Глава 6

— Что ты думаешь теперь? — спросила Тиш, наливая себе второй стакан „маргариты"[63] из кувшина, который Чарли оставил на серванте.

Было воскресенье после Дня Благодарения, и мы с Картером около полудня отправились в дом Колтеров на уэвос ранчерос.[64] Хилари с неохотой поплелась на конюшню Пэт Дэбни. Уже много дней она не ездила на Питтипэт. После той волшебной ночи на Козьем ручье девочка просилась снова поехать туда и выбрать козочку, чтобы Том нарисовал ее, как обещал. Но мне не хотелось этого делать.

— Ну что ж, — ответила я, перекатывая языком во рту напиток, сладкий как торт, и вытягивая ноги к огню, — очень приятно. Да, приятно. Более чем приятно, ты знаешь это. Все были просто воплощением самой доброты в отношении меня и Хилари. А ты и Чарли больше всех. И, конечно, совсем не было скучно. Я не провела ни одного вечера дома в течение нескольких недель. И это так спокойно, Господи! После Атланты здесь как в Эдеме.

— Но… — продолжила Тиш.

— Но… Ну хорошо, это действительно столица мира в отношении платьев лилли, Лауры Эшли, шикарных органди, ты это имеешь в виду?

— Столица, но ни на йоту, ни на каплю больше, чем Бакхед, — довольно спокойно возразила Тиш. — Я не имела в виду Пэмбертон в целом. Я имела в виду праздник у Тома.

— А, это… да, прекрасно, — сказала я. — Было очень приятно.

Картер пристально взглянул на меня через край своего стакана, покрытого кристалликами соли. Он не сказал ни слова. Вообще мой друг был очень тихим с тех пор, как привез Хилари и меня домой с Козьего ручья.

Я знала, что мне придется поговорить с ним о той ночи. Слишком значимое событие, слишком необычайное, чтобы обойти его молчанием. Эта ночь как будто повисла между нами, наполненная и совершенная. Я была уверена, что Картер сам никогда не упомянет о ней, и поэтому именно я должна заговорить первой. Несмотря на то что мне очень хотелось хранить эту историю в себе. Но мой друг заслужил того, чтобы разделить со мной впечатления от той ночи. Он был частью, свидетелем чуда. Если бы его рука не задержала меня, ничего не произошло бы.

Я пригласила Картера на кофе, когда мы возвращались от Тиш и Чарли. И он зашел и устроился в том углу дивана перед камином, который стал уже его местом. Он рассматривал комнату так, как будто никогда не был в ней до этого. Голубые глаза останавливались то на одном, то на другом предмете, а руки Картер засунул глубоко в карманы велюровых брюк. Один раз он слегка улыбнулся, глядя на кипу фотографий, лежащих на медном блюде на кофейном столике, до которой я еще не добралась, чтобы разместить в альбоме. Большинство из снимков запечатлело его, меня и Хил на треке, в конюшнях, на пикнике, на ближних холмах, на ярмарке в округе Бейнз в октябре. Три месяца Картера, Энди и Хилари, застывших смеющимися во времени и пространстве и лежащих на блюде на кофейном столе. Как микрокосм, как террариум.

Я поставила пластинку Эллы Фитцджеральд, поющую песни Кола Портера, и невероятный голос, как старая позолота, покрытая дымкой, окутал комнату. Мы сидели молча и слушали музыку.

— …..такие беспечные вместе, и кажется даже досадным, что ты не видишь будущего вместе со мной, — пела Элла, — ведь тебя будет так легко любить…"

Картер посмотрел на меня и усмехнулся нежной улыбкой, под которой скрывалась боль. И я ощутила ту же боль в своем сердце.

— Это действительно кажется досадным, — заметил Картер.

— Что? — спросила я, с ужасом ожидая того, что должно было последовать. — Что кажется досадным?

— Ты знаешь. Что ты не видишь будущего вместе со мной.

— Не будь глупым. — Мое сердце громко стучало. — Кто сказал, что этого не может быть? Картер, ты знаешь, ведь мы договорились, что не будем торопиться.

— Прости. Я знаю, что мы так договорились, но думаю, сейчас я должен настаивать, Энди. И считаю, что должен знать теперь все. Мне кажется, я потерял тебя неделю назад на Козьем ручье. И думаю, что точно знаю, когда это случилось.

— Нет, — возразила я. — Нет. Ты прав, что-то действительно случилось. Но ты не потерял меня. Это произошло не со мной…

Картер спокойно посмотрел на меня.

— Но ты собираешься снова туда поехать, правда?

— Да, — ответила я, только сейчас понимая, что в самом деле собиралась это сделать. — Конечно, да. Конечно, мы поедем. Ты видел ее, Картер. Ты видел, что случилось с девочкой. Картер, я поеду даже в ад вместе с Адольфом Эйхманом, чтобы удержать Хил на том уровне, на каком она была тогда на Козьем ручье. Чтобы это продолжалось. Так же сделал бы и ты, если бы она была твоей дочерью.

— Я знаю. Иногда мне кажется, что она действительно моя дочь. Просто… Энди, не уходи от меня.

Его чудесный голос был тих и пронизан болью. Казалось, он доносился из какой-то бездонной пропасти, полной страдания. Его спокойные слова были хуже, чем вопль отчаяния.

Мое сердце перевернулось от этой тяжести. Я даже могла чувствовать его боль, бьющуюся у меня в груди. Я ощутила слезы, подступающие к глазам, а за ними последовал быстрый страх, похожий на панику. Внезапно мне захотелось ощутить безопасность и привычность его веснушчатых рун, захотелось освободиться от того ноющего залитого лунным серебром дикости чувства, что возникло у меня на Козьем ручье, освободиться от посеребренного сумасшедшего, танцующего на мелководье…

Я скользнула по дивану и прижалась к Картеру, пряча лицо в ямку на его шее и плотно закрывая глаза, чтобы не видеть танцующую тьму и серебро. Он обнял меня, крепко прижал и уперся подбородком в мою макушку.

— Я не уйду от тебя, не уйду, — неистово повторяла я. — Я хочу быть ближе к тебе, я хочу быть еще ближе… Картер, прошу, возьми меня.

И он сделал это. Прямо там, на диване перед намином, в волшебном коттедже, среди бронзовых лесов Пэмбертона, славный большой мужчина, который был моей опорой, моим причалом в течение трех промчавшихся месяцев, когда меня кренило из стороны в сторону, стал теперь моим любовником. Я знала почти с самого начала знакомства, что он им будет, и боялась этого, боялась, переполненная страхом, ужасом и отвращением, которые оставил Крис как наследство, боялась также жаждущей темной пустоты внутри себя. Но как только Картер вошел в мое тело, я поняла, что все будет хорошо.

Он был нетороплив и ласков, как отец, укладывающий в постель маленькую дочь. Он снимал мою одежду вещь за вещью и целовал прохладную наготу, шепча своим прекрасным голосом невыразимо сладкие слова. Казалось, что его большие руки дорожили мной, а его твердость, вошедшая в меня, была неторопливой и осторожной, будто сама мужественность лелеяла мое тело.

Я расслабилась и парила теперь вместе с ним, поймав глубокий ритм, обняв Картера ногами, покачиваясь в сказочном забытьи наслаждения и нежности, глаза мои были закрыты, а голова — пуста. Позже, казалось, прошло уже много времени, я почувствовала, что он ускорил темп, его тело внутри меня стало почти обжигающим, я услышала, что мягкие слова стали более настойчивы и прерывисты, почувствовала, что медленное скольжение ускорилось и стало еще упорнее. Я тоже ускорила движение моих бедер и сжала сильнее ноги, приподнялась, ожидая электрическую дугу жара и огня и беспомощный цепной взрыв, и быстрое падение во тьму, и дикость. Я ожидала свой жуткий вой полной поглощенности и потерянности…

Но его не последовало. Я слышала, как Картер вскрикнул, и почувствовала высшую точку его страсти, но ощутила лишь уменьшение его веса и вторгшуюся прохладу воздуха на моем теле. Все закончилось, и я не потеряла себя. Я почувствовала прилив облегчения, близкого к радости. Значит, этот мужчина ничего не потребует от меня. Мне не придется платить за эту любовь.

Картер потянул меня наверх, на свое тело, и мы какое-то время лежали без движения. Мои глаза были закрыты от удовольствия, а его дыхание успокаивалось.

— Я люблю тебя, Энди, — произнес Картер.

— Картер, дорогой мой… — начала я, но почувствовала усмешку на его лице — мускулы его щеки задвигались под моим лицом.

— От тебя не требуется плата той же монетой, — произнес он. — Я не хочу слышать „я люблю тебя" прямо сейчас. Эти слова ничего не значили бы. Мне просто хотелось бы знать, что ты неравнодушна ко мне.

— Я действительно очень неравнодушна, — вымолвила я с благодарностью и от полноты сердца. — Все было чудесно. Ты должен поверить моим словам. Это было именно так.

Но глубоко внутри меня, неслышно и далеко, словно призрак эха в ночную грозу, алчущая пустота взывала: „Наполни, наполни меня!"

— Это следует отпраздновать, — заявила я, чтобы заглушить крик пустоты. — У меня есть яблочное бренди и одна старая банка „Музхэда". Выбирай.

Мы оделись, зажгли огонь в камине и подняли тост за начало осени. Я запрещала себе слушать тот голос внутри и видеть, как пылал, пылал перед глазами холодно сверкающий образ с Козьего ручья.

С этого времени я удвоила свои усилия жить полностью в скучной реальности моей работы в Бюро по связям с общественностью Пэмбертонского колледжа. Я старалась всем своим существом стать настоящим жителем Пэмбертона, мира Картера. Я делала все, чтобы избегать служебных встреч с Томом Дэбни, и не видела его в городе. Я так загрузила Хилари играми, праздничными поделками и верховой ездой, что, казалось, она не скучала без своей новой любви. Почти две недели такая жизнь текла удивительно успешно.

Но, конечно, в конце концов мы вернулись на Козий ручей. Его притяжение было слишком сильным и увлекающим, чтобы Хилари могла оставаться вдали от него, ведь, в сущности, она была рождена там заново. И девочка влюбилась в Тома Дэбни со всей застенчивой, неукротимой, возможной только по отношению к нему одному страстью одинокого ребенка. И после того, как возобновленный прилив восторга перед лошадьми и верховой ездой достиг вершины и направился по спокойному руслу, Хилари начала выпрашивать новую поездку на Козий ручей, она изводила меня до тех пор, пока я не разыскала для нее запись песни Генри Манчини „Лунная река". Девочка проигрывала ее часами изо дня в день, пока я не попросила прекратить.

— Ты добьешься того, что меня будет тошнить от этой песни, а между тем она чудесна, — сказала я. — Разве ты еще не устала от нее? Ну хоть немного?

— Нет, — ответила Хил. — Это моя песня. Моя и Тома. Я никогда не устану от нее.

Я не могла бы определить, что за горячий, мелкий, будто булавочный, укол пронзил меня при этих словах ребенка. Но самодовольство, скрытое в них, вызвало у меня досаду.

Во мне вспыхнуло раздражение: Том Дэбни так легко и небрежно завоевал сердце моей дочери!

— Господи, Хилари, он не кинозвезда. Он простой человек, — заметила я едко.

— Нет, не простой. Знаешь, кто он, мама? Он волшебник, тот, „создающий мечтания", помнишь, в „Лунной реке"? Волшебник, я уверена.

Мне оставалось только улыбнуться. Потому что в некотором роде он действительно был магом.

Но я не сдавалась на уговоры дочери, пока Том не проехал мимо нас, стоящих около кинотеатра, на грузовичке и не прокричал: „Эй, Хилари, там, на ручье, есть маленький коричневый козленок, который ждет тебя". И недолгая нормальная жизнь окончилась. Я поняла это.

Я разыскала Тома на перемене на следующий день и сказала почти формальное: „Когда нам следует приехать к вам?" Он ответил: „А если после уроков сегодня?" Я проговорила: „Благодарю вас. Мы увидимся вечером" и знала, захлопывая дверцу „тойоты", что направляюсь к чему-то такому огромному, как сама жизнь, как рождение… или смерть.

Тома нигде не было видно, когда я припарковала машину на площадке перед домом, но старый грузовичок стоял на месте, а из большой центральной трубы вился дым. День опять выдался теплым и мягким — день индейского лета, как называют золотую осень в Америке. Золотые, красные и серебряные краски деревьев вдоль ручья были приглушенными, как цвет старого металла. Небо над островерхой крышей дома имело мягкий, размыто-голубой оттенок, какой бывает только осенью в краях диких злаков.

Я стояла у машины, не решаясь войти в дом или позвать хозяина, а Хилари нетерпеливо тянула меня за руку.

— Может быть, он где-нибудь в лесу, Хил, — предположила я. — Почему бы нам не подождать немного в машине?

Но как раз в этот момент нас позвали из дома.

— Входите, мне нужна ваша помощь, чтобы подержать эту леди.

Мы нашли хозяина внутри, у камина, стоящим на коленях перед небольшим барахтающимся свертком, который был укутан огромным ярко-красным махровым полотенцем. Из свертка доносилось блеяние, и оно казалось таким младенческим и обиженным, что я невольно улыбнулась.

Это могло быть создано волшебством Диснея. Комната была изрядно затененной и душной от жаркого огня в камине. Том Дэбни устроился на полу, раздетый до пояса, гладкая коричневая грудь и плечи его покрывал пот или какая-то другая влага, джинсы промокли. Такими же мокрыми оказались и домашние туфли, волосы прилипли к его узкому черепу. Со спинки дивана болтал и ругался Эрл, подпрыгивая на задних лапах, — старый толстый комик, работающий на публику.

— Слава Богу. Кавалерия подоспела вовремя, — усмехнулся Том. Его зубы на темном, узком лице выглядели еще белее, как волчьи клыки, а глаза поблескивали голубым светом. Я вновь подумала, каким, в сущности, диким было его лицо, несмотря на веселость и искреннюю радость от нашего приезда. Ему была присуща беззастенчивая непринужденность манер дикого животного, находящегося в своей среде обитания.

— А что там в полотенце? — робко поинтересовалась Хилари, глядя на Тома искоса, из-под длинных пушистых ресниц.

Ее кокетство было естественным и непосредственным, как и его буйный дух, и я на мгновение увидела в дочери ту женщину, которой она станет, женщину, взглянувшую на мужчину, которым она может увлечься в будущем. Почему-то этот взгляд потряс меня, как разряд электрического тока. Я отвела глаза от девочки и посмотрела на Тома.

— Там кто-то, кто думал, что ты уже никогда не приедешь, — ответил Хилари Том и раскрыл полотенце. Внутри сидел очень маленький козленок, желтые глаза были дикими, уши в страхе заложены назад, а шелковистое серо-коричневое тело мелко дрожало. Очень милая, очаровательная мордочка с белыми полосками и белая шерсть на внутренней стороне тонких, расползающихся ножен. Пока мы смотрели на него, он еще раз отчаянно проблеял, и Хилари просто задохнулась от восторга.

— Это мой? — спросила она с легким вздохом недоверия и радости.

— Все его девятнадцать фунтов.[65] Хотя это она. Да, она — милашка. Сейчас немного перепугана, потому что ей устроили баню и в первый раз подправили копытца, а ей это нисколько не нравится. Но обычно у нее характер, как у охотничьей собаки на птиц, и нет ничего милее ее. Она, наверно, так и думает, что она — собака: ходит за вами следом и машет хвостиком, а еще пытается спать вместе с вами. Поэтому не говори ей, что она коза. Это разобьет ее сердце.

— А что же я ей скажу? Кто она на самом деле? — засмеялась Хилари. Это был почти ее старый смех.

— О, я говорил ей, что она принцесса, — ответил Том. — В некотором роде она действительно принцесса. Ее папа был настоящим королем среди коз. Я звал ее Артемис, в честь другой принцессы, которая жила в лесу. Но ты можешь называть ее как хочешь.

Хилари вытянула палец, и маленькая козочка перестала биться и посмотрела на девочку своими желтыми глазами. Мне показалось, что в них мелькнуло живое и настоящее понимание. Козочка вытянула белую мордочку и стала покусывать кончик пальца Хилари резиновыми черными губами. Девочка по-настоящему рассмеялась, ей вторил Том Дэбни. Смех мужчины звучал так же молодо, как и смех ребенка.

— Я буду звать ее Мисси, — сказала Хил. — Это короче, чем Артемис, может быть, когда она подрастет, я буду называть ее полным именем. Каков ее возраст?

— Около месяца. Это необычно для коз — родиться осенью. Но ее мама и папа никогда не придерживались правил. Поэтому она родилась на шесть месяцев позже, чем следовало родиться козленку. Именно это одна из причин, почему я привел ее в дом — когда она родилась, было прохладно, а кроме того, шестимесячные козлята довольно грубо толкали малышку. Поэтому ей придется жить со мной здесь — если вы внесете в дом малыша-козленка в таком возрасте, вам придется выращивать его собственноручно до тех пор, пока он не станет подростком. Я вожу Мисси к ее маме на обеды, ужины и завтраки, но в основном милашка живет здесь со мной и стариком Эрлом, а спит на моей кровати под тем же меховым покрывалом, что и я.

— А где ее папа? — спросила Хилари.

— Он мертв, — сказал Том Дэбни так естественно, как если бы его словами были: „Он в сарае".

Хилари взглянула на мужчину своими голубыми, как лед, глазами:

— Что его убило? — произнесла она слабым голосом. Том Дэбни посмотрел на нее в раздумье:

— Просто пришло его время умереть.

— Он был так стар?

— Нет. Но он был готов к смерти, — ответил Том, и я поняла, что он каким-то образом и по какой-то причине убил козла сам. Не могу сказать, как я догадалась об этом. Я поднялась с оттоманки и положила руку на плечо Хилари. Вокруг глаз дочери я заметила давнишнее белое кольцо.

— Я слышу уток внизу у ручья, — поспешила я сменить тему. — Давайте пойдем и посмотрим, что они там делают.

— Нет, подождите. — Том снова закутал полотенцем маленькую козочку и положил ее на колени Хилари. Животное устроилось, уткнувшись в плечо девочки шелковистой головкой.

— У него была хорошая козья смерть, Хил, — сказал Том. — Она была быстрой, безболезненной и необходимой. И ему не было страшно. Эта смерть принесла ему славу. Смерть у животных — другое дело, не то что у людей. Они не такие, как мы; они не беспокоятся из-за ее прихода заранее. И не боятся ее. Для животных хорошая смерть — это еще один этап жизни, последний этап. Самое главное, чтобы ты старалась устроить для них хорошую жизнь. А этот парень прожил ее прекрасно.

Хилари больше ничего не сказала и занялась козочкой. Необычность такой реакции вызвала какое-то покалывание в моих руках, но я знала, что девочка не чувствует ничего подобного. Я уже научилась читать признаки ее душевных волнений, как следы на мокром асфальте.

Мы направились вокруг дома вниз, к краю воды, где находился сарай для коз, стоявший за группой уже желтых ив. Хилари убежала вперед, туда, откуда доносилось серебристое блеяние, а маленькая козочка скакала за ней. Эрл забрался на голое плечо Тома и ехал на нем, сонно стрекоча. Я почувствовала на себе взгляд этого черноволосого мужчины, но не повернула головы.

— Вы расстроены из-за смерти козла? — спросил Том.

— Я не допущу, чтобы Хил снова была выбита из колеи. Она все еще слишком напряжена, чтобы воспринимать рассказы о смерти. Может быть, вы и имели добрые намерения, но вы не можете знать, что для нее лучше, а что нет.

— Я знаю только, что правда не причинит ей вреда. И вы не можете уберечь ее от стрессов, Диана. Жизнь в этом мире, по самой своей природе, рано или поздно будет выводить ее из равновесия. Вероятнее всего, рано. Единственное, что вы можете сделать, так это попытаться, чтобы ее не выводили из душевного равновесия обыкновенные вещи. Естественная смерть должна быть среди них.

— А она была естественной? — Я повернулась, чтобы посмотреть в глаза Тома.

— Да, естественной, — ответил он спокойно. — Для него она была абсолютно естественна.

— Ну хорошо. Но больше не нужно разговоров об этом. Хватит на сегодня. Можем мы, по крайней мере, хоть в этом прийти к согласию?

— О'кей. Но я не собираюсь лгать Хилари. Я никогда не буду этого делать, Диана.

— Не можете ли вы ухитриться называть меня Энди? — спросила я раздраженно.

— Нет.

Сарай для коз был длинным и низким строением из старых серых досок, как и сам дом, со слегка наклонной крышей и длинным световым люком. Чаща ярко-красных кустов разрослась вокруг него, а солнце позднего дня придавало шершавым доскам румянец винного сока. Внутри вместо пола была утрамбованная земля, покрытая толстым слоем резаной соломы. Солома пахла теплом, довольством и мускусом, а просачивающийся через люк свет был золотым.

Около шести коз толклись в стойлах, которые выходили на деревянные кормушки. Головы животных просунулись между решетками стойл. Они спокойно и деловито жевали душистую зерновую смесь. Сладкий аромат высушенного на солнце сена смешивался с запахом чистых, теплых тел животных. Я заметила, как Хилари глубоко вздохнула и улыбнулась.

Все козы казались мне одинаковыми, но маленькая козочка подбежала, проблеяв что-то, к одной из них, и Том впустил ее в стойло, где Мисси уткнулась мордочкой в переполненное вымя большой коричневой козы и принялась шумно сосать. Коза небрежно облизала дочку розовым языком и возобновила собственный обед.

— Ясно, что это и есть мама, — сказал Том Дэбни. — Хотя не материнский тип эта Афродита. Мисси — ее первый малыш. Я надеюсь, она изменится к лучшему со временем. Она сама еще подросток, хотя и самая лучшая молочная коза из всех, что у меня когда-либо были. Я раздал так много молока и сыра всем, что люди теперь захлопывают двери, когда видят меня.

— Вы делаете сыр? — отозвалась Хилари.

— Да. Козий сыр — великолепный деликатес, его ценят знатоки, к которым вы несомненно будете принадлежать, мисс Хил. Лучше начать как можно раньше. Вкус надо приобрести. Я делаю лучший „шевре", пусть и говорю об этом сам. Полный аромата секретных трав, которые приносит мне Скретч. Но я отказываюсь от высушенных на солнце томатов.

— А что еще едят козы? — спросила Хил. — Едят они дикий чеснок?

— Никогда даже не притрагиваются, — усмехнулся Том. — Нет. Они едят много хорошего сена из люцерны, которую выращивает мой друг и советчик Риз Кармоди специально для них. Все они избалованные леди. А затем я — мы — делаем зерновую смесь сами. Можно покупать корм для коз, но мои дамочки, кажется, предпочитают наш собственный. Он содержит всевозможные полезные для них добавки. Мартин Лонгстрит разработал формулу состава, а Риз и Скретч добывают необходимые составляющие. Скретч приходит и кормит их вместо меня, если мне приходится уехать надолго. Эти барышни — совместное предприятие. Кормление коз — экзотическая и деликатная наука: то, что им нравится, не всегда бывает им полезно. Приходится думать о таких вещах, как азот, калий, кальций, кобальт, и им необходимо по крайней мере пять видов зерна в дополнение к хорошему сену из клевера, протеин, еще соль… и сорняки. Некоторые сорняки им очень полезны. Козы любят сорняки, но отдельные виды для них просто смертельны. Такие, например, как амарант. Плохо действует на них и изменение диеты: если радикально изменить то, к чему они привыкли, получишь больную козу. Да, надо думать об очень многом… Скретч любит давать им немного окопника и еще некоторые травы, которые даже не имеют названий. Он выращивает их сам или добывает на болоте. А у Мартина Лонгстрита есть грядка для трав, которые, как он говорит, ели козы античного мира.

— Господи, — произнесла я, — меня удивляет, что у вас остается время еще на какие-то занятия.

— Да, но мне кажется, козы — это очень важное занятие, — возразил Том. — Для меня очень много значит иметь коз на Козьем ручье. А раз собираешься чем-то заняться, то нужно делать все как следует. И, как я уже говорил, мне много помогают.

— Просто невероятное общество любителей коз, — заметила я.

— Совершенно верно. Но мои друзья интересуются всем. И находят время для тех занятий, которые их больше всего интересуют. Именно поэтому они мне нравятся. А козы — первоочередное дело для всех нас.

— Они практически королевской крови, — усмехнулась я, наблюдая, как козы зарываются мордашками в сено. Это были красивые животные: лоснящиеся, нежно окрашенные, с приятными умными мордами.

— Тоггенбургеры, — объяснил Том. — И в некотором роде действительно королевской крови. Самая старая порода, какая у нас есть. И дает намного больше молока, чем остальные. Эти барышни все вместе могут дать двенадцать тысяч фунтов молока в год, если захотят. Сейчас у меня дойная только Афродита, потому что другие недавно были спарены и не будут давать молока почти до весны, когда у них появятся козлята. Но одна Дита снабдит молоком и сыром меня и Мисси в течение всей зимы.

— Они все девочки? — подала голос Хилари. — А где же мальчики?

— Я их не держу в таком количестве, как девочек, — кратко ответил Том.

Я бросила на него взгляд. Том поймал его и указал на отдельное стойло в конце сарая, куда не достигал свет из люка. В голубой тени я увидела очертания массивной головы, просунувшейся между прутьями и спокойно жующей сено. Темные уши были направлены вперед, а великолепная борода волочилась по зерну.

— Вирбиус — „главный музыкант" года, — представил его Том. — Десятимесячный козел, один из лучших, каких я когда-либо видел. Обычно я держу двух, одного для поддержки, но когда появился старина Вирбиус, я понял, что явился еще один король, и поэтому оставил только его. Первый день рождения Вирбиуса еще не наступил, а у этого молодца уже все девочки, кроме одной, в интересном положении. Когда придет время окота, мы узнаем, что он на самом деле собой представляет.

— И он тоже умрет? — внезапно спросила Хилари.

— Вероятнее всего, нет. Он проживет долго. — Голос Тома звучал ровно.

Девочка не продолжала расспросы. Мы пошли обратно в дом; его окна светили, как маяк в сгущающихся сумерках. Маленькая козочка топала вслед за Хилари. Эрл поковылял в сторону в поисках Рэкуэл, ужина и сна.

— Оставайтесь на ужин, — предложил Том, — у меня есть овощной суп, кукурузный хлеб и пирог с хурмой, который прислала дочь Скретча. Она собрала плоды со старого дерева в верховьях Козьего ручья, которому больше ста пятидесяти лет. Очень немногие люди в мире ели пирог с хурмой. Я дам вам что-нибудь выпить, пока готовлю, Хилари может поспать, если хочет, — Том заметил смежающиеся ресницы девочки.

— Но нам уже пора возвращаться, — начала было я.

— Мама, пожалуйста, — настойчиво попросила Хил. — Я хочу видеть, как спит Мисси под меховым покрывалом.

— Да, пожалуйста, — подхватил Том. — Я хочу кое-что показать вам. После восхода луны. Я не задержу вас допоздна.

— Мы будем опять танцевать? — сонно спросила Хилари.

— Лучше. Мы будем маршировать.

— Мама…

Внезапно мой мятущийся дух почувствовал облегчение и сердце успокоилось. Я поняла, что должна ощущать моя дочка: простую, задерживающую дыхание радость от ожидания чудесного, того, что может произойти здесь, в этом владении волшебника.

— Ну хорошо, конечно, — согласилась я. — Вначале пирог с хурмой, а затем мы маршируем.

Мы уложили Хилари и козочку в мягкую постель, натянули на них развращающе красивое покрывало, понаблюдали, как козленок и ребенок покрутились и свернулись, засыпая, и пошли обратно в гостиную.

Том натянул через голову синий велюровый свитер с круглым воротом, убрал черные волосы с глаз и поставил запись оркестра под управлением Солти, исполняющего Бетховена. Зазвучала чистая и могучая музыка. Хозяин домина разжег огонь и принес мне шотландское виски, которое я попросила, а себе сделал сухой мартини со льдом.

Том дирижировал музыкой Бетховена, двигаясь вокруг большой кухонной плиты, помешивая и пробуя, разговаривая сам с собой. Или со мной? Я не знала, с кем именно.

— Эстрагон? Я думаю — да. И может быть, капельку лимонного и базиликового сока, и еще хорошую порцию шерри… Так, да-да-да-да!.. Господи, это прекрасно, это просто прекрасно! Представляете? Иметь все это в голове!

— Вы со мной разговариваете? — лениво спросила я, располагаясь перед камином, где Том поставил для меня одно из своих замасленных старых больших кресел, набрасывая на плечи мягкий, пахнущий вереском старый плащ, чтобы спрятаться от ночного холода.

— Да, с вами или с тем, кто будет слушать, или ни с кем. Это одна из привилегий одиночества — разговор с самим собой. Ужасно недооцененный метод терапии и верная преграда скуке. Никогда не знаешь, кто ответит… Ну вот. Это почти готово. Хотите разбудить Хилари или пусть спит?

— Пусть спит. Она не будет голодной, когда проснется. Этого никогда не бывает. Я дам ей что-нибудь по приезде домой, если она захочет. Последнее время на ужин она ест хлопья и молоко.

— А вы хорошая мать, не так ли, Диана? — произнес Том серьезно. — Может быть, вы трясетесь над Хил немного больше, чем надо, но вы действительно любите своего ребенка.

— Конечно, — сказала я с удивлением. — Разве не все матери таковы? Нет, конечно, было бы глупо так говорить, не все, разумеется. Но… да, я действительно люблю ее. Намного, намного больше, чем кого-либо на свете.

— Тогда вы рискуете оказаться с разбитым сердцем, — заявил он. Я посмотрела на Тома, желая понять, шутит ли он. Но Том не шутил. Его голубые глаза казались очень темными.

— Тогда так же рискует и всякий другой родитель, любящий свое дитя. Что вы такое говорите? Что, мне нужно стараться меньше ее любить?!

— Нет. Но у вас должно быть что-то еще, что бы вы любили так же или почти так же.

— Не могу представить себе, что смогла бы полюбить кого-то с такой же силой, как люблю Хилари, — натянуто произнесла я. Том приближался близко к слишком щекотливой теме.

— Я не сказал „кто-то", я сказал „что-то".

— Тогда что вы любите так же сильно, как своих мальчиков? Музыку, преподавание, что?

— Леса, — просто ответил Том. — Я люблю леса.

— Так сильно?

— Да.

Мы притихли и ели овощной суп, пирог с хурмой и пили резкое сухое вино. И суп, и пирог были на редкость вкусными — Том не обманул, я съела по две порции. К тому времени, как он сварил кофе в старом плюющемся аппарате и подал его мне у камина, наступила полная темнота, а ручей и лес начали бледнеть от света восходящей луны. Я повернула голову, чтобы посмотреть на ее след, тянущийся поперек черной воды Козьего ручья. Свет был столь же диким и волшебным, как и в ту, предыдущую ночь. Я подумала, что жить каждую ночь в ожидании этого магического света — ценность, просто недоступная воображению.

Когда Солти и Девятая симфония подошли к сокрушительному финалу, Том потянулся и встал.

— Готовы маршировать?

— Вы это серьезно говорили?

Время приближалось к девяти часам. Если мы сейчас выедем, то будет уже десять, прежде чем я вымою и уложу Хилари, а завтра нам обеим рано вставать. Шутки в ночных лесах показались мне внезапно не такими уж волшебными.

— Да, я серьезно, — заявил Том. — Это недалеко, а света луны достаточно, чтобы было безопасно. Я действительно хочу, чтобы вы увидели кое-что. Такое случается только осенью, после наступления темноты и, может быть, раз или два в чьей-нибудь жизни. Если Хилари слишком сонная, чтобы идти, я понесу ее. Но она непременно должна пойти с нами. Она должна знать, что происходит здесь.

— Я не хочу, чтобы она опять подходила к воде, Том… — начала я.

— Господи, Диана, вы что, думаете, что я губитель детей из вашего местного интерната? Я сам вырастил ребят…

— Я хочу пойти с вами, — донесся голосок Хилари. Она стояла на пороге спальни, протирая глаза кулачками. Ее капризный тон говорил о том, что она была еще сонной. Я внезапно устала от собственного раздражения и поняла, что, наверно, похожа на слишком любящую глупую мать из телевизионного сериала.

— Присоединяйся, — бросила я сухо. — Если мистер Дэбни испытывает желание тащить все твои семьдесят фунтов по лесу в кромешной тьме, это его дело.

— Что составит для меня только удовольствие, — отозвался Том.

— Я могу пойти сама, — возразила Хилари с достоинством.

Том Дэбни как ни в чем не бывало взял короткий кривой нож с каминной полки и засунул его за пояс, натянул на тонкую тенниску Хилари один из своих свитеров и вывел нас в сверкающую ночь.

Девочка уставилась на нож, я тоже вопросительно подняла брови, Том объяснил:

— Для подлеска. Все змеи впали в спячку на зиму, а с аллигаторами я не связываюсь.

— А кстати, нуда это мы идем? — спросила я.

— К реке, — ответил Том. — Думаю, пришло время, чтобы вы обе познакомились с Биг Сильвер.

Двигаясь более бесшумно, чем я могла себе представить, в мягких мокасинах, в которые он переобулся перед выходом, он вышел с опушки и остановился у края деревьев, растущих вдоль Козьего ручья, чтобы подождать нас. Я обернулась к Хилари, а когда посмотрела обратно на опушку, Тома уже не было. Я глупо уставилась на край леса. Свет луны был почти таким же ярким, как дневной свет. Я должна была бы видеть Тома, но я его не видела…

Вдруг произошло легкое движение, как будто перестроились тени, и он вновь появился там, где я видела его до этого.

— Как вы это сделали? — изумилась Хил.

— Я наблюдал, как это делают олени. Вопрос движения: очень медленно, почти как при замедленной съемке на экране, как бы мысленно ставя ногу в следующий шаг. Ум сосредотачивается на лесе, деревьях, земле, и ты стараешься чувствовать себя их частью. Это не колдовство. Большинство хороших следопытов умеют так скрываться. А Скретч делает это лучше всех, кого я видел.

— А я могу научиться? — спросила Хилари.

— Думаю, что смогла бы, если бы сумела стать как бы мысленно вне себя и слиться с лесом. В один прекрасный день, мне кажется, тебе это удастся.

— А мама смогла бы?

— Да. Но я не знаю, захочет ли она.

Мы перешли ручей по крепкому бревенчатому мостику и направились на восток.

Как только мы сошли с опушки, огромные деревья сомкнулись над нашими головами как шатер. И если бы на деревьях была листва, то лунный свет вряд ли смог просочиться через него. Но теперь, когда большая часть листьев опала, свет пятнами ложился на землю, мягкую, как губка, так что, следуя по бесшумным стопам Тома Дэбни, и мы с дочкой могли продвигаться довольно легко. Подлеска было не много. Земля напоминала войлок из-за толстого слоя сырых листьев, но я чувствовала хруст бесчисленных желудей, а мокрая бледность мертвого папоротника-орляка касалась моих лодыжек.

Рядом со мной, держась за руку, решительно тащилась Хилари, глядя вокруг с сосредоточенным вниманием и интересом любопытного ребенка. Я гадала: боится ли она хоть немного? Но напряжения от страха в ее пальцах не чувствовалось. А вот по моей шее и рукам бегали мурашки от вида дикой чащи, от шуршания и плюхания каких-то животных, но я не ощущала настоящей тревоги. Мне казалось это странным. Никогда мне не было покойно в лесу. Впереди нас, не прерывая своего ровного мягкого шага, двигался Том Дэбни. Он тихо рассказывал:

— Болото Биг Сильвер не шире пяти миль в любой точке, но оно тянется на половину длины штата. Это часть наносной долины Миссисипи. Когда-то его площадь была двадцать четыре миллиона акров. Теперь — меньше пяти миллионов. Оно было засорено вырубками или высушено дренажом под поля соевых бобов, как вокруг Пэмбертона. Но то, что осталось, — один из самых старых лесов на земле. Некоторые животные и растения, такие, как тупело,[66] саламандры, аллигаторы, являются живыми ископаемыми. Они почти не изменились за миллион лет. А еще здесь, в глубине лесов, обитают несколько редчайших пород животных. Я видел кугуаров и красного волка, и я думаю, что однажды встретил редчайшую породу дятла. Хотя житейский опыт и подсказывает, что я не мог его видеть, но все же я больше чем уверен, что это был именно он. Вы не найдете в мире более диких лесов, чем леса вокруг реки Биг Сильвер. Хотя все быстро меняется.

Идя рядом со мной, Хилари спросила:

— А здесь есть какие-нибудь — ну, вы знаете — большие животные?

— Как что? Как тигры? — донесся до нас изумленный голос Тома.

— Я знаю, что здесь нет тигров. Я имела в виду медведей, — чопорно заявила Хил.

— Медведи не водятся на заливаемых площадях, — ответил Том. — Самый крупный зверь — рыжая рысь, да и то этих ребят не часто встретишь. Я видел всего четыре или пять за всю свою жизнь. И это случилось давно. Тогда еще был жив мой отец. Ты здесь наверняка увидишь оленей, серых лис, может быть, речную выдру, белок, болотных кроликов да еще около четырех миллионов родственников старика Эрла. И, конечно, гейторов, ну, аллигаторов. Да еще немного карликовых диких свиней. Но с этими голубчиками лучше не встречаться на узкой дорожке. Не бойся, ночью ты их не увидишь. Еще здесь обитает множество видов птиц, уток и гусей. Профессор Лонгстрит сказал мне, что более четырех миллионов лесных уток и двух миллионов крякв зимуют в наносных сырых землях. Мне кажется, лесные утки — самые красивые из крупных птиц, какие только живут в наших краях. Как-нибудь следующей осенью, когда они прилетят, я возьму тебя с собой, Хил, на озеро Пинчгат, чтобы полюбоваться на них. А еще есть дикие индейки — в День Благодарения ты ела как раз одну из них. Корольки с рубиновыми гребешками, золотые и пурпурные вьюрки, около миллиона певчих птиц…

— А здесь когда-нибудь были дикие лошади? — спросила девочка. — Вы знаете, такие, как на острове Камберленд?

— Никаких лошадей здесь не было. Предание гласит, что Ипполит, который был в некотором роде королем в священной роще в Древней Греции, был разорван лошадьми в своей колеснице. С тех пор лошади являются „персона нон грата" в глубине лесов. Поэтому здесь их нет. Ты не увидишь лошадей, пробирающихся среди деревьев, как белохвосты. И я не думаю, что это большая потеря для лесов.

— Вы не любите лошадей, правда? — спросила Хилари.

— Нет, — услышали мы голос Тома, — не особенно. Скорее даже нет.

Некоторое время мы шли молча. По мере приближения к реке маленькие высохшие заводи и круглые пруды, которые мы то и дело обходили, уступали место равнине, и лесной ковер под ногами стал более толстым и мягким.

Огромные, образующие арки деревья постепенно уступили место причудливым монолитным формам громадных водяных тупело и лысых кипарисов с огромными опорами и фантастически изогнутыми корнями. Тьма была здесь почти осязаема, густая и непроницаемая. Только случайные полосы серебряного сияния прорывались вниз, в неподвижную, густую черную воду, в которой стояли деревья.

Мы продвигались вдоль небольшого хребта, возвышавшегося едва ли на фут над водой. Я чувствовала холодное отвращение к этой темной влаге внизу. Она казалась тайной, первозданной и почему-то лукавой, как будто бы была живой, владеющей каким-то древним и невыразимым знанием, какой-то огромной и ужасной тайной, которую она прятала от людей. Мне казалось, что я умерла бы от ужаса и отвращения, если бы свалилась в нее. Вода разливалась среди деревьев как черное зеркальное озеро, простираясь так далеко, как только было видно.

— Еще далеко? — голос и шаги Хилари слабели.

— Мы уже на месте, — ответил Том. — Только здесь река очень мелкая и разливается так, что нельзя наверняка сказать, где же ее русло. Эта часть лесов бывает залита почти круглый год. И поздняя осень — единственное время, когда вы можете зайти так далеко. И то это бывает очень редко: место, куда я вас веду, находится под водой все время, за исключением очень засушливого лета и осени, как в этом году. Не знаю, удастся ли вам увидеть это еще когда-нибудь.

Голос Тома был близок к шепоту, но он звенел в густой тишине, как крик ночной птицы. В тот момент я поняла, что древняя тишина, давившая на меня таким тяжелым, ужасным грузом, как и в то утро на Королевском дубе, когда я сидела на дереве и плакала от страха и отчаяния, эта тишина не была таковой в полном смысле слова. Это был гобелен, сотканный из неслышных звуков, покрывало из диких лесных голосов. Ни один из них не был мне знаком.

Все тот же старый леденящий страх начал расти в груди, и я почувствовала, как холодный пот выступает на лбу. Мне хотелось, как и тогда, повернуться и бежать без оглядки туда, где безопаснее, на свет, на воздух.

Вместо этого я сжала руку Хилари и бодро сказала:

— Нам пора заканчивать, Том. Уже, наверно, больше десяти.

Я увидела белки его глаз, которые блеснули, когда он повернул к нам голову.

— Мы уже почти пришли, — ответил он, и мне показалось, что в его голосе послышался смех. — Прямо за этим тростником.

Том указал вперед на стену речного тростника, преграждавшую нам путь. Она возвышалась на половину высоты деревьев и выглядела такой массивной и солидной, как каменная ограда.

Том шагнул к тростнику и так же, как до этого на опушке леса, исчез в нем. Мы с Хил остановились и уставились в чащу стеблей, даже, пожалуй, стволов, которые, наверно, были не меньше двух-трех дюймов в диаметре. Никогда раньше я не видела подобного тростника.

— О'кей, Симсим, откройся, — проговорила я. Мой голос звучал высоко и глупо. Без Тома лес разросся и превратился в гигантский лабиринт, пустой и ужасный.

Тростник зашевелился, Том раздвинул стебли в стороны, чтобы открыть нам проход. Мы преодолели преграду и замерли. Я затаила дыхание, а Хилари тихо вскрикнула.

Перед нами лежала чаша большого, мелкого и пустого озера. В черноте и чистом серебре лунного света я не могла точно определить его глубину и размеры, но мне казалось, что оно должно быть не менее пятнадцати футов глубиной, а в длину хватило бы на два футбольных поля. Дно озера покрывала черная вода, отражавшая белую луну, но я знала, что глубина воды не больше нескольких дюймов. Но самое большое впечатление производили деревья.

Они выстроились рядами вдоль дна озера, как будто посаженные рукой некоего титана много вечностей тому назад. Черные, с бородами из мха кипарисы, тупело, такие же высокие, как гигантские деревья, под которыми мы проходили в начале пути, более ста футов высотой… Их громадные черные корни, восходящие уступами, подобно парящим контрфорсам средневековых соборов, вздымались на десять-двенадцать футов над мелкой черной водой. По сравнению с ними человек выглядел бы карликом. В холодном белом сиянии они походили на доисторические монументы невообразимому богу. Во всей этой лунной белизне и бездушной эбеновой черноте не было, не могло быть ничего, что затронуло бы сердце человека. Место это казалось враждебным жизни.

Том сделал нам знак садиться, и мы опустились на мягкую землю хребта так, что проход в тростнике оказался у нас за спинами, и стали просто смотреть вниз, в большую разлившуюся заводь. Мне казалось, что Том должен что-то сказать нам, он должен почувствовать, что без его голоса, который должен придавать всему смысл, кипарисовая заводь была опасна для нас, была слишком враждебной, слишком отдаленной от нашего понимания.

И вскоре он заговорил. Это был тот же тихий шепот, что мы слышали недавно.

— Вы никогда не увидите эти корни, за исключением тех лет, когда бывает невероятно сухо. Тогда вода отступает. Обычная глубина — около десяти футов, поэтому, если прийти сюда в обычный, незасушливый год, то увидишь только двухфутовые корни, уходящие в воду, как и в других местах. Всего третий раз я сам вижу подобное. А бываю я здесь по три-четыре раза в год. Я охотился за этим всю осень. Я был уверен, что на этот раз увижу то, что ищу. Так и есть. Теперь сидите тихо и наблюдайте. Представление еще не окончено.

И мы сидели. И молчали. Опять тишина набухла, гремела и пульсировала вокруг меня, а предельная дикость природы и странность всего происходящего жгли глаза, как соленая вода. И я чувствовала себя такой же невесомой, как будто сидела на осколке звезды в другой галактике.

Мне казалось, что я потеряла всякую чувствительность, но, напротив, это был уже ее избыток, перегрузка, совершенно враждебная мне. Чувствует ли Хилари страх? Очевидно, нет. Ее хрупкое тело, опиравшееся на меня, было легким и расслабленным, а дыхание — тихим и спокойным. Она просто сидела в лунном свете между мной и Томом Дэбни, с детским нерастраченным терпением ожидая, что на нее снизойдет чудо.

И оно снизошло спустя полчаса — после тридцати минут молчания, пылающей белизны и наползающего холода.

И вот пришли олени. Они возникли внезапно. Стадо примерно в восемьдесят оленей, больших и маленьких. Они появились из темноты на дальней стороне заводи и спускались, как духи, по ее крутым склонам свободными двойными рядами, как будто они возникли из пения неслышимых свирелей. Можно было различить их очертания, широкие плечи и тонкие ноги, можно было видеть белизну их животов и хвостиков, слабую пятнистость подрастающих оленят и огромную корону рогов одинокого самца, замыкавшего шествие. И можно было рассмотреть сверкающие брызги воды, доходящей им до лодыжек, когда они шли по ней, и пар от их легкого дыхания в прохладном воздухе ночи. Но ничего, ничего не было слышно…

Или я ничего не могла услышать? Как будто тени стада из другого времени, давно умершего и все еще живущего, сошли вниз, в этот огромный затопленный лес, и прошествовали через заводь.

Олени не смотрели по сторонам, не останавливались, не спотыкались, не щипали траву. Они просто пересекали темные воды…

Все видение продолжалось около десяти минут — десять минут, чтобы пройти перед нашими глазами и раствориться в лесу на противоположной стороне озера.

И за все это время мы не проронили ни звука, и ни звука не донеслось со стороны черной воды и кипарисовых деревьев.

Когда последний из оленей, огромный самец с ветвистыми рогами, исчез из виду, Хилари просто сказала:

— Мне хочется плакать.

— Надеюсь, что это так, — отозвался Том. Я не повернула головы, чтобы взглянуть на него, — я знала, что если посмотрю, то снова увижу на его лице серебряные следы слез.

— Что это? — спросила я, стараясь говорить как можно естественнее. — Почему они так идут — рядами? Что это, какая-то ежегодная миграция?

— Я не знаю, — ответил Том. — Я был свидетелем этого всего три раза, тогда же, когда видел заводь сухой. Но никогда не встречал ничего подобного в других местах. Может быть, они совершают такой переход каждый год, просто я не видел… Может, они переплывают ее. Я проверю и посмотрю в следующую осень, когда настанет время Волчьей луны, как сейчас. Но я представления не имею, нуда они идут и почему. Обычно олени бродят небольшими стадами: самец, несколько самок и оленята, и никогда дальше мили или двух от их основного ареала. Самец посылает дамочек и оленят вперед, как и сейчас, а сам замыкает шествие. Но никогда не бывает больше пяти-шести самок и одного самца. Может быть, этот — Хозяин, король-олень…

— А что это такое? — оживилась Хилари.

— Во многих охотничьих мифологиях люди верили в суперживотное, в Хозяина, в животное-короля. Это нечто вроде направляющего духа животных, на которых они охотились. Хозяин обладает огромной властью, и у него душа, как у человека. Поэтому, когда следовало на охоте убить медведя, бизона или кого-то еще, охотники исполняли сложный ритуал, а после охоты они хотели, чтобы другие люди испрашивали прощение у души, духа животного-короля, чтобы тот не наказал их за убийство. Все культуры имели такие мифы. И у всех наших индейцев были подобные ритуалы.

„Так же, как класть листок дуба в рот мертвого оленя? Как окрашивать себя его кровью?" — подумала я.

— Вы, должно быть, хорошо знакомы с мифами, — заметила я вслух. — Это уже второй за сегодняшний вечер.

— Иногда я думаю, что мифы — единственные реальные истины, которые есть у нас, — произнес Том, глядя туда, где проходили олени. Его голос звучал как-то отвлеченно. — Мне кажется, мифы — это способ привести себя в гармонию с реальностью, в них мы соприкасаемся с подлинным опытом жизни. Я думаю, мифы помогают нам узнать не только, где именно в мире мы находимся, но и что мы есть на самом деле. И кто мы. В этом просвещенном столетии мы убили большинство наших мифов, и результаты можно увидеть в любом гетто, в палатах, где лечат алкоголиков и наркоманов, в каждом сумасшедшем доме, в каждом отравленном потоке на планете. Без мифов у нас не осталось ничего, что бы мы уважали. Мифологическое мышление — это способ видеть все одухотворенным и разумным, способ быть со всем окружающим „на ты", как с братом. Без этого все в жизни становится бессмысленным, каким-то… „оно". И вы дважды подумаете, прежде чем обесчестить брата своего, но кто будет беспокоиться о бездушном „оно"?

Том замолчал, а затем усмехнулся. Я увидела его белозубую улыбку.

— Так рассуждает сумасшедший с Козьего ручья, — произнес он после небольшой паузы.

— Но это прекрасное сумасшествие, — было моим ответом.

Я была тронута его словами. Я знала, что могла согласиться насчет сумасшествия в ярком свете дня в моем офисе, но там, в безмолвном лесу, где мы только что видели оленей, прошедших, словно видение, по заводи, и эта картина все еще стояла перед моими глазами и жгла сердце, я чувствовала смысл и истину в словах черноволосого человека.

Я надеялась, что Хил тоже слышала весь разговор. Выраженное с элегантной краткостью, это было именно то, с чем должна была вырасти моя дочь. Но когда я посмотрела на девочку, я обнаружила, что Хил заснула.

Я подумала о времени и о долгом пути домой. Хотя нам давно уже было пора уезжать, я все откладывала отъезд.

— И вы действительно любите все это? — спросила я Тома.

— Да, люблю. Леса — самая великая душа, какая только существует на свете. И животные тоже. Леса для меня — это все. — Том посмотрел на меня. — Я не хочу сказать, что больше ничего нет в моей жизни. Я люблю свою жизнь. Она полна вещей, которые я люблю. Просто я имею в виду, что лес — то место, откуда все происходит. Это исток. Это… образец, порядок, естественное течение и ритм всей жизни, первый и самый древний импульс и реакция на него. Все это здесь, в дикой природе. Она — наивысший и наичистейший порядок, какой только существует. Когда мы потеряем все это, мы потеряем и сердце, и нашу суть.

— Люди говорят так о Боге, — заметила я. — И они поклоняются ему.

Он снова улыбнулся:

— Можно назвать мои слова поклонением. Но это не нуждается в названии. Оно нуждается в признании.

— Словом, это то, чему вы поклоняетесь? Это… как это назвать? Дикая природа? Как друид?[67]

— Нет. Я не друид. Не романтизируйте меня. Я просто парень, который любит леса больше всего на свете. Вы тоже можете поклоняться им. Нечто подобное люди делали когда-то во всех культурах и в общем-то очень хорошо себя чувствовали. С некоторыми оговорками, конечно. Думаю, существуют люди, которые и до сих пор поклоняются лесам. А если и не поклоняются, то по крайней мере живут по правилам дикой природы, что, может быть, то же самое. Возможно, я один из последних могикан. И я знаю, что нахожу своих братьев здесь, в лесах.

— Приходило ли вам когда-нибудь в голову, что у вас не все в порядке с мозгами? — легко сказала я, но сразу же почувствовала нелепость своих слов.

— Не так, чтобы очень, — засмеялся он. — Но это наверняка приходило в голову множеству других людей. Спросите хотя бы моих бывших жен. А как насчет вас, Диана? Думаете ли вы, что я в самом деле не в своем уме?

Я задумалась. Мне казалось, что за шутливостью разговора Том прятал серьезность.

— Нет. Вы просто целеустремленный. То, что японцы называют „живущий одной мыслью". И думаю, что это пугает меня больше, чем помешательство.

— Не бойтесь меня, — промолвил Том мягко. — Я никогда не причиню вам вреда. Я — или скорее то, что я знаю, — смогло бы даже исцелить вас.

— Вы все время говорите об исцелении. Считаете, что я в нем нуждаюсь?

— А почему бы еще вы приехали сюда? — ответил он просто. — Почему привезли с собой дочь?

Хилари зашевелилась и тихонько вскрикнула. Я поднялась и потянула ее за собой.

— Мы действительно должны ехать. Уже, наверно, за полночь.

— Позвольте мне. — Том нагнулся и положил Хилари к себе на плечо, она уткнулась головой в ямку между его шеей и плечом, вздохнула и скользнула обратно в сон. Ее длинные и легкие, как у жеребенка, ноги свободно свисали с его рук, Том опустил свой острый подбородок на макушку девочки.

Легко держа ребенка, Том пошел впереди меня в проход между тростником. А к тому времени, когда мы подошли к дому, Волчья луна всплыла высоко на небе, и ее свет вновь стал обычным, белым ночным светом ранней зимы.

Все волшебство рассеялось.

— Скажите, то, что завод находится там, тревожит вас? — спросила я у Тома, когда мы устраивали Хил в „тойоте".

— Нет, это не моя проблема.

Слова эти были так не похожи на него, что я остановилась и посмотрела в лицо Тома.

— Просто я хочу сказать, что есть люди, которые занимаются вопросами завода, люди из „Гринпис", специалисты из департамента по изучению энергии, которые наблюдают за производством, контролируют все чрезвычайные ситуации и заставляют руководство быть честным. Это их работа. Моя же работа — смотреть вот за всем этим: за лесами, животными.

Я не знала точно, что он имеет в виду. Что, он вообразил себя лесничим? Смотрителем лесов?

— Но ведь вы убиваете. Вы сами охотитесь.

— Когда-нибудь я расскажу вам об этом. Когда будет больше времени. И когда подойдет соответствующее время. Я хотел бы, чтобы вы знали об… убийстве животных.

— Я никогда не смогу этого сделать. Может быть, я смогу понять, почему вы это делаете, но никогда не смогу сама убить.

— Ну что ж, о'кей. Для вас достаточно только знать о лесах. Я покажу вам. И научу вас. Мы можем начать, когда вы захотите.

— Не теперь. Пока еще нет. Думаю, что захотела бы узнать, но… пока еще нет.

— Только дайте мне знать, — сказал Том Дэбни на прощание.