"В СТОРОНЕ ОТ БОЛЬШОГО СВЕТА" - читать интересную книгу автора (Жадовская Юлия Валериановна)IVУже прошло несколько дней, как отправлена была за Лизой крытая тележка. Однажды сидела я на крыльце в ожидании радостного свидания с ней, в сладком раздумье об этом свидании, как вдали послышался звук колокольчика, и по дороге, от сосновой рощи, поднялось облако пыли. - Посмотрите-ка, барышня, - сказала подошедшая Дуняша, - ведь это Лизавета Николаевна едут. В эту минуту мне показалось, что у меня выросли крылья, что я лечу навстречу Лизе, - такая сильная радость наполнила мне сердце. Да, это вправду была Лиза. Тележка остановилась у крыльца Марьи Ивановны; только страх рассердить тетушку удержал меня бежать туда, чтоб броситься на шею приезжей. Но вот я пережила и минуты ожидания, и уже она на дороге к нашему дому, я хочу бежать к ней навстречу и останавливаюсь. - Она ли это? - думаю я, - неужели она? эта нарядная, стройная барышня, с косой, обвитою вокруг гребенки, в прекрасном кисейном платье… - Здравствуй, Генечка! - говорит она мне слишком знакомым голосом, - или ты меня не узнаешь? И мы заключили друг друга в объятья. Вот и Т-ская гостейка, - сказала Марья Ивановна, - посмотри-ка на нее, Генечка, ведь ее узнать нельзя. А мы с тобой, радость моя, так деревенщина попросту, да оно и лучше… Лиза точно переменилась. Во-первых, была очень порядочно одета и манеры ее против прежнего получили некоторую развязность и ловкость. В этой перемене было для меня что-то наводящее грусть, в которой я не могла и не умела дать себе отчета. Я неясно сознавала, что в год, проведенный нами розно, соткалась довольно плотная сеть, отделявшая нас друг от друга. Тетушка приняла Лизу приветливо, хотя в душе и не очень любила ее. Старушка питала к ней невольное чувство ревности и с горечью думала, что привязанность к Лизе может ослабить во мне все другие привязанности. Тетушка видела, как я грустила и тосковала в разлуке с Лизой, и поняла, что одна ее любовь, как ни была безгранична она, не была достаточна для моего счастья. Но эти чувства никогда не выражались у нее никакими желчными выходками, никакою раздражительностью. Часто в отсутствие Лизы она говорила мне: - Тебе скучно со мной, моя милая! Я уж стара, не могу быть для тебя подругой. И была довольна, как дитя, когда я успокаивала ее и уверяла неложно, что она мне дороже всего на свете. - Вот, Душа моя, - обратилась она к Лизе, - ты уж теперь просвещенная городская девица. Пользуйся этим случаем и моли Бога за сестрицу. - Ну зачем маменька выписала меня сюда? - сказала мне Лиза, когда мы остались с ней одни. - Она думает, что мне очень весело в нашем медвежьем углу. Ведь она лишает меня счастья. Кого я здесь вижу, чему научусь? Хотя меня слегка и кольнули слова "медвежий угол", "кого вижу", но я не противоречила Лизе, а только старалась уклониться от дальнейших рассуждений об этом предмете. Лиза откровенно рассказала мне, что в нее влюблен какой-то Федор Матвеевич, protege Татьяны Петровны, и хочет непременно на ней жениться, что Татьяна Петровна обещала прислать за ней лошадей по первому зимнему пути и устроить судьбу ее с Федором Матвеевичем, что она покуда не говорит об этом маменьке, потому что та не утерпит, всем расскажет. - А что этот офицер, о котором ты мне писала? - спросила я ее. - Он уж уехал. Ведь это было так, пустяки… он заинтересовал меня, каждый день проезжал мимо дома; я после уж и к окошку не подходила, боялась, чтобы Анфиса не заметила. Еще выдумала бы что-нибудь. - Кто эта Анфиса? - Это воспитанница Татьяны Петровны. Такая хитрая. Так к Татьяне Петровне подбилась, что та без нее жить не может. Вот, Генечка, попросись у тетеньки ко мне на свадьбу, весело будет. Татьяна Петровна верно будет звать тебя. От всех этих разговоров на душе у меня становилось холодно и неприятно, будто я не доискивалась в ней чего-то, что мне было дорого и мило. Лиза слишком переросла меня положительностью и на прежние наши мечты и забавы смотрела почти равнодушно, как взрослый на куклы. Игры наши не ладились и после двух-трех неудачных попыток совсем прекратились. Другие интересы, другие цели занимали ее; они ярко виделись ей в будущем, между тем как для меня все еще было покрыто туманом. Между тем слух о приезде Лизы занимательною новостью распространился между соседями, во мнении которых она выиграла по крайней мере на сто процентов, возвратясь из большого города. От нее ждали и новых модных нарядов "на фасон", и бесконечных любопытных рассказов о том, что она видела и слышала. Те, которым удалось видеть ее, разносили о ней слухи самые заманчивые, возбуждавшие неодолимое любопытство посмотреть на "городскую барышню". По воскресеньям в нашей церкви стали появляться новые лица и невиданные дотоле франты из мелкопоместных дворян. Многие знакомились с Марьей Ивановной. Ее незначительное состояние давало повод к надеждам, что Лиза не будет слишком разборчивою невестой, и потому некоторые даже решались предлагать ей руку и сердце, но получили отказ. Лиза посмеивалась над ними втихомолку, но все-таки кокетничала с ними, несмотря на их грубость и необразованность. Она с нетерпением ожидала приближения зимы, чтоб опять уехать в Т***, где должна была решиться ее судьба. Теперь в ее сердце, в свою очередь, я была в стороне… Теперь более, нежели когда-нибудь, я мысленно с грустью и благодарностью обращалась к Павлу Иванычу, и горячие слезы мои нередко капали на оголившиеся корни старой березы, под которою мы так часто разговаривали с ним. Я не любила напоминать о нем Лизе, потому что она относилась к нему почти с презрением, а к чувствам моим так, как будто была вполне уверена, что в сердце моем не осталось никакого следа от этой встречи. В конце августа в одном большом богатом селе, верстах в десяти от нас, каждый год бывает ярмарка. Во времена тетушкиной молодости ярмарка эта была блистательным торжеством, временем различных веселостей и всех замечательных происшествий. Впоследствии, когда богатое дворянство, наполнявшее тот край, обмелело, состарилось, перемерло, раздробилось, ярмарка утратила половину своего блеска. Была и другая причина: двадцать лет назад, по словам тетушки, в ближайшем уездном городке нельзя было ничего найти порядочного, кроме соли и муки, и потому Ивановская ярмарка доставляла, кроме удовольствий, многие необходимые запасы для народа: огурцы, медь, деревянное масло, лук, чеснок, разные крупы, изюм, миндаль и проч. (все это покупалось годовым запасом) и предметы роскоши для людей зажиточных. В мое же время в нашем уездном городке были и лавки с красным товаром, и рыбный ряд, и даже каждый день мягкие калачи. Но все-таки и в настоящее время ярмарка была немаловажным событием, хотя и не имела уже такой существенной необходимости, как двадцать лет назад. Она манила еще православный люд под рогожные балаганы. Мелкопоместные дворяне и остаток прежней аристократии нашего края собирались туда, как на partie de plaisir*; невесты и теперь находили в толпе своих суженых. 26-го августа, то есть накануне, в доме у нас каждый год бывало необыкновенное движение, вся дворня толпилась в прихожей и впускалась поочередно к тетушке испрашивать позволения идти на ярмарку. Сперва являлись старшие. Получали позволение и ежегодную награду деньгами, вследствие чего кланялись тетушке в ноги и выходили с торжествующей улыбкой. Так как ярмарка продолжалась почти целую неделю, то тетушка и распределяла кому в какой день идти, чтоб не остаться без прислуги. Федосья Петровна с горничными также ходила за десять верст пешком смотреть на толпу и *partie de plaisir - увеселительная прогулка, поездка за город (пер. с фр.). себя показать. Никакая погода, никакая слякоть не останавливали этих добрых людей. Немало рассказывала мне тетушка романических происшествий, случавшихся в прежнее время на ярмарке; живо описывала тогдашнюю жизнь, богатое соседство, пиры и веселье, царствовавшее на них, и нередко заставляла меня сожалеть, что я живу в иное, скучное время. - Да, Генечка, мой друг, - говорила она, - в мое время было не то: бывало, накануне 27-го числа съедемся мы все к сестрице Прасковье Васильевне… - Разве она вам сестра, тетушка? - А как же? покойнику батюшке троюродная племянница. Дом у нее огромный, двухэтажный, каменный и всего в трех верстах от Ивановского. У нее была и музыка своя. Гостей наедет человек сорок; погостят денек, ночуют; на другой день кто-нибудь из гостей зовет всех к себе; на третий тоже кто-нибудь зовет, да так почти у всех соседей придется перебывать; так целым обществом и разъезжаем, справляем годовые визиты. - Да где же вы все помещались, тетушка? Ведь не у всех такие большие дома, как у Прасковьи Васильевны. - Э, мой друг, в старину были не причудливы; все, бывало, барышни и дамы улягутся на пол вповалку, где придется ночевать, накладут перин, подушек целые горы - смеху-то сколько, проказ-то сколько! мужчины - кто на сеновале, кто в саду. Помнишь, Катенька, как мы с тобой гащивали у дядюшки Антона Иваныча? - обратилась она к соседке, - Как не помнить, родная! - отвечала та, поднимая от работы свое доброе морщинистое лицо. - Еще тогда влюбился в вас Николай Александрыч. А уж ведь как недурны вы были, родная! Как теперь гляжу, в желтом платье - косы-то тогда высоко носили и локончики, - ну прелесть! - Все-то прошло, мой друг! Вот теперь какие мы с тобой красавицы стали. - Что делать, родная, - молодое растет, старое стареется, - заключила шестидесятилетняя Катенька, прежняя тетушкина подруга молодости и верный друг при старости, добрейшее создание, жившее всего в версте от нас в маленьком деревянном домике, при котором в особой избе помещалась вся ее вотчина, состоявшая из двух семейств. Катерина Никитишна редкий день не была у нас, а иногда и гостила по целым неделям. Как часто встречала я ее летом за воротами двора, бредущую к нам с посошком в руках, повязанную пестрым платочком в будни и в белом чепце по воскресеньям. В воскресенье она до обедни всегда заходила к нам; Марья Ивановна с Лизой, одетые по-праздничному, тоже являлись и вместе отправлялись для сокращения пути через сад, покрытый утреннею росою, в церковь. Тетушка бывала у обедни только в большие праздники; тогда закладывались старинные дрожки с фартуками, называемые архиерейскими, на которые и мы с Лизой усаживались и сопровождали тетушку. Нам с Лизой запала в голову дерзкая мысль съездить на ярмарку. Для этого я сочла необходимым предварительно осведомиться о состоянии тетушкиных экипажей у бывшего лейб-кучера дедушки Карпа Иваныча, супруга Федосьи Петровны, бодрого плечистого старика с седою бородой, нахмуренными седыми же бровями, придававшими ему суровый вид, что, однако, не мешало ему быть очень добрым человеком. Я нашла Карпа Иваныча у конюшни; он нес корзину с овсом. - Здравствуй, Карп Иваныч! - Здравствуйте, матушка Евгения Александровна! - А что, Карп Иваныч, можно ехать в нашей линейке? - Ведь куда ехать, сударыня? до церкви-то, может, доедет. - Нет, этак верст за десять? - Ну, нет, сударыня, плоховата! ведь с кончины покойного дедушки она так и стоит не починена, и колеса-то,того и гляди на полверсте рассыплются… Вы изволите знать, какая езда у тетеньки, - только в церковь Божью, так туда на дрожках завсегда. - Ах, Боже мой! как же быть, Карп Иваныч? нам бы на ярмарку хотелось… - Так что же, сударыня, прикажите коляску осмотреть, в ней можно ехать; почистить ее да посмазать - коляска четырехместная, прекрасная… даром что старинная, а и новым не уступит… Настоящая аглицкая. - Как это хорошо, Карп Иваныч! так ты, если тетенька спросит, так и скажи, что можно ехать… - Слушаю-с. - Смотри же, так и скажи, что можно ехать… И я полетела к тетушке. Когда все препятствия были устранены, я с торжествующим видом объявила Лизе и Марье Ивановне, что тетушка отпускает нас на ярмарку, на что Марья Ивановна одобрительно сказала, что я молодец, а Лиза улыбнулась с довольным видом и проговорила: "Ай да Генечка!". Настал и день, ожидаемый нами так нетерпеливо. Я проснулась раньше обыкновенного. Утро было ясное. Первый предмет, бросившийся мне в глаза, был мое парадное белое платье, чуть свет разглаженное и развешанное на стене Дуняшей; но, увы! короткий лиф и старинный покрой его только теперь вспомнились мне. Я призадумалась, мне стало неловко; меня обуяло непостижимое малодушие, чуть не вызвавшее слезы на глаза; но я поборола это чувство всею силой воли и храбро оделась… Лиза явилась нарядная, праздничная, в новеньком розовом платье с тонкою талией и пышными оборками… Я поручена была надзору Марьи Ефимовны, бедной и уже не молодой девицы, имевшей претензию на светскость, постоянно гостившей в "хороших домах", по ее выражению, и вправду любимой всеми за свой рассудительный, кроткий характер. Даже гордая старуха Прасковья Васильевна удостаивала ее своего внимания. Она нередко занимала роль временной гувернантки при молодых девицах в тех домах, где была принята, и пользовалась всеобщим уважением за безукоризненную чистоту нравов. Марья Ефимовна, к счастью, посетила нас накануне, и потому тетушка предложила ей честь руководить меня на новом, незнакомом мне поприще. Марья Ивановна не обиделась, что ей как будто не доверяли, и со свойственною ей добротой и веселостью заняла свое место. Тетушка приказала нам заехать к знакомой ей помещице Анне Андреевне, у которой тоже когда-то пировала в молодости. Анна Андреевна посещала нас иногда раз в год, и тетушка, отправляя меня к ней, все равно что сама платила визит. Так, по крайней мере, должна была принять это Анна Андреевна, знавшая слабость тетушкиного здоровья. Когда мы, совсем одетые, пришли к тетушке, она внимательно осмотрела меня и Лизу; потом, подозвав Марью Ефимовну, сказала, отдавая ей деньги: - Потрудись, друг мой, купить Генечке кисеи на платье по ее вкусу… На крыльце ожидало нас странное зрелище: Карп Иваныч в синем парадном, полинявшем от времени кучерском кафтане, сидел на высочайших козлах высочайшей коляски, походившей на огромного размера фантастическое насекомое. Лиза померла со смеху. - Вот Ноев-то ковчег! - вскрикнула она. - Удивим мы ярмарку. Да это… Но восклицание ее прервано было легким толчком и выразительным взглядом Марьи Ивановны, пораженной появлением в сенях тетушки, неожиданно поднявшейся проводить нас. - Ничего, милая, смейся! - сказала тетушка, выходя на крыльцо, - в твои годы простительно смеяться. Если б я была в состоянии сделать для вас новый экипаж, то, конечно, не поскупилась бы; но в этой коляске, друг мой, езжали люди не хуже тебя. Барское самолюбие тетушки, при иных случаях, бывало очень щекотливо. Лиза, избалованная своею осторожностью, редко допускавшею ее до промахов, раздражительно и тяжело принимала всякое замечание. Она ничего не отвечала, но сделалась мрачна и холодна, как осенняя ночь. Для меня было всегда что-то страшное в этом сосредоточенном, молчаливом гневе… Мне также стало неловко и неприятно… "Лучше бы тетушка меня побранила, а не Лизу", - подумала я. Мы уселись; коляска, скрипя и побрякивая, покатилась по дороге. Я с беспокойством поглядывала на Лизу. - Ведь какая маменька, Бог с ней! - сказала Марья Ивановна, - ну что за важность, что Лизавета рассмеялась… Какову она ей пику подпустила! А ты, полно, не огорчайся, -прибавила она, обращаясь к Лизе, - это тебе в новость, а вот как я, бывало, что от нее переносила! иной раз не знаешь с которой стороны и подойти, да все терпишь, как быть. Нет, ведь на маменькин-то характер угодить - ой-ой! - Еще теперь что! - подхватила Марья Ефимовна, - еще нынче не то стала Авдотья Петровна - и годы, и горе ее убили, много кротче стала… Эти рассуждения и другие разговоры успели развеселить и рассеять Лизу. Я смешила ее разными замечаниями насчет Карпа Иваныча и обратила ее внимание на тень его фигуры, рисовавшейся на дороге, ярко освещенной солнцем. Нос Карпа Иваныча и вся его фигура принимали странную форму и необыкновенные размеры. Десять верст казались мне, не выезжавшей далее церкви, неизмеримым расстоянием. На половине пути мною начала овладевать приятная усталость, сливавшаяся с какою-то светлою, упоительною мечтательностью… Цепь очаровательных призраков опутала меня, дремота сомкнула глаза… - Душечка, Евгения Александровна! уснули? - разбудил меня голос Марьи Ефимовны, - приехали, мой ангел… Я открыла глаза. Коляска наша стояла перед крыльцом незнакомого, большого деревянного дома, длинный и мрачный фасад которого напомнил описание аббатств в читанных мною романах. Мы вышли из экипажа на широкое крыльцо; двое седых лакеев отворили нам дверь в залу, где накрыт был стол на довольно большое количество приборов. У входа в гостиную толпилось несколько мужчин; я была так смущена, что не могла отличить между ними ни одного лица, все они сливались для меня в одну темную движущуюся массу, которая расступилась, чтоб пропустить нас в гостиную, наполненную дамами в таких пестрых, разнообразных нарядах, что у меня зарябило в глазах. Я первый раз была в таком многочисленном обществе. Машинально шла я за Марьей Ефимовной и Лизой и, следуя их примеру, подошла к хозяйке, сидевшей на диване в огромнейшем чепце с лиловыми лентами и кружевами, в турецкой шали и белом капоте. Это была крошечная старушка с восковым лицом и двумя длинными зубами напереди. Она поцеловала меня, назвала милушкой и спросила о здоровье тетушки. Я отвечала, что следует, и, совершенно сконфуженная, с пылающими щеками, отошла, чтоб занять первое попавшееся мне на глаза кресло. Оно приходилось с краю к дверям, в которые мы вошли. Смущение мое было неописанно, когда я увидела себя, с одной стороны окруженною мужчинами, с другой попом и дьяконом, сидевшими чинно и молчаливо, Лиза, поместившаяся недалеко от хозяйки, между дамами, насмешливо улыбалась мне, показывая глазами на моих соседей. Смущение начинало уже во мне уступать место смеху, когда Марья Ефимовна подозвала меня к себе. - Сядьте здесь, мой ангел, - сказала она вполголоса, - ну что вы там сели - нехорошо! Я была рада соединиться с Лизой. - Посмотри, - сказала Лиза шепотом, - вон этот военный, кажется, недурен. Он на нас смотрит… И вправду, глаза одного молодого человека в военном мундире были устремлены в нашу сторону. Лицо его было довольно красиво и принадлежало к числу тех, которые называют расписными. Русые усики его были вздернуты, и серые глазки смотрели быстро и живо. Лиза, говоря со мной, поглядывала на него исподтишка. Оглядевшись, я была рада найти между гостями Анны Андреевны многих из наших соседок, в том числе Катерину Семеновну и Машу Филиппову, барышню, гостившую иногда у нас по праздникам, и стала смелее и развязнее. От них узнали мы, что лицо, обратившее на себя внимание Лизы, был поручик Котаев, брат девяти сестер и сын бедных родителей. Пять из сестер его находились в числе гостей: все они были нехороши собой, но бойки и говорливы. Старшая Котаева предложила нам идти в сад, и все девицы поднялись за нами. Поручик и еще один рябоватый юноша последовали за нами; последний через несколько минут очутился со мной рядом и завел следующий разговор: - Какая прекрасная погода-с! - Да, сегодня хороша. - Как для вас нравится ярмарка? - Мы еще не были. - Тетушка ваша никуда не выезжают-с? - Она слаба здоровьем. - Как это они вас отпустили? - Так и отпустила… - Лаврентий Иваныч! - обратилась к нему шедшая возле меня Дуня Котаева, - вы что покупали на ярмарке? - Да ничего еще не покупал-с; у жида супирчик торговал, да дорого просит проклятый. - На что вам супирчик? - Так-с, на руке носить; прехорошенький, с незабудочкой-с. - Верно, кому-нибудь на память хотите подарить? - Вы, Авдотья Сергеевна, сейчас и выведете Бог знает что… - Что мне выводить? так сказала. А у вас, видно, совесть не чиста?.. - Нет, у меня совесть чиста-с; у вас у самих-то, видно, не чиста-с. - Я думаю!.. - Вот, Евгения Александровна! решите наш спор, - сказал, подходя к нам вслед за Лизой, поручик с веткой акации в руках, - Лизавета Николавна не верят, что зеленый цвет значит надежда… - Право, не знаю, - отвечала я, - но мне кажется, значение надежды прилично, зеленому… - Видите, Лизавета Николавна!.. - Неправда, Генечка выдумывает… - Зеленый цвет значит надежда, надежда! - закричала одна из Котаевых, - я знаю, у меня есть тетрадка и там написано, что каждый цвет значит. - Видите, моя правда, Лизавета Николавна! - повторил поручик. - Неправда! - сказала она с кокетливым упрямством. - Отчего же вы не хотите надежды? - Надежда обманывает… - Помилуйте, да человек живет надеждой. Вот я, например, я бы умер без надежды… - Не умерли бы… - Конечно, если б я стал умирать перед вами, вы и тогда, пожалуй, не поверили бы… Лиза засмеялась и покраснела, Котаевы залились звонким смехом, который, однако, тотчас был прекращен призывом к обеду. После обеда все общество, кроме хозяйки и некоторых пожилых дам, отправилось на ярмарку. Наша коляска ехала в ряду шести-семи экипажей, столь же фантастических, как и она сама. Лиза посмеивалась над ними, потому что уже имела понятие о лучших. Шум, дребезг, покрываемые по временам взрывом хохота Котаевых, были удивительные. Наконец весь поезд остановился перед рядом низких балаганов, покрытых рогожным навесом, из-под которого выглядывали любопытные лица крестьян и крестьянок. Кругом также толпился народ. Приезд наш обратил общее внимание. Толпа следовала за нами. Женщины старались подойти ближе, брали нас за платья, произносили вслух свои суждения о наших нарядах. Иные ласкали и приговаривали нас. Слуги, сколько возможно, старались освободить нас от прилива любопытных зрителей. Эти усилия и собственные интересы вскоре отвлекли от нас большую половину. Деревянная посуда красиво пестрела на солнце, серьги и бусы пленяли красных девушек. Мне становилось скучно. Я посмотрела на Лизу, рядом с которою шел поручик. Он делал такую плачевную физиономию, прикладывая руку к сердцу, что я не могла удержаться от улыбки. Этой улыбке суждено было быть замеченной. Поручик случайно посмотрел в мою сторону. Какое-то беспокойство овладело им. Через несколько минут он подошел ко мне. - Вы большая насмешница! - сказал он. - Отчего вы так думаете? - Так, я это заметил… Вы сейчас насмехались надо мной. - Мне кажется, я не смотрела на вас. - Нет, смотрели. - Какая уверенность! - Вы, должно быть, очень веселого характера! - Да, но мне часто бывает грустно. - Вам бывает грустно? отчего? - Так. Неужели вам никогда не бывает грустно? - Верно, есть причина? - Может быть, и есть, - сказала я и опять невольно улыбнулась. - Вот опять насмехаетесь. Я вас буду бояться. - Не бойтесь, я не опасна. - Вы этого не можете знать. Впрочем, у вас, как у всех насмешниц, кажется, непреклонное сердце. - Вот и не угадали. Сердце у меня самое мягкое. - Да? право?.. Он бросил на меня один из самых победительных взглядов. Но, увы! я снова не могла удержаться от улыбки; он смешался и проговорил: - Нет, право, я вас буду бояться, - и скользнул в толпу к Лизе, которая уже начинала заметно надувать губки. Нагулявшись, мы прежним порядком возвратились к Анне Андреевне, откуда, напившись чаю, отправились домой. Что ты, влюбилась что ли в Котаева, - спрашивала меня Лиза на другой день голосом, который звучал скрытым беспокойством, - что вы с ним говорили так долго на ярмарке? - Неужели долго? Кажется, я сказала несколько слов. Мне было скучно, Лиза. - А я подумала, уж не влюбилась ли ты в Котаева, сказала она, помолчав. - Полно, ты, кажется, сама-то к нему неравнодушна. Признайся, Лиза, неравнодушна? Лиза тихонько засмеялась и отвернулась. - Что, небось неправда, не угадала? Что же ты скрытничаешь со мной? - Ах, Генечка! ведь он прехорошенький! - сказала она, вся покраснев. - Да ты не думай, что я так по уши в него влюбилась… Нет, я немножко… Как он смотрит, Генечка, ужас как смотрит… Ты заметила? - Нет, не заметила. - Какая ты рассеянная! А какова у него талия? а? какова? ты, я думаю, и этого не заметила? - Право, не заметила; я и не посмотрела на его талию. - Знаешь ли, Генечка, ведь он приедет к нам, он мне говорил. - Право? Ну вот, видишь ли, значит, он тобой заинтересовался. - Мужчинам, Генечка, верить нельзя, - серьезно заметила Лиза. В первое воскресенье поручик явился к обедне в наш приход и был приглашен тетушкой обедать и ночевать у нас, потому что жил неблизко, а вечера наступали ранние и темные. Веселый характер и военные рассказы поручика понравились тетушке. Лиза, несмотря на свою скрытность, не могла не высказать мне своей радости. Раскрасневшиеся щеки делали ее прехорошенькой, и поручик очень часто на нее поглядывал. После обеда мы гуляли в саду, Лизе пришлось даже остаться с ним наедине, потому что меня отозвали на несколько времени к тетушке найти какую-то нужную записку. Я выпросила у тетушки позволение Лизе остаться со мной ночевать, что в последнее время уже случалось не раз, к большому моему удовольствию. После ужина мы - я, Лиза и гость - опять пошли в сад. Сентябрь дарил нас прекрасными лунными ночами. Звезды ярко блистали на небе, и наш дом, в окнах которого светился огонь, живописно смотрел из больших кленов, сохранявших еще половину своих листьев. Вечерняя тишина изредка нарушалась встрепенувшеюся птицей, испуганною нашими шагами. Лиза и поручик шли рядом. В голосе их слышно было волнение; я видела, как рука его не раз касалась руки Лизы… Я отстала и шла уныло и одиноко по темной аллее. Мне было грустно. В душе моей рождалась жажда любить и быть любимой. Я не завидовала Лизе: поручик решительно не нравился мне, но душа моя страстно звала и искала кого-то… Удивительно, только в ту минуту я не думала а Павле Иваныче. Другой образ, другой идеал создавался в моем воображении… Совесть упрекнула меня - и я овладела странною настроенностью моей души. |
||
|