"Черный город" - читать интересную книгу автора (Миксат Кальман)

ГЛАВА ПЯТАЯ'

С того дня, как Галилей заявил, что Земля вертится, ее можно, и не впадая в поэтическую фантазию, считать живым существом. По крайней мере, это соответствует всеобщему закону: все, что движется, — живет. Земля и в самом деле живет, напоминая некоего многогорбого верблюда, на теле которого копошатся тысячи паразитов — людей, животных, червей. Впечатление, будто Земля не живет, обманчиво! Разве могло бы мертвое тело порождать жизнь? Нет, Земля живет: меняет свою форму, свой облик, потеет, вздрагивает во время землетрясений, погружается в спячку зимой, рычит чревом вулканов, питается сама и питает, как любая мать, свои чада; все, что роняют на Землю животные и растения, — ее корм, и, наоборот, все, что она исторгает из своих недр, — их корм. Отдых приносит ей новые силы, как всякому живому существу, а постоянный труд ослабляет. И все же мы никак не можем привыкнуть к мысли, что наша планета — живет. Лишь в одном отличается она от остальных живых существ: нет у нее супруга, не размножается она, а в печальном одиночестве вращается вокруг Солнца.

Однако потому и ценят ее, что она одна-единственная. Зато и любит каждый человек даже самую малую ее частичку (и чем больше у него этих частичек, тем сильнее он любит Землю). Отдельные (нередко преогромные) куски великой матушки-Земли люди, создания алчные и корыстолюбивые, записывают на свое имя; а вот животные — те пользуются всей землей сообща и, надо сказать, отлично уживаются на ней. Люди даже в своей любви к земле какие-то сумасшедшие. Медведь любит лес, серна — скалистые горы, дикая утка — болота, речки, журавль и дрофа — равнину, а ненасытный человек не хочет удовлетвориться какой-нибудь одной частью земли, он требует себе все и определяет цену отторгнутым кускам тела — своей святой матери в соответствии с установившейся модой, которая, в свою очередь, зиждется на корысти и жадности.

Для этого стоит только посмотреть, как селились в Венгрии наши предки. Вначале они выбрали себе горбы, то есть горы, чтобы возвести на них надежные замки. Затем взор их упал на долины, где зеленели тучные пастбища и струились реки, богатые рыбой. Еще позднее началось поклонение золотому пшеничному колосу, и волна стяжательства захлестнула Алфёльд — эту страну обетованную с молочными реками в кисельных берегах. Но оказалось, что есть вещи и подороже золотых колосьев. Ценно все, что земля дает человеку добровольно: пшеница, рожь и многое другое, но еще ценнее то, что она прячет, скрывает в своих недрах и что приходится отнимать у нее силой: например, каменный уголь. И тогда человеческая алчность устремляется в горную часть Венгрии. Так и мечется она из конца в конец страны, никогда не ведая покоя.

В давнюю же пору дело обстояло так, что Алфёльдская равнина еще никого особенно не интересовала. Плодородная земля Воеводины и Бекешского края еще не тревожила сладких снов земледельцев и помещиков. Алфёльд в большей своей части был болотистой местностью с опасными для человеческой жизни испарениями. Приезжие из чужих краев гибли от этих испарений. Не зря чужестранцы-путешественники в своих заметках называли Алфёльд — "Ворота погоста". От иноземных армий, проходивших через этот край, к концу пути оставалась только одна треть. Да противник и не решался вступать в его пределы. Болотные миазмы были великой силой, позволявшей венгерским королям охранять рубежи страны небольшими отрядами солдат. Итальянский ученый Ла Каттори по праву очевидца писал: "Трудно завоевать эту страну, потому что всякий, кому дорога жизнь, должен воздерживаться от проникновения в глубь ее территории. Удивительно, что сами венгры не погибают там, дыша тлетворным воздухом, однако и они держат чеснок под языком, пока не минуют опасные места".

Вот почему тогдашний земледелец, говоря о хороших угодьях, приводил в качестве примера не торонтальские, а рима-сомбатские земли, где за одно лето снимали по три укоса трав и где на берегах Римы вырастали кочаны капусты в ушат величиной. Затем шли жирные черноземы Нитры; о виноградниках Токая слагались и расходились по всей стране целые легенды; славился своими дынями Хевеш. Но все это не шло ни в какое сравнение с землями, лежавшими вокруг города Лёче. Ведь именно здесь родился самый вкусный и самый крупный в мире горох. На небольшом наделе земли лёченский саксонец мог нажить себе целое состояние. Вот это земля! Достаточно было иметь ее хотя бы столько, сколько хороший ходок обойдет за полдня. Да, пожалуй, хватило бы и того, что осилит и плохой ходок.

Горох был в те времена всемогущим владыкой, первым среди полезных растений. Для бедного жителя Верхней Венгрии он все равно что для китайца рис. Не уродились виноград или пшеница, их можно заменить чем-нибудь другим — сливовой водкой, хлебушком из овсяной муки, а вот без гороха бедному человеку на этом свете и жизнь не в жизнь. Нынче, разумеется, все это уже не так, потому что время одолело и такого властелина, как горох. Нашелся еще сильнее богатырь — картофель и оттеснил горох в разряд обычных огородных и полевых растений. И горох, и гречиху!

И не удивительно, что в пору наибольшего могущества царя-гороха в Лёче свирепствовал земельный голод. Бюргера, у которого не было близ города собственных пашен, не ставили ни в грош, пусть даже у него сундуки ломились от серебра и золота. И вся политика городских властей с давних времен строилась по одному правилу: приобрести для Лёче как можно больше земли, раздвигать границы его владений как только можно. И даже как нельзя! Бюргеры мечтали об этом из поколения в поколение, во сне и наяву. Но приобрести новые земли было нелегко, потому что все полезные угодья вокруг города принадлежали помещикам. У них можно было бы кое-что получить, но для этого надо было пойти к ним в услужение, а это ниже достоинства гордых лёченских горожан, раздобывавших у королей много всяких привилегий. Недаром тогдашний бургомистр малорослый Карой Крамлер однажды на совещании в ратуше (как видно, Король-Солнце заразил своим хвастовством всю Европу) сказал следующие слова, весьма точно выражавшие лёченское самодовольство: "Если говорить о высоком положении, то сразу же за венецианскими дворянами идут граждане Лёче". Открою вам по секрету, что сепешские дворяне очень обиделись на Крамлера за эти слова, и вице-губернатор Пал Гёргей на очередном заседании комитатского собрания так ответил на дерзкий выпад: "Надулась жаба, чтобы ростом стать с вола, да лопнула".

Маленький чайник быстрее закипает; бургомистр Лёче разгневался и через городского гайдука передал письмо вице-губернатору: "Волом не бывать ни жабе, ни псу, сидишь ты под сливой, а мнишь, что — в лесу". Пал Гёргей, очевидно, понял намек, потому что, как говорит летопись, велел растянуть гайдука, принесшего послание, прямо во дворе управы и влепить ему двадцать четыре батога. Два почтенных мужа постоянно грызлись между собой, словно кошка с собакой, — так проводили они уходящий семнадцатый век и встретили первый день нового, восемнадцатого столетия. Но поскольку знаменитый век оставил после себя для наступившего много и других неурядиц, то этой пустячной свары никто и не заметил. Люди одинаково хорошо веселились в новогодний вечер как в городе Лёче, так и в имении вице-губернатора в Гёргё, словно мир был устроен наилучшим образом и не было ни в чем недостатка, кроме того, что за столом не хватило пунша.

Проснувшись на следующее утро (разумеется, проснуться нужно было только тем, кто лег спать), люди вместо вчерашней неприглядной картины увидели заново побеленный, красивый мир: как видно, всю новогоднюю ночь шел снег. Поэтому жители города Лёче, счастливо избежавшие опасности, как бы первым встреченным в новом году человеком не оказалась женщина, прослушали утреннюю проповедь пастора Падолинци (надо отдать ему должное, в тот день он говорил особенно красиво), закусили после обедни, как положено, жареным поросенком, а потом самые заядлые охотники не могли устоять перед соблазном «проветриться», то есть побродить за городом с ружьем. Ну как им было не воспользоваться свежей порошей, неожиданно отдававшей в их руки диких обитателей леса!

Особенно плохо приходится в эту пору зайчишкам. Вот, право, удивительная несправедливость судьбы! Провидение сознательно одело косых в серые шубки — под цвет земли, чтобы, приникнув к ней, они сделались совсем незаметными. Это так называемая мимикрия. Божье указание природе, специально для защиты зайцев. А что делает природа? Вместо того чтобы окрасить землю под цвет их шубок, она вдруг перемалевывает все белилами. И бедняга-заяц становится отличной мишенью. Разве это милосердно? Справедливо? Вот и выходит, что божьи законы нарушаются не только здесь, на нашей грешной земле, ими пренебрегают и на небесах Да если бы еще природа сменила только одеяние земли, а то ведь, где бы ни пробежал бедный косой, на снегу остается кружево его следов, и охотник может преспокойно пуститься ему вдогонку. Будто шнурок протянулся по белой пелене, а на кончике шнурка обязательно привязан зайчик.

Вице-губернатор Пал Гёргей не любил шумных гонов: охота привлекала его не столько добычей, сколько возможностью побродить, побыть наедине с природой. Общение с нею освежало Гёргея, успокаивало. Он любил природу, как верующий — церковь, а то, пожалуй, даже сильнее: как влюбленный — женщину. Ему нравилось быть с нею наедине, потому что лишь с глазу на глаз природа открывает взору человека всю свою красу… Сразу же после полудня Пал Гёргей натянул на ноги свои юфтевые сапоги и один отправился в поле. Точнее, не один, — в сопровождении двух своих гайдуков, Престона и Пишты Ковача. Каждый нес по ружью: Ковач-заряженное пулей, на крупного зверя (Сепешский край изобиловал и волками, и дикими кабанами), Престон нес дробовик — вдруг представится случай подстрелить зайца или куропатку. А в общем-то два ружья брали на охоту для того, чтобы вице-губернатор мог при необходимости и дважды кряду стрелять по дичи (двуствольное ружье тогда еще не было изобретено). Ружья Гёргея были новейшей по тем временам конструкции, с кремневым курком. Горящий фитиль уже не употребляли, и порох воспламенялся от искры, высекаемой кремнем при ударе по стальному кресалу. Компанию довершала легавая собака Фитька, любимица Гёргея.

Охотники прошли сначала по проселочной дороге на Гаричи, а затем возле хижины углежогов повернули вдоль опушки леса Нагорье и Язарец в сторону лёченской границы. Следов было много, но дичи почему-то не попадалось. Можно было без труда различить, где пробежал зайчишка, где — волк, где — олень. А в одном месте Престон, показав на чьи-то крупные следы, клялся и божился, что они принадлежат медведю. Но идти по медвежьему следу не имело смысла, потому что он вел на гору Тарлык, а туда сейчас, когда все тропы завалило снегом, нечего было и думать взобраться.

Слуги болтали между собой, а Фитька с безразличным видом трусила рядом с хозяином, давая тем самым понять, что пока она никакого зверя вблизи не чует.

Гёргей даже посетовал:

— Кажется, сегодня и пальнуть ни разу не придется. А ведь сегодня Новый год! Чего доброго, целый год не видать мне охотничьей удачи.

Не успел он договорить, как на опушке леса Нагорье мелькнул стройный силуэт благородной добычи — олень с великолепными, развесистыми рогами. Фитька кинулась вперед, затем остановилась и, обернувшись, бросила призывный взгляд на хозяина, словно своими умными карими глазами хотела подать ему знак. Олень, еще недосягаемый для выстрела, стрелой пролетел в сторону Клокоча, небольшой рощицы, торчавшей посреди нолей, словно бородавка на гладком лике земли. Красивые молодые деревья, плотной стеной теснившиеся друг подле друга, могли служить хорошим убежищем для фазанов, но не для оленя. Где ему, бедному, здесь развернуться с его ветвистой короной!

Гёргей быстро поменялся оруяшем с Ковачом и заспешил в сторону Клокоча. Держа ружье на изготовку, он углубился в лесную чащу и, рукой отводя ветви, роняющие иней, нетерпеливо заспешил по следу зверя. Вдруг впереди него грянули одновременно два выстрела, а затем тишину вспугнули людские голоса.

Гёргей вздрогнул: что это могло быть? Но продолжал идти по следам, которые вскоре вновь вывели его на опушку рощицы; на этот раз уже с противоположной ее стороны. Здесь он увидел охотничью компанию лёченских бюргеров, которые со своими загонщиками только что свернули с торной дороги, чтобы отсюда, от рубежа своих владений, начать травлю.

— Смотрите, смотрите, они уже убили нашего оленя! — воскликнул Престон.

— Слепая удача! — заметил вице-губернатор. — Не успели еще по-настоящему и начать охоту, а уже уложили такого зверюгу! Эх, жалко рогов!

Благородное животное лежало бездыханным на расстоянии выстрела от свекловичных полей Гёргея, на берегу все того же ручья Дурст, но только уже на лёченской земле. Распорядители охоты были как раз заняты расстановкой загонщиков, и неожиданный трофей привел их всех в замешательство: и загонщики и стрелки, позабыв о всяком порядке и дисциплине, бросились к умирающему животному, размахивая руками и восторженно крича. Никто на свете не умеет так радоваться удачному выстрелу, как Sonntagsjager [Воскресный охотник, охотник-любитель (нем.)].

Они находились так близко от Гёргея, что он без труда мог различать каждого. Вон тот маленький тщедушный человечек в выдровой шапке и куртке моравского сукна — сам Крамлер, лёченский бургомистр; узкоплечий господин с развевающейся бородой — городской нотариус Шебештен Трюк; толстяк в зеленом пальто — квартирмейстер (Viertelmeister) Матяш Бревер; тот, что тянет сейчас «согревающее» из своей фляжки, — аптекарь Йожеф Гиглеш; пятый — тот, что присел на корточки а пытается поднять оленя, — ювелир Лёринц Грефф; высокий, богатырского сложения мужчина в синей куртке — городской сенатор Андраш Йусткорб.

Узнав бургомистра, на которого он все еще был сердит, Гёргей собирался уже повернуть назад, как вдруг Фитька выгнала со льда замерзшего ручья Дурст большущего зайца и, забыв о своих обязанностях собаки-следопыта, которой положено лишь вынюхивать дичь, но отнюдь не заниматься кровавой работой палача, помчалась за ним через ручей на лёченскую территорию.

Гёргей сердито свистнул собаке, но она и ухом не повела, а по какому-то роковому наитию продолжала бежать навстречу своей печальной участи: в следующее мгновение грянул выстрел бургомистра, бедная Фитька перевернулась в воздухе и с жалобным визгом свалилась мертвой. Зайца же уложил следующим выстрелом квартирмейстер.

Пал Гёргей сначала побледнел как смерть, затем лицо его сделалось багровым, словно к нему прилила вся кровь. Он пробежал немного, остановился на берегу ручья, сдернул с плеча ружье и прицелился в лёченского бургомистра.

— Собаку за собаку! — задрожав всем телом, выкрикнул ой и выстрелил.

Бургомистр, охнув, упал на снег. Что было потом, Гёргей не видел; повернувшись, он полными достоинства твердыми шагами направился домой. По дороге он не вымолвил ни слова, только шел быстрее обычного; два гайдука, молча следовавшие за барином, едва поспевали за ним. Поднялся небольшой ветерок. Из леса Нагорье донесся таинственный шум, ручей Дурст снова возник перед ними близ села Гёргё, и сухой тростник у правого берега зябко зашелестел на ветру; кроваво-красный шар солнца, стоявшего над левым берегом, прямо на глазах у них быстро опускался вниз, к горизонту. Лицо Гёргея с каждой минутой становилось все мрачнее. Когда уже входили через ворота во двор усадьбы, Гёргей сказал, повернувшись к Ковачу:

— Возьми коня да съезди, узнай: что там с бургомистром. Потом доложишь мне.

А с бургомистром города Лёче произошло вот что: пуля Гёргея (как это явствует из протокола) прошла у него между третьим и четвертым ребром; загонщики и охотники тотчас же бросились к нему, но, вместо того чтобы остановить кровь и побыстрее перевязать рану, господа бюргеры (честное слово, о столь необычных случаях мне не доводилось больше читать ни в одной летописи), позабыв о всяком христианском сострадании, принялись совещаться. Только запальчивый Бревер не участвовал в переговорах, так как был занят другим делом — науськивал загонщиков на вице-губернатора:

— А ну, ребята! Догоните негодяя! Хватайте его!

— Не глупите! — остановил его Нусткорб. — Вы подумали, чем все это кончится для города, если мы осмелимся на комитатской территории схватить вице-губернатора?

Они поговорили еще несколько минут, а затем втроем подхватили на руки раненого бургомистра, благородного господина Кароя Крамлера, и потащили его по направлению к полям Гёргея. Андраш Нусткорб поддерживал бургомистру голову, Йожеф Гиглеш подпирал ему спину, а Лёринц Грефф — держал за ноги. Бедный бургомистр тщетно умолял не трогать его, положить на землю и дать ему спокойно умереть, не мучить перед смертью, те знай себе бежали изо всей мочи, задыхаясь, обливаяоь потом, и тащили раненого через свекловичные поля к рощице Клокоч. Кровь окропляла землю, красной нитью отмечая на белом снегу путь, который они только что прошли.

По-видимому, это причиняло бедному бургомистру страшные страдания. Особенно громко он кричал, когда носильщики неосторожно встряхивали его на ухабах. А затем у него хлынула кровь уже и изо рта. Однако и это не остановило бравых саксонцев, — наоборот, они припустили еще быстрее, обогнули рощу и, описывая правильный четырехугольник, устремились к тракту. Тело бургомистра к этому времени уже начало холодеть, кровотечение утихало. Бедняга закатил глаза и едва дышал.

— Надавите на него слегка, господин Гиглеш! — посоветовал сенатор.

— Я вам не палач! — возмутился аптекарь. — Что мог, я уже сделал ради нашего города. А вы требуете от меня совсем уж бесчеловечного поступка.

— Э-э, нельзя так относиться к делу. Мы с вами мужчины. Господин Крамлер жил ради города, и, если теперь и умрет за него, разве это не будет для него наилучшей кончиной? Да мы просто обязаны помочь ему умереть геройски, — высказал свою точку зрения Андраш Нусткорб и, склонившись к умирающему, надавил на рану: из нее снова пошла кровь, хотя теперь на снегу оставалась уже не сплошная красная нить, а лишь прерывистая, пунктирная линия, отметившая их удивительный путь.

Но вскоре и капель крови не стало. Лёченский бургомистр скончался.

— Умер! — вздохнул господин Нусткорб, с сожалением поглядывая то на покойника, то на снег. — Окончил свой земной путь господин Крамлер. Можно опустить на землю.

Он почтительно снял с себя шапку и с непокрытой головой склонился над бездыханным телом бургомистра.

— Да воссияет над тобой вечный свет! — набожно произнес он. — Жаль только, маловато крови в тебе было!

Тут сенатор подозвал к себе загонщиков и послал одного из них, сторожа городских ворот Кадулика, в город за санями, чтобы на них отвезти тело бургомистра домой. После этого Нусткорб, обратившись к остальным с достоинством, подобающим сенатору города Лёче, проговорил:

— Граждане города Лёче, присутствующие здесь, обращаю ваше внимание и прошу вымерять шагами границы территории, которую окропила кровь нашего бургомистра. А может быть господин Бревер, у вас найдется в кармане складной аршин? Мне думается, изрядный кусок получился. Не меньше ланеуса [Ланеус равняется 34 хольдам. (Прим. автора.)]. Но если и нет ланеуса — что же делать, больше не вышло! Маловато крови было в покойном. Слишком мало.

— А ведь сколько красного вина пил, бедняга! — сорвалось с языка у Шебештена Трюка.

— Маловато дала ему природа тела, — продолжал сенатор. — Маловато, зато ума было много. Шаль только, что перед смертью не превратился его ум в кровь. А мы, со своей стороны, сделали все, что могли. С гордо поднятыми головами можем мы теперь доставить его останки в город. Все, что нужно было сделать, сделано. Ваша обязанность теперь, до официального осмотра места происшествия, хорошенько все запомнить, чтобы в случае необходимости вы могли под присягой показать, сколько земли отмерено кровью. А то, чего доброго, пойдет дождь, да и снег может замести следы. А ведь эта земля — отныне принадлежит городу Лёче, она приобретена кровлю. Не мешало бы вам, господин Трюк, сейчас же составить небольшой протокол и занести в него хотя бы фамилии присутствовавших.

Как ни жестоко, невероятно и глупо все это было, господин Нусткорб произнес свою речь с совершенно серьезным видом. Еще удивительнее, что Лёче и поныне владеет территорией, захваченной у Гёргея таким способом. Однако если мы мысленно перенесемся в те далекие времена, нам придется признать правоту Нусткорба, знатока законов и прав города Лёче: этот сенатор, патриот-фанатик своего города, не остановился ни перед чем, когда появилась возможность упрочить могущество его родного вольного города Лёче. Почет и уважение острому и быстрому уму Нусткорба! А привилегия крови однажды действительно была пожалована городу Лёче — еще в годы правления короля Кароя Роберта,[18] после подавления бунта Мате Чака,[19] когда границы Лёче еще только определялись и у города было куда меньше пахотных угодий, чем нынче. Тогдашний лёченский бургомистр Иов, сын Петера, не согласился с установленной границей и обратился с нижайшим прошением в Вышеград[20] к королю, в котором писал, что "городу отвели земли только до четырех межевых камней", тогда как полагалось довести границу до Маровской дороги, где лёченцы держали оборону, за которой уже начиналась территория комитата; в решающем сражении он, бургомистр, во главе городских жандармов преследовал войска Мате Чака до этого самого рубежа и возле Маровской дороги был ранен; тогда королевские солдаты Гёргей Требел, Миклош Хайн и Тамаш Целлербек, помогавшие в этом бою горожанам, а также другие свидетели обратили внимание, что под бургомистром на земле, — как раз у развилки Маровского проселка, — лужа крови", и так далее.

Его королевское величество, как видно, милостиво принял лёченскую депутацию, потому что, прочитав их прошение, он собственноручно начертал такую резолюцию: "Effusio sangvinis judicis Lewchoviae terrae acquisitions vigorem obtineat". (Кровь лёчевского бургомистра дает городу право на политую ею землю.)

На основе такого решения территория, принадлежавшая городу, была увеличена, и резолюцию короля (как знать, не пригодится ли она еще когда-нибудь, — во всяком случае, не помешает) правители Лёче включили в перечень прав и привилегий, данных городу Иштваном. Перечень этот подтверждался каждым из его преемников на троне. Короли либо подписывали, не читая резолюции, либо находили ее бессмысленной чепухой, которую без опаски можно было подписать.

[Иштван Гёргей в своей "Истории рода Гёргеев" следующим образом излагает это изустное предание: "Вице-губернатор и бургомистр охотились каждый на своей территории, как вдруг одна из любимых собак Гёргея перебежала через межу на лёченскую территорию. Бургомистр застрелил собаку, а вице-губернатор в ответ застрелил его самого. Товарищи бургомистра по охоте, даже в этой горячке сохранившие рассудок и осмотрительность, подхватили тело бургомистра, проникли на гёргейские земли и, обежав с ним четырехугольник, ценою жизни бургомистра стяжали своему городу эту землю — в соответствии с обычаями того времени". (Прим. автора.)]