Глава 7

Через неделю после ночи Волчьей луны наступила холодная, сырая и ненастная погода. Сильный, что-то поющий ветер бродил среди верхушек деревьев и отправлял последние листья в кружащемся вихре на землю.

Было слишком ненастно, чтобы думать о набегах на болото Биг Сильвер, и я убедила Хилари отложить наш следующий визит до улучшения погоды. Но девочка была беспокойной и раздражительной и постоянно приставала с просьбой поехать проведать Тома и Мисси.

В конце концов в воскресенье, когда она, Картер и я в течение долгих часов оставались у камина в нашем коттедже, прислушиваясь к дождю, стучащему по оконным стеклам, и проигрывая Парчизи, приставания Хил обернулись небольшим взрывом.

— Почему ты не хочешь, чтобы я отвез тебя в конюшню, где ты можешь ездить на Питтипэт в манеже? — спросил Картер с терпением, которому я могла только позавидовать. — Я на днях видел Пэт, и она сказала, что уже прошло более двух недель с тех пор, как она тебя видела в последний раз. Питтипэт скучает по тебе. И ты не должна отставать — большая выездка состоится весной.

— Я не хочу ездить верхом, — заявила Хилари. — Я устала от лошадей. Я хочу поехать обратно к Тому. И хочу видеть Мисси и Эрла. Это можно сделать и внутри дома. Я не промокла бы.

— Но, возможно, у Тома найдется дело и поинтереснее, чем развлекать тебя, — кратко заметила я. В присутствии этого мужчины я находила привязанность моей дочери к нему трогательной и милой, но в его отсутствие подобное проявление чувств каким-то непонятным образом раздражало и беспокоило меня. Я чувствовала в Хил огромный запас преданности и понимала, ощущала собственным телом огромную пропасть, которая образовывалась на месте любви дочери к отцу. Кто бы ни занял это место, он станет ее полным и абсолютным властелином. И я удивлялась, что таковым еще не стал Картер. Но хотя он нравился Хилари и она доверяла ему, все же я знала, что потайную дверь своей души девочка держала запертой.

— У него нет более интересных дел, — вспыхнула Хил. — Ему нравится, когда я гощу у него, в любое время. Он так сказал мне. Это ты не хочешь везти меня туда. Не думаю, что Том тебе нравится. Мне кажется, ты боишься Козьего ручья. И олени, и большие деревья в ту ночь напугали тебя до смерти.

— Ну-ну, Хилари, — сказал Картер, — конечно, никто не принуждает тебя идти кататься на Питтипэт, если ты этого не хочешь. Но ты должна прекратить дерзить своей маме.

— Кто это говорит? — Хилари злобно взглянула на Картера.

— Я говорю! — ответил он ровно.

— Вы не мой отец, — закричала девочка. — И я не ваша собственность. Я не обязана делать все, что вы скажете.

Она расплакалась и убежала к себе в комнату. Я приподнялась, готовая пойти следом за ней, причем моя ладонь чесалась нашлепать ее по заднице. Картер остановил меня, положив свою руку поверх моей.

— Оставь. Уже давно пора было ей проявить свой характер в отношении меня. У нас не может быть взаимопонимания, пока она этого не сделает. И меня беспокоило, почему Хил была такой вежливой со мной. Я потеснил ее на ее же территории, и девочка дала мне это понять.

— К чертям ее территорию. — Мое лицо пылало. — Это сущее отродье! Я не допущу подобного. Она распустилась потому, что ни у кого не хватало духу ограничивать ее, пока она была такой хрупкой. Но теперь, когда она чувствует себя лучше, ей предстоит снова придерживаться правил.

— Чьих правил? — спросил Картер мягко.

— Моих, — отрезала я.

— Да, она чувствует себя лучше, в этом нет никакого сомнения, — заметил Картер. — Козий ручей, очевидно, совершает свое хорошо разрекламированное волшебство. А что это она говорила по поводу оленей и деревьев?

Я начала было отнекиваться, но потом, сочтя, что нет оснований скрывать правду, рассказала Картеру о нашем походе к сухой заводи, фантастических парящих воздушных опорах кипарисов и вызывающем суеверный страх шествии безмолвных оленей. Рассказывая, я умышленно все сократила и обесцветила, чувствуя странное недовольство от того, что Картер спросил об этой истории.

— Господи, — произнес он, когда я закончила, — как прекрасно это должно было быть! Почему ты мне сразу не рассказала?

— Думаю, что просто забыла, — соврала я, зная, что он мне не поверит. Можно, скорее, забыть землетрясение или цунами.

— Может быть, Хилари права, — решил Картер, серьезно глядя на меня. — Ты боишься Козьего ручья… или чего-то еще там, в лесу?

— Нет, — отмахнулась я раздраженно. — Ни Козьего ручья, ни леса, ни воды, ни Тома Дэбни, если ты это хочешь сказать.

— Да, именно это я и хочу сказать, — улыбнулся Картер. — И я не знаю, радоваться мне по этому поводу или сожалеть.

— Картер, мне безразличен Том Дэбни во всех отношениях, кроме одного: я рада, что его маленький лесок, кажется, приносит много пользы Хилари. И до тех пор, пока это будет продолжаться, я буду возить ее туда, и до тех пор, пока я буду это делать, я буду думать о Томе Дэбни так же, как думаю сейчас, — как о приятном, безвредном помешанном, который добр к моей дочери. Все. Точка. Конец истории. Мы уже обсуждали эти вопросы, и мне они изрядно надоели. Не хочу больше говорить об этом. Просто я хочу продолжать работать и растить свою дочь. И быть с тобой. Пусть все остается так, как сейчас. Мне хочется, чтобы мы были… просто продолжали быть самими собой. И я хочу, чтобы ты постарался сделать это и оставил в покое Тома Дэбни в его лесах.

Картер потянулся ко мне, обнял и произнес:

— Прости, Энди. Я никогда не умел хорошо изобразить сцену подростковой ревности. Именно так мы и поступим — просто будем самими собой. Это самые приятные слова, которые я услышал за долгое время.

Мы были вместе каждый день в течение недели или около того, вместе так, как не были никогда раньше. Каждый день он возвращался после работы в наш коттедж, а у меня уже был зажжен намин и охлаждены напитки, и мы вместе готовили обильные ароматные обеды: тушеное мясо, икра, суп и рагу — блюда, которые мне никогда не приходилось есть в других домах Пэмбертона и которые я никогда не готовила в Атланте.

Часто я задерживалась на работе — это случалось теперь почти каждый день, — казалось, что мисс Дебора решила изыскивать все больше и больше дел, которые задерживали бы меня в Бюро. Но когда я входила в дом из промозглых сумерек, Картер уже готовил обед.

Иногда я ненадолго оставалась сидеть в автомобиле перед коттеджем и смотрела сквозь его запотевшие стекла в освещенные окна домика, наблюдая за ними, двигавшимися внутри перед прыгающими языками пламени камина, — за моей дочкой и моим другом и любовником: одна — темный огонь, другой — золотистый медведь, и слезы собирались в узел в моей груди и обжигали нос. Хилари обычно болтала, как белка, а Картер улыбался, помешивал что-то и прислушивался. И тогда меня охватывал прилив благодарности: чего еще в целом мире я могла желать больше, чем этого? Как будто смотришь в магический кристалл, видишь всю твою оставшуюся жизнь и понимаешь, как она хороша, мало того — почти волшебна…

Почти никогда в те дни не слышала я голоса, беспомощно кричащего во мне: „Наполни меня!" Никогда во время наших вечеров, проведенных вместе с Тиш и Чарли и другими парами, ни в течение счастливых, мирских, заполненных домашними хлопотами выходных дней, ни в кино, ни в бакалейных лавках, ни на тренировочных дорожках, ни в пэмбертонской Гостинице. Ни в густой темноте моей холодной спальни под огромным, соскальзывающим стеганым одеялом на гусином пуху, которое Картер выписал из Орвиса и под которым теперь почти каждую ночь он овладевал мной в своей деликатной любви. Почти никогда не слышала я этого голоса. Но только почти.

— Я или должен жениться на тебе, или бросить тебя, — сказал Картер как-то утром в густой предрассветной мгле, когда он встал, чтобы отправиться домой и переодеться для наступающего дня. — Злые языки начнут болтать повсюду — вплоть до Уэйкросса.

— Почему тебя это беспокоит? — спросила я. — Учительница среднего возраста с десятилетним ребенком после всех лет чувственной неумеренности цветущей и изобретательной миссис Пэт Дэбни. Что в этом плохого? Мы для них так скучны, что они падают в обморок.

— Это меня и беспокоит. Я подумал, что ты можешь волноваться. Мне не хотелось бы, чтобы Хилари пришлось выслушивать гадости из-за меня. Дети могут быть злобными и испорченными — тебе и ей это хорошо известно. И некоторые взрослые тоже. Мисс Дебора не будет молча терпеть такое положение вещей, особенно если это положение счастливое.

Я потянулась так сильно, что мои коленные и плечевые суставы захрустели, как смятая фольга. Пух так легко плавал по моему нагому телу, что мне хотелось громко смеяться от удовольствия. Но, однако, в одну из ночей на той же неделе мне приснилось, что это был дикий, тайный вес меха, давивший мне на живот и грудь.

— Не могу представить себе, что хоть один человек может чувствовать что-либо иное, кроме радости, от того, что рядом с Хил есть мужчина, который любит ее и нежно заботится, — заметила я. — А что касается детей в ее школе, то у половины из них есть „дяди", которые остаются на ночь с мамашей. Ну а если говорить о мисс Деборе, то, Картер, будь серьезней. Что она может мне сделать? Если она попытается уволить меня за то, что я живу с тобой, то колледжу придется уволить половину факультета.

— Не недооценивай ее, — предупредил Картер. — В свое время она потопила много невинных душ.

— Ходят ли разговоры обо мне и Картере? — через неделю спросила я у Тиш по дороге домой с собрания клуба пэмбертонских дам.

— Весьма незначительные. Ты и Картер тихие. Пэт Дэбни в ее самый ленивый день — лучший предмет для пересудов, чем вы. Но, между прочим, я слышала пару намеков о тебе и Томе.

Я уставилась на подругу. Она не повернула головы, чтобы посмотреть на меня, но широко улыбнулась, веснушки на ее лице слились вместе, как патока.

— Я была у него только один раз, — заявила я с негодованием. — Один раз, и это было две недели тому назад. Хилари была на ручье пару раз, Том забрал ее после школы и привез к обеду, он даже не входил в наш дом, просто высаживал ее, сигналил и ехал дальше. Он подарил Хил маленькую козочку, которую держит там, у себя… Слушай, Тиш, ты это выдумала сама!

— Нет. Все слышала своими ушами. Может быть, и был всего один раз, но ты вернулась после полуночи, и мне известно из надежных источников, что на заднице твоих брюк была грязь от земли и травяные пятна. Это послужило предметом разговора в химчистке.

— Тиш… — Я не отрываясь смотрела на подругу. Жгучая ярость кипела в груди. — Мы ходили в лес смотреть оленей. Господи, Хилари была с нами все время!

— Успокойся. — Тиш улыбнулась. — Однажды я села на красное вино, которое Чарли разлил во время званого обеда, и на следующий день весь город говорил, что у меня был выкидыш. Ведь наш город очень маленький. И, в сущности, никому ни до чего нет дела. Просто всем доставляет удовольствие посплетничать по поводу того, кто с кем встречается.

— Я не встречаюсь с Томом Дэбни.

— Я знаю. Дело в том, что он, ну как будто любимый сын Пэмбертона. Все хотят видеть его вновь с хорошей женщиной, особенно после мрачной дамы-юриста из Таллахасси. Вернемся к твоему первому вопросу. Между вами с Картером есть что-нибудь, о чем стоит говорить? Кроме того, что он, очевидно, переселился к тебе в коттедж. Мы все предполагали, что он сделает это рано или поздно. Мне бы хотелось знать первой.

— Ты узнаешь первой, если будут какие-нибудь новости, — заверила я подругу. — Сейчас я просто счастлива тем, что есть.

— Не становись слишком счастливой, — предупредила Тиш. — Природа не терпит пустоты.

За неделю до Рождества мой колледж и школа Хилари закрылись на продолжительные праздники, и сезон в Пэмбертоне переключился на самую высокую скорость. Я ходила на кофе, бранчи,[68] чаи, приемы, обеды и балы. Я вынула из целлофановых пакетов вечерние платья, бывшие моей зимней униформой для приемов в дни Криса и Бакхеда, и надевала их, чувствуя себя элегантной, наконец-то равной со всеми окружающими меня людьми и в то же время предательницей, будто облачившись во все это богатство, я изменила хрупкому началу чего-то нового и драгоценного. Шелка, атлас и бархат, касающиеся моих ног, вызывали одновременно ощущение и чего-то знакомого, и чужого. Я не знала, сама ли я кивала и улыбалась, принимая комплименты Пэмбертона.

Рядом со мной гордо улыбался Картер в великолепном консервативном вечернем костюме. Люди прищелкивали языками и суетились вокруг нас, словно каждая вечеринка устраивалась в нашу честь.

Однажды вечером, когда мы оставляли Хилари в сверкающем, переполненном детьми доме Марджори, девочка сказала:

— Я помню тебя, когда ты ходила в гости и выглядела так же, как сейчас. Это было дома. И пахло от тебя так же. Ты теперь приходишь домой смеясь. А раньше ты плакала, возвращаясь из гостей. И я тоже плакала, после того как ты целовала меня на ночь и гасила свет. Мне было страшно, когда ты выходила. Мое сердце сжалось.

— Но теперь никаких слез, крошка, — обещала я, — только улыбки. И так будет всегда. Ведь ты не боишься теперь, когда я ухожу?

— Нет, — ответил мой выздоравливающий ребенок. — Так было, когда я была маленькой.

21 декабря Пэт Дэбни устраивала ежегодный вечер с эгногом[69] в своем миниатюрном кирпичном Малмезоне,[70] выстроенном стариком Бельведером для дочери и Тома Дэбни.

Я пошла на вечер с Картером, надев короткое вечернее платье из белого шелкового джерси, которое всегда было моим любимым нарядом для Рождества. На нем спереди и сзади были глубокие вырезы в форме буквы V, под бюстом материя была схвачена брошью из слоновой кости и золота в греческом стиле и дальше свободно спадала к зубчатой кайме на подоле. Платье вышло из моды уже несколько лет назад, но оно мне шло. Когда я покупала его, мне пришла на ум мысль, что я выгляжу в нем настоящей древней гречанкой с волевым лицом и густыми, непокорными темными локонами. По внезапному порыву я купила ободок для волос из искусственных белых и золотых листьев, похожий на лавровый венок, и надела все это на вечер в сочельник, который давала моя свекровь. Я увидела эффект, который произвела, на лицах миссис Колхаун и ее подруг — худых блондинок, когда вошла в дом на Хабершем-роуд. Все они широко заулыбались и отпрянули от меня незаметно, но так решительно, как девственницы от вампира. „Язычница!" — звенело в воздухе вокруг меня.

— Великолепное платье, — сказал мне Крис, лениво усмехаясь. После этого он настаивал, чтобы я надевала его каждый сочельник, который мы проводили у его матери. Не знаю, что заставило меня вынуть этот наряд для вечера у Пэт Дэбни, но я чувствовала, что выбор сделан правильно. У меня было ощущение, что я в доспехах выхожу на арену против львов. Или львиц.

Все, с кем я была знакома в Пэмбертоне, и многие, кого я не знала, присутствовали в тот вечер в изящных гостиных и столовых комнатах Пэт. Они пили эгног, черпая его из самой большой серебряной шеффилдской чаши для пунша, какую я когда-либо видела, брали ветчину и пышные бисквиты, ломтики таящей во рту вырезки, уложенные между маленькими булочками, с подносов, подаваемых чернокожими мужчинами в белых куртках. Через вращающуюся дверь кухни я мельком увидела чернокожих женщин в белых фартуках и вновь вспомнила о моем „выступлении" на вечере у Каррингтонов и о том, что я сказала матери и сестре Тома Дэбни по поводу их горничных. „Много мне было от этого пользы! — подумала я. — Дина все еще там, в кухне".

У одной из женщин было узкое лицо цвета жженого сахара, очень характерное и такое знакомое, что я стала пристально рассматривать ее, пока не вспомнила, что Том говорил мне о дочери Скретча Первиса, иногда работающей у Пэт. Не было сомнения, что эта женщина и была дочерью старика. Это вызвало у меня некоторое неприятное чувство — видеть ее работающей в кухне белого человека, в то время как ее отец постоянно присутствует как гость в доме другого белого.

Я подумала, ненавидит ли она такое положение, и решила, что, возможно, нет, потому что я не могла себе представить дочь Скретча, выполняющей ненавистную ей работу. Скорее всего, Пэт Дэбни платила по высшей ставке, иначе никто по доброй воле не согласился бы испытывать судьбу, чтобы ненароком не попасть на ее язвительный язык.

Мы пробрались через толпу к бару, который размещался в обитом панелями кабинете со сводчатыми потолками. Гости целовали друг друга, улыбались, кивали головами, обменивались шутливыми язвительными замечаниями и неискренними комплиментами, как обычно делают люди, хорошо знающие друг друга. Теперь я уже не чувствовала себя неловко в пэмбертонском обществе, мне было уютно и бездумно-спокойно. Я еще не была одной из них, но я знала, что постараюсь следовать правилам и добьюсь признания. Теперь я знала эти правила. Это было похоже… это было так, как в той пьянящей четверти, когда Тиш и я поступали в Эмори и были уверены, что выдержим наши приемные испытания и добьемся успеха. Высшая радость полного признания была у нас впереди, и ожидание казалось прекрасным.

К нам подошла Пэт Дэбни. Она выглядела так потрясающе эффектно, что я, казалось, ощутила, как мой шелк превратился в дешевую синтетику, а волосы спутались в массу шипящих змей. Маленькая мишурная глупость лаврового венка, должно быть, выглядела как украшение праздника Всех Святых[71] рядом с гладким золотым шиньоном, в который Пэт уложила свою темно-желтую гриву, а белое греческое платье — как взятый напрокат маскарадный костюм.

Блондинка была одета в великолепный каскад шифона с рисунком цвета расплавленной бронзы и тьмы — окраски бенгальского тигра, а одна восхитительная нога, обтянутая бронзовым шелком, сверкала сквозь высокий разрез, доходящий до бедра, в каскаде оборок. Ее крепкие красивые плечи были открыты так же, как и верхняя часть груди. Даже официально признанный слепым человек не мог не заметить, что она не носила бюстгальтер. Твердые соски упирались в тонкий материал, и можно было рассмотреть коричневую родинку на одной из грудей.

Волосы Пэт были уложены при помощи лака в высокую прическу и закреплены заколкой с желтым бриллиантом. Другие огромные желтые камни сверкали в ее ушах и на запястьях. Дама наложила пудру спокойного медового оттенка, тени цвета топаза, темную тушь на желтые глаза львицы и мазок терракоты на губы. Было просто невозможно оторвать от нее взгляд. Пэт в небрежной повседневной одежде привлекала внимание как магнит; Пэт в полном боевом снаряжении была великолепной иллюстрацией из „Вог", „Таун энд Кантри" и „Палм-Бич лайф".

— Пэт, вы выглядите просто превосходно! — невольно вырвалось у меня.

Она лениво улыбнулась и осмотрела меня сверху донизу. Дама позволила молчанию длиться так долго, что оно почти превратилось в оскорбление. Голоса затихли, головы повернулись, чтобы посмотреть на нас.

— Благодарю, милочка, — произнесла она своим глубоким голосом. — Вы также выглядите очень привлекательной, предпочтя свой национальный костюм всему другому. Когда будет жертвоприношение?

У меня перехватило дыхание, Картер сделал глубокий вдох, по толпе прошла волна шепота. Пэт засмеялась и слегка обняла меня:

— Просто шутка, дорогая. И довольно безвкусная. Остынь, Картер. Простите меня оба. Вы выглядите хорошенькой, как картинка, Энди. Вы просто глоток свежего воздуха, в котором нуждается этот отсталый маленький „бург". Я думала, что если увижу еще одно платье от де ла Рента двадцатилетней давности, то завою. Пошли, выпьем немного эгнога, и позвольте мне вас показать гостям.

Она взяла меня за руку и повела через толпу к чаше с напитком. У меня не было выбора: или последовать за Пэт, или грубо вырваться. Я чувствовала себя похожей на платформу на параде в День Благодарения, которую тянула чистокровная лошадь.

Вокруг чаши для пунша стояло несколько смеющихся людей. Они повернулись, чтобы поприветствовать нас, и я увидела Клэя и Дейзи Дэбни, а также Чипа в плоеной рубашке и ярко-красном кушаке, обтянутом очень туго вокруг пухлой талии. Чип стоял рядом с невероятно худой женщиной, у которой была удивительная масса светлых кудряшек над по-детски нетронутым личиком. Дама оказалась Люси Дэбни, женой Чипа. „Люси Хью Дэбни из рода Хью из Саванны, — объяснила мне Тиш. — Выбранная и купленная Дейзи как подходящая жена для ее единственного сына и подходящая мать для ее будущих внуков". У Люси был писклявый голос, напоминающий пародию на голоса детей в комической пьесе бродячего театра, лицо ее светилось улыбкой подлинной доброты, но не выказывало никаких признаков интеллекта.

Дама взяла обе мои руки в свои холодные маленькие птичьи лапки и произнесла:

— Я так давно хотела познакомиться с вами! Я люблю людей из Атланты. Атланта — мое самое любимое место на свете. Я езжу туда за покупками. В Бакхед. Я слышала, что вы жили именно там. Как вы смогли перенести переезд оттуда в Пэмбертон?! Это не значит, что я хочу сказать, будто Пэмбертон не мил и не чудесен, но Атланта… Позвольте вас спросить, знакомы ли вы с мистером Кевином из салона „Модная прическа Кевина" на Пичтри-роуд в Бакхеде? Мне думается, мистер Кевин чудесен; вы знаете, он приезжает сюда дважды в месяц в выходные, занимает апартаменты в гостинице „Холидей" и делает нам всем прически. Он говорит, что мы ему нравимся гораздо больше, чем женщины Атланты. У нас, утверждает он, есть врожденное чувство стиля, и мы знаем себе цену… Он говорит: Пэмбертон — одно из мест, где еще сохранилась настоящая голубая кровь.

— Боюсь, я очень отстала в вопросе причесок, — сказала я, улыбаясь и чувствуя подлинное расположение к Люси. Крис всегда говорил, что у меня слабость к простофилям. Но ее болтовня была свежей и бесхитростной, и не нужно было обладать слишком острым слухом, чтобы обнаружить под всеми этими разговорами одиночество. Кто мог бы в городе, полном Тиш Колтер, Гвен Каррингтон, Пэт Дэбни, оценить Люси Хью Дэбни?

— Вы разрешите мне записать вас на следующий прием мистера Кевина? — спросила Люси. — Вам он очень понравится, и ему также понравится приложить руку к вашим — таким — волосам…

— Господи, Люси, угомонись, — сварливо произнес Чип. Дама уставилась на него, а затем хлопнула себя рукой по губам:

— О нет, о, я просто хотела сказать, что это такие густые, блестящие, кудрявые волосы, что мистер Кевин мог бы сделать с ними чудеса… — Ее голос постепенно затих, она понимала, что не совсем исправила свою оплошность.

— Моя жена родилась не только с серебряной ложкой во рту, но, кажется, с целым столовым сервизом в гортани,[72] — сказал Чип, разрумянившись от собственной шутки, но я могла прочесть в его громком голосе борьбу недовольства и гордости за происхождение жены.

— Устами младенцев… — протянула Пэт Дэбни с заметным удовольствием.

Пылающее лицо Люси было зеркалом моего собственного. Я сжала ее руки:

— Я буду очень рада, если вы меня запишите. Мне давно пора привести себя в соответствие со временем.

Солнце вновь появилось на лице бедной женщины.

Сзади из-за группы людей буйный тенор пропел: „Не трогайте ни одного волоска ради меня… не надо, если вы ко мне неравнодушны".

И Том Дэбни в вечернем костюме вышел, вальсируя, из толпы и, подхватив меня в объятия, закружил в вихре прекрасного танца вдоль всего натертого пола гостиной Пэт. Гости расступались, чтобы дать нам дорогу. Мы остановились лишь в эркере библиотеки, в противоположном бару конце комнаты, где единственным источником света был огонь яблоневых поленьев в огромном камине. Я стояла, давая возможность моим юбкам опуститься, а мыслям вернуться обратно на землю, пытаясь представить себе этого элегантного гибкого мужчину в дикой чаще леса на болоте Биг Сильвер и все еще чувствуя прикосновение его рук к моей талии и спине. Как будто сильный весенний ветер, дикий и свежий, увлек меня в вихре.

— Вы выглядите просто великолепно, — сказала я. И это было на самом деле так. Смокинг сидел на Томе безупречно, а смуглое лицо, блестящая грива волос и голубые глаза, сияющие, как угольки, служили смущающим контрастом официальным белому и черному цветам.

Я чувствовала себя смущенной и глупой. Том был сейчас кем-то, с кем я никогда не встречалась, тем, кто чувствует себя как дома в гостиных и в Нью-Хейвене, и в Пэмбертоне, и в любом другом месте, где бы он ни появился.

Том усмехнулся, наклонился над моей рукой и поцеловал ее. Голубые глаза были все время устремлены на меня. Взгляд скользил с моих волос на лицо, грудь, ноги и обратно. Затем он кивнул, как будто с чем-то соглашаясь.

— И вы тоже, мисс Диана. Вы действительно Диана сегодня. Вы не можете себе представить, как чудесно, по-моему, вы выглядите. Не смейте позволять мистеру Кевину добраться до вас. Или моей экс-жене. Хотя, я полагаю, глупо надеяться, что она уже не сделала этого.

— Она спросила, когда будет жертвоприношение, — ответила я сухо. Том поднял голову и захохотал так громко, что головы гостей опять повернулись в нашу сторону. Я обнаружила, что смеюсь вместе с ним. Выпад Пэт внезапно показался мне таким же смешным, как и Тому. Вечер мгновенно стал светлым, сверкающим, душистым, молодым, веселым и полным блестящих обещаний, какие Рождество сулило мне когда-то, когда я была совсем маленькой.

— Какая она глупая женщина, — радостно заметил Том. — И как мало она знает, и как много воображает, что знает. Идите сюда, под омелу,[73] Диана Андропулис Колхаун, потому что я собираюсь поцеловать вас, а затем намерен вливать в вас эгног до тех пор, пока ваши глаза не вылезут из орбит. А потом, будь я проклят, сделаю все, что смогу, только чтобы украсть вас из-под носа Картера, увезти на болото и заняться с вами любовью.

И прежде чем я смогла набрать воздуху, чтобы запротестовать, он снова провальсировал со мной через всю комнату туда, где под аркой на красной ленте висел „поцелуйный шар", и там перед всем взрослым населением Старого Пэмбертона он запрокинул мою голову и поцеловал так, что я чуть не задохнулась и не упала, и только его руна не дала мне плюхнуться на задницу.

Это был сильный и долгий поцелуй, но я помню, что подумала: как мягок и ласков его рот. Почти любой другой мужчина, целуя женщину, демонстрируя страсть на вечеринке, вдавит свой рот в ее и будет ощупывать его языком. Когда же Том поднял голову и наконец-то помог мне выпрямиться, я не могла четно увидеть его лицо и слышала только одобрительные крики, аплодисменты и свист гостей. Я повернула лицо на шум и увидела Картера, стоящего неподвижно невдалеке, и Пэт Дэбни рядом с ним. Я видела только их лица. Лицо Пэт было белым под макияжем, а на щеках вспыхнули лихорадочные пятна. Глаза сузились и сверкали, подобно ее желтым бриллиантам. Улыбка была бешеной. Лицо Картера стало почти пурпурным, каким-то более полным, будто надутым гелием. Он тоже улыбался, но в глазах был лед. Оба они, я могла это ясно видеть, были взбешены, и ответный гнев запылал в моих венах и на щеках. Их гнев говорил о чувстве собственности на Тома Дэбни и на меня. Как они смели?!

Я снова посмотрела на Тома. Его лицо было почти на одном уровне с моим, а в голубых глазах сверкало веселье. Он подмигнул мне.

— Пожалуйста, сэр, можно немножко еще? — пропищала я голосом, похожим на голос английского ребенка (только что в Пэмбертоне закончился показ сериала „Оливер Твист"), и толпа взорвалась смехом и аплодисментами.

Том Дэбни ликующе прокукарекал и поцеловал меня снова.

После этого он рассмеялся, легко обнял меня за плечи и отошел в гущу гостей, а я пошла обратно к Картеру. Лед в его глазах растаял, он только заметил, улыбаясь: „Смотри, не развей вкус к этому делу", — и мы направились к столу с эгногом и закусками. Но лицо Картера все еще оставалось розовым и опухшим, и он не часто обращался в разговорах непосредственно ко мне. Я смутно чувствовала себя кающейся. Но только смутно. В большей степени я ощущала себя колючей и упрямой. Это был первый случай, когда Картер рассердился на меня, и я ощутила немалое смятение, обнаружив, что его гнев зажигает во мне ответный огонь. До этого я видела, кроме его счастья, только его боль, и это ранило мое сердце.

Пэт Дэбни смеялась с Чипом, смотрела сквозь меня, как будто я не существовала. В общем-то я была благодарна ей за это.

В дамской туалетной комнате Пэт Тиш сказала мне:

— Мне не нужно спрашивать, было ли это так же приятно, как выглядело. Ты покраснела до самого пупка.

— Что ж, семь бед — один ответ, — решила я. — Но, Бог ты мой, можно подумать, что мы занимались любовью прямо на полу, если судить по тому, как Картер и Пэт отреагировали. Картер очень мил, но я не его собственность, к тому же ему что-то запало в голову насчет Тома, и это перестает быть смешным. Кроме того, прошли годы с тех пор, как Пэт имела какие-то права на Тома, насколько мне известно.

— Между прочим, все выглядело именно так, как будто вы собирались заняться любовью на полу, — возразила Тиш. — И не думай, что каждая женщина, присутствующая здесь сегодня, не хотела бы быть на твоем месте. Не нужно нападать на Картера, он очень старомоден под всем накладным шармом. Картеру не нравится, когда его женщина целует другого. И он особенно не выносит, когда это происходит подобным образом. Это не Бакхед, Энди. Что касается Пэт, то большинство из нас думает, что она все еще неравнодушна к Тому. И ты заплатишь за этот небольшой поцелуйчик. И Том тоже, это я тебе гарантирую.

— Что она теперь может сделать Тому?

— Возможно, не разрешит взять мальчиков на ручей. Дети сейчас приехали из школы на праздники. Существует нечто вроде традиции: они гостят у Тома на Рождество. Я могу поспорить, что Пэт не разрешит им поехать на этот раз. Она способна сделать все, что угодно, ведь Том помешан на своих мальчишках. Он обходил бы дом Пэт за десять миль, если бы это было не так. Он всегда приходит на ее рождественский прием — единственный день в году, когда Том бывает тут. Он не хочет портить сыновьям Рождество, ссорясь с матерью.

Гнев, тихо клокочущий во мне в течение вечера, забился и сверкнул снова:

— Но это просто гнусно, она ведет себя как сука!

— Добавить нечего, — призналась Тиш.

И Том действительно заплатил, но не так, как предполагала Тиш. Заплатила и я.

В конце вечера, когда гости начали забирать свои пальто и подтягиваться к выходу, Том, перекинув красивое серое пальто через руку, подошел попрощаться с Пэт. Картер и я, уже одевшись, стояли вместе с Чипом, Люси, Дейзи и Клэем Дэбни. Тиш и Чарли находились неподалеку.

— Спасибо, Пэт, это был потрясающий вечер, как всегда, — любезно сказал Том своей бывшей жене. — Сообщи мальчикам, я буду завтра около полудня и захвачу их. — Вдруг он улыбнулся всем нам. — Рождественская оргия покупок начинается.

— Тебе придется засунуть руку глубоко в кошелек, дорогуша, — манерно протянула Пэт, и я увидела, что она слегка покачивается на высоких каблуках бронзовых босоножек. — Твой сын номер один ожидает ту маленькую винтовку, „Пурди", которую Вин Талбот держит для тебя в оружейной лавке. Я уже распорядилась, чтобы он сделал гравировку на ложе, я знала, что ты забудешь. А мальчик номер два считает, что уже достаточно вырос, чтобы иметь свою собственную лошадь для охоты. Я также позаботилась об этом. Она прибывает завтра из Камдена, Фил Пэрхэм нашел ее для меня. Красивое животное. Но я предупреждаю, тебе следует немедленно искать дополнительную работу.

Смуглое лицо Тома залила тусклая краска, но выражение его не изменилось. Лишь голубые глаза стали холодными и скучными.

— Ты же знаешь, что я не могу управлять делами подобного масштаба, Пэт, — мягко заметил Том. — Мальчики не ждут от меня таких подарков. Это больше твое дело. Я поговорю с ними утром.

— Какой стыд, — протянула блондинка. — Я уже рассказала мальчикам, что они получат от тебя. Ты же так и сказал: все, что угодно, в разумных пределах…

— Разумных в моем смысле, Пэт, а не в твоем. Ну ладно, не имеет значения. Я урегулирую этот вопрос с ребятами. Спокойной ночи всем и счастливого Рождества.

Он повернулся и легко направился к двери.

— Подожди, Том, — позвала Пэт. — Том остановился и повернулся к бывшей жене.

— У меня есть прекрасная идея, — заявила она.

Так же, как и раньше, при звуке ее голоса все головы повернулись, а глаза воззрились на нее и Тома, стоявших друг против друга на разных концах холла прекрасного дома, в котором Том никогда не хотел жить.

— В Уэйкроссе открылся новый клуб нудистов. — Пэт усмехнулась. — Чип сказал мне об этом. Я думаю, он бывает там каждый вечер. Он говорит, что там демонстрируют акты совместно обучающихся. Он имеет в виду действительно акты. Почему бы тебе и Энди не взять твою маленькую тарахтелку и не отправиться на гастроли? С ее сиськами и твоим членом вы, возможно, за неделю заработаете достаточно, чтобы заплатить за…

Раздался взрыв хохота, и я увидела сквозь туман ярости, застилавший мои глаза, как Чип и Картер навалились друг другу на плечи, воя от восторга.

Том любезно кивнул и вышел в ночь, а Пэт широко улыбнулась и повернулась к группе гостей, собирающихся уходить. Я стояла, задыхаясь от гнева, и наблюдала, как Картер и Чип хватали воздух, утирали слезы и колотили друг друга по плечам. Я посмотрела на лица окружавших меня людей. Челюсти Тиш и Чарли отвисли от шока, а Дейзи и Люси выглядели просто смущенными и вежливо улыбались, как какой-то мужской шутке, которую они не поняли. Лицо Клэя Дэбни напоминало маску.

Должно быть, я выглядела ужасно, потому что Тиш произнесла тихо: „Энди…", а Чарли сделал движение в мою сторону, будто пытаясь похлопать меня по руке.

— Не жди меня, Картер, — сказала я и вышла из дома вслед за Томом.

Он сидел в кабине своего грузовичка, откинув темную голову на спинку сиденья, и смотрел прямо перед собой. Двигатель работал, и снежно-белые клочья выхлопных газов равномерно вырывались на холодный воздух. Том не казался рассерженным, он выглядел так, как будто просто отдыхал в ожидании. Я расслышала тихую фортепианную музыку, доносившуюся из приемника в грузовичке.

Я замешкалась около его машины. Том повернул голову, увидел меня и улыбнулся. Он нагнулся и открыл дверцу со стороны пассажирского сиденья.

— Я думал, что ты, возможно, скоро подойдешь. — Его голос был таким же, как всегда, — легким и насмешливым, как будто смех кипел внутри этого темноволосого мужчины. — Прыгай сюда, я включил для тебя печку.

Я забралась в грузовик. Внутри машины пахло так же, как и сам Том, — мягкой кожей, теплой шерстью и почему-то холодным ночным лесом. В кабине было приятно тепло, а Шопен плыл во тьме, как расплавленное серебро.

— Том, послушай… — начала п. В моих ушах сильно звенело, и я не знала, что именно собираюсь сказать.

— Нет, — возразил он, — все это не имеет значения. Это было глупо и теперь не имеет никакого значения. По крайней мере, не должно. Не порти остаток вечера разговорами об этом.

Он потянулся за сиденье, вытащил оттуда что-то и обернул вокруг меня. Это было норковое покрывало с кровати на Козьем ручье, показавшееся густым и теплым на моих коленях и ногах.

— Будет холодно к тому времени, когда мы доберемся туда, — объяснил Том.

— Доберемся куда? — спросила я. Жара в кабине, музыка по радио, успокаивающийся адреналин вызвали у меня головокружение. Мне казалось, что я могу потерять сознание, и эта мысль была мне неприятна.

— К Королевскому дубу, — ответил Том. — Еще до того, как я выехал из дома, я знал, что мы поедем" к Королевскому дубу сегодня ночью — ты и я. Разве это для тебя неожиданно?

— Нет.

Ночь была темной и дышала морозом, а небо над пустынными зимними полями было осыпано звездами, как серебряным перцем. Я приоткрыла окно, стараясь освежить голову, и воздух, ворвавшийся в кабину, пах холодом и дикостью. В нем был и запах мускуса от лесного дыма — богатый, успокаивающий аромат, говорящий о свете, тепле и закрытых на ночь комнатах. Том не произнес ни слова, пока мы не доехали до узкого, с глубокой колеей поворота к „Королевскому дубу", лишь взял мою руку и держал ее в своей сердечно и твердо. Я не отняла ее.

Мы тряслись по длинной заросшей аллее, которую я помнила по другой ночной поездке, той, когда мы с Картером ехали на барбекю. Но, выехав на расчищенное место, где стоял огромный темный дом Клэя, Том не остановился, а проехал мимо него по дороге, которая вела через открытые соевые поля по направлению к темной линии леса на болоте Биг Сильвер. И тогда Том заговорил.

— Луна не взойдет еще некоторое время, поэтому мы подъедем поближе. Слишком темно, чтобы идти пешком, да и ты не одета для этого. Но в одну прекрасную ночь, мне этого очень хочется, ты прокрадешься со мной вверх по ручью к Королевскому дубу. Ты этого никогда не забудешь, Диана. И не беспокойся, что дядя Клэй или кто-нибудь другой помешает нам. Клэй не бывает в лесу в эту ночь и не разрешает никому.

— А что это за ночь? — спросила я онемевшими от чего-то губами.

— Зимнее солнцестояние. Самая святая из всех ночей. От нее мы получили Рождество. Я прихожу сюда каждый год в эту ночь. Клэй это знает. Раньше он тоже приходил. И мой отец. Ты не боишься? Нет?

— Боюсь, — произнесла я и поняла, отчего онемели мои губы.

— Ты хочешь, чтобы я отвез тебя обратно? Я отвезу.

— Нет.

Мы вышли из грузовичка на маленькой поляне на берегу ручья. Тишина вокруг была древней, чистой и бесконечной, она была больше, чем тем утром, когда так напугала меня, — сейчас не было шума ветра, птиц, насекомых или бегущей воды, только хруст наших шагов по покрытой льдом траве и звук нашего дыхания.

Том взял меня под локоть и помог спуститься с берега туда, где неподвижно у темной кромки воды стоял челнок, и твердо удержал меня, когда я покачнулась на высоких серебряных каблуках.

На другой руке он нес норковое покрывало. Сумасшедшая мысль пришла мне в голову: если бы не необычный сверток меха, мы походили бы на людей, отправляющихся на полуночное венское жаркое, и смех подступил к моему горлу, но я сдержала его из последних сил.

Том перевез меня на остров несколькими глубокими уверенными толчками шеста, выпрыгнул в темную мелкую воду и подтянул челнок на берег под огромный шатер Королевского дуба. Даже в середине зимы дерево было увешано мхом и сохранило все листья. Я вспомнила слова Клэя Дэбни о том, что это живой дуб, он не роняет листву осенью. Я ступила на мох под деревом, в густую тьму, и посмотрела вверх в искривленные ветви. Как будто я вошла в огромный дом с низкими потолками, в кафедральный собор язычников. Сквозь ветви я не могла ничего увидеть, но я вспомнила, как хорошо я видела все происходившее внизу, сидя на Королевском дубе в тот день. Знакомое медленное предательское тепло повернулось в моем паху и внизу живота.

Я тихо стояла и просто наблюдала за Томом Дэбни.

Он улыбнулся мне — белозубая улыбка рассекла темноту, — вынул зажигалку из кармана, нагнулся, зажег от нее костер, сложенный из поленьев. Буйно заиграли тени от шатра из ветвей, а за ними черная поверхность воды отразила ожившее пламя.

В свете костра Том казался мне совершенно чужим, абсолютно уверенным и спокойным в этом диком месте, как лиса или волк… или даже что-то более древнее и дикое. Что-то, состоящее из воздуха, холода, зелени и тишины. Он расстелил норковое покрывало на земле около костра, выпрямился и протянул мне руку. Держась за сильную кисть, я сбросила вымазанные в земле босоножки и ступила на покрывало. Ноги погрузились в него, согретые мехом и огнем костра.

— Я приходил сюда днем и сложил костер, — сказал Том. — Я делаю это каждый год. И прихожу сюда каждую ночь зимнего солнцестояния, зажигаю костер и остаюсь до рассвета. Это моя единственная рождественская традиция. Я приводил сюда Скретча, Мартина и Риза пару раз. Но больше никого. Ты первая… единственная, кого я сюда допустил. В один прекрасный день я приведу сюда своих мальчиков, и мне бы хотелось, чтобы под этим дубом побывала и Хилари. Но этот раз все только для тебя.

Я молчала. Мне пришло в голову, что он может быть действительно неуравновешенным, но почему-то эта мысль не обеспокоила меня. Какими-то глубинами сознания я понимала, что это не так; не этого я боялась.

А я действительно боялась. Рот пересох от страха, сердце стучало, ноги, Дуни, пальцы чуть дрожали. Казалось, мне не хватит дыхания, чтобы заговорить, а Том не замечал ничего необычного.

— Иди сюда, Диана, позволь мне рассказать кое о чем, — проговорил он, опустился в своем смокинге на покрывало рядом с деревом и протянул мне руку. Я взяла ее, он тихонько потянул вниз. Мы сели в свете мерцавшего и прыгавшего пламени костра, и я не чувствовала холода, хотя была лишь в тонком шелковом джерси. Том пристально смотрел на меня, но не прикасался к моему телу.

— Во времена, когда история еще не записывалась, в некоторых лесах существовали рощи, в центре которых стояло одно огромное дерево. В большинстве случаев это был дуб. Эти рощи были священными рощами богини Дианы — покровительницы плодородия и охоты. Леса охранялись королем, который был одновременно и жрецом. Он оставался на страже в роще, защищал ее от пришельцев и служил Диане, пока не приходил другой человек, бывший в состоянии сразиться с королем и убить его. Тогда этот пришелец, в свою очередь, становился властелином. Он назывался Королем Священной Рощи или Королем Леса. Почти в каждой культуре была подобная роща и подобный король, который служил богине и умирал, чтобы уступить место другому повелителю. Хотя не везде богиню называли Дианой.

Богиня покровительствовала плодородию и охоте, а король был смертным мужчиной, и, говорят, именно поэтому он мог брать богиню в супруги и овладевать ею. И от этого союза священная роща и священное дерево получали благословение на следующий год. Этот союз освящал лес и животных в нем и сохранял их в безопасности.

Меня начало трясти. Голова качалась из стороны в сторону. Нет, я даже не знала, что делаю. Том улыбнулся, протянул руну и коснулся моей щеки. Это было нежное прикосновение. Я перестала качать головой, но все еще смотрела на него, должно быть, безумными глазами.

— Разве ты не знала? — мягко спросил Том. — Разве не знала, когда впервые пришла и Королевскому дубу и увидела, как я принес оленя к нему? Я знаю, ты была там. И знаю, ты видела меня. Я чувствовал, что ты там, наверху. И разве ты не знала, когда мы встретились позже в тот день и ты сказала, что тебя зовут Диана, и я так рассмеялся? И сегодня, когда ты пришла туда, где был я, в белом греческом платье и лавровом венке именно в ночь зимнего солнцестояния… Разве ты не знала?

— Знала что? — прошептала я. — Что я должна была знать? Том, ты пугаешь меня. Я не знаю, что ты хочешь…

Но я знала. Мои колени знали. Знала и теплая впадина между ног. Я попыталась сделать глубокий вдох, но не смогла.

— Встань, Диана, — произнес Том. — Если в любой момент ты захочешь уехать, только произнеси слово. Я отвезу тебя домой. Дай мне посмотреть на тебя.

Он протянул руки, я ухватилась за них и позволила ему медленно поднять меня на ноги. Мои руки свободно упали по бокам, и я просто смотрела в его лицо. Он изучал меня довольно долго, а затем подошел, взял мое лицо в свои ладони и поцеловал. Это снова был мягкий поцелуй, но он опалил мой рот, подобно огню.

— Ты очень красива и оказываешь честь этому месту, — проговорил Том.

Затем он медленно протянул руки, нашел на моей спине молнию платья и опустил ее вниз. Наряд упал к моим ногам, и я оставила его лежать там, пока Том расстегивал мой бюстгальтер без лямок и, отбросив его в сторону, так же неторопливо спустил чулки до лодыжек. Я ничего не говорила. Мое сердце почти вырывалось из грудной клетки. Большими пальцами он снял с меня трусики, и я шагнула через них так же просто, как ребенок, которого раздевают перед купанием. Теперь я стояла перед Томом нагая в огромном черном лесу при свете прыгающего пламени костра в тишине зимней ночи. Я знала, что холодный воздух касается моей кожи, но я не чувствовала его. Казалось, я не могу пошевелиться, как будто очутилась, замороженная, в самом ярком сне моей жизни. Конечно, я скоро проснусь. Но я не хотела пробуждаться.

Из своего безопасного сна я наблюдала, как он раздевался, бросая на край покрывала свой официальный костюм, а его глаза ни на минуту не отрывались от моего лица и тела. Никакого намека на смущение не было в нем. Когда он встал предо мной в своей темной, освещенной костром наготе, красота его стройного тела вынудила меня вновь прикрыть глаза, как и в тот день, и сделать большой глоток воздуха. Я скорее почувствовала, нежели увидела, как он подошел ко мне и положил руки на мое тело. Я не открывала глаз.

— Я всегда думал, что это должно было произойти именно так. — Его голос раздался у самого моего уха, голос был мягким, а дыхание теплым. — Я думаю, вначале король просто хотел прикоснуться ко всему ее телу, боготворить ее при помощи рук, — прошептал Том, и я почувствовала, как его руки, теплые, твердые и сухие, скользят по моему лицу и шее к плечам, рукам, к талии, вдоль бедер. Я ощутила, как дыхание замерло у меня в горле и вновь началась мелкая дрожь.

— Я думаю, он прикасался к ней здесь, — сказал Том, и его пальцы легко скользнули вокруг моих сосков, охватили груди и подняли их ко рту Тома. Я почувствовала, как он провел по ним языком так легко, как бабочка касается своим крылом лепестка. И я ощутила, как соски затвердели.

— Да, — мой голос был хриплым и низким. Я не открывала глаз.

— И затем, я думаю, он коснулся ее здесь, — произнес Том, и я почувствовала, что он встал предо мной на колени, его руки нежно развели мои бедра, и его пальцы легко двинулись между ними, в теплоту, задержались там, стали искать и нашли центр моего тела. Мои колени ослабели, и я упала бы, если бы его руки, охватившие теперь мои ягодицы, не поддержали меня.

— И я думаю, что после этого он достаточно осмелел, чтобы поцеловать ее там, в сокровенном центре, прямо в сердце тайны. Здесь.

— Да, — произнесла я. Сильный огонь побежал по моему телу, обжигая меня. Я почувствовала, как Том сильнее раздвинул мои ноги, почувствовала его язык и ощутила подъем предательского красного прибоя в самом центре моего существа и ответный предательский скачок страха. Нет, Том не должен обнаружить эту тьму в самой сердцевине моего существа…

— Том, нет, я боюсь… — прошептала я, но он взял мои руки и провел ими по своей теплой твердости, которая входила в меня, и огромная волна наконец поглотила меня целиком. Я упала на спину на меховое покрывало и с силой потянула на себя Тома, мои неистовые руки указывали его твердости путь в кричащую пустоту. Я ощутила начало того медленного, ужасного старого ритма, который на этот раз неизбежно смоет меня из этого мира в вечность.

Даже когда я слышала свои собственные восклицания: „Да, да, продолжай, да", я слышала также свои всхлипывания: „Я боюсь, боюсь…"

И я слышала его успокаивающее: „Не бойся. Я никогда не причиню тебе боль, никогда…"

И я закричала так громко, как только могла:

— Себя, себя я боюсь!

Он приподнялся надо мной на твердых сильных руках и начался, качался, глядя вниз. Его лицо было спокойным.

— Не сдерживайся, Диана, — сказал он и пронзил меня.

— Нет!

— Не сдерживайся, позволь мне принять все на себя. Позволь мне, — опять толчок.

— Нет!

— Ты не можешь причинить мне боль. Я могу справиться. Я был рожден, чтобы принять все на себя и удержать, — опять резкий толчок.

— Нет, Том, нет!

— Ты можешь больше не сдерживаться. Теперь я здесь, чтобы принять у тебя твою боль, — толчок.

И наконец на тридцать девятом году жизни и двадцатом году любовных отношений я поняла, что нашла вместилище, которое может поймать, удержать и преобразовать взрывную красную тьму внутри меня, может влить ее обратно в мое тело в виде огня и легкости. И я больше не сдерживалась и почувствовала, что земля, небо, леса и воды разлетелись в разные стороны, и я смеялась силе нашего экстаза.

Почти рассвело, когда мы перестали заниматься любовью, и почти все это время я смеялась. Том смеялся вместе со мной.

Мы немного поспали, завернувшись в густой мех и согревшись в объятиях друг друга, а когда проснулись и оделись, Том нагнулся за норковым покрывалом и вновь рассмеялся.

— Что? — спросила я, лениво толкая его холодной босой ногой.

— Я просто подумал, что сказала бы Пэт, если бы узнала, чему послужила сегодня ее знаменитая норка. Пэт сказала, оставляя покрывало мне, что каждый раз, когда я буду заниматься любовью под ним, я буду вынужден думать о его бывшей хозяйке.

— И что, думал?

— Ни минуты по нью-йоркскому времени.