"Цемент" - читать интересную книгу автора (Гладков Федор Васильевич)1. МассыЧувствовал Глеб не каждого отдельного человека, а всю людскую лавину и за собой и впереди себя. Обмываясь потом, он выворачивал киркою цементный сланц и шпат. Муравейные толпы взмахивали тысячами кирок и покрывали всю гору — от труб и корпусов завода, от каменных отвалов до обелисков электропередачи. Клубастые облака гуляли над морем, и по зелени гор порхали роями первые весенние цветы. Опаловым дымом горели кустарники в камнях и расщелинах. Здесь — и вправо и влево — вздымались горы, стекающие вниз, там расстилалось море, небесно-голубое в безбрежности. И между горами и морем — воздушная глубина. Клейст, опираясь на толстую палку, сам лично руководил массовыми работами, и степенные техники и юркие десятники услужлив дежурили около него. А он, сутулый и важный, спокойно и холодно бросал неслышную команду. …Инженер Клейст — преданный спец Советской республики… Рабочий Глеб Чумалов способен быть другом инженера Клейста… Разве это — не победа? Клейст остановился недалеко от Глеба, сосредоточенный в себе, озирая весь размах горных работ, и в глазах его Глеб видел гордость и вспышки волнения. Глеб заломил шлем на затылок, смахнул брызги пота с лица и весело улыбнулся. — Ну что Герман Германович?.. Помните, вы говорили, что эта махина — на месяц труда? А глядите, что делают люди, когда одушевлены энтузиазмом… Они вышли третий раз, а работы подходят к концу… Клейст улыбнулся и, сохраняя привычную важность, сухо проговорил: — Да, да. С таким размахом работы можно делать чудеса. Но это — неэкономная трата сил: здесь нет планомерности и организованного распределения труда. Энтузиазм — как ливень: он непродолжителен и вреден. — В разрухе только с этого нужно начинать, Герман Германович. А когда заложим крепкий фундамент и приведем все в порядок — вот тогда будем планомерно учиться процессу производства. Впрочем, энтузиазм — не ливень, а огонь. Герман Германович… огонь души… и он у нас не угаснет… Опираясь на палку, Клейст пошел в гору, к горящим обелискам электропередачи. Потом остановился — подумал. — Что ж… может быть, это — новый день… Может быть, начинается другая жизнь… невиданная и счастливая… Нестерпимо пахло каменным накалом и жженой травой. Во рту и глазах горела пыль. В горах звонили колокола. …Хорошо. Все огромно и беспредельно. Солнце — живое, как человек. Оно насыщает кровью каждую клеточку тела и воспламеняет желаниями и верой в будущее. Четкие линии рельсов струились по ребрам шпал в пропасть — на дно разработок, и вверх — в паутинные челюсти электропередачи. Пройдет час — напрягутся железные струны канатов, лягут раскаленными нитями, и медными трубами запоют вагонетки и вверх и вниз — и вверх и вниз… Кудрявая Поля Мехова, опираясь на лопату, утомленно карабкалась в гору. Она спотыкалась, вскрикивала и смеялась. Лухава стоял на каменном утесе между обелисками, в черной блузе без пояса, с открытой грудью, и отдавал какие-то распоряжения, сигнализируя обеими руками. — Ой, как же я устала, Чумалов!.. Поддержи меня, слабую женщину… Поля положила руку на плечо Глеба. Он подхватил ее под мышки и посадил на каменный выступ. Мимо шла Даша с железной лопатой на плече. За нею — толпа женщин тоже с лопатами. Они поднимались к электропередаче для штопки путей. — Вот она, моя Дашок… поводырь! Славная когда-то была жинка… Он обнял ее на перепутье и прижал к себе. Даша засмеялась и, играя, сорвала шлем с его головы и бросила в сторону. Потом вырвалась и с хохотом побежала вперед. Он хотел пуститься за нею, но раздумал и только поглядел ей вслед. Постоял, медленно спустился вниз по пластам камней и поднял шлем. Поля лукаво улыбалась, и, вздыхая, сказала с завистью: — Даша — настоящая большевичка, и я ее очень уважаю. Но в тебя она влюблена, как невеста, Чумалов. — Когда это тебе приснилось, товарищ Мехова? — Как! Неужели ты этого не замечаешь? — Я пока испытал другое, — огрызнулся Глеб. — Со мной она поступила так, как с мужьями не поступают. — Да не может быть!.. — засмеялась Поля. — Не поверю, Чумалов. Уж не проявил ли ты деспотического нрава, как ревнивый муж… Он смутился и, не выдержав ее насмешливого взгляда, отвернулся. — Эх вы, мужчины, мужчины!.. Как крепко живет в вас домостроевщина!.. Нет еще в вас мужества уважать женщину. — Извиняюсь, это ко мне не относится… — Вот именно к тебе, дорогой товарищ… …В тот вечер она, Даша, говорила с ним не так, как неделю назад. Неумело и скупо рассказала ему о своем приключении в ущелье. При свете электрической лампочки она казалась молодой девушкой: вся сияля от изумления, а широко открытые глаза смотрели на него доверчиво с улыбкой нежности. А когда рассказала, как она спрыгнула с фаэтона и как повел ее бородатыйдядя на удавку, Глеб вскочил со стула и забегал по комнате. Не страх за Дашу, не злоба на Бадьина, а удивление перед выросшим её духом потрясли его. И одно он глубоко, навсегда почувствовал: с этого часа никогда он не скажет ей грубого слова и не подойдёт к ней ни с обидным допросом, ни с назойливой лаской, он слушал её, вздрагивал и не отрывал от ее лица своих глаз. — Дашок!.. Ведь это же была верная смерть!.. Я не знаю какое чудо спасло тебя… Ты права, голубка: мы, должно быть, не знаем не только друг друга, но и самих себя… И во тьме, когда они лежали врозь (он — на кровати, она — на полу), Даша ласково позвала его: — Глеб… ты спишь? — Голубка, Дашенька!.. Разве я могу сейчас спать?.. И она ласково засмеялась, помолчала и вдруг лукаво спросила: — Ну, а если, предположим, Глеб, я спала тогда с Бадьиным? Что ты на это скажешь?.. Глеб удивился: Даша не ранила его этой жестокой шуткой. Она испытывала его — испытывала в такие минуты, когда невозможно кривить душой, когда он обязательно должен выразить себя или человеком, или зверем. Чувствовал он в тот миг только одно: Даша стала дороже и больше жены, и сердце его волновалось нежностью к ней, как к новому другу, которого он не имел раньше никогда. Ему хотелось плакать от любви к ней и доказать ей какою угодно ценою, что счастье её дороже ему всего на свете. — Зачем ты мне говоришь это, голубка? Что бы там ни было, а ты для меня сейчас дороже всего… Даша вздохнула. — Я не знаю… но что-то новое произошло в моей жизни… как-то по-новому… очень хорошо… чувствую и себя и тебя… Она помолчала немного, повздыхала, потом заметалась в постели, вскочила на ноги и тихо подошла к его кровати. Он осторожно и нежно обнял ее и, целуя, положил рядом с собою. Савчук во главе строительных рабочих пришивал шипами рельсы к шпалам. Он взмахивал молотом с неистовством разъяренного трудом человека. Глеб вскинул кайлу на плечо и стал взбираться в гору, где железнодорожники рубили кусты и вели трассу в камнях: они готовили путь для второй очереди. — Бей, Савчук, сильней!.. Бей, чтобы скорее запели твои пилы в бондарке… — Бьем, идоловы души!.. Проложим дорогу и к своим девчатам… Крепили к шпалам последние рельсы. Канаты лежали змеями па блоках и уползали вниз, в толпы народа. Красноармейцы, опираясь на винтовки, держали караул в седловине перевала. Над ними и вокруг них густо зеленели кустарники и туя. Разбитый, с дрожью в конечностях, выбыл из строя Сергей. Он отошел к Меховой и свалился около нее на камни. — Ну что, милый интеллигент?.. Не правда ли, что не всегда сладки корни коммунистического труда? И Мехова ласково погладила его по волосам, а он улыбнулся конфузливо и виновато. С носа и подбородка капельками катился пот. — Я переживаю, Поля, большое волнение. Такие дни — редкие в жизни. Как все огромно, какой размах и какая сила!.. Этим человек растет и делается непобедимым. Давайте посидим, Поля, и помечтаем… |
||
|