"Книга об отце (Ева и Фритьоф)" - читать интересную книгу автора (Нансен-Хейер Лив)

I. ОТЕЦ

Когда мой отец собирался в экспедицию к Северному полюсу в 1893 году, мне было всего лишь полгода. Матери был нужен кто-то, чтобы не страдать от одиночества, пока не вернется отец, поэтому я должна была появиться на свет до его отъезда.

Разумеется, на меня произвели впечатление слова, которые я не раз слышала от отца, что на пути к Северному полюсу он думал о матери и обо мне. И, разумеется, мне приятно сознавать, что те три долгих года, пока мама ждала его возвращения, я была ее утешением. С нами ему было трудней всего расставаться. Вернулся он к нам обеим.

Сказать, что я помню что-то о его возвращении, было бы не­верно. Но позже, будучи взрослым, нередко трудно различить, что ты знаешь о своем раннем детстве по рассказам, а что помнишь сам. У меня сохранились смутные воспоминания о суматохе в доме и о том, как мама уезжала. Она сказала мне, что отец вернулся и чтобы я не забывала, что его надо называть «папа».

Столь же смутно вспоминается мне и двор нашей виллы Гот­хоб[14]. Шел дождь, и перед входной дверью стояла коляска, запря­женная мокрой гнедой лошадью. На козлах сидел кучер. Должно быть, мама собиралась на север в Хаммерфест встречать отца.

Подошел кто-то, взял меня за руку и сказал, что мы останемся имеете и будем ждать папу с мамой. Позже я узнала, что это была Анна Шёт, без мамы она смотрела за мной. Я называла ее «Да» — так я упростила слово «дама».

Единственное, мне кажется, ясное воспоминание — это торже­ственная встреча, устроенная во дворце, где мы с Да и еще много народу ожидали папу и маму. Никогда еще я не видела столько людей сразу, и мне и посейчас кажется, что мы все тогда стояли на крыше, но этого, конечно, не могло быть. Наверное, это был большой дворцовый балкон, который и произвел на меня такое впечатление высоты и простора. Должно быть, я была в центре внимания, со мной много возились, но мне запомнилось, что надо мной смеялись.

Сначала засмеялись потому, что я сделала реверанс перед ла­кеем. Мне внушили, что когда появится важный господин с золо­тыми аксельбантами и золотыми пуговицами,— это король и мне надо подойти к нему и сделать реверанс.

Немного погодя пришел настоящий король, и меня подтолк­нули вперед. Но я была разочарована: лакей мне показался куда важнее.

Потом все смеялись надо мной за то, что я свесилась через перила балкона и принялась плевать вниз. Шокированная Да бро­силась ко мне и сказала, что так делать во дворце нельзя, это гадко и неприлично. Но было поздно, многие уже увидели это и рассмеялись.

Еще одно воспоминание сохранилось у меня об этом дне, и я до сих пор помню укол совести, который я тогда почувствовала. Дело в том, что я солгала. Все наперебой старались показать мне «Фрам» внизу, во фьорде. Все беспрестанно указывали мне на него руками, поворачивали мою голову в его сторону и приговаривали: «Смотри! Вон там! Большой корабль! Это — «Фрам»! Прямо перед крепостью Акерсхус! Разве ты не видишь — вон там!»

Нет, я не видела «Фрама». Гавань была полна кораблей, для меня все они были похожи один на другой. Наконец я устала от приставаний. Вот тут-то я и солгала. «Да,— сказала я,— теперь я вижу «Фрам». И все успокоились.

Но эта маленькая ложь долго мучила меня. Нянька вбила мне в голову достаточно бредней, и матери потом нелегко было иско­ренить их. Я была уверена, что бог слышал все, что я сказала, и огорчился, а гадкий дьявол злорадствовал.

Больше я не помню ничего о славном возвращении. Но воспо­минания о более поздних годах всплывают в памяти. Не в хроно­логическом порядке, но мало-помалу передо мной вырисовывается весь путь от солнечной страны детства до того печального свет­лого майского дня, когда отец ушел из жизни.

Самое первое, что мне вспоминается четко, это одно утро у нас в Люсакере[15]. Вероятно, это было вскоре после возвращения отца из путешествия к Северному полюсу. Я стояла во дворе и само­забвенно слушала шарманщика, усердно накручивавшего свою машину. Вдруг из дома выбежал отец и принялся танцевать со мной по двору и танцевал до тех пор, пока ноги меня уже не держали, а он все кружил, держа за руки, и сделал мне больно. Наконец он подхватил меня на руки и танцевал, пока шарманка совсем не выдохлась.

Потом мы с ним не раз кружились по навощенному паркету, но вальсу под шарманку в Люсакере в моем сердце принадлежит первое место.

Прежде чем перевернуть новые страницы в книге моих воспо­минаний, я хочу обратиться к детству моего отца. И тут невольно вспоминаю то, что мне однажды рассказала Марта Ларсен и что нам обеим показалось как бы прелюдией ко всей жизни и дея­тельности Фритьофа Нансена.

Марта была экономкой в усадьбе Стуре-Фрёен у родителей моего отца, адвоката суда средней инстанции Нансена и его жены. Когда Марта поступила в услужение, в семье было девять детей и большое хозяйство, так что ее работа была не из легких.

Она очень любила всю семью, но ближе всех ее сердцу всегда был Фритьоф, она не раз говорила мне об этом. Уже с тех вре­мен, когда он был еще совсем маленьким, она верила, что Фритьофу на роду написаны великие свершения, и потом с гордостью могла говорить, что не ошиблась. Марта любила вспоминать прошлое и нашла во мне благодарную слушательницу. Я девочкой частенько бывала у нее в гостинице на улице Карл-Юхансгате[16]и угощалась лимонадом с пирожными. Это была «Гостиница Сестер Ларсен», названная так в честь Марты и ее сестры, с кото­рой они сообща владели гостиницей, с тех пор как Марта ушла из Фрёена. Но связи с нашей семьей она сохранила. Отец очень ценил ее и часто навещал. Именно у нее в гостинице останови­лись, вернувшись на родину, отец и другие участники экспедиции в Гренландию. Она ухаживала за ними, как мать, счастливая оттого, что ее дорогой Фритьоф вернулся домой живой и невреди­мый. Раз в неделю, когда я ребенком ездила из Люсакера на Букстадвейн[17] к Элизе Виель на уроки музыки, я обедала у Марты. (3)

Она помнила мартовское утро 1867 года, когда маленький маль­чик взбирался на лыжах на горку сразу за воротами усадьбы Фрёен. Это был Фритьоф. Он вбил себе в голову, что непременно научится прыгать с трамплина на лыжах, как его старшие братья. Лыжи у него были очень плохие. Они достались ему от сводных братьев и были разной длины. Снег был соскоблен, и склон трам­плина сплошь обледенел. Фритьоф прыгал и прыгал снова, но трамплин был большой, а мальчик маленький, так что лыжи ле­тели сами по себе, и он падал у самого подножия трамплина.

Но он не сдавался. Ему казалось, что с каждый разом полу­чается все лучше, и это придавало ему духу. Наконец он взял разбег от самого леса, и ему удалось осилить половину трам­плина, но посреди склона была наледь. Фритьоф налетел прямо на нее и до крови разбил голову. Он даже не пикнул, но делать было нечего, пришлось ему плестись к Марте залечивать раны.

«Деточка, да у тебя ведь все лицо распухло! — вскрикнула Марта.— Надо маме сказать». «Нет, нет! — запротестовал Фрить­оф.— Тогда мне придется сидеть дома, а я хочу сегодня одолеть трамплин». Марте пришлось уступить. Она промыла раны как умела, и с лицом, сплошь залепленным пластырем, он опять устремился к трамплину».

«Да, всегда он был особенный, этот мальчишка»,— говорила Марта. Но старшие братья и сестры Фритьофа не видели в нем ничего особенного. Они смеялись над ним, когда по утрам, надевая носки, он вдруг задумывался: «Поглядите на этого увальня! Из тебя никогда ничего не выйдет!».

Фритьоф Нансен всегда презирал тех, кто кичится своим про­исхождением и воображает, что он лучше других только потому, что принадлежит к одной из «знатных семей». Он говорил: «У всех у нас одинаковое число предков, независимо от того, знаем мы их или нет». Но в наследственность он верил. Все наши способности и свойства заложены в нас наследственностью, говорил он. Вос­питание и среда влияют на развитие этих свойств, но главное — наследственность.

Однажды, выступая перед датскими студентами, устроившими в его честь факельное шествие, он против обыкновения упомянул об основателе рода Нансенов Хансе Нансене, который был бургомистром Копенгагена и чье имя занимает почетное место в исто­рии борьбы за независимость Дании. «Я горжусь, что в моих жилах течет кровь этого человека, который в трудную минуту помог своей стране».

Сказано это было ради датчан, но я уверена, что сам он тоже так думал. Интересно заметить, как много общего было между Хансом Нансеном и его прапрапраправнуком Фритьофом. Прежде всего, оба были путешественниками-первооткрывателями в аркти­ческих водах, и, очевидно, еще в детские годы Фритьоф слышал рассказ о зимовке шестнадцатилетнего Ханса Нансена во льдах у Кольского полуострова. Это было в 1614 году. Он находился на борту шхуны своего дяди по отцу, но потом отправился один до­мой пешком через Россию.

Впоследствии он руководил промысловыми экспедициями в Ле­довитом океане и проводил во время этих экспедиций планомер­ную исследовательскую работу. Для Ханса — как и для Фритьофа — эти путешествия стали основой для дальнейшей деятельно­сти в других областях. Будучи бургомистром, он руководил оборо­ной Копенгагена во время осады 1658 года. Несколько лет спустя он возглавил борьбу копенгагенского бюргерства против дворян­ства. Тогда-то и состоялась знаменитая встреча между Хансом Нансеном и предводителем дворян Отто Крагом на подъемном мосту перед Копенгагенским дворцом. «Знаете ли вы, что это та­кое?» — воскликнул разъяренный Краг и указал на тюрьму Бло-Торн. «А что это такое, вы знаете?» — сказал Нансен и указал на колокольню кирки Богоматери. Там висели набатные колокола, которые в мгновение ока могли призвать граждан Копенгагена к оружию.

И Краг умолк.

Род Нансенов обосновался в Норвегии в середине XVIII века, когда прадед Фритьофа, Аншер Антони Нансен, получил место нотариуса в Итре-Согн[18]. Его единственный сын, Ханс Лейердал Нансен, учился в датской школе и говорил всю жизнь по-датски. Тем не менее его считали хорошим норвежцем, что он и доказы­вал много раз на деле. В качестве представителя от округа Ёрен в первом чрезвычайном стортинге он выступал за объединение со Швецией, но только при условии, что во всех тех вопросах, где общность не является необходимой, интересы Норвегии и ее неза­висимость  будут  гарантированы.  Его  остроумие  было  общеизвестно. Когда обсуждался вопрос о том, где должен распола­гаться Норвежский банк, и каждый депутат стортинга добивался, чтобы банк находился в его городе, он встал и сказал: «Эгерсунн — прекрасный маленький городок, и там живу я».

Об этом Нансене, который не всегда был удачлив в полити­ческих делах и так и не стал великим политиком, епископ Сигвард сказал: «Его речи и деяния свидетельствуют о том, что он был верен королю и стране, был неподкупным другом правды и справедливости». А также: «Он всегда смело высказывал то, в чем был убежден».

Госпожа Венделия была второй женой Ханса Лейердала и ба­бушкой Фритьофа со стороны отца. Это была на редкость одарен­ная женщина с ярко выраженными литературными наклонностями.

В роду матери Фритьофа, Веделен, было тоже немало выдаю­щихся людей. Один из них командовал кавалерийским полком во время Тридцатилетней войны и получил прозвище «Сорви­голова». Его сын, граф Густав Вильхельм фон Ведель, в 1683 году купил у Петера Гриффенфельда графство Ярлсберг у Тенсберга. Впоследствии он стал главнокомандующим норвежской армией. Граф Херман Ведель-Ярлсберг, правнук первого графа, с 1814 года занялся политикой и стал затем наместником Норвегии. Его млад­ший брат, барон Кристиан Фредерик Вильхельм Форнебу, был дедушкой Фритьофа по матери. Барон, в отличие от брата, не оставил следа в истории Норвегии. У него не было ни энергии брата, ни его дерзости, ни светлого ума, и в политической жизни страны он не сыграл никакой роли, если не считать недолговре­менного пребывания на посту председателя муниципалитета Берум. Однако он был человек изысканно воспитанный.

Непонятно только, как его дочь Аделаида Юханна Текла Иси­дора выросла настолько свободной от предрассудков, лишенной надменности, простой и открытой. Подобно лучшим представите­лям своего рода, Аделаида обладала сильным характером и не питала никакого уважения к своему аристократическому проис­хождению. Пожалуй, что и к своему «благородному отцу» она не испытывала должного почтения.

Молоденькой девушкой она шокировала высшее общество Хри­стиании тем, что занималась неприличным для женщины лыжным спортом. Потом она влюбилась в сына пекаря, чем в еще большей степени шокировала общество и уж, конечно, своих домашних. Это была пощечина портретам предков в Форнебу, и родители наотрез отказались дать свое согласие на такой мезальянс. Поэтому Аде­лаида бежала из дому и справила свадьбу со своим возлюбленным у своих более покладистых родственников в усадьбе Букстад; ро­дители на свадьбе не присутствовали. В браке с сыном пекаря, лей­тенантом Якобом Бёллингом, она родила пятерых детей и прожила с  ним счастливо до самой его  смерти в усадьбе Стуре-Фрёен.

Вторично она вышла замуж за адвоката суда средней инстан­ции Бальдура Фритьофа Нансена. С ее стороны это был, по всей вероятности, брак по рассудку, а не по любви; прежде чем ре­шиться на этот шаг, она посоветовалсь со старшими сыновьями.

Адвокат Нансен тоже был женат прежде (на свояченице поэта Йоргена My[19]), и некоторое время они могли говорить: «Мои дети, твои дети, наши дети». Но сын Нансена от первого брака, Мольтке, был болезненным мальчиком и умер в отрочестве. (1)

Бальдур Ф. Нансен в книге В. К. Брёггера и Нурдаля Рольфсена об отце характеризуется как «прилежный, хороший человек, примерный во всех отношениях, воспитанный в скромности и стро­гости... весьма культурный, однако без особых талантов». Он по­лучил основательное юридическое образование и пользовался у своих клиентов неограниченным доверием. В основном он вел дела по переводу собственности и распоряжению денежными сум­мами. Представляется, что умеренность, скромность стала наслед­ственной чертой рода Нансенов. Это свойство присуще им всем. Фритьоф с благодарностью вспоминал свое спартанское воспита­ние и старался так же воспитывать собственных детей.

Пример отца рано воспитал в нем убеждение, что только тот, кто доводит до конца поставленную перед собой задачу, является настоящим человеком, и способен на это только человек с сильной волей. А способность ставить перед собой дерзкую цель и прини­мать смелые решения он, пожалуй, унаследовал от матери.

Женившись на Аделаиде Бёллинг, адвокат Нансен переехал к ней в усадьбу Стуре-Фрёен (2)в Вестре Акер, и здесь 10 октября 1861 года появился на свет Фритьоф Нансен. Через год родился Александр, друг и товарищ детских игр Фритьофа.

Постройки усадьбы Фрёен целы до сих пор и называются «Нансен-Фрёен». Но теперь усадьба превратилась в обычную виллу. Сейчас она расположена уже посреди Большого Осло, на улице Фритьофа Нансена, позади кинотеатра «Колизей», со всех сторон зажата другими зданиями, рядом проходят оживленные магистрали. Прежде это была большая усадьба с хлевом, конюш­ней, сеновалом и другими надворными постройками, с голубятней посреди обширного двора. Усадьба находилась далеко от города. Вокруг расстилались поля и луга, в которые вклинивались густые леса, а вдали на западе открывалась панорама гор, покрытых лесом. У самого дома протекал ручей Фрогнербекк, летом его омуты были полны форели, а зимой он покрывался гладким льдом, по которому так чудесно кататься на коньках.

Для мальчишек здесь было вдоволь занятий круглый год, можно вволю побегать на просторе, но дома у каждого имелись свои обязанности. Мать была занята с утра до вечера, то в хлеву со скотницей, то в подвале — стиркой. Она ухаживала за садом, аккуратно вела счета, сама обшивала детей.

Говорят, что противоположности сходятся. Это вполне подхо­дит к чете Нансенов. Оба были людьми работящими и порядоч­ными, но почти во всем остальном совершенно разными: она — сильная, высокая, смелая, с открытым волевым взглядом, очень прямая, решительная в своих суждениях. Он — маленького роста, тихий, уважающий правила и осторожный, спортом не занимался, своих взглядов не имел, а во всем руководствовался библией и сво­дом  законов.   Оба  отличались  добротой  и  сердечностью,  были глубоко верующими христианами и имели одинаковые взгляды на воспитание детей.

Аделаида Нансен обладала живым умом, интересовалась лите­ратурой и политикой и, несмотря на большую занятость, находила время для удовлетворения таких культурных запросов, которыми пренебрегали во времена ее девичества в Форнебу. Оба любили музыку. Адвокат немножко играл на скрипке, а его жена — так же скромно — на пианино.

Для домашнего уклада Нансенов характерны были порядок и дисциплина. Детям редко приходило на ум своевольничать. Млад­шие не делали этого никогда. Лишь изредка старшие сыновья Аделаиды от первого брака давали понять своему несколько пе­дантичному отчиму, что его речи им малоинтересны. Эйнар, боль­шой и сильный парень, сохраняя полное спокойствие, поднимал его на руки и выносил за дверь.

Фритьоф же благоговел перед отцом. Еще в раннем детстве он узнал силу отцовского характера. Он сам рассказывал об этом такую историю. Для укрепления здоровья доктор посоветовал отцу ежедневно выпивать перед обедом рюмку вина. Однажды, придя в кабинет отца, он обнаружил, что находившиеся там обычно рюмка и бутылка вина исчезли. Фритьоф спросил отца, почему он не хочет больше пить вина. «Я заметил,— сказал отец,— что от вина у меня делается очень хорошее настроение. Но подкреп­лять свои силы вином я считаю неправильным, и поэтому я бросил его пить».

Фритьоф запомнил это на всю жизнь.

Будни в усадьбе Фрёен отличались простотой обычаев и скром­ностью запросов. Питание было хорошее, но без особых разносо­лов: на завтрак и на ужин полагалась каша и почти на каждый день недели было раз и навсегда установлено обеденное меню. А воскресного жаркого и сладкого блюда из вареных ломтиков яблок, черного хлеба, обжаренного в сахаре, масла и взбитых сливок все с нетерпением ожидали целую неделю.

Покупных игрушек и в помине не было. Лук со стрелами, удочки, мельнички на ручье ребята мастерили сами. В качестве карманных денег им выдавалось несколько скиллингов, вероятно, чтобы приучить их вести счет деньгам.

Если от отца Фритьоф не мог научиться любить природу и спорт, образцом для него в этом был брат Эйнар, которому ма­ленький Фритьоф во всем старался подражать. Когда мать бывала занята, он всегда мог обратиться к старшей сестре Иде, которая с удовольствием с ним занималась. Но товарищем в играх с утра до вечера был Алек. Фритьоф считал, что должен защищать Александра, потому что тот был самым младшим. И если при­ходилось просить о чем-то, то говорил за себя и за брата Алексан­дра. Никогда не говорилось: «Можно мне?», но всегда: «Можно нам с Алеком?» И естественно, отвечать за обоих приходилось тоже Фритьофу. Когда летом они купались в ручье, Фритьоф во­время вытаскивал брата из воды, не дожидаясь, пока он посинеет от холода. А однажды, когда они бегали наперегонки по тонкому льду и Алек провалился под лед, вытащил его и привел до­мой Фритьоф.

Говорят, что мировоззрение у человека закладывается уже в детские годы. И счастливые дети не размышляют над противо­речиями жизни. По-настоящему мировоззрение Фритьофа сложи­лось, вероятно, лишь после того, как он покинул отчий дом. Но, конечно, именно та доброжелательная, спокойная обстановка, в которой он вырос, воспитала в нем уравновешенность, которую он сохранял всегда — и в дни неудач, и в дни побед. Фритьоф и Александр были счастливыми детьми. Для них родители являлись воплощением всего справедливого и правильного. Послушно шли они с родителями в церковь каждое утро в воскресенье, хотя и предпочли бы поиграть на воле. Прилежно твердили они вечер­нюю молитву в то время, как мать, молитвенно сложив руки, сидела на краю постели. Господь бог был в их представлении седобородым старцем, который добрыми очами следил за их жизнью, за их играми. А дьявола для них не существовало.

Отца нельзя было причислить к жизнерадостным христианам. Основным в христианстве для него было неукоснительное соблю­дение заповедей. А мать не любила ломать голову над вопросами религии, и религия была для нее чем-то самим собой разумею­щимся, с чем все должны считаться, и точно так же, вслед за матерью, относились к христианской религии ее сыновья, пока были детьми.

Когда мальчики подросли, их отдали (как оказалось, очень удачно) в школу Ош ог Фосс[20], одну из лучших в стране. Фритьоф не был лучшим учеником школы, но в классе часто бывал первым. Он всегда стремился вперед, и школьные задания только побу­ждали его узнать о предмете еще больше, уже самостоятельно. Особенно основательно занимался он естественными науками и историей, но любимыми его предметами были физика и химия. Во Фритьофе было достаточно и упрямства, и самоуверенности, что часто выводило из себя учителей и товарищей. Но в то же время ему присуще было и обаяние, которое всех привлекало. Это обаяние, вероятно, шло от его добросердечия и честности.

По рассказам всех, кто помнил его в эти годы, он обладал также врожденным рыцарством. Если он видел, что обижают ма­лыша, будь то мальчик или девочка, он тотчас был готов встать на защиту. Поэтому учителя любили его, а если порой и делали ему замечания, то скорее из заботы о его успехах, чем из раз­дражения против него.

Одно время он заметно охладел к занятиям. Тогда и было записано в журнале школы Ош ог Фосс: «Фритьоф Нансен неусид­чив и во многих предметах не делает таких успехов, каких можно бы от него ожидать». Конечно же, от мальчика с таким восприимчивым умом ожидали немалых успехов. Но наставники забывали, что у мальчика могут быть увлечения и помимо школь­ных занятий. Столько удивительного видел он в живой природе, столько хотелось понять!.. Да еще и книги — сначала это были книги об индейцах, а потом и романы Вальтера Скотта, да и потан­цевать было весело, а зимой часто устраивались балы. Много вечеров провел Фритьоф в мечтах при луне под окнами своей из­бранницы. Нередко он встречал под теми же окнами своего приятеля Карла Доуэса, тогда они разгуливали вдвоем.

Большую часть времени, однако, поглощали спорт и увлечение природой. С детства Фритьоф и Александр знали все окрестности усадьбы Фрёен. На заре они уже сидели у омута и удили форель. Затем жарили ее на угольях и чувствовали себя Робинзоном и Пятницей. Один из старших родственников, заядлый рыболов и охотник, брал их с собой и в дальние походы. Частенько, захва­тив с собой немного еды, они на несколько дней исчезали из дому и возвращались голодные и усталые, но счастливые, с гордостью неся подстреленных зайцев.

Однажды летом Эйнар взял Фритьофа с собой в горы. Много лет спустя Эйнар писал ему: «Помнишь ли ты, как еще ребенком ты впервые увидел сказочный мир высоких гор, что поднимались перед тобой, насколько хватало твоего взора?» Эйнар вспоминал Йотунхейм[21]. Со своим уже взрослым старшим братом Фритьоф бродил по Эстре-Слидре[22]. «А с тех пор — с тех пор уже не мог это позабыть».

Место, с которого вдруг открываются взору вершины Йотунхейма, он не забывал никогда. Однажды летом мы с ним ехали в автомобиле по той же дороге, и он с нетерпением следил за каждым поворотом. И все время не спускал глаз с меня, чтобы увидеть, какое впечатление произведет на меня эта панорама — такое же сильное, как на него в тот раз, или нет. И когда мы доехали до этого места, у него захватило дух от восхищения: «Ты видишь? Вот они, горы!» — и он засмеялся, как мальчик.

В начале зимы, с первыми же заморозками, с чердака доста­вали лыжи и коньки. Их надо было привести в порядок к первому снегу, пока не замерз ручей Фрогнербекк. В те времена, когда росли мальчики Нансены, фьорд замерзал зимой и по льду ка­тались до самого Сандвика и Аскера, а перед крепостью Акерсхус был большой каток.

Фритьоф почти всегда принимал участие в соревнованиях и нередко получал призы. На первенстве Норвегии по конькам 1881 года, когда будущий чемпион мира Аксель Поульсен занял первое место, Нансен был вторым. Но как конькобежец он на большее и не претендовал. Зато лыжи он любил по-настоящему, и впоследствии это ему пригодилось. Поблизости от столицы на холме Хюсебюбаккен был самый высокий трамплин, и проводив­шиеся на нем соревнования мало в чем уступали нынешним со­стязаниям в Холменколлене[23]. Но отношение к этим соревнованиям в Хюсебюбаккене, как, впрочем, и ко многому другому, в доме Нансенов было такое: только смотреть, руками не трогать! Те лыжи, которые были у мальчиков, не годились для больших трамплинов. Но Хюсебюбаккен был виден из дома, и с каждым днем он манил ребят все больше.

И вот что произошло. Отец сам писал об этом. Владелец типо­графии Фабрициус, живший с ними по соседству, заметив, сколько рвения и старания вкладывает Фритьоф в занятия лыжным спор­том, остановил однажды свою лошадь возле усадьбы Фрёен и сказал: «Я подарю тебе лыжи». Всю весну и все лето звучали эти слова в ушах мальчика. Когда пришла осень и по утрам поля стали покрываться белым инеем, Фритьоф спросил Фабрициуса напрямик: «А как же лыжи?» «Будут тебе лыжи, непременно будут»,— ответил Фабрициус и рассмеялся.

Фритьоф не успокоился. Изо дня в день появлялся он перед Фабрициусом со словами: «Ну, так как насчет лыж?»

Но вот однажды в дверях с таинственным видом появилась Ида. За спиной она держала большой длинный сверток. Фритьоф бросился к ней, вмиг сорвал бумагу, и в руках у него очутились сверкающие, покрытые красным лаком, с черной полосой лыжи и длинная голубая палка[24]. Не помня себя от счастья, он опрометью помчался на холм Хюсебюбаккен.

Но первый его прыжок был не из блестящих, рассказывал он. Тогда не было жестких креплений, и, когда он разогнался до бе­шеной скорости, лыжи полетели сами по себе, а сам он описал в воздухе большую дугу и врезался в огромный сугроб.

«На холме все смолкло, ребята думали, что я сломал себе шею. Но когда увидели, что я жив и барахтаюсь в сугробе, какой тут поднялся нескончаемый хохот!»

Вскоре после этого Фритьоф все же завоевал приз. Но он не принес его домой. «На этот раз мне было очень стыдно. Тогда я впервые увидел, как прыгают ребята из Телемарка[25], и понял, что не иду с ними ни в какое сравнение». В соревнованиях мальчиков принимали участие Торюс Хеммествейт[26] и еще один мальчик из Телемарка. Они участвовали также и в соревнованиях взрослых, и с таким блеском, что у зри­телей захватывало дух. Что же до дам Христиании, то их восторг был безграничен.

Фритьоф решил, что не нужен ему никакой приз, пока он не научится прыгать с трамплина так же, как эти ребята. Потом он не раз приносил домой призы с Хюсебюбаккена; среди них есть и первые, а один из них — за элегантный стиль в прыжках — до сих пор стоит у меня в комнате. Отца считали лучшим лыжником столицы.(3)

Для него самого призы, сколько я помню, не очень много зна­чили. Хоть он и соглашался, что соревнования оказывают стиму­лирующее воздействие на молодежь, но чем старше становился, тем больше возмущался погоней за рекордами и откровенно вы­сказывал свое убеждение, что страсть к рекордам губит спорт.

Бывало, что он в качестве зрителя посещал Холменколлен, да и меня, совсем еще маленькую, однажды водил на соревнования. Я хорошо это помню, потому что отец напялил на меня меховую куртку, которую привез из Гренландии. Куртка была жесткой,и такой тесной, что я не могла дышать. Было ужасно в ней неудобно, и я была в полном отчаянии, а тут какой-то долговязый и неуклюжий человек подошел поздороваться с отцом, и отец велел мне поклониться, а я еле двигалась из-за своей тесной куртки. Это был кронпринц Густав.

С большим увлечением Фритьоф Нансен изучал технологию изготовления лыж — их форму, крепления, сорта дерева. Этот ин­терес остался у него на всю жизнь. Последней его работой, кото­рую он писал, лежа в постели, перед самой смертью, была статья: «Скольжение .различных сортов дерева по снегу».

Он всегда утверждал, что лыжи в первую очередь являются средством передвижения. Вдобавок лыжи — лучшее средство для «тренировки всех мышц» и для «поддержания здоровья души и тела». Для Нансена лыжи действительно впоследствии служили средством передвижения, с помощью которого он преодолевал огромные расстояния..

За Фритьофом и Александром укрепилась слава лучших лыж­ников, и многие школьники мечтали походить на них. Нильс Коллет Фогт[27], мальчик немного помладше братьев Нансен, вос­хищался ими издали, «безмолвно, безгранично». Он также расска­зывал, что ежедневно встречал их отца, адвоката, «пожилого че­ловека, жившего в усадьбе Фрёен». «Было в его облике,— писал Фогт,— что-то грустное, что-то смиренное и одинокое, что пора­жало меня: ведь он должен был радоваться, имея таких сыновей!»

Коллет Фогт преклонялся перед нашим отцом всю свою жизнь, хотя впоследствии как-то признался мне, что книги отца о поляр­ных путешествиях кажутся ему «слишком сентиментальными». Это мне показалось довольно забавным, так как сам Фогт был весьма чувствителен. Отец в свою очередь восхищался стихами Фогта и читал их мне, когда я была молоденькой девушкой; осо­бенно нравились ему стихи о любви.

С юности природа была для отца не только ареной спортивных побед и подвигов. Он любил природу во всех ее проявлениях — и суровую, и ласковую, такую, которую надо побеждать в борьбе, и такую, которая давала ему покой и отдых. Жизнь «на природе» означала для него и возможность изучать природу. Ничто не укры­валось от его внимания. Животные и растения, облака, ветры, течения, звездное небо — все пробуждало в нем жажду познания.

Когда Фритьофу минуло пятнадцать лет, ему пришлось пере­жить первый тяжелый удар. Мать давно уже хворала и летом 1877 года умерла.

К тому времени большинство детей от первого брака обзаве­лись семьями, разлетелись из родительского гнезда, и адвокату ни к чему была такая большая усадьба. Порядок в усадьбе поддерживала госпожа Нансен, она была здесь главою. И усадьба Стуре-Фрёен была продана, а семья переехала в Христианию, на улицу Оскарсгате.

Фритьоф и Александр очень горевали. Они тосковали по ма­тери, по дому, где прошло их детство, им больно было видеть усадьбу в руках чужих людей, и если им приходилось бывать в тех краях, они обходили ее стороной.

Трогательно и неумело адвокат старался утешить сыновей, быть для них и отцом, и матерью. Но горе было столь велико, что скрыть его он был не в силах. Мальчики слонялись одиноко и грустно.

Они не жаловались — нельзя же было усугублять горе отца. Но свою вечернюю молитву они читали уже без прежней детской веры.