"Страна Лимония" - читать интересную книгу автора (Карстен Свен)

Глава 2.

Останавливались по пути лишь однажды, непонятно где. Серёга хотел, было, вылезти, и идти назад, но – а как быть тогда с мешками? И уехали далеко, и поворачивали сколько раз, как искать дорогу? Непонятка, одним словом.

Тут снаружи заговорили, Серёга прислушался. Один голос был, ясно, Кержакова зятя, а второй, хозяйский и ленивый – неизвестно чей.

– Та-а-ак, – сказал второй голос. – Без света едем. Создаем, так сказать, чрезвычайную обстановку.

– Забыл, командир, извиняюсь! – весело ответил кержаковский зять. – Опа! Уже горят!

– Сразу надо было, – не согласился ленивый. – Теперь плати по тарифу. Двадцать и за оформление пять.

– Может, без оформления, командир? – шофер, судя по голосу, очень радовался разговору. – Спешу я, опаздываю уже. Груз пропадает.

– Спешит он… – проворчал ленивый. – Пропадает у него… Чего везем-то?

По кузову резко ударили чем-то, как палкой. Серёга вздрогнул.

– Мясо на рынок, командир! Свинью забили, продавать везу.

– Мясо, говоришь… – голос перестал быть ленивым, словно проснулся. – Что за мясо? Лицензия есть?

– Да так себе мясо, командир, завонялось уже. Жарко, солнце, все дела…

– Завонялось у него… – опять потерял интерес ленивый. – Ладно, плати двадцать по курсу, и спеши куда хочешь.

– А какой курс сегодня, командир? – веселость кержаковского зятя несколько увяла.

– С утра три с половиной.

– Эх, мать-понимать, ничего денег не осталось… – кержаковский зять совсем сник. – У меня только полтинник, командир… Не думал я… Возьми полтинник, а?

– Со светом надо ездить! – крикнул командир, и по кузову снова стукнуло. – Правила для кого пишут?! Курс надо знать, в курсе надо быть, понимаешь?! В курсе! Полтинник у него! В последний раз отпускаю, а не полтинник! Давай мне тут! Что сказать положено?!

– Без сдачи… – процедил кержаковский зять.

– Паш-ш-шел!..

Мотор заскрежетал, взвыл, зашипели по гравию шины, Серёгу хорошенько мотнуло от одного борта к другому, а ведро прилетело и ударило его пониже коленки. Потом поехали ровнее, но все равно – машина то набирала скорость, то резко тормозила, часто поворачивала, и со всех сторон под тент кузова забирался странный, незнакомый шум – кругом ухало, фыркало, шелестело, звякало, слышны были голоса и гудки. Вокруг был город.

Наконец, поехали медленнее и вскоре остановились совсем. Мимо грузовика что-то прокатилось с треском и жужжанием. Кержаковский зять хлопнул дверцей кабины и через секунду просунулся в кузов по плечи, откинув край тента.

– Не сопрел еще, Сергуня? – весело спросил он. – Скидавай пока мешки и мясо, я сейчас телегу пригоню.

И снова исчез. Серёга, прихрамывая, проковылял к заднему борту и высунул голову. Летний день, солнце, жара, все дела… К горлу подошло, и Серёгу чуть не вытошнило. Но пронесло. Кое-как Серёга проморгался, выбрался из кузова и попытался оглядеться.

Грузовик стоял на краю большого гладкого пространства – дороги. На другом краю ее росли деревья, но не как в лесу, а слабенькие и рядком. Вдоль дороги стояли дома, серые и высоченные. Конечно, дома. Что же еще, если есть окна? Дома домами, но какие же в городе тогда, получается, огромные семьи, если они живут в таких здоровенных домах?! Это же сто или двести человек должна быть семья! Возле почти каждого окна – сарайчики на стене, маленькие и стеклянные. Конечно, сарайчики – хорошо видно всякое барахло внутри. Зачем же старые вещи так выставлять, чтобы все видели? А, понятно! Городские там белье сушат, за стеклом, на солнце! Вон белье висит, и рядом тоже!

И люди кругом. Мамочки мои, сколько людей! Серёга столько людей за всю жизнь не встречал! Все идут, все разом, непонятно куда, половина идет туда, половина обратно. Все словно чужие друг другу, никто не разговаривает ни с кем, не здоровается. Дальше под деревьями стоят человек двадцать-тридцать, толпой, будто ждут чего-то. Тоже не разговаривают. Женщины, мужики. Одеты пестро, многие в светлом, запачкаться не боятся. Женщины, через одну – в штанах. В руках сумки. Мимо Серёги прошли двое, пришлось даже к кузову прижаться, а то бы помешал. Нет, ничего, говорят между собой, но тихо так, вполголоса. На Серёгу покосились, но ничего ему не сказали. Городские, ясно.

Город был чужой, шумный, непонятный. Слишком большой, слишком тесный. Жить в нем было невозможно.

Как открыть задний борт грузовика Серёга догадаться не смог, поэтому снова вскарабкался под тент, и там ему немного полегчало. Сначала он подтащил и перевалил наружу два мешка картошки, потом спустил свинью – она выкрутилась из целлофана и свалилась в пыль, это ничего, потом подберем – затем выгрузил остальные мешки. Когда Серёга опять спрыгнул вниз, возле свиной туши стояли какие-то двое, одинаково одетые.

– Кто владелец? – сказал первый, поставив ногу в сапоге на мясо. Он был в оранжевой куртке, застегнутой, несмотря на жару, на голове – такого же материала фуражка с длинным козырьком, спереди буквы: МЧС. Серёга уже видел такие буквы, они были на той шапке, что нашел в кустах Лысенко.

– Документы? – спросил другой, пиная мешки.

– Не, картошка, – ответил Серёга. И поправился, повторив по-городскому. – Картофель. Семейство паслёновых.

– Твои, балда, – сказал первый.

– Мои, – согласился Серёга. – Свинья вот только привязалась какая-то.

– Шутник, – похвалил спросивший. Он вздохнул, посмотрел в небо, сплюнул, и без замаха ударил Серёгу кулаком в живот, очень больно. Серёга ахнул, согнулся, тут ему заломили руки и, подгоняя под зад коленом, чуть не бегом потащили прочь от грузовика.

Город – он штука такая, негостеприимная. Чуть поздороваться забыл – бьют тебе в живот и крутят руки.

Серёга хоть и вертел, как мог, головой, не видел ничего, кроме своих семенящих ног. Локти его были так близко к затылку, что он даже удивлялся, как такое возможно. Очень больно было. Перед носом промелькнула полоска травы, полная окурков, низенький проволочный заборчик, о который Серёга запнулся, дорожка, ступеньки, дверной порог, коридор с деревянным полом, крашенным коричневой краской, которая липла к ногам, еще один порог, почему-то железный, и тут руки ему отпустили, сильно толкнув напоследок. Серёга повалился на колени и ударился плечом и головой об стену. За спиной загромыхало железо. Серёга, засучил ногами, кое-как сел на полу, шмыгнул носом и стал осматриваться.

Он был в комнате, у которой вместо одной стены имелась частая металлическая решетка и посередине – дверь, как в кладовке. Снаружи ее как раз запирал коротко стриженый молодой парень, в очках, как мама-Биологиня, и тоже в оранжевой куртке, как и те двое. Голоса тех двоих слышались из коридора, но неразборчиво, словно из-за угла. Они, вроде, уже уходили. Парень тоже сейчас, видно, уйдет, оставив Серёгу запертым.

– Я русский, – поспешил сказать Серёга. – Я не черный, я русский.

Парень еще раз повертел в замке ключом, посмотрел на Серёгу без всякого интереса, и ответил:

– Да по мне хоть китаёза. Сиди тихо, знай.

Повернулся и ушел. Под воротником его куртки было написано: "Коммунальные МЧС". Серёга оперся спиной о стену, подтянул к подбородку колени и принялся сидеть тихо.

Много раз грохотал железом замок, приходили и уходили какие-то люди, кто-то сидел тихо, кто-то, наоборот, кричал и ругался – Серёга не слушал. Несколько раз его трясли за плечо и спрашивали закурить, один раз спросили денег – Серёга не реагировал. Он думал о потерянных мешках, о доме, о поставленной вчера "малявнице" – ловушке для речных раков, о Геологине и ее больных бронхах, о Лысенко, и о том, как будет переживать мама-Биологиня, не найдя Серёгу возле лодки. Кажется, он даже ненадолго задремал. Вечером в комнате зажегся свет, бледный и дрожащий, но Серёга не заметил и этого.

Потом его пнули по ногам. Такое не заметить сложно. Серёга поднял голову – давешний парень в очках стоял над ним, поигрывая связкой ключей, отчего те звякали у него в кулаке. Вид у парня был незлой.

– Ну, пойдем, Паслёнов, – сказал парень.

Серёга вытер глаза, поднялся на негнущиеся ноги и поковылял на выход. Железная дверь осталась открытой, поскольку к тому моменту кроме Серёги в комнате никого уже не было.

– Поссать? – спросил из-за спины парень, и Серёга вдруг понял, что очень хочет на двор.

– Да, – сказал он. – Пожалуйста.

– Только быстро, – скомандовал парень, отпирая какую-то дверь. – И не намочи мне там.

Дверь была не во двор, а в комнатку, вроде кладовки. Внутри было уже намочено и пахло соответственно. Сапоги у Серёги были резиновые, штанины заправлены внутрь, поэтому он прошлёпал в дальний от входа угол, где в жестяном настенном ковше стекала ручейком вода. Сделав дело, Серёга хотел сполоснуть в умывальнике руки, но у водопроводного крана не оказалось ручки, сверху торчал один только стерженек. Серёга потер тогда ладони о штаны, застегнулся и вышел, оставляя на полу коридора мокрые следы.

У двери с табличкой "Не входить!" Серёгу остановили, повернули лицом к стене и велели заложить руки за спину. Парень коротко стукнул в дверь, просунул внутрь голову и сообщил кому-то:

– Паслёнов, последний.

– Давай его сюда, – ответили из-за двери. – И поставь чайник, потом пошамкаем.

– Мне шпротов принесли, – согласился парень. – Заходи внутрь, Паслёнов.

Серёга, как был с руками за спиной, зашел внутрь. В комнате было светло, стоял большой стол-тумба, на стене висел в рамочке портрет какого-то старика с козлиной бородкой. Под портретом сидел лысый толстый человек, на Серёгу он не смотрел, а писал что-то в тетради и на отдельных листках. Перед столом стояла табуретка.

– Садись, – сказал Серёге человек, и дернул рукой в сторону табуретки.

Табуретка сначала показалась очень тяжелой, а потом выяснилось, что она прибита к полу. Серёга сел, зажал ладони между коленей, и стал смотреть перед собой, на ноги пишущего. Ноги были, как и у Серёги, в сапогах, только на шнуровке и кожанных. Слева от ног под столом стоял маленький железный ящик с проводами, на ящике мигал крохотный зеленый огонек. Дома у Серёги тоже был похожий ящик, с инструментами. Только без огонька.

– Фамилия твоё, имя? – спросил человек, пододвигая к себе новый листок.

– Сергей, – сказал Серёга, понимая, что надо представиться по-городскому.

– Значит, Паслёнов Сергей? – повторил человек, записывая. – Отчество?

– Что? – не понял Серёга.

– Отца как звали?

– У меня нету отца, – сказал Серёга. – Только матери.

– Неполная семья, что ли? – поднял взгляд лысый.

– Почему?

– Без отца семья неполная. Ты что же, сирота?

– Нет, вроде…

– Так как же отца звали?

– Н-не знаю…

– Смотри, так и запишу ведь: отца не знает, мамка – блядь. Ну?! Как отца звали?

Серёга смолчал.

– Ну, хер с тобой, пишу Иванович. Пол – мужской. Если не прикидывается. Возраст? Лет тебе сколько?

Серёга пожал плечами и сказал, что шестнадцать.

– Четырнадцатого года рождения. Доставлен в Прибытковское отделение КоМЧеЭс за противоправное поведение в общественном месте, могущее привести к чрезвычайной ситуации, и выразившееся в том, что он… быр-быр-быр… порочил честь и достоинство работников обеспечения гражданского правопорядка. В скобках – патруля. Тут делаем прочерк… быр-быр-быр… И на основании статьи девятой закона о ЧеПэ, мною, следователем-экзекутором Прибытковского КоМЧеЭс Манюниным Михаилом Евгеньевичем, Паслёнов Сергей Иванович приговаривается…

Тут следователь сделал паузу и посмотрел на Серёгу внимательно. Серёга, понимая, что решается что-то для него важное, замер.

– Приговаривается к ликвидации.

Серёга захлопал глазами, а следователь, наоборот, зажмурился и улыбнулся до ушей.

– Что, зассал, Паслёнов?! А не надо было с патрулем оговариваться! А мы тебя просто – чик! На основании статьи девятой. А? Паслёнов-Маслёнов… Понимаешь теперь? Чик – и нету! Отрезали – и не вырастет!

– Меня мать искать будет…

– Встать! – заорал вдруг следователь, ударив ладонью по столу. – Встать, смирно, мать твою! При чтении приговора! Руки за спину!

Серёга встал.

– Паслёнова Сергея Ивановича… приговорить… к трем месяцам общественных ликвидационных работ! Всё! В последний раз, Паслёнов, у меня! Блядь, еще увижу здесь – тогда точно мамка не найдет! Понял?! А пока – лопату тебе в руки, чтобы прочухался! Для начала толчок у нас вымоешь. Ну?!

– Мне бы домой…

– Ты, Паслёнов, я вижу, совсем добра к себе не понимаешь… – сказал следователь с горечью в голосе.

– Понимаю я, чего же…

– Нет, – сказал следователь. – Нет. Не понимаешь ты. Сейчас я тебе доходчиво объясню…

Он встал, обошел стол и направился, вроде бы, к двери, но на полпути подскочил к Серёге и с силой хватил его по голове ладонью – как камнем в ухо попал. Серёга аж задохнулся от боли, дернулся, оступился, упал через табуретку и дополнительно еще приложился затылком о кирпичную стену. В голове его все взболтнулось, словно в курином яйце, закрутилось колёсиком, и Серёге вдруг стало неинтересно жить. Да еще и свет выключили.

– Эй! – сказал кто-то потом в темноте. – Эй, ты живой?

Голос был незнакомый, не как у души. И не как у следователя Манюнина. А как у мамы-Биологини в Серёгином детстве. Серёга даже обрадовался, что мама его, наконец, нашла.

– Представляешь, этот кержаковский зять меня увез, – попытался сказать Серёга, и удивился, что у него еле ворочается язык, и изо рта, похоже, натекло слюней. И еще он, кажется, лежит на полу, лицом вниз. Разом заболела голова, ухо, зубы и даже живот. Серёга потрогал голову и нащупал что-то неродное вместо уха – что-то горячее и распухшее.

Серёга поднатужился и вспомнил, что попал в город, что его побили и приговорили к ликвидации. И что до ночи он домой уже не успеет. Сейчас он – снова в той кладовке с железной дверью и бетонным полом. Дверь, небось, опять заперта. Но лампочка горит, и то хорошо.

– Эй, – позвал опять голос. – Тебя почему взяли?

Взяли? Куда взяли? В город? Его привез кержаковский зять. А вот – почему…

– Картошка, – вспомнил Серёга. – Я картошку… Чтобы продать…

– Уже за картошку хватают, мобилы дерьмовые! – возмутился голос. – Без лицензии торговал, что ли?

Нет, это не мама-Биологиня. Она никогда так не скажет – "дерьмовые". Она говорит – "навозные". И что такое "мобилы"?

Серёга осторожно повернул голову, в шее заскрипело и даже хрустнуло. Голова слегка закружилась.

Комната, дверь, решетка, кусок коридора, еще решетка, комната напротив. У двери на коленях стоит девчонка, держится за железные прутья двери. Тоже заперта. Руки тонкие, а пальцы – словно она в снежки играла и замерзла, такие красные. Лицо у девчонки бледное, волосы темные и спутанные, в них рыжие пряди. Кто-то от жизни седеет, а эта, похоже, рыжеет. Одежда ее тоже черная, свитер и все такое. Но – девчонка!

Серёга, вообще-то, девчонок видел пару раз, в соседней деревне. Он сидел у причала, девки проходили мимо вдвоем и смеялись. Те были в юбках, а эта – в штанах. Другой раз он шел по полю, а девчонка проехала мимо на велосипеде. Она так крутила педали, и у нее были такие красивые босые ноги, что Серёга даже споткнулся и подвернул щиколотку. У этой девчонки ноги были не босые, а в желтых коротких сапогах на шнуровке.

– А меня за комендантский час схватили, суки, – сказала девчонка.

Суки – это собаки. Её покусали собаки? Однажды Лысенко тоже схватил Серёгу зубами за пальцы, было больно.

– Ты, того… на цементе не лежи. Простудишь себе все, – посоветовала девчонка. – Тут в камере ночью страсть как холодно. Я-то уж знаю, я залётная, у меня залётов полный чемодан.

Чемодан, значит, у нее… А у Серёги мешки. Картошка, небось, пропала с концами.

Серёга попытался сесть. В голове снова так все повернулось, что Серёга аж охнул и замычал от боли.

– Лежи, лежи! – заспешила девчонка. Она вдруг принялась стаскивать с себя свитер – через голову, путаясь в рукавах. Под свитером обнаружилась желтая в полоску майка. – На, держи, подстели под себя. Давай держи, кидаю!

Свитер черной курицей перелетел через коридор. Серёга подполз на четвереньках к двери, зацепил свитер и втянул его в свою камеру. Свитер был мягкий, грязный, и пах городом и дымом.

– Они всегда бьют, – сказала девчонка, глядя, как Серёга устраивается. – Иначе им служба не в зачет. Это еще что! В Привокзальном отделении могут конец сигаретой прижечь! Просто ни за фиг! Бывали случаи.

Серёга сел к стене боком, прислонился тем плечом, которое не болело, упер в холодную штукатурку лоб и закрыл глаза. Сейчас же под веками набухли слезы. Такая досада, цыган – а плачет.

– Ты посиди, просто посиди, – говорила девчонка, и Серёга был благодарен ей и судьбе за то, что хоть не один тут. – Ты посиди, а я тебе спою, хочешь? Сама сочинила. Хочешь?

Серёга не знал, хочет ли он. Он лишь вздохнул и шмыгнул носом, что и было принято за согласие.

– Эй-эй, мой друг, – вполголоса начала девчонка, а Серёга тут подумал, что у него ведь никогда не было друзей. И не будет, понятно, если ото всего в сарай прятаться…

Голос у девчонки был – мама моя! Хрипловатый, но сильный, громкий такой, в нем одновременно мешались и отчаяние, и надежда на что-то. Серёга в жизни не слышал подобных песен – мамкины колыбельные и пара застольных были не в счет. А тут – даже боль в голове отступила и съежилась.

Это было уже очень громко. По коридору прибежал-притопал кто-то в оранжевой куртке, за ним – еще один или двое, все они кричали, требовали что-то заткнуть, били по железной двери палками. Серёга из-за их спин видел, как девчонка, отпрыгнув от решетки, прижалась спиной к дальней стене, напружинилась, как перед прыжком, но петь не прекратила. Ага, такая прекратит, как же!

Вообще-то, тут стало не до смеха. Оранжевые куртки, наконец, справились с замком и ввалились в камеру, песня захлебнулась визгом и хрипом, девчонку кинули под ноги и стали придавливать палками к полу. Серёге тут стало страшно, так страшно, как будто убивали его самого. Он вскочил, мотнулся от стены к двери, схватился за железные прутья, повис на них, и закричал, тряся решетку:

– Эй, эй! Это я! Это я здесь! Я нерусский! Цыган! Эй, вы! Это я! Я здесь, сзади! Нерусский!

Все как-то затихли, только слышалось хриплое дыхание и шарканье сапог по цементному полу. Давешний незлой парень в очках медленно повернул голову и посмотрел на Серёгу пристальным, каким-то совершенно волчьим взглядом. Потом он что-то сказал сквозь зубы, но Серёга не понял ни слова.

– Это я пел, – сказал Серёга, ужасаясь своим словам. – Меня бейте.

И, в доказательство, он затянул как мог громко:

– А мечта не сдаётся! А мечта не смеётся! Эй-эй, друг, а я хочу быть свободным!

Тут произошло что-то непонятное. Девчонка, которую на секунду позабыли душить, закричала, что она – Серёгина дочь. Ну, наверное, умом поехала. Какие же у Серёги могут быть дочери, в семнадцать-то лет?! Ага, такая вот ерунда – родная дочь Серёгина, из управления политики, требует позвонить-позвать отца, и прочие всякие глупости. Зачем звать Серёгу, когда вот же он – в камере напротив, и уже дверь к нему отпирают?

Очкастый парень вынул из замочной скважины ключ, отступил на шаг и с силой ударил по двери ногой. Серёга не успел отскочить, дверь шибанула его по локтю и груди, опрокинула на спину – больно, словно лошадь лягнула. Хорошо хоть, что голова пришлась точнёхонько по девчонкиному свитеру, спасибо ей. Очкастый парень навис над Серёгой, нагнулся близко и опять пообещал что-то совершенно невнятное и злое – Серёга таких слов в жизни не слышал, потому и не понял, что именно. Но бить его больше не стали. Опять заперли дверь и ушли. И девчонку увели.

Серёга, на всякий случай, не стал вставать с пола, только отполз боком к стене. Чтобы ничего больше городского не видеть, он накрыл лицо черным девчонкиным свитером, спрятал ладони между коленями и стал мысленно разговаривать с Лысенкой, представляя, что собака сидит рядом и слушает. А уж что Лысенко всё понимает – это даже сомневаться не приходится. Дурак-дурак, а понимает всё. Серёга рассказал ему о будущем лете, о том, что он никогда больше не будет ругать Лысенко за то, что тот гоняется с лаем за воронами, рассказал о девчонке, о песне, и даже о том, что девчонка – Серёгина родная дочь. Вот так вот, Трофим Денисович, отца у него нет, а дочь уже имеется. Такие интересные чудеса.

Загремела дверь, зашаркали сапоги, и свитер сдернули с лица – пришел какой-то мрачный взрослый человек в фуражке, и приказал Серёге выходить и следовать за ним. Очкастый парень топтался с ключами в коридоре, вид у него был странный, неуверенный какой-то. Серёге он сказал – "Привет, Паслёнов!" и даже криво улыбнулся, а человеку в фуражке, казалось, готов был чуть ли не поклониться. Парень пристроился за Серёгой, и всю дорогу до кабинета следователя Манюнина подталкивал Серёгу в спину, но осторожно, одним или двумя пальцами. В кабинете следователя обнаружилась девчонка – она сидела за столом, бумаги следователя валялись на полу, а сам Манюнин подбирал их по одной, сидя на корточках. Лысина его была красная и потная.

Новый человек бросил девчонке свитер и приказал:

– Оденься, Евгения.

Голос у него был глухой и очень спокойный, если не сказать – безжизненный. А следователю Манюнину человек сказал:

– Чтобы всё похерить. Или – вы меня знаете.

– Конечно, конечно, господин Серёгин, – быстро ответил следователь. – Мы ничего, ничего. Я пэ-э-э… прослежу.

Господин Серёгин поправил фуражку, помедлил, а потом спросил, глядя на портрет старика на стене:

– Вы из какой деревни, Паслёнов? Давайте, уезжайте к себе, нечего вам тут околачиваться…

И пошел к двери. Девчонка – Евгения, да? – соскочила со стула и крикнула:

– Херачки тебе! Никуда он не уедет!

– Евгения! – резко сказал господин Серёгин. – За мной идти!

Девчонка вывернулась из-за стола, подхватила Серёгу под руку и потащила к двери. Следователю Манюнину она сказала на прощание:

– Лизни меня в жопу, старичок, понял?

Следователь только улыбнулся, как кот, и прикрыл на секунду глаза.