"Аберистуит, любовь моя" - читать интересную книгу автора (Прайс Малколм Malcolm Pryce)

Глава 10

– Если тебя ловили пираты, – объяснял я, – то приковывали к веслу и втирали тебе красный перец в глаза, чтобы ты не мог спать. Конечно, если ты женщина, тебя вместо этого продавали в рабство.

Амба стояла перед картой Борнео и изучала маршрут моего многоюродного прапрадедушки.

– А почему ты уверен, что она не утонула?

– Не исключено, что и утонула.

Амба развернула сахарный леденец.

– И что – ты просто сидишь себе и таращишься на дедушку?

– Второе правило частного детектива.

Она посмотрела на меня с интересом:

– Это какое?

– Береги башмаки.

Амба нахмурилась.

– Это означает, что ни к чему трепать кожу на подметках, слоняясь по городу, когда многое можно сделать головой.

– А первое правило частного детектива?

– Не становиться частным детективом.

Она опять нахмурилась:

– А третье?

– Попозже расскажу.

– То есть ты его еще не выдумал.

Я рассмеялся:

– Ладно, хватай свой плащ, пора нарушить второе правило.

В Венеции вельможа приезжал во Дворец дожей разодетым в меха и шелка, а через полчаса выходил через заднюю дверь и по мосту Вздохов отправлялся в тюрьму. Путь Иоло Дэвиса лежал через мост Тревехан, но символика та же. Многие годы он купался в теплом сиянии аберистуитской респектабельности. Пускай не герцог и не лорд, но занимал видное положение, наслаждался уважением сильных его маленького мирка. Ежегодно получал приглашения на Летний бал «Гольф-клуба» и Рождественский прием в «Ротари»; заседал в попечительском совете школы Св. Луддита; был советником экзаменационных комиссий; опубликовал несколько исследовательских работ об утерянном искусстве изготовления корсетов из китового уса. Гордый человек, он заказывал костюмы в Суонси и щеголял лосьоном после бритья, составленным по индивидуальному рецепту парфюмерами Гуэнта. Культурный человек, он отныне добывал себе пропитание кукольными представлениями в задних комнатах питейных домов.

Меккой раешников был Аберайрон, и, направляясь на юг по прибрежной дороге, мы продолжили разговор о Гермионе Уилберфорс. Я рассказал, как много лет спустя в Джунглях нашелся дневник Бартоломью. На страницах которого описывалось, как носильщики и проводники один за друим оставляли Ноэля, но он в одиночку прорывался Дальше; как в лихорадке и безумии протекли последние недели. И как в предсмертном бреду он описал день, когда его – одинокого, больного, обезножевшего – в джунглях навестила Гермиона.

– Штука-то в том, – сказала Амба, не вынимая леденец изо рта, – что это ничего не доказывает, так ведь?

– Ничего.

– Это могла быть просто галлюцинация.

– Разумеется.

– Или орангутанг. Или он это вообще выдумал.

– Есть только одно «но».

Возникла мимолетная пауза. Амба поглядела на меня, почуяв в моем голосе легкий аромат мелодрамы.

– Какое?

– Он взял с собой фотоаппарат.

Я чувствовал, как нарастает ее интерес.

– Один из первых, величиной со стремянку, и дотащил его до самого Борнео и там – вверх по реке. Он был первым, кто сделал снимки туземных охотников за головами. Он однажды описывал, как ему удалось договориться с племенем о съемке, и пришлось ждать час, пока тамошние женщины подготовятся. Он сказал, что женщины во всем мире одинаковы.

Амба фыркнула.

– Большую часть фотослоя съели насекомые, но несколько пластинок уцелело.

– Где они?

– В университете Сиднея.

– Только не говори мне, что он сфотографировал Гермиону.

– Не знаю. Удивительная штука: фотоаппарат так и не нашли – обнаружился дневник, другие вещи, но не фотоаппарат. И вдруг через пятнадцать лет он всплыл – по крайней мере, так рассказывают – в лавке старьевщика в Гонконге. Его купил американский торговец, а внутри была еще одна пластина. Говорят, он проявил ее, и хотя она была повреждена, все-таки на ней угадывалось призрачное изображение европейской женщины на фоне дождевого леса.

– Что случилось с пластиной?

– Он ее потерял.

Далеко перевалило за полдень, когда мы добрались до рыбачьей деревушки Аберайрон. Я притормозил и припарковался перед лавкой мясника на главной улице. Подрулил желтоватый «аллегро» и встал футах в тридцати позади меня. Он ехал за нами почти всю дорогу от Аберистуита.

– Сколько пабов в этом местечке? – спросила Амба.

– Немерено.

– И сколько мы будем искать нужный?

– Третье правило частного детектива. Сталкиваясь с тайной, не спрашивай, в чем ответ, спрашивай – в чем вопрос.

Амба подумала над этим секунду.

– Вот это прикольно; лучше, чем первые два.

– Ты видишь «аллегро» позади нас?

– Он едет за нами с Саутгейта.

Я прищурился, разглядывая водителя в зеркальце. Плащ, фетровая «трилби», борода, темные очки, на руле раскинута газета. Все это ничего не доказывало, но с каких пор невинные люди стали так одеваться?

– Так в чем вопрос?

– Вопрос не в том, в какой паб он отправится сегодня вечером, но в том, в какой из этих двух мясных лавок он закажет сосиски.

Амба поразмыслила над этим новым подходом к детективной работе.

Я достал брошюру об истории Музея, которую взял в библиотеке.

– Что-то я знаю – чего-то, может, и не знаю, но одно мне известно точно: показывать Панча и Джуди без сосисок невозможно. Там всегда есть эпизод, где Китаец падает в колбасную машину и выходит из нее в виде желтой сосиски с косичкой вместо хвостика.

В списке тех, кто внес вклад в создание Музея, в конце буклета была фотография Иоло Дейвиса. Пускай его портрет убрали из музейного кафе, но дальше дело не зашло. Мясистые красные щеки, усы щеточкой, которые он возможно, сбрил, и кустистые брови, которые, вероятно, оставил.

Он появился незадолго до закрытия, около 17.20, – проковылял по залитой солнцем улице, словно только что проснулся. Некогда великолепный костюм был теперь грязен и изорван. На обоих коленях виднелись заплаты, пришитые безобразным крупным швом, как бывает обычно только у клоунов; туфли ручной работы были разбиты так, что из дыр торчали пальцы. Он вошел в лавку и спустя несколько минут появился с пакетом сосисок под мышкой. Он шел по улице, а я потихоньку вывел машину на проезжую часть и последовал за ним. Он прошел по Хай-стрит, пересек ее по переходу с кнопочным светофором и скрылся в пабе у гавани, который назывался «Веселый Роджер». Проехав пару кварталов, я на перекрестке выпустил из машины Амбу. Согласно плану, она должна вернуться на прежнее место и приглядывать за пабом, а я двинусь дальше и попытаюсь стряхнуть хвост. Мы сговорились встретиться в 19.30. Я проехал дальше и остановился на набережной у гавани; нужно было как-то убить время, и поэтому я открыл окно, впустив душный предвечерний воздух, и прикемарил под глухие крики чаек. «Аллегро» проехал мимо и свернул на боковую улочку.

Я проснулся, когда город колебался на грани дня и ночи. Лавочники и конторщики потратили несколько минут на дорогу домой, и теперь не так уж скоро кто-нибудь потащится за первой вечерней пинтой пива. Небо на западе стало блекло-розовым, кое-где заморгали оранжевым и малиновым уличные фонари. В окно машины поплыл аромат жареного лука.

До паба по главной дороге было пять минут ходьбы, но я выбрал пеший путь подлиннее – через гавань. К началу вечера она представляла собой пустынный лабиринт сетей, ловушек на омара и вытянутых из воды лодок. Воздух терпкий, воняло вяленой рыбой. На полпути я свернул за угол, нырнул в дверную нишу и притаился. Появился субъект в длиннополом плаще и в «трилби» – он шел беззвучно, крадучись. Я вышел и встал ему поперек дороги, не говоря ни слова.

Он обмер и вдруг пустился наутек, едва лишь я метнулся, чтобы вцепиться ему в лацканы плаща. Мы схватились и упали на штабель смердящих рыбой садков. В сумятице его борода отвалилась. Она была дешевая, маскарадная, и крепилась на пластмассовой очечной оправе. Я остолбенело уставился ему в лицо. Передо мной была женщина. Я на долю секунды обомлел – ей этого хватило. Из кармана выскочил баллончик, и мне в лицо ударила струя. Перечная. Мой позвоночник прогнулся назад жутким рывком – я уклонился от жалящих иголочек газа. В то же мгновение женщина вырвалась и удрала, оставив мне фальшивую бороду и пуговицу с лацкана плаща.

Взять Амбу с собой в паб я не мог, а потому выдал ей немного денег на картошку с рыбой и сказал «сгинь». Затем вошел в первый зал бара. Уютная запущенность – круглые деревянные столы, в застарелых пивных пятнах и шрамах сигаретных ожогов, простые засиженные до блеска стулья. Бескозырки и морская всячина на стенах. За барной стойкой красовался штурвал, явно снятый с настоящего корабля. Простой старомодный кабак, обжитой простыми старомодными людьми.

Я спросил хозяина о кукольном представлении; он прервал полировку сверкающей стеклянной кружки и указал на двойные двери в задний дворик. Будь этот дворик чуть поменьше задрипан, он, пожалуй, заслужил бы названия террасы. Стулья уже расставили, и между рядов скакали чайки.

– Представление должно быть первостатейное, – сказал хозяин, заметив мой интерес.

Я кивнул.

– О да, если вам этакое по вкусу, то зрелище и впрямь поучительное. Интересный такой подход.

Я вскинул брови.

– О нет, не поймите меня неверно, сэр. Все очень традиционно. Старые излюбленные сценки. Ничего сверхавангардного. Завсегдатаи не терпят этих – как бишь их зовут – «современных трактовок», вроде тех, что в Суонси.

Я скроил вежливую гримасу:

– Лучше, чем в старину, не сделаешь.

– Вашими бы устами да мед пить, сэр.

– Когда ребенка выкидывают из окошка, я жду, что явится полиция, а не соцработники.

– Вот это вам тут и покажут. Хотя, – добавил он, – мистер Дэвис и не динозавр какой-нибудь. Есть у него и пара своих трактовочек, но не так, чтоб все это вам в морду совать, извините за выражение.

Я взялся за кружку.

– По-моему, пора идти – занять местечко получше.

– Очень мудро. Через четверть часа останутся только стоячие.

В последний момент он окликнул меня и, заговорщически перегнувшись через стойку, прихватил меня за лацкан:

– Вижу, вы, сэр, человек как будто азартный, так что стоит вам кое-что знать… – Он подтянул мое ухо поближе к своим губам и прошептал: – Мы тут после представления на втором этаже поигрываем потихоньку. В «Месье Блюэ».

– Месье кого?

– Блюэ. «Месье Блюэ говорит "Пастернак"» – это застольная игра такая.

Я кивнул.

Он осторожно огляделся и добавил:

– По ллавихангел-и-крейтинским правилам: чтобы сесть за стол – блюешь, чтобы встать – блюешь два раза.

К 8.15 в зале было три зрителя, включая меня. Остальные двое – престарелая чета, седые, морщинистые и трясущиеся, как желе. Бармен соврал, впрочем, я ему сразу не поверил. По костюму Дэвиса было видно, что аншлаги случаются не каждый день. Даже в Суонси никто не разбогател на кукольных спектаклях. Мечта увидеть свое имя большими красными буквами на стенке летней эстрады так и оставалась мечтой из того же драного лоскутного мешка пустых упований, что вот уж больше ста лет наполнял вагоны второго класса до Шрусбери.

Дэвис начал, едва перевалило за 8.30. Окинув быстрым взглядом пустые места, он нацепил личину невозмутимости и прошествовал за полотняную ширму. Через несколько секунд раздались писклявые голоса. Я задумался о жизни Дэвиса. Мне была неизвестна игра «Месье Блюэ говорит „Пастернак“», но я знал уйму подобных и представлял, что они делают с людьми. Спустя десять минут после начала престарелая чета удалилась, Иоло мужественно продержался еще десять минут и закруглился. Представление было очень заурядное, но отнюдь не такое безнадежное, как могло быть; по крайней мере, раешник выказал некоторую сноровку. Ближе к концу он даже пустился на какую-то экспериментальную трактовку – изобразил ни разу не. виденную мной сцену: полицейский подбрасывает фальшивые улики против мистера Панча. Явный, хоть и никчемный до убожества, отголосок собственной участи Иоло.

Когда спектакль окончился, я зааплодировал медленно и нарочито. Иоло потребовалось пять минут, чтобы собрать вещи, сложить кукол и появиться из-за ширмы. Я аплодировал не переставая, и он поднял взгляд на меня.

– Измываешься?

– Меня зовут Луи.

– А я спрашивал?

– Думал, захотите знать.

– Что тебе надо?

– Информацию – про Дая Мозгли.

Он замер и огляделся по сторонам.

– Оставь ты меня в покое.

– Всего пару слов.

– Зачем тебе надо про него знать? Он ведь умер, так?

– Я хочу знать – почему?

Иоло прищурился:

– Ты кто?

– Я – Мозгли, родственник.

– Не ври.

– Я частный сыщик, расследую его смерть.

Он повернулся уходить.

– Послушайте! – торопливо сказал я. – Это займет всего несколько минут, и я смогу вам помочь.

Дэвис фыркнул:

– Ишь куда замахнулся!

Я попытал последний гамбит:

– Думаете, с вами поступили честно?

Он горько рассмеялся:

– А какая разница?

– Уделите мне всего несколько минут.

Иоло Дэвис отправил в рот последний ломтик жареной картошки, смял обертку и выбросил в окно машины. Затем повернулся ко мне – свет уличного фонаря посеребрил контур его лица.

– Что тебе известно?

– Я знаю, что Мозгли работал над чем-то по Кантрев-и-Гуаэлоду; знаю, что вскоре после того, как сдал сочинение, исчез; знаю, что ребятишки болтают, будто бы он наткнулся на какое-то крупное дельце и это не понравилось учителю валлийского. Знаю, что Лавспун планирует вернуть земли Кантрев-и-Гуаэлода и перевезти туда группу паломников в Ковчеге. Знаю, что еще трое ребят, которые списали сочинение, погибли, а один пропал без вести. Я предполагаю, что они убиты, потому что списали сочинение у Мозгли и обнаружили то, что обнаружил он. Я знаю, что вы примерно в то же время потеряли работу. И догадываюсь, что вас наказали за помощь Мозгли.

Старый музейщик вытер жирные пальцы о штанины и с восхищенной нежностью покачал головой, вспоминая ученость Мозгли. Голос его сделался печален и отстранен.

– Эта штука про Кантрев-и-Гуаэлод была гениальной. Слов других не подберешь. Знаешь, это он все сделал. Весь проект Исхода и постройки Ковчега и заселения земли – все Мозгли придумал. Он в Музее подолгу просиживал – в архивах в основном. Хотел поднять школьное сочинение на такие высоты, о которых люди и не мечтали. Была у него мысль, что сочинением можно мир перетряхнуть. То есть вроде как компенсация за больную ногу. А все ж таки и еще кое-что. Он сказал как-то, что может потягаться с судьбой и поставить ее на колени. – Дэвис невесело рассмеялся. – Знаю, когда я это говорю, кажется, что все это чепуха на постном масле, но послушал бы ты его… ты бы просто… Вот ведь смешная штука – выглядело, словно так и надо.

– Но ведь не мог же он в самом деле найти это пропавшее царство Железного века?

– Этот мальчик мог все. Знаешь, как его отыскал? Через триангуляцию. Расставил по всему берегу – там, где люди говорили, что слышали призрачные колокола, – записывающие устройства; потом проанализировал допплеровское смещение в частотах, потом чего-то все складывал – я понятия не имею чего, – а потом протриангулировал местоположение колоколов. Поверить нельзя. И это всего лишь начало. Потом он при помощи эхолотов сделал карту местности и вычертил схему осушения. И на десерт – спроектировал Ковчег.

– Не пойму как-то, а в чем он провинился? Я думал, Лавспун в восторге от этой идеи. Он что, пытался присвоить себе мальчишкину славу?

Иоло покачал головой и вздохнул:

– Кантрев-и-Гуаэлод тут ни при чем. Само собой, Лавспун был в восторге от проекта; он велел оказывать Мозгли всяческое содействие. Не то чтоб оно тому требовалось. Но как-то однажды мальчишка сменил курс. Ни с того ни сего. Пришел – глаза блестят, да так безумно, что даже сильнее, чем раньше. Начал работать в совсем другой секции Музея. Сказал, что у него новая идея, что он на пороге шедевра.

– А учитель валлийского это не одобрил?

– Паренек мне велел ничего не говорить Лавспуну – это, мол, сюрприз. Но учитель все равно прознал.

– И тогда-то они посадили пятно на корсаж?

– Это был не корсаж, а редкостное утягивающее боди из крепдешина цвета чайной розы.

– И какой же была новая область его исследований? На что он переключился?

Сиденье басовито перднуло – Иоло повернулся ко мне. Свет отражался в печальных лужицах его глаз.

– Я тебе расскажу. Только не проси ничего объяснять, потому что даже теперь…

Он примолк.

– Ну же.

– Даже теперь я не имею понятия, что плохого было в этом новом…

Снаружи что-то послышалось. Музейный смотритель замер, его челюсть отвисла. Я быстро протянул руку, взял его за плечо. Чтобы подбодрить. Но было слишком поздно. Безумным оцепеневшим взглядом уставился он куда-то мимо моей головы. Я обернулся и увидел там, в кромешной ночи, где-то на самом пороге различимости, темные фигуры. Похожие на ворон или, точнее, на женщину в плаще, с которой я схватился днем.

– Ублюдок! – завопил Иоло, сбрасывая мою руку. – Смрадный двуличный подонок!

Он распахнул дверцу машины и бросился в ночь. Когда я выскочил из машины, и он, и таинственные фигуры Уже исчезли.

Давно перевалило за одиннадцать, когда я забрал Амбу и отравился в Аберистуит. На самом выезде из Лланрхистида на полном ходу нам навстречу пронеслась «скорая». Дороги были пустынны, и она просвистела сквозь темноту полей, как голубая пульсирующая стрела. Впрочем, спешка оказалась излишней. Иоло Дэвис уже был мертв.