"Октябрь" - читать интересную книгу автора (Сказбуш Николай)

29

Все жили грядущим, неизведанным возникало непривычное чувство — постоянная неутомимая жажда нового, постоянное ощущение грядущего великого дня. Кругом только и слышно «новый человек», «новый свет», «новый мир».

…Наконец, этот обетованный день наступил, он запомнился Тимошу, всем рабочим людям так, словно каждый из них был там, в Смольном, на Дворцовой площади. Это было удивительное сознание общности, сознание предельной близости — вот, рядом, осязаемые петроградские улицы и заводы, первые отряды Красной гвардии…

Как часто случается, великие события отразились для Тимоша в малом, казалось бы незначительном, в том, что являлось неотъемлемой частью его жизни, судьбой близких людей.

Прибыв по зову гудка на завод, он увидел у ворот сурового учителя своего, слесаря Василия Савельевича Луня во главе бригады юнцов. На рукаве Василия Савельевича алела боевая повязка, оружия при нем не было. У ребят — учеников Луня — не только оружия, но и повязок не имелось, однако держались они крепкой заставой на подступах к заводу.

Рядом с Василием Савельевичем стоял шишельник Степан Степанович, тот самый нелюдимый, угрюмый Степан Степанович, который некогда защитил Тимоша от нападок механика: «Ты, ваше благородие, парня не трожь. Не крепостное право!».

Сейчас у ворот завода он спорил о чем-то с Лунем, поминутно повторяя «наш завод», и то, как произнес Степан Степанович «наш завод» поразило Тимоша, поразил преобразившийся облик некогда тихого, прижившегося к старым порядкам, человека.

Весь день потом не выходил из головы маленький, сутулый мастеровой, расправивший плечи.

Город, как в первые дни революции, наполнился говором, народ хлынул на улицы и площади; большие заводы и захудалые мастерские, паровозостроительный и шабалдасовский, железнодорожный узел и безвестные участки снаряжали и высылали свои отряды. Прославленные мастера, коренные пролетарии и вновь призванный на производство разноликий люд, поездники, жители окрестных деревень, чернорабочие, ремонтники и даже пара гимназистов с огромными револьверами на обвисших гимназических кушаках — великое множество людей, поднятых Октябрьской революцией!

Оклик Тараса Игнатовича заставил Тимоша очнуться. Его слова, по обыкновению, простые, но необычно взволнованные, запали в душу Тимоша:

— Я всегда думал об этом дне!

Тарас Игнатович окидывает взглядом заводскую площадь, запруженную множеством возбужденных людей, ласково щурится — так смотрят на восходящее солнце:

— Я знал: они все пойдут за нами!

Тимош не расспрашивает ни о чем, ему кажется, он угадывает мысли отца, научился понимать его с полуслова. Вся необъятная страна, ранее разбросанная и разобщенная, с миллионами обособленных судеб, всколыхнулась по призыву Ленина.

…В тот день небольшой отряд рабочих во главе с товарищем Павлом постучал в дверь старой власти:

— Комиссар Временного проживает?

Не дожидаясь ответа зашли.

Товарищ Павел для порядка посидел немного на стуле, закурил куцую трубочку, огляделся вокруг:

— Чемодан имеется? Добро. Тогда прошу укладываться и освобождать помещение.

Вернулись на завод с винтовками, поставили винтовки у станков; в цехе собирался народ, ждали Кудя и Ткача. Когда Тарас Игнатович пришел, Тимошу бросилось в глаза, что он подпоясан солдатским ремнем поверх старой рабочей тужурки.

Они собрались у верстака старого Луня — Ткач, Кудь, Новиков, Павел толковали между собой, готовясь выступить перед народом.

Василия Савельевича нигде не было видно — это невольно заметили все, встревожились, словно недоставало главного, без чего трудно было представить себе цех — то и дело поглядывали на сиротливый верстак.

Вдруг в цеховых воротах во главе своих, учеников появился Лунь — кепка сдвинута на затылок, седой жестокий чуб так и сияет.

Василий Савельевич нес винтовку, держал ее в руках перед собой. Его команда, также вооруженная винтовками, неотступно следовала за ним.

— Вот, Семен Кузьмич, товарищ Кудь, — первым долгом приблизился Лунь к старому дружку, — свое слово сдержали: четыре оружейных слесаря, парни на подбор, И оружие получай — русскую трехлинейную ремонта нашего завода. И меня, товарищи, в отряд принимайте.

Тимош давно не виделся с Антоном — Коваль уезжал на село. Встретились они неожиданно в конце ноября в воскресенье на первом собрании Союза рабочей молодежи в клубе «Знание».

Была глубокая осень, но зал встречал по-весеннему, празднично звенели песни и возбужденные голоса; хоть денек выпал пасмурный, для Тимоша он остался навсегда солнечным от множества радостных лиц и от яркой россыпи красных платочков.

Восторженно приветствовали представителя партии, возбужденно гудел зал, расспрашивали о союзах в Петрограде, Киеве, Донбассе — они хотели знать, как живет молодежь в других городах, требовали единства всей молодежи России и Украины, всей страны.

Вдруг Тимош увидел Катю — в шинели, стройную, стремительную. Косынка была отброшена на плечи, открывала белую девичью шею, светлую русую голову.

Тимош тотчас принялся разыскивать Антона, обшарил глазами все углы, а потом увидел рядом с собой:

— Кого высматриваешь? — окликнул Коваль Тимоша.

— Да тебя ж, Ковальчик дорогой, — обрадовался другу Руденко.

— А ты откуда узнал, что я здесь?

— Да так, предполагал по некоторым приметам, — Руденко кинул взгляд на Катю — она с трудом пробиралась к друзьям.

— А, вот здорово, Катя! — притворно удивился Коваль. — Здравствуй, Катя. Хорошо, что ты пришла. Я хотел тебе сказать… — Антон строго взглянул на девушку, — что сейчас же после выборов будет разбираться очень важный вопрос.

Он был осведомлен о всех вопросах и делах Железнодорожного района, этот новый, цепкий и хозяйственный горожанин.

— Помнишь, — обратился Коваль к Тимошу, — Катюша говорила тебе о красивом доме на Северной горе. На перекрестке трех православных улиц: Церковной, Всехсвятской и Кладбищенской. Ну, вот, теперь надо решение принимать, чтобы по-настоящему, в революционном порядке. Надо открыть двери молодежи Железнодорожного района.

— А ты представитель Железнодорожного района?

— Да, мы с Катей от Железнодорожного.

На этом они и расстались в тот день.

Коваль и Катя были избраны в первый состав комитета Союза рабочей молодежи и потом Тимош узнал, что Антон провел резолюцию о красивом доме для клуба молодежи Железнодорожного района. Она так и была записана в протоколе № 1:

Ребятки завладели домом!

О судьбе Любы Тимош узнал случайно. Как-то вернулся с завода позже обычного, — задержался в цехе «на галерке», в конторе механика Петрова; инженер приучал его читать чертежи, уверяя, что настоящее слесарное дело без умения разбираться в чертежах, всё равно, что корабль без компаса.

Прасковья Даниловна встретила Тимоша у ворот:

— Где пропадал? Отец ждал, не дождался, ушел. В штаб комиссара Андрея тебя вызывают. На шестую платформу, — она с тревогой поглядывала на младшенького: — Зачем вызывают? Опять что-нибудь натворил?

Тимош заверил Прасковью Даниловну, что скоро вернется и, не заходя домой, кинулся на шестую платформу.

Непредвиденный вызов в штаб комиссара Андрея встревожил молодого дружинника, — Шинкоф и Фатов бежали, оставшиеся арестованные опротестовали арест, заявили, что происходило обычное гарнизонное совещание. Левчук, разумеется, поддержал этот протест, выдвинул против Павла и Руденко обвинение в самоуправстве и диком эксцессе. Время было трудное, спрос был суров.

Одним словом, неладно было на душе у бойца рабочей гвардии, когда потребовали в штаб.

У входа на воинский двор рабочий с карабином за плечами остановил Руденко:

— Куда идешь, парень?

— На шестую вызывают.

— На шестую? — всклокоченные брови рабочего тяжело нависли над глазами, — ну, держись, паренек, к новому комиссару попадешь. Новый комиссар у нас. На место Андрея. Строгий, порядок любит.

— Грозен? — задержался на миг Руденко.

— Для нашего брата, трудового человека, хорош. А которые… — рабочий не договорил, — ну, ступай, парень, коли призвали, — предостерегающим взглядом проводил он Тимоша, — вон там, смотри, в штабном вагоне огонек его светится.

Впереди, холодно поблескивая в неярком свете сигнальных огней, разбегались стальные пути, на воинской платформе виднелся штабной вагон с четкими, словно вырезанными в ночи, квадратами освещенных окон.

Тревожная даль, сплетение бесконечных дорог, мерцание огней всегда вызывали у Тимоша раздумье — чудилось, вся жизнь проносилась мимо. Он шел, погруженный в свои мысли, не замечая ничего вокруг. Внезапно короткое имя, произнесенное кем-то впереди, заставило его очнуться:

— Фатов…

Тимош явственно различил: «Отряды полковника Фатова… Юзовка… Краматорская».

У штабного вагона стояли трое; подойдя ближе, он разглядел Сидорчука и офицера, которого Тимош встречал в Совете.

Говорили о том, что Рада связалась с Калединым, разоружает революционные полки, действует заодно с царскими генералами. В Ростове свили гнездо бежавшие корниловцы. Петлюра рассылает циркуляры, в которых требует не выполнять указаний и декретов Совета Народных Комиссаров; отряды контрреволюции, шайки полковника Фатова совершают набеги на шахты и рудничные поселки, бесчинствуют, расстреливают рабочих и крестьян.

Вестовой окликнул Тимоша.

— Мне на шестую. К новому комиссару, — неохотно отозвался Тимош.

— Да вот он — наш комиссар, В штабном вагоне, — указал вестовой на появившегося в дверях вагона Тараса Игнатовича.

— Отец!

Так вот, кто потребовал его в штаб! Это было знаменательней, чем вызов сурового Андрея, Тимош должен был предстать перед постоянным своим судьей и совестью. Зачем отец позвал его? В чем еще провинился Тимошка?

Руденко решительно двинулся к вагону.

— Тимош! — обрадовался ему Тарас Игнатович, — заждался, сынок. Да вот и товарищ Сидорчук торопит, настаивает на зачислении тебя в его отряд, как старого испытанного охотника за Фатовым. Согласен?

— Когда отправление, отец?

— Дельный вопрос. Найдется еще для нас часок наведаться домой, попрощаться.

Когда Тимош вернулся на шестую платформу, подали уже состав. Двери теплушек были отодвинуты, кое-где светились красноватые сполохи, разжигали кокс в железных печурках, ночь выпала свежая.

Тимош принялся высматривать Коваля, но Антона нигде не было, сказали, что Коваль с частью отряда еще прошлой ночью выехал в Ольшанку — в Черном лесу было неспокойно, Ольшанский Совет запросил подмогу. Возвращение отряда ждали с минуты на минуту.

Отправление затягивалось, выходной семафор был закрыт, что-то случилось на втором перегоне. Главный суетился, то и дело бегал в дежурку, комиссар уходил объясняться с начальником, поправляя на ходу кобуру. Наконец, подняли семафор, но отправления не давали, где-то тормозило, буксовало, горело железо.

В третьем часу на пятую платформу с тревожным пулом влетел запарившийся «Максимка» с одним товарным вагоном на прицепе. Первым на ходу выпрыгнул из теплушки Коваль; примятый парусиновый пиджачок раскрылся, жестко топорщась, и, может быть, от этого Антон казался шире, плечистей, ворот рубахи расстегнулся — вся душа нараспашку.

Что-то необычное было в его облике, в порывистых движениях разгоряченного человека; он не сутулился, не вбирал голову в плечи, как прежде, и оттого, что голова была непривычно запрокинута, казался выше, рослее, что-то произошло с ним, как будто огня коснулся, — обожгло и осветило пламенем.

— Где тут вагон комиссара Андрея?

— Подходи сюда, молодой, — отозвались у штабного вагона.

— Антон! — окликнул Руденко.

Коваль обрадовался, подбежал, протянул было руки — несвойственное, неловкое движение, — точно собирался обнять друга, потом смутился, затоптался, отвел глаза:

— Мы из Ольшанки, Тимоша.

Что-то крылось за этими скупыми словами — больно задели они Тимоша.

— Неспокойно там?

— До самой Моторивки гуляют бандиты, — поднял голову Коваль и уже не отводил глаз, — говорил этот взгляд о чем-то более важном, чем скупые его слова, и волнение Тимоша усилилось:

— Аж до самого Лимана гуляют, — продолжал Антон, а в глазах его Тимош читал: «Держись, друг, ближе ко мне. Ничего, Тимошка!» — на двенадцать саженок путь под Моторивкой разобрали. Крышка была бы нашему эшелону! — он умолк, собираясь с мыслями, — ему всегда было трудно говорить, этому Ковалю, только и знал свое «ничего»!

Потом в глазах, опережая слова, вспыхнули тревожные огоньки. Тимош пытается понять, преодолеть эту проклятую немоту друга. И внезапно угадывает: «Люба!».

— Что с Любой?

Он ждет ответа, он хочет знать главное — жить ли ему…

А Коваль медлительно и сурово рассказывает о тем, как протекал бой, как банда рассыпалась по лесу и что если бы не Люба, весь эшелон с отрядом Павла — под откос.

— Вот так руки раскинула, не сошла с пути, пока состав не остановили!

Потом отряд Павла вошел в село, Люба была с ними, выступала перед сходом на сельской площади:

— Что же молчите, совести нет! Да вот же они, по углам поховадись. Сколько крови на них невинной, а вы молчите! Все люди на земле за правду поднялись, а вы — кто вы есть?

И Коваль вспоминает, как приходила она на завод — «якась там жинка!».

— Где Люба? — допытывается Тимош.

— Сказал — в Моторивке, — и только ресницы чуть дрогнули.

«В Моторивку, сейчас же в Моторивку!» — решает Тимош.

— По вагона-ам! — раздается команда.

И вслед затем из темноты окликают:

— Антон Коваль! В отряд товарища Сидорчука. Лицо Коваля проясняется:

— Слыхал, Тимоша, с тобой в одном отряде. Это товарищи просили комиссара, чтобы не разлучал нас!

Эшелон уже отходил, и вагоны, раскачиваясь, набегали один на другой, стремясь вырваться на простор, когда кто-то, развевая полами шинели, кинулся вдогонку:

— Сто-ой! — рядом с вагоном бежала Катя, брезентовая сумка с красным крестом подпрыгивала, била по коленям:

— Давай руку! — тянулась девушка к вагону.

— Чего кричишь, белобрысая? — выглянул из-за двери бородач, — кажись, не в бабьем батальоне.

— Давай руку, говорят.

— Нету такого решения, чтобы баб принимать.

— Нужно мне твое решение. У меня свое решение, — уцепилась за перекладинку стремянки, подвешенной к вагону, уперлась коленом, пошатнулась, взметнула руками. Солдат поддержал ее, но Антон мигом выхватил девушку из рук бородача, еще минута, и шелковые бровки заиграли в кругу бойцов:

— Насилу догнала. А то куда ж вы без меня? — Поправила сумку с красным крестом. — По распоряжению товарища комиссара, в санитарный отряд.

— Ну, отряд, занимай хату, — Антон помог Кате устроиться на нарах и сам расположился рядом, свесив ноги, они пришлись как раз перед глазами бородача, чтобы не очень заглядывал. Вслед за ними и все принялись укладываться на ночь.

В теплушке, старой, боевой, имелась особая стойка для винтовок, однако ни один из теперешних ее хозяев и не помыслил расстаться с оружием, каждый укладывал рядом с собой, да еще и рукой сверху придерживал.

Эшелон, грохоча на стыках, преодолевая сплетение дорожных путей, шел вперед, развевая знаменами, — «Вся власть Советам!».

Тимош лежал на нарах, заложив руки под голову. Он слышал, как внизу, под колесами, билось сердце родной земли. А над головой, наверно, звездное небо. Ему представилось это небо, и очи, глубокие, теплые.

Он силился сохранить образ Любы, думать только о ней, о тишине вечерних садов, а мысли неизменно возвращаются к одному:

«Плацдарм!».

Жесткая отрывистая строчка пулемета пронизывает ночь, где-то совсем близко упруго разрываются гранаты, но эшелон продолжает путь. Тимош, прислушиваясь к разрывам, безотчетным движением подтягивает к себе винтовку.

Бескрайняя даль, солнце над выжженной землей, золотое жито.

В соседнем вагоне сначала тихо, потом всё громче запевают песню. В теплушке Тимоша подхватывают: