Глава 5

Сильный дождь, пришедший с запада, принес-таки с собой в то воскресенье настоящую осень, и я сдала последние позиции сопротивления и плавно скользнула в зачарованную, как сон, жизнь Пэмбертона.

Октябрь и ноябрь в Пэмбертоне, штат Джорджия, не знают себе равных. Многие люди предпочитают буйную, неистовую весну в этих краях, но я нахожу безжалостный взрыв цветения азалий, кизила, жимолости и похожих на цветные фотографии весенних садов чуть ли не угрожающим. И апрельское безумие скачек, охоты, коктейлей, обедов и балов усиливает это венецианское излишество. Для меня тихое начало туманной бронзовой и желтой осени в краю диких злаков и болотистых лесов всегда было невыразимо прекрасно и бесконечно соблазнительно. Свет, изливающийся на поля, леса и город, подобен сиропу или дыму; небо нежно-голубого цвета сравнимо с цветом одежд Богоматери и совершенно не похоже на кобальт чеканной стали осеннего севера. Вместо обострения и оживления, как это бывало осенью в Атланте, мое сердце и чувства стали более глубокими и всеобъемлющими. Я ощущала осень всю, целиком, она текла в моих жилах, и течение ее было подобно мягкому и обволакивающему меду, никак не буйному и безудержному „греческому огню".[56] Сколько бы я ни жила в Пэмбертоне, я всегда буду любить именно осень.

Старый Пэмбертон ринулся в осенний светский сезон, как река во время наводнения в прибрежные долины. Я почти физическим усилием ослабила внутренний жесткий узел сопротивления и позволила Тиш и Картеру увлечь меня в этот бурный поток. Картер действительно устроил в мою честь небольшой обед, на котором присутствовали еще четыре незнакомые мне пары, вызывавшие симпатию, по крайней мере, в тот вечер. Если бы я встретила их в Атланте, неизвестно, вызвали бы они у меня подобные чувства.

Это были давние пэмбертонцы, такие же, как хозяин обеда; они занимались верховой ездой и охотой, как и все их соседи, но, пожалуй, не так воинственно, как те люди, с которыми я познакомилась раньше: представитель страховой компании, агент по продаже недвижимости, главный управляющий радиотелестанцией Клэя Дэбни и генерал в отставке. Их жены не ходили на службу, но вели огромную и, очевидно, эффективную общественную работу. Одна из них только что помогла создать новый приют на восточной стороне города для женщин и детей, подвергшихся жестокому обращению, а другая была давнишним членом муниципалитета. Да, эти женщины оказались весьма необычными.

После приема на мне будто поставили штамп „Одобрена", по крайней мере, условно, и я побывала с Картером на целом ряде небольших обедов во многих очаровательных домах. К моему удивлению, приемы мне понравились — в большей или меньшей степени. Конечно, там велось больше, чем мне хотелось, разговоров о лошадях, охоте, стрельбе и собаках, но я сидела тихо, много улыбалась и фактически начала узнавать разные мелочи, развлекавшие меня. Жокеи в стипль-чезе и жокеи на равнинных скачках испытывают самую настоящую антипатию друг к другу. Владельцы терьеров — такие же суетливые фанатики, как и представители южных религиозных вероисповеданий. Владелец фокстерьера породы Джека Рассела не сядет рядом с владельцем Нориджа, и так далее, и тому подобное. Наконец, охотники на лисиц настолько чванливы, что разговаривают только с Богом. А у Пэгги Корнинг на ферме есть вышка для стрельбы, которая раньше была пожарной каланчой лесничего и которую безумно влюбленный четвертый муж Пэгги — Томми — распорядился оборудовать гидравлическим устройством так, чтобы воинственная дама могла упражняться в стрельбе по обитателям земли и воздуха со всех уровней и под разными углами. Теперь Пэгги стреляет без промаха. Берти и Билл Вайзененты выиграли два года назад Североамериканский тренерский приз и иногда тренировали даже членов английской королевской семьи.

— Я предполагаю, что вы говорите не о футболе? — лукаво спросила я Берти Вайзенент, когда она упомянула о своих достижениях. Как только мои слова слетели с уст, я поняла, что совершила ошибку.

— Нет, — ответила Берти.

Я полагаю, что довольно успешно провела время в пэмбертонском обществе, постоянно одобрительно слушая и не упоминая ни о чем, что могло бы быть моей личной историей. Я инстинктивно понимала, что меня принимали в этих домах и клубах как существо, имеющее значение в данное время и в данном месте: милый старый друг Тиш и Чарли Колтеров, у которой есть хорошенькая дочка, пассия Картера Деверо в данном сезоне. Очень славно для бедного Картера. И так хорошо для Тиш, что ее бывшая соседка по общежитию колледжа живет рядом в коттедже Бельведеров. Но я подозревала, что если бы я настаивала на том, чтобы меня приняли такой, какая я есть на самом деле, — городская учительница, дочь грека, владельца бакалейной лавки и пьяницы, разведенная, подвергшаяся жестокому обращению жена, низкооплачиваемая служащая второразрядного общинного колледжа, — то это умерило бы энтузиазм улыбок, поцелуев в щечку и объятий, которыми меня теперь приветствовали.

Когда я сказала об этом Тиш, она ответила:

— Ты слишком чувствительна. И далеко не так много людей, как ты воображаешь, забивают себе мозги твоей персоной.

И я рассмеялась.

— Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать, — продолжала подруга, — ты в городе новенькая, поэтому думаешь, что люди разглядывают тебя критически, и чувствуешь, что должна поступать именно так, а не иначе. Я-то знаю, как это бывает, сама была в подобной ситуации.

— Тиш, ты никогда и нигде не была новенькой за всю твою жизнь.

— А кем, ты думаешь, я была в Боливии?

— Я говорила иносказательно.

— Ты сказала чушь, — возразила Тиш. — Будь сама собой. Вот увидишь — никто не станет игнорировать тебя.

И поэтому на ближайшем приеме а-ля фуршет с огромным количеством гостей в большом, с нависающей крышей, обшитом коричневыми досками и рейками коттедже Гипса и Авен Каррингтонов, глубоко укоренившихся „зимних жителей", для которых этот вечер являлся ежегодным реверансом „равенству и братству", я была настолько сама собой, насколько возможно.

Тиш, Чарли, Картер и я стояли в огромной мрачной библиотеке, болтая со знакомым землевладельцем, Гвен Каррингтон, нарядившейся в яркое платье фасона лилли, и группой женщин таких же пропорций, что и хозяйка, в платьях того же покроя.

Лишь Пэт Дэбни, которая расслабленно прислонилась к громадному письменному столу стиля Бидермайер, была одета в мятое черное приталенное атласное платье.

Хрупкая, смуглая, изысканно красивая женщина в летах лениво жаловалась на то, что ее служанка Энни предупредила об уходе, так как решила поступить в Пэмбертонский колледж и получить диплом по управлению отелями и мотелями, а между тем „ей уже все сорок пять! И что еще хуже, я слышала, что Энни уговаривала на кухне Иду сделать то же самое. Я бы уволила служанку тут же, если бы она уже не получила расчет. Слышали ли вы когда-нибудь что-либо подобное?".

— И это после того, что вы для нее сделали, Кэролайн, — вставила одна из женщин, а смуглая дама лишь отмахнулась тонной руной:

— Ах, бросьте. Не больше, чем сделали мы все для них. Но это послужит уроком для нас, не так ли? Сейчас эти неблагодарные люди зарабатывают слишком много. И не хотят работать.

— Ну что ж, Джордж Буш именно тот человек, который вернет нас на правильный путь, — проговорила еще одна женщина. Она была моложе остальных, смуглая, с острым личиком и очень худая. Что-то в ней было удивительно знакомым, и вскоре я поняла, что она была дочерью пожилой дамы, чья служанка Энни уволилась с работы. Черты этих женщин были сходны, но лицо молодой не было освещено, как у матери, какой-то капризной, экзотической красотой. Вместо бесконечных лилли она была одета в блузку из органди с оборочками и гармонирующую по цвету юбку из тафты, белые непрозрачные чулки и черные атласные туфли на низком каблуке. Она могла бы сойти за дебютантку с улицы Пичтри, впервые выходящую в свет, если бы не была на два десятка лет старше этого возраста. Дама была приблизительно моих лет.

— Рональд Рейган сделал бы то же самое, если бы у него хватило времени. Он уже подходил к этому, — проговорила Гвен Каррингтон низким голосом. — Я понимаю, что ты хочешь сказать, Кэролайн. Очень скоро никто не сможет устроить приличный прием, потому что не останется никого, чтобы обслужить его и после прибраться.

Я посмотрела на Тиш. Та закрыла глаза. Тогда я сказала:

— Может быть, вы сможете нанять несколько студентов отделения по управлению отелями и мотелями Пэмбертонского колледжа? Наши студенты прекрасно выполняют подобную работу. Вы даже смогли бы пригласить вновь свою горничную. — Я широко улыбнулась смуглой женщине. — Конечно, только на вечер. И по минимальной ставке.

Дама посмотрела на меня так, как будто я предложила ей изобразить танец живота, и, видимо, решив, что я пошутила, хоть и в плохом стиле, заметила:

— Что ж, это остроумная идея, не так ли, Мигги?

— Ммм… — только и произнесла ее дочь, пристально глядя на меня.

— О, правильно, я и забыла, — мрачно улыбнулась Пэт Дэбни, пуская дым сигареты в наши лица, — ведь вы работаете там? В колледже? Да? Приятно слышать, что у вас пытаются чего-то добиться. Не тратят понапрасну деньги налогоплательщиков.

В ответ я широко улыбнулась блондинке. Гвен Каррингтон повернулась ко мне:

— А вы ходили слушать мистера Буша, когда он приезжал в Атланту, моя дорогая? Мы забронировали себе номер в „Ритц-Карлтоне", но нам пришлось в последний момент отказаться. Я была ужасно огорчена. Такой солидный человек, и жена его такая милая женщина!

— Боюсь, что нет, — ответила я. — Я голосовала за Джесса Джексона. Поэтому подумала, что такой вечер будет выше моих сил.

— Ах, как интересно. Ну что ж, мои дорогие, я вижу там Клэя и Дэйзи Дэбни, прошу извинить меня. — И Гвен Каррингтон скрылась в стае платьев лилли, как бабочка в розарии. Остальные наши собеседницы дружно последовали за ней.

На какой-то момент стало так тихо, что тишина гремела в ушах, как раскаты грома. Я повернулась к Тиш, ожидая увидеть хоть тень улыбки на ее лице. Вместо этого меня встретила пустота и старательно напускаемая непроницаемость. Картер и Чарли собрали пустые бокалы и отправились к камину, где был устроен бар. Тиш и я смотрели друг на друга.

— Догадываюсь, что мне не следовало всего этого говорить, — предположила я, пытаясь изобразить раскаяние, но мне подобный трюк не удался. Ну конечно же, Тиш, как и я, была оскорблена и изумлена смешным и незначительным разговором.

— Я тоже догадываюсь, что не следовало, — произнесла она. — Иногда я не понимаю тебя, — заметила Тиш мягко, чувствуя, как внезапные слезы начали покалывать глаза. — Энди, дело не в том, что я считаю Гвен Каррингтон и Кэролайн Дэбни абсолютными занудами. Да, так оно и есть. Я вовсе не боюсь, что меня больше не пригласят в гости, если я выскажу все, о чем думаю. Нет, не боюсь. Я и так слишком часто бываю в гостях. Но это Пэмбертон. Он очень маленький и очень старинный. И это все, что у нас есть. И если кто-то проявляет нетактичность, мы все чувствуем отзвуки. И когда кто-то ставит Картера в неловкое положение, все мы ощущаем это. А мне кажется, что сейчас ты его действительно поставила в подобное положение. Картер Деверо очень старомодный человек во многих отношениях, и его воспитали как безупречного джентльмена, и он уже не может быть никем другим. Картер никогда не грубит старым взбалмошным леди, даже если они того заслуживают. Он слишком добр для этого. И бывает расстроен, когда другие поступают нетактично или грубо, но, конечно, никогда не заговорит об этом. Картер убьет меня, Чарли или кого-нибудь из своих приятелей тут же, если сочтет, что мы того заслуживаем, но никогда не скажет худого слова бедной, глупой, старой Гвен Каррингтон и бедной, ядовитой, старой Кэролайн Дэбни. Я уж не говорю о несчастной, жалкой Мигги. Знаю, что это для тебя звучит лицемерно, но танов пэмбертонский образ жизни, а поэтому — и наш стиль поведения, ведь Пэмбертон — наш единственный дом, и нам предстоит жить здесь. Если хочешь, вся эта любезность — своего рода вступительный взнос, который мы платим городу.

Я почувствовала, как вспыхнуло мое лицо. Я совершила вопиющий поступок, вызвавший ответную реакцию, и теперь мне хотелось отправиться домой и выплакаться.

— Очень сожалею, — пробормотала я. — Прошу прощения, и я сейчас же извинюсь перед Картером. Тиш, а мне стоит просить извинения у тех дам?

— Ага, и испортить им вечер! — Я увидела на лице подруги привычную усмешку. — Они станут обсуждать тебя всю осень за каждой партией в бридж и за каждым охотничьим завтраком. Очень скоро весь город узнает о том, что ты была обвенчана с каким-нибудь чернокожим в полнолуние в кафедральном соборе Святого Филиппа. Ты на самом деле голосовала за Джесса Джексона, или это была самая мерзкая шутка, которую ты смогла придумать?

— Но я действительно голосовала за него. Тиш усмехнулась еще шире:

— Я тоже, но если ты скажешь об этом хоть одной живой душе, я трижды отрекусь от тебя. Даже Чарли этого не знает.

— А случайно те дамы, которым я нагрубила, не были матерью и сестрой Тома Дэбни? — спросила я, перестав смеяться.

— Именно.

— Господи, нет ничего удивительного, что он живет в лесу.

— Ты и половины всего не знаешь, — сказала Тиш. — Все три его фурии были сегодня здесь, Чип тоже прибыл. Том, возможно, находится в ста милях отсюда на болотах, так далеко от всех них, как только может. Иногда я думаю, что Клэй и Том — единственные приличные Дэбни во всем клане.

Я лишь промычала, не желая продолжать разговор.

Картер запротестовал, когда я в тот же вечер попросила у него извинения за мое поведение.

— Даже и не думайте об этом, — заявил он. — Для вас служит извинением то, что вы не принадлежите к нашему обществу. Единственное, что неприятно, — вы исключили себя из клуба „Дамы Пэмбертона".

— Это что еще за зловещая штука?

— Наиболее недоступный женский клуб, — объяснил Картер усмехаясь. — Небольшой, старинный, только для избранных. Вероятно, скучный, как ад. Научные трактаты, официальный утренний кофе и благотворительность. Членство только по приглашению. Только „зимние жители" и старые пэмбертонцы. Кэролайн Дэбни была его президентом в прошлом году, Гвен Каррингтон — в позапрошлом. В этом году — Тиш. Мне известно, что она хотела предложить вас в члены клуба, но теперь, скорее всего, все кончено.

— О Господи, почему же Тиш ничего не сказала заранее?! Кажется, сегодня я запутала всех.

— Но не меня, — проговорил Картер, целуя меня в висок. — Я предпочитаю, чтобы вы проводили время со мной, а не с леди из клуба.

— Во всяком случае, мне следовало бы позвонить Тиш и извиниться. Еще раз.

Но когда я сделала это два дня спустя, подруга удивила меня, сказав неожиданно:

— Кстати, я только что разговаривала с Гвен и Пэт, и они обе заявили, что будут просто в восторге, если ты согласишься стать членом клуба. Не спрашивай почему. На этой неделе ты получишь формальное приглашение.

— И мне следует принять его со всей любезностью, на какую я только способна, я правильно понимаю?

— Да, черт тебя подери!

Таким образом я стала членом наиболее почитаемого из сборищ города — клуба пэмбертонских дам и, к моему великому удивлению, получила от этого удовольствие. В клубе было всегда не более тридцати членов, большинство из них значительно старше меня, лишь я, Тиш, Мигги и Пэт считались „молодыми дамами", и к нам относились соответственно — несерьезно и нежно, как к рано развившимся детям. Мигги и Пэт были наследственными членами клуба — дочери и внучки бывших членов, а Тиш — невестка таковой. Только я, казалось, не имела никаких оснований для избрания, за исключением явного расположения всех женщин к их нынешнему президенту — Тиш. Дамы относились ко мне тепло и были снисходительны к тому, что у меня не хватало времени в тот первый год, чтобы представить доклад и пригласить их на кофе.

— О бросьте, — уверяла Гвен Каррингтон. — Вы же не будете работать вечно. Сделаете все это в следующем году. Нам и без того очень приятно, что среди нас появилась женщина с таким живым умом, высказывающая свежие мнения. Мы годами ездим по одной колее, мы уже стары, большинство из нас знакомы друг с другом с колыбели, мы даже начинаем выглядеть одинаково. И, безусловно, нуждаемся в напоминании, что в жизни есть еще что-то, кроме собак, лошадей, садов и генеалогии.

Я улыбнулась Гвен. Это были приятные и добрые слова человека, чей вечер я почти испортила, и я почувствовала себя пристыженной и благодарной за ее снисходительность. Я неправильно судила о Гвен, равно как и о большинстве женщин Пэмбертона. Да, они действительно были поглощены своими лошадьми, собаками, цветами, предками, прошлым, они проводили много времени, разговаривая о тех людях, которых я не знала, а подчас и не могла знать. Их мнения и ценности были отражением более старого, узкого и более привилегированного мира, чем мой. И я не могла ни разделить его с ними, ни изменить. Пэмбертонские дамы оказались стойкими и закаленными жизнью женщинами, пережившими трудности и печали, восторжествовавшими над неприятностями и внесшими огромный вклад в дело благосостояния своего города и штата. Рефераты и доклады, которые они представляли, внушали благоговение перед их эрудицией и исполнением. Я начинала понимать, по-видимому, медленно, что нельзя делать поспешные выводы об этом городе и его людях.

Но этот букет был, конечно, не без шипов. Я мгновенно поняла, как только встретилась опять с Кэролайн и Мигги Дэбни, что они не собираются прощать мне Джесса Джексона или что-либо еще. Безусловно, они были достаточно вежливы и являли собой безукоризненный пример все реже встречающегося типа южной леди. Их улыбки, манерная речь и болтовня были выше всяких похвал. Но Кэролайн и Мигги наблюдали за мной прищуренными темными глазами и охотно разговаривали с каждым, кроме меня, в открытую не замечая моего присутствия. И хотя Тиш утверждала обратное, Пэт Дэбни также не обращала на меня ни малейшего внимания. Если бы я не видела, что ее желто-зеленые глаза постоянно следят за мной, я бы подумала, что блондинка даже не знает о моем присутствии.

— Мне кажется, ты бесстыдно лгала, когда говорила, что Пэт хочет видеть меня членом клуба, — заявила я Тиш после двух заседаний. — Она не сказала мне ни слова в течение двух недель.

— Кто знает, что думает „Ее Непроницаемость", — отозвалась подруга. — Пэт не разговаривает со многими людьми. Но я не лгала. Если бы не она, ты, возможно, не была бы в клубе. Кэролайн и Мигги стали изящно расклевывать тебя на части, когда я предложила твою кандидатуру, а Пэт выступила и сказала: „Я хочу, чтобы она была здесь, среди нас". Вот и все.

— Вот так вот просто?

— Вот так вот просто. Ее бабушка была основательницей клуба и первым его президентом. Пэт безразлично, чем мы занимаемся, но когда становится небезразлично — она добивается своего.

— Да. Каковы бы ни были таинственные основания, но три дамочки Дэбни просверлили дыры во мне с тех пор, как я вступила в клуб. Ты, наверно, заметила. Или, может быть, они ждут, что я приглашу Джесса Джексона на кофе? Как ты думаешь?

— Кто знает, почему они поступают так или иначе?! — проговорила Тиш. — Может, они думают, что ты убежишь с Томом. Ведь Пэт была в „Королевском дубе", когда он прицепился к тебе, помнишь? Господи, Энди, ты просто обязана что-то сделать, чтобы не краснеть. Попробуй биофит-бэк[57] или что-нибудь еще. Я просто не могу поверить, что ты еще способна краснеть, как девчонка, после Криса и всего остального. Не говори мне, что ты что-то питаешь к Тому Дэбни.

— Не будь идиоткой, — с жаром ответила я. — Том Дэбни — невоспитанный и скучный человек. И я ничего, как ты говоришь, к нему не испытываю. И почему, о Господи, они вообще должны беспокоиться? Ну, хотя бы и сбежала я с их бесценным Томом. Впрочем, как ты рассказывала, все три в разное время вышвырнули его.

— Ты не знаешь этих женщин, — вздохнула Тиш. — Уж если они вцепятся, то не отпустят. Да, его матушка порвала с ним всякие отношения, когда продала старый дом и половину земель бомбовому заводу. Позже и Пэт выставила его, когда он отказался подчиниться. Только Мигги все еще тоскует по старшему брату, но это ни к чему не приводит. Том и Кэролайн не могут находиться в одной комнате и секунды. Обязательно поссорятся. Понимаешь, на Юге есть такой тип — женщина, которая не отпустит мужчину даже тогда, когда он ей больше не нужен. Кажется, именно этот ген семьи Дэбни каким-то образом перешел и Пэт. Могу поспорить на что угодно: эти трое накинутся на тебя с выпущенными когтями, если у вас с Томом начнется хоть незначительный романчик. Пэт гнала его последнюю даму сердца аж до самого Таллахасси, устроив ей словесную экзекуцию на тренировках Пэмбертонского Кубка. Не могу сказать, что я осуждаю Пэт. Та дамочка была просто дурой.

— Ну что ж, тогда, я думаю, мне нечего бояться. Мне не подходят его условия купли-продажи. У меня и так достаточно неприятностей.

А неприятностей на самом деле было достаточно. Хилари никак не могла поправиться. Какое-то время казалось, что она более или менее окрепла, когда начала вновь заниматься верховой ездой с Пэт Дэбни. После нашей экскурсии к заводу „Биг Сильвер" у нее в основном прошло плохое настроение, и она вновь начала вести разговоры о лошадях и верховой езде, а также о самой Пэт почти с прежним оживлением. Мне не нравилось ее постоянное: „Пэт говорит", „это не так, как делает Пэт", но я не реагировала на подобные замечания. Если для того, чтобы вылечить мою дочь, необходима Пэт Дэбни, что ж, пусть так и будет. И все же временами я чувствовала, что Хил надо осадить. Однажды она опять произнесла слово „ниггер" и высокомерно заявила, что Пэт в следующем году начнет заниматься с ней показательными прыжками через барьер и охотой.

— Я подумываю о Сент-Кэтэрин в Вирджинии, — заметила моя дочь. — В этой части страны у них самые лучшие курсы верховой езды. Пэт сказала, что оплатит мое обучение там в течение четверти, чтобы посмотреть, понравится ли мне. А потом, сказала она, может быть, ты и Картер что-нибудь придумаете.

— Слушай внимательно, Хилари. — Мой голос дрожал от гнева. — Первое. Никаких прыжков и охоты. Абсолютно никаких. Я не допущу, чтобы ты убила себя или невинное животное. Ведь ты ненавидела все это так же, как и я! И если ты на подступах к тому, чтобы считать спортом лицезрение собак, разрывающих у тебя на глазах лисицу на части, то у тебя очень серьезные проблемы, моя дорогая. И второе. Я, и только я, плачу за твое обучение, где бы ты ни училась. И это не будет школа верховой езды в Вирджинии. Тебе не кажется, что это уже переходит через край? Занятия с лошадьми и общение с миссис Дэбни прекратятся, если я еще раз услышу об этом. Поняла?

— Пэт так и говорила, что ты не разрешишь мне, — твердо ответила Хил. Ее кожа пошла пятнами от раздражения. — Она сказала, что нам придется искать иной путь. И мы найдем. Нравится тебе это или нет. Не беспокойся.

После таких слов я отправила дочь в ее комнату до вечера и держала дома все выходные дни. Мысли мучили меня, сердце ныло, но я заставила себя соблюдать свой собственный указ. Страх, что Хилари попадет в руки Пэт, был живым и жестоким. После этого случая я не слышала о прыжках, охоте и школе в Вирджинии. Хил была молчаливой и отстраненной в течение долгого времени. Ледяная тяжесть того, что происходит с моей дочерью, никогда не спадала с моего сердца.

— Пусть дуется, — сказала Тиш. — Это начало самого отвратительного периода, когда Хил будет вести войну с тобой. И ты почти ничего не сможешь сделать. Такое случается даже с наиболее уравновешенными детьми. И все же такая Хилари лучше, чем тот маленький призрак, которого ты привезла в Пэмбертон. Было бы странно, если бы она не взбунтовалась. Отдай ее в „Пэмбертон Дэй", если она настолько ненавидит свою школу. Я всегда считала, что тебе следует поступить именно так. В этой перемене будет достаточно новизны, чтобы отвлечь девочку. Вот увидишь.

Итак, я капитулировала. Я объявила Хилари, что если мы сможем, имея так мало времени на уведомление школьной администрации, устроить ее в „Пэмбертон Дэй", то она начнет учиться там с зимней четверти. После этого душевное состояние девочки стало улучшаться, она спала более крепко и чаще улыбалась, хотя все еще казалась робкой, избегала воды и не захотела поехать с нами, когда Картер предложил пикник на берегу реки Биг Сильвер. Но все же думалось, что этот невроз поддается контролю. Я в конце концов отказалась от мысли, что Хилари можно излечить полностью. Хорошо, мы будем отмечать улучшение постепенно.

Но в начале ноября Пэт Дэбни пригласила Хил в свой дом на Меррикрикет-роуд вместе с другими молодыми наездниками и работниками конюшни на ежегодное барбекю, и мой ребенок в библиотеке Пэт неожиданно лицом к лицу столкнулся с поистине ужасающей вещью.

Это было что-то вроде шали, сделанной исключительно из отрубленных, сшитых вместе мордочек лисиц, убитых на охотах, в которых из года в год принимали участие поколения семьи Бельведер. Некоторые мордочки все еще были темными от крови, а рты застыли в ужасной усмешке агонии и страха. Хилари побледнела и чуть не упала в обморок, ее начала бить дрожь, а потом она разрыдалась. Пэт резко, небрежно и жестоко сказала в присутствии всех хладнокровных молодых людей, которых моя дочь почитала чуть ли не героями:

— Ради Бога, Хилари, позвони своей матери и попроси ее забрать тебя. Перестань ныть. Этот дом не для плакс. Если не переносишь жары — не торчи на кухне. Думаю, я ошибалась, ты никогда не станешь охотником!

Я вытянула эту историю из Хилари только после длившихся полдня истерик и депрессии. Девочке было смертельно стыдно за то, что она не оправдала доверия своего кумира да еще в присутствии молодых царственных наездников. От этого она заболела, несколько дней держался сильный жар, а когда он прошел, вновь начались кошмары и изнурительные периоды молчания. И опять Картер удержал меня от столкновения с Пэт Дэбни.

— Не нужно. Пусть все будет так, как есть. Это дело Хилари, а не ваше. Я видел шаль. Ее приказал сделать старик Бельведер — отец Пэт. Со стороны Пэт было, конечно, жестоко так отчитывать Хил. Но это ее манера. И Хилари придется самой найти путь, чтобы противостоять этой женщине. Или пусть прекращает уроки. Если вы будете все время вмешиваться в ее дела и вести битвы вместо дочери, то и в двадцать лет она все еще будет плакать и прятаться от людей. Мир Пэт — жестокий мир, Энди. Весь мир лошадей и охоты таков. Если Хилари хочет жить в нем, ей придется принять его условия.

Таким образом, Хил не вернулась в конюшню „Ранэвей".

Я не вмешивалась. Но тяжесть на сердце все росла, пока почти не поставила меня на колени. Я не видела впереди ничего светлого для моего израненного ребенка.

Перед Днем Благодарения[58] Картер пригласил нас с Хилари в гости к Тому Дэбни на Козий ручей. Ни я, ни мой ребенок не хотели ехать. Хилари — из-за того, что она не хотела ходить никуда, где не было меня, а я — потому что устала, боялась за дочь и за себя и мне не хотелось никого видеть, кроме Картера, Тиш и Чарли. И этот танцующий выскочка был самым последним человеком на свете, с которым я захотела бы провести время.

— Не знала, что отшельники устраивают приемы, — сказала я, когда Картер попытался уговорить меня.

— Он не отшельник, — заметил Картер. — Просто он живет в лесу. На самом деле — очаровательное место. Очень необычное. Нигде не видел ничего подобного. И Том устраивает там великолепные праздники. По одному каждый год. Это не сравнимо ни с чем в наших краях. Никогда нельзя знать, кто там будет. Я был несколько раз, правда не в последнее время. Ни разу с тех пор, как стал близок с Пэт. Думаю, Том пригласил меня на этот раз потому, что знает: я больше не встречаюсь с ней. И он особо просил меня привезти вас и Хилари.

— В честь чего это? — спросила я грубо. — Не знала, что ему известно о существовании Хилари. Наверняка ему ужасно хочется, чтобы угрюмый взбудораженный ребенок присутствовал на его ежегодном осеннем празднестве.

— Я думаю, ему действительно этого хочется. Странную вещь он сказал. Он заявил, что я непременно должен привезти девочку: он знает, что Пэт сыграла с Хилари злую шутку, и думает, что Козий ручей поможет излечить вашу дочь.

— Как он мог узнать об этой истории? — резко спросила я. — Ведь он не очень-то общается с компанией своей бывшей жены?

Я знала, что поступаю неделикатно, но сейчас мне было все равно. Неужели не было такого места, куда бы этот человек с темного болота не мог бы проникнуть?!

— Вероятно, уже все знают об этом происшествии, — ответил Картер. — Все всегда все знают о том, что случается в Пэмбертоне. Пэт Дэбни служит основной пищей для пересудов. Хил — последняя и самая молодая жертва ее гнусного языка, но всем известно и о других жертвах. Могу вас заверить — сочувствие в большей степени на стороне вашей девочки. Возможно, Том услышал о случившемся от Скретча Первиса — того чернокожего парня, с которым он вечно крутится. Дочь Скретча Руби работает у Пэт время от времени, когда та приглашает гостей.

— Да, но я не собираюсь тащить Хил в глушь, только чтобы Том изобразил из себя „доброго дядю" в противоположность „дрянной тети", которой оказалась его бывшая жена. Картер, вы знаете, в каком состоянии находится Хилари последнее время, вы знаете, что страх перед водой опять к ней вернулся…

— Не думаю, что Том собирается что-то „изображать", — заметил Картер мягко. Он просто запрещал себе обижаться на мою грубость. — По-видимому, Том действительно обеспокоился по поводу вашей дочки. „Скажи Диане, чтобы она была так добра и уделила всего один день Козьему ручью. Я был свидетелем того, что ручей исцелял ужасные раны" — вот что сказал Том.

„Диана", ничего себе!!!

— Это один из множества его фокусов, — не сдавалась я. — А это правда, что он сказал насчет исцеления? Он действительно употребил это слово?

— Да. Поверьте, Хил не будет там единственным ребенком. Обычно многие приезжают с детьми. Может быть, она уже знакома с некоторыми. И даже если ничего интересного не будет, ей, может быть, понравится наблюдать за козами и другими животными. У Тома там просто бродячий зверинец, крошечный заповедник диких животных. Прирученный енот, почти домашняя выдра, стая диких уток, таких ручных, что они входят и выходят из дома, как куры. А поляна, на которой стоит дом, — одно из самых красивых мест, какие я когда-либо видел. Нельзя сказать, что Том живет в нищете, хотя это, конечно, не „Ритц-Карлтон".

— Подумать только, одновременно истребитель оленей и доктор Дулиттл,[59] — произнесла я и тут же пожалела о сарказме, который наполнил мои слова. Что, в конце концов, Том Дэбни сделал, что я была так воинственно настроена против него? Он однажды удивил и однажды напугал меня, оба раза непреднамеренно, один раз сделал мне комплимент и один раз предложил послушать чудесную поэзию. Все это, безусловно, не могло служить поводом для возмущения. И было необычно, даже жутковато, что он употребил слово „исцелить" в отношении Хилари — именно это слово чаще всего приходило мне в голову, когда я думала о дочке. Как он мог знать, что девочка находится в таком состоянии?! Возможно, его трогательная забота о ней объясняется именно его добротой…

— Если бы я недостаточно знал вас, то мог бы решить, что вы боитесь Тома, — заметил Картер. — Нет на свете человека более сердечного и великодушного, чем он, даже если его и считают полусумасшедшим. Соглашайтесь и поедем. И вы, и Хилари нуждаетесь в перемене. И вам нужно встретиться с Пэмбертоном, который не погряз в конском дерьме.

— Ну ладно, — согласилась я. — Только ненадолго. Простите, что была раздражительна. Очень мило, что Том обеспокоен здоровьем Хил. Я была к нему несправедлива. Это потому, что он так активно действует. Начинаешь думать, не хватает ли он иногда через край.

— Он все время это делает. И даже хуже того, как утверждает Пэт, — заметил Картер благодушно. — Но в этом-то и состоит его привлекательность. Он делает то, что мы только мечтаем сделать, причем прячем эти желания очень глубоко в себе. Он своего рода наш громоотвод. И его помешательство благотворно.

Таким образом, мы впервые приехали на Козий ручей в осенний день, такой голубой, золотой, горько-радостный и нежный, что просто быть живым в подобный день означало все равно, что быть чуть захмелевшим. Утром ощущалась свежесть, полуденное солнце пригрело наши лица через тонированные лобовые стекла „ягуара". Далеко-далеко и высоко над коричневой стерней соевых полей парила большая птица; она делала петли и круги и, как временами казалось, висела неподвижно в нежном осеннем небе.

— Краснохвостый ястреб, — заметил Картер, следя за взглядом Хилари. — Он использует теплые воздушные струи, поднимающиеся от земли. Эти струи теплее остального воздуха, поэтому он практически может висеть на них и будет болтаться там, пока не увидит свой ланч, и тогда спикирует, как ракета. Приятный способ добывать пропитание, правда?

Хилари не ответила. Она спрятала голову под мою руку, свободно обнимавшую ее. Я откинула густые волосы со лба дочери.

Девочка дала согласие поехать при условии, что я никуда не отойду и не оставлю ее с кем-нибудь, кого она не знает, особенно с незнакомыми детьми. Я согласилась, так как думала, что лучше будет уступить и дать ей возможность поехать и, может быть, найти что-нибудь интересное в этом незнакомом ей месте, чем спорить, рискуя довести дочь до слез и получить отказ. Я знала, что Хил не только страдает сама, но и манипулирует мной, хотя это и не уменьшает ее страданий. Я решила попросить в понедельник Тиш порекомендовать компетентного терапевта для Хилари. Дальше так продолжаться не может. Но я не знала, где мне достать денег на врача…

Мы миновали въезд в „Королевский дуб", и, проехав около двух миль, Картер уменьшил скорость и свернул на изрытую грунтовую дорогу, отмеченную только проржавевшим жестяным почтовым ящиком, который болтался, как пьяный, на верхушке подгнившего деревянного столба. Внезапно мы оказались в лесу, таком же густом, молчаливом и каком-то первобытном, как лес, через который мы ездили в „Королевский дуб". Я сказала об этом Картеру.

— А это часть того же участка, — объяснил он, не отводя глаз от изрытой дороги. — Том оставил себе только полосу, проходящую через середину плантации, между землями Клэя и завода „Биг Сильвер". Длинная полоса. Должно быть, она тянется на двадцать миль вверх по реке. Но она не шире восьми-девяти миль. Сандвич между Клэем и заводом. Или, скорее, хотдог, сосиска.

— Мы едем туда, где бомбовый завод? — выдохнула Хилари.

— Нет, моя радость, — заверил девочку Картер. — Мы будем на Козьем ручье. Он течет параллельно реке, а земли завода начинаются только за рекой. А настоящие здания и оборудование вообще находятся на расстоянии многих миль.

— Ручей и река… — начала Хил напряженным высоким жужжанием, которое означало, что нечто, вызывающее у нее ужас, было поблизости.

— Хилари, тебя никто не принуждает подходить к воде, — произнесла я так твердо, как только могла. — Тебе даже необязательно ее пить. Но я надеюсь, ты не сочтешь необходимым показать мистеру Дэбни, что его вода беспокоит тебя. Он был очень любезен, пригласив тебя на свой праздник и предложив посмотреть его животных, и я надеюсь, что ты будешь вежлива с ним.

— Не хочу, — пробормотала Хил. Это было хныканье очень маленького больного ребенка. Думаю, она даже не осознавала смысла своих слов. Я почувствовала слезы отчаяния, собирающиеся под ресницами.

Мы выбрались из леса на большую, залитую солнцем поляну, бывшую вырубку, и перед нами предстал маленький дом Тома Дэбни, раскинувшийся на вершине невысокого холма на берегу ручья. Одна его сторона нависала над зеленой, пятнистой от солнечного света водой. Я просто задохнулась от удовольствия и почувствовала, что улыбаюсь. Это был заколдованный домик, рисунок Артура Рэкхема,[60] страничка из английских сказок. Я почувствовала, как Хилари подняла голову с моего плеча и посмотрела на дом.

— Это то место, нуда мы ехали? Праздник будет здесь?

— Именно здесь, — ответил Картер. — Ну как? Правда, неплохо?

— Да, — ответила девочка.

Домик был небольшим и приземистым, но так раскинулся по холму и вниз по его склонам, что казался значительно больше своих размеров. Он был построен из широких, неподогнанных досок, которые под воздействием атмосферных явлений превратились в дивное шершавое серебро, жестяная крыша проржавела и стала насыщенного малинового цвета. Она сверкала на солнце, как гранат или слива. Весь дом был окружен осевшей верандой, такой широкой, что она почти вдвое увеличивала корпус самого дома, и по расстановке старой просиженной мебели, размещенной в нескольких местах веранды, я поняла, что эта часть дома используется как жилое помещение.

Сидя в автомобиле, я могла видеть кресла, старомодные качели для веранды, веревочный гамак, плетеный стол и обеденные стулья, помятое бюро с задвигающейся крышкой и что-то похожее на огромный уэльсский кухонный шкаф для посуды. Я подумала, что только сильный штормовой ветер способен задуть дождь внутрь веранды настолько, чтобы достать до мебели. Какое-то вьющееся растение ярко-багряного цвета оплетало отдельные участки галереи, образуя занавес, а в одном углу сучковатая старая глициния придавала веранде вид маленькой пещеры.

Внизу за домом я увидела кайму небольших ив, волочащих белесые ветви по медленной воде, островки тростника и водяных растений цвета львиной шнуры. За ними широкий ручей тек медленно-медленно, и определить, что вода вообще движется, можно было единственным способом: если случайная ветка или охапка красной листвы проплывет мимо, лениво вращаясь.

Противоположную сторону ручья также покрывали золотистые тростники и заросли подлеска, за ними стояла громада сверкающих осенних лесов. Я видела остаток старого, повидавшего виды причала — серый перст, уходящий в воду. Серебряное каноэ легко ударялось о него. Я уже видела это каноэ раньше с лежащим в нем прекрасным телом мертвого оленя. Я перевела взгляд на несколько автомобилей, стоящих на полосе серого песка у кромки коричневой травы. Людей я не видела.

— Где же все? — спросила я так же, как когда-то в „Королевском дубе".

— Наверно, сзади, за домом, на веранде, выходящей на ручей. Том обычно там принимает гостей. Та веранда шире, чем эта. Даже отсюда я чувствую запах дыма из ямы для барбекю.

Мы с Хилари вышли из машины, и я тоже уловила запах, богатый, густой, чудесный запах острого, едкого дыма, вызывающий слезы. Мы с дочкой немного поели перед отъездом, и здесь, за городом, в этом ясном и странном свете, на теплом, густом, пахнущем лесом воздухе, я внезапно почувствовала волчий голод.

Том Дэбни вышел из-за дома, одетый в голубые джинсы, вылинявшую фланелевую рубашку и мокасины на босу ногу. Он появился бесшумно, казалось, возник из сверкающего света и подошел к нам, широко улыбаясь. В ярком солнечном свете я увидела морщинки между его темными прямыми бровями и сетку темных линий в уголках узких, глубоко сидящих голубых глаз. Они были точной копией глаз его матери и сестры. Но их выражение было совершенно иным. Глаза будто танцевали от веселости, которая была близка к помешательству. Том слегка задыхался, и у меня промелькнула мысль, что он только что танцевал. На крепком заостренном подбородке виднелась темная тень бороды, а на черных волосах покоился венок, сплетенный из каких-то небольших острых и блестящих листьев.

И — это было восхитительно, волшебно — на плече у Тома сидел большой енот с черными глазами-пуговками, посверкивающими из бандитской маски. Зверек цеплялся за волосы хозяина маленькими, умными, темными лапками.

Хилари робко и недоуменно улыбнулась.

— Очаровательные женщины семьи Колхаун, — произнес Том Дэбни, — очень рад, что вы прибыли на мой праздник в День Благодарения. Это придает моему дому еще большее значение. Картер, дружище! Спасибо, что привез их.

Он наклонился и поцеловал меня в щеку — серьезный, целомудренный поцелуй. Я затаила дыхание и медленно выдохнула. Том протянул руку, поднял кисть Хилари, наклонился и поцеловал, пробормотав: „Мадемуазель, я очарован. Вы оказываете мне честь".

Хилари захихикала — тоненький, невообразимый звук. Том продолжал держать руку девочки в своей, он повернул голову и пробормотал что-то еноту. Зверек проковылял по его руке на плечо Хилари и примостился у ее волос. Хил вздрогнула, сгорбила плечи и посмотрела на меня, затем очень медленно повернула голову так, что ее щека легла на густой полосатый мех енота. Едва заметная улыбка вновь появилась и стала разрастаться, девочка подняла руку и опасливо прикоснулась к пушистой шее зверька. Енот застрекотал, протянул свои маленькие лапки и похлопал Хил по лицу.

— Это не страшно? — опасливо спросила я Тома. Я тоже улыбалась, едва осмеливаясь позволить себе чувствовать улыбку.

— Нет, конечно, — заверил Том. — Старый Эрл живет у меня с тех пор, как я нашел его в лесу, под деревом, плачущим мальчуганом. Какая-то задница подстрелил его маму. Он не знает, что он енот. Но он очень разборчив и на ном попало не катается. Это должно польстить тебе, Хилари.

Мы обошли вокруг дома. Около тридцати человек стояли и сидели на огромной старой веранде. Она не имела крыши, как патио или палуба, простиралась над ручьем и была открыта солнцу, которое лилось с небес, подобно дикому меду. Должно быть, она поддерживалась сваями — темная вода текла прямо под ней, и я могла видеть ее через щели в широких досках. В дальнем конце дома часть веранды была огорожена; я не знала, что там находится.

Я подумала, что лес и вода были в такой же степени частью жизни в этом пристанище чародея, как обои и ковер в нормальном доме. Наверное, обычные стены и крыша вскоре могут надоесть и даже станут давить на того, кто жил в подобной обители. И я решила, что теперь понимаю, почему Том Дэбни не желал покидать лес.

— Было бы тяжело оставить все это, — заметила я.

— Самое прекрасное время здесь — осень и весна, — рассказывал Том. — Вы видите самое лучшее, что здесь может быть. В середине августа в лесах невозможно глубоко вздохнуть от духоты, а москиты вооружены обрезами; в феврале — все равно что жить в холодильнике, полном грибов. Каждое лето и зиму я называю себя дураком. Зато когда наступает осень или весна, я кажусь сам себе гением. Рад, что вам здесь нравится, надеюсь, это не просто из вежливости.

Он пристально посмотрел на меня. Голубые глаза казались почти противоестественно сосредоточенными.

— Конечно, нет, это место действительно волшебно, — воскликнула я. — Оно похоже… на что-то, описанное в книге, мифе или сказке.

Том усмехнулся:

— Да. Я тоже так думаю.

Он провел нас к гостям и представил. Хил все еще держала на плече Эрла, как талисман. Среди приглашенных была небольшая группа жителей Старого Пэмбертона, с которыми я уже была знакома, среди них Тиш и Чарли; они сидели в продавленных шезлонгах, пили пиво и лениво улыбались нам. Гвен и Фиппс Каррингтон помахали с перил веранды; они выглядели до смешного элегантно во всей окружающей простоте даже в свободных брюках и сапогах. Также там присутствовал один из партнеров Картера по юридическим делам, с которым я уже познакомилась раньше, и его жена, а кроме них — Арн Вольф, управляющий пэмбертонской Гостиницей, которого я видела несколько раз в обществе Тома Дэбни. Он пил что-то из бумажного стакана и спокойно кивал головой, как старая черепаха, разомлевшая на солнце. Он явно был гостем, а не нанятым для обслуживания человеком, как я сочла вначале.

На веранде также расположился и худой юрист с замотанными проволокой очками. Он блаженно улыбался, прикрыв веки, и постоянно потягивал что-то из стакана. Мартин Лонгстрит, декан Пэмбертонского колледжа, держал в руне высокий бокал с плавающим там лаймом, причем ухитрялся выглядеть как преподаватель-англичанин даже в ужасно неподходящих камуфляжных брюках, рубашке и высохших старых сапогах. На головах двух последних были надеты ухарские венки, как у Тома Дэбни. Больше не было никого из колледжа и никого, с кем я была знакома или виделась раньше.

Том представил меня присутствующим, среди которых были владельцы салона „Беттиз бьюти бокс" в Нью-Моргантоне, помощник библиотекаря из средней школы Эрнеста П. Фортнума, механик, работник строительной фирмы, фермер, специализирующийся на выращивании соевых бобов, владелец сети прачечных-автоматов, хозяин оружейной лавки с Пальметто-стрит, молодой католический священник из Таллахасси и бородатый молодой человек, который управлял отделением „Гринпис" в Олбани.

Глядя на их хаки, камуфляжные брюки, клетчатые рубашки, пуховые жилеты и резиновые туфли, можно было решить, что они — завсегдатаи тренировочных дорожек Старого Пэмбертона. Гости улыбались и были какими-то томными, словно солнце и пунш из нового оцинкованного таза, стоящего в углу веранды, заколдовали их и погрузили в нечто подобное полусну: все они держались дружелюбно и непринужденно с Хилари и со мной. Картер, видимо, был знаком со многими из гостей.

У края воды, на небольшом мысе, отгороженном ивами, кричали и смеялись дети, и им аккомпанировал счастливый лай больших собак и кряканье множества уток. А откуда-то из-за дома звучали дисканты блеющих коз.

Я вытянулась на солнце, наблюдая за дочкой и сидящим на ее плече енотом и думая о том, что в отличие от Другой Стороны Пэмбертона здесь не было скрытых мелей, рифов и подводных течений. Здесь, на этой серо-серебряной веранде над Козьим ручьем, в этот осенний полдень было возможно просто сидеть на солнце и просто существовать.

— Хотите посмотреть остальную часть дома? — спросил подошедший Том Дэбни.

— Да, — ответила я. — С удовольствием.

— Тогда пошли. Хилари, бери с собой Эрла. Этот дом больше его, чем мой.

Мы последовали за хозяином через дверь с защитной сеткой и очутились в огромной комнате с низкими потолками, балками из неотесанных кипарисовых бревен и стен, состоящих только из ширм и занавесей. Главное место в комнате занимал огромный камин из природного камня. Книжные полки, из которых книги высыпались на столы и на пол, служили своего рода стенами. Перед камином располагался старый удобный диван с потертой обивной, а по бокам от него — два старомодных больших кресла и оттоманки. Над каминной полкой висела голова оленя с великолепными ветвистыми рогами, на мощную шею животного была надета гирлянда из осенних листьев. Рога оплетал плющ, и вдоль верхних книжных полок также висели цепи и гирлянды из листьев и плюща. На шероховатой каминной полке под головой оленя стояли подсвечники с огарками свечей, а на столах и полках были расставлены керосиновые лампы.

В комнате лежали две или три гитары. В углу стояло еще одно бюро с откидывающейся крышкой — двойник того, что я видела на веранде. А на нем располагался персональный компьютер и принтер.

— Так я и знала: в Эдеме должен быть змей, — заметила я.

— Да, давным-давно я отказался от гусиных перьев при свете камина, — ответил Том.

— А для чего все эти листья, свечи? — спросила Хилари, переводя взгляд с Тома на голову оленя над намином.

— Это украшение в честь Дня Благодарения, — объяснил хозяин дома. — Почему только на долю Рождества должны приходиться все удовольствия?!

Том провел нас за камин, и я увидела, что обратная сторона очага расположена в той части дома, которой предназначалось быть спальней. Это была та самая отгороженная комната, которую я видела в конце веранды. Как и галерея, она стояла на сваях над ручьем, и Том так расположил свою кровать, что, лежа в ней, можно было видеть лишь темную воду и леса Биг Сильвер.

По всей спальне были размещены части сложной аудиосистемы, колонки примостились под потолочными балками. На каминной трубе была развешана целая коллекция охотничьего оружия. Небольшая, простая, по-видимому, старая винтовка, огромное, тоже старинное двухствольное ружье, два или три красивых лука, подобных тому, что я видела в каноэ Тома в то утро у Королевского дуба, коллекция сверкающих острых ножей различных размеров. На трубе помещался еще один венок из листьев. Но в этой комнате самое почетное, главное место занимала все-таки кровать.

Кровать была огромная, намного больше обычных размеров, явно очень старая и очень дорогая. Ложе из красного дерева с балдахином, которое, казалось, переливалось как бы изнутри от возраста и полировки, оно полностью было закутано в покров из ткани, легкой, как дымка. Красивая сложная резьба. Кровать-аристократка. Казалось, она должна была бы вносить диссонанс в эту деревенскую простоту, но этого не происходило.

На кровати лежало огромное покрывало из норок, очевидно, превосходного качества. Я подумала о том, что я слышала по поводу Тома Дэбни и женщин, которые бывали на Козьем ручье, сильно покраснела и отвернулась в сторону. Образы, которые эта мысль пробудила в моем мозгу, были близки к порнографии.

Том вновь усмехнулся, заметив мое смущение.

— Бесспорно, кровать сибарита, — произнес он. — Ей следовало бы стоять в спальне Хью Хефнера.[61] Но она мне досталась честным путем. Была сделана в Англии для моего прадеда Пинкни и доставлена морем в Чарльстон на парусном судне; моя мать охотно от нее отказалась, потому что это ложе всегда ставило ее в неловкое положение. А покрывало из норок — подарок к одному из юбилеев от моей второй жены. Той, у которой раздвоенный язык. Это, наверно, единственная вещь, которую я не отдал ей, когда она уходила отсюда. Здесь зимой холодно, как в одном из кругов ада, и кроме того, вы просто представить себе не можете, как оно приятно ощущается на голом теле. Его усмешка стала еще шире.

— А что вы делаете зимой? — поспешно спросила я. — Не вижу здесь никаких стен, кроме ширм.

— У меня брезентовые тенты вокруг дома, которые я держу скатанными до тех пор, пока не становится совсем холодно, — ответил Том, и я увидела длинные рулоны с кожаными шнурами, аккуратно сложенные один на другой до самой крыши.

— И, кроме того, я постоянно поддерживаю огонь в камине и много времени провожу в постели. Там у меня электрическое одеяло. Очень эффективное средство от холода. А иногда я подтягиваю матрас прямо к камину в гостиной и устраиваю нору на месяц или два. Или сижу в горячей ванне до тех пор, пока не начинает сходить кожа.

— Горячая ванна, — пробормотала я. — Да-да, конечно.

Мы обошли камин с другой стороны и действительно увидели большую ванну, установленную на платформе над Козьим ручьем. Из нее струился пар. За прозрачной ширмой находились туалет, умывальник и душ. Неподалеку стояли громадная старая чугунная печь, холодильник и удобная двойная алюминиевая мойка на тумбе из терракоты. Большой уэльсский кухонный шкаф, который я видела из автомобиля, хранил блюда, скатерти, полотенца и посуду для приготовления еды. Из духовки доносился запах, который трудно не узнать, — запах жарящейся индейки, а на плите тихо побулькивал громадный котел. Я уловила аромат пекущегося хлеба и острый запах лука и других приправ — ускользающий, экзотический, чудесный букет. Неподалеку от веранды над мягкой береговой землей на вертеле, вращаемом детьми, шипел огромный кусок мяса, на решетке над ямой медленно истекали соком отбивные на ребрах.

Я посмотрела на Тома. В глубокой тени дома, когда еще не были зажжены лампы, сверкали только его светлые глаза, белые зубы и кособокая корона из листьев.

— Вы, я вижу, построили дом по своему вкусу, — заметила я. — Не могу представить себе, чтобы что-либо подобное строили просто так, для кого-то.

— Мой отец заложил этот дом много лет назад, когда я был еще маленьким и когда мы еще владели всей землей вдоль ручья и на другой стороне реки. — Голос Тома был бесстрастным. — Мы использовали его как охотничью сторожку; он и я приходили сюда и оставались на несколько дней, а то и на неделю или две. Когда мать продала владение, я ухитрился сохранить дом и немного его достроил. Добавил веранды, подвел воду и электричество и приобрел кое-какую мебель.

— И вы жили здесь с тех пор… как…

— С тех пор как окончил Йельский университет. И в шторм, и в хорошую погоду, и при обеих женах. Женщинам вначале здесь нравится, в некотором роде напоминает жилище благородного дикаря в духе Руссо. Романтично. Но когда ударит первый мороз или наступит ужасная жара, они не склонны торчать здесь. И я не сказал бы, что осуждаю их.

— А я бы осталась, — проговорила Хилари. — Я бы осталась навсегда. Никогда бы не уехала.

— Уверен, что так оно и было бы, Принцесса. — Том улыбнулся девочке. — Было бы прекрасно жить рядом с лесной принцессой. Это как раз то, что приказали духи.

— Духи? — Хил посмотрела на него, затем на меня. Кажется, она не боялась, а только была заинтересована.

— Духи деревьев, животных и вод, — сказал Том, улыбаясь. — Самые древние обитатели этих и любых других мест. Те, кто объединяет все это и делает возможным существование. Они славные ребята, но очень определенно высказываются по поводу необходимости в лесу принцессы и все время пристают ко мне.

— И вы можете их видеть? — серьезно спросила девочка.

Я пристально посмотрела на нее. Фантазия — дело хорошее, и волшебное место на Козьем ручье в некоторой степени способствовало ее появлению, но — довольно!

— Нет, — ответил Том. — Они со мной не обедают. Может быть, они разговаривают только с принцессами? Но я знаю наверняка, что они повсюду. Они устраивают мне ад, когда я неправильно поступаю и не оказываю им достаточно уважения, например, выгоняют отсюда при помощи штормовых ливней, наводнений, молний и грома или насекомых…

Хил медленно и слабо улыбнулась:

— Они что, просто… в вашем воображении, да?

— Ну, ты знаешь, все зависит от точки зрения, — пожал плечами Том, — что реально, а что нет. То, что реально здесь, может оказаться нереальным в городе. Все зависит от того, с какой точки зрения это рассматривать.

Но Хилари не слушала. Она подошла к мольберту, стоящему в тени, и подняла ткань, которой была завешана работа.

— Вот это да! — воскликнула девочка. — Красиво. Кто это сделал?

Я подошла посмотреть. Том последовал за мной. Когда я приблизилась настолько, что можно было что-то разглядеть в сумраке, я тихо воскликнула от удивления и восторга. Это был акварельный рисунок оленя, очень похожего на того, что я видела в каноэ, и того, что лежал на капоте грузовичка у Пэмбертонского колледжа, рисунок был прост и утонченно красив.

Художник лишь вчерне набросал линии, как будто сухой кистью, и нанес очертания и тени широкими простыми мазками красок такого естественного чистого цвета, что казалось, они были рождены самой землей. Детали не были выписаны, но стройное тело, ноги и точеная голова выглядели настолько живо, что можно было почти уловить движение благородного животного и нервное подрагивание белого хвостика и живота.

Эффект движения и жизни был чрезвычайным и почти ощутимым на грубой кремовой бумаге. Рисунок одновременно казался и примитивным, и сложным, а степень умения и мастерства необычайной. Это изображение что-то напомнило мне, что-то ускользающе-знакомое дразнило мою память. И я вспомнила: рисунок мог сойти со стен огромных пещер Ласко во Франции.

— Это сделали вы? — спросила я, уже зная, что передо мной рисунок Тома.

— Да, — ответил он. — Все, что я убиваю, я стараюсь нарисовать, прежде чем съедаю. Таким образом, познаешь очень многое. Это как бы… сохраняет животное живым.

— Да, прекрасно, — произнесла я. — Вы очень талантливы. Но не проще ли по-настоящему оставить в живых животное?

— Да, но понимаете, тогда бы оно не было моим.

— А вы нарисуете мою лошадь? — проговорила Хилари. — На самом деле она не моя, но я езжу на ней чаще, чем другие. Или, — и я увидела, что дочка вспомнила безобразную сцену в доме Пэт Дэбни, и ее голос упал, — обычно ездила…

— Я не рисую лошадей, — ответил Том. — Слишком обыкновенные. Слишком… прирученные. Знаешь что? После ужина мы пойдем и посмотрим коз, и ты сможешь выбрать одну из них, и я нарисую ее для тебя. Коза — другое дело. Она стоит того, чтобы потратить на нее тюбик краски. Очень сложное, смышленое и полезное животное.

— А Козий ручей назван в честь ваших коз? — спросила я.

Хилари разговаривала с этим человеком с тех пор, как мы приехали сюда, больше, чем с кем бы то ни было за много-много дней. Я была и довольна, и непонятно почему раздражена.

— Нет, — ответил Том. — Никто не знает, почему ручей так назван. Я привез коз, чтобы на Козьем ручье были козы. Мне казалось, что это будет справедливо по отношению к ручью.

В это время с веранды нас позвал Картер. Когда мы вышли, там появился Клэй Дэбни с невысокой хорошенькой болтающей светловолосой женщиной, которую Том представил нам как свою тетю Дэйзи. Она была обаятельной маленькой дамой, но ее болтовня и игривость как-то не соответствовали достоинству старого льва, которое было присуще ее мужу.

— Извини, что мы так поздно, — обратился Клэй к своему племяннику, принимая из его рун стакан пунша. — Ого, прекрасно приготовлено, Том. Чип занят в городе с клиентом, который осматривает местность, чтобы привезти сюда целую группу поохотиться. Чип говорит, что его клиент немецкий принц Гогенцоллерн или что-то подобное. Выглядит так, словно и вправду принц: зеленый костюм и бриджи, а сделанное на заказ ружье „Перуджини-Визини" стоит не меньше двадцати тысяч долларов. Чип хотел, чтобы я показал тому парню „Королевский дуб", потому что тот заинтересовался историей наших мест, а Чип ничего не знает об этом.

— Что ж, надеюсь, вы его подцепите, — сказал Том. — Звучит так, будто принц может подбросить немного мелочи.

— Чип говорит, что, возможно, добьется, чтобы немец выложил пару сотен тысяч. Он задумал привезти большую группу — не знаю, немцы они или янки. Думаю, принц сейчас живет в городе под названием Нью-Йорк, но не могу этого утверждать. Когда я уходил, Его Королевское Раздражительство интересовался, нет ли в округе более диких мест. А Чип практически напустил в штаны.

— Наверняка, — усмехнулся Том.

Мы расселись в шезлонгах, и Том принес мне и Картеру по стакану пунша. Это был крепкий и странный напиток, с диким, сладким, дымным вкусом и какой-то слегка вязкий, как жидкий мед. Вначале он мне не понравился, но затем я оценила его вкус и вопросительно посмотрела на Тома.

— Это мед, — объяснил он. — Или настолько близкий к нему напиток, насколько мы можем добиться в наши дни. Мартин научился варить его в Греции, и мы время от времени его готовим. Будьте осторожны — он брыкается, как мул.

— А что в него входит? — спросила я, облизывая губы.

— Мед с верховьев ручья, который приносит Скретч, травы и другие растения, которые он собирает в глубине болота. Ну, еще кое-что. В основе — чистый зерновой спирт, потому что мы не знаем, что делает этот напиток таким крепким на его родине, в Греции. Я, конечно, не рекомендую его вместо хорошего бурбона, но это нечто вроде традиции в День Благодарения.

Я все еще потягивала из своего стакана, когда из-за дома вышли и поднялись на веранду три человека.

— Господи, — пробормотал Том Дэбни, и я повернулась, чтобы посмотреть на вновь прибывших.

Это был Чип Дэбни в поразительном наряде темно-зеленого ядовитого цвета, в короткой куртке, бриджах, грубых плотных гетрах и огромных блестящих новых высоких ботинках. Его редеющие волосы прикрывала зеленая альпийская шляпа с пером тетерева, вставленным под ленту, и с замшевой кисточкой. Послеполуденное солнце сверкало на его похожих на перья усах, дым завивался над резной трубкой, которую Чип держал в руке, и весь он выглядел, как игрушечный бюргер на швейцарских часах.

Лицо Чипа приняло кирпичный оттенок от солнца и алкоголя, я могла уловить запах бурбона, который донесся до меня, прежде чем сам он приблизился к нам.

Вместе с Чипом явился Френсис Милликэн — мрачный властелин завода „Биг Сильвер", с которым я познакомилась на барбекю в „Королевском дубе" и который выглядел так же нелепо, как и Чип, в новых мятых голубых джинсах, рубашке в резкую, слепящую глаза клетку и оранжевом пуховом жилете. Третий мужчина был, скорее всего, плененным принцем из Германии.

Наряд незнакомца походил на наряд Чипа, только костюм оказался заметно лучшего покроя и хорошо сидел на нем, высокие ботинки были отполированы до мягкого блеска Маленький и солидный, с пренебрежительным выражением лица, светлый блондин с очень короткими волосами, со скулами такими широкими, что они придавали его лицу монгольский вид, хотя мне казалось, что в нем течет венгерская или другая восточноевропейская кровь, может быть, кровь властителей Австро-Венгерской империи, если принц действительно был принцем.

Мужчина выглядел холодным и неприветливым, несмотря на лучи морщинок вокруг глаз и курносый нос. Он так же, как и Чип, мог быть фигуркой на часах, но на часах значительно более дорогих. Руки гостя были мягкими и розовыми, с ямочками над суставами, — отнюдь не руки охотника или человека, привыкшего общаться с природой. Незнакомец расплылся в широчайшей улыбке.

Чип важно выступил вперед и представил мужчину Тому и гостям как принца Вильгельма Вентца из Германии.

— Но вы можете называть его Вилли, — заметил Чип. — Он, конечно, ведет себя не как принц, если вы понимаете, о чем я говорю. Он — банкир инвестиционного банка в Нью-Йорке.

— Чип, Фрэнк, — радушно приветствовал гостей Том, но в его голосе угадывалось нечто, подобное рифу в темной воде.

— Вилли, — сказал он, протягивая руну принцу. Однако Том нарочно не стал произносить: „Приветствую вас".

— Я в восторге, — заявил принц Вилли, кланяясь Тому. Его голос был резким и низким, но улыбка — сверкающей. — Я надеюсь, что вы ничего не имеете против нашего вторжения. Мой друг Чип говорит, что у вас прекрасное место — дикое и естественное. Я приехал на Юг в поисках такого места для охоты. Мы уже охотились по всему миру и теперь ищем какой-нибудь новый, неиспорченный уголок, где смогли бы пострелять диких свиней и ваших белохвостов. Чип говорит, что их много в здешних лесах. Я бы хотел гарантировать своей группе много охотничьих трофеев.

Том и Клэй повернулись, чтобы посмотреть на Чипа, который льстиво улыбался. Но я заметила, что он не может стоять спокойно под взглядом двух пар голубых глаз.

— Я знаю, что ты не выдаешь лицензии на охоту на своей земле, Том, — проговорил Чип заискивающе. — Ну, какого черта? Вилли может заплатить тебе достаточно за охоту в течение недели, столько, что ты сможешь взять отпуск на год. Я подумал, вдруг ты переменишь решение хоть на один раз? Черт возьми, конечно, я бы хотел продать ему лицензию на „Королевский дуб", но если он хочет действительно что-то дикое, тогда нет другого места, кроме как здесь, у тебя. Было бы приятно, чтобы на семейных землях побывал принц.

Клэй Дэбни смотрел на сына и молчал. В его голубых глазах было что-то похожее на стыд. Выражение лица Тома не изменилось.

— Это не семейная земля, Чип, — произнес он ровным голосом. — Это моя земля, и я не выдаю на нее лицензии. Нет. Даже, — и он небрежно улыбнулся переминающемуся с ноги на ногу Вилли, — даже принцам.

— Я просто думал, что хоть на этот раз… — начал Чип.

— Ты не думал вообще, — отрезал Том. — В противном случае ты бы не побеспокоился даже приезжать сюда. А может, ты и вправду думал? Интересно было бы знать, о чем именно, Чип.

— Ты мог бы, по крайней мере, быть вежливым, — заявил Чип, причем его розовое лицо вспыхнуло ярко-красным цветом. — Вилли приехал издалека.

— Мне кажется, это ты нуждаешься в небольшом уроке этикета, Чип, — мягко заметил Клэй, но его глаза, глядящие на сына, потемнели от чего-то более близкого к боли, а не к стыду. — Я не помню, чтобы Том приглашал тебя и твою компанию в свой дом.

— Да, но я знаю, что вы с мамой направлялись сюда. И я думал, поскольку это семья… — бормотал Чип надувшись. Фрэнк Милликэн смотрел вдаль, за ручей, с явным недовольством, пристально глядя туда, где, как я думала, леса Тома становились его лесами. Принц Вилли, казалось, не страдал от мрачности Милликэна или от неловкости. Он вертел своей коротко остриженной желтой головой от одного Дэбни к другому, наблюдая и слушая с интересом.

— Чудесное место, этот дом и ручей, — произнес принц Вилли. — Именно то, что и ищут мои ребята. Они европейцы, как и я, но сейчас они вдали от родины. Они привыкли охотиться в диких местах в Европе и Азии. Из того, что я видел за последнее время, это место больше всего похоже на знакомые нам края. Хотя „Королевский дуб" Чипа тоже прекрасное место. Если вы гарантируете мне дичь, я куплю эти леса у вас. Или я могу сам доставить сюда животных. Я буду очень щедр.

— Козий ручей не продается. — Том не изменил свой тон, но внезапно голос стал похож на лед и железо.

Большое лицо Вилли покраснело, а лицо Чипа, и так красное, стало просто пунцовым. Вокруг рта Тома появилось белое кольцо, но в целом лицо оставалось неподвижным и спокойным. Клэй поднялся со своего места и подошел к сыну. Старик положил руку на плечо Чипа.

— Ты говорил, что какие-то люди прибудут на взлетную полосу в три часа, сынок, — произнес он глубоким, протяжным голосом. — Сейчас уже полчетвертого, а у Тома целая толпа, которую надо кормить. Почему бы тебе не позволить Фрэнку отвезти вас обратно в леса Биг Сильвер и не выяснить, что этот принц думает о них. Они очень похожи на здешние леса, только дом отличается. Да и в старом маленьком доме у Тома не может разместиться на ночлег более трех-четырех человек.

— Я бы позаботился о дополнительных местах для сна, — заявил принц Вилли: его душевное равновесие восстановилось. — Это было бы очень просто. Очень жаль, что мистер Дэбни не желает совершить сделку. Его дом в высшей степени очарователен. В высшей степени… Старый мир… Но я уважаю его желание. Что вы скажете по этому поводу, мистер Милликэн? Может быть, мы поедем и посмотрим ваши леса? Конечно, при условии, что вы заверите меня, что не отравили воздух и воду вашими бомбами и на охоте нам не попадутся шестиногие олени и всякие подобные монстры.

Принц Вилли громко рассмеялся. Фрэнк Милликэн посмотрел на него плоскими серыми глазами:

— Наш завод такой же чистый, как кухня ресторана, принц. Никаких монстров. Никаких шестиногих оленей. Я с удовольствием показал бы вам наши леса. Мы продаем лицензии охотникам время от времени.

— Хорошо, тогда давайте поедем и предоставим мистеру Дэбни и его гостям возможность отобедать, — предложил принц, улыбаясь всем окружающим, с любопытством смотрящим на него. Он низко и натянуто поклонился еще раз. — Обед пахнет просто превосходно. Возможно, мистер Дэбни пожелает быть поваром в нашей группе, когда мы возвратимся?

— Возможно, я так и сделаю, принц Вилли, — произнес Том Дэбни. — Я ничто, если не творю.

Клэй с силой сжал плечо Чипа и повел его за угол дома. Принц и Фрэнк Милликэн поплелись за ними следом.

— Если этот парень — принц, то я — Главный визирь всех русских, — заявил Чарли, которого увиденное забавляло и раздражало одновременно. — Я уверен, что его имя — Вилли Графт из Сенокуса, а наряд свой он взял в костюмерной какого-нибудь театра. Но где Чип раздобыл свой, как вы думаете?

— Тебе следует продезинфицировать это место, Том, — проговорил Фиппс Каррингтон, сидя на перилах веранды. — „Я заполню животными это место сам"… Задница! Уверен, он никогда в жизни не охотился, а если и постреливал дичь, то только ту, которой заранее раскладывали приманку.

— Конечно, я вычищу это место, — произнес Том с легкой улыбкой. Но белое кольцо вокруг рта сохранялось. — Вычищу и освящу как следует. Очень жаль, что дядя Клэй не сможет сделать то же самое в „Королевском дубе".

— Я схожу в поместье и устрою там хороший очищающий обряд, — сказал старый чернокожий Скретч Первис. Его голос был проржавевшим и разрушенным, просто мягкий хрип. Старин не произнес еще ни слова с тех пор, как мы приехали. Я с любопытством взглянула на него, он улыбнулся в ответ. Это была исключительно милая улыбка, белая и широкая. Я тоже улыбнулась ему.

— Да, у Скретча есть формула, которая обеззараживает любое место, — снова усмехнулся Том. — Отделаетесь от всего, начиная с принца Вилли и заканчивая вампирами. У кого-нибудь из присутствующих есть вампиры, которых вы хотите изгнать? Скретч вам поможет.

Все засмеялись, включая и чернокожего, и внезапно день снова стал нормальным. Клэй Дэбни, возвратясь из-за дома, сказал кратко:

— Прости, Том, я не думал, что он притащит сюда эту задницу. Я ему говорил, чтобы он этого не делал. И думаю, он не повторит затею.

— Все в порядке, дядя Клэй, — улыбнулся Том. — На самом деле все в порядке. В течение зимы принц Вилли послужит пищей для разговоров на всех приемах и обедах.

Мы все опять засмеялись.

Пришло время обеда. Дети прибежали с берега ручья, и все потянулись мимо накрытых столов и наполнили тарелки.

Хилари держалась поблизости от меня и Картера, но все время косилась на Тома. Эрл плюхнулся с ее плеча, проковылял с веранды и скрылся из виду.

— У него там внизу подружка, — объяснил Том. — Они живут вместе уже три года, но она все не соглашается выйти за Эрла замуж. Слишком он большой разгильдяй. Ее зовут Рэкуэл Анвелл.[62] Когда я впервые заметил ее, она была такой вялой и бледной, что я решил: она больна. Но оказалось, что Рэкуэл беременна. У нее бывают малыши каждую весну с тех пор, как она подружилась с Эрлом. Но дамочка не хочет завязывать семейные узы.

Хилари захихикала. Мы сели обедать. Это был настоящий пир: ребрышки оленей, чили, окорока и дикая индейка, которую подстрелил Скретч в верховьях Козьего ручья, соус из кукурузных сухарей, на приготовлении которого специализировался Мартин Лонгстрит, и какие-то дикие овощи, приготовленные с мясом и травами и имевшие дымный приятный вкус, — их приготовил юрист Риз Кармоди.

— Водяной кресс-салат, — объяснил он, туманно улыбаясь, чуть захмелев от пунша. — С моего ручья. Приятное варево из овощей, не так ли?

Том принес охлажденное белое вино и легкие напитки для детей. И мы подняли тост в честь наступления сезона, и затем, прежде чем мы приступили к еде, хозяин обеда, наклонив свою темную голову, просто произнес:

— Благодарю тебя за эти леса и эту воду, за их изобилие, от которого мы снова вкушаем на пиру в День Благодарения. Благослови тех из нас, кто собрался отпраздновать этот день и разделить эту трапезу. И пошли нам хорошую зиму и еще одну весну.

Я бросила взгляд на его темное лицо, когда он говорил эти слова — странный, формальный и старомодный вид благословения. Я почему-то не ожидала этого от Тома. Но в то же время слова эти были странно-трогательны среди дикой природы, в освещенной солнцем тишине. Когда Том закончил свою речь, Мартин Лонгстрит, Риз Кармоди и Скретч Первис вместе с ним пробормотали: „Аминь".

Мы ели до тех пор, пока в нас уже ничего не лезло. Не думаю, что когда-либо пробовала что-нибудь более приятное. Воздух был подобен вину, а само вино и мед позволили мне расслабиться и избавиться от беспокойства. Я ела с жадностью, которой не чувствовала многие месяцы до нашего приезда в Пэмбертон, до безобразной ночи, обозначившей конец моего замужества.

Я посмотрела на Хилари. Дочка тоже деловито жевала и потихоньку бросала кусочки Эрлу, который вернулся с ручья и устроился под ее стулом.

Когда мы закончили обед и сидели, постанывая от удовольствия, пили крепкий горячий кофе с диким ликером, который был „похож на греческое вино „Ретсину", но не совсем такое, — его делает Мартин", тени успели стать длинными и синеватыми, а воздух начал быстро остывать.

— Нам пора возвращаться, — лениво произнесла Тиш. — Мне хотелось бы, чтобы ты сыграл, прежде чем мы разойдемся. Это будет достойный финал такого чудесного дня.

Том сходил в дом и принес из гостиной большую гитару „Мартин" и что-то маленькое и яркое, что тут же бросил Мартину Лонгстриту. Я увидела — это была флейта.

— Будьте любезны, окажите мне честь, доктор, — сказал Том.

— Буду счастлив услужить, — произнес декан своим глубоким басом.

Том и Мартин начали играть так слаженно, как будто сговорились заранее. Это был странный минорный мотив, почти монотонный, с дикими нотами; своего рода плач, который, если бы в нем были слова, превратился бы, скорее всего, в речитатив. Он звучал очень старо и как-то по-восточному, но в нем слышались ноты индейцев с плоскогорий обеих Америк. В музыке было много повторений и почти не чувствовался главный мотив.

Начиная с третьего повтора Том стал петь, но слова были не английские, не похожие ни на один из знакомых мне языков. Так же как и в тот день, когда Том проигрывал Дилана Томаса, его глаза были закрыты, а лицо казалось невероятно увлеченным. Он пел негромко, на странном старом языке, а при последнем повторе к нему присоединились Риз Кармоди с чистым, высоким тенором и Скретч Первис с удивительным, глубоким басом.

Когда они закончили, наступила длительная, наполненная чувством пауза, в которой последние протяжные ноты флейты и гитары, казалось, повисли в воздухе, трепещущие и волнующие. Наконец Тиш нарушила молчание.

— Том, это было прекрасно, — произнесла она. — Что это? Я никогда не слышала ничего подобного.

— Мартин выучил эту песню, — сказал Том. — И потом научил нас. Это песнь эскимосов, благодарящих Бога за хороший охотничий сезон и благословляющих наступающую зиму. Подходит для сегодняшнего дня, не правда ли?

— Очень, — отозвалась Тиш. — Где вы выучили ее, доктор Лонгстрит?

— Я познакомился с Джо Кемпбеллом, когда он преподавал в Сара Лоуренс, — объяснил Мартин. — Он был самым крупным фольклористом и знатоком мифологии из тех, что у нас когда-либо были. У Джо были чудесные записи. И эта песня с одной из его кассет.

Дети, ставшие беспокойными из-за разговоров взрослых и музыки, отправились опять к ручью и звали с собой Хилари. Но она съежилась, глаза стали большими, и девочка ничего не ответила.

— Пойдем в гостиную, Хил, — предложила Тиш. — Я слышу там кряканье глупых уток. Они воображают, что они дети хозяина.

Хилари встала и подала руку Тиш. Они скрылись в доме. Том посмотрел на меня.

— Что-то напугало девочку? Что? Она боится воды?

— Какие-то дети, которые живут в верховьях ручья и учатся с Хил в одном классе, сказали ей ужасную вещь по поводу того, что воды ручья вспыхивают, горят, делают кровь черной и разлагают кости, — объяснила я причину испуга дочери. — Это был просто детский разговор. Наверно, они пытались запугать новенькую. Но все произошло в тяжелое для Хилари время — она не была здорова по-настоящему с тех пор… с тех пор, как мы приехали в Пэмбертон. И на нее рассказ очень сильно подействовал. Теперь она приходит в ужас при виде воды. Я не в силах внушить ей, что это были просто небылицы.

Том смотрел на меня некоторое время, а затем перевел взгляд на Скретча Первиса. Старик спокойно смотрел на мужчину.

— Видел я это, — наконец произнес Скретч. — Видел, как ручей вспыхивал. Вот уж не знаю, гниют ли кости, но одно скажу: это не небылицы.

— Ты прекрасно знаешь, что это болотный газ, — нетерпеливо перебил его Том. — То, что старые люди называли „духом болот" или блуждающим огоньком. Просто болотный газ. Он есть в каждой стране, и в каждой культуре существуют мифы о нем. Это ровным счетом ничего не значит, кроме того, что где-то в глубине, в иле, на краю болота что-то разлагается, и это производит метан. Подобное явление наверняка и видели дети.

— Могло быть и так, — упрямился старик, — но, видно, что-то странное во всем этом есть. Что-то обязательно случится. Только вот не знаю что. Никогда раньше не видел светящейся воды.

— Ты — невежественный старый козел, — заявил Том с любовью и раздражением одновременно. — Уверен, что твоя дверь такая же синяя, как дохлая макрель. Я как-нибудь возьму с собой Хилари, покажу ей болотный газ и объясню, откуда он появляется. Если вы мне позволите, Диана.

— Пусть пройдет немного времени, — забеспокоилась я. — Сегодня дочка чувствовала себя лучше, чем раньше. Все из-за животных. Я вам очень благодарна за помощь. Но давайте не будем торопиться.

— О'кей, — согласился Том. — Как только вы сочтете, что она готова, я буду к вашим услугам. Стыдно жить в Пэмбертоне и бояться воды.

Разговоры постепенно истощились, и люди один за другим поднялись, попрощались и уехали в быстро сгущающиеся сумерки. Картер встал и протянул мне руку, но Том остановил его:

— Я хотел бы, чтобы вы все остались еще ненадолго. Сегодня будет один из великолепнейших закатов в году и ранний восход луны. Именно на такое зрелище стоит полюбоваться в конце осени.

И только потому, что мне было лень подниматься с кресла и покидать мягкое голубое небо над головой, я сонно проговорила:

— Хорошо, если Картер согласен, то… Хилари еще никогда не видела заката в Пэмбертоне.

— Все в порядке, — заверил Картер.

Том отправился в дом и вынес свитеры для меня и Картера, а Хилари завернул в теплый шерстяной платок. Он захватил с собой гитару и прислонил ее к стулу. Пришел Эрл и, тихо стрекоча, снова забрался на плечо Хилари. Мы сидели на веранде. День становился все более серым, а затем внезапно, как будто какая-то невидимая рука повернула выключатель, мир стал малиновым, фиолетовым и золотым. Небо над ручьем вспыхнуло неземной красотой. Я никогда не видела ничего подобного. Это выглядело так, как, по моим представлениям, должно было выглядеть северное сияние. Огромные полосы золотого, красного, розового, пурпурного цвета простерлись через все небо, а над этим, окутанный в последнюю неземную синеву дня, поднимался уже белый призрак полной луны.

Я почувствовала слезы радости и посмотрела на дочь. Ее глаза были круглыми, как блюдца, она сидела не шелохнувшись, спрятав щеку в мех енота, слегка раскрыв рот, и не отрываясь смотрела на небо.

Том Дэбни улыбался, как будто долгожданному старому другу. Никто не произнес ни слова. Я едва дышала.

Так же внезапно, как начался, солнечный закат вдруг погас, и наступила ночь. Низкая луна расплылась в полупрозрачной белизне и нависла, огромная и волшебная, прямо над вершинами деревьев. Мир превратился в черно-серебряный негатив. Козий ручей пылал холодным блеском, а вода, воздух и окаймляющие поток тростники были серебряными, живыми, пламенеющими. Хилари издала слабый звук: было ли это то, о чем говорили дети?

Том посмотрел на девочку задумчиво, взял гитару и начал потихоньку играть и петь. Он пел старую песню шестидесятых годов, которую я всегда любила:

Хилари посмотрела на Тома, затем — на пылающий от лунного света ручей. Девочка слегка улыбнулась, мужчина ответил ей тем же. Он проиграл мелодию снова — небольшая пробежка по струнам, звучащим серебром.

— Ну как, Хилари Колхаун? — спросил Том. — Наша песня?

Девочка улыбнулась еще шире.

Из-под веранды появился другой енот, величаво прошел по серебристой траве к краю воды и, переваливаясь, вошел в ручей, барахтаясь на мели, как ребенок. Эрл соскочил с плеча Хил и бросился за подругой. Вскоре на сверкающей отмели они уже играли вместе. Это было волшебное зрелище. Я улыбнулась, а дочка громко рассмеялась, забыв о своих страхах.

— Это Рэкуэл, леди Эрла, — объяснил Том. — Они чуть-чуть поиграют, прежде чем займутся рыбной ловлей для своего ужина. Что ты скажешь, Хилари? Хочешь сойти вниз и присоединиться к ним?

Она молча посмотрела на Тома, ее глаза были черными в лунном свете. Страх и желание так явственно смешались на ее лице, что я хотела закричать на Тома.

Он наклонился и положил руки на плечи девочки:

— Хилари. Тебе ничего не надо здесь бояться. В мире существует много вещей, которых ты должна опасаться, но здесь их нет. Никогда. В этих краях никогда не властвовал страх. Мои мальчики здесь тоже ничего не боятся. И тебе не надо. Козий ручей — особое место. Оно делает тебя здоровой и не вредит никому. Это обещание. Пойдем, я отведу тебя вниз.

Мужчина медленно поднялся, все еще держа руки на плечах ребенка, Хилари последовала за ним. Вместе они сошли вниз по деревянным ступенькам на пылающую серебром траву и, пройдя через двор, отправились к тому месту в найме ив, где играли еноты.

— Нет, — шепотом произнесла я и начала подниматься, чтобы идти за ними. О чем думает этот дурак, поступая так с моей дочерью?!

— Нет, — как эхо отозвался Картер. — Подождите. Он положил свою руку на мою. И я опустилась на стул. У берега ручья Том нагнулся и что-то прошептал Хилари.

Она кивнула, и оба нагнулись, сняли ботинки и засучили брюки.

Том запрокинул голову и начал петь. Стоя там, в серебряном блеске, он пел: „При свете… серебряной луны… я хочу страдать… с моей милой… и буду напевать… мотив любви…" Затем до нашего слуха донеслось: „Свети, свети, полная луна урожая…" Том начал танцевать в льющемся лунном свете. Как античный герой, как гибкий бог ночи и диких мест, он танцевал на берегу Козьего ручья, пел чистым, беззаботным тенором, полным смеха и радости, исполняя веселый, сложный, буйный танец.

Хилари присоединилась к Тому. Она сделала несколько спотыкающихся шажков босыми ногами, а затем, запрокинув голову, начала петь вместе со своим старшим другом и танцевать, как оживший эльф, каким она была раньше, как лист, несомый серебристым прибоем, как перышко, подхваченное вихрем чистого света.

Том взял ее за руки и закружил. Они пели, пели, пели… Темный, покрытый серебряными пятнами мужчина и мой серебряный в свете луны ребенок. „При свете серебряной луны" и „Свети, свети, полная луна урожая"… Они танцевали, кружились, пели и смеялись…

Окончив песню, они вбежали прямо на отмель Козьего ручья, прыгали, дурачились там, плескались и скакали в разлетающихся брызгах серебра, время от времени наклоняясь, чтобы плеснуть друг на друга полные пригоршни воды, — промокшие и сверкающие дети. Вокруг них резвились два енота. Над ручьем все выше и выше в небо скользила полная луна, и голоса мужчины и ребенка летели вслед за ней: „Свети, свети…"

Картер не двигался и не говорил ни слова. Я не могла сказать, сколько времени я просидела на залитой лунным сиянием веранде, со слезами, текущими по лицу, наблюдая, как моя дочь танцует и поет в лунном свете и серебряной воде Козьего ручья.