, Хродомер, ибо честь села блюл. Как же теперь он, Хродомер, в глаза сыну своему, Оптиле, посмотрит? Оптила эту одежу потом и кровью добывал, жизнью своей рискуя.

И стенал Хродомер: нагим оставил ты, Одвульф, сына моего, Оптилу! Как в поход пойдет мой сын, мой воин? А что будет с ним, когда надвинутся холода? Как нагой встретит зиму? Не дотянет до весны. Ужель не жаль тебе Оптилу, сына моего?

Оптила тут же стоял и кивал согласно словам отца своего.

И плакал Одвульф, и жаль ему было Оптилу. И каялся Одвульф. В рабство готов был к Оптиле идти за порванную одежу. Отработать долг свой.

Тут Хродомер быстро смягчился сердцем и споро определил, что именно должен сделать Одвульф у него, Хродомера, на подворье, дабы обездоленного Оптилу от лютой смерти избавить.

Тут дедушка Рагнарис, вспомнив, про меч кривой спросил с подозрением. Агигульф, сын его младший, скоро вернется, нужно меч ему возвратить. Агигульф непременно про меч спросит, не забывает такие вещи Агигульф. Неужто и рагнарисова сына обездолил бесстыжий Одвульф?..

Брат мой Гизульф напрягся: он тоже на этот меч зарился.

Одвульф же сказал, что меч утратил в бою. Зятья сигизовультовы, звери в облике человеческом, с сердцами, обросшими шерстью, меч отобрали, пользуясь его беспомощным положением. Ибо не к кому было воззвать в селе том, злом и враждебном.

Тут дедушка Рагнарис сперва запричитал складно, горькую долю Агигульфову оплакивая, ибо жизнь свою оборонить Агигульфу отныне нечем. А потом вдруг страшно рявкнул, чтобы Одвульф вон убирался и хотя бы седмицу ему, дедушке Рагнарису, на глаза не показывался.

А что до кривого меча, то пусть он, Одвульф, сам Агигульфу все это рассказывает.

Заплакал тогда Одвульф и прочь побрел, голову свесив. К годье.

После того, как Одвульф воротился, три дня минуло — никто не ехал. Дедушка Рагнарис очень ждал дядю Агигульфа, но того все не было. Дед ничего не говорил, только кричал на всех больше прежнего, сына своего Агигульфа заглазно руганью осыпал и меня побил ни за что.

К полудню четвертого дня Гизарна приехал. Грязью был забрызган и конь под ним чужой, в мыле весь. Не приехал даже — будто алан, ворвался. Мимо дома своего проскакал, как мимо чужого, и — прямо к Хродомеру на подворье. Ему вслед кричали: что, мол, стряслось? А он как не слышит. Только куры из-под копыт разлетаются.

Уже на подворье хродомеровом коня под уздцы схватили. Гизарна как слепой смотрит. Хродомер вышел.

Гизарна сказал, что беда случилась. Хродомер на то отвечал спокойно, что и без того видит, что беда случилась. Велел Гизарне молока поднести, а пока отдыхает Гизарна, послать за Рагнарисом и другими.

Дедушка Рагнарис как услышал, что Гизарна весь грязный примчался и худые вести привез, так и закричал с торжеством: так, мол, и знал, что беда по округе ходит! И отцу нашему Тарасмунду сказал: со мной пойдешь.

Тарасмунд же отвечал, что ему безразлично, что жрецы языческие говорят. Ежели идолище деревянное что и наболтало жрецам своим, то ему, Тарасмунду, до этого дела нет, ибо он Богу Единому поклоняется.

На это дедушка Рагнарис сказал, что когда жена его Мидьо Тарасмунда в чреве своем носила, ее Хродомер сильно напугал. И не хотел — а напугал. Медовухи упившись и в веселое расположение придя, зашел на двор к другу своему Рагнарису и заорал непотребным голосом. Видать то происшествие не прошло без последствий. Как послушает рассуждений сына своего старшего, так нет-нет, да вспомнит ту историю.

Отец наш Тарасмунд, обычно всегда спокойный, в тот день с утра не в духе был. Как услышал те слова дедушки Рагнариса, так внезапно озлился.

— Коли я тебе так нехорош, — сказал он голосом опасным и тихим, — коли я последыш того испуга матери моей, так что же столь ее, несчастную, обаяло, когда она Агигульфа, любимчика твоего, носила? Птицы, что ли, небесные, что не сеют не жнут, а всякий день сыты бывают?

На то дедушка Рагнарис отрезал:

— Хотя бы и так!

И вышел из дома, палкой стуча. Со двора гизульфов визг донесся — дедушка, видать, попутно огрел.

Отец наш только плечами пожал, но ничего не сказал.

Прошло время, и тут Скадус-раб от Хродомера прибежал, отца нашего зовет. Кличут, мол, тебя старейшины, Тарасмунд.

Отец наш говорит:

— Не пойду. Не о чем мне с идолищами толковать.

Ушел Скадус. Отец наш насупился, мы к нему даже подступаться опасались. Редко он таким бывает.

Одвульф к нам заявился. Сказал:

— У Хродомера на подворье сейчас крик большой стоит, ибо вести Гизарна привез нехорошие. Тебя прийти просят. Не об идолищах толкуют, а о вражеском нападении.

Тарасмунд еще больше брови хмурит.

— О каком еще нападении? Архангел Михаил, что ли, капище сокрушил?

На то Одвульф сказал:

— Рать ли небесная, враги ли наши, только от капища уголья одни остались.

Тарасмунд спросил Одвульфа, пристало ли о капище языческом столь радеть?

У нас в селе Одвульфу не вдруг поверят. Много сочиняет Бешеный Волк, в святые рвется. Вот и отец наш Тарасмунд верить ему не спешил.

Одвульф тогда передал, что у Хродомера говорили. Мол, ты, Тарасмунд, местность вокруг капища хорошо знаешь — тебя же в воины там посвящали. И голова у тебя ясная, так что совет твой был бы очень кстати.

Тарасмунд спросил, кто так говорит. Одвульф сказал: так отец твой, Рагнарис, говорит и Хродомер с ним согласен.

Тарасмунд больше ни слова не сказал, а встал и за Одвульфом пошел. Мы с братом Гизульфом тоже пошли. Поняли: что-то нешуточное случилось. Отец же нас гнать от себя не стал. Так вчетвером на хродомерово подворье и пришли.

Гизарна же отцу нашему рассказ повторил. Как приехал в капище, так и обмер. Поначалу даже глазам верить не хотел. По лесу паленым тянуло. От пожарища горький запах долго держится. Наш дядя Агигульф, который не один дом в своей жизни спалил, говорит: беда так пахнет.

Дом, где жрец жил, сожженный был. Идолы, кроме Вотана (самого большого), на дом повалены и обуглены. Вокруг Вотана головешки валяются — поджечь его пытались и с одного бока почернел Вотан, но устоял — глубоко вкопан был, на века. Часть добычи воинской, что Вотану от наших воинов привозилась, — вся похищена. Что до жреца, — тело его Гизарна чуть поодаль нашел. Все барсуками и лисами объедено было.

Запах гари еще сильный стоял. И головешки, когда разрыл их Гизарна, теплые были. Дней за пять до приезда Гизарны сгорело капище, не раньше. И многих лошадей следы виднелись. От полуночи пришли и на полночь уходили супостаты.

Хродомер с Рагнарисом молчали. Тарасмунд же вопросы Гизарне задавал: где тело жреца нашел, цела ли изба мужская, не было ли с полудня следов, шел ли Гизарна по тем следам — не поворачивали ли те следы потом на полдень, в нашу сторону, и много ли лошадей прошло, и крупные ли то были лошади?

Гизарна отвечал, что тело жреца невдалеке от капища лежало, в кустах, — видать, укрыться жрец хотел. Гизарна бы мимо прошел, не заметив, кабы трупным духом не пахнуло. Убит был жрец мечом или копьем, не понять, потому что объело его сильно зверье лесное.

Что до следов, то первым делом стал следы рассматривать Гизарна, ибо был в капище с конем и козлами; конь беситься начал, козлы орали. Не хотелось Гизарне попусту пропасть, вестей по себе не оставив. Потому пошел по следам. Козлов же в капище оставил разоренном, привязав их возле Вотана — под его охраной. Долго по следам шел, но они так и уходили на полночь.

После вернулся, козлов забрал и в дальнее, большое, капище отправился.

Разное он, Гизарна, видел, но такого — никогда. Великое злодеяние — на капище посягнуть. Кто бы мог такое совершить?

На это Хродомер сказал:

— Понятно, кто. Тот, кто Вотану не поклоняется.

Тут все на Тарасмунда с Одвульфом посмотрели. Одвульф было ощерился и в бой хотел кинуться очертя голову, но Тарасмунд его отстранил и, ничуть не смутясь, сказал:

— Чужие то были. Вера наша убивать не учит.

Я слышал это и подивился мудрости отца моего, который одним словом распрю остановил.

Гизарна же сказал, что то действительно были чужие, потому что, если по шагу судить, кони их мельче наших.

Долго рядили собравшиеся, кто бы это мог быть. Перебрали все известные племена, но так ничего и не решили. Аланы бы такого не сделали, да и кони у них крупные. Герулы наших богов тоже чтут. Нет, совсем чужой кто-то содеял такое.

Вот и он, Гизарна, так и не понял, кто это сотворил. Решил в большое капище, не медля, отправляться.

Большое капище оттого так называется, что оно общее у нас с гепидами. Жрецов там много. Среди них один, Нута, мудростью славится. Нута очень стар. Его редко беспокоить решаются, ибо боятся лишний раз трогать, чтобы он не умер. Если раздор между гепидами, либо между гепидами и готами, и разрешить этот раздор нужно, и кровопролитие в том не помогает — тогда только Нуту беспокоить решаются. Как Нута скажет, так все и будет.

Против Нуты ни вожди, ни старейшины не идут, ибо устами Нуты сами боги говорят. Кого проклянет Нута — нет тому спасения. Вон Афару-Солевара проклял Нута, ибо за соль много требовал Афара — так через то и погиб Афара-Солевар бесславно.

Всей душой стремился Гизарна поспеть в большое капище поскорее, но козлы не кони, быстро не поскачут. Сердцем же изводился Гизарна: кто сотворить такое мог? Кто Вотана не убоялся?

Только на второй день большого капища достиг. Говорить много не стал. С нашего капища остывший уголь привез и в том капище без слов показал. Жрецы над углем тем задумались. Потом спросили: что это?

Гизарна сказал:

— Нуте покажите. Нута поймет.

Поглядели жрецы на Гизарну и поняли, что прав он. Решились побеспокоить Нуту. Нуте уголь в руку вложили (почти ослеп от старости Нута); тот едва пальцами угля коснулся, как вскричал:

— Великое святотатство совершено!

И дух испустил.

В селе у нас потом так говорили. Нута ясновидящий был: если бы от потрясения не умер, то сказал бы по углю остывшему, кто те злодеи были, что капище сожгли.

Другие же говорили, что надежда на Гупту осталась. Гупта тоже ясновидящий да к тому же еще и святой. Гупту тоже можно было бы спросить. Но только где его искать, Гупту?

Одвульф говорил, что Гупта к гепидам ближним пошел. Стало быть, наш дядя Агигульф должен был с Гуптой встретиться.

Когда Нута умер, другой жрец, Верекунд, пытался с духом Нуты говорить, чтобы тот имя святотатцев открыл. Но не нашел Нуту. О том и сказал Верекунд Гизарне. Гизарна опечалился и спросил: что же теперь делать? Как узнать, кто враг наш? Верекунд ему ответил, что думать будет, а Гизарна пусть идет и отдыхает.

О чем Верекунд думал — о том Гизарна не ведал. Сидел и угощался, ибо до того несколько дней не ел.

Посреди трапезы вошел младший жрец. Дождался, пока насытится Гизарна, после одежду чистую подал Гизарне и велел тому переодеться.

Гизарна на одежду поглядел и душой захолодел: особая то была одежда, белая, жреческими рунами расписанная.

Спросил жреца: зачем, мол, такую одежду надевать? Жрец и рассказал все, как было. Мол, ходил Верекунд за Нутой, чтобы спросить Нуту обо всем, но не угнался за духом ясновидящего. Хочет Верекунд, чтобы помог ему Гизарна. Кровь у Гизарны молодая, а ноги быстрые. Гизарна догонит Нуту. Пусть спросит, кто святилище разорил, а жрецам Нута пусть ответ даст: кто из жрецов здешних место Нуты занять достоин.

Смекнул тут Гизарна, к чему младший жрец речь ведет. Слишком близко, видать, большое капище к гепидам стоит. Совсем огепидились жрецы. Ты к ним с вестью, а они тебя резать. И подумал Гизарна о том, что неизвестно еще, догонит ли он Нуту; а селу своему родному он живой нужен, иначе кто весть о капище разоренном передаст?

Рассудив так, схватил Гизарна со стола кувшин и об голову жреца разбил; после из избы выскочил — и был таков. По дороге еще двое младших жрецов Гизарну остановить пытались, но и их сокрушил могучими ударами Гизарна. Вырвался из капища. Никому ущерба большого не нанес и сам не пострадал; однако коня лишился.

Полдня хоронился возле капища, в буреломе прятался. Выжидал. Ночью, когда светать уже стало, от ужаса трепеща, коня свел с пастбища, что возле капища было. Те, кто в ночном с конями были, не слишком за табуном приглядывали. Кто в капище, в лесу сокрытое, пойдет ночью коней красть?

А вот Гизарна пошел.

Так и спасся из капища. Хоть совета от жрецов не привез, но зато привез вести. И себя воротил в целости.

Тут Тарасмунд сказал Гизарне, что получил он добрый урок — каковы кумирни языческие. Чем по местам таскаться, где бревнам поклоняются, шел бы лучше в храм Бога Единого и с годьей потолковал. Он, Тарасмунд, сам объяснить не берется, а годья хорошо такие вещи растолковывает.

Рагнарис заревел, что не для того Тарасмунда пригласили, чтобы он подобные речи вел. О деле думать нужно, а не богами квитаться.

Хродомер же, как Гизарна о Верекунде речь повел, за голову взялся да так и держался, будто болела у него голова. На лице страдание застыло. Когда замолчали все, сказал Хродомер:

— Дурак ты, Гизарна. Думали мы, один Одвульф у нас такой, оказалось — двое вас. Сговорились вы, что ли, село наше позорить?

И спросил Гизарну:

— Если тебя за Нутой посылать хотели, то как бы Нута через тебя, мертвого, волю свою объявил?

Гизарна рот раскрыл. Видно было, что он о том и не подумал. Он так Хродомеру и сознался смиренно. Хродомер же, смягчась, поведал, что когда был в одних летах с Гизарной, посылали его за духом одного умершего воина — спросить, кому он землю завещает, ибо остались у того дети: дочь и сын от рабыни. В том же самом большом капище это было. Хродомер туда с родней умершего воина ездил. Нута в те годы еще в силе был. Дали там Хродомеру одежду, белую, с рунами, как ту, что Гизарна отверг. Отвели в священный круг, к Вотану, и подали испить священного меда, того, за который Вотан умер. И Нута тоже меда испил. Потом взял его Нута за руку, и пошли они умершего воина искать. И догнали того воина. Возле самой Вальхаллы догнали.

Не хотел тот воин с ними говорить, ибо о другом его помыслы были. Но Нута с Хродомером его принудили. И сказал тогда тот воин, чтобы землю сыну отдали, хотя и от рабыни он рожден. А больше говорить ничего не стал, повернулся и в сторону Вальхаллы пошел.

Светом ослепительным Вальхалла впереди сияла — видно, пир там кипел. Хродомер оттого так думает, что в ушах будто бы гул неумолчный тысяч голосов звучал.

Хродомер туда пойти хотел, потянуло его в Вальхаллу, но Нута не позволил. Сказал, что время хродомерово не настало. И вернулись они с Нутой назад.

Гизарна как услышал, зубами заскрежетал от досады. Вальхаллу мог бы увидеть, если бы не дурость его! Хоть сейчас бросай все и беги к жрецам жалиться.

Тут все зашумели — заговорили разом. Хродомер же сидел молча, в думы погруженный. Потом вдруг голову поднял и промолвил:

— Ступайте по домам… Устал я.

Дедушка Рагнарис потом сказал, что Хродомер устал от нашей глупости.

Я по дедушкиному лицу видел, что деда дума одолевает: с какими-то вестями дядя Агигульф с Валамиром от гепидов вернутся?

Дядя Агигульф с Валамиром к полудню следующего дня вернулись. Мы уж заранее от ужаса содрогались — с чем-то они вернутся. Ибо все посланники наши с дурными вестями возвращались. Эти же двое — веселые вернулись, с уханьем молодецким по улице проскакали.

Дедушка Рагнарис как завидел, так сразу за голову схватился: вот уж точно, наозоровали у гепидов наши богатыри! Иначе не стали бы резвость столь явно выказывать. Дедушка Рагнарис своего младшего сына, любимца богов, хорошо знал.

Дядя Агигульф на двор заскочил, с коня соскочил, поводья Гизульфу всучил, сестру мою Галесвинту (под руку подвернулась) подхватил и закружил, выпью болотной крича. По всему видно было — знатно поозоровали дядя Агигульф с Валамиром у гепидов посланцами теодобадовыми будучи.

После Галесвинту на ноги поставил и на Сванхильду шутейно покусился, руки расставив и рыча престрашно. Да, стосковался по дому дядя Агигульф.

Любо-дорого глядеть было на дядю нашего Агигульфа — какой он добрый молодец: на поясе мертвая голова болтается, из-под шлема белокурые кудри во все стороны торчат. Стоит дядя Агигульф, осматривается, все ли ладно во дворе, травинку покусывает. В серых глазах солнечный свет.

У дяди Агигульфа глаза с лучиками. Дедушка говорит, это к богатству.

Отвели дядю Агигульфа в дом. Сестры мои, мать и дедушкина наложница Ильдихо его помыли, накормили, напоили, как доброго коня, чуть не скребком почистили. После дедушка Рагнарис велел дяде Агигульфу все, как было, сперва дома рассказать. После одвульфова позорища страшно боялся дедушка, что и Агигульф с Валамиром на смех его, Рагнариса, выставят. И перед кем? Перед гепидами!

Вот что дядя Агигульф нам поведал.

Ехали они с Валамиром весело. Хорошо ехали. Дядя Агигульф мертвую голову на копье надел и все похвалялся, что так-то к гепидам и въедет. Знай наших!

Тут дедушка Рагнарис олухом его назвал. Кто же так поступает? Вдруг голова от какого-нибудь гепида, поди их всех упомни.

Дядя Агигульф признался, что он тоже так подумал. И Вотан, не иначе, присоветовал ему благоразумие проявить, потому что еще загодя спрятал он голову в седельную суму.

Гепидский дозор их задолго до села гепидского выследил. Как гепиды из засады вышли и путь заступили, изготовились наши богатыри к бою.

Но боя не получилось. Знакомые это оказались гепиды, вместе на дальнего Афару-Солевара ходили. Они Валамира признали. Дядя Агигульф в тот поход не ходил, потому что болен был, с огневицей да трясовицей боролся, а потом поле наше пахал, о чем вспоминать не любит.

Спросили наши богатыри гепидов: почему, мол, те дозор выслали. Гепиды отвечали, что неспокойно стало в округе, чужаки какие-то так и шастают. Один из дозорных этих с дядей Агигульфом и Валамиром в село их поехал, дорогу показывал. По пути и рассказал, что у них приключилось.

Живет в гепидском селе один человек по прозванию Сьюки. Старейшина ихний. У него было трое сыновей. Сьюки и двое старших его сыновей живы-здоровы, и жены их здоровы, и дети их тоже здоровы, в чем гости дорогие смогут убедиться, когда в село приедут. Только вот не советует тот гепид нашим богатырям к этому Сьюки ходить, ибо старец сей въедлив да самодурен, откуда и прозвище взялось «Сьюки», то есть «Напасть». По-настоящему этого Сьюки Сигисмундом зовут.

Младшего же сына этого Сьюки-Сигисмунда прозывали Скалья.

И вот какая с этим Скальей беда случилась.

Был он добрым воином, одним из лучших. Он, дядя Агигульф, слукавил, чтобы, значит, гепида к себе расположить. Сделал вид, что знаком ему Скалья — дескать, помнил он, Агигульф, Скалью этого по одному походу, и подтвердил: действительно, добрый воин. А Валамир Скалью не припомнил, хотя недавно, по весне, вместе с ближними гепидами в поход ходил на Афару-Солевара.

Внезапно напасть Скалью постигла, как град с неба. Два года назад это произошло. В одночасье снизошла на Скалью священная ярость. Отчего снизошла — никому не ведомо, да только так она со Скальей и осталась. И стал Скалья вутьей, одержимым; одичал и жил с той поры в лесах.

Он не имел жены, этот Скалья, а с отцом своим жить не желал, ибо Сьюки хоть кого из себя выведет. Так и вышло, что Скалья дом поставил себе на краю села, подальше от родителя своего. И никто не мог ему в том перечить, ибо все свое добро добыл Скалья мечом. Оттого, по законам, и не смел Сьюки на это руку наложить, хотя и хотел.

Два раба у Скальи имелось и одна молодая рабыня. С ними и жил в своем доме на краю села.

И вот беда! Снизошла на Скалью священная ярость. Ни с того ни с сего зарубил рабов своих, скот перебил, дом свой поджег и ушел в леса.

С той поры так и жил — по лесам бродил. Охотникам иногда встречался. А жил на озере. Если от вашего озера считать (так гепиды про наше озеро говорили), то это четвертое озеро будет. На том-то озере он и жил — вутья Скалья.

Видели раз или два его с выводком волчиным. Не иначе, дети Скальи, от волчицы рожденные.

К вутье-одержимому никто не подходил близко; однако не было случая, чтобы он своих тронул. Так Агигульфу с Валамиром гепид-дозорный поведал.

Недавно же явился Скалья в село. Среди бела дня пришел. Один пришел, не было с ним волков. Труп принес. Закричал Скалья страшным голосом, труп посреди села бросил, сам же повернулся и обратно в лес пошел.

Увидели тут, что какого-то чужака Скалья убил. Одежды на трупе не было, все с него Скалья снял. Живот распорот, сердце и печень вырваны. Видать, съел их Скалья, ибо когда приходил, лицо у него было в черной крови.

Но все равно ясно было, что чужой этот человек, сгубленный Скальей.

А еще через несколько дней охотники Скалью в лесу нашли. Весь изрублен был Скалья страшно. Видно было, что свирепый бой шел, ибо одному человеку не одолеть Скалью. Не меньше десятка их, похоже, было. И те, кто убил Скалью, уходить умели, ибо следы хорошо запутали. Только недалеко от того места, где битва шла, стрелу в дереве нашли. Чужая это стрела была, незнакомая. В наших местах таких не делают. Ибо гепидская стрела длиннее и тяжелее.

И сказал тот дозорный, что с нашими посланцами ехал:

— У нас говорят, что не жить тем, кто Скалью убил, потому что потомство его мстить будет за гибель родителя своего. Тот волчий выводок уже подрос. Те, кто волчат видел, говорят — по повадке видно, не иначе, дети Скальи то были.

Как Скалью убитого нашли, то сперва на вас, на готов, подумали. Так гепид сказывал. А потом вспомнили, что нет лучников среди готов. И отродясь не было.

Богатыри наши обиду проглотили, ибо помнили, что посланцами едут.

Дядя Агигульф решил о другом поговорить и спросил, не сохранилась ли голова от того чужака. Гепид отвечал: нет, не сохранилась. Сожгли вместе с головой — так старейшины велели.

Агигульф с минуту молча ехал; после же решился и сказал, что, мол, у него тоже подобный случай был.

И замолчал значительно.

Гепид спросил, что за случай. Дядя Агигульф вместо ответа голову из переметной сумы достал и гепида изумил. И пояснил гепиду: не сними он, Агигульф, эту голову с чужаковых плеч, так и не ехать бы ему в село гепидское. Мол, в наших краях тоже чужаки объявились. Вот Теодобад, военный вождь, и послал лучшего воина своего с гепидскими старейшинами толковать.

А потом возьми да и спроси того гепида: не ваш ли сельский часом под мой метательный топорик подвернулся?

Гепид голову двумя руками принял, долго вглядывался, поворачивал так и эдак, после назад вернул дяде Агигульфу со словами: нет, незнакомый. А подумав прибавил:

— А с чего ему нашим быть, у нас в селе, кроме Скальи, в этом году и не помирал никто. А это не Скалья.

Так втроем, дивясь и беседуя, в село и приехали.

А Валамир, сказал дядя Агигульф, сзади ехал злобствуя — все никак придумать не мог: чем бы ему, Валамиру, гепида изумить?

Со старейшинами был разговор, продолжал Агигульф. Старейшины рассказ того гепида подтвердили: да, ходят здесь в округе чужие. Для того и дозоры поставили. А те из сельчан, кто бортничает, жалуются, что кто-то мед крадет.

Скудоумный Валамир тут заржал и брякнул: медведь поди мед-то крадет. Но один из старейшин гепидских на Валамира посмотрел, как на пустое место и, к дяде Агигульфу обращаясь, ответствовал, что, мол, хозяина лесного с человеком не спутаешь. Иные повадки, иные следы.

Тут дядя Агигульф, от Валамира подальше отодвинувшись, и заговорил степенно, дедушке Рагнарису голосом и повадкой подражая: мол, мир измельчал и к концу клонится, по всему видать. В такие времена лучше иметь над собою сильного вождя, который и оборонить сумеет в случае беды.

Наш военный вождь Теодобад, сказал дядя Агигульф, не только о своем народе радеет. Он мыслями вширь устремляется и ввысь, и вглубь. Весь мир мыслью своей Теодобад обнимает. И проницает те печали, которые роды здешние точат.

Так ловко ввернул дядя Агигульф поручение теодобадово.

Старейшины же внимали ему с тщанием, ибо и они ощутили на себе благодатную заботу теодобадову.

В точности все слова вождя своего передал старейшинам дядя Агигульф. Сказал: золота у Теодобада столько, что сам вождь его уж и не носит, дабы хоть чем-то от рядовых дружинников отличаться. Да и те брезговать начали. Золото в бурге у Теодобада только женщины и рабы носят. Одна девка шею сломала, такую гривну на себя водрузила. Хоронили недавно…

Теодобад из золота грызла отливает и коням в пасти сует, чтоб перетирали. Не знает прямо, куда столько золота девать. Уж и телегу золотом обшил, и сундук обшил. Когда уезжали посланцы к гепидам, в хлопотах Теодобад был: тын вознамерился золотом обшить. Пусть хоть блестит, все польза.

И то верно. Столько золота в бурге, ступить некуда. На земле валяется.

Был у вас Афара-Солевар, свирепый да жадный, за соль много требовал, своих же братьев примучивал, за что и был проклят жрецом Нутой. А как убил его Оган и сел на его место в бурге при солеварнях — что, лучше стало? Видать, не рождаются у дальних гепидов славные вожди, а рождаются сплошь какие-то скряги и кровопийцы.

Ведомо Теодобаду, что неприязнь между вашими родами и родами дальних гепидов пролегает. Все ведомо Теодобаду, ибо полнится он заботами о своих соседях. Говорит вам Теодобад: под меня идите. Вместе дальних гепидов изведем, сами на солеварнях сядем. По весне вандал один от Лиутара, сына Эрзариха, к Теодобаду приезжал. Спрашивал у Теодобада, не собирается ли осенью Теодобад в поход на дальних гепидов. Что ежели Теодобад не собирается, то он, Лиутар, пойдет. И вот что отвечал ему Теодобад: до походов ли мне, когда о ближних гепидах сердце все изболелось. От лютости Огана изнывают, поди. Мол, ступай, Лиутар, сын Эрзариха, пощипли по осени Огана. Меня же оставь, ибо желаю о гепидах ближних скорбеть.

Вот каков наш военный вождь Теодобад.

К себе вас зовет.

И еще передавал Теодобад: пусть ваши старейшины к нему в бург приезжают. И из вашего села, и из других родов. Одарить вас Теодобад хочет. Да спрашивает, не топкое ли место, где вы живете.

Тут насторожился Сьюки-старейшина. Что, мол, за дело Теодобаду-готу до топкости наших мест. Хорошее у нас место.

А то, продолжал дядя Агигульф, опасается Теодобад: как кони пройдут, дарами от него, Теодобада, навьюченные? Ибо столь много даров хочет передать вам Теодобад, что непременно нужно для меры одной лошади спину сломать. Как спина сломается от их тяжести — так значит мера достигнута. Вот каков Теодобад, сын Алариха.

Второй старейшина гепидский тут сказал, что негоже коню спину ломать, добро переводить. Мол, оттого-то вы, готы, такие нищие, что рачительности в вас — как в блохе весу. Мол, если пойдем в бург к Теодобаду за дарами, так двух волов возьмем. Так-то вот хозяйственные люди поступают.

Дядя Агигульф, им подпевая, стал их в наш бург манить. Расписывал, как принимать гостей станет Теодобад. Грозится Теодобад почти что до смерти кормить-поить. И ублажать грозится до одурения. Говорит Теодобад: пусть побольше старейшин приходит, ибо не все уйдут. Кто-нибудь обязательно от сытости смерть примет.

И еще говорит Теодобад, что на этот случай заранее знатные погребальные костры приготовлены — две в ладье, одна в домине. Кому как глянется.

Так что приходите, гепидские старейшины, к Теодобаду-готу в его золотой бург: ешьте досыта, пейте допьяна, гуляйте до одури, погребать будем с почестью. А жрецы у нас в бурге такие, что не захочешь — все равно в Вальхаллу отправят. Вот какие у нас жрецы. Одного, наиболее свирепого, сам Вотан побаивается.

Молит вас Теодобад: приходите к нему в золотой бург, о гепидские старейшины. Сладость владычества его над собой ощутите.

Так говорит Теодобад.

Дядя Агигульф о бурге рассказывать начал и все остановиться не мог — люб дяде Агигульфу бург. Говорил, идешь, бывало, по бургу, а там везде псы валяются кверху лапами, с животами раздутыми, от сытости изо рта языки вываливаются, еле дышат бедняги. Вот как живут у Теодобада.

Женщины непраздные там не ходят. Всякая с детьми: одно дитя в утробе, с десяток за руку цепляются.

И все спрашивают у Теодобада, когда же, когда гепиды прибудут? Так желают гепидов в бурге видеть. Дети малые плачут: почему гепиды не едут? Кони — и те…

Тут остановился дядя Агигульф, поняв и сам, что сказал лишку.

Старейшины же гепидские на то отвечали, что посетят золотой бург, коли дети малые плачут и их зовут.

И спросил Сьюки:

— А что, условия, на каких под Теодобада пойдем, — тоже с конями обсуждать будем? Или с детьми малыми?

Дядя Агигульф ответил с достоинством, что столь важные вопросы Теодобад сам обсуждает, никому не доверяя.

А Валамир сидел и кивал.

Дядя Агигульф, нам все это рассказывая, поведал, что более всего боялся, как бы скудоумный Валамир рта не раскрыл. Оттого и пришлось ему, Агигульфу, языком молоть, как Ильдихо.

Долго еще расписывал дядя Агигульф старейшинам гепидским, как их Теодобад в бурге принимать будет. На том порешили, что гепиды думать станут, а через несколько дней в селе тинг соберут и ответ посланцам теодобадовым дадут. За это время и к другим родам наведаются, в другие села, и оттуда ответ принесут.

Тут дедушка Рагнарис спросил:

— А задержались-то вы с Валамиром почему?

Дядя Агигульф сперва не хотел говорить, а после сознался. На свадьбу они попали ненароком. От приглашения особенно не отбивались, да и невежливо это, ведь посланцами от Теодобада приехали. Так они с Валамиром рассудили.

Дедушка Рагнарис осведомился: так ли они с Валамиром безобразничали на гепидской свадьбе, как обычно безобразничают, когда бражничают. На что дядя Агигульф ответил, что хуже. Потом спохватился и пояснил:

— Не мы хуже, а гепиды хуже. Гепидское бражничанье — скотство одно. Ни в чем гепид удержу не знает. А мы с Валамиром старались не отставать, не посрамить чести села нашего.

Дедушка Рагнарис спросил подозрительно:

— Убили кого-то, что ли?

Но дядя Агигульф клялся, что смертоубийства не было.

Дедушка засопел и велел рассказывать все, как было. Дядя Агигульф и рассказал.

Гепиды дядю Агигульфа с Валамиром дразнили и все кричали, что готы, мол, веселиться не умеют: у готов, мол, свадьба от стравы погребальной не отличается. Одна только радость, что живот набить, покуда кожа вокруг пупка не лопнет. Особенно же Сьюки, старый хрыч, старался.

— Да и историю с исходом из Скандзы этот гепидский дед иначе сказывает, — обиженно добавил дядя Агигульф.

Когда невеста с женихом удалились, всем прочим гостям без них скучно стало. Тут-то дядя Агигульф с Валамиром себя и показали. Позвали девку из рабынь, велели тряпок и соломы принести. Та притащила, стоит и глядит — что воины удумали. Не снасильничать ли ее хотят на соломе.

Но не таковы богатыри готские, чтобы гепидскую замарашку прилюдно насиловать. Иное на уме у них было, лучше.

Из тряпок и соломы куклу свернули, титьки ей сделали побогаче, а сверху голову мертвую насадили. И оженили Агигульфа на бабе этой соломенной, а Валамир жрецом был.

Сьюки, хрыча старого, гепиды дразнили: кричали ему, чтобы он домой к себе сходил, зерна принес — молодых осыпать. Сьюки же уходить не хотел и зерна жадничал. Но тут Валамир-умница нашелся. Сказал старику голосом медоточивым: мол, негоже Сьюки жадничать, ибо боги явственно показали ему, Сьюки, свое благоволение. Ниспослали Скалье, сыну его младшему, священную ярость. Стало быть, он, Сьюки, есть любимец Вотана.

Тут Агигульф приревновал и заревел, что он, Агигульф, любимец богов, а стало быть, и Вотана, — он, Агигульф, а не какой-то там Сьюки.

Валамир и здесь не растерялся. В нашем селе, сказал он, Агигульф — любимец Вотана, а в гепидском — Сьюки.

И сошлись на том, что на пиру два любимца Вотана собрались. Агигульф со Сьюки обнялись даже.

Но за зерном Сьюки так и не пошел. Зерно отец жениха принес, ибо преизрядно пива в него влили богатыри гепидские. Он у гепидов другим старейшиной был.

После уже утро настало. Дядя Агигульф проснулся на сеновале, рядом с ним, положив на него мягкую руку, спал кто-то. Не иначе, девка. Погладил спросонок дядя Агигульф девицу по лицу, а она холодная, как труп. И с усами.

Закричал тут Агигульф страшно, подскочил и сон с него долой. Поглядел — а его с куклой спать уложили, будто обнимает кукла его.

А вокруг гепиды пьяные регочут — в сене гнезд себе понавили, чтобы бездельничать удобней им было, — и смотрят туповато. Весело им. Зубы скалят, друг с другом переговариваются, в дядю Агигульфа пальцами корявыми тычат.

Дядя Агигульф гепидский выговор страсть как не любит, ибо говорят гепиды с пришепетыванием. Да и имена у них дурацкие. «Скалья» означает «Кирпич» — разве это имя для воина? Разве что для гепида, да и то, когда рехнется.

Дядя Агигульф говорит, что когда слышит пришепетывание гепидское, ему сразу порвать вокруг себя все хочется. Ибо шепчут они, будто манят, будто обаять его хотят. Словно благодушие на него напустить желают.

Но не поддался дядя Агигульф коварству гепидскому и благодушие напустить на себя не дал. Мстить за обиду свою воспрянул и с самым мордастым гепидом схватился. После же и другие гепиды на дядю Агигульфа навалились.

Дядя Агигульф на хитрость воинскую пошел. Выждал, чтоб побольше гепидов на него навалилось, и вкупе с врагом яростным с сеновала оземь грянулся. Так и одолел вражью мощь.

— Из-за свадьбы-то мы с Валамиром в том селе и задержались, — заключил дядя Агигульф.

Тут сестры мои, Галесвинта со Сванхильдой, засмеялись в голос. Мать говорит, что сестрам моим уже замуж пора. Оно и видно — смеялись препротивно, визгливыми голосами, как Ильдихо, когда ее дедушка ущипнет пониже спины.

Дедушке Рагнарису этот смех не понравился. Он палкой на них замахнулся и спросил, почему это они над рассказом славного воина потешаются.

Сванхильда — она посмелее — выкрикнула:

— А пусть дядя Агигульф рубаху скинет!

Дядя Агигульф не хотел рубаху снимать, но дедушка принудил. Увидел и побагровел. Спросил:

— Тебя гепиды что, как раба, палками били?

Дядя Агигульф закричал негодующе, что он бой принял. Объяснял уж!..

Дедушка Рагнарис сказал:

— Ты, как я погляжу, не бой, а муки там принял, нам на позорище.

И побить дядю Агигульфа хотел, но Тарасмунд вмешался и не дал.

Дядя Агигульф рубаху надел и, на дедушку Рагнариса с опаской поглядывая, дальше рассказ повел про подвиги свои да валамировы, у гепидов совершенные.

В честь свадьбы учинили в селе молодецкие потехи. С коня в щит копья метали. Через широкий овраг на конях прыгали. Боролись…

В стрельбе из луков с гепидами и не тягались посланцы готские. Да и на борьбу зря с гепидами вышли. Гепид — он падает на тебя, как медведь отожравшийся, и лежит, не вставая, пока не задохнешься. Да еще приемы у них какие-то… Одним словом, гепидская борьба.

В метании же копья Агигульф с Валамиром себя показали. Только вот Валамир спьяну один раз промахнулся и в козу попал, что некстати подвернулась. Валамир как вергельд за козу гепиду-хозяину шейную гривну отдал. Хорошая была гривна, серебряная, с тремя красными камнями. Жалел Валамир ее отдавать, но ничего не поделаешь. Гепиды козу в стоимость этой гривны оценили. У них оторва Сьюки старейшиной.

После же ту козу Валамир на общий стол положил: угощайтесь, гепиды! И еще больше стали любы посланцы готские в селе гепидском.

На второй день, стало быть, опять пировали. После в дом невесты перешли и пировали там — это было уже на третий день.

И дядя Агигульф и Валамир все три дня щедро сеяли свое семя среди рабынь гепидских. Валамир в этом даже дядю Агигульфа превзошел, ибо дядю Агигульфа в первый день с куклой спать положили, а Валамира с девкой одной. Валамир ее не помнит.

Дядя Агигульф прибавил, что гепиды сразу приметили мощь готских воинов. Не зря рабынь им подкладывали. Хозяйственные они, гепиды, доброе потомство потом получат.

Валамир говорит, что село гепидское беспрестанно подвигами своими удивлял. Но какие то были подвиги, дядя Агигульф сказать не берется, ибо сам Валамир всегда про подвиги свои врет, а от гепидов много не добьешься. Одно дядя Агигульф наверняка знает: пил Валамир на спор — кто больше выпьет. И также брался с одним щитом и палкой выходить против трех огромных гепидских собак. Валамир когда в бурге у Теодобада бывает, всегда это показывает. А у гепидов он это на спор показывал. Так и гривну, что за козу отдавал, назад отыграл.

Тут дедушка Рагнарис рассказ дяди Агигульфа оборвал, взревев:

— Беда надвигается, утробой чую! Идет на село напасть неведомая, а вы с Валамиром молодечеством перед гепидскими девками хвастаете, семя сеете! Не взойдет ваше семя, если будете время попусту расточать!

Дядя Агигульф показал, что обиделся. Сказал, что к тому рассказ свой и ведет — не попусту время они расточали.

К гепидам весть пришла из капища. Худая весть, молвить страшно. Разорено и сожжено малое капище, наше, стало быть. И жрец убит. Убил его какой-то чужак, который готом назвался. Нарочно назвался, чтобы в заблуждение всех ввести и еще большее зло причинить.

Тот вестник из капища так рассказывал. Явился к ним в большое капище незнакомый воин, назвался готом, и поведал, что жреца в малом капище убитым нашел. А что сам он того жреца убил — то позже догадались, когда другие злодейства он совершил. Тот воин все до Нуты, самого ветхого и мудрого из жрецов, домогался. Не хотели его жрецы к Нуте пускать. И правильно делали, что не хотели. Чуяли беду. Но супостат настаивал и все стращал страшными бедами, которые-де свершатся, ежели он с Нутой не увидится.

А Нута — как слабенький огонек лучины. Дунешь посильнее, он и погаснет. Шутка ли, полвека и за готов и за гепидов радел, мир в племенах и между племенами охраняя. Так и случилось — сгубил злыдень Нуту нашего. И вот как.

Супостат тот, к Нуте стремясь и жрецов стращая, все кричал, что уголья с собой привез из сожженного капища готского. Не иначе, заговор какой-то на эти уголья сделан был. Ибо едва возложил на них пальцы Нута, как дух его расстался с телом и пустился в дальнее странствие, откуда нет возврата. Такова была злодейская уловка.

Но и тут не постигли жрецы опасности. Не иначе, морок злодей на жрецов навел. Хотели те пойти за духом Нуты и спросить его обо всем, что открылось Нуте. Вот тогда-то и обнажил тот изверг гадючью сущность свою, бежав позорно. Ибо обличил бы его, несомненно, Нута в осквернении малого капища, убийстве жреца и в других злодейских деяниях.

Когда же бежал убийца, скрываясь, как тать, то коня увел.

Мы-то, кто рассказ дяди Агигульфа слушали, давно уже поняли, кто был тот «гот-супостат». Но молчали, сдерживали себя. Только отец наш Тарасмунд улыбался, но голову отворачивал в тень, чтобы дядя Агигульф не заметил.

А дедушка Рагнарис рявкнул:

— Неужто вы с Валамиром не догадались, козлы непотребные, о ком тот жрец рассказывал как о злодее страшном?

Дядя Агигульф честно признал, что не догадались. Толковали между собой они с Валамиром об этом. Много толковали, но так и не поняли, кто это был.

Неужто и впрямь Гизарна это был? Давно знают они Гизарну. Не способен Гизарна такие злодейские поступки совершать.

Тут дедушка Рагнарис, оборотясь к идолам, вознес к ним горячую мольбу не посылать сейчас ему, Рагнарису, священной ярости, дабы не обагрил руки кровью потомства своего бестолкового. И спросил Агигульфа: чем он, Агигульф, думал? Может быть, той мертвой головой, что на чреслах его болтается? Или тем, что у него на чреслах под мертвой головой болтается? Про Валамира и говорить нечего, ибо ведомо всем — Валамир шлемом своим думает. А когда шлем снимает, так и не думает вовсе.

Сами же Гизарну в капище провожали, на всю деревню ржали, спать не давали, Гизарну до слез, небось, довели. Так неужто Гизарна на ум вам не пришел?

Дядя Агигульф обиделся. Они с Валамиром хорошо потрудились, обряд соблюдая при проводах Гизарны. О Гизарне ведь и радели, дабы хорошо в капище Гизарне ехалось.

Когда же в гепидском селе о бедах, капище постигших, рассказывали, Агигульфу с Валамиром о Гизарне и не подумалось. Не способен Гизарна на злодейства такие. Да и о козлах речи не велось.

Тут дедушка Рагнарис сказал ядовитейше, что доброе, видать, воинство взрастили в селе нашем, коли только по козлам друг друга и различают. Который с козлами — тот Гизарна, а кто сам козел — тот Агигульф.

И добавил сокрушенно, что при Аларихе, мол, все иначе было. Все с умом да с толком делалось. Потому и не рыскали чужаки по округе, что по селам настоящие воины жили, а не шуты гороховые. А как сопляк Теодобад в бурге сел, так и кончилось благолепие. При Аларихе небось на сев глядючи в походы не хаживали.

Тут дядя Агигульф омрачился — не любил он про ту посевную вспоминать.

Сказал: как бы то ни было, а гепидов весть обеспокоила. Не всякий день капище разоряют и жрецов убивают. Да и без того чувствовали гепиды, что беда идет.

Собрали тинг. Гепиды народ основательный: уж если взялись что-то делать, так делать будут с толком. И решили гепиды на том тинге, что самое лучшее будет — всю округу прочесать. Особенно же охотничьи заимки, где чужаки укрываться могут.

Но для такого дела очень много воинов нужно. Гепиды между собой судили и рядили и решение приняли с наибольшей быстротой, на какую только гепиды способны, то есть, на второй день, когда все уже охрипли от степенных речей: собрать всех воинов, и из этого гепидского села, от других сел ближних гепидов, и от дальних гепидов, где сейчас сильный вождь сидит по имени Оган.

А ежели не даст воинов Оган-Солевар — а Оган наверняка не даст, Огану воины нужны с Лиутаром-вандалом воевать — тогда обидеться, отпасть и под Теодобада-гота идти: пусть Теодобад людей дает. Благо посланцы готские от Теодобада — вот они и не надо время тратить и посылать к готам своих вестников.

Тут дядя Агигульф добавил с завистью, что гепидам-то проще, ибо нет у них вражды между селами, как у нас. Дедушка же Рагнарис поглядел на него презрительно, как на вошь, какую доводится в сединах отловить. Спросил, хватило ли ума у них с Валамиром смолчать и не рассказывать гепидам про вражду нашу? Дядя Агигульф сказал, что гепиды и так про эту вражду знают.

Такой наказ посланцам теодобадовым дали гепиды: передать как есть все, что на тинге решено было. И еще сказали гепиды: с Оганом ли Солеваром мы останемся, под Теодобада ли пойдем — того пока не знаем. Пусть Теодобад не взыщет. А от приглашения в золотой бург мы не отказываемся. Вот урожай соберем и по первым холодам в золотой бург двинемся. С волами пойдем.

После тинга они с Валамиром сразу из села гепидского уехали; всего же прожили у гепидов одну седмицу.

Тут отец наш Тарасмунд спросил дядю Агигульфа, не слыхал ли он там, у гепидов, что-нибудь о Гупте-святом. Ибо весть пришла, что к ближним гепидам Гупта отправился, весть о Добром Сыне понес.

Дядя Агигульф, смутившись заметно, сказал, что да, слыхал о таком. Будто к тем гепидам отправился Гупта, где вождем Оган-Солевар сидит, то есть, к дальним гепидам в бург. Оган тот богам отцовским поклоняется, а Бога Единого к себе в бург не пускает. И потому предал Гупту лютой смерти Оган. Так у ближних гепидов говорили.

Еще сказывали, что так вышло между Оганом-Солеваром и Гуптой. Когда Гупта в бург пришел, весть о Добром Сыне принес, у Огана как раз жена умерла. Умерла, не оставив детей. Была она из крепкого рода и принесла Огану немалое богатство. Теперь же, поскольку детей она по себе не оставила, все эти богатства от Огана должны к братьям жены отойти, ибо таков закон.

Очень Огану-Солевару не хотелось богатства эти терять. Жаден Оган хуже Афары. Вот и просил он Гупту, чтобы воскресил тот жену его. И обещал Гупте принять веру его, если тот такое чудо совершит.

Но не смог Гупта воскресить жену оганову. Два дня бился, от трупа уже смердеть начало. И отступился тогда Гупта.

А братья жены огановой злорадствовали и обидное Огану говорили.

И предал тогда Оган Гупту смерти.

Так в селе гепидском говорили, где дядя Агигульф с Валамиром гостевали. И он, дядя Агигульф, с Оганом в поступке его согласен.

А еще он, дядя Агигульф, иную думку имеет. Гупта даром что блаженный, а готом был. И очень Огану не понравилось, что гот по его солеварням бродит. За соглядатая он Гупту принял. Боялся Оган, что сперва от готов блаженный да кроткий придет, а дорожку проторит вовсе не блаженным — свирепым да ухватистым. Небось, теодобадов человек этот Гупта — так Оган, небось, рассуждал сам с собою.

Таков был рассказ дяди Агигульфа.

Мой брат Гизульф хвастает, что на следующий год дядя Агигульф возьмет его к Теодобаду в бург. А потом его посвятят в воины. Но я говорю Гизульфу, что ему все равно придется рано жениться, как нашему отцу Тарасмунду. Гизульф — старший: ему придется продолжать наш род, а мне — ходить в походы. Как дяде Агигульфу. Гизульф злится, когда я ему это объясняю.

Гизульф говорит, что все равно он уже мужчина и может ходить в походы. И что его, а не меня дядя Агигульф возьмет осенью в бург; и они пойдут с дядей Агигульфом и с Теодобадом в поход.

У Гизульфа нет своего меча. Меч очень дорог. Гизульф надеется получить чужаков кривой меч.

Я спрашивал моего брата Гизульфа, кто научит его обращаться с кривым мечом. Может быть, Ульф бы и научил, но Ульф у вандалов. У отца моего Тарасмунда меч прямой и у дяди Агигульфа меч прямой. Гизульф говорит, если не дядя Агигульф, так у Теодобада в дружине кто-нибудь научит. Нашего дядю Ульфа научил ведь кто-то. Нет такого оружия, которым не владел бы дядя Ульф.

Когда Одвульф утратил тот кривой меч, больше всех мой брат Гизульф опечалился. Он с нетерпением ждал дядю Агигульфа. Надеялся, что дядя Агигульф-то добудет назад тот кривой меч. И почти наверняка ему, Гизульфу, подарит.

Дядя Агигульф и вправду, как наутро проснулся, так сразу про меч вспомнил и спросил: где, мол, тот кривой меч, что с чужака взяли? Дедушка Рагнарис даже и говорить ничего не стал. Велел прямо к Одвульфу дурковатому идти и с Одвульфом про меч тот разговаривать. Мол устал, он, Рагнарис, от глупости нашей. Не в его годы такое претерпевать. Сами, мол, между собой и разбирайтесь. Негоже старому кобелю вмешиваться, когда молодые кобелята лаются.

Когда дядя Агигульф широким шагом со двора вышел и к Одвульфу направился, мы с братом с ним пошли. Брат мой Гизульф с важностью заметил, что, может быть, придется Одвульфа от рук дяди нашего спасать. Ибо страшен в гневе дядя Агигульф. И после, ежели убережем дядю от смертоубийства, оба они — и Одвульф, и сам дядя Агигульф — будут нам благодарны.

Вошел дядя Агигульф к Одвульфу и без лишнего слова потребовал: отдавай, мол, меч — добычу мою законную, с риском для жизни взятую.

Одвульф тотчас же беситься начал, будто оса его укусила. Горшок, из которого хлебал, оземь швырнул, штаны себе похлебкой забрызгал. И про псов бешеных, зятьев сигизвультовых, закричал. Дядя Агигульф за грудки его схватил:

— Не знаю, — говорит, — никакого Сигизвульта. С кем это ты снюхался в старом селе? Кому мой меч отдал? На ночь с рабыней, небось, сменял?

Одвульф на то возразил, что поскольку в святые готовиться, то бабы и вовсе ему ни к чему.

Дядя Агигульф как про Бога Единого услышал, так и вовсе озверел. Закричал еще громче прежнего, что сейчас из дурака-Одвульфа Одвульфа-мученика делать станет. Пускай, мол, Одвульф ему собственный меч отдает, коли его, Агигульфа, кривой меч утратил столь позорно, в драке с какой-то собачьей сворой.

Дядя Агигульф все больше распалялся. Никаких сигизвультовых зятьев он не знает, да и Сигизвульта этого. Небось, Одвульф их с перепугу выдумал, дабы позор скрыть. Меч-то кривой в том старом селе, поди, мальцы отняли.

И еще кричал дядя Агигульф, что мало ему за свой кривой меч одвульфова прямого меча. Пусть еще что-нибудь даст в придачу Одвульф, ибо кривой меч дороже прямого стоит, по причине редкости своей в краях здешних. И молчал Одвульф, пока дядя Агигульф его тряс, потому что закон был на стороне дяди Агигульфа.

Гизульф, эти крики слушая, радовался. Прямой меч ему еще больше хотелось получить, чем кривой. С кривым мечом был бы он, Гизульф, как белая ворона, а с прямым — другое дело.

Но тут оправился, наконец, Одвульф и заорал дяде Агигульфу, слюной брызгая: дескать, Агигульф сам с врагами снюхался, с гепидами в заговор вошел. Кто Гупту извел, а после в село гепидское спешно отправился?

Дядя Агигульф от неожиданности Одвульфа выпустил. Спрашивает:

— Что значит — кто? Оган убил.

— Ты, ты убил! — закричал тут Одвульф, торжествуя. — Ты Гупту и убил. И в старом селе так говорят. Гупта-то рыжий был и таскался где ни попадя, мог и в кустах сидеть, мог и в камыше таиться… Права Хильдефрида хродомерова, ох права. Черное дело ваш род задумал. Нарочно Хильдегунду Рагнарис под вандала подложил. Через родство и вандалов под себя подмять хотите. А теперь и за Теодобада взялись, охмурили, с ближними гепидами его брачуете…

Дядя Агигульф рявкнул:

— Когда у гепидов был, говорили они, будто Гупта в бург к Огану-Солевару пошел, там и смерть принял.

— То-то и оно! — завопил еще пуще Бешеный Волк Одвульф. — То-то и оно! Мог он из своего села к дальним гепидам уйти, а мог и к нам податься. И через озеро идти мог. Там-то ты его и подстерег, там-то ты Божьего блаженного человека и извел, идолопоклонник!

— Не я его убил, Оган его убил! — повторил дядя Агигульф.

— Оно и видно, что ближние гепиды тебя охмурили! — заявил Одвульф. — Глаза тебе, олуху, отвели. Гепиды Гупту не видели никогда, потому и не признали мертвую голову. И что им, язычникам, до Гупты? Они сейчас, небось, за животы держатся: вот, мол, дурак гот, как мы его ловко! Сородича своего блаженного убил, а про то и не ведает!

И дыхание переведя, с новой силой на дядю Агигульфа обрушился:

— И село-то свое опозорил, и беду на нас, на всех навлек от чужаков. Ведь кто, как не Гупта, мог бы всех нас от напасти оборонить? А теперь кто будет нас оборонять? Ты, что ли, идолопоклонник, с мальцами сопливыми?

Тут брат мой Гизульф, речи эти слушая, заметно опечалился и пробормотал, что не видать теперь меча — ни кривого, ни прямого.

Остервенясь, заорал дядя Агигульф, что коли не может Одвульф отдать того, что по праву отдать должен, и ежели нечем заменить чужую собственность, по его, одвульфовой, вине утерянную, то в рабство его, Одвульфа, обратят. И тинг такое решение примет, если Агигульф к старейшинам обратится. Ибо негоже доброму воину Агигульфу обиды чинить.

Тут-то Одвульф про родство наше вспомнил. Совсем, видать, озверели идолопоклонники — кровную родню в рабство средь бела дня обращают.

Дядя Агигульф аж затрясся. Поняли тут мы с братом, что сейчас дядя Агигульф будет Одвульфа рвать, как того кабана и двух свиноматок порвал. И повисли на дяде. Вспыльчив дядя Агигульф, но отходчив. Походил он с нами, на нем висящими, по двору одвульфову, как кабан с собаками охотничьими, а после успокоился. Снова ворвался в дом к Одвульфу, вцепился в него и прорычал, что от слова своего не отступится. Не помнит он такого закона, чтобы дальнего родича никчемного, седьмую воду на киселе, в рабство нельзя было обратить, ежели взял тот родич у тебя дорогую вещь на время и загубил ее. Не Одвульфу — тингу это решать, как за меч расплачиваться будет. Напоследок толкнул Одвульфа сильно, так что тот в очаг потухший сел, и вышел из хижины одвульфовой.

С той поры, как мой отец Тарасмунд виделся с Ульфом в бурге у Теодобада и Ульф отказался с Тарасмундом домой возвращаться, а потом еще Велемуд-вандал весть привез, что у него Ульф с семейством осел, — с тех пор у нас об Ульфе и не говорили. Отец мой, видать, крепко на Ульфа обиделся, что с Тарасмундом редко случается. А дедушка Рагнарис, по-моему, об Ульфе не так уж и жалел. Ему главное, чтобы дядя Агигульф рядом был.

Однажды я слышал, как отец упрекал дедушку Рагнариса, что тот к своим внукам по-разному относится. Атаульфа (то есть, меня) любит больше Гизульфа, а Ахму-дурачка и вовсе не любит. Дедушка Рагнарис отвечал отцу моему Тарасмунду, что к старости сердце у человека усыхает и меньше становится и потому меньше любви вмещает. Оттого едва-едва и хватает дедушкиного сердца на меня и Гизульфа, а сестрам моим да Ахме любви не достается ныне.

Я об этих словах дедовых вспоминаю, когда об Ульфе задумываюсь. Ульфа никто не любит. О нем, может быть, только Од-пастух да еще старый друг его Аргасп жалеют. Правда, у нас в доме их о том никто не спрашивает.

Аргасп с Теодагастом, сменяясь, несли дозор на алариховом кургане. Хродомер слово сдержал — Хорна-раба дал Теодагасту по хозяйству помогать, когда Теодагаст на кургане дозор несет.

Разговоры о чужаках попритихли. Хродомер уже ворчать стал, что незачем раба занимать на чужом хозяйстве, когда на своем работы непроворот. Мол, бездельник Теодагаст, на чужой шее проехаться хочет.

Минуло несколько времени с тех пор, как дядя Агигульф с Валамиром от гепидов воротились. После в бург ездили и все, как есть, Теодобаду доложили. Передавали: пусть ждет Теодобад гепидских старейшин. Обещали гепиды прийти. Говорили однако, что трех коней не приведут — зачем скотов портить, спины им ломать. Вместо того двух волов приведут. Так что готовь дары, Теодобад!

Теодобад захохотал и сказал: уж приготовлю.

Теодобад очень доволен был. Дядю Агигульфа и Валамира к себе приблизил и обласкал-одарил. Дяде Агигульфу подарил пояс наборный, а Валамиру — аланские стремена. И теплый плащ, чтобы Валамиру ездить было удобно и спать в походе не зябко.

С тем и вернулись в село удальцы наши.

Дядя Агигульф говорит, что в бурге все спокойно, никаких чужаков и в помине нет.

Наступало время жатвы. О том все речи и велись, и думы все об урожае были. Добрым в этом году урожай быть обещал.

Когда дядя Агигульф с Валамиром из бурга второй раз вернулись, Хродомер уж наладился раба своего Хорна у Теодагаста забирать, поскольку теперь дозор на кургане Агигульф с Валамиром нести будут и у Теодагаста время появится по хозяйству своему работать. Однако Теодагаст к его намерению отнесся с нескрываемым унынием.

Но дядя Агигульф с Валамиром Теодагаста порадовали. Доложили старейшинам все как есть. В бурге толковали они, мол, с военным вождем о чужаках да о дозорах, советовались. Ибо сын Аларихов в таких делах премного сведущ.

И вот что присоветовал им Теодобад. Спросил сперва, в дело глубоко вникая: где больше всего чужаков видали? Дядя Агигульф отвечал: на озере. Стало быть, сказал Теодобад, со стороны озера подвоха и ждать надобно. И присоветовал засаду в роще скрыть. Пусть, дескать, воины Агигульф с Валамиром в роще сидят, подобно хищникам, добычу подстерегающим, и следят, не пойдут ли чужаки. А на кургане пусть, как и прежде, два других воина сидят. Нечего целыми днями всем селом по кургану лазить, прах славного Алариха тревожить. К тем-то двум воинам, Теодагасту с Аргаспом, Аларих уж притерпелся, поди.

Теодагаст, мудрость Теодобадову славя, кричал, чтобы старейшины совету военного вождя последовали. Дедушка Рагнарис говорил, что Теодобад сопляк и против Алариха — как мышь против могучего волка. Хродомер же, дивное согласие с дедушкой Рагнарисом являя, молвил, что мир к упадку ощутимо клонится, коли военные вожди подобные советы давать начали, когда жатва близится и урожай добрым быть обещает.

Дядя Агигульф говорил, что негоже против военного вождя идти, непокорство являя. Ибо тын ставить надлежит, а Теодобад людей в подмогу даст. Гизарна вторил дяде Агигульфу и кричал, что не пойдет он, Гизарна, против военного вождя, ибо противится тому его воинское сердце. Валамир во всем был согласен с дядей Агигульфом.

Валамир вот о чем говорил. Село наше, говорил Валамир, стоит плохо. С одной стороны Долгая Гряда обзор закрывает, с другой стороны — река. Неправильно село стоит. Надо было холм, что за рекой, оседлать, прежде чем Аларих покойный его своим курганом оседлал.

Прежде-то почему наше село окрестные племена набегами не тревожили? Потому что знали — пестуют здесь свирепых воинов. Оттого и побаивались нас. Да и отсутствие тына подтверждением тому служило. Никого не боимся, ибо нас все боятся.

До чужаков же не дошла еще наша суровая слава. И потому могут сдуру на село наше войной пойти.

Дабы не случилось этого, нужно вот что устроить. Пусть день и ночь кипит в селе свирепая битва. Пусть бьются все со всеми. Пусть кони ржут, а собаки лают. Пусть рагнарисов край с хродомеровым косогором бьется, пусть двор с двором сражаются, пусть в домах между собой все бьются, шум великий учиняя. Дабы ведали враги наши, если к селу подступят: в нашем селе ничего, кроме священной ярости, нет.

Зато ярости много.

Биться до смерти не нужно, поправился тут Валамир, видя, как нахмурились дедушка Рагнарис с Хродомером, будто и впрямь вознамерились в бой кинуться. Можно только вид сделать, что бьемся. Главное — когда биться будем, почаще на Долгую Гряду взбегать. Если лазутчики чужаков от озера пойдут, увидят сразу, сколь много в нас священной ярости, и устрашатся. И отвернут от села нашего.

Днем сами будем биться, а ночами, когда тьма закрывает все и не разобрать, кто есть кто, пусть рабы бьются.

Хродомер ядовито осведомился у Валамира: все ли, мол, высказал, что на сердце лежало?

Валамир сказал: все.

Дядя Агигульф Валамира в скудоумии упрекнул. А вдруг чужаки войнолюбивы? Завидев нашу свирепую потеху, захотят поучаствовать. Тут-то нам и погибель придет.

Валамиру-то хорошо, у Валамира рабы есть, а он, дядя Агигульф, — сам как раб, когда дедушка Рагнарис за него возьмется. Это дядя Агигульф так сказал.

Дед Рагнарис молвил, споры долгие пресекая:

— До жатвы пусть сидят в роще, в засаде. Незачем против Теодобада идти. Как жатва начнется — Валамир пусть и дальше в роще остается. У Валамира дядька-раб толковый. А Агигульф чтоб к жатве домой явился.

Валамир надулся и стал говорить, что за рабами все одно пригляд нужен. Кто за рабами его приглядит, покуда он, Валамир, за общее дело в роще лишения терпеть будет в готовности кровь пролить?

Дедушка Рагнарис рявкнул, что он самолично приглядит. А заодно и за Валамиром — больно бойкий стал.

На том и порешили.

Валамир с Агигульфом в рощу уехали, волю теодобадову исполняя, да там и сгинули. В селе их почти не видели — дневали и ночевали в роще. Замечали только валамирову замарашку, Марду, что с кувшинами да с корзинами то и дело в рощу нахаживала. Только так и понимали, что герои наши в засаде еще живы.

Все тихо было и спокойно. Один раз только Од говорил, что на дальнем холме вниз по течению всадника видел. Постоял на гребне и исчез. А может, и померещился всадник.

Да и не до всадника этого было, потому что жатва начиналась.

Гизульф уже почти взрослый. Поэтому дедушка решил: пора Гизульфу не только воинское умение постигать, но и к премудростям хозяйствования на земле привычку обретать. Ибо быть ему, Гизульфу, главой славного нашего рода, а то и старейшиной.

Часто говаривал дедушка Гизульфу: мол, на меня смотри да запоминай хорошенько, что и как делать надлежит. Настанет час, не будет уж ни меня, ни отца твоего Тарасмунда; станешь ты, Гизульф, главою рода.

И дабы не посрамил Гизульф впоследствии рода рагнарисова, нещадно гонял его дед — наставлял.

Оттого в первый день, как на поле выходили, самолично отправился брата моего Гизульфа от сна пробуждать. Нашел дед Гизульфа на сеновале, где тот спал в обнимку с валамировой рабыней, с замарашкой.

Дедушка как увидел Гизульфа с этой Мардой — сразу страшно осерчал. Палкой Гизульфа огрел. Гизульф подскочил и скуксился. Дедушка его с сеновала согнал и пинок присовокупил вдогонку. После Марду за волосы взял, велел в рощу бежать и бездельника этого, сына его Агигульфа, от дружка да от кувшина с пивом оторвать и домой позвать. Отец, мол, кличет.

Или в Вальхалле Агигульф себя представляет и не ведает там, в райском блаженстве, что страда началась?

Добавил, чтоб без Агигульфа в селе не появлялась. Пригрозил: мы, мол, с Хродомером люди старой закалки, дурных баб конями разметывать привыкли.

А Марда знай только ресницами белыми моргает и улыбается дедушке Рагнарису. Ругань ей не в диковину. Привыкла, чтоб на нее кричали. Гизульф говорит, что Марда очень ласковая.

Дедушка ее пониже спины ловко хлопнул — звонко, от души. И побежала Марда-замарашка в рощу — нашего Агигульфа от ратных трудов отрывать.

Хмыкнул дед да и пошел на Гизульфа с Тарасмундом орать. Дожили!.. Скоро, мол, с сопляком Валамиром судиться начнем из-за гизульфова потомства. Еще выкупать, упаси боги, замарашку с ублюдком ее придется — не в рабстве же нашему правнуку маяться.

Гизульфу крикнул: иди, мол, на потомство свое работай.

А на Тарасмунда, отца нашего, напустился, точно пес бешеный: куда, мол, глядишь! Совсем одурел со своим Богом Единым! Сыновей распустил! Прежде-то, при отеческом богопочитании, семя свое налево-направо не разбрасывали. Все в дом!.. Рачительны были, чужих рабынь не брюхатили.

Тарасмунд тихим голосом спросил, с чего, мол, батюшка взял, что Марда брюхата?

Дедушка Рагнарис заревел, как бык, что по таким, как эта Марда, никогда не видать, что брюхата, пока младенец не запищит.

Я поближе подошел, любопытно мне было. Неужто Гизульф уже род свой продолжать начал? А что, неплохо. Я тогда буду дядей, как наш дядя Агигульф, и сынка гизульфова всему обучу, чему нас дядя Агигульф обучить успел. А Гизульф будет как отец наш Тарасмунд. И возмечтал я об этом.

Но тут дедушка Рагнарис развернулся и очень ловко меня за ухо ухватил и на поле повел.

Так началась страда.

День был очень жаркий, на небе ни облачка. Дед торопил нас, распекал, ко всему придирался. Послушать деда — не лето стоит, а вот-вот метели завьюжат, зерно из колоса на радость птицам в снег выбивать начнут. Неподалеку, с хродомерова поля, брань Хродомера слышалась. Он тоже своих домочадцев хозяйничанью обучал.

Особенно же негодовал дед на Валамира — его поле поблизости от нашего было. Деда послушать — Валамир еще затемно должен был из рощи прибежать и за работу схватиться. Хорош Валамир, коли дядька-раб у него сам за хозяина. Стыдно, видать, рабу за хозяина стало. Видя, что старейшины на поле вышли, сам на поле хозяйское вышел и жатву начал самочинно.

Да дедушке Рагнарису до Валамира и дела нет. Пусть пропадает Валамир, коли нравится ему, Валамиру, пропадать. Ну и пропадал бы в одиночку. Так нет! Он ведь на род рагнарисов посягает! Он Агигульфа, любимца богов, с правильного пути сбивает! Всяк-то норовит род рагнарисов изрушить. Столь велика слава рода этого, что зависть людей до самой белой косточки изглодала.

А Теодобад тоже хорош…

Солнце медленно карабкалось вверх по небосводу. К тому времени, когда тени совсем короткими стали, извел дед всех своими придирками. Особенно доставалось мне и брату моему Гизульфу. И серп-то мы держим, будто корове хвост крутим. И колосьями-то трясем, как девка подолом, — вон сколько зерна доброго по нашей милости осыпалось!.. И жнем-то нечисто. После нас хоть по второму разу иди. А все из-за чего? Все из-за веры вашей глупой, в которую отец вас втравил. Слыхал, слыхал, что вам Винитар вдалбливает. Птички, мол, не сеют не жнут, а все сыты бывают. Ясное дело, сыты, коли так жать, что половина зерна на поле остается.

Сейчас я хорошо понимал, почему дядя Агигульф предпочитает в роще кровь проливать. Спина у меня с отвычки болела, пот глаза выедал. Дед поучал без устали. Наконец, когда совсем невмоготу стало, как раз Ильдихо пришла с корзиной. Принесла хлеба и холодного молока. Я поел раньше всех. Отец мой Тарасмунд отпустил меня на реку искупаться, наказав вернуться побыстрее. Дед хотел было запретить мне идти на реку, но Тарасмунд настоял, и дедушка Рагнарис отступился. Сказал: ладно, пусть уж идет. Заодно велел мне в опустевший кувшин из-под молока воды набрать.

— Да прежде вымой кувшин-то, — добавил дедушка.

Зол был дедушка Рагнарис, что дяди Агигульфа нет. Наказал мне гнать его сюда, ежели у брода встречу. А если дядя Агигульф неподчинение явит и приказа дедова ослушается, — доложить. Он, дедушка Рагнарис, дядю Агигульфа хоть в Скандзе достанет. Руки-то у дедушки длинные.

А Гизульфа со мной на реку не отпустили.

У реки я быстро скинул одежду и в воду рухнул. Поплескался немного и скоро выскочил, потому что вода была уже холодная. Река наша с полуночи вытекает. Дедушка говорит, вода холодной становится, когда в краях полночных льдистые великаны купаться начинают.

Тут в кустах на берегу вдруг зашевелилось что-то, застонало. Поначалу я испугался, но потом разглядел, что это Двала, хродомеров раб. Он спал, оказывается, в кустах. А утром сегодня Хродомер говорил нашему дедушке Рагнарису, будто посылал куда-то Двалу по делам.

Вспомнив об этом, я подобрался к кусту и вылил на сонного Двалу кувшин холодной воды.

Двала страшно закричал, будто его ножом полоснули. Вскочил — борода и волосы клочьями, рожа сонная, глаза недовольные. Не понравилось ему, что разбудил его.

Я подбоченился, как сделал бы дядя Агигульф, и рявкнул на раба:

— Эй, ты! Давай, к хозяину ступай! Не то все Хродомеру расскажу!

Мне завидно было смотреть, как Двала сладко спит в кустах, в то время как я на поле надрываюсь.

И поплелся раб, только взором меня наградил сердитым.

А я на его место в кустах устроился и стал о гизульфовом сынке мечтать. Удобно там, в кустах, лежать было. Двала себе там гнездо свил и нагрел, травы натащил. Лежать мягко.

Мечтал я о том, как мы пугать этого сынка будем. Все ему покажем — и кузницу, и озеро с деревней брошенной, и царя-лягушку, и порты раба-меза. Многому дядя Агигульф нас научил.

Потом смотрю — Марда идет. Как мимо проходила, я ее за юбку ухватил и рядом сесть понудил. Марда в куст полезла охотно, а после почему-то так на меня поглядела, будто обманул ее кто. Будто не меня там увидеть ожидала.

Я и говорю ей:

— Марда! Как есть мы с тобой теперь родичи, хочу тебе имя предложить для сынка твоего.

Марда удивилась, глаза раскрыла. Я ей имя сказал, что вымечталось мне:

— Вультрогота!

Марда от хохота на меня повалилась. Вся затряслась. Я из-под Марды выбрался — и что в ней Гизульф нашел? Тяжелая, как мешок с камнями, и костлявая, одни локти да коленки. Рассердился, что так дерзко с родичем своим хихикает.

— Не смей, — говорю, — Марда, хихикать!

Она из кустов выбралась и так, со смехом, убежала. Дура.

Я ей вслед крикнул:

— Фанило!

Это прозвище такое у Марды было — «Грязнулька».

Сидел я, сидел — отдыхал для последующих трудов. И сморило меня. Зарылся я в гнездо, еще Двалой до меня свитое, и сам не заметил, как заснул сладко.

Проснулся, когда солнце сместилось и в лицо стало бить сквозь листву. Сел я в кустах, от сонной мути отряхнулся. На брод поглядел.

И обомлел.

К броду с того берега трое всадников спускалось. Двое с копьями, наконечники издалека блестят. По правую руку от себя курган Аларихов оставили. А с кургана никто в село не мчится предупреждать о беде. Видать, заснул дозорный.

Сердце у меня екнуло: чужаки!

Бежать надо, предупреждать. Вскочил в кустах — ноги как ватные. Отлежал ноги, пока спал.

Заковылял сперва, а потом, прыть обретя, помчался что было духу. Сразу на поля побежал, потому что там все были. Бегу и кричу:

— Чужаки, чужаки!

И мнится мне топот копыт за спиной и острие копья, вонзающегося в спину.

Меня Хродомер остановил. Спросил строго, что, мол, блажу? Что за чужаки? Кого это я видел?

Я сказал:

— Трое на конях. Двое с копьями. Прямо к броду шли.

Тут Хродомер на своих кричать стал, дедушка Рагнарис — на своих. Человек десять вооруженных навстречу тем чужакам вышли. Я жалел, что дяди Агигульфа нет, что он все еще в роще засадничает. Уж дядя Агигульф один бы со всеми троими справился!.. А может, дядя Агигульф бьется сейчас с полчищами чужаков. Только эти трое и прорвались, прочие же полегли. И Валамир, небось, пал. Валамир не такой герой, как дядя Агигульф. Валамира и убить могут… Тогда мы Марду к себе возьмем… А дядьку-раба валамирова хорошо бы не брать, не то они с дедушкой Рагнарисом на нас в один голос ворчать начнут…

Когда я спохватился от мыслей своих, то припустил за остальными — бежали все с полей, чтобы чужаков в село не допустить. Успели. На околице вышли им навстречу, встали стеной.

Чужаков не трое, а четверо оказалось — двое на одном коне ехали. Тот, четвертый, мальчиком был, зим семь или восемь ему, по росту судя.

Тот, что с мальцом на одном коне сидел, на землю соскочил и вперед вышел, чтобы с нашими говорить.

И тут мы увидели, что это Ульф.

Сильно изменился Ульф. Поджар всегда был, а стал тощий, будто облезлый. Лицо серое, волосы серые, не то седые, не то пыльные. Когда с лошади слезал, за бок держался и морщился. Глядел мрачнее обыкновенного. И всегда Ульф невеселым был, а тут будто с того света возвратился.

Мальца с коня снял и Рагнарису передал. Это Филимер был, несносный сын моей сестры Хильдегунды. Я его сразу признал и невзлюбил за то Ульфа, что Филимера притащил. Мало нам, что ли, Ахмы-дурачка, что в доме, смердя, помирал?

Рагнарис Филимера принял и сразу на ноги его поставил, на руках держать не стал. Сильно подрос Филимер, тяжелым стал. И глядит зверенышем, а прежде с любопытством глядел и без всякого страха.

Ульф сказал, что беда большая случилась. И поговорить о том нужно ему со всем селом, чтобы все знали. Дескать, тинг собрать надо.

Дедушка Рагнарис отозвался, что где Ульф — там и беда, так что удивляться нечему. И добавил ехидно: понимает он, конечно, невдомек великому воину Ульфу, из рабства вандальского бежавшему, что у достойных людей страда в разгаре. Все бы ему, великому воину, будущему скамару Ульфу, по тингам глотку драть да в одной шайке с вандалами бродяжничать. Или до того поистаскался Ульф, что забыл — хлебушек-то с хрустящей корочкой на деревьях не растет, а в речках пиво не плещется. Все это трудом достигается, напомнил Ульфу дедушка Рагнарис.

Ульф только зыркнул злобно, но смолчал.

Тогда дедушка Рагнарис на спутников ульфовых головой мотнул. Спросил: мол, эти тоже с тобой?

Ульф сказал дерзко:

— Со мной!

Дедушка Рагнарис проворчал:

— Небось, такие же бедоносцы, как ты.

На то Ульф сказал, что насчет бедоносцев не знает, но один из них кузнец.

Тем временем спутники ульфовы спешились и ближе подошли, коней в поводу ведя.

Который из двоих кузнец, я сразу понял. Лицо у него темное, с копотью въевшейся, и руки такие, что вовек не отмоешь. Оттого и волосы снежно-белыми казались, и густые, сросшиеся брови. Нос у того кузнеца с широкими ноздрями, будто не то принюхивается, не то гневается. Грудь бочкой, ноги кривые. На прокопченном лице диковатые глаза посверкивают. Я сразу эти глаза запомнил, потому что они покрасневшие были, как будто кровь близко подступает.

Впрочем, кузнеца из двоих угадать — семи пядей во лбу не нужно было быть, потому что второй из спутников ульфовых девкой оказался. Я таких прежде и не видывал.

Дюжая девица ростом с воина, одетая как воин и вооруженная как воин. Сама белобрыса, глаза серые, холодные, рот будто мечом прочеркнули — тонкий и прямой. На кой она такая Ульфу сдалась?

У девицы на щеках углем руны начерчены. Потом уж я узнал — мстить она хотела и о том богов оповещала. На одной щеке руна размазана. Пот, видать, отирала и не заметила, как знак порушила.

Старейшины наши как спутников ульфовых разглядели, так аж зашипели от злости. Хродомер Рагнарису учтиво молвил, чтобы сам разбирался с гостями, которых сынок дорогой к нему в дом привел, а уже потом к остальным на погляд вел, ежели жив еще останется. Не иначе, как долго по весям шастал, пока таких вергов выискал. Небось, их ни одна стая скамарская не брала, одному только Ульфу и пригодились. И вечно-то Ульф, как собака в репьях, отребьем себя обвешивает.

Рагнарис хотел было Хродомеру возразить, уже и краской налился, и рот раскрыл пошире, да Ульф опередил его. Никакой почтительности в Ульфе не осталось (и прежде-то немного ее было). Руку на рукоять меча положил, а Хродомеру собачий лай прекратить велел и выслушать, что ему, Хродомеру, опытные люди скажут.

Что-то пережил Ульф такое, что и на Хродомера бы руку поднять не побоялся.

Слава об Ульфе и прежде такая ходила, что никто с ним драться бы не захотел. И потому замолчали, дали Ульфу сказать.

— Звать их Визимар и Арегунда, вандалы они. А дома у них нет.

Рагнарис затрясся и глаза опасно сощурил — не любил вандалов. Тем более — бездомных.

Но Ульф опять упредил его, добавив:

— Не сегодня-завтра и мы такими станем.

Дед наконец дар речи обрел. Будто запруду прорвало, когда заревел страшно и зычно:

— Ничуть не сомневаюсь, коли такое вандалище да с такой вандалицей к нам под крышу привел. Они, глядишь, всю солому с крыши сжуют и бревнами закусят, тебя же, дурака, над собственным твоим очагом поджарят.

Я, глядя на вандалов, был согласен с дедушкой. И все наши были с ним согласны. Дед продолжал:

— Чего больше-то с собой не привел? Что поскупился, мало взял? Все племя бы ихнее вандальское, свирепое да лукавое, сюда тащил! Никогда в тебе, Ульф, надлежащей рачительности не было…

И тут до деда дошло, что без семьи Ульф домой явился. Ни Гото, ни Вульфилы с ним не было. И спросил дед:

— А твои-то где, жена да сын?

И сказал Ульф тем же голосом:

— Мертвы они.

Дед только рот раскрыл, словами подавился.

Тут отец мой Тарасмунд вмешался и сказал дедушке Рагнарису:

— Пусть сперва поедят с дороги.

Пока к дому шли, Гизульф мне потихоньку сказал, что я в кустах довольно долго спал. Марда передала нашим, что видела меня у реки и что сплю я без задних ног. Отец хотел было Гизульфа за мной послать, чтобы разбудил и работать вел, но дедушка Рагнарис сказал: пусть спит. Мол, и вепрь не в одночасье матереет.

Гизульф очень обижен был.

Ульф как в дом вошел, сразу запах от Ахмы почуял и спросил, кто помирает. Ему сказали, что Ахма-дурачок помирает.

— От чего помирает? — спросил Ульф.

Ему ответили, что по глупости на меч напоролся. Ульф спросил, кто же дурачку меч дал. Тарасмунд отвечал, что сам Ахма меч взял, когда пир готовить надумал, всю птицу перебил, собаку зарезал у тестя своего — все гостей выкликал.

Ульф насупился и сказал, что дурачок-то правильно гостей выкликал. Видать, боги его надоумили. А нас те же боги последнего ума лишили, коли не услышали мы голоса их.

Вандалы все помалкивали.

Ильдихо как увидела девицу Арегунду, так плюнула в сердцах. И мать на эту Арегунду с неодобрением поглядывала. Сестры же мои, Галесвинта со Сванхильдой, смехом давились.

Арегунда сидела прямая, как будто копье проглотила, в одну точку смотрела перед собою. Кузнец камору оглядывал, брови хмурил.

Как за трапезу сели, дедушка Филимера рядом с собой посадил. Сверху на них дедушкины боги закопченные угрюмо смотрели.

Все четверо — и Ульф, и вандалы, и Филимер-малец — ели жадно, как псы, куски глотали.

Когда трапезу окончили, Тарасмунд Ульфу сказал, чтобы показал гостям сеновал, где им спать лечь; самому же Ульфу наказал вернуться и все нам рассказать, что с ним случилось.

Ульф так и поступил. Вандалы, как голод утолили, звероватости в облике немного утратили. Поблагодарили дедушку, Тарасмунда и Гизелу. И Ульфа поблагодарили. И ушли за Ульфом на сеновал.

Когда Ульф воротился, дедушка Рагнарис уже доволен гостями был — я так думаю, понравились ему эти вандалы, ибо видно было, что блюли они древнее благочиние. Свирепы были обликом и учтивы обхождением, а дедушке такое нравится. Дедушка говорит, что в старые времена все такими были.

Мы во двор пошли, потому что в доме от Ахмы сильно смердело и с каждым днем все сильнее, хотя мать и Ильдихо меняли ему повязки и курили травами в каморе.

Уселись во дворе.

Ульф, видать, решил рассказать все как было, со всеми подробностями, чтобы отвязались от него раз и навсегда. Я в оба уха слушал, потому что понимал: другой раз от Ульфа этого уже не услышишь.

Когда Ульф с женой своей Гото и сыном Вульфилой из бурга ушел, он в наше село не пошел. Обиделся, что брат торговать его, Ульфа, приехал, а заодно и на позорище выставил перед всеми.

На это отец наш Тарасмунд, как услышал, плечами пожал, но говорить не стал ничего.

И на Теодобада обиделся, продолжал Ульф (безразлично говорил, будто о чужом), что за счет его, ульфовой, гордости щедрость свою потешить решил.

Потому не в нашу сторону направился, а к вандалам, на юг. В тот день, как прогнал его от себя Теодобад, несколько аланов из бурга уходили, и Ульф с семьей к ним пристал, чтобы вместе идти. Так полпути с аланами и прошел.

До вандалов добрался и у родича нашего Велемуда остановился. Рассудил, что ничем у вандалов не хуже, да и вождь над ними стоящий, Лиутар, сын Эрзариха.

А Велемуд, хоть и вздорный нрав имеет, по крайней мере, бедоносцем ругать его не будет. Да и сердце у Велемуда доброе, а сам отважен.

Велемуд человек рачительный, хозяйство имел большое, рабов же не держал, ибо не любил чужие рты кормить, сам с женой управлялся. Хильдегунда — здоровенная девица, Велемуд потому и женился на ней с такой радостью, что могла при случае и лошадь заменить.

Однако тут с Хильдегундой неладное вышло. Родила она недавно девочку, Аскило назвали, да только что-то у Хильдегунды не заладилось с этими родами. Больше лежала, чем по дому работала, все оправиться не могла.

Оттого-то и принял Велемуд родичей своих с распростертыми объятиями. Все нарадоваться не мог, что даровые работники приехали. И тут же к работе приставил — и Ульфа приставил, и Гото приставил, и даже Вульфилу, невзирая на малолетство, приставил.

И Филимер у него уже работал — хозяином рос. Только Хильдегунда на лавке лежала, да Аскило пищала с утра до ночи.

У Велемуда еще два брата есть. Один в дружине у Лиутара, сына Эрзариха, а второй в том же селе живет с женой и детьми, при отце их, Вильзисе. Тразарих имя ему.

Вильзис, говорил Ульф, еще более к древнему благочинию склонен был, нежели наши дедушка Рагнарис и Хродомер. Что ни день, приходил к Велемуду в дом и все ругал, всех поучал, все-то ему, Вильзису, было не так. Совсем Хильдегунду заел. Велемуд же батюшке почтение великое выказывал.

В первый раз как увидел Вильзис Ульфа, рявкнул (совсем как наш дедушка Рагнарис сегодня):

— Это что за скамар приблудился?

Велемуд смутился и уже рот раскрыл было, чтобы объяснить отцу, кто таков пришлец, но Ульф опередил его. Единственный глаз свой выкатил и заорал яростно:

— Родич я твой, Ульф, сын Рагнариса — вот кто!

(Дедушка Рагнарис головой покивал одобрительно: хорошо, мол, Ульф ответил этому Вильзису.)

Вильзис побагровел — аж волосы седые у него розовые сделались — и крикнул, что готы ему не родичи.

На то Ульф сказал:

— Моя кровь в жилах твоего внука Филимера течет, а Филимер твою землю унаследует.

Вильзис сказал, чтобы Филимера не трогал и тут же Филимера подозвал, обхватил руками, ласкать и тискать начал. Филимер же отбивался, ворча недовольно, и под конец боднул деда в бок лобастой своей головой.

Вильзис Ульфу буркнул, что гот, мол, что репей дурной: как прицепится, так уж и не отцепится вовеки.

Дедушка Рагнарис, как про то услышал, так заворчал себе под нос. Все-то, мол, вандалы у нас воруют, даже присловья.

Ульф, продолжая глаз единственный таращить, шумно фыркнул и сказал Вильзису, отцу Велемуда, вандалу:

— Про вандалов отец мой Рагнарис говорит, будто все вы, вандалы, — как коровья лепешка: вступишь и более ни о чем думки иметь не будешь. И сыну твоему Велемуду то многократно говаривал, когда он в нашем доме хлеб ел.

Вильзис сказал, что негоже хлебом попрекать, коли сам на чужие хлеба явился. И вышел, палкой стуча.

Но с той поры люб ему стал Ульф.

Потом уж Вильзис признавался Ульфу, что сперва за алана его принял — больно, мол, рожа у тебя, друг дорогой, свирепая.

Полюбил же он его еще за то, что Ульф работящим был. Жена же его, Гото, всегда тише воды была, ниже травы, а по хозяйству вдвое больше Хильдегунды успевала.

Так и прижились у вандалов.

Дедушка Рагнарис тут рассказ перебил и заметил с одобрением, что, видать, этот Вильзис и вправду древлего благочестия ревнует. Правильный вандал, какими и славилось племя их в былые времена, покуда не измельчали. Неуступчивы были, молчаливы да люты.

И пожалел дедушка, что в молодые годы не встретился с этим Вильзисом в честном бою. Да и в старости не отказался бы знакомство с таким правильным вандалом свести. Поучил бы, как своих детей воспитывать. А то этот Велемуд… Тут дедушка на землю плюнул.

Ульф при имени Велемуда только странно глянул на дедушку и продолжал рассказывать.

Велемуд родичем своим хвастал неудержимо. Приехал, мол, родич мой, гот родом, калека — в битве глаз потерял, свирепый — спасу нет. Будить опасно, ибо спросонок убить может, если сон про битву снится. Голой рукой убить может. И в том роду все такие. А он, Велемуд, у них гостевал. Жену из ихнего рода взял, чтобы сынов свирепых народить.

Вандалы, кто Хильдегунду хорошо знал, посмеивались, но Ульфа действительно уважали.

Велемуд, ни в чем границ не зная, советы давать всем стал, как жить по-готски. Мол, видел у готов в селе немало доброго, что и вандалу перенять не зазорно. А прежде про то молчал, потому что не поверили бы вандалы, готов близко не зная. Теперь же, как поселился здесь родич его Ульф, все могут видеть, каков готский обычай, и похвалить его.

Ибо знает он, Велемуд, с кем родниться. Так-то вот.

Речи эти Вильзис пресек. А как пресек — то Ульфу неведомо. Только враз замолчал Велемуд.

А тут и жатва подоспела.

Вандалы на полдень от нас сидят, у них немного раньше жатва начинается, чем у нас.

Зимовать у Велемуда остались Ульф и семья его.

В середине зимы Лиутар, сын Эрзариха, в село вандальское сам с малой дружиной пожаловал. Видно было, что недавно в битве побывали. Сказал Лиутар, что чужаки какие-то в округе появились. Пожгли два села на полдень от бурга, после к бургу подступились. И осадили бург.

Многочисленны чужаки, людей не считают. Щедро человеческие жизни тратят — и свои, и врагов своих, ибо рабов вовсе не берут. Видно по всему, что народ этот прежде на земле сидел и что согнали этот народ с земли его. Теперь новую землю себе ищет, чтобы сесть. Потому и дерется так отчаянно, что терять нечего.

Бург от тех чужаков отстоять сумел Лиутар с дружиной, но цену заплатили за то немалую. И имена погибших Лиутар назвал. В том числе и сын Вильзиса младший был, тот, что в бурге в дружине жил.

Сказал Лиутар старейшинам того вандальского села:

— Многих детей ваших я погубил и пришел еще просить, чтобы погубить и их. Оттого хожу по селам вандальским, что воины мне потребны. Ибо хоть нападение отбили, но не извели то племя чужое. Много врагов.

Понравилась эта свирепая и честная речь вандальским старейшинам. И воинам понравилась. Стали вызываться в дружину лиутарову. От рода Вильзиса Ульф вызвался, потому что принял его Вильзис.

Ульф Лиутару сразу глянулся, взял его к себе охотно.

И ушел Ульф с Лиутаром в бург.

Чем дальше, тем больше доверял ему Лиутар. Дал Ульфу десять дружинников, чтобы ходили от села к селу, чужаков высматривали.

В разъездах да мелких стычках (были две или три, но небольшие) вся зима прошла. Чужаков видели лишь малые отряды, да и то далеко на полдень от бурга. Основная часть племени как в воду канула. Ходила молва, что на закат солнца племя то пошло. К весне, как снег таять начал, и вовсе чужаки исчезли.

Тут-то и послал Лиутар Велемуда в бург к Теодобаду — потолковать. Ибо как только чужаки расточились, задумал Лиутар жирного Огана-Солевара пощипать. Сперва к Ульфу Лиутар с распросами подступал: как, мол думает Ульф — пойдет ли Теодобад по осени на Огана-гепида? Ульф же отвечал, что о том надо самого Теодобада спрашивать. Давно не был Ульф в готском бурге, не знает, какие мысли сейчас у Теодобада.

Хотел было Лиутар Ульфа к Теодобаду послать, да Ульф отказался. Тем отговорился, что обида пролегла между ним, Ульфом, и Теодобадом, сыном Алариха. Присоветовал Лиутару Велемуда послать.

Лиутар так и поступил, о чем нам всем хорошо известно от самого Велемуда. Велемуд потом многословно рассказывал, как у родичей своих готов гостевал. Как оленя могучего взял, хвалился. Родичами своими хвастал. Для каждого доброе слово нашел. Так всех расписал, что Ульф едва узнавал своих близких.

Поведал Велемуд, как хотели доблестного Агигульфа на придурковатой Фрумо женить. Ужасались вандалы свирепости готских нравов, добавил Ульф, усмехаясь.

Ульф как раз возвратился к Вильзису, когда Велемуд от Теодобада приехал. Ульф ради новостей приехал. А после обратно в бург отправился. Велемуду же обещал, что к жатве вернется. И своим обещал.

Однако вернуться к жатве не удалось. Как из-под земли снова появились те чужаки и наводнили все окрестности. То тут, то там их видели. И справа, и слева от бурга появлялись. Лиутар никого щадить не велел; ну и не щадили.

Ульф Лиутару говорил (и Лиутар был с ним согласен), что все эти отряды, с которыми сражаются вандалы, — лишь небольшая часть того чужакова племени. Узнать бы, где ядро племени, где скарб, где скот, где женщины и дети, — вот куда бы ударить всей силой. Корни бы их вырвать, а не ветки одну за другой обрубать.

Ибо пока ядро племени живо, не будет покоя.

Повадку чужаков уже хорошо изучил Ульф. Наскочат, село сожгут, жителей перебьют и исчезнут. Будто новь под пашню корчуют. Вытесняли вандалов с этой земли.

В стычках заметно было, что вандальская дружина сильнее пришлых — видать, отощали чужаки на подножном корму.

Время жатвы подступило. Пора было Ульфу назад, к Велемуду, ехать. А тут как назло объявился большой отряд тех чужаков. Возле самого бурга объявился и все силы на себя стянул. Не поспел Ульф к жатве.

Отряд тот в конце концов в ловушку заманили и истребили до последнего человека. Но и Лиутар потерял немало дружинников.

Ульф к Велемуду рвется. Лиутар его отпускать не хочет — каждый воин на счету, а таких, как Ульф, и вовсе мало. Под началом Ульфа к тому времени уже две дюжины воинов ходило.

Все чаще обращался мыслями Лиутар к Теодобаду, готскому военному вождю. Когда Велемуд к Теодобаду ездил по весне, казалось — все, ушли чужаки. Сгинули. Ныне же вновь появились — и многочисленней, злей прежнего. Может так статься, с готами объединяться придется, чтобы чужаков одолеть. Или с гепидами. Но с Оганом-Солеваром остерегался Лиутар на союз идти. Сожрет Оган и не подавится.

Конечно, проще всего было бы с аланами чужаков изгнать. Давний союз был у вандалов с аланами. Надежный. У Лиутара жена аланка. Но аланы откочевали куда-то. Где они теперь? Ищи ветра в поле.

Так что лучше Теодобада сейчас никого Лиутару не найти.

Так рассуждал Лиутар, сын Эрзариха: вандалам с чужаками не справиться. Если и одолеет он, Лиутар, чужаков, то очень большой кровью, а этого Лиутар не хотел. Изрушит народ такая победа и не восстановится народ, расточится. А на Теодобада чужаки насядут — изведут Теодобада. Стало быть, и Теодобада такая же дума гложет. Если, конечно, дошла уже до Теодобада недобрая весть о чужаках.

А если не дошла — донести нужно. Посланец же таков должен быть, чтобы вера ему была от Теодобада полная. Не Велемуд, который ловок красные речи говорить и острые углы закруглять. Зол и яростен должен быть вестник, сам дыханием битв с чужаками опаленный. Не по наслышке о тех битвах знать должен.

Нет у Лиутара среди всех дружинников его лучшего посланца, чем Ульф-гот. Знал Лиутар и то, что в почете у Теодобада род ульфов. Родством же ульфов род со славным вандальским родом Вильзиса связан.

Так рассуждал Лиутар, сын Эрзариха, вождь.

А с чужаками расправимся, продолжал Лиутар, — там и до гепидов дело дойдет. Вдвоем с Теодобадом раздавим надменного Огана-Солевара.

И к Ульфу с тем подступился. Поезжай, мол, Ульф к Теодобаду, старые обиды забудь.

А Ульф на своем стоит: хочу в село съездить, своих повидать — брата своего Велемуда, сына Вульфилу, жену свою Гото. Так объяснил, что сердце у него не на месте и сны дурные снятся.

А сны и вправду дурные снились. Снилось Ульфу, будто он — как Атаульф нынче (то есть, как я), лет десяти или двенадцати. Будто потерял отец его Рагнарис нож с красивой костяной рукояткой. Потерял и на Ульфа подумал — что Ульф этот нож взял.

А Ульф ножа не брал и отрекался от обвинения. Но Рагнарис и слушать не стал, изругал и высек.

Ульф обиделся на отца своего, ушел далеко из села, в дубовую рощу, и там всю ночь просидел. Страшно в роще было, ветер в дубах разговаривал, вепри под землей копошились, кто-то звал Ульфа на разные голоса.

Наутро возвратился Ульф домой. Рагнарис к тому времени пропажу нашел, но Ульфу ни слова не сказал.

Седмицу целую потом с Ульфом не разговаривал.

Когда Ульф про это рассказывал, дедушка Рагнарис нахмурился и сказал, что не помнит такого случая.

От этого сна тревога вошла в сердце Ульфа.

И рассказал он о печали своей Лиутару, сыну Эрзариха. Все, как есть, ему поведал: и про отца своего, и про брата старшего Тарасмунда, и про Теодобада. И о том, как ушел от Теодобада и от Тарасмунда.

А Лиутар Ульфу свои печали излил. И про чужаков, и про вандалов, и про Теодобада-гота, и про Огана-Солевара. Помощи ульфовой просил.

Переступил через себя Ульф и согласился к Теодобаду посланцем от вандалов ехать. Но прежде в село вандальское, к Велемуду, поехал.

Поехал, да только села не нашел.

Не было больше села.

Где прежде жили, там одно пепелище.

Ульф много повидал, потому сразу всех хоронить не стал — знал, что кто-нибудь да спасся. Закрыл сердце на засов и искать отправился.

У здешних вандалов обычай был — возле сел потайные места устраивать. Велемуд Ульфу кое-какие из этих мест показал, какие сам знал. Говорил Велемуд: ежели что стрясется, там хоронись с женой и ребятишками. Местность же возле вандальского села более лесистая, чем у нас, — есть, где спрятаться.

В одном из убежищ и обнаружил Ульф несколько человек. Ни Гото, ни Вульфилы, ни Хильдегунды с младенцем, ни Велемуда, ни Вильзиса среди тех не было. Филимер только был. Тот как Ульфа завидел, так с криком к нему побежал.

Кузнец был — Визимар, девушка эта — Арегунда. И еще несколько, мужчины и женщины, одна с ребенком. Всего же набралось не более десяти.

Визимар у них за предводителя был. Визимар Ульфа хорошо знал. Знал он, что Ульф у Лиутара десятник, и потому начальствовать ему передал.

Визимар Ульфу сказал, что родни его никого не осталось — всех перебили, кроме ульфова племянника, Филимера.

Ульф спросил, искали ли в других убежищах. Потому что знал — не одно здесь убежище было. Но Ульфу сказали, что искали везде и никого в живых нет.

Но и тогда Ульф не захотел верить. И спросил, видел ли кто, как погибли его родичи.

Та девушка Арегунда сказала, что своими глазами все видела, ибо по соседству жила.

Ульф нам сказал, что завтра Арегунда сама обо всем поведает, если нам слушать охота. Его же, Ульфа, при том не было. Не в ульфовом обычае брехать про то, чего не видел.

Когда Арегунда Ульфу все рассказала, он больше о родне своей говорить не стал, а вместо того с Визимаром-кузнецом обсуждать начал, как лучше до бурга лиутарова добраться. Решено было село сожженное обойти и, далеко на закат забрав, через край земель гепидов Огана пройти.

На том и порешили.

Как решили, так и пошли. Когда уже недалеко от бурга были, в полудне перехода, увидели, что чужаки повсюду. Разлились, как вешние воды.

Там спор у беглецов вышел: часть оставшихся хотела к бургу дальше идти; другие, в том числе и Ульф с Визимаром, удерживали их. Коли на полночь от бурга чужаки кишат, то что под самым бургом делается?

Однако не хотели слушать Визимара с Ульфом. Ему, Ульфу, еще и пеняли — мол, не тебе, готу, нам указывать, как на нашей земле себя вести.

И разделились беглецы. Большая часть к бургу пошла. И женщины с детьми, какие были, тоже к бургу пошли, только Арегунда осталась.

На Арегунду в их селе как на дурную смотрели — виданое ли дело, чтобы девка с мужиками равнялась!

А Визимар-кузнец с Ульфом и Арегунда к бургу не пошли. Ульф недаром всю зиму с этими чужаками воевал. Он-то и предложил на полночь идти, к Теодобаду. Спутникам своим, какие Ульфа послушались, сказал: в мое село пойдем, там жить будем. И добавил, что слово заветное у него есть для готских старейшин.

Дедушка Рагнарис тут спросил недоверчиво, какую еще хитрость Ульф измыслил и что за слово такое заветное. На то Ульф ответил:

— Что кузнеца в село привел и что Визимаром кузнеца того зовут.

Визимар Ульфу не поверил. Все говорил, что к гепидам надо бы идти. Но Ульф сказал, что у гепидов все будем как скамары безродные, а в готском селе он, Ульф, за прочих поручиться может.

И пошли втроем; мальца же Филимера с собой взяли, ибо иной родни у Филимера не осталось.

Трудно шли. Несколько раз в стычке побывали. В последней Ульфа стрела достала — лучники у чужаков хорошие, не в пример нашим. Хорошо еще, что только по ребрам чиркнула. Больно, хотя не опасно. Не повезло.

Тут дедушка хмыкнул. Когда такое было, чтобы везло Ульфу! И то диво, что вообще дошли.

Ульф первым делом в бург, к Теодобаду явился. Через обиду свою переступил и Теодобаду не дал старое поминать. Сразу о том заговорил, как село вандальское спалили. Про Лиутара рассказал, про то, как зиму провели. Не утаил и того, о чем думал: наверняка пал уже бург лиутаров, так что с полудня никто сейчас Теодобада от чужаков не прикрывает.

Про чужаков рассказал все, что знал. Каковы в бою, какие хитрости в обыкновении имеют.

Выслушал его Теодобад, дружину созвал. Дружинники как Ульфа увидели, да еще с такими спутниками — с кузнецом-вандалом, с девкой бесноватой и с мальцом, который от Ульфа ни на шаг не отходил, — смеяться стали, пальцами показывать.

Теодобад рявкнул на них, замолчать велел и слушать, что Ульф скажет. И попросил Ульфа еще раз все то повторить, что только что ему говорил.

Ульф повторил.

Дружинники задумались. Вопросы Ульфу задавать стали. Отвечали попеременно то Ульф, то Визимар-кузнец.

Говорили о том, что старейшин из разных сел в бурге собрать нужно на большой тинг. Дозоры выслать на полдень надо. Чужаков понять пытались, думали, как они себя поведут. И так, и так прикидывали — всяко плохо получается. Неладно еще, что чужаки иного языка, поди догадайся, как у них мысли текут.

Земли вандальские они к осени захватили; от урожая зиму прокормиться могут. На то и расчет шел. Может быть, эту зиму в бурге лиутаровом проведут, а на готские земли пока не сунутся. Холода на носу.

Другие дружинники возражали. А может быть, и дальше пойдут, на зиму глядя. Тыл у них сильный.

И снова повторялось между дружинниками то, что не раз уже слышал Ульф от вандалов в бурге. Найти бы ядро племени, отыскать бы, где у них бабы с ребятишками остались, туда бы удар нанести и чужаков под корень извести.

Сквозняком на Теодобада с полудня потянуло. Прежде-то там вандалы сидели. Хоть и не было большой любви между готами и вандалами, а все же спокойнее было, имея их по соседству. Теперь же с полудня неведомо кто подбирался.

Тревога глодала и вождя, и дружину его. Те чужаки прежде где-то на полночь да на восход сидели — от вандалов это Ульф узнал. Там горы тянутся. За хребтом, в предгорьях-то, племя это и обреталось. По всему видать, большое племя было, если даже сейчас столь много их осталось.

И совсем уж нехорошие мысли в голову лезли.

Какую же силищу надо было иметь тем, кто это племя с земли согнал! Стало быть, не только на полудне зараза завелась; далеко на полуночи еще более сильный враг закопошился. Неведомый враг. Коли тех чужаков согнал, так и сюда прийти может.

Ульф сказал Теодобаду, что все не идет у него из памяти тот случай, когда пошли в поход и река им путь перегородила, а по реке той трупы плыли от неведомой битвы, бывшей где-то далеко выше по течению.

И совсем мрачен сделался Теодобад, ибо и его это воспоминание точило.

И сказал Теодобад — прав Ульф, тинг большой собирать нужно, обиды и распри позабыв.

С тем Ульф в родное село свое и отбыл и завтра с Хродомером говорить намерен. А Теодобаду он обещал, что после снова в бург явится.

Все это Ульф рассказал дедушке Рагнарису и отцу моему Тарасмунду, будто из мешка вывалил — думайте. И сказал, что спать пойдет, потому что устал очень, две седмицы почитай с коня не сходил.

Тут на двор дядя Агигульф явился. Нехотя шел, нога за ногу. На жатву как на муку шел. А как ко двору подошел, увидел чужих коней. Встрепенулся дядя Агигульф.

От дяди Агигульфа пивом вкусно пахло.

Дедушка Рагнарис проворчал:

— Приперлось чадо…

А Ульф на брата меньшого с неприязнью поглядел, будто на чужого.

Ульф никогда красотой не отличался, а рядом с дядей Агигульфом совсем заморенным выглядел. Поздоровались братья. Ульф на брата глядел, не вставая, снизу вверх, и молчал. Я первый раз видел, чтобы дядя Агигульф так смущался.

В бороде поскреб, проворчал что-то. На Марду-замарашку всю вину свалить попытался за то, что так долго на зов родительский шел. Нерадивая девка, медленно плелась. Небось, цветочки собирала. Совсем распустил Валамир рабыню свою. А уж он-то, Агигульф, как заслышал, что тятенька зовет, так сразу со всех ног припустил было, быстрее стрелы полетел.

Да вдруг померещилось ему, будто чужак за дубами мелькнул. Хорошо, отбежать далеко не успел. Валамиру знак тайный воинский подал, мол, туда крадись. С обеих сторон супостата обойдем!

Полдня на брюхе по роще с Валамиром ползали, таились да подкрадывались…

В общем, померещилось.

А тут такая радость — Ульф, братец старший, вернулся.

Спросил неудачного, неужто из похода удачного Ульф возвратился, что трех коней привел?

Говорит дядя Агигульф, как поет, складно, слово за слово цепляет, остановиться боится, а сам пританцовывает да на деда глазом косит: как, сильно сердится тятенька?

Дедушка Рагнарис велел дяде Агигульфу заткнуться. Добавил, что прекрасную вандалку привел к нам в дом Ульф — как раз такую, о какой дядя Агигульф грезил.

Дядя Агигульф жадно спросил, где же, где та прекрасная вандалка.

Дедушка Рагнарис ответил, что спит она на сеновале. Добавил, ядовито хмыкнув, что с кузнецом спит и с дитем. И не позволив дяде Агигульфу ничего более добавить, заревел страшно, что на рассвете сам его, Агигульфа, на поле погонит и всю жатву с него, Агигульфа, не слезет.

И о замарашке забыть пора. Породнилась с нами замарашка-то… Через Гизульфа породнилась, кажется.

Дядя Агигульф пробормотал, что Марда — валамирова рабыня, будто этого кто-то еще не знал, а после, головой ошеломленно крутя, на сеновал сунулся — посмотреть. Вылез в полном изумлении. И спросил: а кузнец — он что, тоже с нами породнился?

Дедушка сказал, что Агигульф сейчас с палкой его породнится, если рот не закроет.

Тут Ульф тяжко поднялся и сказал, что спать он пойдет.

Дедушка разом перестал с Агигульфом ругаться и совсем другим голосом Ульфу сказал, что сам завтра с Хродомером поговорит. А он, Ульф, пусть спит, сколько душе угодно. Когда еще выспится.

Ульф сказал: «Вот и хорошо» и ушел на сеновал к своим вандалам.

Вечером, как Ульф ушел, дядя Агигульф нас с Гизульфом поймал и стал выспрашивать: что с Ульфом-то на этот раз приключилось? Мы с братом долго дядю Агигульфа мучили. За все разом отомстили: и за царь-лягушку, и за меч-призрак. А после все как есть рассказали.

Дядя Агигульф смеяться перестал и нахмурился. Сказал, что завтра вставать спозаранку, и ушел спать.

Утром, едва только свет забрезжил, все мы проснулись от крика. Кричал дедушка Рагнарис. В этом ничего удивительного не было, разве что непривычно громко кричал он — во всяком случае, громче обычного. Но вот что поразительно было: кричал и Ульф. И так орал, что дедушку перекрикивал. На каждое дедушкино слово десять своих выпаливал.

Кричали они на дворе.

Ночью Ульф плохо спал — видать, разбередил себя воспоминаниями. А может, по иной какой причине. Встал еще затемно и на двор вышел, думал о чем-то. Дедушка Рагнарис тоже почти глаз не сомкнул, так встревожили его вести, принесенные Ульфом и вандалами. Как заметил, что Ульф из дома вышел, так и следом выбрался.

Видно, хотел наедине расспросить его обо всем. О чем они говорили, неведомо, а только переругались почти сразу — и в крик.

Тут уж мы все проснулись. Да и как не проснуться, когда такие голосистые петухи на все село горланят.

Ульф орал (и лицо у него подергивалось), что пока Рагнарис с Хродомером гордость свою тешили и друг перед другом хвосты распускали, сколько лет впустую потеряли. Он, Ульф, еще мальчишкой был, когда понимать начал — давно пора насыпь возводить и тын ставить.

Дедушка же кричал, что Ульф что мальчишкой, что нынче — одно только и понимает, как без портков из собственного дома сигать и то в плену, то в рабстве околачиваться. Больно много пользы роду нашему от доблести такой.

Ульф же оскорбления к сердце не подпускал, ибо совсем об ином думал. Подворье хродомерово укреплять нужно, ибо самое большое оно в селе, стоит на возвышенном месте. И колодезь там есть. Вот что нужно делать, а не старые обиды ворошить, будто прошлогоднюю солому.

Дед вопил неистово, бородой тряся: не пойти ли, мол, прямо сейчас к Хродомеру, подворье ему укреплять, а заодно и по хозяйству пособлять? Может, сынок мой Ульф, коли ты такой рачительный, отца своего отправишь Хродомеру задницу лопухом после большой нужды вытирать? Так и скажи. Или для себя эту работу бережешь? Берись! Дело прямо по тебе. Все равно на другое не способен… А так, глядишь, быть тебе правой рукой Хродомера. Той, что он у себя в заднице ковыряет, когда задумается.

И дыхание переведя, Ульфа нападением с неожиданной стороны изумил:

— Думаешь, не догадываюсь, какие козни строишь? Думаешь, отец не проведает, с какой думкой в родное село воротился? Думаешь, стар, мол, отец, глуп, из ума выжил? Обведу-ка я его, дурака, вокруг пальца!

Ульф так поразился, что ни слова не сказал. Самому, видать, любопытно стало: какая такая тайная думка, помимо той, что отец из ума выжил?

А дедушка Рагнарис надрывался, от натуги приседая:

— Неужто я не вижу! Истаскался ты, побродяжил, в походах притомился, ныне отяжелел, на землю сесть решил. Сесть-то решил, а совести-то нету. Тасканьями совести не наживешь, ту, что была — и ту всю растрясешь по чужим-то людям. Пришел в родимое село, а отец-то старый, за благочиние держится. Ты уж и слово это, поди, забыл. А отец — держится! Держится! — с торжеством повторил дедушка Рагнарис.

Ульф молчал.

А дедушка продолжал, все больше разъяряясь:

— Да, отец твой Рагнарис из ума выжил. Но не до конца выжил. Не до конца! И за благочиние — обеими руками, обеими руками держится! И зубами держится! А тебе, бессовестному, благочиние — как кол в задницу! Тебе при благочинии на земле вольготно не раскинуться! Тебе такого тестюшку подавай, у которого о благочинии и думать забыли! А еще лучше — чтоб из ума выжил, не так, как отец, — а полностью. Тут ты угадал, Ульф. Тут ты попал, куда метил. Правильно целил, правильно попал. Молодец, Ульф. Молодец!

Ульф аж рот раскрыл. Любопытство глодало его так, что он обижаться забыл. Слушал, млел от ожидания — что такого дед Рагнарис измыслил?

— Вижу, на кого глаз положил. Вижу, кого прибрать хочешь. Брустьо, грудастая бесстыдница, титьками долгими тебя захомутала! Хродомер нарочно ее к тебе подсылает. Он-то полностью из ума выжил, а о благочинии если и ведал что когда-то, так давно все перезабыл. В колодце утопил. Тьфу!

При мысли о колодце дед затрясся и плюнул несколько раз. Ульф онемел. А дедушка продолжал наседать, наскакивая на Ульфа по-петушиному:

— Да, да! Не вороти нос-то! Знаю, что на уме у тебя, бесстыжего! Хочешь Брустьо взять в жены, Хродомеру зятьком сделаться! Небось, второй колодец у него на подворье выкопаете, глубже первого. Ну, иди, сватайся, Хродомер только того и ждет.

Ульф наконец опомнился и опять о своем заговорил. Лицо свое к отцову лицу приблизил, едва носом его в нос не клюнул, и заорал:

— Нужен тын селу, говори?

Рагнарис лица не отводя, в ответ рявкнул:

— Нужен!

— Тридцать зим уже с Хродомером вы спорите, где тын ставить! — кричал Ульф. — Толку-то!.. Пока спорите, глядишь, чужаки свой тын тут поставят, а сверху ваши с Хродомером головы насадят! То-то раздолье вам будет меж собою лаяться! Никто, кроме воронья, мешать не будет. Разве что чужак какой помочиться подойдет.

Дедушка Рагнарис заревел, как бык:

— На Алариховом кургане — вот где тын надо ставить! Посередь холма тыном обнести и насыпью, насыпью!..

— На кургане только и хорошо, что пивом до самых глаз наливаться! — закричал Ульф. — Что, когда осаду пережидать будешь, Ильдихо станет тебе пиво туда таскать?

— А колодец! Колодец вырыть! — надрывался дед. — Я говорил Хродомеру, что колодец там вырыть надо!

— Где колодец-то рыть? На кургане?

— А хотя бы и на кургане!

— Покойного Алариха поить?

— А хотя бы и Алариха, — начал было дед, но осекся.

Ульф спросил, уже поспокойнее:

— Зачем на кургане колодец рыть, коли есть уже колодец на хродомеровом подворье?

— У Хродомера вода в колодце всем известно, какая! Отчего Хродомер такой хилый, того и гляди помрет? Все оттого, что воду дурную пьет, а к реке ходить ленится. Весь уж на понос с той воды изошел. И бабы у него такие же. Ступить негде, везде дерьмо!

— А на кургане ты колодец сквозь Алариха копать будешь?

— Ты меня не учи, сопляк! Я знаю, как копать!

И руку занес, чтобы Ульфа по лицу ударить. Ульф руку отцову перехватил.

— Ты в священную ярость-то не впадай! — зашипел он сквозь зубы. — Одной священной ярости мало, чтоб колодец выкопать.

— Мы с Хродомером когда село ставили, — запальчиво крикнул дед и руку свою высвободил, — нам одной священной ярости хватило. И дома поставили, и урожай собрали. И все милостью Вотана.

— Как же, — насмешливо сказал Ульф. — В ярость впал и амбарчик разнес.

— Ты больше слушай брехню хродомерову. Он тебе еще не то скажет. А что от воды той колодезной у Хродомера то понос, то запор, так это в селе всем известно. Был я у Хродомера, поднесли мне бабы той воды — седмицу после того прогадиться не мог, все живот вздувался. Оттого у Хродомера, коли уж доведется губы омочить, так только пиво принимаю.

— Да ты куда ни придешь, везде пиво принимаешь. От всего остального у тебя живот вздувается.

— Зато у тебя живот впалый, бродишь, как пес, никуда прибиться не можешь. Даже вандалы село свое пожгли, только чтоб от тебя избавиться!

— А от тебя и село сожжешь — не избавишься! Все будешь ходить с раздутым животом, ветрами громыхать, пива искать!

Слушали мы, как дедушка Рагнарис с Ульфом бранится. Взаимная их злоба ушла, и бранились они, точно пели. И не знал я прежде, что дядя Ульф так искусно слово к слову вяжет в поединке бранном, что обычаем нам от дедов заповедан.

И захохотал дедушка Рагнарис, Ульфа по плечу хлопнул и сказал: не стоит все-таки большой надежды на хродомерово подворье возлагать. Ибо памятно Рагнарису, как Хродомер колодец свой хваленый копал.

И в который раз поведал, как решился Хродомер умнее всех в селе быть. Стал колодец рыть у себя на подворье. Место сам выбрал — оно и видно по всему. Ведомо ведь, что была некогда в этих краях великая битва и много полегло здесь воинов неведомого языка. И зарыли их в землю. Ибо те народы меж собою бились, у которых в обычае мертвых закапывать в землю, а не предавать огню. На озере вон деревня свайная от них осталась.

Так вот, Хродомер прямехонько до них и докопался. До самых никудышных вражеских воинов докопался — герои в другом месте зарыты были.

Пока Хродомер в яме сидел, колодец копал, любо-дорого поглядеть было. Точно пес в лисью нору зарывался. Дедушка Рагнарис целыми днями на то любовался, как летели из ямы черепа да кости вмеремешку с комьями земли и ржавыми да сломанными наконечниками. А родня хродомерова вокруг ходила, в дерьме этом рылась, квохча, и наконечники эти подбирала — вооружался, значит, род. Наконечники стрел Хродомер потом к палкам кривым приделывал — рогатины мастерил. И с этими рогатинами на кур да петухов один на один без страха хаживал. Великий воин Хродомер!

Ну так вот, рылся, стало быть, у себя на подворье Хродомер, рылся и не заметил, как на два человеческих роста в сторону Хеля углубился. А тут дождь пошел. Но не удостоил дождя Хродомер вниманием. А подворье-то у него над глинистым косогором стоит. И ничего там не растет, кроме лопухов. Лопухи Хродомер ценит, ибо подтирается ими.

Наконец мокро стало Хродомеру в колодце. Сперва-то обрадовался, решил, что до воды докопался. Не вдруг сообразил, что сверху льет, а не снизу. Стал из колодца выбираться, да не смог. Зятя звать стал — тогда еще жив был, после от чумы помер. Дурковатый такой был, так что не особенно жалко. Детей оставил и ладно.

Прибежал зять на крики хродомеровы, по сторонам озираться стал и рот разинул от удивления. Хродомер вопит где-то близко, а где — не видать. Потом сообразил, что под землю ушел родич его. Стал он Хродомера из колодца вызволять. Бросил веревку. Тянул-тянул. Хлипковат был и в колодец прямо на голову Хродомеру сверзился.

Пока дождь был, дедушка Рагнарис ушел с подворья. А как дождь перестал, вернулся поглядеть — какую еще потеху ему Хродомер устроит. Уселся, как заведено уже было, на добрую колоду. Колоду он нарочно приволок, чтобы удобнее смотреть было. У Хродомера-то и колоды доброй не сыщешь, все гнилое.

Вдруг слышит — из-под земли брань раздается. Подошел поглядеть и видит: дерутся в яме Хродомер с зятем его. Подумал сперва, что кость какую-нибудь особо драгоценную откопал Хродомер и с родичем делиться не хочет.

Тут Хродомер дедушку Рагнариса заметил и о помощи воззвал. Дедушка Рагнарис-то и вызволил Хродомера. Хродомер же его за это даже не поблагодарил. Дедушка Рагнарис сказал Хродомеру, чтобы зятя своего сам вытаскивал. Он, Рагнарис, не нанимался зятьев хродомеровых из колодцев вытаскивать. И если любо зятьям хродомеровым по колодцам сидеть — так на то их воля. И если любо Хродомеру таких зятьев у себя держать — то тут Рагнарис ему не указчик.

Вот так был колодец на подворье у Хродомера выкопан. Так неужто станет дедушка Рагнарис воду пить из такого колодца, где Хродомер с зятем его среди древних мослов волтузились и ноги свои в грязных портках полоскали?..

Пусть Ульф такую воду пьет, Ульфу не привыкать.

Ульф тут снова насупился и к старому подступился. Нужно тын ставить и насыпь делать, чтобы нас всех без портков не застигли. И не где-нибудь, а на хродомеровом подворье этот тын ставить надо. А вода у Хродомера в колодце хорошая.

— Двадцать лет колодец стоит и пьют из него воду, — сказал Ульф.

— Пьют и дрищут уже двадцать лет, — сказал дедушка Рагнарис.

Тут Ульф глаз свой выкатил и заорал не хуже дедушки, когда того священная ярость охватывает: что поедет он, Ульф, в бург к Теодобаду, пусть даст Теодобад воинов в помощь. Хватит языками молоть. Был он, Ульф, в селе вандальском, когда чужаки его жгли, и не хочется ему, Ульфу, снова такое видеть.

Мы думали, что дедушка сейчас Ульфа прибьет за такую дерзость с отцом. Но дедушка Рагнарис проворчал только:

— Если ты умный такой, что вандалам в рот смотришь, то скажи — отчего твои прекрасные вандалы у себя в селе тына не поставили?

— Был там тын, — отвечал Ульф сердито, — да далеко поставили. Отрезали их чужаки от тына. Потому и говорю, что у Хродомера ставить надо.

С минут дед стоял насупясь, в землю смотрел. Потом молвил:

— Нечего тебе, бедоносцу, в бург таскаться. Тебя Теодобад и слушать не станет. Я поеду. Уж меня-то он послушает. Еще отец его, Аларих, когда мы только село здесь ставили, думал, как бы укрепить его насыпью и частоколом. И обещал перед всей дружиной помочь нам в этом. Да только погиб не ко времени и похоронен там, где крепость хотел городить. Оттого и несогласие пошло между мной и Хродомером.

И проворчал еще дедушка Рагнарис:

— Крепите, крепите хродомерово подворье. Моргнуть не успеете, как начнете под хродомерову дудку плясать. И пить только из его колодца будете. Тут уж по всей округе лопухов не хватит.

На это Ульф улыбнулся и сказал: поглядел бы он, Ульф, на такого человека, под чью дудку он, Ульф, плясать будет.

И мне почему-то страшно вдруг стало за Хродомера.

Едва лишь Ульф с дедом разошлись, я к дяде Агигульфу подошел, улучив момент, когда тот мочился и вид имел благостный — голову поднял, на небо утреннее глядел, мечтанье во взоре затаив. И спросил я у дяди Агигульфа насчет того амбарчика, который дедушка Рагнарис в священной ярости разметал. Неужто правда такая ярость в дедушке была?

Дядя Агигульф тесемки на штанах затянул, рубаху опустил, бороду поскреб и молвил наконец:

— Истинная правда.

Помолчал, снова на небо глянул, а после обронил еще:

— Из столетних дубов амбарище тот был сложен. Чтоб великие урожаи вмещать.

Я спросил тогда:

— Где же бревна те?

Ибо бревно от такого дерева — драгоценность великая.

Дядя Агигульф отвечал, что бревна дедушка Рагнарис в землю вбил, так что и не видать. Они в хель просунулись и там сверху торчат. Дедушка потом долго с племенем мертвых объяснялся — возмутились на него, что чертоги им попортил. Еле умилостивил, двумя кабанами кое-как откупился. Такой переполох в хеле поднялся! И в хель пошел дедушка Рагнарис самолично на ущерб, им учиненный, смотреть. Где шибко просел свод, подпер сваями. Неровен час обрушится, шутка сказать!..

Вот какова была священная ярость дедушки Рагнариса.

И добавил дядя Агигульф, что всякий любимец Вотана такой священной ярости удостаивается.

И, живот почесывая, в дом пошел — мать наша Гизела звала нас уже к трапезе.

За утренней трапезой дядя Агигульф поминутно зевал, чуть челюсть не вывихнул. Мне тоже спать хотелось. Дед с Ульфом раньше петухов крик подняли. А не раскричались бы, так все равно дедушка Рагнарис нас чуть свет бы поднял, чтобы на поле идти.

Я видел, что между дедушкой и Ульфом что-то в безмолвии происходит. Оба молчали, друг на друга не глядели — думали. Вандалы — и кузнец, и Арегунда — ели благочинно, не спеша. Но и они были неспокойны. Должно быть, гадали — как дед с Ульфом насчет них столковались. И хоть понимал я, что Ульф их в обиду не даст, а все же видел — тревожно обоим. Ильдихо — она хоть кому жизнь испортит, даже такой здоровенной девке, как эта Арегунда-вандалка.

Дядя же Агигульф больше на вандалов поглядывал с любопытством во взоре. После заметил, в потолок уставясь, что вчера во время трудов засадных руку неловко потянул. Вот, не знает теперь, как жать-то будет. По жиле бы себя ненароком не полоснуть, рука-то и дрогнуть может…

И замолчал выжидающе.

А Ульф с дедом будто и не заметили. Сказал что-то Агигульф — ну и сказал. Продолжали молчать да думать о своем. И вандалы безмолвствовали. Только Ахма-дурачок в закуте постанывал. Мы к этим стонам так привыкли, что уж и не обращали на них внимания. Ахма уже никого не узнавал. Гизульф еще до трапезы, во дворе, сказал мне:

— Ахме три дня осталось.

Я удивился, откуда Гизульфу это известно. Гизульф сказал, что Ульф поутру в закут к Ахме заглянул и молвил: мол, дня три еще протянет.

У Арегунды руна мщения заново была на щеке подведена. Ильдихо все кидала на нее взгляды, наконец, не выдержала и заворчала: дескать, туда же — с неумытой рожей за стол уселась. Может, у них, вандалов, так принято, чтоб девки всякие знаки на себе малевали и с черными харями к трапезе подступали, а вот у нас, готов…

Тут дедушка на Ильдихо глянул — и осеклась Ильдихо.

И снова молчание повисло. Уж невмоготу стало слушать, как дед с Ульфом молчат. Лучше бы кричали, как поутру.

Дядя Агигульф снова завел про свою руку. Потянул руку-то, пока врага почудившегося в роще ловил. И руку сгибать-разгибать начал, всем лицом показывая, какую боль при этом испытывает.

Дед, не целясь, ловко дяде Агигульфу ложкой по лбу попал. Кузнец Визимар вдруг хмыкнул. И сразу легче стало.

Ульф наконец заговорил. Сказал, что надо бы ему осмотреть то место, где Агигульфу чужак вчера почудился.

Дядя Агигульф с готовностью предложил показать. Нельзя Ульфу одному ходить, ибо может погибнуть. Убьет Ульфа Валамир, который сейчас в засаде сидит и врагов поджидает. Ведь Валамир не знает, что Ульф приехал. Примет неровен час за чужака. А зачем нам кровная вражда с Валамиром? Совершенно не нужна. Да и Ульф, спохватился дядя Агигульф, — все-таки любимый брат, старший… Нет, уж он, Агигульф, с братом своим Ульфом к засадному месту отправится. У них с Валамиром условные знаки есть, посвисты разные да курлыканья. Да и руку он, дядя Агигульф, вчера потянул. Так что с какой стороны ни глянь, от него, Агигульфа, в роще больше пользы-то будет, чем на поле…

Дед, дядю Агигульфа не слушая, сердито сказал Ульфу:

— Что удумал — в рощу идти. Достаточно бездельников в роще сидит. У меня каждая пара рук на счету. На вес золота руки сейчас. Какие скорые — в рощу они пойдут. Жатва — всего года венец. Забыл, небось, пока по чужбине таскался, что такое жатва на поле, какое с родичами вспахал да засеял?

И на Ульфа уставился.

Ульф же ответил:

— Давайте, старайтесь, работайте. Как раз будет чужакам этой зимой чем кормиться. Если сейчас об обороне не подумать, хлеб ваш враги съедят и не подавятся, а вы навозом в эту землю ляжете.

У деда борода затряслась. Крикнул гневно:

— Я сказал: на поле пойдешь! И эти двое, — дед на вандалов махнул, — тоже пусть идут, не на даровые хлеба явились!

Ульф же сказал так тихо, что, казалось, даже мухи примолкли, чтоб расслышать:

— Мы с пепелища приехали не для того, чтобы и наше село дотла сгорело. Вандалы пусть на поле идут, а я в рощу поеду и погляжу, какие там у вас дозоры да засады и легко ли их два человека обойдут. Со мной Атаульф поедет.

Я чуть не подавился от удивления. Ульф со мной и словом не перемолвился с тех пор, как вернулся. Да и сейчас в мою сторону почти не глядел.

Ульф же спросил меня:

— Ну как, тебя Валамир по голосу узнает?

Я кивнул.

Ульф к дяде Агигульфу повернулся и велел показать условный посвист с курлыканьем. Приказал Атаульфа (меня то есть) обучить, покуда он, Ульф, коня седлает. И из-за стола поднялся прежде деда.

Дядя Агигульф страшно разволновался. В спину Ульфу кричать стал:

— Как же Атаульф засаду нашу найдет? Нашу засаду найти трудно! У нас такая засада, что ее не всякий найдет!

Ульф на выходе помедлил и ответил дяде Агигульфу:

— Вот и погляжу, хороша ли ваша засада. Найдет ее малец — стало быть, дрянь засада. А малец не найдет — я найду. Я эту рощу как свою ладонь знаю. Атаульфово дело — свистать да курлыкать голосом, Валамиру знакомым.

И ушел Ульф коня седлать. До нас его голос доносился, когда он с конем разговаривал. Куда ласковей, чем с родным братом.

Дядя Агигульф, смертельно разобиженный на Ульфа, принялся мне рассказывать, что есть одна пичуга малая, серая. На ладони уместится. Эта-то пичуга на рассвете яростно курлычет с присвистом, объяснял мне дядя Агигульф — а сам нет-нет в сторону конюшни косился. И показал, как курлычет. Дивный звук, ни с чем не перепутаешь.

Я стал повторять за дядей Агигульфом условный знак. Дядя Агигульф меня бранил и досадовал на мою непонятливость. Наконец Ульф подвел коня и сказал:

— Довольно тут дурью маяться. Тебе, Агигульф, на поле пора, дед заждался.

И меня в седло поднял.

Дядя Агигульф переживать начал, что Ульф на коне поехал. Они-то в рощу пешком ходили. Конные только чужаки ездят. Валамир — он точно решит, что чужаки едут, раз конные. Валамир-то умом недалек.

Ульф дядю Агигульфа не слушал, а дядя Агигульф надрывался и, ко мне обращаясь, вопрошал — где я желаю покоиться, на Долгой ли Гряде, в другом ли месте. Потому что нынче к вечеру быть двум дорогим покойникам в нашем роду. Страшная картина дяде Агигульфу рисовалась: как донельзя растерянный Валамир, с руками по локоть в крови, волочит нас с Ульфом убиенных к дому и рыдает прегорестно. А ему, дяде Агигульфу, кровную месть вершить придется. Друга любимого своей рукой убить.

Так стенал дядя Агигульф, дедом на поле уводимый.

Ульф же молча коня к роще гнал. И только пробормотал сквозь зубы, когда мы за Долгую Гряду перевалили:

— Балаболка.

Сразу за Долгой Грядой открывался луг. Через луг вела хорошо различимая тропа — Марда, должно быть, натоптала, пока усердно бегала в рощу и обратно, еду и питье героям нашим таскала. Да и герои наши в засаду не по воздуху ходили.

Ульф прямо на эту тропу коня и направил. Ехал и ворчал, что тропа как раз на село указывает. Так-то село грядой закрыто. Ну да на тропу глянешь — мимо не проедешь: там, там, за грядой село стоит.

На коне мы быстро до рощи добрались. Дальше тропа загибалась, рощу обтекая, и точно в том месте между деревьев скрывалась, где, должно быть, засада и пряталась.

Ульф уже и ворчать перестал. Конь сам шел, и направлять не надо было. Следы пребывания в роще героев все явственней становились. В развилке ветвей одного из молодых дубов череп кабаний белел. Ульф коня остановил, некоторое время прислушивался, а потом молвил мне:

— Ну давай, курлыкай что ли.

Я старательно закурлыкал с присвистом, как дядя Агигульф учил. Поначалу никто нам не отвечал. Но тут конь Ульфа потянул ноздрями воздух и вдруг заржал призывно. И почти тотчас откуда-то из-за деревьев ему ответило ржание другого коня.

— Там он, — проговорил Ульф, направляя коня в ту сторону, откуда доносилось ржание. Впереди виднелся просвет — полянка. Конь пошел было туда, но Ульф не дал — повернул коня и назад поехал. Я все оглядывался, но позади все было тихо.

— Куда это мы? — удивился я.

— Ну-ка еще покурлыкай. Да веселее, с присвистом, — велел вдруг Ульф.

Я снова стал курлыкать, покуда Ульф не тронул меня за плечо — хорош, мол.

Отъехав подальше, Ульф остановил коня и велел мне спешиться. И сам спешился. Ульф сел на землю и мне махнул, чтобы я тоже садился.

Так мы сидели с Ульфом рядком и чего-то ждали.

Ждали недолго. Со стороны полянки между деревьями выросла фигура Валамира. Ульф тихо шепнул мне:

— А ну присвистни, а после окликни его!

Я присвистнул и позвал Валамира по имени.

Тут Валамир замер, головой повертел и крикнул наугад:

— Кто здесь?

Я ответил степенно:

— Дядя Агигульф зовет меня Атаульфом.

Валамир шумно обрадовался:

— Никак, Агигульф тебя со снедью прислал?

Шагнул ко мне и вдруг отпрянул, когда из травы перед ним вырос Ульф. Ульф же стоял, улыбаясь, и меч держал у горла валамирова.

Я увидел, что Валамир растерялся. Но быстро нашелся и принялся на меня кричать:

— Что ты здесь свистишь да курлычешь? Я тебя уже давно выслеживаю. Настоящий воин — он бесшумно ходит. Чему только тебя Агигульф учит…

Я удивился тому, что Валамир на меня сердится. Сказал:

— Как — зачем свищу да курлычу? Ведь это ваш с дядей Агигульфом условный знак, чтобы ты нас распознал и не убил, сидя в засаде!

— Какой еще условный знак! Может, у Агигульфа это и условный знак, да только не с мной…

Тут Ульф не выдержал — захохотал. И меч от валамирова горла убрал.

Правду говорит дядя Агигульф — недалек умом Валамир. Только сейчас вдруг понял, что Ульф вернулся. От меня отворотился немилостиво и к Ульфу обратился:

— Откуда же ты взялся, Ульф? Ты же у вандалов должен быть.

— Должен, да не тебе, — сказал Ульф. — Вернулся… Ладно, веди, показывай засаду вашу. Меня брат мой Агигульф прислал. «Иди, — говорит, — Ульф, осмотри засаду нашу. Ты, — говорит, — Ульф, у Лиутара, сына Эрзариха вандальского, в десятниках ходил, в далеких походах побывал, много чужаков порубил и повидало поболее моего.» Я брату моему Агигульфу говорю: «Так ведь Валамир в роще сидит. Зарубил меня Валамир». А Агигульф так мне отвечал: «А ты мальца с собой возьми тарасмундова. Валамир мальца признает, вот и тебя ради мальца не зарубит». Ну, тут уж все страхи с меня долой, сам понимаешь. Взял я мальца и без всякой опаски в рощу поехал…

Я слушал и дивился. Вовсе не говорил дядя Агигульф такого. И Ульфу страх вовсе неведом. Я уж рот раскрыл, чтобы возразить и истину восстановить. Но потом понял, что то, видимо, хитрость была воинская. Ульф от вандалов ведь вернулся. Он в вандальских хитростях да лукавстве с головы до ног искупался и сам теперь хитер да лукав стал.

А Валамир спросил Ульфа недоверчиво:

— Ты и вправду десятником был у Лиутара вандальского?

На то Ульф ответил:

— Нет. Спал под осиной и пригрезилось мне. Листья нашептали.

— А-а… — протянул Валамир. Я не понял, поверил он Ульфу или нет.

И пошли они засаду смотреть.

Вышли мы на полянку. На противоположной стороне полянки, ближе к середине, кустарник разросся. Возле кустарника шалашик приткнулся. Конь валамиров неподалеку бродил и травку пощипывал. Близ шалашика большое кострище нагорело. Жирное, черное. Кости обгорелые в кострище виднелись. С одной стороны седло, снятое с коня, лежало, а к седлу кувшин притулился. Я в кувшин сунулся — брага. Немало славных пиров видала эта полянка. Много бесед неторопливых слышали эти деревья, что полянку обступили.

Валамир объяснять начал, что место это дивное. Всю рощу с этого места слыхать, где что происходит. Лист с дерева не упадет, чтобы Валамир, здесь сидя, того не услыхал. Вам-то с непривычки, может быть, и не слышно, а вот у него, Валамира, даже голова болит, звуками переполненная. Желуди падают — стучат. Мыши-полевки с того края рощи оглушительно скребутся. Совсем одолели, проклятые. А уж как кабаны возиться начнут — так и вовсе спасу нет, хоть беги. Уши разрываются. Вот такое уж тут место.

Я, валамиров лепет слушая, одновременно за Ульфом следил. Ульф вдруг на дедушку Рагнариса походить начал. Багровой краской налился, как закат в ветреный вечер. Подбородком затряс, совсем как дедушка. И вдруг заревел натужно:

— Убью!..

Валамир на полуслове речь свою оборвал и отступил от Ульфа на шаг. Ульф помолчал и уже спокойным, тихим даже голосом заговорил:

— Гнездовье это оставить. В село со мной пойдешь. Так старейшины велели.

Пока Валамир понуро коня седлал, я спросил Ульфа тихонько:

— А старейшины ничего не велели.

Ульф поглядел на меня и сказал:

— А не велели — так велят.

Жатва в этом году была торопливая. С оглядкой работали, с беспокойством. Дед всякий раз как жатва глаз с неба не сводит, дождей боится. В этом году еще то в сторону Долгой Гряды поглядит, то в сторону реки.

После трапезы дедушка Рагнарис, от усталости охая, к Хродомеру отправился.

А отец мой Тарасмунд вандалку эту, Арегунду, отвел в сторону и о Велемуде спросил. К ним мать моя Гизела подошла и дядя Агигульф, а за дядей Агигульфом и я сунулся послушать.

Поначалу мне было боязно к этой вандалке подходить, я один и не решался. Больно лютой она казалась. Даже дядя Агигульф ее робел, я видел.

Те чужаки со всех сторон село окружили, будто из-под земли выросли. Только что, кажется, никого не видать было — и вот уже они повсюду.

Арегунда в то время в доме у Велемуда была — отец послал сказать, чтобы зашел к нему Велемуд.

На улице вдруг крики раздались, топот конский. Велемуд как услышал шум, из дома с мечом выскочил. И девица эта, Арегунда, за ним следом, велемудову охотничью рогатину подхватив. Велемуд первого из чужаков сразил, кто в его двор ворвался.

У Велемуда во дворе большой дуб рос; Велемуд спиной к дубу прижался, потому что сразу несколько чужаков на него набросились. И еще троих положил Велемуд, ибо снизошла не него священная ярость.

Страшен был Велемуд, будто медведь, обложенный собаками. И, подобно медведю, ревел непрестанно. Но долго отбиваться Велемуду не пришлось, потому что во двор конный ворвался и копьем его к дубу пригвоздил. Так и умер любимец Вотана. Ибо любил говаривать Велемуд, что все вандалы — любимцы Вотана, а он, Велемуд, — наивандалейший вандал.

И не сразу умер, долго еще хрипел, ярясь, кровью изо рта истекая, когда мимо него в дом кинулись. Но крепко держало его то копье.

Тут отец мой Тарасмунд тот бой вспомнил, когда они вдвоем с Велемудом так же под дубом стояли, и дал ему добрый совет Велемуд. А дядя Агигульф сказал, что Велемуду позавидовать можно, ибо умер Велемуд так, как хотел.

Арегунда с рогатиной на одного из чужаков бросилась и бой затеяла. Прочие мимо пробежали, в дом, оставив их на дворе сражаться.

В доме, Арегунда слышала, рубились, яростно, но очень недолго. От чужаков, видимо, Гото отбивалась, потому что Хильдегунда пластом лежала со своей писклявой дочкой Аскило.

Арегунда противника своего убила и лицо себе его кровью измазала. Так обычай их племени велит. Едва выпрямилась, как Филимера увидела. Бежал с криком Филимер, страхом охваченный. Арегунда успела ему под ноги рогатину свою сунуть; споткнулся и упал — только так и поймала мальца. Схватила его за руку и прочь потащила, потому что над крышей дома велемудова уже дымок появляться стал. В доме было уже тихо, видать, всех убили. Чужаки же еще на двор не вышли, поджигали дом.

Когда Арегунда со Филимером уходила спешно, Велемуд еще жив был.

Хоронясь, из села выбрались и в то убежище лесное ушли, где Ульф их потом нашел. Свой дом тоже, уходя, видела — и его сожгли чужаки.

Потом в лес еще люди пришли, от чужаков спасшиеся, только их немного было. И Визимар тогда же пришел.

Они с Визимаром и еще одним человеком по другим лесным убежищам ходили, своих искали, но только двоих нашли. В одном из убежищ еще труп лежал, от ран умер тот человек, Эохар его звали. С него она пояс взяла, шлем и копье. Этот Эохар тем славился, что всегда и все прежде других успевал. Даже и перед нападением этим, как ни внезапно оно было, вооружиться успел. Изрублен был страшно, неведомо, как до убежища добрался.

Арегунда с Визимаром и другим вандалом поскорее ушли оттуда, потому что оставаться там было опасно: Эохар мог след кровавый оставить.

Кузница визимарова на отшибе стояла, как водится. К нему немногие из чужаков сунулись; понадеялись, что кузнец один будет. Кузнец и вправду один был; да только одного Визимара на троих чужаков с лихвой хватило — всех положил у порога кузницы своей. Обернулся к селу — а село уже пылает. И не пошел Визимар в село, к убежищу лесному направился.

Рад был тому, что и столько из его села от смерти спаслось.

Вот что рассказала Арегунда-вандалка.

Тут дядя Агигульф, наконец, в себя пришел и к деве воинственной подступился. Голову засоленную, что на поясе носил, показал ей, прямо в лицо сунул, и спросил, не такие ли нападали?

Та насмешливо фыркнула и сказала, что те, что нападали, посвежее были. Но подтвердила: похоже.

Тарасмунд брата потеснил немного и, не чинясь, спросил эту Арегунду, почему она как мужчина ходит. Или у вандалов то принято, чтобы бабы о главном своем деле забывали — детей носить?

Арегунда покраснела, но не рассердилась. Я удивился своему отцу. У Тарасмунда всегда получается запросто о таких вещах говорить, за которые иному бы голову раскроили.

Та девица Арегунда сказала, что в семье у отца ее, Гундериха, рождались одни девки. По хозяйству один надрывался, потому что мать все время беременной была, а последними родами и вовсе померла. Оттого и жили беднее прочих.

Арегунде же было обидно. Среди сестер она статью выдавалась; вот и решила за сына отцу своему побыть. Арегунда сказала, что не хочет жить, как жила ее мать, и умереть, как мать умерла. И жить как сестры ее, которых по прочим селам кое-как замуж рассовали, будто пшеницу прошлогоднюю.

Тот брат Велемуда, который к Лиутару в дружину потом ушел, смеха ради обучил ее кое-чему из ратного искусства. А как тот в бург ушел, к Визимару повадилась и рубилась с ним на мечах, пока в глазах не темнело. Визимар ей дальним родичем приходится.

Добавила Арегунда, что кроме Визимара и Велемуда дружбы ни с кем не водила — а Велемуд ее привечал больше ради своего брата. Арегунда же на Велемуда часто умилялась, балаболкой его считая. И многие в селе таким его считали. Но не то, как жил человек, важно, — то важно, как он умер. Сказала так Арегунда и замолчала.

Тарасмунд все так же спокойно спросил ее, а к ней-то самой как в селе вандальском относились?

Арегунда покраснела и сказала дерзко, что придурковатой ее считали, особенно же отец Велемуда — Вильзис. Вильзис и Велемуду постоянно пенял: мало того, что с готами связался (подожди, мол, они еще портки последние с тебя снимут, такой уж они народ!), так еще и придурковатую эту у себя привечает. При Арегунде пенял, не стесняясь, — видимо, думал, раз придурковата, так и речи человеческой не разбирает. А может, и не думал. Вильзис — прямой человек был, говорил, как мечом рубил: размахнется да ударит, а после глядит — чего получилось.

Как умер Вильзис, Арегунда не знает, но думает, что геройски, ибо от дома Вильзиса большой шум шел. И нескоро тот дом загорелся — один из последних занялся.

Я на дядю Агигульфа поглядел и увидел, что эта вандалка Арегунда нашему дяде Агигульфу очень не по душе пришлась. Я не понял, почему.

Пока Арегунда-вандалка рассказывала, дед у Хродомера на подворье был. И Ульф был там же, как мы потом узнали.

Когда дед вернулся, то шипел, как гусь рассерженный, — злобился. Из дедовых речей мы поняли, что Ульф со старейшинами разговаривал непозволительно кратко и дерзко. Только и сказал:

— На кургане дозор разумно поставлен. Пусть остается. В роще же делать нечего. Без толку там сидеть. Вместо того конные разъезды пусть село оберегают.

И имена назвал, кому в разъездах быть: он сам, Ульф, Гизарна, Агигульф и Валамир. Это — на время жатвы.

Когда кончится страда, пусть и другие воины ходят. Ульф им о том сам скажет.

Тут дедушка закричал, что нет на то его отцовского дозволения — Агигульфа от жатвы отрывать. На то Ульф сказал: пусть Хродомер раба на время даст из своих. Хродомер было возмутился, а Ульф, его не слушая, об ином речь завел.

Сразу после страды тын ставить надо. Ставить тын на косогоре будем. Обнесем хродомерово подворье тыном. И весь сказ.

Дед страшно разъярился. Назвал Ульфа скамаром. Для того, небось, в родное село и явился, чтобы и прочих по миру пустить. Давно уж Ульфа злоба неизреченная гложет.

Хродомер же, напротив, сильно подобрел вдруг, с Ульфом во многом согласился, а деду раба на время жатвы настойчиво предлагать стал — Скадуса.

Что дальше у Хродомера говорилось и делалось — я не очень понял. Похоже, Ульф ушел, а дедушка наш с Хродомером еще долго ругались. Все обиды друг другу помянули. Кончилось тем, что дедушка выторговал у Хродомера нам в помощь Хорна.

Когда я засыпал, Гизульфа еще не было. Он рядом со мной спит, поэтому я заметил, что его нет. Наутро Гизульф мне сказал, что полночи с Ульфом сидел, разговаривал.

Спрашивал Ульф, как дела в селе шли, покуда его, Ульфа, не было. Что с Ахмой приключилось. Как дед — много ли с Арбром и Аларихом-курганным пьет. Про Аргаспа спрашивал. И вообще про всех сельских — что да как.

Сам же отмалчивался, когда Гизульф его расспрашивать пытался.

После же сказал — больше себе, чем Гизульфу, — что случись беда, не оборонить это село. Три бабки с клюками это село шутя возьмут.

Гизульф обидчиво возразил: как же так, мол, ведь богатырское у нас село. Издревле воинов здесь пестуют. Оттого и любы мы были Алариху, а ныне Теодобад нас жалует.

Ульф об этом даже говорить не стал.

На следующий день поутру Ульф в бург уехал. К полудню следующего дня вернулся. Хмурый вернулся. Отцу моему Тарасмунду сказал, что в бурге только и разговоров — нашли одного воина убитым. Мунд его звали. Невдалеке от бурга нашли. Видно было, что дорого свою жизнь отдал Мунд.

Я видел, что тревожится Ульф. И еще видел, что отец его не понимает. Отец ему молока предложил с дороги выпить. И Сванхильду кликнул, чтоб молока Ульфу поднесла.

Ульф кувшин взял, одним махом осушил, после на отца моего Тарасмунда поглядел, — странно так поглядел, с сожалением, — головой покачал и вышел из дома. А отец ему вслед посмотрел, плечами пожал и к своим делам вернулся.

Ульф — он странный. У нас его никто не понимает. Дедушка Рагнарис говорит, что Ульф — отрезанный ломоть. Раз отлепился от рода и теперь никак назад не прилепится.

Пока Ульфа не было, дед ульфов дом берег, никого туда не пускал. А приехал Ульф — даже жердину с двери не снял. Как не домой приехал.

Дед спрашивал Ульфа — что он в дом свой не идет. А Ульф только лицо покривил и буркнул:

— Успеется.

Главная новость, что Ульф привез, не о Мунде убитом была. Решил Теодобад большой тинг в бурге собрать, со старейшинами всех сел посоветоваться-потолковать. Ибо ясно стало, что чужаки уже и к нам проникать начинают. Кто Мунда убил, как не они?

Ульф сказал, что долго и уединенно они с Теодобадом беседовали. Больше всего спрашивал Теодобад о том, как Лиутар свои земли оборонял. И о чужаках расспрашивал: каковы из себя, какие у них повадки и обычаи, как сражаются.

О ядре племени чужаковом говорили. Вряд ли далеко оно теперь от нашего бурга. Наверняка уже на вандальские земли перебралось. Теодобад говорил — хорошо бы их истребить, и женщин, и детей, и скот. Чтоб неповадно было соваться.

А Ульф на то возражал: лучше их захватить, чтобы легче было с чужаками переговоры вести.

Теодобад рассердился на Ульфа. Какие могут быть с чужаками переговоры! Они союзника нашего Лиутара истребили, родню твою, Ульф, перебили. Да и языка их мы не знаем. Кто с ними разговаривать будет? Ты, мол, что ли?

Ульф сказал на то Теодобаду:

— Хотя бы и я.

Теодобад рукой махнул. До переговоров все равно дело еще не дошло. И ядро племени мы еще не захватили. Да и что с Лиутаром — неведомо. Жив — так напомнит о себе, посланца пришлет.

А пока что первая забота у Теодобада — большой тинг созвать. Уже сейчас видно: и на нас вандальская беда движется.

Между родами готскими согласия как не было, так и нет. Вот что тревожило Теодобада. Спросил Ульфа прямо:

— Случись такое, что к вашему селу погибель подступит — как, пойдут ваши люди в старое село, откуда старейшины родом, защиты искать? — И не дав Ульфу сказать, сам за него ответил. — Костьми лягут, а не пойдут. И тына у себя вы так и не поставили. Все геройством своим тешитесь, как дитя погремушкой.

И спросил Ульфа:

— Скажи мне, неужели у вандалов геройства меньше было, чем у вас в селе?

— Было, — сказал Ульф.

Теодобад ладонями себя по коленям хлопнул и так сказал Ульфу:

— Жду от вас одного из старейшин. Так им и передай. И еще скажи, пусть гордыню свою неуемную усмирят — не время попусту петушиться. Не для того великий тинг собираю, чтобы пререкания бесконечные слушать.

Ульф сказал Теодобаду:

— Хорошо.

В тот день, когда Ульф в бурге был, к дедушке Рагнарису вечером Хродомер пришел. Объявил, что поясницу у него ломит. У Хродомера всегда к дождю поясницу ломит, так он говорит. Дедушкины боги тоже так говорят.

Хродомер беспокоился, что дожди начнутся, и потому своих на поле совсем загонял, чтобы до дождей успеть.

Дедушка Рагнарис тоже беспокоиться стал и наутро всех наших погонял, что твоих рабов.

Дядя Агигульф ворчал, что дедушка Рагнарис всю кровь из него, дяди Агигульфа, выпил и все потому, видите ли, что у Хродомера поясницу ломит. А то, что у него самого, дяди Агигульфа, спину ломит — до этого никому дела нет, а меньше всего — отцу родному. Ведь воин он, воин, а тут все внаклонку да внаклонку, эдак и быстроту движений потерять недолго.

В нашем селе урожай собрали на два дня быстрее, чем в другие годы. Так отец мой Тарасмунд говорил.

А дождя хродомерова так и не было. Наоборот, еще жарче и суше стало. Дедушка Рагнарис на это говорил, что мир к упадку клонится и что прежде поясницу всегда к дождю ломило.

Ульф, едва из бурга воротившись, все как есть старейшинам рассказал. С тех пор как слепень, зудел, что дедушке с Хродомером в бург ехать надо. Лучше обоим, конечно, но можно и одному кому-то.

Дедушка говорил, что в такое время селу без старейшин лучше не оставаться, так что ехать должен кто-то один.

И всяко выходило так, что ему, Рагнарису, к Теодобаду ехать. Во-первых, сподвижник он был Алариха, отца Теодобадова, дружинником был, так что к нему, Рагнарису, Теодобад сыновнее почтение имеет. А во-вторых, Хродомер и своего-то отстоять никогда не умел. Где уж вразумить ему Теодобада? Растеряется Хродомер, и пропало наше село.

И Хродомеру то же самое сказал дедушка, когда Хродомер к нам пришел. И не стал, против обыкновения, спорить Хродомер. Молвил лишь, что и вправду в селе от него, от Хродомера, больше толку. И прочь пошел, кряхтя, сгорбясь и на палку опираясь. А дедушка Рагнарис долго ему вслед смотрел и лицо у него было странное.

С дедушкой Ульф вызывался в бург ехать, но не дал дед ему договорить — оборвал. Сказал, что дядя Агигульф с ним поедет. А отец наш, Тарасмунд, с дедушкой согласился: мол, Ульф здесь нужнее. И не стал спорить Ульф — лишь плечами пожал и о другом заговорил.

После жатвы вандал Визимар в кузницу ушел. Мы были рады, что у нас в селе новый кузнец появился. Ульф говорит, что этот новый Визимар с нашим прежним в умении, конечно, не сравнится, но все равно кузнец толковый. А чего не знает — тому старая кузница научит.

Дядя Агигульф рад был, что Визимар от нас ушел. Он обоих вандалов невзлюбил, но больше Визимара эту Арегунду невзлюбил дядя Агигульф.

Я думаю, дядя Агигульф боялся, что его на этой Арегунде-вандалке жениться заставят.

Когда вандалы в кузницу жить ушли, кузнеца Визимара мы почти не видели. Он все время работой занят был. А Арегунда по хозяйству хлопотала. То к реке спустится, то возится в запущенном огороде — что она там делала, уму непостижимо. А то травы какие-то собирала за Долгой Грядой.

Гизульф говорил (да я и сам видел), что как поселилась Арегунда в кузнице, повадилсь туда то Аргасп, то Гизарна, то Валамир. Говорили, что ради богатырской потехи туда ходят, потому что их всех Арегунда отделала на славу. Только Аргаспа не отделала, но и тот ничем не похвалялся, кроме синяка на ноге.

Ульф говорил, что от нее больше толку, чем от иных парней. Сообразительная и быстрая. От этих слов дядя Агигульф еще больше дулся.

Я слышал, как дядя Агигульф говорит Валамиру, что надоело ему дома, в селе, что в дружину он хочет уйти, в бург. Там и жить.

Дядя Агигульф радовался, что он в бург с дедушкой едет.

И вот поутру дедушка всех из дома выгнал и с богами долго разговаривал. После вышел грозный, палкой грозил и говорил, что ужо он Теодобаду!..

Когда дедушка ушел, я к Ахме пошел. Обычно как дедушка с богами говорит, он никого рядом с собой не терпит, но Ахму уже нельзя трогать было, потому что помирал Ахма. Помирал и никак не мог помереть. Даже Ульф — на что наметанный глаз у него был на вс°, что касалось смерти, — и тот ошибся, когда, вернувшись, три дня земной жизни ему намерил.

Обычно я старался к Ахме не ходить, потому что смердел Ахма и толку от него уже не было. Да и раньше не было, а сейчас и подавно. А жалеть я его не очень жалел. Дедушка говорил, что Ахма и без того лишние пять зим прожил.

Я знал, что Ахма все слышал из того, что говорилось между дедушкой и богами, потому что рядом лежал. Как дед за порог, так я на порог и к Ахме подобрался.

Совсем плох стал Ахма. Уже и лицо у него изменилось. Теперь я и сам уже видел, что не сегодня-завтра помрет.

В доме можжевельником курили и полынью, дверь почти все время отваленная стояла. Это напоминало время князя Чумы.

Когда я к Ахме подошел, то мне показалось, что он уже помер. Потом поглядел и увидел, что дышит он.

Нога у Ахмы распухла, громадная стала, как бревно, и вся черная. Мать говорила, что нога у Ахмы уже умерла и что Ахма умирает по кусочкам. Я не верил, что нога может умереть прежде Ахмы. Поглядел, чтобы никто не видел, что я делаю, и ножиком в ногу Ахме потыкал. А Ахме хоть бы что, даже не заметил.

Ахма сперва от раны мучился и стонал беспрестанно, после вдруг успокоился. Он, наверное, тогда успокоился, когда нога умерла. А теперь опять нет-нет взвоет. Корчится и за живот хватается. У Ахмы теперь живот умирает.

Я спросил Ахму, не слышал ли он, как дед с богами разговаривает. Что, мол, сказали боги-то? Но Ахма меня не слышал. Я решил не тратить времени и ушел.

Ульф говорил матери, я слышал, что если бы ногу Ахме вовремя отсекли, то мог бы выжить Ахма. Только зачем в селе дурачок, да еще одноногий, да на одноглазой дурочке женатый?

А Фрумо уже на сносях. Но Агигульф-сосед ее дома держит. В селе говорят, что после того, как они с Ахмой гостей выкликали, повредилась она в уме окончательно.

Ни свет ни заря проснулся я от страшного шума и гама — дед в бург собирался. Ильдихо он еще с вечера загонял, а с утра за прочих домочадцев взялся. Вздумала было Ильдихо дерзить деду, видя, что тому некогда ее за волосы оттаскать, но тут Ульф один только взгляд на нее бросил — и окаменела дерзкая наложница, как будто язык проглотила. Боялась Ульфа так, что кости у нее размягчались. А Ульф ни разу даже голоса на нее не поднял.

Дед походя Сванхильду за ухо дернул, раз под руку подвернулась. Все беспокоился, все Тарасмунду поучения оставлял — как без него дела вести. Говорил отцу нашему Тарасмунду, чтобы спуску никому не давал, за всеми приглядывал. Главное — дядю Агигульфа с собой забирает. С прочими же Тарасмунд как-нибудь и сам справится.

Мальцы чтоб без дела не сидели (это он про нас с братом Гизульфом, понятное дело, говорил). Чтобы к тому времени, как он, дед, вернется, свинарник вычистили.

И еще учил Тарасмунда, ежели завидит кого-нибудь в селе без дела шляющимся, пусть найдет тому дело. В том и есть корень благочиния. Тем предки сильны были. Научится Тарасмунд всем дела находить — глядишь, сам старейшиной станет.

Ильдихо велел трав набрать (каких — сама знает) и Хродомеру отнести, чтобы поясницу полечил. А то хродомеровы бабы не в пример нашим тупые, в травах не понимают.

А мать наша Гизела (как обычно она поступает, когда дед расходится) в хлев ушла. Сказала — козу доить. И Галесвинта с ней уходит помогать. Вдвоем они эту козу порой до ночи доят, как всю в подойник не выкачали — до сих пор не понимаю.

А Сванхильда к козе не ходит. И оттого ей от деда всякий раз перепадает. Сванхильду любопытство губит. Лучше пусть уши распухнут, но зато все услышит и увидит. Дедушке не нравится, что у Сванхильды взгляд дерзкий.

Дедушка не раз говорил, что за такие взгляды в старину конями разметывали. Но им с Хродомером все недосуг Сванхильду разметать. Да и вообще измельчали люди.

Отец наш Тарасмунд не любит, когда дедушка такое о Сванхильде говорит.

Мне кажется, дедушка нарочно так говорит, чтобы отца позлить.

Я думаю, что дедушка хочет в нас древнюю благочинную свирепость и лютость воспитать, чтобы мы были как настоящие древние готы.

От шума и кутерьмы отец мой Тарасмунд из дома вышел — передохнуть. Я рядом был и слышал, как сказал Тарасмунд, не то мне, не то самому себе:

— Совсем стар стал дед. Раньше легче из дома уезжал.

Дедушка Рагнарис и дядя Агигульф двумя конями поехали.

Дедушка с собой много вещей взял. Он взял свой рогатый шлем, свой меч и щит, Арбром обгрызенный. Щит отдал дяде Агигульфу, чтобы тот нес.

Дядя Агигульф свой щит брать не хотел. Не любил со щитом ездить. Но Ульф настоял, чтобы он взял щит. Дядя Агигульф злился, потому что ему пришлось с двумя щитами ехать. А еще он злился, потому что Арегунда, эта вандалка, пришла из кузницы к нам на двор. Дело у нее какое-то было к матери нашей Гизеле. Арегунда тоже видела, как дядя Агигульф с двумя щитами на коня взгромождался. Дядя Агигульф был как башня с двумя воротами.

Дедушка дядю Агигульфа с утра заел, ко всему придирался. Говорил, что дядя Агигульф своим видом его, дедушку Рагнариса, опозорить хочет. И потом перед разными Гибамундами, Рикимерами да Арнульфами выхваляться и на гуслях с ними тренькать.

А Ульф — в издевку, что ли? — еще и копье дяде Агигульфу подал. Велел взять копье. Когда дядя Агигульф с коня к Ульфу наклонился, Ульф тихо сказал ему (я слышал), чтобы заставил дедушку Рагнариса самому свой щит взять. Чужаки как из-под земли выскакивают, негоже деду без щита оставаться. Может не успеть.

Когда дедушка Рагнарис с дядей Агигульфом за ворота выехали, мы все их провожать вышли. Ульф рядом с Арегундой стоял. И видно было, что он с этой Арегундой ближе, чем со своими родичами. Оба они что-то знали, что нам еще не было открыто.

Я в первый раз видел, как дед на коне ездит. Дед на коне замечательно ловко сидел, как молодой. Даже лучше, чем дядя Агигульф.

Я пошел за ними, чтобы подольше посмотреть, как дедушка едет на коне. Я подумал, что горжусь своим дедушкой.

Впереди дед ехал, а за ним дядя Агигульф с копьем и двумя щитами. Они перешли брод.

Я видел, как дядя Агигульф, когда к реке спускался, копьем в кусты нацелил — видать, снова там Двала спал. Дядя Агигульф его копьем кольнул. Раб выскочил, встрепанный. Дядя Агигульф на него и не посмотрел.

Я удивился. В прежние времена, такую шутку отмочив, дядя Агигульф долго бы еще раба мучил насмешками и хохотом, выть от злости бы его заставил себе на потеху.

Потом они с дедушкой брод перешли, на противоположный берег поднялись и за курганами скрылись.

К исходу второго дня мы с Гизульфом к кузнице пошли. Гизульфу все поговорить с Арегундой не терпелось. Хотел побольше о Велемуде узнать и о том, как умер родич наш Велемуд, пригвожденный к дубу.

Я не хотел идти, потому что боялся эту Арегунду, но Гизульф меня с собой потащил.

Мы спустились к реке, потому что Гизульф предложил в кузницу берегом идти.

Солнце уже низко над Долгой Грядой стояло. Большое было и красное. Одна темная тучка его пересекала, будто шрам.

Оказалось, что и ходить-то до кузницы не надо было. Арегунда на берегу сидела на камне и на аларихов курган глядела.

Арегунда ростом с воина, в плечах широкая. Ее за воина можно принять, если со спины смотреть, покуда руки ее не увидишь. У нее ладонь узкая, пальцы тонкие, нежные. И две косы золотые, длинные, ниже пояса. На щеке руна мщения чернеет. Рядом копье лежало. Арегунда с этим копьем, похоже, и не расстается.

Мы не знали, как с вандалкой половчее разговор завести. Остановились рядом, потоптались. Наконец Гизульф спросил:

— Чего ты тут сидишь?

Арегунда ответила, что к Хродомеру ходила, относила ножи, какие Визимар для Оптилы сделал. Медом расплатился Оптила.

У нее на коленях горшочек с медом стоял. Предложила нам угоститься. Мы палочкой поковыряли, но только чуть-чуть, чтобы ее не рассердить.

Меда отведав и поблагодарив учтиво, Гизульф к вандалке со своими вопросами подступиться решил. Рот уже раскрыл.

Тут Арегунда вскочила, за копье свое схватившись.

Из-за кургана незнакомый всадник показался.

Огромен был тот всадник, даже от брода видать. Остановился и назад смотреть стал.

А дозорных на кургане нет… Я это только сейчас понял.

Следом за всадником и лошадь с телегой показалась, а за телегой еще одна лошадь шла, порожняя.

Вандалка нам сказала, чтобы мы в село бежали, людей полошили. Но мы с Гизульфом сразу узнали лошадь дяди Агигульфа. И самого дядю Агигульфа узнали, он на телеге сидел. И на то вандалке указали.

Сперва мы подумали, что они с дедом телегу в бурге выиграли, и отослал дед телегу домой, чтобы обратно не проиграть ее ненароком в кости.

Но вот ближе подъехали, и увидели мы, что на телеге дедушка Рагнарис лежит, бороду вверх уставя и дядю Агигульфа яростно ругая на чем свет стоит.

Рассмотрели мы дядю Агигульфа и едва узнали его. Как ворон сидел, нахохлившись. В первый раз видно было, что с Ульфом они родные братья, ибо никогда прежде не был дядя Агигульф на Ульфа похож.

Тут и тот большой всадник подъехал. Приметного на нем была кольчуга. Прежде мы про кольчуги только от Ульфа и дяди Агигульфа слышали, а в селе ни у кого кольчуги не было. Кольчуга была как длинная рубаха, только из металла, а под мышкой зияла большая дыра. И шлем у того всадника был не такой, как у наших воинов, — круглый, а шея кольчужным воротником прикрыта.

Щит он возил круглый, меньше, чем у наших воинов, а умбон как шип.

Всадник тот дороден был, сложением великан, вроде тех, про которых дядя Агигульф нам с Гизульфом рассказывал. Чуть не до глаз рыжим волосом зарос, бородища по кольчуге метет едва не до пупа.

Завидев Гизульфа, тот великан проревел скорбно:

— Не узнаешь ли меня, Гизульф?

Но тут дядя Агигульф на телеге поравнялся с ним и сказал устало тому великану:

— Давай, Лиутпранд, языком с мальцами не мели, не до того.

А нам сказал, чтобы бежали скорей домой. Тут такое дело…

Дед на телеге оживился и тоже бранить нас стал, что дармоедствуем. И дяде Агигульфу досталось: совсем ума с Лиутпрандом лишились, вставать ему не дают, надругаться над отцом вздумали…

Тогда только поняли мы, что рыжебородый великан тот — дядя Лиутпранд. Удивился я, как раньше его не признал. Ведь это тот самый дядя Лиутпранд, что срубил в бою голову нашему дяде Храмнезинду и через это родичем нашим стал. Лиутпранд, когда голову дяде Храмнезинду срубил, с дядей Агигульфом бился. И полюбились они друг другу. И уговорил дядя Агигульф Лиутпранда к нам ехать.

Лиутпранд привез голову Храмнезинда в кожаном мешке нашему дедушке Рагнарису и уплатил вергельд за убийство Храмнезинда.

А потом он, наущаемый дядей Агигульфом, пролез между ног у Ильдихо и тем самым стал нашему дедушке Рагнарису как бы сыном, а нам — дядей, по нашему обычаю. Конечно, Ильдихо — не жена дедушки, а наложница. Но ведь и дядя Храмнезинд был рожден от бывшей рабыни Алариха.

И хотя дядя Лиутпранд не такой близкий дядя, как Агигульф, но мы его все равно любили. И когда он пропал, наша сестра Галесвинта плакала.

Хродомер за то осуждает нашего дедушку Рагнаниса. Хродомер очень не любит Лиутпранда, потому что Лиутпранд, желая подольститься к дедушке, то и дело громко поносит Хродомера. Этому Лиутпранда дядя Агигульф научил.

Дедушка Рагнарис говорит, что не за то Хродомер не любит Лиутпранда. А за то, что Лиутпранд на Галесвинту заглядывается, а хродомеровых дочерей-перестарок и не смотрит.

Дядя Лиутпранд прогудел:

— Беда, Гизульф, беда.

И следом за телегой шагом к селу поехал. А мы вперед них побежали.

Первым навстречу нам Ульф выскочил. За ним Тарасмунд.

Гизульф, задыхаясь, выпалил:

— Дед вернулся! Лиутпранд с ним вернулся! Беда!..

Тут и телега на двор въехала. Отец наш и Ульф подбежали к телеге, где дедушка лежал.

Дедушка Рагнарис, не переставая, ругательствами сыпал, будто бредил, а дядя Агигульф в это время рассказывал торопливо, деда перебивая (чего раньше никогда не делал).

Дядя Агигульф сказал, что дед, как приехал, сразу к Теодобаду направился. С почтением принял его Теодобад. По правую руку от себя посадил в дружинных хоромах. И только начал было дед говорить, беды наши и нужды перечисляя, как вдруг за грудь схватился и на скамье осел. Губы у деда посинели, глаза бессмысленные сделались. Дядя Агигульф сказал, что он испугался. Он и до сих пор в страхе.

Вытащили деда на воздух, перед хоромами, на землю уложили, рубаху на нем порвали, чтобы не душила, знахарку кликнули.

Знахарка сказала, что в дедушке Рагнарисе худая кровь завелась и что эта дурная кровь с доброй кровью борется.

Дядя Агигульф спросил, не выпустить ли из жил дурную кровь?

Но знахарка сказала, что это никак нельзя сделать, потому что дурная кровь с доброй кровью перемешалась. Вся надежда на то, что добрая кровь победит.

И отвар дедушке дала.

Дедушка Рагнарис отвару выпил, ожил и сказал, что домой ему нужно. Что Теодобад и без него знает, что делать. что он к Теодобаду Алариха пришлет, отца его. Знает он, как Алариха-курганного к Теодобаду прислать.

И хоть немощен был дед, а перечить ему никто не посмел.

Дядя Агигульф сказал, что, хвала богам, как только в бург въехали с дедом, так сразу Лиутпранда повстречали. Лиутпранд сам только-только в бурге появился и к нам ехать хотел.

Ну да не до Лиутпранда сейчас всем было.

Телегу же эту в бурге взяли. У военного нашего вождя Теодобада. Дал и даже скрипеть не стал. И шкуру оленью дал постелить. Правда, старая шкура, частью облезла.

Деда на дворе устраивать стали — не в дом же его нести, где Ахма смердит. Прямо на телеге, ибо дядя Агигульф за знахаркой повторил, что трогать деда опасно.

Дедушка Рагнарис зарычал бессильно, что трогать его и вправду опасно, что доберется он до всех нас, и до первого — до этого Лиутпранда, палку об него пообломает.

Деда не слушая, навес над телегой делать стали. Ильдихо с распухшими глазами и покрасневшим носом мышью шмыгала.

Тут женщин отстранив, над дедом, простертым в телеге, Ульф навис.

— Что насчет тына Теодобад сказал? Даст он воинов?

Дед закряхтел. Видно было, что нехорошо деду, задышал тяжело — вот-вот не то помрет, не то вырвет его.

Тарасмунд сказал Ульфу, чтобы тот отошел. Ульф, не слушая, снова деда пытать стал:

— Так даст он воинов, Теодобад-то, или не даст? Что он сказал?

Тарасмунд снова Ульфу велел от деда отойти. Ульф как заорет на Тарасмунда:

— Он в бург за делом ездил, так пусть говорит, сладилось ли! Помрет сейчас или язык онемеет, так ведь и не узнаем, что там Теодобад надумал.

— Об отце бы позаботился, — сказал Тарасмунд.

— А ты о селе бы позаботился! Отец и без тебя помрет. — И снова к дедушке Рагнарису повернулся: — Говорил с Теодобадом о тыне?

Дед с трудом проскрипел:

— Да, говорил…

Тут дядя Агигульф схватил Ульфа за плечо, чтобы отогнать его от дедовой телеги. Ульф, не поворачиваясь, дядю Агигульфа локтем под вздох поразил, а после еще ниже над телегой нагнулся, едва трясти деда не начал.

— Что он сказал? Даст воинов?

— Подумает… Сказал, покамест воины ему в бурге нужны…

Ульф выругался непотребно и прочь пошел.

А Лиутпранд не знал, куда себя девать. В дом вошел было, да носом потянул и сразу вышел. Никто не радовался ему. Не до Лиутпранда, коли дедушка так болен.

Я никогда прежде не помню, чтобы дедушка болен был. Даже когда Князь Чума приходил, дедушку не тронул. Я думал, что дедушка вроде своих богов — всегда был и всегда будет.

А тут на Лиутпранда, который ходил вокруг неприкаянный, посмотрел — и понял вдруг, что действительно беда с дедом. Лиутпранд к нам ехал, а в бург только мимоходом заезжал. Похвастаться хотел кольчугой дивной, о подвигах своих рассказать, праздник устроить.

Лиутпранд на колоде сидел, похожий на большого, толстого, унылого филина. Мне его жалко стало. Я к нему подошел. Лиутпранд поднял голову. Рад он был тому, что хоть кто-то на него внимание обратил. Сказал мне дружески:

— Ну а тебя, желудь, как зовут?

Я сказал:

— Атаульф. — И добавил: — Я любимец дедушкин.

— Ишь ты! — сказал Лиутпранд и в бороде поскреб. — Ты любимец? А я думал, Агигульф — любимец Рагнариса.

— Агигульф — любимец богов, — сказал я.

На самом деле я обиделся на Лиутпранда. Гизульфа он помнил, а меня забыл. Даже имя мое позабыл.

Про это я ему, понятное дело, говорить не стал, а спросил, почему он назвал меня «желудь». Лиутпранд охотно объяснил, что жизнь так устроена: сперва ты желудь, потом дубок, после дуб, а там, глядишь, и пень… И хмыкнул.

Мне эта шутка не понравилась, потому что какой из дедушки Рагнариса пень? Я сказал Лиутпранду:

— Сам ты пень.

И отошел.

Лиутпранд мне вслед поглядел с недоумением.

Когда Лиутпранд на колоде сидел, возле него все Галесвинта вилась. Дюжина дюжин дел у нее сразу сыскались подле колоды. Потом гляжу — подсела. Лиутпранд ей что-то рассказывал, руками размахивая и бородищей тряся. Галесвинта слушала, перед собой глядела. Нет-нет на телегу дедушкину взглянет. Беспокойно ей было.

Я вспомнил, что Хродомер про лангобардов говорил. Хродомер говорил, что хамы они все. Хоть он, Хродомер, кроме нашего Лиутпранда других лангобардов не встречал, но доподлинно про них знает. Беседовал с людьми, что в края лангобардские нечаянно забредали.

Видать, прав Хродомер. Недаром столько лет прожил.

К деду подошел. Дедушка лежал и в полог, над головой у него натянутый, строго глядел. Дядя Агигульф возле телеги факел пристроил, чтобы светло было деду. Не знаю, заметил ли меня дедушка Рагнарис, потому что на меня он не смотрел.

И вдруг дед отчетливо выговорил:

— Больно мне.

Я испугался и отошел.

Уже стемнело. Звезд на небе не было — затянуло небо, хотя весь день было ясно. Только к вечеру облака появились. По краю неба гуляли зарницы. Луна то появлялась, то исчезала, а потом и вовсе за облаками пропала.

У меня очень болела голова и дышать было трудно. Я думаю, это оттого, что я испугался.

У дома, в темноте почти не видные, отец мой стоял с дядьями. Тарасмунд говорил, что гроза, видимо, надвигается. Куда деда нести — на сеновал или к Ульфу в дом?

Ульф говорил, что лучше к нему в дом, потому что на сеновале пыльно и душно. И в дом свой ушел подготовить там все для деда на тот случай, если действительно дождь пойдет.

Я удивился, потому что они мирно между собою говорили. Будто и не кричал дядя Ульф на больного деда и не бил дядю Агигульфа локтем, когда тот отогнать его пытался.

Спать мне не хотелось. Гизульф тоже понурый по двору бродил.

Гизульф вдруг сказал мне, на зарницы глядя:

— Вандалам, небось, тревожно. Мы-то хоть все вместе, а их только двое. Да и кузница на отшибе.

Я ответил ему:

— Вандалы, что с них взять. Они все, небось, такие.

Но и мне тревожно было.

Потом я спросил Гизульфа о Лиутпранде — он где? Гизульф сказал, что не знает. Галесвинту встретил, она сказала, что Лиутпранд пошел куда-то. Галесвинта сама не своя с тех пор, как Лиутпранд приехал.

Потом Гизульф спросил:

— А ты знаешь, что он к Галесвинте свататься приехал?

Я сказал, что не знаю. Спросил, ему-то откуда это известно?

Он ответил:

— Мать сказала. И помолчав, добавил: — А знатная у него кольчужка. Говорит, сам добыл. А что дыра на боку, так это Лиутпранд ее сделал, когда с прежнего владельца снимал. Тот расставаться с нею не хотел, пришлось уговаривать.

— Как уговаривать-то?

— Фрамеей.

Я все еще зол был на Лиутпранда, что он имя мое забыл, и потому сказал, что когда зверя берешь, шкуру лучше не портить. Не от большого ума дыру в кольчуге проделал.

Гизульф за Лиутпранда обиделся и сказал, что и я так бы не добыл, не то что целую.

Чтобы о другом поговорить, я у Гизульфа насчет сынка его спросил. Как, мол, Марда — и правда сынка ему родить хочет?

Гизульф раздраженно сказал, что не знает он ничего и не его это дело. Дед про то разговор завел — вот пусть с отцом нашим Тарасмундом да с Валамиром, хозяином замарашкиным, и решают — становиться Марде брюхатой или нет.

Про деда упомянув помрачнел совсем Гизульф и замолк.

Я спросил его, почему он сынка не хочет. Напомнил, как мечтали мы о том, что сынков гизульфовых пугать будем, когда те подрастут.

Но Гизульф вдруг досадливо сплюнул, как это дядя Агигульф иногда делает, сказал, что и петух вон тоже у соседа Агигульфа во дворе риксом стать мечтал. Домечтался.

Буркнул, что спать хочет. И ушел.

Гроза ближе стала. По небу гром прокатился. Недаром у Хродомера поясницу ломило.

Тут от телеги слабый голос донесся — дед что-то говорил. Ему Ульф ответил. Я и не заметил, когда Ульф успел из своего дома к телеге вернуться.

И тотчас же от дома туда отец наш Тарасмунд пошел. А я не видел, что отец рядом с нами во дворе стоял, так темно было.

Голоса стали громче. Теперь уже слышно было, что возле телеги ругаются. Вернее, дедушка моих отца и дядю честил на чем свет стоит. Мне поспокойнее стало. Коли дедушка ругается, значит, все в порядке.

Но тут дедушкину брань Ульф перебил, грубо и резко, как никогда прежде никто не решался. Ульф сказал:

— Молчи и делай, как говорю! С тебя не убудет, если меч возьмешь. А дальше лежи себе и дери себе глотку, сколько влезет. С мечом оно спокойнее будет.

И сразу мимо меня шаги послышались — кто-то в дом спешно вошел. Не разобрать, отец или Ульф.

Из темноты голос дедушки раздался. Заревел Рагнарис яростно:

— Хоронить меня вздумали? Я вас!..

Тарасмунд на это дедушке сказал громко и спокойно, как ребенку капризному:

— Вот и хорошо. Бери меч и казни нас. Ты только возьми.

Тут из дома грохот донесся — это Ульф что-то в темноте опрокинул. И выругался. Я понял, что Ульф очень сердит, потому что он как-то непривычно зло ругался.

Я стоял, то грозу слушал, то голоса возле телеги. Отец что-то деду опять говорить стал, только очень тихо. Потом вдруг Тарасмунд сказал:

— Атаульф, иди сюда.

Я удивился тому, что он меня в этой темноте заметил.

Из дома Ульф выскочил с обнаженным мечом в руке, будто на врага мчался. Чуть не сшиб. Я за ним пошел.

Когда я вслед за Ульфом к телеге подошел, Тарасмунд нам сказал, что дедушка Рагнарис умер.

Ульф только зубами заскрипел и ушел, ничего даже говорить не стал.

Я отцу моему Тарасмунду не поверил, потому что дедушка совсем не изменился. Какой лежал, такой и лежал. Я спросил:

— Он только что живой был. Когда он умер?

Отец сказал:

— Только что.

Мне казалось, что сейчас дед снова откроет глаза и ругать нас с отцом начнет, что спать ему мешаем. Но отец сказал, что сам глаза ему закрыл.

Из темноты дядя Агигульф вдруг появился, за ним Ульф шел, все еще с мечом в руке.

Ульф еще раз поглядел на деда и снова промолчал, только на меч взгляд бросил.

А дядя Агигульф вдруг расплылся, как баба, разом и нос у него красный стал, и глаза, щеки затряслись (даже в свете факелов я это заметил) — и заревел, завыл Агигульф, совсем по-детски. Ни Гизульф, ни я так никогда не плакали, даже когда маленькие были и больно ушибались.

Дядя Агигульф так страшно завыл, что надо всем селом, наверное, вой этот разнесся. И гром в ответ прогремел почти над головами.

И тотчас же, дядин вой услышав, взвыла в доме Ильдихо, будто сука, у которой щенят утопили. Тянула на одной ноте, тоскливо.

Что дядя Агигульф убивается — то понятно было. Но я удивился тому, что и Ильдихо так по деду воет.

Дядя Агигульф вдруг выть перестал, к дому метнулся. Ульф за ним следом бросился.

Но тут дядя Агигульф снова выскочил из дома. В свете факела красновато сталь блеснула. Пока Ульф успел дядю Агигульфа поймать, тот уже плетень повалил и Ульфа зарубить хотел. Но с Ульфом ему не потягаться. Из темноты, где плетень упал, только рычанье доносилось и звон металла.

Потом слышно стало, как дядя Агигульф лютует и крушит все вокруг. Голос Ульфа доносился, проклятья изрыгающий. Затем вдруг стихло все.

Мы уж подумали, не зарубил ли Ульф дядю Агигульфа. Но в светлое пятно от факела Ульф вступил, оба меча держа, и свой, и агигульфов. И буркнул:

— Ничего, скоро очухается.

И сразу нам забылся дядя Агигульф.

Во дворе факелов прибавилось. Казалось, почти все село собралось к смертному ложу Рагнариса. А когда их оповестили, того мы не поняли.

Потом рассказывали, что Хродомер, уже спать отправившись, при первом ударе грома вздрогнул неожиданно и сказал, что надо бы к Рагнарису сходить. И не успел выговорить, как вой дяди Агигульфа над селом разнесся. Так и узнали.

Хродомер к Рагнарису подошел. Постоял, посмотрел. Сказал:

— Не зря все же поясница у меня болела.

Только это и сказал. И прочь пошел.

Когда деда Рагнариса только привезли на телеге, Хродомер к нам сразу пришел, но ничего не сказал и ушел. Хродомеровы потом говорили, что он всех на ночь глядя из дома выгнал и богам своим молился.

Уже спать ложась, бормотал Хродомер в бороду, что, мол, если доживет до утра Рагнарис, он, Хродомер, ему меч в руки вложит и самолично зарубит Рагнариса, друга своего. Надо бы об этом с сыновьями Рагнариса потолковать, с Ульфом да с Агигульфом. С теми, которые богов отцовских чтут. И Тарасмунда в стороне держать нужно. Нельзя позволить, чтобы он отца родного пиршественных чертогов Вальхаллы лишил.

Так бормотал Хродомер, засыпая, пока тот первый удар грома не раскатился и звериный вой Ильдихо над селом не разнесся.

Но про то мы только назавтра узнали.

Гроза всю ночь бушевала. Я сидел у дома под навесом, спать не мог. Из наших никто спать не мог. Женщины суетились. Посреди двора нелепо громоздилась телега с дедушкой, освещенная факелами, которые то и дело гасли под дождем. Сванхильда с Галесвинтой бегали взад-вперед, новые факелы носили, покуда Ульф на них не шикнул. Мне думалось, что Ульф совсем не переживает из-за смерти дедушки, больно уж спокоен.

Ульф сказал, чтобы все шли в дом и перестали суетиться до утра. Спать никто не мог, поэтому собрались у очага и сидели молча. Лиутпранда и дяди Агигульфа с нами не было. Снаружи дождь шумел.

Мы сидели так долго, а потом Ульф снова вышел на дождь. Мы услышали, как Ульф что-то говорит на дворе, а после дядя Агигульф ему отвечает. Ульф обратно в дом вошел, а дядя Агигульф нет. Гизела спросила, что с Агигульфом, но Ульф в ответ только буркнул невразумительное и рукой махнул.

Так и сидели мы, пока светать не начало.

Дождь уже кончился, а мы все сидели. Как совсем рассвело, Хродомер пришел. К телеге подошел, тяжело на посох опираясь, на Рагнариса долго смотрел. Уронил, ни к кому не обращаясь:

— Не успел я.

Тарасмунд спросил, о чем он говорит. Хродомер ответил, что собирался с вечера друга своего Рагнариса зарубить, чтобы не лишать того пиршественных чертогов Вальхаллы. Ибо негоже воину вот так, на постели, от немощи старческой умирать.

На это отец наш Тарасмунд, набычась, сказал, что на все Божья воля.

Хродомер уже посох свой поднял, в драку готов был лезть, но тут между отцом моим и Хродомером Ульф втерся, усмехаясь криво. И сказал отцу моему Тарасмунду, что коли Рагнарис предан был старым богам, то и погребать его будут согласно старому обычаю, а он, Тарасмунд, хоть и стал теперь главой семьи, но над покойником не властен.

Хродомеру слова эти понравились и он сразу утихомирился.

Ульф же стоял между спорщиками, и лицо у него было неприятное. Чужим он показался мне вдруг, ибо почудилось мне, что смеется он про себя и над отцом моим Тарасмундом, и над Хродомером.

Тут Хродомер заговорил с Ильдихо. Меня это удивило, потому что прежде старейшина Хродомер никогда не пускался в разговоры с дедушкиной наложницей. Тут же поклонился ей и спросил, не желает ли она последовать за Рагнарисом.

Ильдихо смутилась. Я раньше не видел, чтобы она так смущалась. Поглядела на Тарасмунда.

Тарасмунд же стоял весь красный, губу прикусив, и я видел, что отец вот-вот взорвется.

Потом Ильдихо, глядя мимо Хродомера, резко сказала:

— Не желаю!

Ульф стоял рядом, глядел на всех пристально и травинку покусывал. Как на чужих смотрел на сородичей своих, и сам чужим казался.

Хродомер на Ильдихо заворчал, что в прежние, мол, времена наложницу такого человека, каким мой дедушка Рагнарис был, и спрашивать бы не стали. Без худого слова за господином ее отправили.

Отец в сторону телеги поглядел и очень тихо сказал:

— Кончились старые времена, Хродомер.

— Оттого и плачу, — отозвался Хродомер.

Я удивился этим словам, потому что Хродомер вовсе не плакал.

В этот момент Ульф громко спросил:

— Что тебе, Гизела?

Мы повернулись и увидели, что к нам Гизела, наша мать, подошла. Стоит и странно смотрит на всех. Мать сказала:

— Ахма умер.

Я удивился тому, что брат мой, Ахма-дурачок, умер. Я уже и позабыл, что он еще жив. По растерянным лицам остальных я понял, что и они про то забыли. Да и до Ахмы ли всем было, когда такой человек, как наш дедушка Рагнарис, нас покинул.

Тарасмунд матери нашей Гизеле велел к годье идти. Чтобы готовился Ахму-дурачка отпевать. Потом к Хродомеру повернувшись, сказал:

— Коли уж мертвых хоронить по вере их, то сына моего Ахму по вере Бога Единого погребать буду.

Хродомер уже рот раскрыл, чтобы ответить, как Ульф вмешался. Сказал спокойно:

— Не время о мертвых печься. Как бы самим не помереть, да так, что и похоронить некому будет.

Тут уж оба — и Хродомер, и Тарасмунд — на Ульфа ополчились. А он и в ус не дует. Урожай, говорит, только что сняли, чужаки в затылок дышат, людей не хватает — да и не такой человек был этот Ахма, чтобы по нему большую страву справлять.

И предложил Ахму вместе с дедушкой Рагнарисом проводить.

Тарасмунд заговорил было о том, что для Бога Единого нет великих и малых, для него все равно важны, и не ему, Ульфу, Божьим светом не просвещенному, о том судить.

На то Ульф улыбнулся чужой улыбкой и заметил, что не Тарасмунду, в таком случае, судить, каким светом он, Ульф, просвещен. И не о свете сейчас речь, а о том, как покойников не обидеть и живых от погибели уберечь. По людскому закону, как исстари велось, не следует разлучать деда с внуком. И коли умерли в один день, то пусть и под курганом рядом лежат. Ибо недвусмысленный знак был дан этой двойной кончиной. А ежели Тарасмунд того не видит, то это его, Тарасмунда, печаль.

На что отец наш Тарасмунд возразил, что напротив, следует отделить ничтожного Ахму, который в бурге небесном при Добром Сыне из последнего станет первым (как о том годья поет), от могущественного в мире сем Рагнариса-воителя, блуждавшего в потемках. Ибо враги человеку — домашние его, о чем годья в храме Бога Единого многажды пел.

Старейшина же Хродомер неожиданно мирно сказал на то отцу моему Тарасмунду:

— Когда глядишь на реку, то не можешь одну каплю воды отделить от другой. Так и род: кто отделит сына от отца, деда от внука, младшего от старшего? Все следуют один за другим в непрерывном потоке. — И добавил, что ушам его старым невыносимо глупости слушать, какие годья Винитар в храме поет. Скорбно ему, что сын достойного Рагнариса, ныне старший в роду славном, глупости сии повторяет.

Ульф же сказал, ссору предупреждая, что Ахму пусть Винитар в храме Бога Единого по своему обряду отпоет, а страву для деда с внуком общую сделать надобно. И добавил, что с Винитаром обо всем сам договорится. Я заметил, что он не говорит о Винитаре «годья».

Предложение Ульфа не понравилось ни Хродомеру, ни Тарасмунду, но лучшего все равно никто не придумал.

Хродомер с нашего двора прочь пошел. Уже уходя, к Ильдихо повернулся и спросил, не передумала ли. Ильдихо на отца моего Тарасмунда просяще поглядела и ответила Хродомеру, что нет, не передумала. Хродомер и ушел, не оборачиваясь.

Тарасмунд в дом пошел. Ульф вслед за Хродомером со двора подался — видать, с Винитаром разговаривать.

А я возле дедушки остался.

Тут как из-под земли дядя Агигульф появился. Лицо опухшее, заплаканное. На лбу синяк огромный — Ульф ночью угостил. Медовухой от дяди Агигульфа разило. Дядя Агигульф, нетвердо на ногах держась, за край телеги, где дед лежал, ухватился, навис над покойником и взвыл тоненько:

— Атта, аттила! Что ты наделал? Куда ты ушел? Как я без тебя? На кого ты бросил своего младшего сына? Любимца своего, Агигульфа? Говорил же, что Агигульф — любимец богов, а сам бросил! Почему ты ушел с поля боя, Рагнарис? Как мне биться с врагами, не видя перед собой твоей спины? — Выдохнул по-звериному: — О-ох!..

Голову руками обхватил, стал шататься, как медведь, из стороны в сторону, волосы клочьями на себе рвать.

Тут я его за штаны потянул и спросил:

— Дядя Агигульф, а куда это Хродомер хотел Ильдихо отправить?

Дядя Агигульф поглядел на меня бессмысленным взором, сердясь, что от плача его отрываю. Я ему разговор передал, который только что слышал.

Дядя Агигульф приосанился и стал объяснять, икая и всхлипывая, что за великим воином в курган идут верные его слуги, женщины и кони. И что он, Агигульф, непременно такую женщину себе возьмет, которая с радостью бы за ним в курган пошла. В былые времена, говаривал дедушка Рагнарис, согласия и не спрашивали, резали горло на страве и на костер клали в ноги герою. А сейчас спрашивают.

Тут он оборвал себя и спросил, будто перепугавшись:

— А что, Ильдихо не согласилась?

Я сказал:

— Нет, не согласилась. Дважды ее Хродомер спрашивал, а она дважды отказом отвечала.

Дядя Агигульф вдруг замолк, на деда с полуоткрытым ртом уставился, потом меня за плечо схватил, показывая на деда:

— Видишь, сердится?

Страшно взревел, оттолкнул меня и в дом кинулся, вопя, что он-то, Агигульф, и спрашивать строптивую дедову наложницу не станет. И скрылся в доме.

В доме тотчас же великий шум учинился. Потом вылетел дядя Агигульф, сорвав занавеску из бычьей шкуры, что у входа висела. Споткнулся, упал, встал, из шкуры выпроставшись, и, пошатываясь и всхлипывая, со двора прочь кинулся.

Я смотрел то на него, то на деда. Дед и вправду сердился, морщина между бровей залегла. Дядья и отец мой перессорились, приткнуться негде, мира в доме не стало. Неужто всегда так теперь будет? Страх во мне поселился и стал расти. Когда чума была, не так страшно было.

За Агигульфом и Тарасмунд, отец мой, из дома вышел, быстрым шагом направляясь куда-то (куда — я спросить не посмел). Со мной поравнявшись, сильно ударил меня по щеке. Я заревел, под дедову телегу кинулся и полдня сидел там, безутешно плача.

Когда день к полудню шел, к нам годья Винитар явился. За ним Одвульф поспевал. Проходя мимо телеги с дедом, Одвульф размашисто перекрестился. Рвение проявил.

В дом войдя, годья Винитар вдруг Гизелу по волосам погладил и сказал ей что-то на ухо, отчего она тихо заплакала. Но не горестно, а даже как будто с радостью. На дедушкиных богов Винитар поглядел мрачно и Тарасмунду сказал:

— Еще бы в капище снес дитя свое, в истинную веру крещенное.

На то Тарасмунд, отец наш, отвечал, что на то воля отца его Рагнариса была, ныне также отошедшего с миром.

Винитар, не слушая, отвернулся от богов и молитвы над усопшим творить начал. Я же слышал, как Одвульф, минуту улучив, говорит Ульфу на ухо, что уже за Рагнариса молился, хоть и грешен был дед, и что уже знак ему, Одвульфу, был. Но что за знак, не сказал. Ульфа это, похоже, не интересовало.

Годья, молитву краткую окончив, велел четыре жердины принести и шкуру бычью, что у нас над входом висела, а нынче почему-то во дворе валяется, будто ненужная. Мы с Одвульфом пошли выполнять приказ и вскоре вернулись уже с носилками. Одвульф все рассказывал мне о видениях, которые его обуревали. И на годью жаловался: не признает годья Винитар, что он, Одвульф, уже святым понемногу делается. Одвульфу все не удается никак доказать, что видения эти у него от Бога. И проверить невозможно.

Положили Ахму-дурачка на носилки и понесли в храм Бога Единого. Винитар с Одвульфом потащили на себе. Ахма-дурачок легонький, только распух от своей болезни.

Когда Ахму шевелить начали, такой смрад поднялся, что меня чуть не вывернуло. А годье Винитару хоть бы что. И у остальных тоже лица не менялись. Только Одвульф морщился.

Когда Ахму унесли, хватились: где Лиутпранд, где Гизульф? Нашли их на сеновале у Валамира — спали рядком и горя не ведали. Лиутпранд накануне Гизульфа пивом накачал и себя, конечно, не обидел. И Марда брюхатая между ними приткнулась.

Вся округа — пиршественный стол Рагнариса. Земля благодатная, которую мы пашем, — ложе Рагнариса. Небо — череп Имира — крыша над Рагнарисом. Дубовые рощи Вотана — стены его нового дома. Аларих и Арбр — отныне сотрапезники его. Река отделяет его от прежнего дома, в который не войти Рагнарису ныне. Никогда отныне Рагнарису реку сию не перейти. Могучим воином был Рагнарис; тяжким горбом на спину земли курган его ляжет.

Так говорил Хродомер, и все слушали.

Отец мой Тарасмунд слушал, разом постаревший, ибо теперь легли на него все заботы старшего в роду.

Дядя Агигульф слушал, от горя вновь будто обратившийся в ребенка.

Ульф слушал, и тревога от Ульфа исходила — будто считал Ульф, что не делом мы занимаемся, речи Хродомеровы слушая. Нет-нет да и метнет Ульф взгляд за реку, на деревню.

И вандалы, Визимар-кузнец и Арегунда-девица, слушали, а сами о своем думали — о тех мертвецах, должно быть, вспоминали, кого не довелось погребать, о Велемуде, об отце его Вильзисе, и о прочих, чьи имена мне неведомы.

А Филимер почти не слушал, на еду смотрел и слюна по подбородку его бежала.

Оптила слушал, отцом своим гордясь: сколь складно говорит.

Брустьо, Хильдефрида и Фаухо на Ильдихо презрительные взоры метали. Хотя ни Брустьо, ни Хильдефрида за своими мужьями в погребальный костер не пошли.

У всех взрослых мужчин были горящие факелы в руках. Нам с Гизульфом факелов не дали, потому что мы еще малы.

Гизульф, брат мой, с Хродомера глаз горящих не сводил. На Тарасмунда стал Гизульф похож. И на Ульфа одновременно — тревогой.

Лиутпранд вздыхал горестно, брюхом могучим колыхаясь, и шептал что-то себе в бороду, видимо, Хродомеру вторя.

Гизела, мать моя, рядом с отцом стояла, речам почти не внимая, и только слезы по ее лицу бежали. Она Ахму оплакивала, о котором прочие и позабыли.

А Ильдихо где-то за спинами терлась, тише воды ниже травы была, так что и не слыхать обычно голосистую наложницу дедову. Пива наварила и притихла, голову в плечи втянула. На щеках у нее два красных пятна — дядя Агигульф отходил, ибо прогневался за то, что она вслед за дедом в погребальный костер идти отказалась.

Тарасмунд, правда, за Ильдихо вступился, сказав, что страву по древнему обычаю по сыну своему, воспитанному в вере Бога Единого, еще стерпит, но кровавых человеческих жертв не допустит и лучше убьет кого-нибудь, кто настаивать вздумает.

Сестры наши, Сванхильда с Галесвинтой, попритихли немного, но любопытство их снедало. Глазами так и стреляли, мудрым речам через пень-колоду внимали.

Справа от Ульфа вандалы стояли, а слева — Од-пастух. Мрачен был, как и сам Ульф.

Все село здесь было. Все пришли проститься с Рагнарисом, никто дома не остался, кроме некоторых рабов.

Фрумо брюхатая — и та была, возле отца своего Агигульфа сидела. Улыбалась блаженно и живот свой оглаживала да приговаривала:

— Ишь ты! В самой середке лежит! В самой середке!

Агигульф-сосед же несчастный вид имел и на дочь свою безумную старался не глядеть.

Слушали Хродомера воины — румяный Аргасп, всегда веселый Валамир, который сейчас был ох как невесел, дылда Теодегаст, который стоял сутулясь, будто гору ему на плечи навалили; Гизарна, лень свою позабывший. Хоть и не был дедушка Рагнарис военным вождем, но как с вождем воины с ним прощались.

Одвульф в дареных матерью нашей Гизелой штанах стоял, рыдая и поминутно крестясь. Я приметил, что Гизарна на Одвульфа кровожадно поглядывает и странно пальцами шевелит — руки, видать, чесались Одвульфа вздуть. Я не понял, за что Гизарна так на Одвульфа взъелся, но странное дело! — мне тоже почему-то хотелось, чтобы он Одвульфа побил.

Годья Винитар тоже здесь был. Он Ахму отпел в храме Бога Единого, и кто хотел, те на том пении были, в том числе и многие из числа поклоняющихся старым богам. Теперь же, сельчан уважая, слушал Винитар, как говорит о Рагнарисе Хродомер. Впервые видел я, что наш годья Винитар — воин и что обличьем он ничем не отличается от Тарасмунда или Ульфа.

Когда дед жив был, мы всякую трапезу собирались вместе. Дед точно корень нашего рода был. А сейчас, видя, сколько людей на дедову последнюю трапезу пришло, понял я вдруг, что больше нам уже так не собраться. И много чужих лиц среди своих. Вон и вандалы, и Филимер (хоть и брат он нам, а все же не совсем родной). И Ульф будто не родной стал. И Винитар, которого на наших трапезах прежде никогда не бывало. А Ахма-дурачок, последний в роду — тот наравне с дедом лежит и почести ему отдают.

Да и собирались мы прежде под кровлей нашего дома. А теперь собрались под открытым небом, а дом наш — за рекой. И село все за рекой, стоит открытое, будто голое, беззащитное без людей. Как будто не дедушка Рагнарис, а село умерло.

От этих мыслей страшно мне стало.

…Аларих и Арбр отныне сотрапезники его. Река отделяет его от прежнего дома, в который не войти Рагнарису ныне. Никогда отныне Рагнарису реку сию не перейти. Могучим воином был Рагнарис; тяжким горбом на спину земли курган его ляжет.

Так говорил Хродомер. От слов его еще страшнее становилось, ибо не было правды в этих словах, и даже я понимал это.

Не быть Рагнарису с Аларихом и Арбром. Умер своей смертью и в Вальхаллу ему не войти, уделом ему будет темный хель. Те, кто веровал в старых богов, знали это.

Мы же, кто верует в Бога Единого, понимали, что геенна огненная дедушку нашего Рагнариса ждет, если он в последний момент захочет Вотана променять на Бога Единого. Куда ни пойди, везде ему плохо на том свете.

А коли так, то непременно начнет дедушка Рагнарис возвращаться домой.

Есть одно верное средство против таких буйных воинов, которым в могиле не лежится, и всегда так поступали, коли в покойнике не уверены (дядя Агигульф рассказывал, да и сам дедушка): отрезают ему голову и прячут куда-нибудь. А то в ноги положат, дабы запутать покойного, с толку его сбить, обездвижить.

И понимал я умом, что именно так следовало бы от мертвого дедушки обезопаситься.

Но с души воротило от такого. Хотя мы веруем в Бога Единого, так что, может быть, нам можно обойтись без этого. Да и у кого рука поднялась бы? У Тарасмунда сына его? У Ульфа? У Хродомера? Нет, не хотелось мне этого. И никому не хотелось.

А потом подумал я: ну и пусть бы дедушка возвращался! С Арбром дружил же дедушка Рагнарис, хотя Арбр был много лет как мертв. Так и мы с дедушкой дружить будем. И от этой мысли даже повеселел я.

После и другой мыслью себя утешил. Годья говорит, что Ахма наш праведен был. Может быть, Ахма на том свете за деда словечко замолвит, так что когда дойдут они вдвоем до перекрестка, где расходиться им — одному в хель, другому в рай — утянет Ахма за собой и деда. Жаль только, что говорить Ахма был не красен, ангелы могут и не понять.

Но кто ему, праведнику, слово поперек скажет? Коли захотел праведник деда-язычника с собой в рай взять, значит, так тому и быть. А уж реветь, глазами моргать и слюни распускать Ахма всегда был горазд.

Только вот захочет ли Ахма за деда слово замолвить? Дед-то в капище Ахму-дурачка снести грозился…

Я решил, что после у годьи про то спрошу. Годья должен точно все знать.

Эти мысли в голове у меня вертелись, пока годья Винитар говорил. Годья после Хродомера говорить взялся.

Очень утешительно годья говорил. Верующие в Бога Единого, сказал годья, любят в близком своем человеке не тело его, а душу. И когда умирает близкий тот человек, то теряют они его тело, но не теряют души, ибо душа бессмертна и всегда пребудет с теми, кого любит. Поэтому вообще не следует горевать по умершим. И если мы и горюем, то только лишь от слабости своей телесной и по неразумию.

Мне было немного стыдно, потому что в Ахме-дурачке я не любил ни тела, ни души. А вот в дедушке все мне было любо.

Умирает ли душа у тех, кто не веровал в Бога Единого? Я решил не спрашивать про это у годьи, потому что боялся, не сказал бы он: умирает.

Дрова для погребального костра еще со вчерашнего дня возили. Знатный был костер, сам как курган, такой огромный. Дед с Ахмой рядком на костре том лежали, первый в роду и последний в роду. И видно было, что дед с Ахмой одного роста — а мне-то всегда чудилось, что Ахма-дурачок на голову ниже, чем дедушка Рагнарис.

Дедушка Рагнарс был в своей лучшей одежде и в шлеме своем рогатом. Слева от дедушки меч обнаженный лежал, много крови вражьей испивший. Справа же ножны от меча лежали и дедушкино копье.

На красивом поясе с большой пряжкой был у дедушки кинжал. Я ему свой кинжал отдал, тот, что у чужака взял, дядей Агигульфом убитого. Я был горд, что дедушка возьмет с собой мой кинжал.

В ногах щит поставили, Арбром погрызенный, и рядом — самого Арбра, чтобы дедушке не скучно было. Арбр был полон темного ильдихиного пива. Хорошо бы, думал я, дедушка с Арбром встретились и пива этого вместе испили. То-то посмеялись бы отменной шутке, которую дедушка Рагнарис отмочил!

Еще коня хотели дедушке на костер положить. Но тут уж Ульф вмешался и не позволил. Ульф сказал:

— Что наложницу хотите вслед за отцом отправить, то ваше дело, и у меня об этой Ильдихо голова не болит. А вот коня не дам. Кони нам сейчас очень нужны будут.

Я видел, когда Ульф эти слова говорил, что отец мой Тарасмунд на него очень злится.

Еще дедушке его драгоценный коготь дракона на шею повесили.

У Ахмы-дурачка крест на шее был (он его всегда носил, и я раз видел, как они с Фрумо этот крест целовали, то он поцелует, то она).

Фрумо, видя, как дедушку Рагнариса обряжают (на Ахму-то мало внимания обращали, ибо невеликая то была потеря), захотела сама мужа своего обрядить, чтобы не хуже Рагнариса он был. Женщины сперва дурочку одноглазую к телам не подпускали, но Фрумо вой подняла, глаза выпучила, вот-вот разродится. Отец наш Тарасмунд и велел женщинам Фрумо подпустить.

Фрумо сразу успокоилась, как только поняла, что по ней все будет. Сняла с себя серебряные серьги (ей отец ее, Агигульф-сосед из похода привез, давно еще, когда не была она такой полоумной) и Ахме на грудь их положила.

Отец тем женщинам сказал: пусть так и будет.

Мать наша Гизела к костру горшок с кашей принесла. Красивый горшок, самый лучший у нас. Она его в ногах у Ахмы поставила.

Годья Винитар стал ее отчитывать, что это все неугодно Богу Единому, но мать наша Гизела годье на то возразила, что за горшок с кашей Бог Единый всяко не прогневается. И отступил годья Винитар.

Но вот речи закончились, слова иссякли. Тихо стало, только слышно, как факелы трещат да ветер посвистывает.

Тогда настало время костер поджигать. Тарасмунд повернулся к людям, что вокруг стояли, и знак подал. Расступились сельчане, дорогу давая, и дядя Агигульф вперед вышел.

Совсем наг был, ничего на нем не было, ни амулетов, ни малой тряпицы на теле.

По старому обычаю, наш отец Тарасмунд, старший сын Рагнариса, должен был это сделать, но воспротивился Тарасмунд и объяснил, что вера его не позволяет ему наготу являть пред дочерьми и прочими. Да и крест с тела снимать отказался.

Тогда к Ульфу обратились, но Ульф — тот только на Агигульфа кивнул и сказал:

— Вот вам любимец богов; чего ж более хотите?

Так и вышло, что погребальный костер Рагнариса поджигал его младший сын, Агигульф.

К костру приблизившись, дядя Агигульф обошел его посолонь, поджигая тонкие ветки со всех четырех ветров.

Занялось сразу — умело сложен был костер тот. Языки пламени поднялись высоко, обнимая наших умерших, точно мать детей своих ласковыми руками.

Фрумо вдруг вылезла вперед. Разрумянилась от огня, глаза у нее заблестели. Глядя на мужа своего, окруженного пламенем, заволновалась и руки к нему потянула.

— Очаг!.. Хлеб!.. Угощение готовим!.. — начала выкликать Фрумо. — Гости!.. Холодно гостям!.. Голодно гостям!.. Иди, Ахма, домой!.. Иди!

И тут в костре начал Ахма-дурачок приподниматься.

Ветер в этот миг переменился, паленым на нас пахнуло. И страшно закричал Филимер, к Ульфу бросился, будто спрятаться хотел. А годья Винитар осенил себя крестным знамением.

После этого Ахма, будто ослабнув, назад в костер завалился, сноп искр подняв, и не шевелился больше. И пламя скрыло его вместе с дедушкой Рагнарисом.

Я смотрел неотрывно в пламя, пока глаза не заслезились. И сквозь слезы увидел вдруг, что пришли Арбр-вутья и Аларих-курганный. И будто бы встает дед им навстречу и все втроем, обнявшись, как братья, растворяются они в ревущем пламени.

Я потом рассказал об этом Гизульфу, и Гизульф сказал, что видел то же самое.

Фрумо вдруг очень беспокойной сделалась, стала бегать между людьми, всех за руки хватала, в глаза засматривала и все спрашивала:

— Где?.. Ахма где?..

Агигульф, отец Фрумо, хотел было поймать свою безумную дочь, в дом отвести и там запереть, но Хродомер не позволил.

Сказал, пусть бегает и безумствует. Видно, время ныне безумствовать. Вотан, сказал Хродомер, коснулся пальцем своим агигульфовой дочери, наделив ее пророческим даром. Но то бремя мужское, вот и не вынесла Фрумо — рехнулась. Пусть теперь ходит и лепечет. Не гнать ее — слушать ее надобно.

Так Хродомер сказал, и не посмел возразить ему Агигульф, отец Фрумо. Страшно вещует Фрумо, только и сказал Агигульф-сосед.

На это Хродомер отвечал, что судьба — она любой может быть, и лютой тоже, а дело человека — себя блюсти и честь свою, а о прочем не беспокоиться. Рагнарис, покуда жив был, так и поступал.

И еще сказал Хродомер (удивились все, кто слышал), что Велемуд-вандал, сын Вильзиса, по тому же закону жил и умер.

Долго мы ждали, пока костер догорит, и ветер его остудит. Солнце уже за полдень перешло, когда начали кости собирать и очищать их от пепла.

Два сосуда больших и красивых принесли, в один кости дедушки собрали, в другой — кости Ахмы-дурачка.

Хродомер сказал, что дух этих украшений с огнем ушел, следом за Рагнарисом и Ахмой, а мы погребаем сейчас лишь тело этих украшений. Это золото силы не имеет, сказал Хродомер, оно всю свою силу в огне растворило.

И поднял Хродомер из пепла меч дедушки Рагнариса, огнем почти не тронутый. А когда выпрямился, увидел дядю Агигульфа — тот все еще нагой стоял.

Прекрасен был в тот миг дядя Агигульф. Ничто не мешало видеть красоту его. Широкоплеч и статен он был, в бедрах узок, в икрах силен; длинные белые волосы по плечам и по спине разметались; лик имел свирепый и вдохновенный, будто дедушкиного напитка из мухоморов отведал.

Когда увидел дядя Агигульф Хродомера с мечом Рагнариса в руке, глаза у Агигульфа загорелись, и обрадовался он несказанно.

Засмеялся Хродомер громко и страшно, руку протянул в сторону, и подали ему щит, будто ждали.

Сказал Хродомер дяде Агигульфу:

— Прекрасен и наг ты, отважный Арбр. Много почета убить тебя!

Тут ветер вдруг подул, и мне показалось, что это дыхание Вотана всех нас коснулось и сделало безумными, вдохновенными и мудрыми.

Поглядел я на небо, чтобы увидеть Дикую Охоту, и увидел, как несутся облака, меняясь непрестанно.

И когда снова взглянул я на тех, кто стоял перед догоревшим костром, то были там уже не Хродомер и дядя Агигульф, а дедушка Рагнарис и Арбр.

Отважен был дедушка Рагнарис, свиреп и страшен был Арбр.

И сказал Арбр-Агигульф:

— Не одолеть тебя меня, Рагнарис!

В руке у Арбра-Агигульфа уже был меч. То был ульфов меч. Ульф никуда без меча не ходит.

И стали они биться между собой. И видно было, что бьются хоть и шутейно, а насмерть.

И сказал Хродомер:

— Так Рагнарис вызвал вутью Арбра на бой. Силой равны они были, были равны и отвагой.

С этими словами напал он на дядю Агигульфа. А дядя Агигульф отскочил назад, ловко уходя от удара (ибо не было у него своего щита, и ничего, кроме наготы, не защищало его тела) и сказал:

— Бились, себя не щадя, ударом за удар воздавая.

И сам набросился на Хродомера. На щит принял удар Хродомер. Видно было, что освирепел тогда вутья Арбр, кровью глаза его налились, пена на губах показалась, свой меч отбросил. Отпрыгнул он, к земле припал, а когда Хродомер меч занес, чтобы его рубануть, от земли, как молния, прянул, руку с мечом, готовым разить, перехватил и к горлу Хродомера зубами потянулся. Тот вновь щитом отгородился.

— Диким зверем стал Арбр, дикой отваги полон. Смеется от радости Вотан, на Арбра глядя.

Тут Арбр-Агигульф, себя не помня, в щит хродомеров зубами впился и грызть его начал. Ударил его Рагнарис-Хродомер щитом по зубам, и пошатнулся Арбр, зубы разжал.

И сказал Хродомер так:

— Забыл себя Арбр в ярости священной, и тут Рагнарис мудрый удар нанес нежданный: щит рванул резко вверх, белоснежные зубы вутье-красавцу выбил. Два зуба оземь упало, в щите остался один.

Агигульф-Арбр ловко на ноги вскочил после падения и меч свой подхватил с земли так быстро, что глазом не усмотреть. И заговорил Агигульф-Арбр (а пена запеклась в углах его рта):

— Кроваво улыбка окрасилась, когда засмеялся Арбр. И меч свой в руки взяв, так молвил вутья: вот клык, чтоб поразить тебя!

И с этими словами вновь кинулся к Хродомеру.

Так обменивались они словами и ударами.

Я вспомнил, как дядя Агигульф говорил дедушке Рагнарису (это было, когда он гусли из бурга привез), будто в бою у него песни сами собой слагаются. Не отделишь теперь песни от звона стали; единой музыкой все это звучало.

И заворожила всех эта музыка. Она будто силой полнила.

Я поневоле стал раскачиваться ей в лад; после я понял, что и все слегка покачиваются, словно вторя схватке между двумя героями, соединившимися сейчас в дальних чертогах.

И годья Винитар тоже покачивался, захваченный смертоносной песней.

И вдруг страшно сломалась музыка. Из меня будто душу вынули и оземь грянули; и потерял я мгновенно все мои силы.

Хродомер-Рагнарис вскрикнул вдруг не в лад этой музыке, разрушая чары, которые сам же и сплел. И тотчас споткнулся Арбр-Агигульф, и оставили его силы. Пусть лишь мгновение и длилась растерянность; хватило этого мгновения искусному Хродомеру-Рагнарису, чтобы поразить вутью Арбра. Прямо в сердце ударил меч Рагнариса.

И показалось мне, будто это в мою плоть меч входит, холодной сталью, что разрубает кости и рассекает плоть.

Я закрыл глаза и призвал Доброго Сына Бога Единого, как годья учил. Годья всегда говорил: когда страшно, призывай Доброго Сына, вот ты и не один.

Когда я открыл глаза, то увидел, что Хродомер и дядя Агигульф стоят друг против друга, потные, тяжело дышат и смеются. И понял я (а поняв, удивился), что когда Хродомер Рагнарисом был, двигался Хродомер и пел, как молодой воин; теперь же, когда все закончилось, вновь ветхим старцем стал.

Дядя Агигульф Хродомера по спине хлопнул, будто ровню, и вниз с кургана к реке побежал.

С восхищением глядели мы все ему вслед, как легко бежит он, будто подпрыгивая.

А когда вернулся с реки дядя Агигульф, на лице его опять горе было. Ни следа той радости, что обуревала его, когда он Арбром был, которого дедушка Рагнарис в честном и славном поединке зарубил.

Уже и сосуды с костями и все, что от украшений осталось, и меч дедушкин — все это отнесли к загодя подготовленному месту.

У большого аларихова кургана, у самой подошвы его землю вынули и поставили небольшой деревянный сруб, вроде малого дома для костей дедушкиных, где им отныне покоиться. При жизни дедушка Рагнарис приходил сюда с Аларихом беседовать. Только дедушка уединения искал и потому на противоположном склоне кургана всегда сидел, от реки и села заслоненный; погребать же его на том склоне решили, что на село наше обращен.

Поставили на место две урны, сложили дары и подношения; после из смолистого доброго дерева над ними накат сделали; на накат землю насыпать начали.

Солнце на небе уже заметно сместилось, а мы все кидали и кидали землю. И воздвигся над дедушкой Рагнарисом (и над Ахмой тоже) маленький курган. Притулился у основания кургана великого, где Аларих погребен.

После работы этой трудной в реке омывшись, пир начали. Все на этом пиру было прекрасно: и еды в изобилии, и пива в избытке, и богатырских потех немало, и смеха великого и веселья в память дедушкину.

Одного только на этом пиру не было — дедушки Рагнариса.

Валамир явил сноровистость и смекалку, чего за ним прежде не замечали, как дядя Агигульф говорит. Для гуслей, что у него в доме валялись (их давно еще дядя Агигульф из бурга привез), новые струны добыл. Где добыл — о том умалчивает Валамир.

Принес их, по валамировому мановению, дядька-раб и хозяину своему с торжеством подал. И ударил Валамир по струнам, собираясь песнь начать. Сказал он, что гусли эти Рагнарису всегда любы были, вот и принес их на курган, на страву, старого воина в последний раз потешить песней воинской.

Возревновал тут дядя Агигульф. И тоже песнь затянул, Валамира перекрикивая. Так блажили на два голоса, покуда не охрипли; мы же с наслаждением внимали, ибо воинским духом полнились обе песни. Что исполнялись вперекрик, так оно и лучше: и впечатление сильнее, и вдвое короче слушание. А то поди дождись, покуда сперва один споет, потом второй. К тому же, оба дедушкины подвиги воспевали.

Валамир рассказывал о начале нашего села. Как ушел из старого села Хродомер, а следом за ним и Рагнарис от дряхлого корня оторвался, побег юный и гибкий.

Дядя же Агигульф усмотрел в этом непочтение к памяти рагнарисовой и иначе историю представил. Рагнарис первым от ветхого корня отложился, чтобы корнем новому древу стать; Хродомер же за ним потянулся, будто ягненок за маткой.

Сам Хродомер от пива отяжелел; ярился шумно, но встать не мог. Хильдефрида помочь ему пыталась, но и она на ногах держалась нетвердо — упала вкупе со старейшиной. Так и барахтались на траве вдвоем.

Хродомер отчаянно ругался и призывал на головы проклятых баб кары всех богов. Фаухо и Брустьо же в хохоте заходились.

Между тем две песни вились, друг друга обвивая, как бы сплетаясь в единоборстве.

И вот великая битва песен в битву героев обратилась. Невыносимо стало обоим богатырям словами полниться, телом же бездействовать. Одновременно за гусли схватились, каждый для своей песни их захотел. Агигульф кричит:

— Мои гусли!

Валамир кричит:

— Мои!

Агигульф кричит:

— Я их в бурге всем на потеху добыл!

Валамир кричит:

— А я их вновь петь заставил, струны новые нашел!

Схватились с обеих сторон — вот и конец гуслям пришел. Разломали и, обломки на курган бросив, в схватке сцепились могучие да так и покатились под откос к реке.

Долго еще рычанье из-под откоса доносилось; после же всплеск громкий послышался, как если бы дуб в три обхвата в воду рухнул. После всплеска рычанье свирепое хохотом веселым сменилось.

Годья Винитар все пиво пил да мрачнел все больше и больше. Будто не пивом, а печалью он наливался. Я думаю, годья Винитар о тех днях грустил, когда сам воином был.

Когда же всплеск тот от реки до слуха винитарова долетел, будто от забытья очнулся годья. Тяжким взором поглядел на Одвульфа, что рядом сидел и бойко рассказывал, как о покойном Ахме горюет, и вдруг Одвульфу со всей своей немалой силы в зубы дал.

И осекся Одвульф, рассказ свой оборвал, на годью уставился, глаза выпучив. Знал Одвульф, что годья его, Одвульфа, святым не считает, и все равно поступок такой со стороны Винитара для Одвульфа удивителен был.

Годья же в следующий же миг зарычал звероподобно и, вскочив с удивительной ловкостью, ногой Гизарне в живот попал, от чего согнулся Гизарна и упал. На Одвульфа упал.

Обнаружив под собой Одвульфа, обрадовался Гизарна: вот оно!

И начал он Одвульфа волтузить, ибо накипело у Гизарны — а что накипело, того он толком и сказать не мог. Просто бил Одвульфа и чувствовал: то делает, что давно должен был сделать.

А годья Винитар с мрачным удовольствием глядел, как Гизарна Одвульфа бьет. Зрелищем сим дивным насытясь, годья вдруг кровью налитые глаза свои на других обратил и оглядел всех, кто вокруг стоял.

И молча бросился на Ульфа.

И пал годья.

Пав же, уснул.

От той стравы я мало что помню, потому что после того, как Одвульф еще более редкозубым стал, мне тоже пиво в голову ударило.

Мы с Гизульфом переговорили и к Лиутпранду подкрались. Мы решили, что нам надоел этот Лиутпранд. Он лангобард. И Галесвинту, сестру нашу, лапает, а та визжит и жмется к его толстому брюху, нравится ей, что ли? Решили мы с Гизульфом: кабы дурного не вышло.

Вот и набросились на Лиутпранда, когда он от Галесвинты опять к большому куску мяса обратился и зубы в этот кус вонзил.

Тут мы и обратили к Лиутпранду речь, внешне учтивую, но с ядовитым жалом. Сказали ему, что на него глядя, вспоминаем одного человека. К тому тоже Галесвинта липла и всячески его потчевала; и так же, как Лиутпранд, пожрать тот человек был горазд.

— Кто таков был? — спросил Лиутпранд грозно. И Галесвинту покрепче лапой, рыжим волосом заросшей, обхватил, к брюху своему прижимая.

— Багмс, — одновременно ответили мы с Гизульфом.

Галесвинта из-под лиутпрандова локтя злыми взглядами нас сверлила, да только что нам ее взгляды.

— Кто этот Багмс? — поинтересовался Лиутпранд, снова от мяса откусывая. — Что за воин?

— Это раб был отцов, — пояснил Гизульф, а я добавил:

— Он гепид. Отец его за бесполезностью на все четыре стороны отпустил.

Лиутпранд подавился мясом и едва не умер. Галесвинта, как только он ослабел от удушья, из его хватки высвободилась и у меня на волосах повисла. Ее Гизульф еле от меня оторвал и в кусты бросил.

Тут довелось нам воинскую науку лангобардскую на себе испытать. Зарычал Лиутпранд, когда с удушьем справился и мясо выкашлял. Тут мы с двух сторон напали на него.

Помню я, что над головой моей мосол обглоданный взметнулся. И испустил Лиутпранд ветры такой богатырской мощи и громкости, что, казалось, от рева этого курганы содрогнулись до самого основания…

А когда пришел я в себя, Лиутпранд уже тащил нас с Гизульфом, как два бревна, под мышкой зажав. К реке нес.

Видел я, как вода приближается, и упали мы в воду. И видел я спину удаляющегося Лиутпранда, и слышал премерзкое хихиканье Галесвинты, сестры нашей. Мила ей была воинская наука лангобардов, так мы поняли.

И поклялись отомстить Лиутпранду. Гизульф сказал, что если Лиутпранд по своей глупости на Галесвинте женится, то иной мести коварному лангобарду и не нужно.

От холодной воды мы в себя немного пришли. И снова наверх по склону поднялись, туда, где стравное веселье кипело.

Лиутпранд снова Галесвинту тискал и обжирался; когда мы мимо проходили, он только кровожадно рыкнул нам вслед. Мы шагу прибавили.

Гизульф после рассудительно говорил, что хорошо было бы, если бы Галесвинта от Лиутпранда понесла, ибо нашему роду надобны свирепые воины.

И что мы с ним не дурью маялись, когда на Лиутпранда напали, а нарочно проверяли, достаточно ли он свиреп, чтобы семя свое в лоно нашей сестры заронить.

И в глупом хихиканье Галесвинты особая мудрость есть, нашей дуре-сестре невнятная за скудоумием ее, ибо от того глупого хихиканья славная прибавка к нашему роду может выйти.

Так рассуждал Гизульф, а я ему вторил.

Мы с ним говорили об этом другой нашей сестре, Сванхильде, Галесвинту ей в пример поставив. Сванхильда же хохотала и отмахивалась обеими руками.

В великой битве за гусли дядя Агигульф верх одержал над другом своим Валамиром. Так дядя Агигульф говорил после, а Валамир возразить ему не мог, потому что дядя Агигульф там, в реке, обильно накормил его тиной и водорослями. Стало быть, дядя Агигульф и победитель.

Возрадовавшись от этой победы свыше всякой меры, стал дядя Агигульф нового противника искать для единоборства. И приметил он, что Арегунда-вандалка скучно сидит. Женщины с ней своих женских разговоров не заводили; мужчины же к ней не подходили, ибо в памяти каждого свежи были побои, коими наградила их вандалка, когда они к ней в гости ходили — богатырствовать.

И такую речь обратил дядя Агигульф к Арегунде-вандалке, девой В-вотана — в-валькирией — ее именуя, на ногах слегка покачиваясь и длинными мокрыми волосами встряхивая:

— Не лепо ли тебе, о дщерь Вотана, в единоборстве честном сойтись с богов любимцем Агигульфом, сыном Рагнариса, в боях прославленным?

Арегунда-вандалка в своем одиночестве так набралась пива темного, что лишь посмотрела на дядю Агигульфа мутным взором. Однако ж чести своей не уронила и вскричала страшным голосом:

— Вотан!

И дядя Агигульф засмеялся и тоже радостно заревел, вандалке вторя:

— Вотан!

Решили они между собой на мечах биться и непременно кровь пролить, но поединка не получилось, ибо Арегунда встать не смогла.

Дядя Агигульф ее на руки взял и к реке понес любовно, дабы освежилась; но по дороге споткнулся и уронил. Освирепела вандалка и бранить дядю Агигульфа принялась.

Дядя Агигульф ее кулаком огреть хотел, но промахнулся и по камню попал. Вандалка же его кулаками разом по обоим ушам съездила, и обмяк дядя Агигульф.

Выбраться же из-под бесчувственного дяди Агигульфа у вандалки сил не хватило. И задремала она под дядей Агигульфом.

Так и нашел их Валамир. Будить не стал, вместо того удалился бесшумно и призвал к тому месту Гизарну, Аргаспа, Теодагаста, отца нашего Тарасмунда, Ульфа, годью Винитара, которого нарочно пробудил, и Ода-пастуха. И еще Визимара-вандала — пусть полюбуется. Смогли же пойти с Валамиром Гизарна, Визимар, Ульф да я, хотя меня никто не звал.

Тут Гизарна с Валамиром и Ульфом хохотать стали, а Визимар насупился. Дядя Агигульф от смеха этого проснулся и с вандалки нехотя слез, потому что вандалка хоть и была костлявая, но все же не такая жесткая, как земля.

Поворочался дядя Агигульф, заплетающимся языком вызвал Ульфа на поединок, непременно до крови, и снова заснул сном младенческим.

Арегунда же вандалка так и не проснулась.

Визимар с Валамиром толкаться стали и Визимар Валамиру в лоб дал кулаком, а Валамир — Визимару.

Но в это время от села несколько рабов пришли и еще пива принесли. Они драться бросили и пошли еще пиво пить. Ульф строго спросил рабов, все ли спокойно в селе. Снага-раб сказал, что чужаков нет. Тогда Ульф разом полкувшина осушил и, рыгнув, дозволил всем пить.

И Валамир перепил Визимара, а Ульф перепил Валамира… А после всех перепил Снага-раб, но того уже не заметили.

…………………………………………………………………………………………………………………………..

…Бой стенка на стенку………………………………………………………………………………………….

…………………………………………………………………………………………………………………………..

…Отец наш Тарасмунд с Ульфом боролись и одолел Тарасмунд Ульфа……………………

…………………………………………………………………………………………………………………………..

…Лиутпранд в костер упал…………………………………………………………………………………….

…………………………………………………………………………………………………………………………..

…Годья Винитар проснулся, словил Валамира (тот слаб был и отбиться не сумел) и о Боге Едином толковать ему начал, отчего произошло между годьей Винитаром и Валамиром столкновение, и Винитар Валамиру кровь носом пустил……………………………..

…………………………………………………………………………………………………………………………..

…Тарасмунд бился……………………………………………………………………………………………….

…………………………………………………………………………………………………………………………..

…………………………………………………………………………………………………………………………..

…Дядя Агигульф от забытья очнулся и, на курган лицом пав, рыдал прежалостно и дедушку Рагнариса протяжным голосом звал……………………………………………………………..

………………………………………………………………………………………………………………………….

………………………………………………………………………………………………………………………….