"Октябрь" - читать интересную книгу автора (Сказбуш Николай)28Последующие дни прошли спокойно, но Тимошу казалось, что Иван как-то изменился со дня приезда. В чем заключалась эта перемена он сказать не мог, быть может, в утрате той приподнятости, которую Тимош считал сейчас обязательной для каждого петроградца, да и для каждого рабочего. Его поражало, что Иван, — разумный, столичного размаха и опыта человек, — терялся в присутствии Агнесы. Она словно подавляла его, только и слышно было: «Агнеса сказала, Агнеса считает, Агнеса полагает». Иван любит Агнесу? Но разве это любовь, если она принижает, а не окрыляет человека? Тимош всё собирался потолковать с Иваном откровенно, как мужчина с мужчиной и не осмеливался. Заикнулся было о своих делах, о воинском дворе, ночном совещании, но Иван оборвал его: — Слышал уже от Павла. Знаешь, как Агнеса называет ваши приключения? Охота за привидениями! — Эти привидения созвали съезд гвардейских офицеров в Киеве. Проводят тайные совещания. Все к ним подались — от царских генералов до наших проклятых кулаков. — Научился ты, Тимошка, повторять слова отца. Но повторять недостаточно, хочется свое сказать, хоть что-нибудь, хоть словечко. — Я не повторяю. Я понять хочу, что кругом творится. И, кажется, понемножку начинаю разбираться… С трудом, тычусь носом, как слепой щенок, а всё равно своего добиваюсь. А вот тебя не пойму! — Что понимать? Чего мудреного? Ты уже большой парень, Тимошка, вполне уже солидный, с тобой должно откровенно говорить. Отец наш суров. Он всегда во всем прав, но эта правота жестокая, она ничего не оставляет другим, ни вот такой капельки А ты, Тимошка, ты, по-моему, начинаешь приобщаться уже, принимаешь его веру, его жизнь… — А разве неправильная жизнь? — Правильная. Ничего не скажешь. Но мало самому правильным быть, надо еще и другого человека понять, ключики найти. Да не железные, а душевные. Железом да строгостью иную душу и не возьмешь. А подойдешь к ней по-человечески, она и расцветет. Бывает так: вот, кажется, всему конец, только и остается, что лбы друг дружке расшибить, а разберешься, поймешь, слово человеческое найдется — на поверку выходит и расшибать не нужно было. — А ты, Иван, имеешь такое слово к отцу? Иван, следуя своей привычке старшего, не ответил. — Всё же не пойму, что у вас с отцом, — настойчиво продолжал Тимош. — А ничего между нами нет, ничего существенного, Так просто, свободы больше хочется. Теперь же все кругом свободные. Иван вспомнил вдруг, что ему нужно к Павлу, но Тимош не отпустил его: — И я с тобой. Наши винтовки у Павла… — Он всё еще надеялся добиться ответа, заставить Ивана сказать о себе, но тот замкнулся, снова принял облик старшего, невозможно было подступиться. Так, занятые каждый собой, прошли они всю окраину, очутились в центре города. Был конец лета, Спасов день; молитвенно сосредоточенные старушки с наливными яблоками в узелочках тихими мышиными движениями пробирались по улицам, заполненным революционными полками, красными знаменами, броневиками. Покинув храм, окруженный обозными повозками и снарядными ящиками, они шествовали с таким видом, точно несли в своих узелках судьбы всего мира. С полей доносился запах заскирдованного хлеба, и это дыхание земли вызвало смятенье — Тимош представил себе подоспевшую осень не по листкам календаря, а в золоте садов, последних хлопотах уборки, истоме отошедшей страды, в скрипе возов на шляхах, запахе амбаров, духоте хат, лепете и плаче детей, страхе перед голодной зимой… …Внезапно ворвавшиеся в город видения застали Тимоша врасплох — он не ждал уже осени, он забывал о Любе! Тимош стремился удержать ее образ, но прошлое терялось в шуме машин, в громе военных оркестров, в грохоте эшелонов. Иван что-то спросил, он ответил, и сегодняшний день завладел его думами. Всюду на стенах домов пестрели листки, множество избирательных списков: № 3 — большевиков, № 2 — меньшевистский. № 5 — эсеров, № 4 — украинских социал-демократов, № 20 — беспартийных. Списков была такая масса, что Тимош, — просто для порядка, для удобства чтения, — делил их на две основные категории: на большевистский и на контрреволюцию. — Давно собираюсь поговорить с тобой, Иван, — нерешительно произнес Тимош, — всё хочу спросить об Агнесе… Иван не успел ответить, навстречу шла Агнеса: — Иван! Неожиданно! К нам? — А что это означает: «К нам?». Нас вообще много… Агнеса ответила не на вопрос, а как всегда, забегая вперед, угадывая: — Не можешь расстаться со своей обстановкой? Остаешься в семье? — она произнесла это слово «семья» с трудом, как что-то забытое, далекое, ставшее чуждым, говорила о ней, как о чем-то предосудительном. Тимош не подошел к ним, он всегда болезненно воспринимал всякую размолвку. — Ну, мне к Павлу, — буркнул он и свернул в ближайшую улицу. «А ничего между нами нет — ничего существенного», — вспомнил Тимош слова, сказанные Иваном. «Ничего существенного, но что же все-таки было?». Павел как-то обронил в споре с Агнесой: — Мы, Бережные, знаменательное явление. Мы — интеллигентные внуки коренного пролетария. Ответственная должность. Придется нам с тобой преодолеть профессиональную интеллигентскую болезнь «ячества», чтобы стать достойными наследниками. Быть может и ему с Иваном предназначена подобная ответственная должность? Ночь пришла тихая, безветренная, вся рабочая окраина раскинулась, словно один двор, с общей жизнью, мыслями, заботами. Засыпая, Тимош слышал, как спорил Иван с Тарасом Игнатовичем, утверждая, что Корнилов не посмеет сунуться на пролетарский Петроград и что контрреволюция сперва попытается накопить свои силы на окраине, найти свою Вандею, на что Тарас Игнатович только и ответил: — Эх ты, главнокомандующий! — и в хате всё замолкло. Необычайная тишина после сутолочного дня еще больше настораживала, перед глазами всё еще вертелся водоворот городских улиц, множества лиц и, наверно, поэтому, — от беспредельной насыщенности, наполненности дня, — Тимош думал о многообразии человеческого мира, глубине, величии и своеволии человеческой мысли, и эта множественность и необъятность веселила и пугала его. Как же разобраться в этом беспредельном величии, как утвердить мир, в котором должно восторжествовать добро? Должно быть, Тимош забылся… Вдруг непривычно резкий и тревожный гудок прорезал ночную тишину, потом другой, еще, и вот уже вся заводская сторона наполнилась призывным гулом. Прасковья Даниловна, как всегда, поднялась первой, зажгла свет — она была уверена, что ее каганец способен рассеять и изгнать все ночные страхи. Но гудок не умолкал. Тарас Игнатович, не говоря лишних слов, принялся торопливо одеваться. Слышно было, как на соседском дворе захлопали двери, раздались голоса. Донесся настойчивый громкий стук, он приближался, точно кто-то двигался по улице, потрясал огромной колотушкой и уже где-то совсем близко раздался окрик: — Вставайте, товарищи! — И затем в окно постучали. — Вставай, Ткач, — Корнилов на Петроград двинулся. Иван расталкивал Тимоша: — Слышал, Тимошка! — А что мне слушать — теперь ты послушай! Батько торопил уже: — А ну, живо к Павлу за винтовками! Иван наспех одевался: — И я с тобой, отец. — Давай-давай, главнокомандующий, — только и сказал Ткач. В Совете все уже были на ногах. Нерешительные или враждебно настроенные депутаты не явились и этим оказали существенную услугу революции — не путались под ногами и не мешали. Штаб революции приступил к действию. Павел, подтянутый по-военному, с наганом, прикрепленным к обычному рабочему кушаку, принимал людей, отдавал приказания, сколачивал отряды. В глубине коридора собрались представители городского комитета и военной организации. Юношески стройный, подвижной человек в темно-серой кепке, в темном френче что-то объяснял товарищам. Ткач и подоспевший Семен Кузьмич Кудь поторопились к нему. Не отстал от них и Тимош — лицо человека в кепке невольно привлекло его: широкое, открытое, с высоким ясным лбом, лучистыми умными и насмешливыми глазами. Маленькие темные усики придавали ему задор — он весь был стремительность, движение, его порыв невольно передавался другим. На крыльцо легко взбежал офицер. Появление офицера в штабе революции, в рабочих рядах привлекло всеобщее внимание — совсем еще молоденький, безусый; мягкие черты юношеского лица дышат свежестью и отвагой, гоголевский хохолок по-мальчишески зачесан кверху и набок, девичьи брови красиво изогнуты, задумчивый и вдохновенный взгляд поэта. Два бородача-пехотинца неотступно сопровождали его, ни на шаг не отходили от своего командира. Завидев офицера, Павел поспешил навстречу: — Что в полку? — Пехотный полк на стороне революции, товарищ Павел. — Так точно, — одобрительно подхватили бородачи, — полк целиком и полностью за Советскую власть! — Прошу направить ваших представителей в другие части, — предложил офицеру Павел, — вместе с товарищами из городского комитета и Совета депутатов, — и он тут же, выполняя решение военной организации комитета, отобрал людей для выступления в воинских частях. Они так и формировались попутно — боевые вооруженные отряды рабочих и группы агитаторов. — Товарищ Руденко, — подозвал Павел Тимоша, — останешься со мной в отряде; товарищ Иван — в гарнизон! Ткач, расправив на рукаве красную командирскую повязку, покинул гостиную, ставшую помещением штаба. Тимош следовал за ним, задевая прикладом резные, с белым плюшем, кресла. В коридоре, забитом прибывающими людьми, увешанном свежими, еще влажными после расклейки лозунгами, у самого выхода их окликнул Иван. Ткач оглянулся, ожидая сына: — Ну, главнокомандующий! — Командуй уже ты, батько, — ухмыльнулся Иван. Тарас Игнатович задержался на крыльце Совета, осматривая площадь, заполненную отрядами и воинскими частями. Отдавшись нахлынувшим думам, застыл, опираясь на винтовку. По обе руки его стояли сыны — прохожие невольно оглядывались на них, любуясь ладностыо и силой. Вооруженные отряды шли занимать ключевые участки, невооруженные рабочие направлялись в воинские части. Нужно было уже догонять отряд, а Тимош не мог оторвать взгляда от юного лица первого офицера революции; Тимош стоял на крыльце до тех пор, пока офицер не повел за собой группы рабочих — без винтовок, без наганов, в повседневной рабочей робе. Иван шел рядом с молодым офицером, внимательно слушал его, подчиняясь шагу — горсточка людей удалялась крепко сколоченным звеном. Минуло пять напряженных дней, последних дней августа. Корниловский мятеж был подавлен, коалиции нанесен смертельный удар — время Временного правительства иссякло. В городе всё изменилось, власть переходила в руки Советов, а Советы становились большевистскими; рабочие еще не были хозяевами страны, но являлись уже хозяевами положения, один за другим, — и прежде всего паровозостроительный, — заводы заявляли о поддержке своего Революционного штаба. В Харькове на конференции заводских комитетов в Рабочем доме Артем обратился к рабочим: — Я должен сообщить вам, что в настоящее время мы порвали с Временным правительством и приступили к образованию своей власти, к организации которой будет привлечен весь Донецкий бассейн. На заседании Совета рабочих и солдатских депутатов выступил Николай Руднев: — Принимая во внимание, — говорил он, — что вся власть в Харьковской губернии 29 августа перешла в руки революционной демократии в лице революционного комитета… Совет рабочих и солдатских депутатов предлагает революционному комитету заменить губернского комиссара Добросельского и его помощника Кузнецова лицами, которые будут работать в согласии с революционным комитетом. «Требуем немедленного суда над корниловщиной». «Требуем отмены царских договоров с союзниками». «Вся земля трудовому крестьянству — немедленно и без выкупа!» «Вся власть Совету Рабочих, Солдатских и Крестьянских депутатов!» Новое чувство, непреодолимое, неизведанное, овладело Тимошем, входило в его жизнь так же, как входит мужество, властно и неотступно, — чувство оружия. Сперва это выражалось в заботе о своей винтовке — пружина магазинной коробки по-прежнему отказывала, и Тимош изыскивал способы наладить ее. Потом совсем особое, непередаваемое ощущение, когда он с отцом, после трудных напряженных дней, вернулся домой, и бережно поставил свою винтовку рядом с отцовской в углу. И вот в то самое мгновенье, когда семья Ткачей собралась за столом, начиная свой новый день, когда Тимош заботливо устанавливал винтовку, прибежал паренек: — Руденко проживает? Прасковья Даниловна, наливая в миски добрый полтавский борщ, спросила Тараса Игнатовича; — Ну, что ж, Тарас, пойдем к Александре Терентьевне? — А чего ж — уговор. Да теперь и старика есть чем помянуть, нехай легенько сгадаеться. — Руденко Тимофея в штаб революции, к товарищу Павлу! — требовал паренек. — Тимошенька, а борщ горячий! — только и успела вымолвить Прасковья Даниловна. Тимошка схватил уже винтовку. Ткач крикнул вдогонку: — Тимош, если задержишься, — прямо на Ивановку, Павкиного деда поминать. В Совете Тимоша ждал Сидорчук. Руденко сперва не узнал черноморца: какой-то куцый картузик надвинут на глаза, такого же, неопределенного цвета куцый пиджачишко туго застегнут, так что пуговицы тянут мясо, узенькие брючки-дудочки оскорбительного вида для флотской души. — Ты что это? — только и мог выговорить Тимош, с удивлением разглядывая матроса. — Конспирация! — добродушно заулыбался Сидорчук, очень польщенный тем, что Тимош не сразу признал его, — как был в доме, на квартире, так и прибежал. Давай, браток, до товарища Павла. Там уже вся посуда полная, все пособирались, — Сидорчук говорил необычно сбивчиво, утратил свойственную ему обстоятельность, и, что более всего поразило Тимоша, пересыпал речь флотскими словечками — стоило прожить на суше неделю, появилась флотская речь. Должно быть, соскучился за кораблем и товарищами. Впрочем, и тут был он не одинок — два молоденьких матросика, похожих друг на друга, как близнецы, тенью следовали за ним. Сидорчук нетерпеливо гнал Тимоша к Павлу, да Тимош и сам спешил узнать, зачем призвали его к начальнику отряда. — Товарищ Руденко, — встретил Тимоша Павел, — немедленно с товарищем Сидорчуком на воинскую, может, распознаешь кого из знакомых господ. Подчиняться во всем Сидорчуку. Возьмите людей, действуйте решительно на мою ответственность. Разъяснения Сидорчука были предельно краткими: — Окружим. Полундра. А там вже — дудки! — Он крепко стиснул кулак, подмигнул. — Понятно? — Заторопил людей, распространяться было некогда, но все же Тимошу удалось выжать из него еще несколько слов: — Нашел Шинкофа и Фатова? — Э, нашел! Жинка, спасибо, помогла. — Которая? — Та та ж самая — Растяжного. Они тогда до Растяжного ночью приходили — Фатов и еще один штатский. Дальше — всё ясно. Ничего больше от него нельзя было добиться. Он вел себя так, точно на всю жизнь было отпущено определенное и весьма ограниченное количество слов. Только уж на воинском дворе раскошелился: — Даешь! — оглянулся он на отряд и, выхватив из кармана узеньких брючек наган, остальное досказал наганом, указывая дулом направление. Четверо из отряда стали по углам комендантского дома, два молоденьких матросика и Тимош последовали за Сидорчуком к черному ходу. — Панифатов! — воскликнул вдруг Тимош, завидев представителя флота, юркнувшего под вагон. — Давай, — потряс наганом Сидорчук и сверкнул черными глазами: «Ступай, мол, прочь с твоим Панифатовым. Потом, мол, сам разберешься с твоим Панифатовым. Давай вперед!» Тимош повиновался… А Панифатов тем временем шумел уже в Совете: — Товарищ Левчук! Эксцесс. Очередной эксцесс. Банда флотских дезертиров и мальчишек. Шпана. Опять любезный товарищ Павел. Автомобиль ждет. Мы. Вы. Россия. Скорей! Левчук немного подумал: — Павел? — Павел. Левчук разыскал в Совете Агнесу: — Дорогой друг, немедленно. Новый эксцесс Павла. Надо выручать… Спиридон Спиридонович не стал объяснять, кого и почему приходится выручать, увлек дорогого друга за собой и через минуту Агнеса была уже в автомобиле, в обществе Панифатова и Левчука. Операция на воинском дворе проходила без каких-либо осложнений, мирным путем; застигнутые врасплох, гости этапного коменданта не сопротивлялись. Господин Шинкоф, завидев наган Сидорчука, молча поднял руки. Матросы и дружинники, окружив группу растерявшихся людей, попарно выводили на шестую платформу. Но тут вдруг на воинский двор влетел «Бенц». — Товарищи! — вопил Панифатов, протягивая руку вперед, — остановитесь, товарищи! — Хлопцы, гляди, — крикнул матросам Сидорчук, — Фатов прикатил. Сам в руки просится. — Не Фатов, а Панифатов, — поправил Тимош. — Какой там Панифатов, — оборвал Сидорчук, — обыкновенно Фатов. Ясно вижу. — А я говорю: Панифатов. Я его у Левчука встречал. — Э, делов, Фатов или Панифатов, один черт, — махнул рукой Сидорчук и кинулся к автомобилю. — Слезай на землю! — Товарищи! — выпрямилась Агнеса, — немедленно прекратите эксцесс. Необдуманными поступками мы только льем воду на мельницу мировой буржуазии. — Чего там необдуманными, мы об этом гаде десять лет думаем! — Товарищи, но это произвол! Кто вам дал право? Нам известно, что здесь происходило деловое гарнизонное совещание. Арестованные, получив неожиданную поддержку, зашевелились, послышались выкрики: «Не имеете права!», «Мы протестуем!». Рабочие из отряда остановились в нерешительности. — От имени Совета, — воскликнула Агнеса. — От имени Совета, — подхватил Фатов, оглядываясь по сторонам. Агнеса, следуя своим правилам, собиралась, что-то разъяснять отсталой, обманутой массе, а Панифатов, следуя своим правилам, блудливо высматривал на кого бы опереться. На воинской платформе вечно толокся разношерстный народ, приходили и отходили эшелоны, прибывали и погружались части фронтовые и запасные, выздоравливающие и отозванные с позиций, пехота и казаки, кавказские и донские дивизии. — Товарищи! Братцы! — вопил Фатов-Панифатов, обращаясь ко всей воинской платформе, к эшелонам на запасных путях, — провокация, глумление над боевыми командирами! Он продолжал озираться по сторонам, стараясь определить, откуда может прийти подмога. Левчук одобрительно кивал Фатову и Агнесе и одновременно сочувственно поглядывал на дружинников. Он сидел, забившись в угол автомобиля, но с таким видом, точно в любую минуту готов был подняться во весь рост — остановка была лишь за подходящим пьедесталом. А воинская платформа уже шумела — из эшелонов выскакивали донцы и кубанцы, появились какие-то люди в добротных суконных гимнастерках, закружились, замелькали шинели, еще мгновение и отряд будет смят нахлынувшей толпой. — Чего стали, товарищи, — бросился Тимош к дружинникам, — давай, отводи контру. Давай в штаб! Сидорчук поддержал его: — Именем революции! Сопровождаемый ропотом и возгласами, отряд двинулся, конвоируя десяток сбившихся в кучу людей. Шинкоф шел, вытянув шею вперед, тяжело передвигая ноги, обутые в просторные новенькие калоши, следом бодрым шагом двигался господин в сюртучке военного кроя, без шапки. В его кругленьких блестящих глазках так и сверкало: «Хамы!» За ними топтались прочие господа в мундирах и без мундиров, с бакенбардами и без бакенбардов. — Товарищи, это произвол, — пыталась образумить обманутую массу Агнеса, — кто вам дал право? Тимошка, Руденко! Ты несешь полную ответственность! — Э, милая барышня, дорогой товарищ, не знаю как звать, — погрозил ей наганом Сидорчук, — ты нас не путай! Мы Шинкофа и Фатова знаем. Весь Черноморский флот знает их, гадов, — Сидорчук вскочил на подножку «Бенца». — Товарищи, — обратился он к наседавшим со всех сторон солдатам, — от имени флота и наших замученных товарищей заявляю, что тут перед вами охранник и палач царской военно-морской охранки, — Сидорчук указал наганом на Панифатова, — глядите, у него руки в крови наших братьев! Ручки у Панифатова были чистенькие, пухленькие, вот-вот после душистого мыла, но все вдруг увидели кровь. Толпа зашумела, окопные и выздоравливающие, донцы и кубанцы подались вперед. Вооруженные рабочие окружили конвоируемых плотным кольцом, охраняя от гнева массы. — А действуем мы, товарищи, совершенно законно, — продолжал уже спокойней Сидорчук, — по указанию штаба революции и товарища командира отряда. А кто сомневается, пусть сейчас же заглянет в помещение коменданта и убедится, откуда мы винтовки забрали. Там у них в спальне целый склад. Считаю и пулеметы обнаружить вполне возможно. — Господа, товарищи, — затрясся Фатов, — это ложь! Клянусь, товарищи. Да меня все товарищи прекрасно знают! — А мы знать не хотим твоих товарищей. Слезай, говорят! — Товарищ Агнеса… — взмолился Фатов, — товарищ Левчук! И тут вдруг обнаружилось, что Спиридона Спиридоновича нет, Левчука в автомобиле не оказалось. Оставалось еще у всех ощущение его недавнего присутствия, виднелась еще вмятина на кожаной подушке «Бенца», сохранялась теплота насиженного места, но Левчука не было. — Товарищ Левчук! — беспомощно оглянулась Агнеса. Нигде не было Спиридона Спиридоновича. Он не бежал, не отступил, — он просто своевременно признал ошибку. Первым. Сам. Искренне. Для того, чтобы впредь ошибаться в новой обстановке и для новых раскаяний. Матросы помогли Фатову выбраться из автомобиля. — В штаб их всех, — скомандовал Сидорчук. Агнеса стояла в автомобиле, растерянно оглядываясь по сторонам. — Товарищ Сидорчук, дозволь отвезти эту карету, — отпросился Тимош и вскочил в «Бенц». — В город можешь? — спросил он шофера. Тот оглянулся на Агнесу, покосился на винтовку в руках Тимоша, потянул на себя рычаг: — Могу. Агнеса всё еще продолжала всматриваться в толпу, разыскивая кого-то. Потом откинулась на кожаные подушки, застывшим взглядом уставилась в спину шофера. Автомобиль запрыгал по брусчатке. Тимош стоял в машине, держась одной рукой за дверцу, другой прижимая к себе винтовку, приклад подпрыгивал, постукивая по днищу. Тимош смотрел на усталое, потемневшее лицо девушки. «Эх ты, — хотелось крикнуть ему, — а еще говорила мне про революцию! Прокламации передавала на завод, — Агнеса!» — Это имя показалось ему вдруг каким-то нелепым и сама она жалкой, побитой девчонкой. Девчонкой с Высших женских курсов. Внезапно он увидел ее сощуренные глаза — жаркие огоньки сквозь опущенные ресницы: — Ты в штаб меня везешь, Тимошенька? На расправу? Он готов был ударить ее. — Помните, вы говорили мне а подруге, о ее книгах? Что вы теперь напишите ей? Она перебила резко: — Не сжимай так страшно винтовку, я и так не убегу! Миновали железнодорожный мост, машина вылетела на проспект, ускоряя бег. Всё закружилось перед глазами, сдвинулось с насиженных мест — дома, улицы, целые кварталы, Тимош впервые видел город таким, в движении. Всё уносилось назад, трущобы и лачуги опрокидывались в небытие. Тимош забыл уже о каменном дворе, об Агнесе, он смотрел на человека за рулем, его собственные руки тянулись к рычагам. — Можешь остановить? — с уважением спросил Тимош шофера. Парень в кожанке оглянулся, снисходительная улыбка мелькнула под рыжим усом. — Могу. Он нажал на какую-то педаль, машина послушно замедлила ход. Тимош уже с нескрываемым благоговением глянул на парня в кожанке: — Сдай автомобиль в Совет, — распорядился Тимош, не сомневаясь, что парень в кожанке выполнит поручение. — Могу, — кивнул головой шофер, окончательно покорив Тимоша. Руденко открыл дверцу и пропустил вперед Агнесу. Машина развернулась и запрыгала по булыжнику, раскачиваясь и громыхая мотором, облачко бензинового перегара полохнуло и расплылось. — На Никольскую? — уставился на Агнесу Тимош. Он ждал, что девушка ответит ядовитым словцом. Но Агнеса смолчала. Тимош прижал винтовку к себе, расправил бережно брезентовую перевязь, закинул винтовку за плечо: — Прощай! Повернулся и зашагал, не оглядываясь. Прошел порядком, вдруг позади послышались торопливые шаги — кто-то догонял его. — Я с тобой, Тимошенька, — Агнеса поравнялась и пошла рядом. Тимош только крепче сжал перевязь. Дверь открыл Иван: — Агнеса! Девушка из-под опущенных ресниц метнула взгляд на Тимоша: — Понимаешь, сей парень прост до святости. Я следую за ним, как за преподобным чудотворцем. — Зачем ты пришла? — проговорил Иван сдержанно, — только вчера говорила… — А я не к тебе, товарищ Иван. Я к батьке! — Каяться? — Нет, в хату проситься. Она решительно переступила порог. — Твоих нет? — Скоро вернутся. Старики собираются к вам, деда поминать. — А я к забыла, — она по-детски трогательно сложила руки на груди. — Ты католичка, Агнеса, Шесть дней черного греха, на седьмой минута покаяния. — Не надо, Иван, всё прошло. Я знаю, я была слишком взвинчена, слишком истерична. Революция дело простонародное. Сейчас всё решается проще, вековечней… — Вековечней, — подхватил Иван, — да это справедливо, пожалуй. — За или против!.. — Ну, и как же ты? — Что же спрашивать? Я пришла! — Ну и правильно, дочка, — появилась во дворе Прасковья Даниловна, — входи в нашу хату, да помогай мне сражаться за порядок, за человеческую жизнь. А то, что ж они, изверги, только и знают свое — ввалится в дом, кулаком по столу: «Борща!» Тимош, прислушиваясь к разговору, вскинул винтовку, осмотрел ее, заботливо вытер рукавом. Потом бережно поставил в угол, рядом с отцовской берданкой. — Мама, я должна покаяться перед вами, — искренне призналась Агнеса, — я пришла к вам в хату для того, чтобы отрицать ее, я одену очипок для того, чтобы он стал последним очипком на земле. — Ладно-ладно, — спокойно отозвалась Прасковья Даниловна, — вот батько вернется, даст он тебе и очипок и отрицание. Вечером всей семьей отправились на Ивановку. Александра Терентьевна радушно встретила на крыльце гостей, как всегда в хате было тесно. Тимош, войдя в горницу, первым долгом глянул на портрет — дед был доволен! Всё казалось знакомо и дорого вокруг, и лица людей, и сама обстановка, но дороже всего то особое чувство сердечности и тепла, которое возникает лишь в очень близком, родном семейном кругу. Только появление одного человека было неожиданным, случайным — в самый разгар застольной беседы пришел инженер Петров. По тому, как приняли его, Тимош догадался, что Петрова ждали. Ткач, Павел и механик удалились в соседнюю комнату и долго о чем-то совещались. Сейчас же после того стали собираться. — Ты в снарядном работал? — спросил Павел Тимоша. — В снарядном. — Пойдешь с нами. Извинившись перед гостями, сказав, что его ждут а Совете, Павел вместе с Петровым вышли из хаты, за ними последовали Ткач и Руденко. В Совете, несмотря на поздний час, горел свет, со всех концов города, заводов, фабрик, воинских частей стекались люди: коридоры и комнаты были набиты народом, клубы табачного дыма кружили под потолком, все было наполнено гулом голосов. — Сюда прошу, — Павел открыл дверь ближайшей комнаты. В ней находилось несколько человек. В комнате стоял стол, вдоль стен были расставлены стулья, но все разговаривали стоя. Молоденький офицер, которого Тимош встретил в Совете в дни корниловщины, и еще другой, по виду рабочий, а по выправке военный, — товарищи называли его Андреем, — направились навстречу. — Инженер Петров? — сразу угадал Андрей. — Ткач заверил нас, что вы окажете содействие. — Все, что в моих силах. — Сейчас товарищ Павел представит вам необходимые документы, — и повернулся к Тимошу: — Руденко, если не ошибаюсь? Это ты за царскими министрами охотишься? — и, не ожидая ответа, распорядился: — Сейчас товарищ Павел передаст инженеру Петрову некоторые материалы, а ты уж, будь добр, взгляни одним глазком. Павел, между тем, достал из шкафа большой желтый портфель министерского вида. — Панифатовский! — воскликнул Тимош. — Подтверждаешь? — Он самый. Желтый. Он же им по всему городу светил. — Слышали, товарищи? Так. Хорошо. Еще один вопрос: этот портфель вместе с автомобилем фирма «Бенц» доставил в Совет шофер полковника Фатова. Шофер уверяет, товарищ Руденко, что явился по твоему приказанию. Это верно? — Насчет машины был разговор. Портфеля не видал. — Ты что, знаешь шофера? Доверяешь ему? — А как же, мы с ним от самого воинского двора вместе ехали. — Тогда всё понятно. Этого, разумеется, вполне достаточно. Товарищ Павел, познакомь нас с содержимым портфеля Фатова. Павел, подойдя к столу, принялся извлекать из портфеля папки, тетради, чертежи. Сложил вес аккуратно стопочкой и вручил инженеру. — Просим вашего заключения, товарищ Петров. Лист за листом просматривал Петров бумаги, и всякий, даже не разбирающийся в чертежах человек, мог прочесть на лице механика всё, что касалось их значения и ценности. Присутствующие напряженно следили за каждым движением инженера. — Ну, что скажете? — спросил Андрей, когда последний чертеж был прочитан. — Достаточно полная и подробная документация производства минометов новейшей системы! — Вы уверены в этом? Инженер удивленно взглянул на Павла: — Еще бы, это моя разработка! Но я не пойму, каким образом попала она в этот портфель, в руки Фатова. Я сдал ее непосредственно в Военное ведомство в Петрограде в самый канун революции. В марте вся документация должна была, как обычно, распределяться по соответствующим предприятиям. На шабалдасовский предназначалась только деталь № 247. Но я не нашел необходимой документации на заводе. Меня заверили, что она еще не поступала. Из Военного ведомства приходили туманные ответы или просто отмалчивались. — Ну, что ж, товарищи, по-моему, дело ясное, — заключил Павел, — предъявим портфель господину Фатову. Любопытно, что он нам скажет, — Павел взял со столя небольшой истертый, видимо, не раз бывший в руках, листок, — а вот этот старый чертеж, помеченный датой девятьсот четырнадцатого года? — Это эскиз детали первого варианта. Она запущена в производство на шабалдасовском в самом начале войны. Но и этот образец является оригинальным, и, разумеется, секретным. Павел подозвал Тимошу: — Взгляни на этот листок. — Деталь номер двести сорок семь, — воскликнул Тимош. — Не ошибся ли? — Ошибся? Да я ее, проклятую, всю войну гнал. С самого четырнадцатого года Двести сорок седьмая вылитая. — Верно говоришь? — Да она мне по ночам снилась — двести сорок седьмая! Тут только одного не хватает… — Недостает чего-то? — Надписи: «До победного конца!» — злобно ответил Тимош. — Ну, товарищи, — нетерпеливо проговорил Павел, — имеем все основания поздравить Левчука с весьма цепным приобретением в виде «представителя флота» Фатова! В эту минуту в комнату вбежал Сидорчук: — Товарищи, Фатов бежал! — Фатов! — Так точно — Шинкоф и Фатов. Мы передали их милиции Временного правительства, учитывая, значит, что их власть выступает против корниловщины и царизма и должка, значит, бороться с преступниками. А сейчас только что сообщили о побеге… |
|
|