"Самолёт на Кёльн. Рассказы" - читать интересную книгу автора (Попов Евгений)

ЗАЗВЕНЕЛО И ЛОПНУЛО

ХОЛОДА

Это холода, что ли, во всем виноваты?

Они сидели за столом, крытым непроизвольно пятнистой, вчера еще белой скатертью, и кряхтели. Который час уже крутилась на проигрывателе одна и та же какая-то слишком звонкая пластинка. За окном сам собой трещал мороз.

Ты выключишь когда-нибудь это дерьмо? -не выдержал наконец грубоватый хозяин дома Мало фенин Никита, неопределенных занятий лицо с уклоном в журналистику.

Жена его, нежная Валечка, служащая научно-исследовательской лаборатории, обиженно поджала узкие губы и ничего не ответила. Нервный журналист поднялся и выдернул штепсель из розетки. Иностранное пение, забуксовав, кончилось.

– Верни мне музыку, без музыки – хана, – мелодично попросился Убоев Витенька, традцатилетний студент одного из столичных вузов, «будущий тип с мировым именем», как он сам себя величал. Но Малофенин оставил скромное заявление друга решительно безо всякого внимания. Он налил и поспешно выпил стопочку.

– Вот это он всегда такой грубый, – торжествующе сказала Валечка. – Он в последнее время стал ужасно грубый. Ты почему такой-то, а? – попыталась разобраться она.

– А не пошла бы ты… – сказал Малофенин куда и тут же правой рукой ухватился за сердце.

– Что, худо? – участливо осведомился Убоев.

– Похмелье душит, – заскрипел Малофенин.

– А ты пей, пей больше, – сказала Валечка.

– Да пошла ж ты! – снова вскрикнул раненый зверь Малофенин и тут же выбежал на кухню, дергая жирными плечами. Валечка скривилась.

– Гру-би-ян, – сказала она. – И никогда меня не слушает. Я вчера его предупреждала, чтобы последние три рюмки не пил, так он разве послушается?..

– Ты… ты! – завопил внезапно появившийся на пороге Малофенин. – Ты уж молчала бы лучше! Мужик – рюмку, она – рюмку, мужик – полстакана, она – полстакана. Мужик – бу… бутылочку, а она – ой… – не закончил Никиша и, зажав волосатой рукою усатый рот, снова исчез. Валечка тонко улыбнулась.

– Однако это не я сегодня весь день блюю, – громко сказала она.

– Да, сказано не в бровь, а в лоб, как говорится, – хихикнул Убоев, тоже налил, тоже выпил, после чего скорчил отвратительную рожу и, бессильно уронив голову на стол, принялся воображаемо что-то вылизывать, причмокивать…

– И этот готов, – обрадовалась Валечка.

– Фига с два, паясничает, – брезгливо определила четвертая из этой маленькой компании, Наташа, которая на протяжении всех предыдущих разговоров, зябко кутаясь в потертый плед, пыталась читать какую-то толстую книгу с мятыми страницами. – И предупреждаю тебя, – добавила она. – Ни о чем таком не говори, этот подлец все слышит.

– Все слышу, все слышу, – подтвердил «подлец».

– А мы давай тогда выпьем, – сказала Валечка. – Давай. Ну их к черту, кривляк, – сказала Наташа.

Они и выпили, пьяненько ухмыляясь в лицо друг дружке.

Кот-то спит, сказала Валечка. – Ух ты, мой маленький! Спишь, малюленька, – обратилась она к коту Василию, который, будучи тигровой масти, важно разлегся на кроватном одеяле и действительно вроде бы спал, но спал тоже весьма ехидно: не свернувшись клубком, как это приличествует смирному животному, а важно развалившись, раскинув лапы, как маленький пьяный мужик.

Дамы разговорились про кота.

– А вот интересно, понимает он, что такое еда? – полюбопытствовала Валечка – Вот я вчера когда готовила котлеты, то он все время вокруг стола вертелся, хотя я дала ему рыбки… Я его пристрожила, и он виновато опустил голову. Мне кажется, ему стало стыдно.

– А я думаю, что здесь ты не права, – возразила Наташа, покосившись на Убоева. – Ведь для животных пища – наслаждение. У животных нет моральных критериев. Паскаль говорил, что норма морали – вопрос лишь географической широты…

– Паскаль, свою пасть оскаль, – пробормотал от стола Витенька.

– Так что мне кажется, говорить о каких-либо моральных принципах по отношению к животным – бессмысленно, – подытожила Наташа, не обращая внимания на эту ёрническую выходку.

– Но ведь он же не лезет больше? – не согласилась Валечка, брезгливо ковыряя вилкой в бывшем винегрете.

– Боль! Это – боль! И страх! – объяснила умная Наташа. – Ведь мы тоже боимся. Мы боимся. Вот пьем третий день. Господи, у меня экзамен завтра, – пожаловалась она. – Прямо и не знаю, что делать. Ничего не знаю. Да, выучишь с таким, – указала она сухим пальцем на кудлатого своего, якобы спящего возлюбленного.

– Все, все сказанное зачтется тебе в наших дальнейших отношениях, – отозвался он.

– А ты не угрожай, не угрожай, – развеселилась студентка. – Это еще неизвестно, кто кого вперед бросит. Вот я как заявлю, что ты на Карцевой фиктивно женился, так ты у меня и задымишь, понял?

– Понял, все понял, – смиренно согласился Убоев. – А я вот как заявлю, что ты мне на это дело дала 650 рублей, да как дам тебе сейчас в глаз, – улыбнулся он, поднявшись.

– Тихо, товарищи молодые супруги, не ссорьтесь, – остановила перепалку Валечка. – Давайте лучше все будем жить в мире. Любовь – это ведь так прекрасно.

– Как говорит известная им обоим профура Карцева, – все еще щетинилась Наташа. – Они с ней оба спали! – указала она на Убоева.

– Врешь! – выкрикнул он. – Ты зачем при Вале врешь? – кричал он.

– Я не вру! Это ты врешь! – подскочила Наташа.

И неизвестно, чем бы закончилась эта блестящая перепалка, но тут в комнату зашел маленький человечек с неузнаваемо кротким лицом. Это был Никиша. Он аккуратно обогнул все попавшиеся на его пути предметы и осторожно уселся за стол.

– Ну что, малюля моя? – ласково обняла его Валечка.

– Не дыши на меня, пожалуйста, – умоляюще сказал Никиша.

– Малюленьке моему плохо? – отстранилась Валечка. – Малюленьку моего тошнило, – огорчилась она.

– Сейчас уже лучше, – тихо информировал Малофенин. – Но все предал унитазу. Одного портвейна рубля на три выблевал.

– Малюленька мой с Карцевой спал, правда, да? – посочувствовала Валечка.

– Ну как ты могла такое подумать? – совсем свял Никиша.

– Ну погоди, погоди, Наталья, – обозлился Убоев. – Налью маленько, старичок, а? – скромно обратился он к товарищу.

– Погоди, погоди, старичок… отец. Тихо! Обожди, старый. Дай… Дай мне внутренне как-то… внутренне сконцентрироваться, – забормотал товарищ.

– А я вот возьму да и выпью! – вдруг лихо выкрикнул Убоев.

– Да и я, пожалуй, тоже! – тогда вдруг тоже подскочил Малофенин. – Вам наливать, барышни, – крепясь обратился он.

– Немного и налей, пожалуй, – сказала Валечка, откровенно гордясь Малофениным. – Но учти – мы с тобой насчет Карцевой еще поговорим, – пригрозила она.

– И мне чуть-чуть налей, – сказала Наташа.

– Ну и выпьем, – сказал Убоев.

Они и выпили. И выпили еще. А потом снова выпили. А потом у них уже не стало ничего выпить, и они не выпили. А потом короткий зимний день совсем кончился, и наступила совсем зимняя тьма, и они заснули – кто где попало, но парами. В доме стало совсем тихо.

И лишь кот Василий, как оказалось, не совсем спал. Дождавшись тишины, он поднял тигровую голову, прислушался, напружинился и мягко плюхнулся на подоконник. Зеленые глаза его, вспыхнув, уставились на далекую луну. На луне, как обычно, что-то шевелилось. Кот зевнул, показав черную пасть, напрудил в углу, после чего тоже лег спать, после чего уже ни одна живая душа в доме и не бодрствовала и не философствовала. Молодые люди обнялись во сне и держали руки на теплых местах друг друга. За окном сам собой трещал мороз. Холода!.. Конечно же, во всем виноваты холода!.. Нечего в этом и сомневаться…

ВНЕ КУЛЬТУРЫ

1

Проснувшись однажды утром в 12 часов дня, он умылся, вытерся начинающим грязнеть белым вафельным полотенцем, походил-походил да и завалился, трясясь с похмелья, обратно на постель.

Лежит, лежит и смотрит вверх, в беленый потолок, где вовсе нет ничего интересного и поучительного, и увлекательного нет и быть не может.

Лежит, лежит и, представьте себе, какую-то думу думает. А что тут, спрашивается, думать, когда и так все ясно.

Что ясно? Да ничего не ясно.

Ясно только, что лежит себе, существуя, смотрит в потолок.

Думу думая? Хе-хе. Дума эта – какие-то обрывки, рваные веревочки: несущественно, позабыто, позапутано. Да еще вдобавок как на качелях – вверх-вниз, вниз-вверх, вверх-вниз – похмелье вдобавок. Попил он, умывшись, воды, а ведь всякому известно, что похмелье простой водой не изгонишь.

Бедный человек: он точно погиб бы в это дневное утро от похмелья, от дум без мысли, от серости – в комнате и за окном, от того, что в доме водятся клопы и тараканы, он бы умер, и никто бы ничего бы никогда бы и не вспомнил бы про него, он бы умер, но тут из рваных веревочек связалось нечто – эдакая мозговая петля.

Некая мысль вошла в его бедную голову.

–А не написать ли мне сейчас, вот именно сейчас какие-нибудь такие стихи?

2

Между прочим, и не удивительно вовсе, что мыслью о таком действии закончились его мозговые страдания. Скорее странно, что он раньше не вспомнил, забыл, как любит иной раз черкануть перышком по бумажке.

Тем более что за день до этого, в пятницу, он ехал в троллейбусе на работу, ехал и прочитал случайно у случайного соседа в газете через плечо, что сейчас все поэты овладели стихотворной формой, но им в их стихах не хватает смысла и содержания.

Какая это была газета, он не знал, кто такую статью сочинил, он не знал, а может быть, и вообще что-нибудь напутал в утренней троллейбусной сутолоке, может быть, и не было никогда и вообще такой статьи, но всплыли в похмельном мозгу читанные или воображаемо читанные слова, и он сказал вдруг: «А не написать ли мне сейчас стихи», точнее, он сказал: «А не написать ли мне сейчас, вот именно сейчас какие-нибудь такие стихи».

И он тут вдруг решительно встал, походил и решил, что прямо сейчас вот он сядет за стол и напишет какие-нибудь такие не очень плохие стихи со смыслом, содержанием и формой.

3

Сначала он все еще колебался немного. Думает:

– Ну куда это я лезу опять, свинья я нечищеная?

Думает:

– Может, лучше пойти посуду в ларек сдать да похмелиться?

Сомневался, как видите, но страсть к сочинительству и голос литературной крови взяли верх – он сел за стол.

И за столом уже сидя, кстати вспомнил, что по воскресеньям ларек «Прием – посуда» как раз приема-то и не производит по вине проклятой конторы «Горгастроном», установившей такие неправильные правила, чтобы по воскресеньям и субботам не сдавать пустой посуды, хотя если по воскресеньям и субботам не сдавать, то когда же, спрашивается, ее сдавать, коли весь день проводишь на работе?

– Что это? Глупость или осознанное вредительство? – спросил он самого себя, и не знал.

Посидел. Встал. Пошел. Воды попил из-под крана. Вернулся. Сдвинув немытые обсохшие тарелки, сел, а твердые остатки вчерашней пищи вообще просто-напросто сбросил на пол.

Посидел немного, подумал. Никакая идея о стихах его головушку не осеняет, никакой образ в его головушку бедную нейдет. Бедный! Какой уж там смысл, какое уж там содержание, форма, когда в головушке будто волны морские, когда в головушке и в ушах прибой, и создает невидимый ультразвон, отчего – ни смысла, ни формы, ни содержания – ничего нет. Понял:

– Так дело не пойдет. Надобно бы мне чего-нибудь откушать.

И сварил он себе на электроплитке рассыпчатой картошечки сорта «берлихенген», и полил он картошечку рафинированным подсолнечным маслицем, и, выйдя в сенцы холодные, подрубил себе капустки собственной закваски из бочки топором, и покрошил он в капустку сладкого белого лучку, и полил он капустку, лучок все тем же высокосортным маслицем.

Покушал, закурил и опять к столу.

Тут литературное дело пошло не в пример лучше, но еще не совсем. Написал следующее:

– «Глаза мои себе не верят»…

А дальше что писать – не знает, что писать. Не верят – ну и хрен с ними, коли не верят. Зачеркнул, обидевшись.

4

Опять встал. Размял отекшие члены, походил, послонялся, радио включил.

А там какие-то, по-видимому неописуемой красоты, девушки поют песню под зазывный звон электроинструментов:

– Тю-тю-тю, дю-дю, рю-ю-ю.

И так замечательно пели наверное неописуемой красоты девушки, так старались, что он с удовольствием выслушал их пение, до конца и, полный радости, полный оптимизма, полный новых сил, полученных от слушания замечательной мелодии, хотел даже захлопать в ладоши, но вовремя опомнился и вернулся к столу продолжать начатое. Вовремя опомнился, и слава Богу, потому что как-то нехорошо бы вышло, если бы он еще и в ладоши стал хлопать при создавшейся ситуации.

Но полный воспоминаний, он сидя задумался, водя машинально карандашом, а когда глянул на лист, то просто сам покраснел от возмущения. Покраснел, ибо было написано следующее:

«И даже честные матросы Давно не носят уж капроны…»

– И так ведь можно черт знает до чего дойти, – думает.

Зачеркнул решительно все, так что осталась сплошная чернота вместо ранее написанных строчек.

Тут-то и слышит, что кто-то в дверь стучится – тук-тук-тук.

Озлобился.

– Нипочем, – решил, – не открою. Не открою! Хоть пропади вы все пропадом к чертовой бабушке, кому я нужен и кто стучит. Хоть бы и ты, моя жена, подруга дней моих убогих! Убирайтесь к черту, – показывал он двери шиш, – я хочу написать стихи, а то мне завтра на работу. И ежели из ЖЭКа кто – убирайся, и ангел – убирайся, и черт – убирайся! Все вон!

Так, представьте себе, и не открыл.

5

Потому что поплыли, поплыли странные, почти бывшие, белые видения-призраки. И не с похмелья уже, потому что оно в волнениях незаметно как-то почти ушло, оставив после себя нечто – сухой остаток и горечь на губах. Поплыли церковные купола и колокола, птица битая, Ильинка, Охотный, пишмашина «Эрика» и к ней пишбарышни, швейная машинка «Зингер», шуба медвежья, боа, люстры, подвески, бархат, душистое мыло, рояль, свечи.

– Ой, ой, – думает, а сам пишет такое:

«Сидит купец у телефона а далеко витает крик то его отец тоже купец старик поднимает крик почему его сынок – купец уж не такой как он сам раньше молодец и живет не придерживаясь старого закона про отцов и детей и про козы и овцы и проказы лютей у молодого гостинодворца по сравнению с отцом старым который торговал исключительно войлочным и кожевенным товаром».

Поставил он точку, уронил голову на слабозамусоренный стол с бумажками, крошками, со стишками, уронил голову и заплакал.

Да и то верно. Ну что это он – чокнулся, что ли, совсем? Ну что он? Зачем он такую чушь пишет? Ведь ему же завтра на работу, а он так ничего путного и не придумает, не придумает, хоть тресни.

Ну, если он на работе не очень хорошо работает и имеет прогулы, если жена его пилой пилит, а он ее очень любит, то почему бы ему хоть здесь-то, здесь-то хоть не блеснуть, почему не написать бы что-нибудь эдакое такое звонкое и хлесткое, чтоб самому приятно стало, чтобы он мгновенно возвысился и перестал примером проживаемой им жизни производить неприятное впечатление. Написать бы ему что-нибудь, а то ведь он, ей-богу, напьется сегодня опять, несмотря на отсутствие финансов.

И тут опять стук в дверь – тук-тук-тук.

– То не судьба ли стучится, – думает, – или если жена и ЖЭК, и черт и ангел – нипочем не открою, убирайтесь все вон.

Так, представьте себе, и не открыл опять.

6

Потому что поплыли опять перед глазами странные, почти бывшие, белые, мохнатые. Снега? Снежинки? Двух этажей каменных дома, цокот копыт, снег, горечь на губах, и купола, и коляска, и прохожий.

– Кто он, кто он?

Кто он – странно близко знакомо лицо его, нос его, облик его, походка его, жизнь и страдания его – кто он?

– Он – Гоголь, – крикнул он и в лихорадке, в ознобе написал следующее:

«Однажды один гражданин вышел на улицу один на одну улицу и видит идет кто то идет сутулится не то пьяный не то больной в крылатке – а улица была Арбат где хитрые и наглые бабы – сладки и падки на всякие новшества и деньги они сначала думали, что это тень Гюи де Мопассана но подойдя к прохожему лишили его этого сана лишь увидев, что вид его нищ волос – сед, одет довольно плохо в крылатке а так как они были падки только на новшества на деньги и на тень Гюи то они и исчезли отвалили чтобы вести шухер-махер со смоленской фарцой а вышедший однажды на улицу гражданин сказал – Вы, приятель, постойте-ка только не подумайте, что я нахал но хоть и вид Ваш простой и сами Вы – голь не есть ли Вы Николай Васильевич Гоголь Тут какой-то посторонний негодяй как захохочет – Ха-ха ха Хи-хи-хи Голь И еще Ха-ха ха Гоголь, пьешь ли ты свой моголь Гоголь тихо так просто и грустно говорит Да это действительно я Я подвергался там оскорблениям Вот почему мое сердце горит, и я не мог примириться со своим общественным положением Я ушел из памятников и стал обычный гражданин, как Вы, вышел и вот сейчас себе найду подругу жизни Да Я хочу жить так, потому что книжки свои я все уже написал, и они все в золотом фонде мировой литературы Я же устал Я устал Я же хочу жить вне культуры»

7

Счастливый и озаренный, автор вышеприведенных гениальных строк несомненно сотворил еще бы что-нибудь гениальное, он даже собирался это немедленно сделать, но тут, к сожалению, на специально приготовленный для этой цели новый и тоже белый лист бумаги упала чья-то серая черная тень.

– Ах же ты гад, ах ты змей, ах ты барбос ты противный, подколодная гадюка, сволочь и сукин же ты рассын! – кричала женщина, которую ему и узнавать не надо было, потому что женщина являлась его законной супругой и явилась с побывки у мамы.

Жену он любил беззаветно и безумно, но с удовольствием отравил бы ее монохлорамином, если б ему когда-нибудь совесть позволила совершить убийство.

– Долго ли сие будет продолжаться! – вопила женщина. – Это стоит мне поехать на два дня к маме, так здесь с ходу пьянка и бумажки. Отвечай, ты один спал?

– С ходу только прыгают в воду, – дерзко отвечал он с кровати, потому что опять уже находился на кровати и смотрел в потолок, где вовсе нет ничего интересного и поучительного, и увлекательного нет и быть не может.

– Я, я, я знаю, – на прежней ноте реактивно вела жена, разрывая в клочья, на мелкие клочья и Гоголя, и купца, и зачеркнутое нехорошее, и разрывала, и рвала, и прибирала, и пела, и убирала, и пол мыла, и суп варила, и в тарелки наливала, и мужа за стол сажала, и про житие и здравие мамы рассказала, и его опять ругала:

– Ты почему долго не открывал, негодяй?

– Ну извини, – сказал он.

– А я к маме уеду, – пообещала она.

– Да? Ну и хрен с тобой. Уезжай к свиньям.

– Вот я уеду к маме, ты дождешься, – заныла жена.

А мама у ней, надо сказать, замечательная старушка. Имеет свой дом, садик, козу. Пьет козье молоко и кушает ватрушки. Очень вкусные ватрушки, и очень хорошая женщина, и, кстати, его, зятя своего, очень почему-то любит, несмотря на то, что он весьма часто хочет быть поэтом.

А спрашивается – почему бы ей его не любить? Что он, хуже других, что ли, – высокий, кудрявый, синеглазый.

ИЗ АНГЛИЙСКИХ СОБАК

Учился в Московском институте, стоял на легком морозце в районе метро «Арбатская», волнуясь и поджидая девушку по имени Таня, по прозвищу Инквизиция.

Опаздывала. Циферблат больших часов стал яркий. Из раскрытых дверей метро вместе с клубами пара стали сильно вылетать московские граждане, закончившие свой трудовой день. Опаздывала.

– Приветик! Ты не сердишься, что я немножко опоздала? – сказал близкий голос.

– Да нет, ничего, – засмеялся я, подбирая слова.

Инквизиция протянула губы, которые встретились с моими протянутыми. Я гладил ее голову, закутанную в пушистый шарфик.

– К сожалению, сегодня никак не могу. Мне достали билет в Центральный Дом литераторов на просмотр.

– Кто достал? – не удержался я.

– А Гундик достал – просто отвечала девушка. – Гундик, парень, помнишь, я тебе рассказывала? Это мой друг.

– А что это значит – друг?

– Ну, не друг, знакомый.

– А я друг или знакомый?

– Друг, друг. Но ты, друг, что-то сегодня не в духе, – высказалась нахальная девушка и, еще раз вмазав мне поцелуй, исчезла.

И я остался один, ощущая во рту вкус вкусной губной помады.

После чего увидел будку. Обычную стеклянную будку, где бойко шла торговля газетами и журналами. Будку и хвост приплясывающих москвичей.

И не будка меня изумила, и не хвост. А будочник меня изумил – обычный будочник.

Ибо обычный будочник был очень даже необычный.

Во-первых – пробор волос. Пробор, который в различных романах называют безукоризненным Седоватые, гладко прилизанные волосики

Во-вторых – какой-то супер японский-итало-американский-голландский транзистор, извергающий из мини-чрева соблазнительную музыку.

И самое главное – свитер. Свитер и не серый, и не черный, и не белый, а свитер с искрами, молниями и десятисантиметровым пухом по всей поверхности свитера.

Лишь как я его увидел – все во мне оборвалось. Я зашевелил губами.

– Откуда? Откуда у сего скромного труженика, торгующего газетами ценой две копейки штука, такие чудные богатства? Как он приобрел вид столь ясный и свежий, что всякому охота иметь такой вид? Зачем сияет простодушная улыбка на умном лице его?

А торговля ширилась и продолжалась. Ловко сновали ручки будочника. Шутки сыпались из его уст. Пел транзистор, и стеклянная будка светилась, как светится всякий теплый, спокойный, мирный, налаженный и богатый предмет.

А рядом со мной между тем уже некоторое время находилась прелестная гражданка с ловко припудренным синяком. Гражданка курила длинную сигарету

– Тетка, – с тревогой обратился я к ней. – Не знаешь, с чего вяжут такие свитера?

– С мохеру, сынок, – сказала тетка, оглядев меня с ног до головы. И поинтересовалась на всякий случай: – Кафе «Ивушка» сегодня работает?

– Не знаю, красавица, – не знал я. – Ты мне лучше скажи, что это за такой мохер?

– Мохер он и есть мохер, – объяснила веселая москвичка, удачно метнув окурок в урну.

– Он что, на дереве растет, твой мохер?

– Не на дереве, а вяжут из собачьей шерсти. Понял? Из английских собак колли. Понял? А у меня тоже есть мохеровый шарф, – похвасталась она. – Но я его дала поносить одной подруге. Ей сейчас нужнее. Понял? Кафе «Ивушка» не знаешь, говоришь? А шашлычную «Казбек» у Никитских ворот знаешь?

Но я уже не слушал приставалу. Я был потрясен. Надо же! Из английских собак! Господи! Да это же и представить себе невозможно!

В Англии бегают собаки, их ловят, стригут, и вот стоит себе на Арбате простой человек и как ни в чем не бывало торгует газетами.

– Как? Как ты добился успеха? Научи! Ведь если ты, будучи будочником, заработал столько чудес, то я, закончив институт и умудренный твоим опытом, буду иметь 10 таких свитеров и 25 транзисторов. Научи! Спаси! Я, рыдая, припаду к твоим замшевым сапогам. И Инквизиция не будет пользоваться услугами неизвестного и сомнительного Гундика! – снова зашевелил я губами. И крикнул:

– Я научусь! Я – талантливый!

И крикнул. Кровь закипела в моих жилах. Я высоко поднял голову и гордо шагнул в будущее, куда тащусь и до сих пор.

ЕДИНСТВЕННЫЙ ИНСТРУМЕНТ

Допустим, это называется тихая вечеринка. Когда на столе стоят бутылки, рюмки, стопочки. Жареная картошка остыла, огурцы сморщились, колбасу и селедку съели. Молодые люди с высшим и средним специальным образованием беседуют о прогнозах. Девушки танцевать желают. Остряк Лепа тридцати двух лет острит, кричит, подслушивает и интригует. А магнитофон исполняет что-то такое шибко задушевное.

И вот на подобной тихой вечериночке один человек горько и искренне говорил такие слова, обращаясь немного ко всем, а в частности к своим ближайшим соседям:

– У меня в голове нет ни одной оригинальной мысли. Ни о вечности, ни о любви. Никаких выводов я тоже делать не могу. Не умею. Я только лишь могу описывать, да и то иногда плохо. У меня нет и следа какой-либо профессионализации…

– А ты в литературный институт поступи, – немедленно влез Лепа, сверкая стальными зубами. – …и следа какой-либо профессионализации. Каждый, внимательно изучивший любое из моих стихотворений, ясно поймет, что я почти везде кривляюсь. Я, конечно, могу исполнить фугу Баха, ибо я – талантлив. Но я исполняю ее на визгливой гармошке. Визгливая гармошка – это единственный инструмент, которым я владею…

Лепа молчал, поедая внезапно обнаруженный гриб, маринованный опенок.

– Единственный инструмент. В этом счастье и несчастье мое. Счастье в том, что никакой другой дурак больше не додумается до столь идиотского исполнения. Скорей в музыкальную школу пойдет и выучится хоть… бренчать, что ли. На рояле. А несчастье – что всерьез-то не принимается гармошка! Да и как ее принимать всерьез – визгливую, хрипатую, истеричную. Но в ней душа…

– Ксанф! Пойди выпей море! – вдруг неожиданно сморозил Лепа, наконец-то расправившийся с грибом.

А к чему сморозил? Зачем? Вследствие какой логической связи? И сам не знал, и никто не знал. Глупость – непознаваема.

Но все захохотали. Хохотали, хоть и прекрасно были осведомлены, что не свеж Лепа умом, далеко не свеж. А хохотали.

Тут, кстати, и магнитофон разошелся. Пары пустились в пляс. Сочинитель сник и не смотрел на соседей.

А в соседях у него была девушка с блестящими от волнения глазами. Пышные волосы ее черным потоком заливали бледное лицо. Девушка облизывала розовым язычком алые пухлые губы, чтобы они блестели, как глаза.

Красавица тихонько тронула рассказчика за пиджак.

– Какой вы смешной! – прошептала она. – Вы такой необычный! Пойдемте танцевать!

– Ну, я не танцую! – приободрился рассказчик.

– Понимаю, понимаю, – шептала девушка. И все облизывалась, облизывалась. А рассказчик уже вновь был бодр. Он наклонился к соседке.

– Вы, конечно, помните эти строки?

И мы бесконечно тонули, Стремяся от влаги к земле, – И звезды невольно шепнули, Что мы утонули во мгле

Девушка молчала, пораженная.

– Бальмонт, – сказал рассказчик. – Это есть такой почти забытый поэт Константин Бальмонт…

Да! Рассказчик-то этот, видать, оказывается, тоже далеко не фрайер! Рассказчик-то этот, видать, тоже твердо стоит на ногах и своего не упустит. Шустрый нынче народец пошел, нечего и говорить! Весь вопрос только в том, что кому надо.

ГЛАВНЫЙ ГЕРОЙ

Как-то раз вечерком на одной тихой квартирке происходила ужаснейшая вещь. Там соблазняли девушку. Ясным огнем горел лик телевизора. Было полутемно. На столе стояла выпивка, закуска и конфеты. Из телевизора выходила на простор пьеса театра «Современник».

Соблазнителей было двое. Один – интеллигентный Самграфов. Худой и холерик. Брызгал изо рта слюной.

Второй же, по фамилии Месин, тоже считался интеллигентным, но тщательно это скрывал, выдавая себя за жуткого человека.

Соблазнители действовали оба своими разными методами.

– Старуха! Обрати внимание, какая тонкая режиссура! – орал Самграфов, тыкая пальцем в трансляцию из «Современника», а левую руку укладывая соблазняемой на плечо, и чтоб кисть обязательно свисала вперед.

– Брось ты это дело. Пошли лучше сразу спать. Я очень понимаю в этом толк, – говорил девушке Месин и свои руки держал при себе.

Но девушка была чрезвычайно хороша собой. Она состояла из длинных рук и длинных ног. Она сидела в кресле и очень много думала, как ей жить дальше. Она думала, думала, а потом из кресла встала вон, начисто отметая и Самграфова и Месина. Она сказала так:

– Это все, конечно, хорошо. Но вы оба не можете быть. Вы есть, и благодарите нашего Иисуса Христа хотя бы за это. И поймите, что я не хочу вас ничем обидеть, а просто должен быть другой человек, главный герой, и он несомненно будет.

И действительно, тут по совпадению сразу зазвонили, открылась дверь, и заявился некий покачивающийся, который снял ботинки и, оставшись в одних носках, уселся в кресло, закрыв глаза. Села и девушка на диванчик, поджав коленки и глядя по углам.

Самграфов сразу было сунулся к пришельцу.

– Привет, старик! Как тебя зовут? Я не помню. Мы вместе с тобой смотрели кино «Фокусник» по Володину.

– Дерьмо.

– Как так? Ну, старик. Ты недооцениваешь актерскую работу актера Гердта. Согласись, что вот тут ты немножко не прав. Да и смотришь ты как-то однобоко. Зачем же так…

– Отвали ты от меня, скотина, – внезапно отозвался старик, не размыкая глаз.

Самграфов хотел обидеться и уйти, но потом решил остаться. И остался бы, но девушка немного повела глазами по направлению к двери, и Самграфов встал, надел пальто, шапку, повязал шарф, встал и сказал:

– Ну, я пошел.

И Месину:

– Ты, Игорь, идешь или остаешься?

Жуткий Месин поднялся и заиграл мускулами. Кстати, у него также имелись еще усы. Он играл мускулами и шевелил усами. Зловещ был, зловещ. Впрочем, не долго. Играл и шевелил. Как-то все-таки оделся, попрощался, и соблазнители отправились восвояси, на улицу. Да, на улицу, ибо уже была ночь и вокруг горели желтые фонари, призывая совершать поступки.

А оставшиеся одни молчали. Девушка пыталась оживиться. Она стала собирать и складывать посуду, расчищая пространство на столе, но главный герой сидел по-прежнему четко, с закрытыми глазами, отчего девушка несколько затосковала.

Потом он открыл глаза и чистым голосом сказал:

– Ну что, давай?

– Нет, не давай, – в волнении отвечала девушка, сметая со стола крошки.

– Давай?!

– Нет, не давай.

– А может, все-таки давай?

– Нет, нет, ты даже и речи мне такие не говори.

– Ну что это такое? Я все предлагаю, а ты все отказываешься.

– Давай, ты не будешь предлагать, а я не буду отказываться?

– Тогда давай лучше я на тебе женюсь.

– Давай, – не возражала девушка, потупившись.

Вот. Так, значит. Предварительно обо всем договорившись, они дальше стали любить друг друга. Причем девушка чувствовала, ей казалось, что все это не напрасно и имеет какой-то высший смысл, поскольку существует договоренность, да и вообще.

Но он утром ушел. Он ушел, и хотя позже приходил еще много раз, но не женился.

Потому что, как следует это всем знать, главный герой никогда не женится. Потому что он женится всего один раз в жизни, в ранней молодости, а потом начинает платить алименты, после чего может и имеет право обещать девушкам все что угодно. Как пострадавший на фронтах секса.

Да. Не женился. Казалось бы, девушка должна бы была после этого возненавидеть и его и весь белый свет. Но тоже не получилось. Она его немного ненавидела и хотела мстить, а потом ее отговорили, она раздумала и жила спокойно, вспоминая об исчезнувшем герое редко и вяло.

Она была рассудительна, поэтому и белый свет не стала ненавидеть. Она относилась к белому свету с прежней долей заинтересованности. Она относилась к нему равнодушно.

Она живет, и к ней часто приходят старые друзья Самграфов и Месин.

По-прежнему сидят и беседуют до полной ночи. Изредка соблазняют. Не соблазняется. Сидят, эдак, треплются о том и о сем, сидят, сидят и лишь изредка всем троим кажется, что вот сейчас, вот сейчас зазвонят в двери, появится он, снимет ботинки и опять устроится в кресле, закрыв глаза.

НОВЫЕ ОТНОШЕНИЯ

Познакомился один симпатичный молодой Володя с привлекательной красавицей, и вот они уж стоят под центральными часами центрального телеграфа города К.

А только красавица, по-видимому, все спутала. Обманулась его золочеными часами и интересным видом.

Потому что часы у него действительно производили впечатление золотых, а вид был «интересный». Знаете, такой бывает ИНТЕРЕСНЫЙ вид у ИНТЕРЕСНЫХ людей? Вид, который свидетельствует о необычайном богатстве внутреннего мира, равно как золоченые часы о богатстве мира внешнего.

Встретились. Он ей говорит:

– Здравствуй, Алка.

А она:

– Здравствуйте, Володя. Очень рада вас видеть.

Потому что все спутала. Считала, наверное, что если он и не добился пока полного успеха в жизни, то по крайней мере твердо стоит на ногах. В лучшем случае может жениться, а в худшем – купит бутылочку шампанского, чтобы распить ее, беседуя о чем-либо главном и закусывая конфетами с белой начинкой.

А он сказал:

– У меня есть рубль. Купим сигарет, конфет и пойдем ко мне пить чай.

Личико Аллочки дернулось.

– Как так? – не поверила она своей горькой участи.

– С деньгами нынче перебой, – признался Володя. – Перебой. Скоро должен хорошую монету получить за халтуру, а сейчас перебой. Была б у тебя трешка, взяли б еще бутылку вермута.

– Вермута? – изумилась барышня.

– Вермута, если, конечно, трешка есть.

– Положим, я всегда ношу в сумочке от трех до пяти рублей на мелкие расходы. Но во-первых, я не пью мерзкий вермут…

– А во-вторых?

– А во-вторых, если вы знаете, это не принято, чтобы девушка покупала парню вино.

И она в волнении покосилась на носок своего замшевого сапога.

– Пфе! Говорю же, что нынче не при деньгах. Будут деньги – будет дело. А сейчас давай чай.

– Чай, – скривилась Аллочка.

Но что-то в ней такое дрогнуло. Она стала перестраиваться.

– В наш век новых отношений между людьми, – учил Володя, – должно быть так: есть деньги – хорошо, нет денег – неплохо.

– А у нас папа вчера из Москвы прилетел. Он привез из командировки икры, – сообщила смягчившаяся красавица.

– Красной?

– Нет, черной, паюсной.

– Я черную икру не люблю, – сказал молодой человек, которому эта затруднительная ситуация уже порядком наскучила.

– Можно подумать!.. – расхохоталась красавица.

– Если есть чем думать, – огрызнулся партнер.

Короче говоря, Аллочка, смилостивилась. Сигареты «Опал» – 35 копеек, конфеты «Буревестник» – 74 копейки. Бутылка вина в счет прекрасного будущего молодого человека – 1 рубль 87 копеек. Тогда еще продавали.

И пошли они к молодому Володе на квартиру, которая состояла из средней руки мебели и некоторого обилия книг и журналов, имеющих интересные названия. Польский журнал «Проект» там был.

– Он предназначен для архитекторов, но там есть масса и просто интересных вещей. Например, статья о живописи футуристов и о будущем народного искусства, – сказал эрудированный халтурщик, разливая вермут по граненым стаканам.

– Вы читаете по-польски? – всколыхнулась Алла.

– Нет, но там резюме на русском языке. А вообще-то мне нужны иллюстрации, а не текст, – ответил Володя и выпил залпом.

– Как вы можете пить такую мерзость? – поморщилась Алла, но тоже пригубила.

Не буду описывать их дальнейших взаимоотношений. Чего уж там описывать!

Скажу только, что проводил молодой человек красавицу, а на востоке уже алело. Молодой человек возвращался домой. В городе было тихо.

Молодой человек выпил остатки вермута и нырнул в уже остывшую постель.

– Говорил ей – оставайся, – бормотал он, засыпая. – А то вот тащись назад пешком…

И заснул. Что видел во сне – неизвестно.

А Аллочка отворила дверь квартиры собственным ключом. Она тихонечко разделась, но тут на пороге появилась ее еще не очень старая мама в ночной рубашке.

– Ты где это опять таскалась, кошка? – свистящим шепотом спросила она.

– Отстань ты! У подруги была.

– У какой еще подруги?

– Ты ее не знаешь. Отстань! Мне завтра рано вставать. У нас занятия с восьми тридцати…

– Надавать бы тебе по щекам, – посулила мать, удаляясь.

А Аллочка еще долго не могла заснуть. Она боялась увидеть во сне селедку. Аллочка верила в приметы и считала, что увидеть во сне эту скромную рыбку – к нечаянной беременности. Это плохо. «Лучше не видеть во сне эту скромную рыбку», – шептала во сне Аллочка.

ЗАЗВЕНЕЛО И ЛОПНУЛО

Как раз в ту пору, когда батареи центрального отопления не набрали еще тепла, и лето кончилось, и листья шуршат в шагу, и птички улетают, свистя и подсвистывая, – врачи скорой помощи: временно неженатый Царьков-Коломенский В. И. и постоянно женатый Кольцов В. Д. отправились к одной баянистке, которая днем учила детей на баяне, а по вечерам все сидела молча в кресле, узко щурила яркие глазки да покуривала сигаретку «Столичная».

Дверь открыл молодой человек, весь в вельветовом. Мигом углядел торчащую из карманов водку и запел:

– Привет, привет, старички! Клево! Клево! Дайте-ка я на вас полюбуюсь! Сколько лет, как говорится! Клево! Клево!

Вениамин Давыдович Кольцов неуловимо сморщился и прошел, а бородатый и толстощекий Валерий Иванович стал цапелькой на одну ногу и, снимая ботинок, ласково осведомился:

– Скажите-ка на милость, паренек? Какие события в мире – происки ли израильской военщины, либо открывающаяся на днях в Иркутске выставка «Туризм и отдых в США» – повлияли на то, что вы столь фамильярны со мной, который вам в отцы годится?

– Дак я же… мы же… с вами же… тогда… на даче же, – залепетал молодой человек. Но Царьков хищно оскалился, топнул босой ножкой и завопил:

– А ну! Выдь! Выдь отсюдова, хипий!

– Что ж! Уйду, коли не нужен! – вельветоноситель криво улыбнулся, застегнул дрожащими пальчиками пуговки и тихо крикнул:

– Маня! Ма-а-нон! Я уже ушедши!

Но ответа он от баянистки не получил. Баянистка уже была занята: она медленно скребла крашеными ногтями наклонную голову Кольцова. Из-под роговых очков головы врача вытекали и лениво текли маленькие слезы.

– Мария! – шептала голова. – Ты сама пойми! Дети ведь почти взрослые! Что я им скажу, как объясню? Я не могу, я не могу! Я люблю тебя, но ведь ты меня понимаешь?

Баянистка молчала.

Царьков-Коломенский глянул на влюбленных, сделал независимое лицо и вернулся с кухни, неся триады: три стакана, три огурца, три бутылки.

– Эй, – сказал он.

Кольцов оторвался от любви.

– Наливай! Что там в самом деле! – лихо крикнул Кольцов.

Царьков и налил. Звякнули, булькнули, закусили.

– А у меня сегодня армянин не умре, – сказал Царьков. – Отходил-таки я его. Три часа качали, а он очнулся и спрашивает: «У вас в городе есть индейский чай? А то нигде индейского чаю нету…»

– Бывают кадры, – сказал постоянно женатый Кольцов, косясь на баянистку. А баянистка молчала.

Говорили, говорили, говорили. Баянистка молчала. Кольцов посматривал на часы, а у временно неженатого стал зреть замечательный план. План зрел, зрел, и вскорости В. И. Царьков-Коломенский упал под стол и под столом совершенно замер в неудобной позе.

Баянистка молчала. Кольцов тогда встал, подошел к зеркалу и увидел свое лицо. Он увидел желтый цвет, вылизанные височки и красненький носик. Но Кольцов все равно любил свое лицо, и зрелище произвело на него благоприятное впечатление.

– Вырубился Валерик, – сказал он, пошатнувшись. – Забрать его – тяжелый, негодяй? Пускай спит. А я, а мне все равно сегодня – никак. Ты меня прости и пойми. А тебе я верю. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Баянистка молчала

– Ты понимаешь, – успокоился Вениамин Давыдович. – Ох ты, ласточка моя!

И поцеловал и вышел вон, ушел – и в комнате стало совсем тихо. В комнате вскорости стало даже совсем темно. Баянистка все молчала, молчала, молчала, а потом устроила на диванчике постель и, прошуршав одеждами, улеглась.

– Батареи-то не топят еще, – кашлянув, сказал из-под стола Валерий Иванович. – И что только думают-то? Холод-то до спины пробирает.

Баянистка молчала.

Тогда-то и вылез в темноту бородатый. Он мигом наклонился над баянисткой: губы красные, борода черная, зубы белые. Баянистка молчала.

– Ложусь! Чего уж там! – бормотал Царьков.

Ловко скинул одежонку и лез уже, и она, отталкивая, уже обнимала, запрокидывалась, и несомненно имели бы мы горький пример случайной связи, когда вдруг что-то как-то где-то неизвестно где – в пространстве ли, в материи ли – что-то вдруг зазвенело и лопнуло.

– Ой, нет! Нельзя! – взвизгнула баянистка.

– Ты чего? – встрепенулся Царьков.

– Нельзя! Мне показалось, будто что-то как-то где-то неизвестно где – в пространстве ли, в материи ли – что-то вдруг зазвенело и лопнуло.

– Ты что? Совсем спятила? Где там у тебя зазвенело? Что там у тебя лопнуло?

Баянистка лежала прямая и строгая.

– Это не у меня, – шептала она. – Это – ЗНАК. Это – голос новой, лучшей жизни.

– Да кому из нас в конце концов нужнее-то? – возмутился Царьков. – Не хочешь, так прямо и скажи.

Баянистка тихонечко плакала.

– Зазвенело и лопнуло. Зазвенело и лопнуло, – шептала она. – Как клейкая почка тополя раскрылась ИСТИНА.

– Идиотка! – крикнул Царьков. – Кругом одни идиоты! – крикнул Царьков.

И тоже заплакал. Они плакали. Им вместе было около восьмидесяти лет.

Пригласил бы я и вас вместе с ними поплакать, да вы наверняка откажетесь.

САМОЛЕТ ИЛЮШИНА

Один интеллигентный человек как-то зашел в булочную. И там он хотел подшутить над двумя девицами, которые скромно стояли близ алюминиевого стола, где килограммовые булки разрезают на две и на четыре части. Держали в руках большую бутылку красного вина.

А девиц-то на самом деле было три, а не две. Но третья томилась в очереди и невнимательно глядела поверх голов, щуря карие глазки.

Интеллигентный человек тоже собирался встать в очередь, но потом раздумал. Он подошел к девицам и сказал:

– Ха-ха-ха.

Девицы непонятно заулыбались и стали рассматривать интеллигентного человека, одетого в замшевую куртку из искусственной замши. И сами они, между прочим, были одеты довольно неплохо. Правда, у одной каблучок красной босоножки стесался, а у другой почернел зубик во рту, третий от центра. Ей бы его поменять да поставить золотую коронку – тогда бы была полная красота!

Следовательно, контакт был установлен. И даже та из очереди хоть и продолжала смотреть поверх голов, но в ее взгляде уже все равно что-то читалось, если кто умеет читать

Красные босоножки, нейлоновые кофты. Красота! И лишь вид бутылки красного вина ужасал, ибо имела бутылка гигантских размеров этикетку черно-белого цвета с желтым пятном.

«Эку дрянь пьют девчонки», – подумал интеллигентный человек.

И продолжая шутить, потянул бутылку к себе. Ладони девиц разжались, и они во все глаза смотрели на интеллигентного человека. А третья тем временем обвиняла кассиршу в хищении трех копеек. И, можете себе представить, доказала свою правоту.

– Унесу бутылку, – посулился интеллигентный человек.

Девицы молчали.

Тогда интеллигентный человек окончательно взял бутылку в свои руки.

– «Белое крепкое. Цена без посуды 1 рубль 20 копеек», – прочел он и торжественным шагом вышел из магазина.

Ожидая, что сейчас за ним кинутся, и тогда состоится у него с девицами разговор более конкретный и более веселый.

Но за ним не кинулись.

И тогда ум интеллигентного человека охватило помутнение. Он посмотрел на бутылку, осознал ее в своей руке и припустил мелким бегом. Завернул за угол и добежал до автобусной остановки.

Но автобуса долго не было, и помутнение рассосалось. Поэтому когда показался автобус, он уже был не нужен интеллигентному человеку. Интеллигентный человек стоял и смотрел на ужасную бутылку с ужасом.

– Вот я и украл, – прошептал интеллигентный человек. – Боже, что я наделал!

И он повернул назад. Он шел понурясь. Он ни на кого не смотрел. Но когда он снова зашел в булочную, девиц уже не было.

А с ними случилось вот что.

Когда третья вернулась из очереди с булками и пряниками, она обнаружила полное замешательство и оцепенение.

– А где бутылка? – изумилась она.

– Унес какой-то ж… в очках, – объяснили ей подруги.

– А вы чо хайло разинули. Ты где была, Манька?

– Я думала, он хохмит. А то бы я его догнала, – оправдывалась Манька.

Но она соврала – у ней был стоптан каблук.

– А ты, Олька?

– Я хотела крикнуть, да постеснялась, – соврала Олька, имевшая черненький зубик.

– Лахудры, – резюмировала их подруга, которую звали Алефтина, или, проще говоря, Алька. – Пошли, другую возьмем.

– А как мы успеем, когда время без пяти семь. Успели. Ворвались в толпу алкашей с криком:

«Пропустите девочек!»

Потом возвратились в общежитие треста СУ-2, в котором проживали, работая штукатурами-малярами. Закрыли дверь на крючок, задернули шторы и стали выпивать, закусывая пряниками, конфетами и булками.

– Мужика охота, – сказала чернозубая Олька, пропустив стаканчик.

– Перебьешься, не сорок первый, – отозвалась Манька.

– Споем, сучки, – предложила Алька.

А интеллигентный человек, осознав всю низость совершенного им поступка, решил падать дальше. Он сел в автобус, приехал в свою холостяцкую квартиру и выпил отвратительное вино из горлышка, строго разглядывая давно не мытые шторы. От вина он немного ослабел и не раздеваясь лег на диван. И ему приснился сон. Ему снилось, что его покойная мама, милая светлая добрая мама, стала главным редактором Краткой Литературной Энциклопедии.

Интеллигентный человек заплакал. А это очень страшно, когда интеллигентный человек плачет во сне.

Девки же, напротив, были веселы. Манька настроила гитару с красным бантом, вдарила по струнам, и они запели хором:

Из-за лесу вылетает Самолет Илюшина Не могу я целоваться – Девственность нарушена.

ДЕБЮТ! ДЕБЮТ!

Несколько дней назад у Леночки напечатали рассказ. В местной молодежной газете на третьей странице под рубрикой «Творческий клуб молодых „Кедровник"».

Рассказ оказался спорным. Отдел искусства, а в особенности секретариат очень спорили: печатать его или нет. Некоторые утверждали, что в рассказе что-то есть, а другие им возражали.

Леночка, естественно, об этих спорах и разногласиях знала, поэтому не то чтобы уж таким особым сюрпризом, а все-таки очень ее обрадовало, что рассказ вышел и номер газеты куплен. В количестве пятидесяти экземпляров куплен. Куплен и частично роздан родственникам, знакомым, друзьям. С дарственной надписью автора.

Леночки.

Ничего себе такой рассказец. Там Леночка с нежностью вспоминала школьные годы. И как педагог Л. Н. Адикитопуло привела их однажды в кафе-мороженое, где они ели мороженое. А потом она (Леночка) повзрослела, вытянулась и уже самостоятельно посещала упомянутое заведение, учась в институте и слушая в филармонии волшебника Грига, от музыки которого ей хотелось взлететь и парить над бескрайними полянами. Очень нежный такой рассказец, но имелся в нем, однако, и конфликт. Как-то героиня Леночка влюбилась и сидела в кафе с прощелыгой из института кино. Прощелыга хвастал, что он везде побывал и знает жизнь со всех сторон. Где он побывал – осталось неизвестным, Леночка об этом не написала, а жизнь он, как вскоре выяснилось, знал только с плохой стороны Он на Леночкино предложение скушать мороженку мерзко захохотал и стал пить из стакана вино, а Лену напоил шампанским.

И она опьянела до того, что закурила папиросу «Беломорканал», а негодяй тогда приблизил к ней возбужденные глаза и говорит: «Ну?!»

И Лена чуть не пала, но тут перед ними стеною выстроились простые люди: два швейцара, официантка и та, которая моет посуду, – простые люди, знакомые еще со времен Л. Н. Адикитопуло. И Лена вспомнила все: речную ивушку, пионерские костры, белый передничек и запах влажной тряпочки, которой стирают с доски мел, вспомнила и твердо сказал: «Нет! Никогда!»

Отчего прощелыга смутился, смешался, исчез и спился. А Леночка осталась жить дальше, приобретя некоторую мудрость и горечь.

Короче говоря, вот такая Леночкой была выполнена «задумка». Неплохая задумка. И если кто интересуется поподробнее, то пусть перелистает подшивку местной молодежной газеты за недавние годы. Перелистает и найдет рассказ на отведенном для него газетном месте.

Вот. Стало быть, у Леночки вышел рассказец, и они втроем завтракали на прохладной веранде. Лена, ее мама Светлана Степановна и старенькая бабушка Люба, которая во время первой мировой войны участвовала в Красном Кресте и Полумесяце, а после революции знала полярника Папанина.

Завтракали. На столе стояли молочко, огурчики и редиска. Сметана. Омлет фырчал и болгарская крупная земляника рдела.

– Леночка у нас писательница, – с гордостью сказала мама бабушке, разливая чай.

– Писательница, – согласилась бабушка. И попросила: – Ты, Света, крепкий не пей, а? От него быстро исчезает цвет лица.

– Небось… Не исчезнет, – помедлив и со значением ответила Светлана Степановна. И посмотрела на себя как бы со стороны.

Тело крупных форм. Белое, сдерживаемое купальным халатом производства Бельгии. Цена 55 рублей, и то по блату. Свежа, бела.

– Скажи, Лена, а ты описала действительный случай, который с тобой произошел, или это плоды твоей поэтической фантазии? – заинтересовалась она.

– Плоды, – ответила Лена

Такая же, как мама, – свежая, белая и юная вдобавок. Русые волосы стянуты в пучок черненькой резинкой.

– Писательница – это очень трудная судьба, – учила бабушка. – Некрасов сказал: «Сейте разумное, доброе, вечное». И ты сей. Помни, Леночка, тебя ждет очень ответственная доля.

Но Леночка не слушала старую. Девушка с натугой морщила лобик. И глядела в чашку, где извивалась, свертывалась и расплывалась молочная струйка. Она расплывалась, свертывалась и извивалась. Девушка морщилась.

И мысли тоже – извивались, свертывались, расплывались. Пили кофе. Дима – милый молодой человек, подающий надежды. Учится в университете. Сын хороших родителей. Приезжал на каникулы. Будет журналист-международник, не иначе. Теннис. Провожал. Поцеловал руку Мил. Дима – мил.

Но вот тот, тот другой. Ничтожество! Как он смел. Староват, потаскан. Руки влажные. Металлические зубы. Скотина. А может, не скотина? Но почему так странно? И зачем он так? Интересно, он смеялся или говорил всерьез? Ах, что бы мне еще такое задумать? Ведь напечатали, ура! Напечатали. И еще напечатают. Дебют! Дебют! Послать экземпляр Диме.

– Раз видела Серафимовича, – делилась воспоминаниями бабушка. – Помню, это было, по-моему, в Москве. Твой папа Петя, Леночка, тогда еще не родился.

– Да, папа Петя, – вздохнула Светлана Степановна – Жалко папу! Лена, тебе жалко папу?

– Конечно, жалко, – глухо ответила Лена. – Но сколько раз можно об этом спрашивать? Да и не к месту это.

– Экая гордячка!

Мама подвинулась ближе и обняла доченьку:

– А скажи, Ленок, у тебя кто-нибудь уже есть?

Лена вздрогнула:

– Как это «уже есть»?

– Ну, молодой человек!

– Есть. Дима. Я тебе о нем рассказывала. Мы переписываемся

– А-а, Дима. Ну а тот, который в рассказе? Он был?

Леночка взбеленилась:

– Сколько раз мне тебе говорить, что того, который в рассказе, не было никогда. Я его придумала. Я никого из института кино не знаю. Ты понимаешь? И в Москве я, как уехали, была всего два раза. И оба раза с тобой, как тебе известно. Понимаешь?

– Понимаю, – смиренно отвечала мама, но в глазах ее плясали огоньки. – Я очень все хорошо понимаю, однако все-таки советую тебе сначала закончить институт. Или хотя бы первые два курса.

– Тьфу, черт. Все об одном.

– …он выступал тогда перед большой аудиторией. Я сидела во втором ряду в красной косынке. И вдруг мой кавалер мне говорит: «Люба, я вот что тебе хочу сказать». Мы тогда все были на «ты»…

Но мама с дочкой так и не узнали, что хотел сказать бабушке на «ты» неизвестный кавалер. Потому что тут случилась до крайности глупая история: раздался звон, и в стекло веранды влетел красный кирпич, половинка.

Стекло треснуло, стекло рассыпалось, вывалилось и зазвенело. Дорогое цветное стекло, приятные глазу стекляшки: синенькие, красненькие, желтенькие.

Баба Люба и Светлана Степановна кинулись, как коршунихи, и увидели на улице около деревьев некоего мужика, который стоял испуганно, нос имел длинный и кривой, а черную кепку-пятиклинку снял и держал на отлете.

Баба Люба и Светлана Степановна стали мужика ужасно ругать.

Тот же их слушал, слушал, а потом и сам открыл рот.

– Здравствуйте, гражданочки! Извиняйте, ошибка вышла. Наделал я тут у вас делов. Извиняйте! Если трэба – заплачу, а не трэба, то по совести вставлю новое сам самолично. Поскольку руки имею золотые, как говорит моя жинка. И алмаз есть. Вставлю сам, но не с ходу. С ходу нельзя, поскольку красивого стекла сейчас с ходу не достанешь. Эт-то нужно время. Сам. Цветное стекло изобрел Ломоносов. Сам. Вставлю.

Золоторукий перевел дух.

– Пьян, мерзавец! – сказала баба Люба.

– Зачем пьян, – обиделся мастер. – Могу показать документы. Пятый разряд. Слесарь.

Женщины ругались.

– А зовут меня Ганя Пес, – раскланялся мужик. – То есть, конечно, не Ганя Пес. Фамилия – Петров, зовут – Гена. Но я в пацанах не выговаривал, и когда спрашивали, то получалось Ганя Пес. Так и пристало.

– Вы почему бросили камень? – спросила Светлана Степановна, трясясь от негодования.

– Тама – белочка, – Ганя махнул рукой. – Тама белочка скакала на сосне, а я ее хотел по калгану. Вот и наделал делов. Промазал я. Извиняйте.

– По какому еще такому «калгану»?

– Ну, по башке значит, – объяснил Ганя и огорчился. – В нее разве попадешь? Юркая, стерва.

– Шибенник ты. Золоторотец, – сказала бабушка, старенькая, сухонькая старушка в ситцевом платье и коричневых чулках.

– Нахал, – сказала Светлана Степановна.

«Дима будет журналист-международник, – думала Леночка, – Выйти за него замуж? Но тот-то, тот! Он потаскан, отвратителен. Он лыс ведь, лыс. Если бы это случилось хотя бы в Москве, допустим. А потом, кто он – ничтожество, бездарь. Он ведь смеялся надо мной. Он и над рассказом смеялся».

– Вся беда, что шибко юркая, змеина. Увертливая. Я б попал, и не случилось беды, а вот увлекся и вам по ошибке вмазал.

– Послушайте, что вы тут из себя дурака корчите? Разве вы не знаете, что здесь зеленая зона Академгородка и белок тут специально выпускают, восстанавливая нарушенное равновесие природы?

– Э-э. Знаю. Как не знать, – скривился мужик. – Я сорок лет в Сибири живу, и мой папаша тут жил, и дедушка. Как мне не знать. Я хоть и не академик, как некоторые, а знаю. Знать-то я знаю, а только ведь эта… само… ну… хочется ведь эта… стукнуть!

И захохотал, повторяя: «Хочется, ой как хочется!»

– Бессовестный, бесстыжий!

– Так ведь ее все равно кто-нибудь убьет. Не я, так другой. Или съест волк. Придет да и съест. Волков вы тоже, наверное, выпустили? Для равновесия.

Молчание. Тут бабушка:

– Дурачок ты, дурачок. Колчужка.

– Эт-то верно, бабуся, эт-то верно, – согласился Ганя Пес. – Глуп как пень. Колчужка, правильно заметили. Дурак. А я сегодня дома не ночевал, – неизвестно для чего добавил он.

– Твой дом – тюрьма, – не унималась бабушка.

Ганя немного обиделся:

– Ну уж, вы тоже скажете – тюрьма. Я тогда пошел.

– Стой, хулиган! – крикнула Светлана Степановна. – Стой, мерзавец, а кто платить будет?

Но мужик уже ушел. Вернее, он еще окончательно не ушел, но довольно быстро переставлял ноги.

– Стой, хулиган! Стой! Вот же свинья!

– Свинья, свинья, а теперь все нынешние – свиньи. Вот раньше – это жили люди, а сейчас одни свиньи, – высказала свой взгляд баба Люба.

– Мама, не порите ерунду, – разозлилась Светлана Степановна. – При чем здесь это? Вы думаете или нет, когда болтаете? Просто мерзавец.

– А я не болтаю, – наскочила на нее бабушка. – Раньше были люди, а теперь или хулиганы, или горят на работе. Вон мой сыночка горел, горел да и сгорел. Хоронили с музыкой, а кто мне теперь его отдаст?

Баба Люба заплакала.

– В милицию если позвонить, так где там, сейчас уже не сыщешь, – тосковала Светлана Степановна. – Придется вставлять простое стекло.

А Леночка глядела в чисто вымытый пол и была далеко-далеко.

Выйдет замуж за Диму, и будут жить в Москве, а может, и еще дальше – чем черт не шутит.

Будет квартира, и Дом журналистов будет, и литераторов.

И будет – умная трезвая красивая женщина, а потом – ослепительная старуха с белыми кудрями.

Будет все-все-все.

– Леночка, ты что там? Притихла, мышонок. Ты что там? – окликнула мама.

– Ничего, – ответила Леночка, глядя чисто и светло.

– А-а, – сказала мама. И продолжила: – И, главное, нет никакого уважения. В чем дело? Был бы хоть Петя живой. Говорила ведь я ему. И зачем мы сюда приехали?

Ни-че-го. Лысый и противный. Но почему так странно? Дебют! Дебют! Бабушка плакала. Глупая история?

ПРО «ЭТО»

Списанный и уволенный за пьянство, молодой маразматик бывший шофер Бывальцев Володя громко изливал на ближайшем углу свою черную печаль.

И неподдельная русская тоска слышалась в его осевшем голосе, и натуральные русские слова вырывались, как пар, из его опечаленного нутра. И многочисленные прохожие дифференцированно реагировали на ошеломляющие речи шофера.

А как – это вы не хуже меня знаете. Одни – гордо неся свои носы, другие – смеясь смехом, который сквозь слезы, а третьим – и вообще на все это было начихать. Вот какая штука!

И лишь одна гордая студенточка юных лет, имея все свое с собой, смело подошла к бывшему Володе, тридцати двух лет, которого русая левая прядь кудрявого пробора вся свесилась на лицо, закрывая аж даже и подбородок выродка. Выпуклая грудь его была мощно обтянута ветхой рубахой, пиджак и брюки носили название «немыслимые», а на ботинки и это определение жалко становилось тратить.

Она гордо, как птица, подошла к такому чучелу и смело сказала приятным голоском, похожим по тембру на известного в прошлом мальчика Робертину Лоретти:

– Какой же вы мерзавец, маразматик и дрянной человечишка! Вокруг женщины и дети, а вы произносите страшные слова! Как вам не стыдно много раз подряд употреблять их, свинья вы эдакая!

И лицо ее к концу тирады стало искаженным, но почти прекрасным от гордости, серьезности и смелости. Хотя и поехало все пятнами – местами посинело, другими – покраснело, третьими – вызолотилось.

А была, простите, весна, дорогие вы мои читатели, жители нашей страны! Весна наступила, любимые мои и ненавидящие меня! Взрезался лед на реке Е., голубая глубынь прорвалась сквозь мелкую облачность, громко выпала ледяная затычка из водосточной трубы, кот осторожно шел, а кавказец уже кричал про мимозу.

Экс-шофор же сначала сильно обиделся. Он сначала замер, потом сплюнул окурком, потом размахнулся, но не стукнул студентку по голове, как это с грустью можно было ожидать, а лишь отвел мешавшую русую прядь короткой пятерней.

И лишь прядь-то отвел да на студентку-то красу-то глянул, то тут он ей сразу и говорит:

– Ё-мое! Доча! Пойдешь со мной в ЗАГС?

– Пойду, – смело сказала студентка из общежития пединститута. – Но, разумеется, не для ЭТОГО, а лишь для того, чтобы облагородить твою жизнь, милый.

– Натурально! Натурально, доча! – горячился жених. – А хата у меня есть, деревянная, правда, и сортир на дворе.

Но девушка не обращала на его слова особого внимания.

– И учти, что у нас в доме матерщине будет дан последний бой! Матерщине не свить гнезда в наших уютных стенах! Понял?

– Это… да… это… не… это – точно, – засмущался экс-шофер. – Однако ж я тоже ж вить правду говорил. Чё?! Работал, как Карла, а получил, как Буратина.

И на хрена мине работать, чтоб бесплатно? Вот я работать не хочу и водку жру, как конь, Что – очень неприятно, –

перешел он на стихи.

– И этот смешной пиджак мы с тобой тоже снимем, – распорядилась девушка. – Мы с тобой купим новый пиджак. И водку пить мы с тобой больше не станем. Мы с тобой будем пить коньяк с шампанским. 0,25 литра коньяка и бутылка шампанского каждую ночь с субботы на воскресенье каждую неделю.

– Может, все-таки лучше водку? – робко спросил шофер.

– Нет, – твердо отвечала девушка.

– Дешевле она, – тоскливо сказал шофер. – Да и это… знаешь, какая ласковая!

– Не бойся. Не обеднеем, – звонко расхохоталась девушка, – у меня повышенная стипендия, а ты электролизником поступишь на алюминиевый. Оклад – триста шестьдесят рублей. Я в газете читала.

– Электролизником – дело хорошее, – бормотал шофер. – Но, может, лучше все-таки водку? Коньяк, он мне и на дух не нужен.

Но девушка его уже окончательно не слушала. Она крепко взяла мужика под локоть и повела. А куда – я и не знаю.

«Кто мы, зачем мы, куда мы идем?» – спросил один полоумный художник. Вот видите – и он не знал. И я не знаю. А кто знает, тот пускай мне пришлет ответ доплатным письмом. Мне на такое чудное мероприятие шести копеек не жалко.

ХОККЕЙ

Румяная, высокая, красивая и стройная девушка набрала в гастрономе различных вкусных закусок. Она купила колбасы самой лучшей, сардинок масленых, сыру российского, торт с орехами. Бутылку шампанского взяла. После этого она села в такси, приехала на окраину города, десятый микрорайон, поднялась на пятый этаж и забила каблучком лакированного сапога в дверь.

На стук быстро вышел мужчина в голубой майке.

– Кирюша! А я смотри, что принесла! – широко развела руками девушка.

Кирюша смотрел туманно, потом взгляд его принял более осмысленное выражение, и он сказал:

– А, это ты! Ну раздевайся скорее! Раздевайся! Я щас!

И куда-то убежал. А девушка в недоумении сложила кульки к ногам, сняла верхнюю одежду, надела комнатные тапки и снова крикнула:

– Кирюша!

Но ответа не последовало, хотя доносились из комнаты какие-то вопли и отдельные голоса.

Девушка и прошла в комнату, покупки снова взяв в руки. Покупки она вывалила на стол, покрытый вязаной скатертью. Вывалила перед самым Кирюшиным носом и бутылку шампанского поставила под этим же носом. Но Кирюша не шевелился.

Кирюша раскрыв рот глядел в синее окно телевизора. А там творилось черт знает что! С треском ломались клюшки, размахивая руками и бедрами, мчались куда-то неутомимые парни. Вот двое сшиблись у ворот. Один упал, задрав коньки. Вратарь прыгал в своей страшной маске.

– Шайбу! Шайбу! – взвыл Кирюша. – Ну, ну, еще, еще! Мо-лод-цы! Вставляй им фитиля, вставляй! Мо-лод-цы!..

На поле образовалось временное затишье.

– Кирюша! – попыталась было снова девушка.

– Щас, щас, – бормотал Кирюша. – Ну, вот щас, ах ты!.. Ну куда, куда ты прешь, скотобаза! Куда! Щас, щас! Я, Ленок, щас. Ты пока присядь…

Девушка и присела, скорбно сложив руки на коленях, сухо поглядывая то на Кирюшу, то в телевизор.

Наконец прозвучала долгожданная сирена. На экране появилась заставка с изображением все тех же масок и клюшек.

Кирюша подлетел к девушке

– Наш Леночек так уж мал, так уж мал, – запел он, пытаясь взять ее на руки.

Но девушка не допустила такого действия.

– Кирилл! – строго сказала она. – Ты надругался над моими чувствами.

– Почему? – сильно растерялся Кирюша. – Почему я надругался над твоими чувствами? Я не надругался над твоими чувствами. Я тебя люблю. Ой, какой ты вкуснятины натащила!

– И ты не спросишь меня, что случилось?

– А что случилось? – раскрыл рот Кирюша.

– А то, что мой бывший муженек дал мне наконец-то развод. Вот что!

– Ну?! – изумился Кирюша. – Вот это здорово! Ну красота, Ленок! Красота! И когда?

– Да как когда? Сегодня! – ликуя вскричала Лена. – Утром же я в суде-то была! Я ж тебе говорила на прошлой неделе… Сегодня утром нас и развели. Я теперь совершенно свободна!

– Так это отметить надо! – заревел Кирюша. – Это ж мы сейчас отметим на полную катушку! Ура! Так мы теперь с тобой поженимся, Значит?

– Ну! – вскричала Лена. – Конечно, поженимся! И они, взявшись за руки, стали кружиться по комнате.

– Дождались, дождались, в самом деле дождались! – декламировал Кирюша

Хлопнула пробка шампанского.

– А он и на суде выступать взялся, – докладывала Лена. – Судья ему говорит: «Может, вы еще подумаете? Зачем ваша семья будет разрушаться? Ведь у вас ребенок?» А он ему надменно так: «Маркса читали? Любовь – не товар. Любовь можно менять только на любовь». Судья со злости и присудил ему все за развод платить, Ну и алименты, конечно.

– Обойдемся и без его алиментов, – нахмурился Кирюша. – На фига нам его алименты? Наташку я усыновлю.

– Удочерю, – сказала Лена.

– Ну, удочерю. А потом алименты. Сколько их там выйдет-то с его получкой? Двадцать рублей, что ли! Ха! Мизер! Вот интеллигенция-то на босу ногу!

– Это ты зря, – заступилась девушка. – Он действительно очень воспитанный. И он добрый. И он Наташку любит. Он ко мне потом подошел, губы дрожат. И говорит: «Я все понимаю, Лена, мы с тобой действительно оказались разные люди. Но я надеюсь, что ты позволишь мне хоть изредка видеться с нашей дочерью».

– А ты что? – заинтересовался Кирюша.

– А я ему довольно холодно так отвечаю, что ты, дескать, имеешь на это полное право, но в установленное по согласованию время. А постоянно ребенку забивать голову всякой ахинеей я тебе не позволю.

– А он что?

– Что… Очечки снял, протер да и пошел куда-то.

– Тоже поди щас с кем отмечает? – игриво подмигнул Кирюша.

– Да ну!.. Хотя кто его знает? Может, с дружками разве что. А так-то у него никого нет, это мне точно известно.

– Ну, это наверняка никогда гарантировать нельзя, – засмеялся Кирюша. – У меня вот, например, тоже никого не было, не было, а потом вот она ты появилась.

И потянулся к Лене.

– Уж у тебя-то да и не было! – Лена погрозила ему пальчиком. – Ты учти, про тебя мне известно гораздо больше, чем ты думаешь.

– Да уж если мужики нынче болтуны на полную катушку, то что про вашего брата бабу говорить! – осклабился Кирюша.

И Лена улыбалась.

– Кирюша, подойди ко мне, – вдруг прошептала она, закрыв глаза.

– Ленок! Милая! Я люблю тебя! – шептал и Кирюша.

Но тут вдруг снова ожил телевизор. Кирюша встрепенулся, Лена открыла глаза.

– Кирюша! Ты куда?

– Щас! Щас! – лихорадочно шептал Кирюша, не отрываясь от экрана. – Эх, лопух! Щас! Щас! – лихорадочно шептал он, почесывая волосатую грудь под майкой. – Щас! Щас! Ну, лопух! Мазила! Ну, ты чё! Ты чё! Мазила! Валенок!

– Кирюша! – крикнула Лена. Болельщик вздрогнул.

– Ну, Ленок! – умоляюще сложил он руки. – Скоро ведь кончится! Ведь это же хоккей! Наши парни за золото спорят! Ну, Ленок! Щас, щас! И я вот что придумал – мы за суд давай сами заплатим? Ладно? Ага? – улыбнулся он.

Но Лена уже что-то не улыбалась. Гремел телевизор. Шампанское пузырилось в недопитых стаканах. Мелкие желтые пузырьки лопались на поверхности и прилипали к хрустальным стенкам. Милый, родной, домашний Кирюша сидел рядом.

Но Лена уже не улыбалась. Странно…

СЫН КИБЕРНЕТИКИ

Сам я человек тихий, но как услышал от знакомых, что уже осуществлена всеобщая кибернетизация всего, в том числе и медицины, то сразу же побежал в наш здравпункт на первый этаж двадцатиэтажного дома.

А там – натурально сидит пожилых лет машина со множеством разных лампочек: красненьких, зелененьких, желтеньких…

Я ей с ходу на все и пожаловался. Сплю, дескать, плохо, ночью плачу, а вчера по рассеянности упал в водопроводный люк и оцарапал ухо.

Ага. Машина меня, стало быть, внимательно, вежливо выслушала, пощелкала лампочками и говорит не лишенным приятности женским голоском:

– С целью достоверности анализа проводим блиц-опрос. Простите, вы один живете?

– Ну, один, – ответил я, насторожившись

– Любите стирать белье? Удовлетворены качеством пищи в столовой?

– Белье ношу в прачечную, а столовую ненавижу, – сказал я.

– Любите кого-нибудь? Хорошо ли вам с нею? Знакомо ли вам чувство ревности?

Я тут разинул рот и долго ничего не мог ответить. Машина тоже молчала.

– Как так «люблю»? Это что еще значит такое «люблю»? – стал я было повышать голос, но машина резко прервала меня, заявив:

– Все ваши беды оттого, что вам нужно жениться!

– А на ком? – схитрил я, не ожидая такого поворота событий.

Машина малость призадумалась, помигала, глубоко вздохнула и отвечает:

– Анализ полутора миллиардов факторов свидетельствует, что вы обязаны жениться на гражданке Трынкиной Е. В. Проживает: Фиолетовый бульвар, дом 5, корпус 100, квартира 609. О чем вы, кстати, и сами прекрасно знаете.

– Да почему же это я обязан жениться? – вскричал я. – Никому я ничего не обязан. Я и не обещал, и разговору у нас об этом не было. А то, что я туда хожу, так это вас не касается. Я туда в гости хожу. Нечего зря сплетни сводить!..

– Извините, путаница с терминологией, – пробормотала машина. – Секунду. Вот. Не ОБЯЗАНЫ, а ДОЛЖНЫ. Анализ полутора миллиардов факторов говорит о том, что для вас это – единственный выход. Вы ведь жить без нее не можете! Ведь правда?

– Ну, правда, – вынужден был согласиться я.

– Вот! – обрадовалась машина. – Гражданка Трынкина нужна вам, а вы – ей. У вас будет здоровый налаженный быт! Здоровое семейное счастье! И ведь она молода, хороша собой и умна! Поймите, что система вашего жизнеобеспечения зависит от нее! При отрицательной реакции вы как система погибнете! Сопьетесь, покончите жизнь самоубийством или увязнете в топких мечтаниях! Нет! Нет для вас иного выхода! Вы должны жениться!

И тут у меня все помутилось перед глазами. Я собрал последние остатки воли и завопил:

– Ах, я, значит, должен? Значит, обязан? Как честный человек я обязан жениться?! Должен! Обязан! Вот ты как запела!..

Так завопил я и, схватив со стола тяжелый графин, пустил им прямо в машину.

Послышался сильный грохот, посыпалось стекло, и уже в лечебном доме мне один ученый объяснил, что этот печальный случай произошел из-за того, что машина была сконструирована неправильно.

– А почему неправильно – знают на земле только два человека: ныне покойный Норберт Винер, отец кибернетики, и я, реально существующий ее сын, – сказал ученый, задумчиво сверкая очками

– Неужели неправильно? – спросил я.

– Неправильно, – бормотал ученый. – Не хватает одной тончайшей штучки. А какой – знаю только я. Но я никому не открою свой секрет, хотя бы отдали мне все шампанское и всю икру мира для продолжения моих опытов по кибернетической коммуникабельности.

– Какой такой штучки?

– Не скажу.

– Ну и не надо… – Я зевнул и закрыл глаза, поудобнее устраиваясь на мягонькой коечке.

– Федя, вставай, там за тобой пришли, – сказал мне, сияя, санитар дядя Лева.

– Кто? – удивился я.

– А КТО-ТО… Одна гражданка… Да беги ж ты, беги шибче, уж как она тебя там ждет, как волнуется, бедненькая. И красивая какая, умная… Беги, сынок!..

Я и побежал, спросонок раскинув руки для объятия.

Резюме: велика, значит, сила науки. Об этом мы часто говорим с женой, гуляя по нашему родному Фиолетовому бульвару. Я несу в своих руках сумку с продуктами, а она – все остальное.

ВОДОЕМ

А ведь сначала и Бублик показался нам порядочным человеком. Он перекупил за хорошие деньги двухэтажный домик и возделанную территорию у соломенной вдовы посаженного в тюрьму расхитителя народного богатства Василя-Василька, который продавал налево кровельное железо, метлахскую плитку, радиаторы водяного отопления. Что он и нам «по-соседски» предлагал, однако мы его слушать-то слушали, но не связывались, предпочитая идти честным путем. Потому что все мы – старожилы Сибири. И чтоб я в родном городе не достал какой-нибудь там метлахской дряни? Так это было бы смешно и отчасти шло вразрез с политикой улучшения жизни и принципами освоения окраинных районов громадной Родины. Мы не кулаки какие там, но сейчас все так живут, и куда лучше прежних дураков-кулаков, которые не ко времени зарвались, выскочили вперед, не ведя за собой никого. За что и были строжайше, но справедливо наказаны.

Но – Господи! Господи! Боже ж ты мой! За что? Столько трудов-то было-то положено! Возили по субботам баллонный газ. Это Козорезов умница. Спасибо, позаботился – выделил машину, человека… Малина – кустами, клубника – грядками… Эта пряная нарядная красота, смягчающая глаз и утишающая душу… Эта пряная нарядная красота…

И самое главное – водоем. Господи! Водоем! Этот вечно обновляемый хрустальными подземными водами водоем – он ведь просто услаждал нас в душные наши летние ночи. В ласковых водах его горбились веселой стайкой озорные пацаны. А наши девушки, невесты, словно сама Юность лежали, кошечки, на хрустком кварцевом песочке. Готовясь к, экзаменам или просто предаваясь обычным девичьим мечтам – о будущей трудовой жизни, семье, браке, воспитании детей, правильных отношениях между полами.

А вокруг мы, родители. Женщины что-нибудь вяжут из мохера или рассказывают, кто где отдыхал на юге или чего купил – какую обновку для семьи. В кустах тальника полковник Жестаканов с профессором Бурвичем в шашки сражаются. Митя-Короед спорит с физиком Лысухиным о соответствии количества градусов чешского пива натуральному алкоголю. Кто кроссворд решает, кто – производственные вопросы. А я… я гляжу на все это, и, честное слово, сердце и радуется и переворачивается. Голодные военные годы вспоминаются, когда я был оставлен по броне, и после – как я под номером 261 стою с супругой вьюжным черным утром в арке около кинотеатра «Рот-фронт» за мукой. Залубенела нога моя, совсем не чувствую ногу в худом валенке: после растирали, гусиным салом мазали. Как вспомню, так, честное слово, вот лично бы вот этими самыми пальцами душил бы всех этих болтунов и злопыхателей, обожравшихся шашлыками и опившихся пепси-колой! Этих бы всех вонючек на мое место в очередь сорок седьмого года! Вот тогда бы я посмотрел, что б они запели, сопляки!

А что касается тех двух молодых людей, по наружности артистов, то они нам сначала даже и понравились, не стану оплошность нашу таить, не стану оправдываться…

Их режиссер Бублик привез вместе с миловидной женой-певицей. Этот подлец единственно чем хорош был, режиссер, что в свою бытность часто радовал нас визитами в нашу «Пустую чушь» (так назывался поселок) – визитами различных знаменитостей. То, глядишь, певец М. идет, полотенце повеся и рыкая «Славься, славься!», то иллюзионист Т. веселит всех фокусом исчезновения карманных жестакановских часов в ботинок Мити-Короеда, а то вдруг уже сидит на возвышенности наш знаменитый портретист Спожников и рисует портрет водоема на фоне окружающей его окрестности. Странно, что эти умные люди не смогли до нас разглядеть гнилое нутрецо этого Бублика, странно!

А те двое были на первый взгляд самые простые длинноволосые парни. Но ведь недаром в народе говорится, что иная простота хуже воровства, хоть скромность и украшает человека. Один повыше был такой, голубоглазый спортсмен. Другой – хлипше, чернявенький и более шустрый. Девчата наши, невесты, аж кругами заходили, когда увидели всю ловкость состязания молодых людей в настольный теннис. А ребята им нет чтобы какое-нибудь пошлое слово сказать или сделать пошлый зазывной жест. Нет! Скромно и достойно, видите ли, стучали они, мерзавцы, этим своим белым шариком. Пока не грянуло.

А как грянуло, так все сразу и закричали, что мы, дескать, сразу сообразили. А что там «сообразили» – и не чуяли даже, пока не разразился тот самый натуральный и настоящий свинский скандал, последствия которого неизгладимы, необратимы, печальны и постыдны: уж и дачи заколачиваются крест-накрест, и снуют всюду мелкие перекупщики, шурша осенним листом, плодовые деревья выкапываются, перевозятся, и нету бодрости на лицах, а есть одно усталое уныние, разочарование, страх.

Хотя, имея чуть голову, можно было бы и сразу догадаться. Ведь они даже ХОДИЛИ ПОД РУЧКУ, не говоря уже о том, что явно, явно они сторонились наших девчат.

А те и рады, озорницы, подсмеяться. Заплели маленькому косички, как у узбечки. Губы накрасили яркой помадой, а потом – ох уж эта семнадцатилетняя Настя Жестаканова! – потом взяли да и натянули силком на довольно его жирную, не по комплекции его грудь пустой запасной бюстгальтер. Ну и хохоту было!

И мы все в тот момент тоже ошибочно веселились, хохотали, тоже сочтя эту довольно-таки пошлость относительно удачной шуткой. Веселились и хохотали, пока не грянуло.

Господи! Я это на всю жизнь запомню. Значит, расстановка сил была такая. Водоем. Эти двое на плотике-дощанике близ берега, девчата – подле, мы все сидим в кустах, а режиссера Бублика с миловидной женой-певицей где-то нету.

И лишь младшему навязали девочки на грудь это невинное женское украшение, как старший вдруг вскочил, побледнел, голубые глаза его потемнели, и он резким ударом боксера вдруг толкнул Настю прямо в солнечное сплетение, отчего ребенок, даже не ойкнув, бесшумно повалился на песок.

Мы все и замерли, разинув рты. А он, и секунды не медля, резко отпихнул дощаник, и парочка в мгновение ока очутилась на середине водоема, где принялась скверно и грязно браниться. Длинный свирепствовал, а маленький лишь что-то хныкал в ответ, но тоже матом. Он даже показал длинному язык, после чего тот, странно дернувшись, завопил: «Ах ты, Шлюха!» И влепил маленькому пощечину. А тот тогда рухнул на колени и стал целовать своему товарищу его босые грязные ноги, полузакрытые набегающей волной.

Господи! Господи! Боже ты мой! А тот пнул его изо всех сил, и первый молодой человек, пронзительно вскрикнув, очутился в воде. Однако при этом нарушилось равновесие, и дощаник, крутанувшись, сбросил в воду и другого молодого человека. Оба они, не булькая, стали исчезать в пучине. Потом снова появились на поверхности, не умея, по-видимому, плавать, после чего, вновь не булькая, окончательно пошли на дно.

И наступила страшная тишина.

Мы все стояли как громом пораженные. Девчата наши сгрудились группой испуганных зверьков вокруг оживающей Насти, бабки и домработницы проснулись, заплакали грудные дети, залаяли собаки.

Первым пришел в себя полковник Жестаканов. С криком: «Я этих пидарей спасу для ответа перед судом народных заседателей», отличный этот пловец, неоднократный в молодости призер различных первенств, бросился в воду и надолго пропал. А вынырнув, долго отдыхал на спине, после чего, не говоря лишних слов, снова нырнул.

Однако ни повторное, ни последующие проныривания полковником Жестакановым акватории водоема никаких положительных результатов не дали. Полковник бормотал: «Да как же так», но они исчезли.

Догадались броситься к Бублику, виновнику, так сказать, «торжества». Но и тот исчез вместе с миловидной женой-певицей. На пустой их даче бродил сосновый ветер, играя тюлевыми шторами, опрокинутая чашка кофе валялась на ковре, залив своим содержимым номер какого-то явно не нашего глянцевого журнала, ярко-оранжевые цветы сиротливо никли в красивых керамических вазах, а Бублик и его миловидная жена-певица исчезли.

А когда мы через несколько дней отправили делегацию наших людей к нему в музкомедию, то там нам администрация, глядя в пол, сообщила, что Бублик уже оттуда подчистую уволился и отбыл в неизвестном направлении. И лишь потом мы поняли смущенный вид этих честных людей, потом, когда окончательно определилось неизвестное направление режиссера Бублика, оказавшееся Соединенными Штатами Америки, куда он практически на глазах у всех нагло эмигрировал вместе с миловидной женой-певицей. Что ж, это вообще-то не так и удивительно, что в США, – видимо, им там легче будет заниматься тем развратом, которому у нас поставлен строгий шлагбаум. Это неудивительно.

Удивительно другое. Удивительно, что когда прибыла на водоем милиция и приехали аквалангисты, то они никого совершенно не нашли. Мы очень просили аквалангистов, они очень старались лазать по каждому сантиметру дна, но все было напрасно. Они исчезли.

Вы знаете, мы потом обсуждали: может, черт с ним, хватило бы у нас денег, может, нужно было все-таки пойти на значительные расходы, спустить пруд, разобраться, выяснить все до конца, чтоб не пахло после чертовщинкой и поповщиной, чтобы не было усталого уныния, разочарования, страха. Но время было упущено, и вот теперь мы сурово расплачиваемся за свое ошибочное легковерие, беспечность и головокружение.

Потому что буквально уже на следующий день после того, как все якобы улеглось, поселок вдруг был оглашен страшным воплем убиваемого человека, которым оказался любитель ночных купаний т. Жестаканов. Бедняга был близок к удушению, глаза его выпучились из орбит, и он лишь показывал на водный след лунного сияния, лишь повторяя: «Они! Они! Там! Там!»

А будучи растерт стаканом водки, он очнулся, но упорствовал, говоря, что будто бы сам собой в двенадцать часов выплыл плотик на середину, и на этом плотике вдруг появились два печальных обнимающихся скелета, тихонько поющих песню «Не надо печалиться, вся жизнь впереди». Вот так-то!

И хотя Жестаканов вскоре уже лечился у психиатра Царькова-Коломенского, это никому не помогло. Видели и слышали скелетов также проф. Бурвич, т. Козорезов, Митя-Короед и его теща, слесарь Епрев и его коллега Шенопин, Ангелина Степановна, Эдуард Иванович, Юрий Александрович, Эмма Николаевна, я и даже физик Лысухин, которого, как человека науки, это зрелище настолько потрясло, что он опасно запил.

Пробовали отпугивать, кричали «Кыш», стреляли из двухстволки – ничего не помогало. Скелеты, правда, не всегда были видны, но уж плотик-то точно сам собой ездил, а вопли, пение, жалобы, хриплые клятвы, чмокающие поцелуи и мольбы раздавались по ночам ПОСТОЯННО!

Я вам не Жестаканов какой, пускай и не был на фронте, и не физик Лысухин, хоть и не имею высшего образования, я – нормальный человек, я и водки особо много не пью, так вот – В ЭТОМ Я ВАМ САМ ЛИЧНО КЛЯНУСЬ, ЧТО ЭТО Я СЛЫШАЛ СВОИМИ УШАМИ! «Милый мой! Милый мой!», а потом – хрип, да такой, что волосы дыбом встают.

А когда уже все перепробовали – и ружья, и камни, и хлорофос, то тут и настали концы: конец нам, конец поселку, конец водоему. Уж и дачи заколачиваются крест-накрест, уж и снуют всюду мелкие перекупщики, шурша осенним листом, плодовые деревья выкапываются, перевозятся, и нету бодрости на лицах, а есть одно усталое уныние, разочарование, страх.

Ну а что бы вы от нас хотели? Мы не мистики какие-либо и не попы, но мы и не дураки, чтобы жить в таком месте, где трупный разврат, сверкая скелетной похотью в лунном сиянье, манит, близит, пугает и ведет людей прямо в психиатрические больницы, лишая женщин храбрости, мужчин – разума, детей – их счастливого детства и ясного видения перспектив жизни и труда на благо нашей громадной Родины.

Господи! Господи! Боже ты мой…

ТЕМНЫЙ ЛЕС

Многие неурядицы на свете объясняются, по-видимому, очень просто – различием темпераментов. Один человек, допустим, такой это веселый-веселый, что с ним хоть что ни случись – ему хоть бы хны, плюнет и дальше жить пойдет. А другой от всякой ерунды сычом смотрит, и нету с его мнительностью никакого сладу…

Вот и тут тоже. Царьков-Коломенский взял да и брякнул Васильевской бабе, что они в субботу ездили с Васильевым в лес «любоваться его осенним убранством». А Васильевская баба, на которой тот упорно не хотел жениться, тут же смекнула, что если они ездили в лес, то никак не иначе, как в сторону совхоза «Удачный», где в школе дураков преподает старая романтическая Васильевская любовь – Танька-Инквизиция. Живя якобы в глуши, а на самом деле профура, каких свет не видал. И работает «в глуши», потому что город близко и по зарплате ей выходит за непонятную «вредность» коэффициент 15%. Васильевская баба пришла к Васильеву и закатила ему скандал. Васильев весь покрылся красными пятнами, затопал на бабу, что она лишает его свободы думать, и выставил ее, прорыдавшуюся, напудренную, за дверь. А сам остался и стал ходить по комнате, бессмысленно присаживаясь в кресло, трогая лоб, кусая ус, ероша шевелюру.

Тут снова стучатся в дверь. Открыл, а там шутовски стоит на коленях друг-предатель В. И. Царьков-Коломенский и говорит:

– Ты уж извиняй, брат, я не знаю, как такое оно и случилось. Ну трекнул ей, трекнул я ей, а кто же знал? Ты уж извиняй, брат, давай, что ли, выпьем в заглаживание моей вины?

Васильев сверху посмотрел на него. Смотрел, смотрел, а потом и захлопнул дверь, не сказав другу никакого обидного слова.

И Царьков-Коломенский поэтому не обиделся. Но оставаться на коленях было как-то очень уж неудобно. Весельчак встал, отряхнул брюки, харкнул в лестничный пролет и зашагал вниз в направлении собственного плевка.

А при выходе из подъезда его чуть не сбил с ног какой-то взволнованный молодой человек в мохеровом шарфе.

– Тише нужно бежать, молодой человек, – научил Царьков-Коломенский. Но тот, бессмысленно на него посмотрев, ничего не ответил и взлетел наверх.

Вскоре он уже стучался в дверь Васильевской квартиры.

– Что вам угодно? – сухо спросил Васильев, так как он его слегка узнал, этого молодого человека. Его звали вроде бы Санечка.

Мне… мне что угодно? – вдруг разулыбался юноша. – Здравствуйте, во-первых, – сказал он.

– Здравствуйте, – хмуро сказал Васильев.

– А во-вторых, не дадите ли мне глоточек воды, я очень хочу пить.

– Мне не жалко воды, – сказал хозяин. – Но поищите ее где-нибудь в другом месте, – сказал он и хотел закрыть дверь.

– Да подождите же вы, подождите… – Молодой человек дико блуждал глазами, принюхивался, он даже зачем-то на цыпочки становился, отвратительно вытягивая шею. Так что Васильев, обозлившись окончательно, стал его выпихивать. Но молодой человек оказался тяжел и неповоротлив. Густо дыша, они сцепились и замерли в исходной позиции в этом узком коридорчике.

– Так, может, вы все-таки позволите мне пройти! – выкрикнул молодой человек. – Я хочу все сам увидеть собственными глазами.

– А… ты вон о чем? – внезапно понял хозяин и усмехнулся. – Ну иди, брат, проходи. Будь гостем… Молодой человек и юркнул в комнату.

– Но ее же тут нет?! – вскричал он, заламывая руки. – Где она?

Хозяин ухмылялся.

– Выходит, она нас обоих обманула?! – вскричал юноша. – И вы, вы миритесь с этим?

– Пошел вон, – сказал хозяин. – Пошел-ка ты вон отсюда, сопляк, хам, неуч, кретин, дебил, размазня' Пошел отсюда вон!

– Вы… вы потише! Я ведь боксер! – из последних сил выкрикнул вроде бы Санечка. Но тут же истерично разрыдался и, пятясь эдак боком, боком выполз. Вывалился из квартиры, как ключ из кармана.

А хозяин тогда запер дверь на ключ. Он все еще ухмылялся. Он подошел к зеркалу и построжел. На него глядела его красивая голова, чуть тронутая сединой, несвежее его лицо. Он сделал гримасу, показал сам себе язык, сел за стол и начал писать:

«Многие неурядицы на свете объясняются, по-видимому, просто различием темпераментов. Один человек, допустим, такой это веселый-веселый, что с ним хоть, допустим, что ни случись, отчего другой сразу бы окачурился или повесился в петле, а этому – хоть бы хны! Плюнет и дальше жить пойдет. А другой от всякой ерунды сычом смотрит, и нету с его мнительностью никакого сладу».

И тут в дверь снова постучали. Васильев вздохнул и пошел открывать.

На пороге стояли: Васильевская баба, Царьков-Коломенский и давешний молодой человек.

– Да вы мне никак чудитесь? – сказал Васильев.

– Ишь ты, ишь ты какой!.. – обиделась баба.

– Острит, острит старик! – ликовал молодой человек. – Ох и остроумный старичок! – обращался он к Васильевской бабе.

Гости гурьбой ввалились в комнату и расселись по стульям. На столе появилась бутылка вина.

…А близ совхоза «Удачный» в школе для дефективных детей мальчик Ваня Кулачкин никак не мог понять, чего хочет от него эта чужая накрашенная тетя. Какие такие квадратики? Какие такие птички? Почему, где, кто она, эта тетя, где мама, почему мама была белая и качала головой, паук зачем муху ел, муху ел, не доел…

– Ваня, я ведь, кажется, тебя спрашиваю? – сердито сказала тетя.

Ваня встал и хлопнул крышкой парты.

– Я больше никогда не буду, – сказал Ваня. Глаза у него были синие-пресиние.

Тетя ему ничего не ответила. Лишь хрустнула пальцами и подошла к окну, чтобы долго смотреть на темный лес, подступающий к школе.

Ели, пихты освежены дождем. Замерли, не шелохнутся строгие деревья. Петляет проселочная дорога. Какая-то птица, тяжело хлопая крыльями, скрывается в глубине…

– Шишкина бы с Левитаном сюда. Пускай садятся друг против друга и рисуют, рисуют, рисуют, сволочи! – подумала тетя.

И эта картина ее слегка развеселила.

МОСКВА

Однажды в одном сибирском городе – городе К., лежа в одной постели – полутораспальной, ссорились одни любовники – он и она.

Она выговаривала сердито:

– Посмотри, на кого ты похож. Нестриженный. Это – ужасно. Шуба замурзанная, подпоясанная какой-то веревкой. Ты ходишь как сторож.

– Но у меня ведь очень теплая шуба. Мне в ней тепло, – мирно возражал он.

– Тепло! Ты – как сторож. Тебе только ружья не хватает.

– Ружья мне действительно не хватает. Было б ружье – я б тебя давно ухлопал, – согласился любовник.

– Ох ты! Ох ты! Подумаешь! – захохотала она. Но отвеселившись, возобновила атаку:

– А твои ужасные брюки! А эти валенки! Мне стыдно идти с тобой по улице! Право, стыдно!

– Право-лево, – пробормотал любовник. Он собрался вздремнуть.

– Не спи, паразит! – крикнула юная девица. – Не спи! Ишь, не нравится, когда правду говорят…

Любовник тоже обозлился.

– Какая тут может быть правда, – взвыл он. – Ты и тебе подобные, в частности твоя подруга Ирочка московская, вы – типичные осколки ширпотреба, смеете мне диктовать свои паскудные вкусы!

– Не смей ругаться. Ты – обычный неряха. Ты – грязный. И если тебе люди говорят, то ты слушай, а не ори!

– Вот уж чего-чего, но не грязный, – захохотал любовник. – Что угодно, но только не это. Это скорее ты грязная. Вспомни-ка, вспомни!

– Нечего мне вспоминать, – пробормотала девушка.

– Так уж и нечего? – лукаво осведомился любовник.

– Почти нечего!

– Вот и врешь! Вот и врешь! – пуще прежнего хохотал любовник и хлопал себя по ляжкам.

– А потом, зачем ты задеваешь Ирочку. Да, она моя подруга. Да, она составила хорошую партию. Но она – модерновая девка. Она – современная девка. А ты из себя корчишь невесть бог знает что, а сам – обычная бездарь.

– Я не бездарь. Мне многие говорили, что я не бездарь. И ты это прекрасно знаешь, что я не бездарь.

– А ты больше слушай дураков. Не бездарь. Даже цепочку мне купить не можешь.

– Может, мне еще вдобавок тебе за каждый раз по пятерке платить, – снова возопил любовник, впадая при таких словах в ужасный гнев.

– Ты пошлости не говори. Тебе завидно, что Ирочка в Москве живет. Олег-то ее по крайней мере хоть может обеспечить.

– Да понимаешь ли ты, что таким дерьмом, как твоя Ирочка и ее… супруг, в Москве вымощены мостовые! – заорал любовник.

И тут наступил переломный момент.

– Ну, хватит! – торжественгно сказала она. – С меня хватит. Ты уже достаточно наговорил. С меня хватит. Мне надоело. Все.

Она встала. Любовник посмотрел на нее снизу вверх. Она поняла его взгляд. Она сильно пнула его в нос прелестным ножным пальчиком и заплакала. Она заплакала и стала поспешно одеваться.

Она натягивала на себя все свое розовое, все свое белое, все свое трескучее, отглаженное. Она всхлипывала, и от синтетического ее свитера сыпались трескучие мелкие зеленые молнийки.

– Ну, ладно. Кончай ругаться. Мир, – протянул он руки.

– Уйди! Ненавижу! – прошипела она. После чего ушла.

Впрочем – не навсегда. В жизни никто никогда не уходит. Просто жизнь проходит. Ибо жизнь – есть жизнь.