"Октябрь" - читать интересную книгу автора (Сказбуш Николай)

26

Как-то к слову пришлось, Тимош рассказал отцу о днях болезни, о ночевке в подвале на воинском дворе и тяжких ночных кошмарах, когда он не мог отличить действительности от смутных видений. Раньше он не посмел бы обратиться к Ткачу со своими догадками и сомнениями, а сейчас легко было признаться во всем — отеческое внимание вызывало доверие и откровенность.

— Может, это и сон, Тимошка, да только сон в руку, — заключил Ткач, выслушав младшенького, — знаю я этот каменный двор и господина коменданта хорошо знаю — не один революционный полк разоружили, сволочи. Ничего, сынок, разберемся как-нибудь…

И по свойственному ему правилу не отделять слов от дела, предложил:

— Заглянем-ка, Тимошка, к Павлу на Ивановку.

Голубоватый карболитовый огонек в окне свидетельствовал, что в доме еще не спали. Павел сидел за книгами и тетрадями, готовил статью в «Пролетарий» о необходимости зорко следить за махинациями контрреволюции и Временного правительства.

Стакан кипяточка, приготовленный Александрой Терентьевной, полностью обеспечивал необходимые творческие условия.

— Присаживайтесь, товарищи, — обрадовался Павел нежданным гостям, — вот здесь, к столу. Вот газетки. А я сейчас — еще одно последнее сказание!

Когда все точки над «i» были поставлены и готовая статья была отложена, Тарас Игнатович предложил Тимошу повторить свой рассказ о воинском дворе:

— Пришли мы к тебе, товарищ Павел, по семейным вопросам, так что беседа будет тоже семейная, домашняя. Выкладывай, что знаешь, про воинский двор, Тимошка.

Тимоша очень волновала эта семейная домашняя беседа — как отнесется Павел к его рассказу? Но Павел так же, как и Тарас Игнатович, подошел к вопросу по-деловому:

— Сейчас Александра Терентьевна поможет нам во всем разобраться, — заверил он, выслушав Тимоша, и окликнул Александру Терентьевну.

— Бабуся Александра, о чем спросить вас хочу — скажите, приходила к вам молодая женщина, крестьянка из Моторивки, советовалась, как быть с Тимошкой? Помните, когда он заболел, свалился на воинском дворе.

— Приходила, — отозвалась Александра Терентьевна, появляясь в дверях своей комнатушки.

— Что говорила?

— Да что говорила, — адрес Ткачей спрашивала, где, мол, его родные, отец да мать, что с парнем делать.

— Ну, это само собой разумеется. А еще что говорила? Насчет воинского двора и коменданта?

— Да рассказывала, что Тимошка чуть весь комендантский дом не разнес, господ офицеров так напугал, что в окна прыгали.

— Понятно? — обратился Павел к Тимошу. — А стало быть, вывод один — отбросим видения и перейдем к действительности. Бабуся Александра, дорогая, попросите Катюшу — пусть сейчас же сбегает к черномору, который к нам в Совет приходил, она знает. И чтобы немедленно сюда.

Пока Александра Терентьевна выполняла просьбу Павла, Тарас Игнатович продолжал семейную беседу:

— Что насчет Левчука слышно?

— Притих.

— Значит пакость готовит.

— И я того же мнения, товарищ Ткач.

— Одного не могу понять, Павел, парень ты, как будто, разумный, крепкий, по дедовской линии пошел. Что же вы девчонку распустили?

Павел схватил со стола листки и принялся перечитывать статью. Тимош притих — «ну, сейчас грянет!».

Но Павел ответил спокойно:

— Агнеса человек честный.

— Гуляла честная птичка с горобцами. Если не отзовизм, так футуризм, не футуризм, так левчукизм.

— Что вы понимаете под левчукизмом? — сухо спросил Павел.

— А так понимаю: фраза трескучая — дела ползучие, кричит «налево» — идет направо. Кричит: «Держи вора», а у самого шапка горит.

— Вы должны знать, что Агнеса в числе других товарищей, неправильно выступавших до приезда Владимира Ильича, признала свои ошибки.

— Хорошо, кабы так. А то бывает и по-другому: грешим на делах, а каемся на словах.

— Что же вы хотите от меня, товарищ Ткач?

— Хочу, Павел, чтобы мы с тобой отвечали не только за себя, но и за тех, кто рядом.

— Трудная задача, товарищ Ткач.

— У нас всегда так было. На том и держались.

В сенях послышались грузные шаги, потом они изменились, как меняются шаги прихожанина на ступеньках храма — кто-то ступал осторожно, боясь нарушить тишину, и наверно поэтому зацепил цыбарку, и следом за железным грохотом в комнате, смущенно выглядывая из-за плеча Александры Терентьевны, появился плотный круглоголовый человек без шапки. Смуглое загорелое лицо, пушистые усы с опущенными подусниками, говор мягкий и певучий делали его похожим на крестьянина степных просторов Украины, и только выправка и бравая грудь выдавали военного.

— Почтение всем, извиняйте за беспокойство!

— Рад видеть вас, товарищ Сидорчук, — приветствовал его Павел, — как устроились?

— Ничего, спасибо, разместились. Ребята очень благодарны.

— Напрасно не остались у меня. Места всем бы хватило.

— Да уж, спасибо. Нам по соседству удобнее. И с табачком, и вообще, по-флотски. Есть ребятушки, которые и пошуметь горазды.

— Ну, как знаете. А то — ко мне, — и Павел представил Сидорчука, — знакомьтесь, товарищи. Матрос Сидорчук, направляется в Петроград с товарищами от Черноморского флота. По дороге произошло у них одно приключение — встретили в нашем городе старого знакомого.

— Зверя лютого, — перебил Сидорчук, — ката из военно-морской охранки. Мы его после революции по всем портам, по всему Югу разыскивали — как сквозь землю провалился. Советовали нам в суд обратиться, а наши флотские говорят: нечего на Временное правительство надеяться, оно не судит катов, а пригревает. Надо, мол, нам на Советы опираться, настоящим судом судить.

— Так вот, товарищи, — продолжал Павел, — встретили матросы этого самого ката в нашем городе…

— На автомобиле марки «Бенц» разъезжал, — подхватил Сидорчук, — барон Шинкоф его фамилия, подручный военно-морского министра по следственно-каторжной части. Всю войну в Севастополе просидел, лично сам по всем политическим делам следствие вел. Сколько людей наших загубил!

— Нашли его? — спросил Ткач.

— Нет, товарищ дорогой, Шинкофа в городе не обнаружили. Был с ним еще помощник, такой же кат и опричник, Фатов. И тот исчез. До самого воинского двора мы их автомобиль проследили, — и Сидорчук принялся растолковывать, почему упустили они Шинкофа и Фатова, что надлежало предпринять и чего они не предприняли.

Говорил Сидорчук просто и обстоятельно, по-крестьянски, не было в его речи ничего особого, флотского, никаких словечек, прибауточек, ничего такого, чем щеголяли молодые морячки.

— Так вот, товарищ Сидорчук, — заключил Павел, — следует тебе с этим пареньком познакомиться, — он указал на Тимоша, — человек он местный, грамотный, все ходы на воинском узлу знает. Вы когда уезжаете?

— Товарищи утренним отправляются, а я задержусь пока. Не можем допустить, чтобы ушел гад.

— Добре, товарищ Сидорчук, — сочувственно отозвался Павел и обратился к Тимошу;

— Как там у тебя дела на заводе?

— Да ничего, слесарничаем.

— Ну, послесарничай пока, — Павел о чем-то задумался.

«Послесарничай пока…» — эти незначащие слова заставили сильней забиться сердце Тимоша. Посмотрел он на Тараса Игнатовича, Тарас Игнатович — на Тимошку. Переводя взгляд на Павла, Ткач ухмыльнулся в седые усы:

— И меня позовешь?

— Это ты про что, товарищ Ткач?

— А то, у нас с Тимошкой уговор, — уже и вещевой мешок приготовлен, вот что.

— Впору сборы, товарищ Ткач. Нам гвардия нужна, наша боевая рабочая гвардия. Контрреволюция стягивает силы. Наши рабочие дружины и отряды разрознены, плохо обучены, плохо вооружены. Надо собирать их в рабочую гвардию.

— Э, кому ты разъясняешь, товарищ Павел, — нетерпеливо остановил его Ткач, — так прямо и скажи: готовьтесь, мол, товарищи!

Ткач встал из-за стола, Тимош последовал за ним. Сидорчук, видя, что люди собираются расходиться, шагнул к Тимошу:

— Дозвольте на парня взглянуть, — мудрыми мужицкими глазами ощупывал он каждую черточку лица, — ничего, подходящий. Если потребуется, браток, я кликну!

На том и расстались.

Было уже далеко за полночь, но улицы неумолчно грохотали тяжелыми грузовиками, воинскими обозами. Навстречу, гулко перекатываясь по булыжнику, проехала батарея полевых орудий: артиллеристы в накинутых на плечи шинелях с отстегнутыми хлястиками, предоставив лошадей и пушки первому ездовому, шли сбоку гурьбой, толкуя о деревенских делах.

Центр города громоздился черными, едва различными громадами. В подвалах кое-где ровно и строго, точно светильники, горели огоньки, а верхние этажи, населенные бывшими господами, озарялись мгновенными вспышками — то там, то здесь мигнет электричество и тотчас погаснет.

— Света боятся, — буркнул Тимош. Тарас Игнатович не откликнулся — так и дошли они до самого дома, и только уж на пороге Тарас Игнатович, обращаясь больше к себе, чем к Тимошу, обронил:

— Ивана жду!

И вдруг одним этим «Ивана жду» скрепилось в сознании Тимоша всё, что раньше казалось случайным или непонятным — частые расспросы Тараса Игнатовича об Агнесе, недоброжелательное отношение к ее окружению, ревнивая пристальность ко всему, что так или иначе касалось Ивана, — старик ждал сына, верил в него и ограждал, призывал в решительный час великих испытаний.

И только сейчас, впервые за долгие годы жизни под одной крышей, Тимош увидел или, как говорилось в старину, узрел Тараса Игнатовича всего, во весь рост — с его неумолимой, а порой жесткой суровостью, с его добродушием и почти детской доверчивостью, гневом и проницательностью, непоколебимой строгостью к себе и другим, любовью и взыскательностью к сыну.

Только теперь приемный отец, давший ему хлеб, кров, честь и веру, становился ему воистину отцом, самым понятным и самым родным человеком на земле.

Ни на другой, ни в последующие дни Тимоша не вызывали, никто о нем и не вспоминал; он продолжал слесарничать за верстаком, всей душой отдаваясь работе, как будто никто и не собирался его призывать и дома не ждал сложенный вещевой мешок.

А между тем, именно в эти дни выдали ему винтовку № 322, с брезентовым ремнем. Тимош считал, что давно уже окреп после болезни, но пошагал с винтовкой часок — плечо разломило.

Винтовка была хороша, если не считать чуть треснутого приклада. Тимош сам подправил его в цехе. Проверяя оружие после ремонта, Лунь в общем похвалил винтовку, только номер почему-то не понравился.

— Мал номерок, — несколько раз повторил он, — уж больно мал.

— А что? — недоуменно спросил Тимош.

— Музейная редкость, — повел плечом Лунь, — смотри как бы в исторический музей не отобрали.

Тимош обиделся, — винтовка стала уже дорога ему, как что-то родное, надежное. Он думал постоянно о ней, заботился и берег, разбирал и чистил затвор каждую свободную минуту. Лишь один существенный недочет удалось обнаружить, — пружина плохо подавала патроны. Три первых патрона проходили ладно, четвертый и пятый застревали.

Тимош добрую неделю повозился, прежде чем удалось разобраться в непривычном деле: пружина магазинной коробки ослабла; пока была сжата полной обоймой до отказа, кое-как работала, а когда верхние патроны сбрасывались, сжатие уменьшалось, оказывалось недостаточным для подачи оставшихся патронов. Что было предпринять? Слесарным инструментом тут не возьмешь, требовалась сталь, умелая закалка.

Женька Телятников, украдкой наблюдавший мучения Тимоша предложил свое конструктивное решение:

— Эх ты, девица-красавица, не знаешь, за что страдаешь. Замени пружину!

— Замени! Легко сказать. А замену где возьмешь?

— Да где хочешь, — подмигнул Женька, — где слабей привинчена.

Тимош чуть прикладом его не огрел за подобное конструктивное решение.

На свой страх «отпустил» на горне пружину, раздал до нужного размаха и закалил вновь — четыре патрона прошло, пятый застрял. Тогда Тимош обратился к новому механику цеха за советом. Тот выслушал его, не в пример прежнему, и вынес заключение: придется ограничиться четырьмя, всё равно большего в данных условиях не добьешься, коробка больно старая.

— Металл устал, — пояснил он.

Тимош задумался об утомляемости металла и неподатливости механиков.

От Сидорчука по-прежнему не было вестей; вскоре Тимош узнал, что он уехал в Петроград, так ничего и не добившись. Однако на обратном пути матросы обещали «заглянуть».

Всё чаще призывали молодежь на общегородские работы. Тимош и Коваль постоянно сталкивались на этих работах на заводе, на занятиях в отряде. Всё трудней было им друг без друга; Тимош не раз пытался подойти к товарищу, но Антон, едва завидев Тимоша, отходил в сторону, заговаривал с другими.

Однажды после работы Руденко остановил Коваля:

— Давно собираюсь сказать тебе о Кате.

— А я давно забыл про нее!

Вырвалось ли это искренне, или парень пытался грубыми словами прикрыть наболевшую рану, — так или иначе резкий ответ Коваля не позволил Тимошу и словом обмолвиться о чувствах девушки.

Антон за это время очень изменился, огрубел, потускнел. Тимош не раз встречал друга в компании заводских ребят, всё это были неплохие хлопцы, но из тех, что главными приметами мужества считают цыгарку, стопку и крепкое словцо.

Руденко не сразу разобрался в том, что произошло; сперва он во всем винил Коваля, потом стал упрекать себя — личное, мол, пустое самолюбие оказалось дороже счастья друга. Почему он не подумал о Кате, почему не поговорил с ней, не сказал о чувстве Антона? Девушка лучше всё поймет, найдет как поступить — сердечко у нее проще и разумнее.

Тимош без особого труда разыскал Катю в школе сестер. Она удивилась его нежданному приходу, даже немного испугалась.

— Тимош! Что-нибудь случилось?

— Ничего, Катя. Соскучился по тебе.

Девушка ждала, нетерпеливо поправляя косынку — на ней была легкая широкая косынка, без креста, плотно прилегавшая к смуглым щекам, лицо от этого сузилось, она казалась совсем девочкой с глубокими умными глазами.

— Катюша, ты была тогда откровенна со мной, — Тимош говорил торопливо, опасаясь утратить решимость: всякий раз, когда нужно было произнести слово «любовь», им овладевало косноязычие, — а я ничего не сказал про Антона. Я просто подлый человек, не подумал о товарище. Или, может, посчитал, что это ваше личное… Ну, да ладно — не это важно. Он любит тебя. Он сам признавался. А теперь с ним бог знает что творится. В общем, решай всё сама. Не спрашивай меня больше ни о чем. И, пожалуйста, не проговорись, что я приходил к тебе. Прощай, Катюша!

— Тимошка! — она догнала его и поцеловала так крепко, что Тимош снова невольно позавидовал другу. Потом он бережно снял с ее головы косынку, так же осторожно сложил и спрятал под рубахой на груди:

— Могила. Забудь о платочке. Прощай!

Несмотря на работу в цеху и занятия в отряде, несмотря на все события и хлопоты, Тимош умудрился дважды побывать в Моторивке, проведать Матрену Даниловну. Обошел всех соседей, не забыл и каменную бабу, но так ничего и не узнал о Любе.

Вскоре после того в самый разгар работы в цех заглянул дворовой рабочий и передал Тимошу, что его на проходной дожидается «якась жинка», да еще с дитем на руках. Это сообщение почему-то страшно развеселило учеников. Они побросали пилы и напильники и принялись гоготать и хлопать себя ладошками по бокам и коленям. Василий Савельевич едва угомонил мальчишек.

— Ступай, коли зовут, — кивнул он Тимошу.

А Тимош, не замечая ни дикого гоготаний учеников, ни насмешливых взглядов товарищей, опрометью кинулся к заводским воротам.

На проходной ждала его незнакомая женщина с мальчишкой на руках. Не сразу Тимош признал в ней жену Митьки Растяжного:

— Что вам?

— Это он и есть, — обрадовалась женщина, — это ты приходил к нам?

— Что вам нужно?

— Выйди ко мне.

Тимош миновал проходную, бросив вахтеру вместо пропуска короткое «отцепись» и вышел на заводскую площадь.

Не успел он выслушать рассказ взволнованной женщины, не успел слова промолвить, а Женечка Телятников шумел уже в кузнечном:

— Ишь, принципиальный, — он обращался не к Антону, но так, чтобы слышал Антон, — я его только что собственными глазами видел на левадке с жинкой Растяжного. Сама пришла!

Тимош побывал уже в партийном комитете, советовался с Кудем, пришел в кузнечный цех, а Женечка всё еще шмыгал от одного станка к другому.

Не обращая внимания на Телятникова, Тимош направился к Антону, но тот оттолкнул его грубо:

— Отойди!

В другой раз Руденко не поскупился бы на ответ, но теперь ему было не до споров:

— Товарищ Кудь вызывает. Жена Растяжного к тебе пришла.

В небольшой коморке, где помещалась раньше контора заброшенного цеха, кроме Кудя и жены Растяжного, был еще рабочий из токарного. Тимош и Коваль знали его, весь завод знал товарища Новикова из профсоюза «Металлист». Новиков работал в профсоюзе еще до революции, пережил дни полулегального существования и разгрома, был его основателем и ревнителем. Он сам с гордостью и благоговением произносил это слово — «металлист» и молодежь учил рабочей гордости:

— Мы — металлисты!

Еще с крыльца слышались выкрики расстроенной женщины:

— …Они закружили его. Спаивают. Он их боится. По ночам кричит, плачет. Пропаду я с дитем малым!

— Ты эту женщину знаешь? — спросил Кудь Антона Коваля.

— Жинка Растяжного.

— Митька Растяжной объявился — слыхал?

Коваль вздрогнул:

— Теперь слышу.

— Вот его жена рассказала: по Ольшанке с друзьями кружил; сейчас домой притащился. Валяется там. Трус и дурак, — Семен Кузьмин вопросительно посмотрел на Новикова.

— Что ж, Семен Кузьмич, — отозвался Новиков, — я считаю, к временным нам обращаться нечего. Будем своим рабочим судом судить. Рабочей совестью. Он с нашего завода — пусть и держит ответ перед заводом.

— Добро, товарищи, — Семен Кузьмич сдержанным движением опустил руку на стол: кончаем, дескать, разговоры, — отправляйтесь к этому человеку и потребуйте немедленно явиться сюда. Так и скажите: «Завод требует!»

Вскоре Тимош и Коваль очутились в знакомом переулке. Новиков и жена Растяжного едва поспевали за ними. Мальчонка всю дорогу буянил на руках матери, но тут сразу угомонился и принялся оглядываться вокруг, потянулся вперед ручонками.

Женщина первой вошла в дом и тотчас же выбежала чем-то испуганная.

— Нету! Нету его. Я ж его заперла. И ключ вот, у меня. А Митеньки нету, — бессвязно повторяла она, — я у него всё отобрала — и пиджак и сапоги…

— Ушел, гадюка, — злобно процедил сквозь зубы Коваль, — валандались тут с ним. Нас в тюрьмы кидали, не больно спрашивали, пардонов не говорили. А с этими тварями миндальничают.

— Вы не убивайтесь, хозяюшка, — сочувственно успокаивал женщину Новиков, — никуда муженек ваш пропасть не мог. Мы подождем. Вот сядем тут на крылечке и дождемся. И вы присаживайтесь. Как мальчонку зовут?

Но хозяюшка и слышать ничего не хотела:

— Не мог он уйти. И пиджак тут и сапоги, — прижимая мальчонку к груди, она заметалась по двору, выбежала на улицу, мальчишка заголосил пуще прежнего.

— Нельзя ее одну оставлять, — нахмурился Новиков, — женщина совсем не в себе. Побудьте с нею, ребятки, а я сейчас свою жинку приведу, они лучше друг дружку поймут. — Наказав, чтобы приглядывали за хозяюшкой, он поспешил домой.

Не успел дойти до угла, с пустыря донеслись выкрики, гул толпы:

— Смотри, в одном нижнем!

— Не дышит!

— А ты толкани, толкани его.

— Что зря толкать, и так слыхать — кончился!

— Да это ж соседский!

— Соседский аль кадетский, теперь значения не имеет.

Гул усиливался, говорили все разом, уже трудно было разобрать о чем.

— Антон, скорее, — заторопил Тимош, — нельзя ее пускать туда.

Но жена Растяжного опередила их:

— Ой, Митенька, да что ж это, господи!

Растяжной лежал навзничь, раскинув руки, уткнувшись, лицом в притоптанную траву. Грязное белье, — солдатская рубаха и господские, с голубыми кантиками кальсоны — было измято, рубаха разорвана на плече. Крови не было видно. Только на затылке запекшийся черный комок, выстрел пришелся в упор, шея была обожжена, почернела.

Бросился в глаза клочок бумаги, приколотый на спине: «На месте преступления. Смерть бандитам!». Толпа не переставала гудеть:

— Милиция работает.

— Правильно.

— Чего правильно, болван. Хлопают людей зря.

— Не милиция, а отряды по борьбе с бандитизмом. Их работа.

— Да это ж соседский. Мы ж его знаем. С шабалдасовского.

— Изводят людей, антихристы!

Толпа не переставала жужжать и гудеть, а женщина, опустив ребенка на землю, припала лицом к телу.

— Коваль, — шепнул Тимош, — беги в Совет к товарищу Павлу. Не найдешь Павла, давай на завод к Семену Кузьмичу или Ткачу. Быстро, друг! — и кинулся к толпе:

— Граждане, что же вы, граждане, женщина от горя убивается, а вы разговоры разговариваете! Да помогите человеку, эй, вы, соседские!

Соседские бросились было помогать, но Растяжная «зашлась», подступиться к ней было невозможно.

Подоспел Новиков с женой — с трудом увели в дом подавленную горем женщину.

Появились полицейские в милицейской форме, началось следствие. Старались все производить обстоятельно, не хуже, чем при старом режиме, вызывали, спрашивали, писали, потом кинулись — нет врача!

Коваль вернулся с людьми из отряда — студентом-медиком и рабочим паровозостроительного завода.

— Товарищ Павел сам прибудет, — по всем правилам доложил Коваль, — а пока приказал нам тут оставаться, проследить — не наведается ли кто из их компании.

— Сообщил о записке?

— Перво-наперво. Товарищ Павел опросил всех командиров патрулей — ничего никому неизвестно. Значит, выходит, банда под дружинников работает, — и, оглянувшись вокруг, прибавил, — отойдем в сторону.

Они проторчали за углом добрый час, пока соседи не замели метлой место преступления.

Никто из людей, которых ждали Тимош и Коваль, так и не появлялся.

Вскоре пришел Павел, долго совещался о чем-то со студентом-дружинником, осматривали улицы и двор, и Тимош слышал, как медик сказал, очевидно, имея в виду Растяжного:

— Его преследовали, он перепрыгнул через забор вот здесь. На улице его настигли. Ясно, что это расправа.

Из хаты доносились причитания и плач женщины. Прилипшие к воротам соседушки, переговаривались:

— Ишь, за бандитом убивается!

Павел подошел к Тимошу:

— Кто с ней?

— Жена Новикова. Нашего рабочего из союза «Металлист».

— Нельзя ее одну на ночь оставлять. Надо бы еще кого из женщин попросить. Может, Александру Терентьевну? Сбегай, Тимош.

Но Тимош вспомнил почему-то о Кате:

— Я дивчину позову, которая у вас в Совете работала, Катю. Она ведь теперь милосердная.

— Верно, попроси Катюшу, — одобрил Павел, — и скажи, чтобы потом ко мне в Совет зашла.

Тимош собирался уже отправиться на розыски Кати, случайно глянул на стоявшего в сторонке Коваля:

— Товарищ Павел, пусть Коваль за Катей пойдет. Я не могу, мне в цех нужно. А у них кузнечный всё равно простаивает.

— Хорошо, передай ему…

— Нет, уж вы сами лучше скажите, товарищ Павел.

— Э, друзья, это что означает! — неодобрительно глянул на Тимоша Павел. Однако он подозвал Коваля и лично отдал приказание разыскать Катю. Антон насупился, но, делать нечего, пришлось подчиниться командиру.

Вскоре на заводе произошло еще одно событие, которое, по мнению Женьки Телятникова, должно было потрясти весь мир, но которое никого не потрясло, кроме самого Телятникова, — он записался в ударный батальон, батальон смерти, по выражению Женечки. Телятников щеголял в невиданной дотоле на Руси форме со скрещенными костями и черепом на руке, с жестяным черепом на фуражке, разъезжал на пролетке в одиночку, закинув ногу за ногу, или целой компанией, так что парням приходилось стоять на подножках.

Шумели, били посуду, хлестали в «Спаси господи» самогонку и кишмишовку из чайников, запивая огуречным рассолом, распевали любимую песню:

Обнимались и лобызались, только Растяжного не хватало.

Вечерами Женечка отправлялся в «Тиволи» с тросточкой в руках, отставив мизинец, украшенный громадным оловянным перстнем со скрещенными костями.

Потом он исчез, но вскоре появился общипанный, помятый, жалкий. Попросился на завод, товарищей уверял, что отказался выступать против рабочих демонстраций. Ему поверили — чего-чего, а веры в людей и даже простой детской доверчивости у Семена Кузьмича было в избытке.

Впрочем, на этот раз Телятников говорил начистую: едва эшелон миновал выходной семафор, Женечка выпрыгнул из вагона, бросив карабин, фуражку с черепом и перстень с костями. Его догнали, били, но он вырвался и благодаря резвым ногам вернулся на шабалдасовский завод.

Его станок был уже занят, в слесарню перейти Женечка не пожелал, справедливо опасаясь Луня; в токарный его не пустили, несмотря на покровительство мастера. Предложили было дворовую бригаду, но Женечка заявил: «Не дождутся!» — и устроился табельщиком на проходной.

Никто его не разыскивал, никто им не интересовался. В конторе его покрывали, должно быть, имелась рука, а рабочим было не до него — время выпало трудное.