Глава 2

На рассвете нашего первого дня в Пэмбертоне Хилари, плача и спотыкаясь, прибежала в мою спальню. И лишь через десять минут, после того как я взяла ее к себе в постель, обняла, как маленькую, и погладила по шелковистой головке, она смогла рассказать мне, что ее напугало.

— Я слышала, как приближались кошмары, — повторяла она, рыдая. — Я слышала их прямо под окном. Они пришли за мной. Их было много. Я слышала, мама! Ты знаешь, они и фыркали, как лошади, а их шаги звучали… не так, как должны звучать…

— Миленькая, это был страшный сон, он и называется кошмаром,[11] — успокаивала я, не находя необычным то, что она проснулась от пугающих снов в этом новом месте после того, что с ней случилось. Но капризное коверканье слов и нервная вспышка обеспокоили меня. Было что-то необъяснимо ужасное в словах: „Я слышала, как приближались кошмары".

— Это не был сон, я их слышала минуту назад, — уверяла Хилари.

— Пойдем посмотрим, — предложила я, пользуясь тактикой времен ее младенчества, всегда помогавшей разогнать ночные страхи. Но дочка отказалась покинуть постель. Я прошла через небольшой холл в комнату, где она спала, кляня себя за то, что уступила желанию дочери спать одной в „сказочной комнате".

Комната была похожа на другие в этом маленьком домике для гостей, расположенном за большим домом Тиш. Причудливое жилище с глубокими дверными проемами, множеством ромбовидных переплетов в окнах, потолочными балками, кроватями под балдахинами и нарядными креслами. В комнате, которую выбрала Хилари, у окна стоял диван, заваленный подушками. Я знала, что это так очаровало ее, что победило робость, вызванную незнакомым местом. Но мне все же следовало настоять на том, чтобы в эту первую ночь дочка спала со мной: слабо затянувшиеся раны Хилари всегда раскрывались ночью.

За окном ее комнаты не было ничего, кроме клумбы буйно цветущей циннии и части старой чудесной кирпичной стены, которой были огорожены дом и сад Тиш. Другие дома в городе тоже имели такую ограду. Я подумала о Томасе Джефферсоне и Университете штата Виргиния в Шарлотс-вилле. Стена была прочной и слишком высокой, чтобы что-то разглядеть поверх нее, и здесь не было места для того, чтобы разыграться кошмарам. Я вернулась к Хилари и сна-зала об этом. Она лишь взглянула на меня и погрузилась в молчание, которым одарила Пэмбертон со вчерашнего дня.

— Прошлой ночью Хилари видела кошмар особого свойства, — рассказывала я Тиш, когда мы засиделись за кофе в солярии рядом с ее большой, залитой солнцем кухней. Снаружи голубые утренние тени лежали на ровном изумрудном газоне, цветущих клумбах и птичьей ванночке рядом с садовой скамейкой из тика, примостившейся в извилине стены. Лучи раннего солнца касались верхушек кизила, пеканов[12] и дубов. Птичье пение вливалось, как струйки воды, в обтянутые сеткой окна.

Дом и сад были изумительным укрытием, самим совершенством. Казалось, что кошмары так же невозможны здесь, в солнечной тиши, как и движение в четыре ряда по узким улочкам города.

Я заглянула в кабинет, расположенный рядом. Там сидела Хилари. Она смотрела мультики и жевала тост с джемом, очевидно, забыв о своем сне.

Тиш рассмеялась, когда я рассказала ей о случившемся.

— Да это был не кошмар, а живой Маккой. Она действительно слышала лошадей. Мы находимся в квартале от тренировочного трека и конюшен. А многие люди, живущие вокруг, ранним утром ездят верхом по улице, проходящей за стеной вашего домика. Улица не замощена, поэтому и звук копыт показался странным. Господи! Бедная Хилари! Могу поспорить, она испугалась до смерти. Это напугает кого угодно, если он не ожидает на рассвете услышать лошадиный храп у своего окна. Я должна была вас предупредить.

— Меня это успокоило, думаю, успокоит и ее. А что, ваши соседи не имеют средств, чтобы замостить дороги? — спросила я.

— Напротив, они так богаты, что мостить что-либо им просто незачем. В Пэмбертоне жить на одной из грунтовых улиц является основным показателем положения в обществе. Видишь ли, это полезно для лошадиных ног, а что хорошо для лошадей, хорошо для всего города. Таких улиц не так уж много, и люди готовы отравить своих соседей, лишь бы заполучить дом на одной из них.

— А если у тебя нет лошади? — поинтересовалась я.

— Тогда ты втайне клянешь грязь и пыль, застревающие автомобили и грязные ковры, а потом идешь и травишь своего соседа. И приобретаешь лошадь как можно скорее, — рассмеялась Тиш.

— Кого же вам пришлось отравить? — спросила я, невольно заинтересовавшись городом, где царили кони. — У вас же нет лошади.

— Чарли принимал роды у внучки женщины, которой принадлежит большой дом на этом участке. А наш нынешний дом был конюшней. Разве я тебе не рассказывала? Поэтому дом такой вытянутый. Она, бабушка, была из семьи Дюпон, а здесь, с тех пор как в прошлом вене была основана „зимняя колония", всегда был какой-нибудь Дюпон. Роды были трудными, мать и младенец могли умереть, но Чарли сделал все, чтобы спасти их. Прямо Иисус Христос! Когда пожилая дама переехала в дом для престарелых в Бона Ратон, она предоставила нам право первого выбора на покупку собственности. Но так как нам никогда не был по средствам пятидесятипятикомнатный особняк, мы купили конюшню и переделали ее. Домин для гостей и бассейн прилагались к покупке. Старушка практически подарила нам это владение. Если бы не она, мы жили бы на замощенной улице, как и большинство горожан, за исключением „зимних жителей", и, конечно, мне пришлось бы кого-нибудь отравить. Я часто благословляю маленькую богатую идиотку и ее младенца. Я действительно люблю свой дом. Не думаю, что смогла бы вынести жизнь в Пэмбертоне, не владея частью какой-нибудь большой старой усадьбы. А кроме того, у Чарли есть лошадь. Пони для игры в поло. Он держит его в одной из конюшен, мы завтра отвезем вас туда и все покажем. Там и вправду есть на что посмотреть.

Я чуть не задохнулась от смеха и удивления.

— Чарли играет в поло? На лошади? В одной из этих рубашек, в галифе и с клюшкой в руках?! — пролепетала я.

Тиш улыбнулась, и, как показалось, не так широко, как обычно.

— В данный момент он на поле. Для активно практикующего доктора мой муж довольно хороший игрок. Энди, ведь он вырос в Пэмбертоне. Чарли — из пятого поколения семьи, родившейся здесь. Его предки были среди тех, кто основал город. И Чарли занимается лошадьми с тех пор, как научился ходить.

— Просто я никогда не слышала от него о лошадях, — задумчиво произнесла я.

Я уверена, что мой смех не обидел ее. В старые времена для нас с Тиш не было запретных тем для разговоров.

— А он в других местах и не говорит о них, только здесь, — пожала плечами она. — Почему-то местные жители и приезжающие сюда на зиму не говорят о лошадях. Пэмбертон — один из наиболее хранимых секретов Юга. Я думаю, это потому, что очень богатые люди не нуждаются ни в чем, кроме уединения. А в Пэмбертоне скопилось ужасающее количество денег, несмотря на грунтовые дороги. Между прочим, зря ты их ругаешь. Ваш новый дом находится на одной из них. Я арендовала для вас коттедж для гостей в поместье Пайпдрим в старой усадьбе Бельведеров. Он находится на Вимси-роуд. Это дедушка всех грунтовых дорог Пэмбертона. Num#233;ro uno. Загвоздка в том, что на Вимси-роуд лошадей в пять раз больше, чем людей.

— Тиш, я не в состоянии позволить себе подобную жизнь. И я не хочу окунать Хилари в такую среду… — В висках у меня забилась тревога.

— Успокойся, этот коттедж давно не принадлежит Бельведерам. Теперь им владеет один тренер с семьей, они скучнейшие в мире люди и бывают здесь лишь с осени до весны. Коттедж даже не виден из большого дома, он в стороне, в лесу за беговой дорожкой. У вас будет своя частная дорога. И, если хотите, вы можете жить там в суровой бедности. Энди, домик чудесен! Красные полы и отделка, камины, веранда вокруг всего дома, окна в мелких переплетах, как у меня, и колодец, где можно загадывать желания. И все это стоит дешево — здесь тебе не Бакхед. Я уверена, с тебя довольно и одного кондоминиума, из которого ты только что выехала.

— Думаю, что да, — засомневалась я, — все это звучит великолепно. Я и не хотела возражать тебе, упаси Господи, Хилари понравится. Только… Ведь Пэмбертон не обычный город?

— Да. И никогда им не был. — Тиш пристально посмотрела на меня сквозь дым уже второй за сегодняшнее утро сигареты. — Ты ведь не чувствуешь себя несчастной по этому поводу?

Я молчала некоторое время. Как я могла объяснить ей то, что сама лишь смутно представляла? Ведь еще до встречи с Крисом, тогда, когда мы были беззаботными, смелыми на язык, вечно смеющимися девушками в Эмори, за моим лукавым, ловким подшучиванием над собой скрывалось почти патологическое стремление к безопасности и благопристойности. Детство, проведенное с отцом, лишь способствовало появлению этого стремления. А последние годы с Крисом оставили во мне только отвращение ко всякого рода чувственности.

Я приехала в Пэмбертон, рассудив, что небольшой городок — самое обыкновенное и безопасное место на свете для меня и моего ребенка, где можно одержать победу в схватке с жизнью.

До того, как я увидела его, Пэмбертон означал для меня безопасность. Чем обыденнее он казался, тем лучше. Уравновешенность, порядок, умеренность, даже скука — это все, к чему я стремилась.

И вдруг обнаружить, что город скрывает в себе нечто другое: он был, как сказал бы Шекспир, „богатым и странным".

Во время своего затянувшегося молчания я увидела, как внутри меня вновь оживает тяга к чрезмерному, к физической и духовной безудержности. Но именно от этого я и бежала сюда! Не от Криса, не от большого города, не от матери. Нет, не от них вовсе. А от моего собственного стремления к запредельному.

— Тиш, дело не в том, что мне не нравится Пэмбертон, — медленно произнесла я. — Он мне очень нравится. Он замечателен. Это сказочный городок. Ному бы он мог не понравиться? Просто он очень… сложен. И для меня, по крайней мере… очень экзотичен. И, Господи, он так богат! Он мне не кажется… я не знаю, как сказать… нормальным, что ли. Не думаю, что он мне подходит. Вернее, я не подхожу ему. Я вообще не знаю, чему я подхожу. Я всегда думала, что я воспитатель и смотритель: так долго — вначале с отцом, а потом с Крисом — я старалась быть нормальной и „на уровне". Я усердно пыталась создать устроенную, обыденную жизнь… Любая другая женщина на моем месте просто бросила бы этих мужиков, не задумываясь. Как моя мама и сделала. Но не так поступила маленькая Святая Энди. До меня только теперь доходит, что я была ненормальной. Я зависела от них: мне нужны были их безобразия, они питали мою собственную тягу к возмутительным выходкам. Понимаешь? Маленькая „Мисс Нормальность" на самом деле была приверженицей какого-то тайного порока. И поэтому, когда я приехала сюда в поисках равновесия и порядка, которых мне так недоставало, и столкнулась с богатством и совершенством этого города, плещущим через край, то…

— Это так напугало тебя, что ты наложила в штаны, — закончила за меня Тиш и улыбнулась. — О, Энди, ты прожила страшные годы…

— Да, страшные годы рабочей аристократии. Мне, бедной крошке, пришлось под конец даже продать свою тачку!

Тиш усмехнулась, но сразу вновь посерьезнела:

— Может быть, в конечном счете было бы легче переспать с кем-нибудь без разбору?

— Тиш, ты никогда не поймешь, как я теперь ненавижу секс. Сейчас это для меня грязные простыни, ноги выше ушей и после — подбитый глаз.

— Жаль, — отозвалась подруга. — Твоя фигура словно создана для секса. Ты сведешь наших бродячих спортсменов с ума. Или с того, что у них называется мозгами.

Наверно, я побледнела, потому что Тиш наклонилась ко мне, пожала руку и сказала:

— Я просто поддразнивала тебя, малыш. Здесь нечего бояться. Пэмбертон очень богат, но и очень стар, а его богатство очень укромно. Очень непритязательно. Здесь невозможно определить, кто богат, а кто — нет. Самый роскошный наряд, который кто-либо носит, — эскот[13] с фланелевой сорочкой, резиновые туфли и двадцатилетнее лилли.[14] За исключением недельных Пэмбертонских классических конных соревнований в апреле, когда нельзя даже по нужде сходить без белого галстука. Многие из нас уезжают на это время. Все так регламентировано, что становится почти скучно. В этой части города не бывает ничего кричащего, раздражающего или, Боже упаси, нового.

— Или безобразного, — продолжила я. — Что означает „в этой части города"? Что такое „эта часть"?

— Это значит исторический район, — ответила Тиш, — та часть, где находимся мы. Где находятся все большие старые коттеджи, тренировочные беговые дорожки, конюшни. Она очень тщательно сохраняется множеством уставов, правил и подобной чепухи. Много чудесных старинных зданий, клубов, школ, церквей. Все они занесены в Национальный реестр. Хочешь поехать посмотреть? Ты не сможешь переехать в новый дом до понедельника. Ливингстоны делают мелкий ремонт, а мебель должна прибыть только в середине недели. Поехали, Энди! Забирай Хилари, и мы устроим чудесное путешествие. Я провезу вас около поля для игры в поло — для осмотра трека уже слишком поздно, но завтра мы поедем к конюшням. После поездки будет ланч в Гостинице, и мы закажем по паре „Кровавых Мэри". А может, и по три. Ты должна увидеть нашу Гостиницу. Она — одно из сохранившихся в хорошем состоянии старинных зданий в стране. Получила даже какой-то приз. И кормят там по-настоящему хорошо.

— Мне бы очень хотелось поехать, — сказала я, вставая и потягиваясь. — Но предупреждаю: я постараюсь найти хоть что-то оскорбляющее глаз в этой красоте. Просто чтобы ты оставалась честной.

— Я очень сожалею, — заверила Тиш, — но сегодня ты не увидишь ничего подобного.

И я действительно не нашла изъяна. С самого начала, как только Тиш вывела свой забрызганный грязью „блейзер" из спрятанного за домом садика на улицы Пэмбертона, я была убаюкана очарованием. Даже в страшной, расслабляющей и усыпляющей жаре позднего августа Юга Пэмбертон дремал в колодце из густой зелени, прохладной, как море. Прекрасные старые дубы, некоторые из которых были укутаны в шарфы из серого мха, образовали своды над спокойными тихими улицами, окаймляли длинные подъездные аллеи и укрывали многокомнатные причуды первых „зимних жителей". Цветы и декоративные кустарники лежали, подобно молитвенным коврикам, у домиков поменьше. Такие дома имели достойный вид и были изящны, но все же не могли тягаться с огромными особняками из неотесанного камня, построенными „зимними жителями", хотя и гнездились среди них. Я отметила это различие, и Тиш кивнула в ответ.

— На первый взгляд между нами и „зимними жителями" нет никакой разницы. Но она существует, и она огромна. Мы — обычные господа, каких ты встретишь в любом городке на Юге, они же — господа и в Лонг-Айленде, и в округе Бакс, и в Палм-Бич, и в Бока, и в Бар-Харбор. По крайней мере, те из них, кто создал эту колонию, были таковыми. Существовала поговорка, что землетрясение в Пэмбертоне во время светского сезона опустошит министерства от Бангора до Вифлеема. Одна из наших местных красавиц еще в девятисотых годах вышла замуж за игрока в поло из Лонг-Айленда, владевшего сталелитейными заводами в нескольких штатах. Он приехал сюда, чтобы познакомиться с ее родственниками, и обнаружил, что здешний климат хорош для его пони и что здесь, можете себе вообразить, — манерно протянула Тиш, подражая лонгайлендцу, — он мог бы заниматься круглый год тем, что может делать только шесть месяцев у себя на родине. Ну а остальное, как говорят, целая история. Он возвратился домой и рассказал об этом своим дружкам. И за пять лет они спустились на нас, как рой саранчи, построив здесь маленький Ньюпорт. Они привезли с собой столько лошадей, охотничьих собак, слуг и детей — по значимости именно в этой последовательности, — что их было бы достаточно, чтобы заселить весь запад Англии. Здесь очень соблюдают обычаи мелкопоместных дворян. И за все время — более сотни лет — они ни разу не обратили на нас внимания. Первое время местные жители ненавидели даже землю, по которой те ступали, главным образом потому, что когда-то это была их собственная земля. „Зимние жители" скупали землю так, как будто завтрашний день никогда не наступит. Но они платили самые высокие цены, и когда некоторые горожане нажили на них небольшие капиталы, то и остальные пэмбертонцы поняли, что к чему, и начали наниматься садовниками, конюхами, грумами, барменами и механиками, открыли лавки и предприятия обслуживания, и очень скоро многие из них смогли построить причудливые домики прямо посреди колонии. Эти две группы до сих пор не особенно смешиваются между собой, хотя теперь все понемногу меняется. Некоторые из нас, молодых, стали членами их клубов, играют с ними в гольф и тому подобное. Но все же до сих пор Старый Пэмбертон против „зимних жителей". Это неплохой порядок. Мы получили выгоду от их денег: первоклассные частные школы, медицинское оборудование, библиотеки и музеи. А они получили наши лучшие земли и полное уединение. Но, конечно, верховой ездой и охотой мы занимаемся вместе. Лошади здесь являются великим уравнителем. И все же бывает очень приятно, когда летом „зимние жители" уезжают.

Я стала рассматривать людей, которые попадались по дороге: они ездили на квадратных, забрызганных грязью автомобилях с четырьмя ведущими колесами, пололи клумбы, похожие на цветные фотографии, входили и выходили из небольших, наполовину деревянных с медными вывесками магазинов, расположенных на Пальметто-стрит, считавшейся, очевидно, главной улицей города.

Все эти люди были одеты в хлопчатобумажные юбки или брюки цвета хаки, блейзеры и рубашки-поло, короткие сапоги или бесчисленные резиновые туфли, а многие, включая и женщин, носили от солнца парусиновые или поплиновые шляпы с отвернутыми книзу полями. Я не видела ни одного незагорелого человека и не встретила никого в галстуке или на каблуках. Детей я тоже не видела.

— А как бывает, когда они здесь? — спросила я Тиш. — Я имею в виду „зимних жителей".

— Так же, как и сейчас. Только на улицах немножко больше народу.

Тиш свернула с главной улицы, и мы попали в зеленый лабиринт переулков в западной части города. Моя подруга медленно направляла свой „блейзер" то вверх по одной пятнистой от теней улице, то вниз по другой, показывая мне слоноподобные, крытые кровельной доской, с фронтонами и башенками дома „зимних жителей" с их старомодными теннисными кортами, бассейнами и вышками, беседками и помещениями для слуг, с конюшнями и газонами для крокета, скрывающимися за высокими густыми заборами из подстриженных старых деревьев или за красивыми кирпичными стенами.

Перед каждым домом у обочины в выдолбленной мраморной подставке для выхода из кареты стоял небольшой чугунный жокей. Все коттеджи имели веселые, фривольные названия: „Фолли", „Монрепо", „Коттон Пэтч", „Дейдрим", „Клауд Найн", „Сан-Суси", „Шангрила".[15] Да и сами улицы имели такие названия, которые были бы смешны в другом месте, а здесь казались столь же уместны, как тропы для верховой езды и фигурно подстриженные сады: Шампань-стрит, Джинн-лайн, Изи-стрит.[16]

Мы проехали мимо старого, почтенного, обшитого белыми досками клуба игроков в гольф и мимо теннисного клуба (Тиш сказала: „Таких только четыре в стране: очень старые, очень французские и очень щегольские"). Промелькнула также знаменитая маленькая частная школа для девочек и три частных клуба — обеденный, для игроков в крокет и для игроков в бадминтон. Все они, обшитые досками или построенные из валунов, потемнели от плюща, глициний или времени.

В самой глубине лабиринта мощеные улицы уступали место дорогам, покрытым мягкой черной землей, как за домом Тиш, а газоны с редкими деревьями переходили в настоящий лес.

Мы обогнали невысокую загорелую женщину средних лет, едущую верхом на красивой крупной гнедой лошади. Дама была одета в заплатанные брюки для верховой езды, линялую рубашку-поло и неизбежную парусиновую шляпу. Она поприветствовала нас, подняв кнутовище. Тиш помахала рукой в ответ. На лошадях, загнанных в мыло, промелькнула четверка игроков в поло в рубашках, приклеившихся к потным спинам. Они подняли свои клюшки, здороваясь с нами.

— Треки, конюшни и поле для поло находятся там, сзади, — объяснила Тиш. — Я оставляю их на завтра. Похоже, сегодня игра уже закончена. Давай побыстрей поедем в Гостиницу и опередим наплыв толпы на ланч. Проголодалась, Хил? Ведь надо было подняться на рассвете из-за кошмаров!

Хилари с заднего сиденья ответила:

— Да, — и, опомнившись, поправилась: — Да, пожалуйста.

Я повернулась, чтобы взглянуть на нее, и невольно улыбнулась. Дочка была молчаливой все утро, и я опасалась, что великолепие и необычность всего увиденного вместе с испугом, испытанным на рассвете, устрашат ее и заставят замкнуться еще больше. Накануне Пэмбертон не понравился Хил. Но сейчас она восторженно улыбалась, и маленький рот был чуть приоткрыт, а светло-голубые глаза сияли. Она вертела своей шелковой головкой, чтобы не пропустить лошадей. У меня сжалось сердце, как это часто бывало, просто от удовольствия, что моя дочка такая красивая, и от неистового чувства любви и желания защитить ее. Но, увидев улыбку Хил, я почувствовала, что во мне начала расти волна согревающего облегчения. Пока в Пэмбертоне нет ничего страшного, и за Хилари не стоит опасаться. Я с радостью переехала бы даже в Диснейленд, только бы удержать светлую радость на личике дочери.

Тиш взглянула на Хилари через зеркало заднего вида и усмехнулась мне:

— У меня уже есть один обращенный. Я и тебя заполучу!

Пэмбертонская Гостиница была просторным обшитым досками строением с нависшей крышей, сверкавшим от побелки. Каменные веранды окружали ее со всех сторон. Неизбежный чугунный жокей держал бронзовую пластинку, на которой можно было прочесть: „Основана в 1835 году". Ломонос и петуньи цвели в горшках и на шпалерах. Находящаяся справа пустынная покрытая гравием стоянка для автомобилей начала постепенно заполняться фургонами, „чероки", „блейзерами" и мелькавшими среди них большими иностранными седанами.

Тиш поставила свой „блейзер" рядом с низким „ягуаром" кремового цвета и негромко просигналила. Дверцы „ягуара" открылись с обеих сторон, Чарли и еще один мужчина выглянули из них. Мы с Тиш сунули головы в их автомобиль, и я глубоко вздохнула с невольным наслаждением.

Насыщенный запах новой кожи был так же приятен, как аромат старомодных роз, растущих на клумбах по обеим сторонам дорожки, ведущей к веранде. Автомобиль внутри был весь отделан гладкой бежевой кожей и полированным деревом цвета меда.

— Господи, Чарли, это все равно что оказаться внутри промасленного бисквита. Неплохо для деревенского акушера, — воскликнула я, а он рассмеялся и потрепал меня по подбородку.

— Вот это мнение. Настоящее дитя семидесятых, — заметил Чарли, — только мне случайно стало известно, что ты годами разъезжала по Бакхеду в „БМВ"… Энди, это Картер Деверо, мой неустрашимый партнер по игре в поло и соратник по всяческим пакостям в детстве. Картер, познакомься с Энди Колхаун — нашим с Тиш старейшим другом и новейшим жителем Пэмбертона. А эта хорошенькая леди — Хилари Колхаун. Они остановились у нас, ожидая, пока Рэнди Ливингстон закончит уборку домика в Пайпдриме. Помнится, я рассказывал тебе об Энди.

— Да, ты говорил, и я с нетерпением ожидал знакомства, — произнес Картер Деверо очень медленным низким грудным голосом, наверно, самым красивым, какой я когда-либо слышала. Он был приятным на вид, но ничем не примечательным мужчиной, высоким и немного полноватым в талии, таким же, каким стал теперь Чарли, и таким же загорелым, как его приятель, с редеющими песчаного цвета волосами и мягкими голубыми глазами. Улыбка его была открытой и милой, как у ребенка, а необычный голос очаровывал, как превосходная музыка или птичье пение. Он заставлял вас улыбаться от удовольствия и вызывал желание слушать еще и еще.

Впятером мы вошли в Гостиницу. Хилари тянулась сзади, держась за мою руку, а рука Чарли легко покоилась на ее головке.

Большая гостиная с низкими потолками была увешана оленьими рогами, обшита старыми красивыми резными дубовыми панелями. Глубокие кожаные кресла и диванчики были расставлены перед громадным камином, сложенным из природного камня и заставленным теперь, в жару, папоротниками. Везде висели гравюры с охотничьими сценами, картины, изображающие всадников, а на столах и на полу были расставлены различные скульптуры. Экземпляры „Форбса" и „Блад хорс"[17] покоились на низких столиках.

За гостиной (надо было подняться на один пролет лестницы с невысокими полированными деревянными ступеньками) располагался ресторан. За столиками сидели женщины и мужчины, похожие на Тиш, Чарли и Картера Деверо. Ресторан утопал в полумраке, был роскошным и успокаивающим, с отделкой из темного дерева и зелеными растениями, белоснежными скатертями из дамаста, медными украшениями и чучелами фазанов над камином. Когда мы вошли, то до нас донесся звук приглушенных голосов и большинство голов повернулось в нашу сторону.

Чарли поднял руку, здороваясь с присутствующими, Тиш тоже помахала в знак приветствия. Нас посадили у окна с частым переплетом и широким подоконником. Окно выходило на задний двор Гостиницы. Улыбающийся чернокожий официант возник рядом с Чарли.

— Добрый день, доктор. Вам и гостям по порции того, что вы обычно заказываете? — Он вопросительно взглянул на меня, все еще продолжая улыбаться.

У меня было такое чувство, что все остальные в ресторане также смотрели только на меня. Я внезапно почувствовала себя слишком круглой, темнокожей, яркой, чересчур хорошо одетой в полотняное платье, в котором отправилась бы на ланч в Атланте. Слишком другой, слишком… гречанкой.

В ресторане не было ни одной женщины, чьи волосы не выгорели бы от солнца и не были бы строго зачесаны назад или подстрижены в форме прямого, свободного флипа 60-х годов, скрепленного сзади заколкой. Их кожа была загорелой, без капли косметики, за исключением розовой помады. Юбки из плотной материи или широкие полосатые хлопчатые брюки, рубашки-поло или обычные фланелевые открывали руки и ноги с крепкими мускулами.

Несколько мужчин были одеты в рубашки из легкой полосатой ткани или в желтовато-коричневые поплиновые костюмы, но большинство, как Чарли и Картер Деверо, красовались в сильно помятых поплиновых брюках, рубашках-поло с открытыми воротниками и полосатых темно-синих летних блейзерах. Мокрые волосы хранили еще следы расчески, возможно, только что игроки покинули золотистые поля и солнечные корты. Мужчины Пэмбертона, конечно, работали, но создавалось впечатление, что это не самое главное занятие в их жизни.

— Принесите нам всем по „Кровавой Мэри", Альфред, — распорядилась Тиш, а когда я отрицательно покачала головой, она воскликнула: — Энди, перестань! Эта Гостиница славится своими коктейлями. Мы поедем домой и вздремнем, и я обещаю, что не буду заставлять тебя пить за ланчем. Ведь в полдень мы здесь не напиваемся! А сейчас есть повод: ты переехала в Пэмбертон, и надеюсь, раз и навсегда. Для Хилари Альфред сделает легкий „Ширли Темпл".[18]

Хилари робко посмотрела на меня: она ненавидела этот коктейль, но хотела быть вежливой и произвести хорошее впечатление в новом, неисследованном мире, где нужно пробить себе дорогу.

— Я думаю, для Хилари лучше просто кока-колу, — выручила я дочку.

— Сделайте два, — отозвался Картер Деверо, — а лучше всего мне диетическую коку. Через час встреча с клиентом, а старый дурень чует водку на расстоянии двух футбольных полей. Он считает выпивку во время ланча декадентством.

— Так оно и есть, — сказала Тиш, — оттого и слаще ее вкус.

— А чем вы занимаетесь, мистер Деверо? — спросила я, скорее чтобы услышать его красивый голос, чем получить ответ на вопрос. Я чувствовала себя обязанной быть заинтересованной и приятной, ценным приобретением для Тиш и Чарли в месте, которое, совершенно очевидно, было средоточием их мира. Они раскланивались буквально с каждым столиком.

— Пожалуйста, зовите меня Картер, — попросил он. — Я в некотором роде поверенный в делах. Типа „на все руки мастер". В Пэмбертоне нет особых возможностей для специализации. В основном я занимаюсь земельными участками.

— Картер один из лучших агентов по продаже земли для владельцев лошадей на Юге, — тепло заметила Тиш, — а еще — один из лучших игроков в поло и один из первых наездников в стипль-чезе.

— Теперь уже слишком стар и жирен для скачек, — произнес Картер с довольным видом, — а скоро стану слишком тяжел и для поло, если не буду чаще выбираться из конторы. Впрочем, это относится и к Чарли. Сегодня утром оба наши пони проклинали своих хозяев.

— Скоро мы сгоним жиры ходьбой. Стоит только открыться охотничьему сезону, — пообещал Чарли.

Я бросила косой взгляд в сторону Хилари. Она тоже посмотрела на меня быстро и настороженно.

— Есть ли какое-нибудь занятие в Пэмбертоне, которое не было бы связано с лошадьми? — быстро спросила я.

— Множество собак, — ответил Чарли, — всех видов, в основном охотничьих. Завтра заканчивается тренировка охотничьих южных терьеров. Пара терьеров Картера участвует в состязаниях, и одна из них претендует на приз „Лучший на смотре".

— А какие это собаки? — Тонкий серебристый голосок Хилари заставил меня вздрогнуть, будто я услышала, как заговорила красивая фарфоровая статуэтка, ведь дочка так долго молчала.

Картер Деверо улыбнулся ей искренне и открыто:

— Джек Рассел[19] — милые, энергичные приземистые псы с широкой белой усмешкой. Лила и Гомер. Их назвали в честь моих деда и бабки. У нас всегда были собаки этой породы. Если ты придешь завтра на трек и приведешь с собой маму, я вас представлю. Им будет очень приятно познакомиться с тобой.

Хилари улыбнулась в ответ и посмотрела на меня, а я, в свою очередь, бросила взгляд на Тиш, которая неожиданно произнесла:

— Мы и так собирались туда. Я приготовлю с собой ланч, чтобы поесть после соревнований. А как ты, Картер?

— Прекрасно, — отозвался тот. Он посмотрел на меня, и я почувствовала, как лицо стало горячим, чего не случалось со мной с самых первых дней в Эмори. Я поднесла бокал к губам и сделала большой глоток. Тиш была права. Напиток оказался божественным: прохладный, пряный, он легко растекался по жилам. Я сделала еще один глоток.

Ланч удался на славу, хотя чувство странности и непонятности не покидало меня, и оно только усилилось от алкоголя, который мне пришлось выпить в самый полдень. Я чувствовала, что если я внезапно встану, то просто взмою вверх, как пушинка.

Ощущение странности не уменьшалось: теперь многие успели закончить свой ланч, проходили мимо, заговаривали с нами, улыбались, приветствовали нас с Хилари в Пэмбертоне, а потом высказывали пожелания поскорее увидеть нас на беговых дорожках или около конюшен.

— Вы должны навестить нас, — предложили несколько женщин, я улыбнулась и ответила, что мы сделаем это с удовольствием, и разговор вновь перешел на лошадей и охоту. Я убедилась, что объявление, которое увидела Хилари при въезде в город, было верным: охотничий сезон — или, по крайней мере, сезон охоты на некоторые виды животных — действительно открывался на следующей неделе. А вскоре, очевидно, разрешат и другие виды охоты.

Разговор мало касался каких-либо иных проблем. Охотничьи ружья, луки, собаки, снаряжение, одежда… Не морочащие себе голову высокими материями мужчины и женщины в Гостинице, казалось, знали о ритуале убийства животных столько же, сколько знали о лошадях. Так же, мак мои современники в Бакхеде были знакомы с теннисом, работой в садах и автоклубами.

Мне не нравился этот разговор из-за Хилари, но я ничего не могла сказать ей при всех, поэтому я лишь наблюдала за дочерью. Она вновь притихла и тщательно изучала меню десерта. Я не могла придумать, что я ей скажу, когда мы останемся одни в летнем домине Тиш. Мы неосторожно оказались в таком месте, где охота была страстью, которую нельзя ни скрыть, ни оставить незамеченной. Хилари придется каким-то образом примириться с этим. Я не могла построить для нее совершенный мир.

Внезапно я посмотрела на Тиш, и мне показалось, что я не узнаю женщину, сидящую напротив меня. Да, она выглядела как Тиш — или как должна была бы сейчас выглядеть моя подруга, — и в течение прошедшего дня и ночи она была не менее теплой и любящей, доброй и открытой, чем раньше. Но сейчас казалось, что нечто глубинное, основное изменилось в моей подруге. Вдруг Тиш превратилась в одну из окружавших нас женщин, которые останавливались поболтать у столика, женщин экзотических в их простоте и уверенности, погруженных в дикий, изобильный, привычный мир, который, я это знала, навсегда останется чуждым мне миром.

Раньше, заметив, что разговор об охоте беспокоит Хилари, Тиш тут же переменила бы тему, но теперь она, казалось, не замечала, что за ее столом сидел ребенок со слишком широко открытыми глазами. Я уже отметила для себя, что дети не составляют существенной части этого мира.

Гостиница постепенно пустела, мы закончили пить кофе и вышли на сверкающую от солнца автостоянку.

— Вы правда приедете на завтрашние соревнования? — спросил Картер Деверо у нас с Хилари. — Упроси свою маму прийти. В конюшне есть подходящие для тебя лошадки. С такими длинными ногами, как у тебя, ты потрясающе будешь смотреться в седле, как туго натянутая лайковая перчатка на изящной ручке.

Солнце вновь засияло в глазах Хилари, и я кивнула Картеру в знак согласия. Мы расстались.

— Я не знала, что эта местность такой важный охотничий район, — сказала я Тиш, когда мы выезжали со стоянки, — как я понимаю, даже женщины здесь не прочь пострелять.

— Господи, конечно! Там — в полях и лесах вокруг топей реки Биг Сильвер к востоку от нас — находятся самые лучшие в мире охотничьи угодья. Люди из разных частей света приезжают сюда поохотиться. Лисицы, перепела, олени, голуби, утки, куропатки, индюки и белки — только выбирай. Многие крупные частные заказники находятся именно здесь. Ты знаешь, большие такие плантации…

По моему лицу она поняла, что я ни о чем таком даже и не догадывалась.

— Вообще-то, — продолжила Тиш, — плантации разбросаны по всему Югу, но по какой-то причине дедушки всех этих владений были основаны в свое время только вокруг Пэмбертона. Большинство из них создано „зимними жителями", которые имели обыкновение приезжать сюда, скупать сотни тысяч акров[20] поросших лесом земель по безобразно низким ценам и строить особняки или охотничьи домики, причем некоторые походили скорее на огромные коттеджи. „Зимние жители" возводили и заезжие дома, где сдавались койки для охотников, различные склады и сараи для свежевания туш и дубления шкур, помещения для слуг, псарни, конюшни и все такое прочее… словом, настоящие феодальные поместья. Богачи приглашали узкий круг друзей на охотничий сезон, а остальную часть года поставляли древесину или выращивали культуры, дающие прибыль, дабы плантации окупались. В основном вокруг нас живут лесопромышленники. Сейчас большинство плантаций сдается в аренду на сезон охотничьим и рыболовным клубам, но до сих пор они остаются частными и весьма шикарными. Вряд ли кто-либо вне этого круга знает об их существовании. Три или четыре таких плантации расположены вокруг Пэмбертона. Чарльз и Картер охотятся на одной из них под названием „Королевский дуб". Ее владелец — житель Пэмбертона Клэй Дэбни. Милейший человек. Мы все его очень любим. „Королевский дуб" — старое семейное владение. Клэй и его сын держатся за него, хотя могли бы сделать целое состояние, если бы захотели продать такую собственность. Но они прекрасно справляются со своими делами, а в мире полно безобразно богатых людей, желающих приехать сюда для охоты. Так что Клэй может содержать и постройки, и большой дом, и прислугу. Я думаю, он сдает в аренду часть леса компании по производству бумаги. Недавно Дэбни выстроил взлетную полосу длиной в шесть тысяч футов для небольших реактивных самолетов, а может, это сделал Чип, его сын, я не знаю.

— Охоту на большой плантации надо хоть раз увидеть, Энди, — сказала Тиш. — Тебя пригласят по крайней мере на одну из них, и ты должна пойти. Это не похоже ни на что в мире. Все здесь соответствует старому европейскому стилю, с оттенком избранности и тайны. До мелочей соблюдается ритуал. Когда я бываю в „Королевском дубе", я всегда вспоминаю „Сад Финци-Континис", помнишь этот фильм? Конечно, не то же самое, но на память невольно приходят знакомые кадры.

— А что, все женщины Пэмбертона помимо верховой езды еще и охотятся? — спросила я. — Как-то я не считала охоту женским видом спорта…

— Многие. Знаешь, здесь говорят, что каждая вторая женщина в городе глуха на одно ухо из-за того, что слишком часто стреляет из ружья. Все, с кем ты сегодня познакомилась, занимаются охотой. Я не охочусь, потому что почти не умею стрелять, и, видно, никому не удастся меня научить. И, конечно, мне неприятно само убийство животных. Тебе, разумеется, тоже не обязательно этим заниматься. Но ты все равно очень много узнаешь об охоте, а в противном случае тебе просто не о чем будет разговаривать в гостях.

Я вдруг почувствовала, что Тиш вызывает у меня досаду, но не могла сказать почему, пожалуй, меня раздражала ее беспечная уверенность. Уверенность в том, что я легко смогу проскользнуть в мир, в котором вращалась она сама. Тиш, как никто другой, знала, как хрупки были наши с Хилари чувства, знала, что нам будет весьма трудно с деньгами и что мне придется очень напряженно работать, чтобы свести концы с концами. У нас просто не останется времени для званых гостей и вечеринок и еще меньше — для скачек, всевозможных сборов и охоты на лис.

И она, конечно, должна была знать, что мои вкусы никогда не распространялись на те виды спорта, которыми могут заниматься только богатые люди. И уж, разумеется, на те, которые связаны с убийством животных. В глубине сердца я была, так же как и мой ребенок, истинно городским созданием.

И я была глубоко обеспокоена мыслью об этих больших плантациях, молчаливых и скрытых от посторонних глаз, поросших темными лесами, раскинувшихся в речных топях к востоку от города. Казалось, что-то дикое, первобытное, старое как мир прижалось к земле где-то вдали, незримое, но почти ощутимое. Будто какой-то огромный зверь, мощный и бесшумный, затаился прямо за границей теплого круга бивачного костра.

Негодование по поводу этой неизвестной для меня Тиш и ее яркого опасного мира тихо и безмолвно кипело во мне, пока мы не въехали на подъездную аллею дома. И тогда я заметила:

— У вашего жокея белое лицо.

Она не обратила внимания на мой тон и рассмеялась:

— Да, Пэмбертон — единственное место в мире, где все еще в порядке вещей иметь на газоне черных жокеев, отлитых из чугуна. Но мы побелили нашего просто из принципа. Мы — единственные тайные либералы в городе.

Кажется, что именно слово „тайные" все поставило на свои места. Это была та самая Тиш, моя дорогая, пылкая, добросердечная подруга, неистовая защитница угнетенных во всем мире, моя соратница в бегстве от общества Вудстока,[21] единственная из нас последовавшая велению своего сердца и работавшая в „Корпусе мира". И она еще говорит о тайном либерализме! Об окраске оживляющего их газон жокея в белый цвет!

— Прекрасный поступок, — произнесла я. — Можете размахивать вашими флагами. Чугунные жокеи — единственные чернокожие, виденные мною в Пэмбертоне, которые никому не прислуживают. В городе почти нет евреев, „гишпанцев". Может быть, я единственная здесь гречанка?

Мы тут же заспорили, как будто я уязвила Тиш, и бурливший в ней гнев вырвался, как артиллерийский залп, навстречу моему возмущению. Она резко затормозила и повернулась ко мне.

— О'кей, Энди, а скажи-ка мне, сколько чернокожих, евреев и даго[22] ты приглашала к себе на обед в Атланте? Сколько раз ты выходила на демонстрации и выступала с речами в их защиту? И как долго твоя Хилари посещает закрытую школу?

— Но вы же хотели открыть клинику с аптекой и консультировать ребятишек из гетто… Вы собирались — ты и Чарли…

— И мы сделали это. Мы провели два года в Боливии, в „Корпусе мира", занимаясь именно этим. Вспомни. Мы пожертвовали своим временем. Я и теперь даю несколько бесплатных консультаций, а у Чарли множество бедных пациенток. Не говори мне о том, что мы сделали и чего не сделали. А где ты была все эти годы в Атланте до рождения Хилари? Ведь ты не работала. Ни в гетто, ни где-то в другом месте, я думаю…

— Спина — вот мое рабочее место! Или секс без перерыва, или сплевывание крови из разбитого рта — вот мои занятия! И не смей так говорить со мной!

Я глубоко вздохнула и остановилась. Мы с ужасом уставились друг на друга, и в уголках глаз Тиш я заметила слезы. Они появились там, где раньше я никогда их не видела.

И моя подруга вновь стала той Тиш, которая любила меня все годы с тех пор, как мы узнали друг друга, которая нашла мне работу и открыла мне и моему затравленному ребенку свой дом и свою жизнь.

Никогда еще, даже во времена самого ужасного и бездумного подчинения Крису, я не чувствовала себя так гадко и мерзко, как сейчас. Хилари распахнула дверцу „блейзера", выпрыгнула из машины и бросилась в дом. Я закрыла лицо руками и разрыдалась. Ведь я забыла, что дочка все время сидела рядом.

— Даже не знаю, что сказать, — рыдала я, — мне так стыдно. Ты и Хил…

Тиш подвинулась на сиденье и обняла меня. Она пахла, как всегда — теплом, застоявшимся запахом сигарет и солнечным светом, который запутался в ее чистых жестких волосах. Она пахла так, как и должна была пахнуть Тиш. Моя и только моя Тиш…

— Ох, Энди, перестань, — бормотала она, и в ее голосе почувствовались слезы, — я знаю… „ягуары", „Кровавые Мэри", охота на лис… Я ведь не совсем мать Тереза. Так легко потерять остроту восприятия, которая бывает у тебя, когда ты молода, и которая делает возможным всякое самопожертвование и службу другим. Мне стыдно, но это именно тан. Я не осуждаю тебя. У тебя была дерьмовая жизнь. Ты болезненно беспокоишься по поводу Хилари, ты устала и напугана и становишься вредной, когда опасаешься чего-нибудь. Завтра я постараюсь быть более приятной. А Пэмбертон станет еще лучше.

И действительно, город показался настолько милым на следующее утро, насколько отталкивающим он был накануне. Возможно, я начинала терять остроту ощущения, о которой говорила Тиш, но то, что казалось чрезмерным и искусственным вчера, приобретало в это утро очарование и магию. Солнце не светило уже так беспощадно с небес и утеряло свою диснеевскую сказочную искусственность. Теперь оно казалось золотым и несущим добро. Воздух не был разреженным и давящим, а стал чистым, душистым и вселяющим бодрость. Трава не казалась утрированно-зеленой, как на цветной фотографии. Она превратилась в сочный, густой и почти голубой от свежести покров. Люди, мимо которых мы проезжали, отнюдь не выглядели карикатурно. Они держались с достоинством, были привлекательны и солидны. Даже „ягуары", „мерседесы" и неизбежные джипы и лендроверы не были вычурными, а казались необходимыми для того, чтобы сгладить выбоины на желтых земляных дорогах.

Внутри большого „ягуара" Чарли было тепло, и уютный салон приятно успокаивал нервы в утреннем холодке. Пар от чашек кофе вливался в насыщенный запах кожи, а по радио Пегги Ли пела: „Когда мир был молодым"…

Хилари, одетая в старые галифе и сапоги Кейти, дочери Тиш, выглядела благородно, привлекательно, как настоящая наездница, и она сама знала об этом. Даже я была тайно и малодушно довольна, что смогла влезть в брюки для верховой езды, одолженные мне Тиш.

Покрой брюк скрывал мой округлый зад, копна непослушных волос была зачесана назад и собрана в конский хвост, перевязанный шарфом. Я чувствовала себя, как Джеки Кеннеди-Онассис по дороге на охоту в Пипэк. В этот момент казалось, что нам не просто можно, но и необходимо жить в этом городке под названием Пэмбертон.

Три больших трека Пэмбертона — тренировочный, одномильный и круг для стипль-чеза — располагались в роще к западу от Пальметто-стрит, окруженные сетью грунтовых улиц, на которых были выстроены самые большие коттеджи и дома, а также большинство из двенадцати частных конюшен города и конных заводов.

Конюшни казались великолепными в голубом утреннем свете — длинные, приземистые: их побелка стала белесой от непогод. Огромные деревья поднимали свои могучие ветви над крышами этих окрашенных в белый, красный или серый цвета построек, образуя тенистые своды. Беговые дорожки, коррали, круги были аккуратно расчесаны граблями, так же как и посыпанные белой галькой подъездные аллеи и стоянки для автомобилей. Каждая конюшня щеголяла своим флюгером и деревянной вывеской, покрашенной в цвета владельца. Мне понравились их названия: „Догвуд", „Ранэвей", „Хикори Бренч", „Хэнд-ту-маус".[23] Имена же владельцев уже приобрели благородный налет легенд и денег: Биддл, Уитни, Дюпон, Лонгуэрт, Бельведер.

Чарли провел „ягуар" к конюшне „Ранэвей", длинному приземистому сооружению. Стены были выбелены, а ставни окрашены в зеленый цвет. Зелено-персиковый флажок оповещал: „Владение Бельведеров".

— Здесь мы встретимся с Картером, — сказал Чарли. — Он совладелец одной из лошадей Пэт Дэбни, что дало ему повод приударить за самой хозяйкой.

— Ты сплетничаешь больше всех женщин, которых я когда-нибудь встречала, — упрекнула мужа Тиш. — Картер порвал с Пэт пару лет назад, сказав, что она ему не по карману, а сама Пэт не хотела содержать его. Жена Картера умерла от рака пять лет тому назад, Энди. И он с тех пор не женился, хотя давно оставил скорбь. Я говорю тебе на тот случай, если ты заинтересуешься.

— Нет, не заинтересуюсь, — заверила я. — Бельведер… Дэбни… Кто чем владеет? И где раньше я могла слышать эти фамилии?

Тиш рассмеялась:

— В Пэмбертоне так или иначе все связано. Ты к этому привыкнешь. Бельведеры — семья, владевшая раньше поместьем, где расположен твой домик. Это старое, известное имя в сфере резиновых шин и лошадей. Пэт Дэбни, владелица „Ранэвей", — урожденная Бельведер. Она единственная из семьи, кто еще приезжает сюда. Ее папочка оставил дочке конюшню. А фамилию Дэбни ты слышала, когда я рассказывала о „Королевском дубе", той огромной плантации в топях Биг Сильвер. Этими землями владеют Клэй Дэбни и его сын Чип. А Пэт была замужем за племянником Клэя — Томом. Дэбни — старая и уважаемая фамилия в Пэмбертоне. Они здесь были всегда. Ты много услышишь о них, а может быть, и познакомишься сегодня кое с нем. С Пэт — наверняка. А возможно, и с Клэем. Пэт — чистопородная Бельведер. Не знаю, почему она так старалась сохранить фамилию мужа после развода. Нет, с Клэем ты не встретишься — я слышала, он поехал по делу в Атланту. Он владеет сетью радиостанций, газет в этих краях и некоторой недвижимостью в Атланте. К тому же он — член законодательных органов штата. Тома ты не увидишь точно. Он наш местный отшельник и едва ли когда-нибудь выходит из топей Биг Сильвер.

— Похоже, этот парень в моем вкусе, — заметила я. — А что, он живет на дереве?

— Нет, у него что-то вроде хижины на Козьем ручье в глубине топей вблизи реки. Он живет там круглый год. Я думаю, это одна из причин, почему Пэт развелась с ним. Он отказался переезжать с ней в город.

— И он не хотел оставлять свою работу, чтобы ухаживать за конюшней женушки, — вмешался Чарли, подводя „ягуар" к изгороди из жердей, вдоль которой стояли бочонки из-под виски, в которых росли петуньи. — Том ненавидит лошадей.

— Я уверена, что он в моем вкусе, — сказала я. — Можно мне отправиться в топи, чтобы взглянуть на него?

— Ах нет, ты все-таки сможешь его увидеть, — встрепенулась Тиш. — Он преподает английский в колледже. Даже отшельникам нужно питаться. К тому же он ужасно популярен, все очень любят Тома. Хотя большинство из нас думает, что он малость не в себе. И это действительно так.

Мы вышли из машины в прохладное утро. Я глубоко вдохнула чудесный смешанный букет из запахов свежей влажной земли, распустившихся цветов, сосен и лиственных деревьев, запахов дичи. Теплый запах животных, как ни странно, не был мне неприятен — запах лошадей и конского навоза.

Казалось, что конюшни пусты. Я не увидела красивых точеных голов, свешивающихся поверх голландских дверок стойл. Молодые люди чистили денники и забрасывали полные вилы прессованного сена в огороженный круг, а двое-трое пожилых мужчин, коричневых и сморщенных, как грецкие орехи, сидели на скамейках, чинили сбрую и натирали маслом седла. Вдоль белой деревянной стены здания поменьше с табличкой „Офис" на дверях выстроился целый ряд крошечных крестиков. Хилари тронула меня за руку, и мы пошли посмотреть на них. На каждом крестике было написано имя: Тумер, Пэтчай, Нелли, Раузер, Дакбат, Белинда. Их было пятнадцать, или около того. Под именем стояла дата, а вокруг могилки были посеяны циннии.

— Это все собаки при конюшнях Бельведеров, — пояснил подошедший Чарли. — Начиная с самого первого, которого имел старый Август Бельведер, и кончая Гидеоном, умершим в прошлом году.

Хилари посмотрела на Чарли, и на ее лице отразилось неподдельное горе.

— Собак кто-нибудь переехал? Или лошади затоптали? — спросила она тихим, сдавленным голосом.

Я поняла, что Чарли вспомнил о Стинкере, увидел боль в глазах девочки и мелко дрожащие губы. Он взял Хилари за руку:

— Ничего подобного. Все они умерли от старости и переедания. Владельцы так же помешаны на своих конюшенных псах, как и на лошадях. К тому же лошади не трогают щенков, а эти малыши намного смышленнее коней. Я говорю это с уверенностью, хотя не очень хочу, чтобы миссис Дэбни меня услышала. Здесь есть новый щенок — Бадди. Его сейчас дрессируют. А еще — кот Пикл, который считается самым старым конюшенным котом в Америке. Давай их поищем.

Хилари ушла с Чарли. Они напоминали фотографию из журнала „Город и деревня". Чарли, до смешного породистый, высокий, массивный, чудесно выглядел в своем твидовом пиджаке, плотных брюках, резиновых туфлях и клетчатой кепке. Он держал за руку мою маленькую девочку. Меня залила волна благодарности и любви к нему, и я заплакала.

— Он замечательно с ней ладит, — сказала я подошедшей Тиш. — Рядом с Хилари никогда не было сильного, мягкого и заботливого мужчины. Конечно, Крис любит ее и всегда любил, но с какой-то ужасной, изматывающей силой и безудержностью. Я буду очень осторожна и не позволю ей слишком надеяться на Чарли. Она сама должна встать на ноги. Я очень оберегала ее…

— А ты едва ли могла сделать что-то еще, — ответила Тиш. — Десять лет — слишком маленький возраст, чтобы беспокоиться о самостоятельном будущем ребенка. Пусть она опирается на Чарли. У него почти не было подобных забот с тех пор, как младшая из наших девочек уехала в школу. Ему нравится, когда рядом Хилари. Мне бы очень хотелось, чтобы она побыстрее оправилась от стресса. Ведь в Пэмбертоне тысячи псов, и с ними вечно что-нибудь случается. Любители лошадей не слишком-то сентиментальны по отношению к своим собакам, пока те живы, мертвые — это другое дело. — И она указала на маленький ряд могил.

— Когда мы обоснуемся в собственном доме, я, может быть, куплю Хилари собаку или кошку.

— О, Энди, совсем забыла, — огорченно воскликнула Тиш, — это одно из условий, которое Ливингстоны поставили, сдавая дом в аренду: никаких домашних животных. Сам хозяин не имел бы ничего против, но хозяйка помешана на клумбах и заявила, что не намерена терпеть ни собачьего, ни кошачьего дерьма рядом с ее цветочками. Сделка показалась мне чудесной, и я подумала, что ты не будешь возражать против подобного пункта договора.

— А я и не возражаю. Хилари сама недавно сказала, что не хочет иметь собаку. Пожалуй, мы купим канарейку…

Как раз в это время из-за конюшни появился Картер Деверо. Он шел, беседуя с высокой блондинкой, одетой в вылинявшие грязные джинсы, полосатую майку и вытертые сапоги. Цвет загара был сравним разве что с цветом хорошей кожи для перчаток, глаза же, напротив, были светло-орехового цвета. Соломенные волосы были зачесаны назад, а на лбу придерживались темными солнечными очками. У блондинки было свирепое лицо сокола-сапсана: некрасивое и даже не хорошенькое, оно тем не менее отличалось своей неотразимой и бесстрастной чистотой. Кожа на носу шелушилась от загара, ногти оказались сломанными и грязными, но вместе с тем все женщины, виденные мною в Пэмбертоне, по сравнению с этой дамой были слишком обычными, до безвкусия нарядными и суетливыми. Ее тело под старой одеждой сохранило великолепие молодости. Оно было стройным, совершенным и мускулистым, как тело потягивающейся рыси.

Дама рассеянно почесывала бедро, курила и размахивала рукой с зажатым в ней окурком, разбрасывая пепел. Она приближалась медленной поступью крадущейся львицы. Слова „дикая", „первобытная", „опасная" были первыми, пришедшими мне на ум, когда я увидела ее. Но следующим явилось слово „аристократизм", столь подходящее ко всему облику женщины. Не было никакого сомнения в том, что она — своего рода американская принцесса и аристократка по крови.

Я поняла, что это и была Пэт Дэбни, и вдруг почувствовала, как мои ягодицы во взятых напрокат галифе распухли до размеров бедер толстой крестьянки.

Картер Деверо познакомил нас. Женщина прохладно, но вежливо кивнула мне и стала рассматривать Хилари, вперив в нее взгляд хищника. А моя дочка также посмотрела в ответ, ни разу не мигнув светло-голубыми глазами. Неожиданно Пэт улыбнулась невероятно привлекательной улыбкой, оживившей ее лицо, и в один миг стала похожа на подростка. Обворожительная улыбка поведала мне о целой армии молодых поклонников, так и оставшихся незамеченными этой светской львицей.

— Ну что, Хилари Колхаун, а ты, видно, штучка, а? — Голос Пэт был сочным, медленным, небрежным и подходил ей полностью.

— Спасибо, мэм, — улыбнулась Хилари. Я пристально посмотрела на дочь.

— Рада тебя приветствовать. Ты очень мило выглядишь в этих галифе. Верхом ездишь? Я бы хотела покатать тебя на одной из моих кобыл. Правда, не сейчас. На тебя бы стоило взглянуть на тренировочном кругу. Впрочем, вы обе того заслуживаете.

— Верхом я пока не езжу, но научиться хочу, — с удивительным самообладанием ответила Хил. В ее голосе неожиданно появились нотки Криса. — Лошади — прекрасные существа.

— Истинно так, — кивнула Пэт. — Истинно так. Ладно. Ты и твоя мама пока побудьте здесь. Некоторые из моих лошадей как раз возвращаются с беговой дорожки. Я познакомлю вас с ними.

Ее улыбка тепло окутала Хилари и скользнула по мне, как будто я была нянькой, хотя именно ею я себя и ощущала. Пэт кивнула еще раз и большими шагами направилась в конец подъездной аллеи, туда, где показались три всадника.

— Священная корова, — тихо проговорила я. — Как я понимаю, мы стали свидетелями присутствия „высокой особы".

— Для этого есть и другие слова, — отчеканила Тиш, — но я попридержу их до лучших времен. Однако признаю, что Пэт наделена даром воздействия на людей.

— Я думаю, она очень красива. — Хилари в упор посмотрела на меня, а затем на мою подругу.

Тиш рассмеялась и потрепала девочку по голове:

— Так думают многие, дорогая. И сама Пэт считает себя красивой. Так что у вас должно возникнуть взаимопонимание. Она влиятельный человек. И знает все, что можно знать о лошадях, верховой езде и скачках. Если ты действительно хочешь научиться ездить верхом, то именно Пэт сможет помочь тебе в этом. Тебе очень повезло, что она предложила это сама.

— Мама? — спросила Хилари, и глаза ее засияли.

— О, дочка, мы поговорим об этом позже, — вздохнула я. Мне не понравилась Пэт, и я не могла понять ее заинтересованности в моей дочери. К тому же мне не хотелось, чтобы мир лошадей, конюшен и беговых дорожек захватил Хилари.

Мне это было не по средствам, и я не знала, станет ли подобное когда-нибудь возможным.

— Я тоже был бы рад кое-что показать вашей дочке, — вступил в разговор Картер. — У меня здесь в конюшне есть одна жирная старая кобыла с ангельским характером. Как раз она подойдет Хил для начала. И вам, Энди, заодно. Через неделю вы бы уже твердо держались в седле.

Его голубые глаза тепло смотрели на меня, а густой голос растопил холодок, оставленный Пэт Дэбни. Одна его рука лежала на моем плече, а другая — на плече Хилари. Я подумала, известна ли ему наша история? Похоже, Тиш рассказала, что случилось с дочерью и со мной. По какой еще причине ему проявлять интерес к нам? А он явно был искренен, неужели это только игра… Что можно найти во мне после Пэт Дэбни?

— Благодарю, но я бы хотела прийти и понаблюдать за одним-двумя уроками Хил. Как раз до начала занятий в школе.

— Идет, — согласился Картер и слегка сжал мне плечо. А рядом с ним от радости пританцовывала Хилари.

Всадники вели своих лошадей по подъездной аллее, и мы пошли им навстречу. Пэт Дэбни взяла под уздцы самую крупную гнедую — с казавшимися бесконечными ногами в белых чулках, небольшой нервной головой и с дикими, обведенными белыми кругами глазами. Лошадь гарцевала вдоль дорожки, от нее шел пар, и хлопья пены выступали на боках. Молодая девушка в зеленом и персиковом, сидевшая на ней, прилагала большие усилия, чтобы сдерживать лошадь. Рука Пэт на уздечке напряглась, сильно и решительно дернула змееподобную шею вниз, и гнедая перешла на пружинистый шаг.

На двух других лошадях, шедших немного позади, тоже сидели молодые девушки. Я увидела, как широко раскрылись глаза зачарованной Хилари, и поняла в тот момент, что будущая стезя биолога уступила место карьере наездницы. Казалось, все ее тело устремилось к этим трем грациозным животным.

Позади меня раздался неожиданный резкий возглас Картера Деверо. Небольшой черный лабрадор, совсем щенок, пронесся мимо нас и ринулся прямо по подъездной аллее навстречу лошадям — под копыта большой гнедой.

Никто не успел и глазом моргнуть, как Хилари бросилась за щенком. Я рванулась за дочерью, но Картер схватил меня за плечо, оттолкнул в сторону и промчался мимо. Я слышала крик Пэт:

— Уберите проклятую собаку и этого паршивого ребенка!

Большие руки Чарли тяжело опустились на мои плечи, и я увидела, застыв от ужаса, как дочка потянулась за щенком, когда тот прыгнул прямо под копыта рвущейся и ржущей лошади. На мгновение все закружилось перед глазами, а потом я увидела, что Хил сидит на земле в нескольких футах от меня, жива и невредима, Пэт Дэбни тянет перепуганную лошадь в противоположном направлении, а Картер стегает кнутом съежившегося, воющего щенка.

В следующий миг, подобно маленькой кошке, мой ребенок прыгнул на мужчину, а я, вырвавшись из рук Чарли, бросилась за ней.

— Перестаньте, перестаньте! — визжала девочка.

Картер кричал:

— Уйди, Хилари, уйди! А я:

— Сейчас же иди сюда!

Пэт Дэбни ворвалась в наш круг, как торнадо.

— Замолчите все! — проговорила она, и голос ее был подобен леднику. — Картер, возьми эту проклятую собаку и пристрели ее, если хочешь, только убери с моих глаз и из моих владений. Я не хочу видеть ее здесь. — Пэт повернулась ко мне: — Уведите отсюда ребенка. Черт знает какая глупость! Лошадь могла раздробить ее на кусочки и к тому же сломать себе ногу. И мы были бы вынуждены пристрелить ее на месте, а я предъявила бы вам иск на все, что вы когда-либо предполагали приобрести. Вы бы не разочлись со мной в течение всей жизни! И не думайте, что я этого не сделала бы.

— Никогда, — сказала она Хилари, сверкая глазами, приобретшими стальной отблеск, — никогда больше не бросайся под копыта лошадей. Эта гнедая — первый чемпион Ирландии и Европы, и я провела целое лето на треке, тренируя ее. И не допущу, чтобы ребенок какого-то ничего не понимающего постороннего человека напугал мою лошадь так, что она забыла бы все, чему научилась.

— Не смейте разговаривать с девочкой таким образом, — начала я и почувствовала, как глаза мои застилает жгучая ярость. Казалось, мои пальцы сами по себе выпустили когти. Второй раз в течение пяти минут Чарли схватил меня за плечи.

— Она может выглядеть как безукоризненно воспитанный человек, но это, очевидно, только до определенного момента, — умышленно медленно и спокойно произнесла Пэт Дэбни. Затем, повернувшись на каблуках, леди ушла, оставив Хилари в слезах от крайнего унижения, меня — почти ревущую от ярости, а Тиш и Чарли — в молчании. Я обняла дочку и вытерла ей лицо влажной салфеткой, а Картер подошел к нам со скулящим щенком в руках.

— Энди, Хилари, я прошу прощения, — обратился к нам Картер. И он действительно выглядел взволнованным и кающимся. — У Пэт вспыльчивый характер, но через пять минут все проходит, и до конца дня она попросит извинения. Эта лошадь — убийца. Я предупреждал Пэт еще в самом начале, но она потратила на гнедую уйму времени и денег. Пэт никогда бы не простила себе, если бы любая из ее лошадей ушибла бы вас. В течение последних лет произошло несколько тяжелых несчастных случаев с детьми, которые не знают, как вести себя вблизи лошадей. Да и с лошадьми время от времени что-нибудь случается. Прошу прощения по поводу собаки. Это конюшенный пес, по крайней мере, он должен стать таковым, и иногда требуется выпороть их, чтобы понимали. Ведь он мог бы погибнуть, а из-за него ценная лошадь могла повредить ногу. Конюшенный пес должен уметь вести себя с лошадьми. А иначе он не нужен.

Хилари уткнулась в меня головой и сказала:

— У вас не было необходимости бить щенка.

— Боюсь, что была, — ответил Картер. — В следующий раз он вспомнит об этом и не сделает ничего подобного.

Девочка вновь повернулась к нему, но все еще не отпускала меня:

— Вы пристрелите собаку? Ведь она приказала вам сделать это…

— Конечно же, нет, — улыбнулся Картер. — Пэт не придавала особого значения ни одному своему слову. Я отнесу его обратно и оставлю с Редом — конюхом, который натаскивает щенков. Ред успокоит пса, даст ему поглодать кость и подержит взаперти и покое пару дней. А к тому времени, как Пэт увидит щенка опять, она все забудет. Она хоть и жесткая, но не зловредная.

— Эта леди мне не нравится, — буркнула Хилари, все еще посапывая, но уже успокаиваясь.

— Может, и тан. Но о том, что из тебя получится хороший наездник, Пэт говорила искренне. И я надеюсь, что ты изменишь свое мнение.

Мне хотелось сказать: „У моей дочери, может быть, и изменится мнение, но у меня — никогда!" Но я промолчала. Я знала, что никогда не прощу Пэт Дэбни. Конечно, и Хилари и щенок сделали глупость, но ведь не по злобе! А вот злоба в голосе патрицианки была быстрой, легкой и необоснованной. Что-то во мне ощетинилось, когда Картер выступил в ее защиту, и это вызвало у меня раздражение. Да, Картер Деверо был приятным, внимательным и добрым, но он был меньше чем ничто для меня и моего ребенка. И я не хотела, чтобы он или кто-либо еще мог стать чем-то большим. Ни теперь, ни спустя какое-то время, и вообще никогда.

— Пойдемте к беговой дорожке и посмотрим, как работают последние лошади, — предложил Чарли. — Скоро станет чересчур жарко, а Хилари на самом деле стоит посмотреть на это.

— Хорошая мысль, — заметила я безразлично. И к тому времени, когда мы добрались до Пэмбертонского тренировочного трека, все безобразные моменты были поглощены золотым днем. Будто их почти и не было. Но только почти.

Полуторамильная тренировочная дорожка с одной стороны граничила с немощеной улицей, на которой расположилось с полдюжины частных конюшен и домов, а с другой — с глубокой прохладной тенью смешанного соснового и лиственного леса, как ковер раскинувшегося через весь город. Газон, прилегающий к беговой дорожке, такого изумрудно-сапфирового цвета, какой, казалось, свойствен лишь Пэмбертону, был украшен у дальнего поворота огромным дубом со свисающими ветвями. На стороне, близкой к улице, расположились низкие деревянные скамейки и огороженная судейская трибуна — так объяснил нам Чарли.

Небольшая кучка людей в пэмбертонской униформе — поплиновые брюки, рубашки-поло и шляпы с хлопающими полями — стояла у перил трибуны, загораживая глаза руками от косых лучей утреннего солнца. За исключением Тиш, Хилари и меня, детей и женщин здесь не было. Никто не разговаривал. У меня было такое ощущение, что происходит напряженная и важная работа, и не в первый раз в Пэмбертоне я почувствовала себя назойливой и раздражающей особой женского пола.

Лошади работали группами по две и четыре. До этого я, конечно, видела скачки по телевидению, но совершенно не была готова к мощи и красоте всего представшего перед моими глазами. Утро было таким спокойным, что, казалось, можно услышать, как стелется по земле туман, как он, голубея, ложится на фоне темно-зеленого леса там, куда солнце еще не проникло. До моего слуха доносилась холодная хрустальная песнь какой-то неизвестной птицы, скрытой вдали между сосен. Над плавными разливами песни мягкий, рвущийся гром копыт, бряцание сбруи и фырканье лошадей будто бы заполняло весь мир. Звук завораживал и успокаивал, словно рядом с нами находилось нечто изначальное, редко слышимое человеческим ухом, и поэтому звук казался чем-то удивительным и необыкновенным.

— Мама, — тихо вздохнула Хилари, пожимая мне руку.

— Да, я знаю, — отозвалась я, — представь себе, каково это слушать каждый день…

Мимо промчались четыре крупные гнедые со сгорбившимися высоко на их шеях молодыми девушками. Следом трусили небольшой каурый жеребец, тощий, как мобили Калдера,[24] и с трудом поспевающая за ним чалая.

— Это аппалуза,[25] — тихо, чтобы не беспокоить людей у барьера, произнес Чарли и показал на кобылу. — Из нее никогда не выйдет рысак, но она — лучший друг каурого и успокаивает своего приятеля настолько, что тот может бегать на время. Сегодня они как раз этим и занимаются — проходят прикидку на время. Большинство из них — двухлетки, еще не участвующие в скачках, и они впервые знакомятся с беговой дорожкой, стартовыми калитками и другими лошадьми. А еще учат правила. Посмотрите вон на того гнедого на противоположной стороне дорожки. У него на морде плотная повязка, ее называют „затеняющий валик". Через него лошадь не может видеть дорожку, и это вынуждает ее держать голову наклоненной.

Когда группы лошадей проносились мимо, люди у барьера нажимали кнопки секундомеров и делали пометки в блокнотах. Они обменивались лаконичными фразами, но было очевидно, что молодые скакуны ни на кого не производят особого впечатления. Для меня же их скорость и красота казались почти сверхъестественными.

— Что нужно совершить, чтобы добиться взрыва аплодисментов от этих парней? — спросила я.

— Показать им военный корабль, одетый в балетную пачку, — усмехнулся Картер. — Некоторые из этих ребят лучшие тренеры в Америке, Энди. Вон тот — Макс Филлипс — работает главным тренером у Уитни, и у него было больше чемпионов, чем у кого-либо другого за последние несколько десятков лет. Да и у других немногим меньше. Они видели все наилучшее, что участвовало в скачках. И даже если некоторые из этих „малышей" окажутся среди победителей, сейчас еще слишком рано судить об этом. Кроме того, считается дурным тоном хвалить свою лошадь. Самое большее, что кто-нибудь позволит себе сказать, так это „хорошее время показал" или „а он подходит для дела". Тот гнедой с затеняющим валиком — фаворит сезона. Если судить по тому времени, какое он показывает, при соответствующей тренировке и везении он мог бы стать победителем на скачках „Трипли краун".[26] Но он может раскапризничаться и все сорвать, хотя и обладает недюжинным характером и большим сердцем. Без сомнения, это самый лучший среди „малышей". Жеребчик принадлежит Пэт. Теперь мне хочется быть его совладельцем, но трудно что-либо понять, когда лошадки такие молодые.

— А они все „малыши"? — спросила Хилари, глядя с любовью и безнадежной тоской на жеребчиков, проносящихся мимо.

— Эти — да, — ответил Картер. — Пэмбертон — самая лучшая в мире тренировочная дорожка для „малышей". Но здесь, конечно, тренируются и взрослые лошади. Есть отдельные дорожки для участников стипль-чеза, для иноходцев и рысаков. А этот трек — только для скачек.

— Странно слышать, как вы рассуждаете о характере и сердце лошади, — заметила я. — Я всегда полагала, что лошади глупы.

— Вот уж нет, — возразил Картер. — Без шуток. Это сложные, тонкие, эмоциональные животные. Среди них есть милашки и склочники — так же, как и среди людей. Я предпочитаю иметь дело с веселой работящей лошадкой, пусть с небольшими способностями, чем с самой быстрой в мире, но гремучей змеей по характеру. Потому что желающая работать лошадь выложит свое сердце, трудясь для вас. А готовность такого рода выиграет немало скачек.

На другом конце дорожки, недалеко от большого дуба, горстку лошадей втягивали в боксы больших передвижных стартовых налиток. Прозвучал сигнал, десять лошадей выскочили из калиток и возвратились в боксы вновь. Они возвращались туда снова и снова под электронные звуки блеяния, звонков, криков и аплодисментов. Лошади рвались, вставали на дыбы и ржали.

— Так они знакомятся со стартовыми калитками, — объяснил Картер Хилари. — И будут заниматься этим каждое утро до начала сезона. К тому времени шум, близкое соседство других лошадей и толпы народа уже не будут их пугать. И мы узнаем боязливых. Эти калитки установленного образца, точно такие же, как в Черчилль-Даунз и на других треках, которые ты видела по телевидению.

— Вот это да! — задыхаясь от восторга, произнесла Хилари. — Уверена, это стоит миллион долларов!

— Почти угадала, — подтвердил Чарли. — Ты должна помнить, что Пэмбертон в значительной мере город одной отрасли промышленности, если можно так сказать. Здесь осуществляется более пятисот различных операций того или иного рода, связанных с лошадьми, и здесь находится более пяти тысяч скакунов. Поэтому стартовые калитки становятся выгодным помещением капитала.

В то утро мы остановились еще в нескольких конюшнях и затем протиснулись в маленькую деревянную кухоньку, где около десятка мужчин и женщин пили кофе и ели пирожки. Мы познакомились с тренерами, одним или двумя владельцами и наездницами, выводящими лошадей на прогулку.

Такой работой обычно занимались молоденькие девушки, подобные тем, которых мы видели: стройные, невысокие, загорелые и какие-то очень милые в своих галифе, рубашках-поло и шлемах с защитными очками. На застенчивую и восторженную улыбку Хилари они отвечали улыбками, словно говорившими: „Знаем. И мы были когда-то маленькими".

— Что это за чувство, почти мистическое, владеет маленькими девочками по отношению к лошадям? — спросила я. — Вспоминаю, как я рисовала бесчисленное множество лошадей, вставших на дыбы. Мне было тогда столько же лет, сколько сейчас Хилари. А еще я могла назвать каждого победителя Большого дерби — с первого до последнего.

— Это что-нибудь сексуальное, — заявила Тиш. — Видела ли ты когда-нибудь лошадиный…

— Тиш, — засмеялся Картер.

— Хорошо, но это же правда, — не раскаиваясь, сказала Тиш. — Хочешь ты этого или нет.

В полдень мы вернулись в конюшню Пэт, вынули корзину, упакованную Тиш, из багажника „ягуара" и разложили наш ланч на мягкой траве под большим деревом, недалеко от собачьего кладбища. Могилы, кажется, уже не так беспокоили Хилари.

Я украдкой высматривала Пэт, но ее нигде не было. Как раз когда мы приступили к нашим сандвичам, появился конюх, несущий замороженную в огромной серебряной круглой чаше бутылку шампанского, и вручил Картеру сложенную записку. Тот прочел, рассмеялся и передал мне.

„Сожалею, что я была такой дрянью, — прочла я написанные черными чернилами, имеющие наклон в противоположную сторону слова. — Пожалуйста, примите мои извинения и передайте Хилари, что это была не ее вина. Я все же очень хотела бы научить ее верховой езде. И, если она на следующей неделе в любой день около трех часов придет на конюшню, мы начнем занятия. Я с удовольствием присоединилась бы к вам сейчас, но у Дудаха начались колики, и, думаю, нам придется вскрывать его".

Записка была подписана огромной лихой буквой „П".

Без каких-либо замечаний я передала ее дочке. Та прочла и засветилась, как белая свечка. Я ощутила, как мое сердце слегка сжалось от ревности при виде сияющего лица дочери, так изменившегося от небрежной записки золотой хищной птицы. Но я ухитрилась-таки улыбнуться в последний момент, и Хилари обратилась к Картеру:

— Миссис Дэбни хочет сказать, что они собираются оперировать лошадь? — спросила она с беспокойством.

— Да, но это не такая уж редкость и в действительности не слишком большое дело, — ответил Картер. — У лошадей случаются колики, когда закручивается часть кишки. У взрослых лошадей кишечник имеет длину в сотни футов, и, если в нем что-нибудь застряло, облегчить себя рвотой они не могут. Поэтому единственный способ помочь им — распутать кишки.

— А Дудах поправится?

— Он уже через неделю будет есть свой овес, — заверил Картер. — В Пэмбертоне хороших ветеринаров больше, чем хороших врачей.

— Охотно верю, — произнесла я, — не знаю, как Чарли зарабатывает на жизнь, если только он не ставит на ноги молоденьких наездниц. С самого приезда в город я не встретила ни одной женщины в возрасте, когда они еще могут рожать детей, за исключением нас с Тиш.

— Чарли в большом спросе у новых горожан и „страттинцев", — сказал Картер. — Они там размножаются с пугающей быстротой.

— Никогда не слышала, чтобы так много говорили о „здесь" и „там". Это уже третий раз за два дня. Где „там"? Кто такие „страттинцы"? — лениво спросила я, кусая бутерброд. Это была прекрасная копченая лососина, тонко нашинкованный лук и водяной кресс-салат. Когда только Тиш успела все сделать?! Я запила еду рюмкой шампанского — рюмки прибыли на подносе вместе с круглой чашей. Шампанское оказалось ледяным и таким сухим, что казалось, будто мы пьем воздух пустыни. Я была настолько заворожена солнцем и благополучием, что мне стало почти все равно, от кого получен этот щедрый дар. Пусть и от Пэт Дэбни.

— Так вот… „там" означает за Пальметто-стрит и далее на восток, — начал Картер. — За пределами исторического района города и места обитания лошадей. В Пэмбертоне существует другой мир, и он выглядит намного нормальнее, чем наш, хотя меня и пристрелили бы за такие слова. Это, как говорит Тиш, там, где настоящая жизнь. Настоящие люди, занимающиеся настоящим бизнесом и придерживающиеся нормального времени, водящие настоящие автомобили, живущие в настоящих домах и кондоминиумах. Кстати, приятные люди. Загородные клубы, универмаги, торговые центры, рестораны — все удовольствия. Предместье. Водопроводчики, бухгалтеры, торговцы подержанными автомобилями и тому подобное. Все это „там", и там достаточно женщин соответствующего возраста, чтобы Чарли благодаря им смог купить еще один „ягуар" в следующем году. И, конечно, „страттинцы". Страттон-Фурниер. Люди, заправляющие нашим дружественным заводом по производству ядерного оборудования. По последней переписи их приблизительно тридцать тысяч.

Я взглянула на Картера, чтобы понять, не поддразнивает ли он меня, и увидела, что нет, увидела, как Тиш слегка нахмурилась и почти незаметно покачала головой. И тогда слова Деверо дошли до меня. Как будто необъятная, белая, бесшумная вспышка произошла в моей голове. Я даже почувствовала вибрацию от взрывной волны во рту и ушах.

Ну конечно, Страттон-Фурниер! Подрядчики, владельцы завода на реке Биг Сильвер! Производители составных компонентов ядерных вооружений для Соединенных Штатов Америки.

— Святой Боже! — произнесла я, и мой голос прозвучал так, как будто принадлежал кому-то другому, причем слова доносились откуда-то издали. — Я забыла, я просто забыла о заводе ядерного оружия. Я знала, с тех пор как помню себя, что он располагается где-то здесь. Я читала газетные заголовки и видела демонстрации протеста по телевидению. Я даже давала деньги „Гринпис" и „Сьерра-клаб", ходила на лекции и читала журналы… и ни разу с тех пор, как столкнулась с Тиш в Атланте два месяца назад, не подумала об этом. Нет, даже дольше. Ни разу… я не помню, с какого времени.

Мой голос постепенно замер, и я сидела на солнце, смотрела на пузырьки шампанского и чувствовала себя так, словно собиралась сидеть на одном месте до ночи, а потом и весь следующий день… Я бежала вместе с моей девочкой от опасности, а вместо этого привела дочку в такое место, которое некоторые группы по охране окружающей среды считали более опасным, чем пользующиеся дурной славой Ханфорд в штате Вашингтон или Фернальд в штате Огайо. Хуже, чем в Лав-Кэнал, хуже, чем Тримайл-Айленд… хотя здесь еще не было несчастных случаев. Но это может произойти в любой момент, утверждают ученые, занимающиеся окружающей средой. Стареющее оборудование, ошибка в управлении, невежество, замалчивание. Сообщения о токсичных отбросах, о повышенной, в леденящих душу пропорциях, токсичности грунтовых вод и воздуха плюс подробности о чудом не произошедших авариях и разного рода покрывательствах виновных появлялись в печати и в сообщениях по телевидению почти каждый день, а за ними следовали бесстрастные опровержения, научные теории и контробвинения. Та самая Биг Сильвер. А я и забыла! Забыла!

Я взглянула на Тиш.

— Ты была обязана сказать хоть что-то, — вяло проговорила я. — Ты должна была все знать заранее и предупредить меня.

— Я знала, что, если я скажу что-нибудь, ты не поедешь, — ответила Тиш, краснея. — И я хотела устроить вас с Хилари в самое безопасное место, какое я только знаю. Оно здесь. Энди, все эти разговоры… рассказы приукрашены. Не думаешь же ты, что мы бы не знали, если бы завод „Биг Сильвер" был опасен для жизни? Не думаешь же ты, что мы не забрали бы наши семьи из этого места в тот самый момент, как только поняли бы, что здесь опасно?

Ведь Чарли врач, и он первым скажет тебе, что не было никаких свидетельств вреда для младенцев и детей. И их рождается множество у людей, работающих на заводе ежедневно в течение многих лет. Нет никаких ядерных аварий, отравлений, двухголовых детей и десятиногих коров, а также горячего молока, льющегося прямо из вымени, или чего-нибудь еще в этом роде. В почве нет горячей воды. Вокруг завода расположены десять независимых государственных контрольных станций для анализа воды и почвы, а также сотни частных, берущих пробы каждый день и публикующих результаты. В нашей воде нет ничего, чего бы не было в ней всегда. Равно как и в нашем воздухе. Мы даже не знаем, что завод находится где-то там. Мы не бываем в той стороне. Никто, кого я знаю, не ходит в ту часть города, где живут „страттинцы", да и они не очень-то любят ходить сюда к нам, и лишь немногие заглядывают в церковь Святого Мартина или посещают скачки и стипль-чез. Там, у реки, совсем другой мир. Я знакома, наверно, с тремя женщинами, чьи мужья работают на „Биг Сильвер", и только с одним мужчиной — директором бюро по информации общественности. Он довольно приятный парень. Но все эти люди — инженеры, физики, технические работники высокой квалификации, и у них свои клубы и свое соседство, а их дети играют друг с другом… — Тиш внезапно замолчала, как будто поняла, что заболталась. Я продолжала смотреть на нее.

— Энди, это чистая правда, — сказал Чарли. — Я живу здесь с рождения. И помню день, когда было объявлено, что правительство намерено построить завод по производству бомб на реке Биг Сильвер. После первой истерии ничего не изменилось. Я хочу сказать, что, может быть, тридцать пять тысяч человек влились в наш город, но они не смешались со старой его частью и не изменили ничего существенного в нем ни тогда, ни по сей день. Я слежу за ежедневными данными о состоянии воздуха и воды. Я не дурак и не прячу голову в песок. Просто нет никакой опасности. Если бы она была, я бы первый узнал о ней.

Я взглянула на Картера, пытаясь и в нем найти хоть некоторое успокоение для моего бешено бьющегося сердца. Безусловно, Тиш права, безусловно, Чарли знал бы, безусловно, они не рисковали бы безопасностью их дочерей все эти годы.

— Уж не знаю, что там есть — в воде или в почве, — но я хотел бы, чтобы этого было больше, — заявил Картер. — В Пэмбертоне намного больше чемпионов, которые родились, были выращены и вытренированы именно здесь, чем в любом другом городе страны. Все нормально, Энди. Может быть, это и правильно, что начинают обнародовать данные о других местах. Я читал о Фернальде, Ханфорде и Оук-Ридже. Но я знаком с представителями высшей администрации компании „Страттон-Фурниер", некоторые из них — мои клиенты. Я общаюсь с ними уже многие годы. Недавно они получили какую-то государственную награду за содержание реактора в исправности или что-то в этом роде, а результаты контрольных проверок никогда не были близки к опасной черте. Ни разу за сорок лет. Я тоже слежу за этим. В тот день, когда что-нибудь изменится, я лично вывезу вас с Хилари туда, куда вы захотите уехать. И сам уеду. Тиш права. Вы просто даже не будете знать, что „Биг Сильвер" находится где-то поблизости.

Внезапно я поверила всем доводам друзей, и кратковременный приступ ужаса прошел. Возможно, что моя критическая норма была уже давно достигнута и я не могла поддерживать уровень адреналина, но их слова в тот мягкий, насыщенный стрекотом цикад летний полдень показались мне весьма убедительными. Все остальное было абсурдно.

Я легла на спину на одеяло Тиш, закрыла глаза и почувствовала, как солнце спокойно прижимает мои веки, услышала крики куропаток и жужжание пчел в красном клевере, вдохнула аромат сосен и согретой солнцем травы, мускусный запах чистокровных лошадей, ощутила медленное покачивание земли и подумала о бесконечно красивом и благодатном старом городе, что раскинулся вокруг меня. Тиш была права. Мысль о том, что где-то там, к востоку, в огромных, бесконечных топях реки Биг Сильвер притаился завод по производству смерти, была сейчас для меня просто невообразима. И лишь старый Пэмбертон, еще вчера не существовавший для меня, стал сегодня единственной реальностью.

— Ну как, все в полном порядке? — прошептала мне на ухо Хилари.

— Да, — не открывая глаз, произнесла я, — все в полном порядке.

Две недели спустя мы переехали в маленький домин в рощице рядом с улицей Уимси, который Тиш заранее сняла для нас.

Он был именно таким, как и описывала Тиш: с первого момента домик заключил нас в свои объятия, как будто приворожил к себе. И мы охотно поддались его сельскому очарованию.

Был уже поздний вечер накануне выходных, когда большой фургон из Атланты протрясся по корням усыпанной сосновыми иглами подъездной аллеи. Он выглядел как мастодонт, протаптывающий себе путь в лесу. И лишь к воскресному вечеру мы закончили распаковывать вещи и раскладывать все необходимое для сна, купанья и еды. Везде все еще валялись коробки и корзины, но у меня уже не было сил их убирать.

Занятия в школе у Хилари начинались на следующее утро, равно как и моя работа в Пэмбертонском колледже. Я лежала на полу, бессмысленно уставившись на массивные потолочные балки — теперь наши балки, — и гадала, смогу ли я когда-нибудь двигаться снова.

— Если ты скажешь, где что лежит, я приготовлю нам сандвичи, — нерешительно предложила Хилари. Я повернула голову и улыбнулась ей.

— Подожди две минуты, я все сделаю сама, — сказала я, а затем, прибавив: — О, черт! — села.

— В чем дело, мама?

— Я обещала своей новой начальнице, что оставлю экземпляр моего конспекта на ее столе, чтобы завтра утром на собрании сотрудников он был у нее на руках. И забыла об этом. Мне придется отправиться в колледж сейчас же. У нее не будет времени прочесть его, если я этого не сделаю. Идем, я отведу тебя к тете Тиш — поешь у нее.

Я оставила Хилари, жующую сандвичи с арахисовым маслом и желе, у Тиш на кухне и направила „тойоту" через Пальметто-стрит к колледжу. Все было именно так, как говорил Картер: Пэмбертон к востоку от главной улицы был совершенно иным городом. Здесь был знакомый мне Новый Юг маленького городка: полоса торговых центров, палатки быстроприготовляемой пищи, торговля с колес всех видов, бюро обслуживания, магазины, торгующие со скидкой, маникюрные салоны, секции аэробики и стоянки для трейлеров.

Между баптистской молельней и Центром развития счастливой страны детства я увидела станцию по контролю воды и почвы, а за ней — станции по передаче атомной энергии и Магическую грибную пиццерию.

Очевидно, население Пэмбертона на этой стороне Пальметто чувствовало себя так же уютно рядом с заводом „Биг Сильвер", как и те, кто жил на другой стороне города. Я лишь пожала плечами. После очарования и красоты старого Пэмбертона эти пошлые строения были небрежными и раздражали взор, но в то же время оказывали странное успокаивающее воздействие. Это был знакомый мир, хотя прежде я и посетила его лишь один раз.

Я свернула на длинную подъездную аллею, которая змеилась через пекановую рощу и вела к группе приземистых белых бетонных зданий — Пэмбертонскому государственному колледжу. Зданий было немного, и я без труда отыскала место стоянки, где оставляла свой автомобиль, когда приезжала для первой беседы. Бюро по связям с общественностью находилось неподалеку.

Я подвела машину к закрытой стальной двери и вышла в горячие серые сумерки. Других автомобилей на стоянке не было. Натриевые лампы, окружавшие стоянку, еще не зажглись, и я двигалась в глубокой тьме. Дверь не была заперта. Я вошла в длинный темный холл. Не найдя выключателя, я ощупью, почти в полной темноте, преодолела небольшое расстояние до Бюро и обнаружила, что оно закрыто. Постояв немного, раздумывая, что делать, я подсунула мой конспект под дверь и поспешила назад к стоянке. Пустой, пахнущий мелом сумрак вызывал мурашки и заставлял сердце биться намного быстрее. Казалось, мои шаги звучат, как гонг. Вдруг я подумала, что приходить сюда одной было по меньшей мере глупостью.

Входная дверь была заперта. На мгновение меня охватила паника, я стала барабанить кулаками по гладкой стали, пробовала вышибить ее плечом…

Но вдруг дверь рывком открылась, и я, спотыкаясь, выскочила в сумерки и буквально упала на руки мужчины, стоящего у входа в здание.

Я вздохнула, взглянула на него, и невольный крик ужаса вырвался из моей груди. Я отскочила, пытаясь пробраться вдоль стены к автомобилю, лихорадочно соображая, есть ли в машине что-нибудь, чем я могла бы защититься, если, конечно, доберусь до нее.

В тихих пустынных сумерках человек выглядел поистине ужасающим, диким, сумасшедшим. Невысокий, едва ли на полголовы выше меня, прямые, без блеска, черные, как у индейцев, волосы, падающие на глаза, как темная запятая. Его лицо было покрыто полосками какого-то вещества, которое казалось только немного темнее его кожи. Он был в лохматой разорванной рабочей одежде, усеянной пятнами и затвердевшей. На тонкой талии — кожаный пояс, на нем висел зачехленный нож. Маленькие аккуратные ноги оказались обутыми в грязные мокасины. На одном мощном плече его было закреплено нечто, напоминающее колчан со стрелами. Светлые глаза сверкали из-под волос. От мужчины ужасно пахло высохшим потом и чем-то еще, чем-то старым, испорченным и диким.

На этой по-земному безобразной стоянке для автомобилей он выглядел таким же чуждым и опасным, как тролль или кровожадный пигмей.

Я в ужасе подумала о сумасшедших, увечьях и заголовках в газетах, о Хилари, ожидавшей у Тиш моего возвращения, которое никогда не состоится, о крутящихся голубых огнях на той заколдованной земляной аллее и о детском диком плаче…

— Прочь с дороги! — закричала я высоким и тонким голосом, глупо звенящим в моих ушах. Мужчина молча отступил назад, чтобы дать мне пройти.

За его спиной я увидела забрызганный грязью вездеход, стоящий рядом с моим автомобилем, а на капоте его машины — тушу оленя с черной застывшей кровью вокруг небольшого отверстия. Открытые глаза животного были непрозрачными и будто стеклянными, а толстый язык вываливался изо рта с черным ободком, на изящной голове была решетка рогов, тонких, как корона.

Охотник! Этот сумасшедший был всего лишь охотником на оленей, а запах и темные пятна на его лице и одежде — кровь! Мой страх мгновенно сменился яростью и отвращением. Но от того, что я смогла определить, кто этот человек, у меня не стало меньше причин опасаться его. Я была глубоко шокирована этим мертвым созданием, лежащим там, среди безжалостного темного бетона, стали и асфальта; его напрасно растраченная красота и полная отчаяния мертвая неподвижность тронули меня почти до слез. Я резко вскинула голову, чтобы посмотреть на охотника, и он тоже настороженно и вопросительно обернулся к джипу и оленю.

— Господи, прошу прощения, — сказал мужчина. Его голос был мягким и легким, как у певца. — Я не думал, что встречу кого-нибудь здесь в воскресенье вечером. Иначе я бы оставил тушу дома. Вам плохо?

Мне хотелось его ударить. Я была сердита. Сердита из-за его подавляющей дикости и здоровья темной кожи, сердита из-за его вонючей одежды и крови прекрасного животного на ней. Я была разъярена его быстрой уверенностью в моей слабости.

— Нет, меня не тошнит, — резко ответила я. — А вот вас должно бы было. И я надеюсь, что так оно и будет. Как вы можете есть такое красивое существо? Если вы, конечно, собираетесь это делать.

— Да, собираюсь. — В его голосе прозвучало что-то глубинное — смех? — Я не убиваю то, что не годится в пищу. А позвольте вам задать вопрос. Как вы можете есть что-то, что не было бы красивым?

Я уже с трудом различала человека в кромешной темноте. Но внезапно натриевое освещение зажглось. Кожа мужчины стала цвета бледного загара, черная кровь на лице — темно-красной, а светлые глаза — такими же голубыми, как лед, и похожими на глаза Хилари.

Он улыбнулся — его белые зубы сверкнули. Человек легко коснулся лба, как бы приподнимая шляпу, и проскользнул ровной бесшумной походкой дикого зверя в здание. Я слышала, как внутри открылась дверь, и увидела, что в окне зажегся свет. В плотном воздухе разлились звуки квартета Гайдна. Я села в „тойоту" и поехала обратно в Пэмбертон. Во время поездки я с удивлением обнаружила, что вся дрожу.

Забрав Хилари и поболтав с Тиш и Чарли, я вернулась домой. И, хотя сгорала от желания расспросить своих друзей об этом странном человеке с оленем, все-таки не решилась на подобный шаг. Внутренним чутьем я понимала, что он каким-то образом принадлежал к этому дикому, старому, сумрачному миру, лежащему вдоль реки Биг Сильвер на восток, где-то там…

В ту ночь, прежде чем раствориться во сне в спальне, которая теперь должна была стать моим убежищем, я долго лежала с закрытыми глазами, а на моих веках как будто отпечатался вспышкой молнии образ темного человека и окровавленного остывающего оленя.