"Аберистуит, любовь моя" - читать интересную книгу автора (Прайс Малколм Malcolm Pryce)

Глава 8

Отыскал ли ее Ноэль? После тайфуна трупы родственников Гермионы Уилберфорс выловили из воды местные рыбаки, но Гермионы не было среди них. Предприняли поиски – и ничего не нашли. На том бы делу и конец. Если она и осталась в живых, пираты, которыми кишели прибрежные воды Борнео, скоро заставили бы ее об этом пожалеть. Но тут из джунглей стали просачиваться странные истории. Нелепые, невероятные истории о белой женщине, которая там якобы поселилась. Никто из людей знающих в эти россказни не поверил. Ни чиновники в Сингапуре; ни раджа в Сараваке. А вот Бартоломью поверил – этот взбалмошный сэр Галахад продолжал свой поход вопреки советам даже после того, как его бросили все проводники и носильщики. Дневник, который жена епископа выменяла на медные котелки, обрывается – через шесть недель одиночества – лихорадочными малярийными каракулями. «Я видел ее, – написал Ноэль в последнюю неделю, одолеваемый недугом, неспособный двигаться. – Я видел ее. – А затем последние слова: – Веровать – значит верить в то, чего пока не видел». Галлюцинация, порожденная безумием лихорадки? Разумеется. Другого объяснения быть не может. Вероятность того, что эта женщина вообще попала в джунгли, ничтожна. А найти Гермиону он не мог ни при каком раскладе. Ничего по-настоящему удивительного не было в его судьбе, никакой тайны. Кроме одной: он взял с собой фотоаппарат.

Я медленно объезжал бескрайний газон, простиравшийся перед входом в Музей, и щурился, когда солнце отблескивало от плексигласового носа «ланкастера». Приобретенный в 1961 году у знаменитой 617-й эскадрильи «Разрушителей плотин»,[25] он стоял на площади Победы со времени окончания боевых действий, и с годами его величие нисколько не тускнело. Где-то на дне реки Рио-Кайриог покоился его собрат. Я притормозил, заглушил двигатель и поглядел, как, разбившись на пары, группка школьников взбирается по лесенке ко входу под хвостовой турелью и исчезает в фюзеляже. Всю школу нам рассказывали, как в XIX веке люди покинули Уэльс, чтобы поселиться в Патагонии, но никто не рассказывал почему. Кидали в волны шиллинг с конца Пирса, чтобы начать новую жизнь в стране молока и меда. Но их встретила даже не страна хлеба и повидла, а голая, забытая богом и покрытая льдом пустыня. По молодости своей я войну за независимость не помнил, но, как и все, знал кинохронику «Патэ» – очереди к вербовочным пунктам, змеящиеся по улицам. Первоначальная эйфория. А затем – смерть иллюзий. Пластиковые мешки с убитыми, зигзаги политики; отрезвляющее открытие, что наши ребята – не джентльмены в белых шляпах, как все полагали. Не воины-освободители. На родине общественное мнение обратилось против безрассудной военной авантюры, народ одумался. Но войскам, увязшим в окопах, из которых теперь их невозможно было извлечь, такой роскоши никто не предоставил. И тогда грянула знаменитая операция при Рио-Кайриог; поворотный пункт и знаменитая победа. Такая же, как при Дюнкерке.[26]

Я нашел музейного смотрителя Рианнон Джоунз, в отделе Комбинаций и Корсетов, который занимал весь верхний этаж здания – куда более интересного, чем размещенные в нем экспонаты. Компания «Паровая железная дорога „Олово и Свинец Чертова Моста“» построила его в середине прошлого века: великолепная неоготическая громада, усеянная херувимами и горгульями, башенками, арками, зубцами и амбразурами. Считалось, что в радужном свете витражей блещет крупнейшая в Европе коллекция белья, и в годы моей юности, помнится, в музее имелся специальный служитель – гонять школьников, которые пытались в этот отдел просочиться. Эта должность ныне канула в Лету как работные дома и педели. В Музее было пустынно, однако гулять по нему в летний день мне, в общем, нравилось. Я шагал сквозь столбы послеполуденного солнечного света, нежно ласкавшего экспонаты; плясала пыль. Отдел Чайных Попонок находился в дальнем конце под Большим Южным окном, выходящим на Площадь. Эта коллекция ничем не славилась – невзрачные лоскутки в допотопных витринах не давали ни малейшего представления о срамной торговле в портовых магазинчиках. Нетрудно было заметить, откуда похитили попонку майя. Свежевставленное стекло, выцветший участок бумажной подложки в форме попонки. Рядом новая карточка со лживой надписью: «Временно передана в экспозицию „Лейпцигер Штаатсгалери“».

Рианнон Джоунз подошла и встала рядом, любуясь чайничными попонками.

– Принхаун да, мистер Найт!

Я с улыбкой обернулся:

– Принхаун да, миссис Джоунз, чудесный день!

Она сделала ангельское лицо:

– О да, не правда ли!

Я пришел выкачать из нее информацию, но следовало вымостить путь приветственными любезностями. Поторопись я сейчас – и позже она утопит меня в экивоках.

– О да, денек выдался на славу, сказать нечего, – сказал я. – Будем надеяться, погодка не подкачает и в июле.

На лице миссис Джоунз солнце скользнуло за облако, словно дала о себе знать давно забытая детская травма.

– О-оо, вы бы так не сказали, если б помнили тридцать второй год! Тогда был прелестный июнь, и вдруг с первого июля зарядил дождь и не утихал до банковского выходного в августе. – Она поежилась. – До сих пор не могу прийти в себя!

– Тем не менее, – сказал я утешительно, – сегодня жаловаться не на что.

– О да, – улыбнулась она. – погодка выдалась на славу. Но с другой стороны…

Она умокла и медленно подняла указательный палец к переносице – жест, который женщины Аберистуита усваивают еще на бабушкиных коленях. Жест, как удар судейского молотка, призванный подчеркнуть, что последует некое предупреждение. Последует неизбежно и с фатальной определенностью рояля, падающего на голову мультяшного кота. Я смотрел, как загипнотизированный. О да – это и впрямь был чудный день, признавала она, а ее грудная клетка наполнилась воздухом.

– Но! – Она воздела указательный палец… – Но… с другой стороны, и вчера был чудный день, хуарай тег!

В ее глазах заискрился победный огонь. И вчера был чудный день. Еще б не чудный. Или нет? По правде говоря, я не мог припомнить – да на самом деле это было и не важно. Здесь мы имели дело с лингвистическим «я в домике». Хуарай тег. В переводе – «играя по-честному», и стоило ввернуть эти два слова в предложение, как все солецизмы, все банальности, все забубённые логические кульбиты сходили вам с рук.

Поставив мне вербальный шах и мат, миссис Джоунз великодушно обратила взор свой к чайничным попонкам.

– О да, они такие красавицы, – сказала она. – Вот этот комплект был связан Сестрами Деиниола в 1961 году. Во время войны, в порядке сбора средств на «ланкас-тер». – Она кивнула на окно, выходившее на площадь Победы. – Это, видите ли, было нужно, потому что мы не имели никакой воздушной поддержки.

– Сколько же надо вязать, чтобы купить бомбардировщик!

– О да, но у Сестер Деиниола дисциплина прежде всего. Такие уж прямо строгости. Знаете миссис Бейнон с маяка? Они ее не пускали работать в сувенирную лавку, когда у нее начинались месячные!

Крем в пирожных из маргарина и сахара. Столы и стулья из школьного актового зала. Под высоким, как в церкви, потолком гуляло эхо, приглушенное миазмами пара и ментоловой изморосью, которая выступает в подобных заведениях даже в разгар лета. Музейное кафе. Красная пластмассовая кетчупница в форме помидора на столе. Полированный чайный титан на прилавке рядом с витриной, где клекли пончики в форме каноэ, покрытые ранами фальшивого повидла. В углу стоял «однорукий бандит», для которого в кассе нужно было менять деньги на старые пенни.

Миссис Джоунз отерла мизинчиком черносливину рта. Все же следы крема упрямо цеплялись за серый мох у нее на верхней губе.

– Знаете ли, – сказал я, – я частенько сюда наведывался в детстве.

– О да, в школах мы были очень популярны.

– Больше всего мне нравился, – добавил я с преувеличенной небрежностью, – отдел про Кантрев-и-Гуаэлод.

Миссис Джоунз перестала жевать пончик и положила его на тарелку. Ее рука дрогнула.

– Боюсь, – сказала она мягко, – это не моя специальность.

– Он ведь все там же, возле отдела с двухголовыми телятами, не так ли?

Рука заходила ходуном.

– Д… да, пожалуй что.

– Может, сходим туда попозже?

– По… по… по-моему, он закрыт.

– Ах, какая жалость, а я подумываю об одном исследовании; как бы взгляд из двадцатого века…

– Извините, ничем не могу помочь, – резко оборвала меня миссис Джоунз.

– Никаких хлопот. В основном теория. Я бы рассмотрел вопрос с точки зрения океанологии. Мне бы, конечно, понадобились таблицы приливов за Средние века…

Она закрыла уши руками и по-детски захныкала:

– Нет-нет, перестаньте, пожалуйста, я ничего не знаю о Кантрев-и-Гуаэлод, правда-правда.

– Чего вы боитесь?

– Ничего, ничего… я… с вашего позволения, мне пора идти.

Она вскочила, и от скрипа ее табурета все в зале смолкли и завертели головами по сторонам. Затем, понизив голос до сиплого шепота, она процедила:

– Просто отвали, мать-его, ладно?

Она не успела улизнуть – я сомкнул хватку на ее грязно-белом грубом шерстяном рукаве.

– Сначала скажи, что ты скрываешь.

Я сжал тиски на ее костистой руке, и она моргнула от боли. Все в зале ошарашенно смотрели на нас.

– Ничего! – прошипела она. – Я ничего не скрываю. Я ничего не знаю о Кантрев-и-Гуаэлод.

Она снова попыталась вырваться, но я угрюмо ее удержал.

– Кто убил Мозгли? – Я бросил карту наугад – посмотреть, произведет ли это на нее впечатление. Произвело.

Она судорожно глотнула воздуха и невольно покосилась на камин у двери. Я проследил за ее взглядом. Там над полкой в глаза бросался яркий прямоугольник обоев – на месте долго провисевшей и недавно снятой картины.

– Хочешь, чтобы я кончила, как он? Как мистер Дэвис? Так, да? Этого ты хочешь?

– Старый смотритель?

– Да!

– Он помог Мозгли с сочинением?

Она ныла и извивалась, как кошка в капкане.

– Где он сейчас? Мистер Дэвис?

– Отвали, мать-его!

Моя хватка ослабла, и миссис Джоунз понеслась между столиков, сшибая по пути стаканы. Не обращая внимания на взгляды публики, я сидел и смотрел на камин – туда, где прежде висел портрет Иоло Дэвиса.

На следующий день возобновил движение Призрачный поезд, позвонила Мивануи и сообщила, что у нее есть два билета. Я встретил ее на вокзале рядом с надписью, гласившей: «Какова цель вашего визита в Англию?» Мне хотелось кое о чем спросить Мивануи, но то был такой дурацкий вопрос, что я все оттягивал. «После ее следующего визга», – говорил я себе. Она визжала, а я опять откладывал. Визгов хватало. Это был единственный в мире Призрачный поезде настоящими призраками. До приватизации – единственный Призрачный поезд, которым управляли «Британские железные дороги». Он появился как образовательный проект Кардиганширского «Фонда Наследия». Заброшенные свинцовые выработки превратились в тематический маршрут, знакомивший с историей добычи свинца в Кардиганшире. Узкоколейные паровые поезда довозили отпускников и школьные экскурсии до самой шахты, а там их сменяли шахтные пони, которые тянули вагонетки по галереям. Маршрут даже получил премию ЮНЕСКО за «ответственный туризм», но тут случилось ужасное происшествие. Отлетело колесо и сорвало крепь, потолок рухнул, и погибла «экскурсия выходного дня» из Центральной Англии. Когда через два месяца аттракцион открылся снова, начали твориться странные вещи. Пони в своих стойлах душераздирающе ржали по ночам, а утром брыкались и отказывались идти в шахту. В туннелях слышались непостижимые звуки и плавали бестелесные огни. Вскоре пассажиропоток упал – казалось, поезд дальше не пойдет. Но слухи постепенно распространялись, и появился новый контингент: не те, кто интересовался промышленной археологией, а охотники за НЛО, поклонники мегалитов, фанаты стихийного самовозгорания людей и участники холостяцких вечеринок. Так и родился единственный в мире подлинный Призрачный поезд. В дополнение к пластмассовым скелетам и занавесам из фосфоресцирующих водорослей, сквозь которые теперь тарахтели электрические вагонетки, любители острых ощущений могли высматривать женщину, держащую под мышкой голову с пергидрольными волосами. Или мужчину, который дремал на скамейке, прикрыв лицо номером «Дейли Миррор». А в кафетерии – эманацию женщины, грудью кормящей дитя.

Мивануи закричала и спрятала лицо у меня на груди – мы свернули за угол, в занавес из фосфоресцирующих водорослей. Я попробовал выведать, вдруг певице известно, зачем ее кузену Эвансу могла понадобиться попонка для чайника с рисунком майя. Поезд прорвался сквозь последние ворота и выскочил на солнышко.

– Мивануи?

– Мм-мм?

– Знаю, это глупо прозвучит, но – твой кузен Эванс никогда не интересовался инками?

– Кем-кем?

– Или ацтеками; или что-то вроде того?

Она склонила голову мне на грудь и, улыбнувшись, посмотрела мне в глаза.

– Мы так и не увидели, как женщина кормит младенца. Вот обидно.

– Ну накричалась ты все же досыта.

– Знаю, но те призраки были фальшивые.

– А если фальшивые – зачем кричала?

Поезд медленно остановился, и остальные пассажиры стали снимать каски.

– А это были фальшивые крики. – Она села прямо и принялась отстегивать ремень. – В следующий раз можешь взять Панди.

Я вздохнул:

– Слушай, перестань ты сводить меня со своими подружками!

– А я не свожу, только она хочет прокатиться, а боится – до ужаса.

– А ножик в носке?

Она обвила меня рукой за шею и придвинулась ближе. Волосы тепло прижались к моему липу, заслонив свет, и я тут же испытал мощный позыв ко сну. Я мягко отстранил ее и спросил вновь:

– Он тащился по ацтекам?

Мивануи поджала губки, сделав вид, что задумалась, а потом сказала:

– По правде говоря, не думаю, чтобы он особенно любил слушать рок-группы.

Я высадил Мивануи возле ее квартиры с видом на Тан-и-Булх, поехал вверх к Саутгейту, а там повернул налево и углубился в горы. Над Аберистуитом сияло солнышко, но чем выше я забирался, тем пасмурнее становилось, и вскоре я уже ехал в холодном тумане по мирку каменных изгородей, сложенных без раствора, и сетчатых загонов для скота. Испуганные овцы жались к насыпям по обеим сторонам дороги, отчаянно пытаясь сообразить, как же им вернуться в поля, откуда они по неведомой причине сбежали. Туман все густел, а я ехал между однообразными рядами елей по унылым недремучим лесам, которые Лесохозяйственная комиссия засадила однообразными рядами хвойных, – ехал, изредка встречая укрепленные в заборах и оградах палки с резиновыми противопожарными лопатами. Время от времени сквозь деревья прорывалось стаккато вспышек – проблески Нант-и-Мохского водохранилища. А потом деревья кончились, и я оказался на заросшем бурьяном кладбище, на косогоре, над водохранилищем. В здешней церкви хоронили Марта. Я оставил машину и побрел между кривых сланцевых зубов – надгробий.

Официально так и не было подтверждено, что у него чахотка. И сколько же друзей-доброхотов с той поры пытались уверить меня, что ее было. Но откуда бы им знать? Они что, присутствовали в тот день в начальной школе, когда нам ставили БЦЖ? Когда Марти так испугался укола, что я пошел на прививку вместо него – в обмен на месячный запас батончиков «Марс»? Живи он в городе, все сложилось бы иначе. Однако жил он здесь, на этом бессолнечном северном склоне над водохранилищем. Я поглядел на скромный могильный камень, а потом унесся взглядом к тихим стальным водам, запертым плотиной Нант-и-Мох. Марти как-то рассказал, что на дне озера есть деревня: ее затопили, когда строили плотину, а печатник перепутал даты в листовках, где говорилось, что люди должны покинуть дома, и все утонули. Марти сказал, что после этого у печатника народ перестал заказывать. Мне до сих пор смешно.

Вуран, который погубил Марти, терзал Аберистуит трое суток, и в кои-то веки мы допустили трагическую ошибку – не погасили лампаду надежды у себя в сердцах. Опыт научил нас за много лет до того, как мы вышли в реальный мир и убедились в истинности этого урока, что наилучшая политика – ожидать худшего. Но в тот раз, глядя по телевизору, как вертолеты по воздуху доставляют тюки сена для оказавшейся в снежном плену скотины, мы подумали, что хоть в эту пятницу физкультуру отменят. Но от занятий Ирода Дженкинса было не так просто отвертеться. Его правила гласили: чтобы отменить физкультуру, нужны метеорологические условия, как на Сатурне. Марти ненавидел регби. Для него то были языческие игрища, современное воплощение ритуального блуда в Белтейн.[27] Столбы ворот изображали влагалище богини плодородия Викки, а мяч был символом спермы. Тезис убедительный, но Марти все равно пал на алтаре Иродова безумия.

Ничто не могло подготовить нас к шоку в тот день. Мы уже привыкли, что на поле для регби нормальные человеческие законы не действуют, однако на этот раз, казалось, были попраны и законы физические. Мы словно проснулись утром на потолке и обнаружили, что гравитация за ночь сменила вектор. Марти стоял, держа в руке единственный известный талисман, который мог гарантировать спасение от казни, – записку от мамы, – и Ирод ее отринул.

– Побегаешь немного – простуда и пройдет, – изрек он фразу, вошедшую в историю медицины. И, произнеся это, вошел в помещение, чтобы обрядиться в свою полярную куртку. Марти остался снаружи – дрожащий, белый как призрак. Позже следствие установило, что записка была липовая, а это означает, что Ирод получил индульгенцию. Но Марти не был крепышом, подделал он записку или нет. Он поглядел с надеждой на меня, своего единственного друга, и я сказал:

– Марти, мы не играем. – Четыре слова, которые определили мои мысли и поступки на всю оставшуюся жизнь. – Марти, мы не играем. – Что может быть проще? Чистое безумие – выходить на поле в такой день, а если откажутся все, что он сможет сделать? Если бы мы все держались вместе, наша воля бы возобладала. Мы просто отказались бы сдвинуться с места. Марти ухватился за план и сумел сплотить всех в этом мятежном порыве. Ирод вновь вышел на улицу со свистком, и Марти выступил вперед и сказал:

– Сэр, мы не играем.

Ирод ошеломленно моргнул и воззрился на этого мальчика: хрупкого и дрожащего, неуклюжего и заученного – все это были преступления в глазах учителя физкультуры, – а потом усмехнулся и повернулся к нам, остальным.

– Ах, неужели? – произнес он. – А кому еще слишком холодно и он не побежит? – На долю секунды воцарилось молчание, потом все заржали; стало ясно, что Марти разыграли и никто не вовсе не собирался отказываться от игры. Никто не сделал шаг вперед. Наконец, опьяненный ликованием победы, Ирод обратил свой взор на меня, давнего союзника Марти, и спросил: – Ну, так что, голубчик?

И я поджал хвост, как побитая собака, и не сказал ничего. В тот день мы играли в регби, а Марти бежал кросс в одиночку. Пускаясь в путь, он бросил на меня незабываемый душераздирающий взгляд. Он смотрел без укоризны, иначе было бы куда как легче жить, но – с пониманием. Это был обжигающий прощальный взор заключенного, которому надевают повязку на глаза, впивающие последний глоток красоты этого мира.