"Книга об отце (Ева и Фритьоф)" - читать интересную книгу автора (Нансен-Хейер Лив)

II. У БАБУШКИ САРС

То, что я написала в этой книге о детстве и юности моего отца, я узнала частично от него самого, частично из его писем, из книг и дневников, частично из рассказов других людей. Иногда мы просили отца рассказать о своем детстве, и он охотно делился с нами воспоминаниями.

Мама реже вспоминала о своем детстве. Завзятой рассказчицей была у нас тетя Малли, в этом она пошла в бабушку, не унасле­довав, правда, ее живой фантазии. Рассказам тети Малли не хва­тало драматизма и таинственности, она не умела так захватить слушателей, как это удавалось старой «матушке Сарс». У тети Малли рассказы получались простые и бесстрастные, она описы­вала все так, как оно было на самом деле, часто без всяких при­крас, просто она любила поговорить о том, что ей самой приятно было вспомнить.

Малли была на восемь лет старше Евы, и всю жизнь они были очень дружны. У них были схожие способности и увлечения, и обе впоследствии стали певицами. Но если способности Малли разви­вались в направлении юмористическом, то у Евы был ярко выра­женный драматический талант, сочетавшийся с большой эмоцио­нальностью, и этим она покоряла своих слушателей.

Мама в семье была последним ребенком, и ее появление на свет было встречено особым восторгом.

Ее мать Марен Вельхавен девятнадцати лет вышла замуж за священника и зоолога Микаэля Сарса, который был другом ее брата, поэта Юхана Себастьяна Вельхавена[28]. Ее обручение с Микаэлем Сарсом было воспринято семьей почти как мезальянс. Его отец был шкипером, а о его предках ничего не было известно. Мать была не просто «мадам», а «фру», и это различие в те вре­мена означало очень многое. И когда в один прекрасный день ее муж исчез, оставив ее без всяких средств к существованию, она открыла торговлю молоком и водкой, чтобы прокормить себя и сына, старшего брата Микаэля. Правда, через двенадцать лет шкипер вернулся и рассказал, что англичане посадили его в «ку­тузку»,— что, впрочем, так никогда и не было доказано,— и в семье опять поселились любовь и счастье. И вскоре родился Микаэль.

Марен Сарс за годы своего замужества не совершила ничего значительного, кроме рождения детей, которых теряла одного за другим: одни погибали при неудачных родах, другие — от болез­ней. В те годы в районе шхер, где находился приход Микаэля Сарса, не было больницы. Микаэль Сарс пытался совместить свою работу священника, доставлявшую ему средства к существованию, с делом, которому он посвятил всю свою жизнь,— с изу­чением морской фауны.

В 1854 году он стал профессором университета имени короля Фредерика в Христиании, семья переехала в столицу, и тут фру Марен решила, что теперь пора и ей пожить в свое удоволь­ствие, подумать о своих интересах. Ей было сорок шесть лет, к этому времени она перенесла девятнадцать родов. (7)

И вот все повторилось снова.

Впервые фру Сарс плакала при мысли о рождении нового ребенка. Но вскоре она осушила слезы и решила, что раз уж этого не миновать, то по крайней мере от этого ребенка она получит полное удовольствие. И  она кормила Еву грудью до трех лет.

Много лет тому назад я встретила в Стокгольме Эллен Кей[29], и она рассказала мне следующее. Однажды она сидела у фру Сарс и разговаривала с ней. Вдруг тихо открылась дверь, и в комнату вошла маленькая девочка. Не говоря ни слова, она прошла в угол, принесла оттуда скамеечку и поставила ее рядом с матерью. Затем Ева взобралась на скамеечку и сама расстегнула на матери блузку.

«Маленькая Ева стояла и сосала грудь матери, а та продол­жала между тем свои удивительные рассказы».

Ева стала не только любимицей матери, но и баловнем всей семьи. Когда в 1869 году умер отец, старшие братья заменили ей отца. Все любили ее и как могли ограждали от трудностей и неприятностей. (8)

У Евы рано обнаружилась тяга к искусству. Как и большин­ству ее братьев и сестер, ей легко давалось рисование. Они уна­следовали этот дар от отца, который сам иллюстрировал свои труды по зоологии, причем блестяще. Но Ева к тому же была очень музыкальна. Первой это заметила тетя Малли. В детстве Ева брала уроки музыки у Иды Ли, сестры Эрики Ниссен и Томасины Ли. Маленькой девочкой она посещала художественную школу  Эйлифа  Петерсена  и  одновременно  брала  уроки  пения у своего шурина, Торвальда Ламмерса, и было время, когда она колебалась, кому из учителей отдать предпочтение. Победило пение, оно принесло ей известность. Раз сделав выбор, Ева сосре­доточила все свои силы на музыке. С тех пор она никогда больше не рисовала, я могу припомнить только один случай, когда она разукрасила розами какой-то шкаф на нашей даче в горах в Сёркье.

Религии в семье Сарсов никогда не придавали особого значе­ния. Хотя Микаэль Сарс и был священником, но о религиозных вопросах в семье говорили редко. Требовалось лишь уважать тра­диции, следовать заведенным обычаям и порядку, а в остальном всяк был волен думать и верить как ему угодно, это считалось личным делом каждого. Духовенство из семьи Вельхавенов взи­рало с ужасом на религиозную терпимость Сарсов. У фру Сарс был брат, Юхан Андреас Вельхавен, приходский священник в Несоддене, относившийся к религии с величайшей серьезностью. Его дочь Мария жила в столице, и он писал ей, что ничего не имеет против ее визитов к Марен, но просит ее не ходить туда по воскрес­ным дням после церковной службы. Это-де слишком «нехристиан­ский дом».

Молодая девушка не могла ослушаться наказа строгого отца. Но очень трудно было устоять против соблазна и не приходить на знаменитые воскресенья Сарсов.

Когда пришло время конфирмации, Ева впервые задумалась над тем, почему в христианской религии так много темных мест. Сказочник Йорген My, который был тогда приходским священ­ником в Вестре Акер, собрал своих конфирмантов и предложил им задавать вопросы обо всем, что им неясно в прочитанном. Ева смущенно подняла руку: «А я не понимаю учения о Троице!»

В ответ My привлек ее к себе и по-отечески ласково сказал: «Ну что ж, дитя, ты не одинока, это очень многие не могут по­нять».

Ева вполне удовлетворилась таким ответом, он так соответ­ствовал атмосфере, царившей в ее собственном доме. Там никто не пытался делать из пустяков неразрешимые проблемы.

Ева пользовалась всеобщей любовью дома и вне дома; каза­лось бы, она должна была расти эгоистичным и избалованным ребенком. «У нее от природы был хороший характер,— говорила тетя Малли.— Она всегда оставалась славным ребенком».

Сестра Евы, Элиза, была старше на двенадцать лет и задолго до того, как Ева выросла, вышла замуж за учителя гимназии Эмиля Николаусена. Она часто осуждала свою мать за неразум­ное воспитание младшей сестры. И не без оснований. Зато когда у Элизы появились свои дети, она баловала их не меньше, чем матушка Сарс Еву, и Ева очень смеялась над этим.

Мне просто не верилось, что тетя Элиза может кого-то осуждать. Она была тишайшим, смиреннейшим существом, а ее старший сын Петтер был моим самым любимым кузеном. Он был славным, человечным, мягким, у него, несомненно, тоже был «от природы хороший характер».

Из родственников матери самым примечательным был дядя Оссиан[30], профессор зоологии, человек какой-то изумительной доб­роты. Я думаю, что ему ни разу не приходила в голову ни одна дурная мысль, и никто никогда не сказал о нем ни одного дурного слова. И совершенно справедливо мать называла его «прелестью» до конца своей жизни. Ходило много историй про то, как он при­нимает экзамены в университете. Он просто не мог причинить кому-то зла, и даже за скверные ответы студенты получали у него хорошие оценки.

Как-то одной студентке достался билет, в котором спрашива­лось, почему птицы поют весной. Она долго обдумывала ответ и наконец заявила: «Они воздают хвалу Господу». С самой привет­ливой улыбкой профессор Саре ответил: «Едва ли». И конечно, она, как все остальные, получила единицу с плюсом[31].

Дядя Эрнст[32], профессор истории, был более земным. Он был, что называется, с огоньком и мог в сердцах стукнуть кулаком по столу. Седовласый, с длинной бородой, карими глазами и орлиным носом, он, точно ветхозаветный пророк, восседал за своим пись­менным столом. Смолоду он был красавцем, и тетя Малли расска­зывала, что многие дамы на него заглядывались. До последних дней жизни он был окружен поклонницами.

Никто не знал, каким добровольным лишениям подвергали себя эти старые холостяки в молодости. Несомненно только, что ни тому, ни другому и в голову не пришло, что они вовсе не обя­заны жить по-прежнему вдвоем в старой своей детской комнате и отдавать все свое профессорское жалованье матушке Сарс. Вдвоем они содержали мать, младших братьев и сестер.

В их доме собирались ученые, писатели, артисты и политики. Душою общества, собиравшегося по воскресеньям в салоне гос­пожи Сарс, был Эрнст. Сама она умела занять гостей интерес­ными рассказами, а Ева и Малли пели. Началось все с того, что у дядюшек стали бывать коллеги, которых они принимали в своей комнатке, беседуя о политике и науке. Фру Сарс заинтересовалась этими беседами и тоже захотела в них участвовать. Она стала приглашать всех в гостиную. Я была слишком мала, чтобы бывать в бабушкином салоне, но слышала о нем от тети Малли; она го­ворила, что время от времени его посещал брат бабушки, поэт Вельхавен, правда, он только стоял в дверях, саркастически огля­дывая общество, и не принимал участия в спорах.

Сарсы были пылкие венстре[33], и само собой разумеется, что весь круг собиравшихся в салоне придерживался таких же поли­тических взглядов.

В те времена, как известно, хейре[34] (правые) и венстре (ле­вые) были отнюдь не в добрых отношениях. «Когда историк-хейре До встречал историка-венстре Сарса, он багровел от злости и круто сворачивал в сторону,— рассказывает «Сфинкс»[35].— По-латыни и по-норвежски обрушивался он на историю Норвегии, написанную Сарсом».

Я не могу разделить чувства «историка-хейре», потому что и родители мои, и их друзья, под влиянием которых я росла, восхи­щались и дядей Эрнстом, и делом его жизни — историей Норвегии. Между отцом и родственниками моей матери были прекрасные отношения. Отец любил их всех, семья Сарсов стала и его семьей, он чувствовал духовное и культурное родство с ними. Дядя Эрнст и дядя Оссиан на всю жизнь остались его лучшими друзьями. Отец и дядя Эрнст имели в основном одинаковые политические взгляды, и общение с ним было для отца радостным и полезным; он был также одним из немногих, с кем дядя Оссиан мог говорить о своей профессии.

Отец боготворил свою тещу — ее вольнодумство и протест про­тив традиционного образа мышления и бюрократизма чрезвычайно ему импонировали, а в ее доме он находил любовь и тот домашний уют, которого ему так не доставало с детства, с тех пор как умерла его мать. Поэтому он называл фру Сарс мамой, и это было естественно; так он обращается к ней и в письме, посланном из Кьёллерфьорда перед отплытием «Фрама».

У семьи Сарсов были свои боги, которых они чтили. Приход П. Хр. Асбьёрнсена[36] был праздником, даже младшие дети знали, что это король сказки, который написал и о принцессах Голубой Горы, и о Золушке, и о троллях, и все прочее. Асбьёрнсен был крупным и статным человеком и вполне соответствовал детским представлениям о короле сказки. Но когда Ева, совсем еще ма­лышкой, остановилась у ног Асбьёрнсена и её мать спросила: «Ева, кого это ты видишь?» — она ответила: «Живот».

Одним из богов кружка Сарсов был Бьёрнстьерне Бьёрнсон. Он был кумиром молодежи, а семья Сарсов была молода душой. Они просто упивались его речами. А что до фру Сарс, то она заходила в своем восхищении так далеко, что, упоминая Ибсена, говорила, что у него взгляд угрюмый. Разве же это поэт по сравнению с Бьёрнсоном?

Когда Уле Булль[37] давал концерт в столице, фру Сарс при­ходила слушать его со всеми своими детьми.

«Я увидел две сияющие звезды, они вдохновили меня»,— ска­зал Уле Булль в гостях у Сарсов после одного из концертов. Этими звездами были глаза старшей дочери Ютты, которая потом всю жизнь помнила комплимент знаменитого артиста и им только и жила. Через много лет она умерла совершенно внезапно — с именем Уле Булля на устах. Так утверждала тетя Малли. Она любила сестру Ютту и охотно рассказывала о ней.

Отец любил рассказывать о тетушке Лизе и барышне Корен. Он всегда смеялся от души, вспоминая этих двух старых девиц. Тетя Лиза была сестрой бабушки Сарс и жила у нее до самой смерти, а барышня Корен была из тех «серых кошек», что сло­няются целыми днями по дому. Они всегда препирались, особенно по поводу своих семей. Малли и Ева мастерски умели поддразни­вать их, а бывало, что и матушка Сарс грешным делом поощряла представление, когда и ей хотелось немного поразвлечься. Они все больше разъярялись, а вся семья принимала участие в споре и подзадоривала то одну, то другую. В конце концов они взрыва­лись обе — и цель была достигнута.

«О, поцелуйте меня в зад! — восклицала тетушка Лиза на своем звучном бергенском диалекте.— Ишь какая нашлась, гово­рит, что какой-то там неизвестно кто может сравниться с моим великим братом, поэтом Юханом Себастьяном!»

Но тетушка Лиза была совершенно одинока в своем слепом по­клонении Вельхавену, и это было горько. Для всех остальных пред­метом поклонения был Хенрик Вергеланн[38]. Я хорошо помню тетушку Лизу. Она знала, помнится, множество историй, в которых я мало что понимала, а еще она подбрасывала меня на ко­ленях и пела жуткую песню, которая кончалась тем, что гадкая кошка переловила всех милых маленьких мышат.

Пожалуй, сидеть на коленях у бабушки было лучше.

У мамы были еще и другие братья и сестры. Это была тетя Биен, которая жила у бабушки и, кажется, никогда не улыбалась. Она без конца ходила по дому, вечно суетилась и все время что-то вышивала для меня. Еще она рисовала троллей и карликов и де­лала для нас красивые елочные украшения, поэтому я очень ее любила. Дядя Улаф, младший из братьев, был очень добр и лю­бил шутить. Он был управляющим в страховом обществе, его жена, тетя Андреа, часто болела. У них было двое детей, Микаэль и Ингеборг, с которыми я играла и у бабушки, и у тети Малли.

Да, тетя Малли! Она была самой любимой нашей теткой и возилась со всем выводком детей. Она приглашала малышей в гости, играла с ними, прятала массу забавных вещиц для нас в самых невероятных местах, а мы должны были их разыскивать. В ее светлой гостиной всегда было солнечно и уютно, неслышно ходила по ней Майя Миккельсен и поливала гортензии и другие цветы, которые дарили тете Малли ее ученики. Тетя Малли вся как бы излучала тепло и сердечность. Мне казалось, что самое лучшее в ней — ее волосы, блестящие, всегда изящно и красиво уложенные. Я помню их седыми, помню также и ее слова о том, что искусству прилежно ухаживать за волосами она научилась у итальянок, которые утверждали, что волосы — лучшее украше­ние женщины. У нее был умный открытый взгляд, как у большин­ства Сарсов.

У нее не было детей, но зато был дядя Ламмерс. Он был доб­рый и славный, но порядочный ворчун, как мне казалось. И еще ребенком я открыла для себя, что тетя Малли умеет подлажи­ваться к нему, а он к ней — нет. Профессор Софус Торуп[39], или Доддо, как я окрестила его, будучи маленькой, и как с тех пор стали его звать все, произнося однажды тост в ее честь, сказал: «У Малли талант быть женой».

Это до известной степени объясняло все. Во всяком случае, они были образцом счастливого брака. Одно омрачало их счастье — у них не было детей. Эдвард Григ, побывав у них однажды, сказал: «Да, дом этот чудесен, но не хватает малыша». Тетя Малли горделиво рассмеялась, услышав ответ дяди Ламмерса: «Нам всего хватает, потому что у меня есть Малли, а у Малли есть я».

Великим днем для семьи и друзей был день рождения ба­бушки, но в год возвращения отца из экспедиции к Северному по­люсу она должна была разделить этот праздник с отцом. Ее одинаково сердечно поздравляли и с возвращением зятя, и с вось­мидесятидвухлетним юбилеем. Письма и телеграммы потоком устремились со всех концов Норвегии и из-за границы, и на устах у всех ее гостей было только что полученное потрясающее из­вестие.

Между прочим, говорили и о том, где встретит отца маленькая Лив. И одна только бабушка настаивала на том, что, вернувшись после трехлетнего отсутствия, он должен увидеть меня в Готхобе.

Бабушка была права. Отец потом еще долго досадовал, что встретился со своим ребенком во дворце, среди чужих людей.

Сначала был большой прием при дворе, масса народу, и когда он наконец разделался с этим, «то с лестницы скатился коло­бок» — так рассказывал он сам.

Конечно, мне заранее подробно втолковали, как следует себя вести, но все-таки я потерпела полное фиаско. Весь этот шум и уговоры, масса людей, стоявших вокруг и глазевших на нас, да еще чужой дядя, поднявший меня на руки и прижимавший к себе,— это было слишком много для меня. Я подняла крик. Нет, я была еще недостойна чести появляться при дворе.

Поздно вечером, когда отец и мать наконец вернулись с празд­ника во дворце, состоялось колоссальное факельное шествие по Драмменсвейн[40] в Люсакер. Когда все кричали «ура», и в честь маленькой Лив тоже, отцу пришлось взять спящую дочку на руки и вынести на всеобщее обозрение. Но сама я об этом почти ни­чего не помню.

А вот возвращение отца и матери из заграничной поездки с лекциями помню хорошо. У отца в руках был большой сверток, в котором оказалась кукла неописуемой красоты в розовом шелко­вом платьице. Он сказал, что кукла из Парижа, от Ротшильда, и я решила, что Ротшильд, видно, богатая персона, потому что в наших краях я таких кукол не видела. Однако жизнь куклы, полученной от Ротшильда, рано оборвалась. Однажды я уронила ее на пол, и она разбилась вдребезги. Отец утешал меня, говоря, что это ведь только кукла, и скоро у меня появилась новая. Но ни одна из кукол нашего производства не могла сравниться с парижским чудом, и с тех пор у меня навсегда пропал всякий интерес к куклам. Все мое детство прошло преимущественно в иг­рах с мальчиками. Мы играли в снежки, в индейцев, бегали на лыжах, катались с гор на санках.

Такие игры любил и отец, и время от времени он выходил из дома и включался в нашу игру. Он учил нас ходить на лыжах и, спускаясь с горы, делать изящный поворот «телемарк». Он учил нас делать луки и стрелять в цель. В этом искусстве он был мас­тером и, к собственному восторгу, всегда выходил победите­лем. Весной он вырезал отличные дудочки из ивы и играл на них. Он умел подражать голосам птиц и рассказывал нам, как их зовут.

Весной самой большой радостью было разыскать и принести маме первые подснежники, первые фиалки и первые ландыши. Мама их очень любила. Очень интересно было спускать на воду лодку. Сначала отец с кем-нибудь из взрослых вытаскивал ее на берег из сарая и оставлял лежать вверх килем. Потом, надев какие-нибудь старые брюки, смолил ее, это занятие приводило его в прекрасное настроение. Наконец наставал день спуска на воду. Тогда мы уплывали на остров Ладегошеен и там выходили на берег. Помню, однажды отец уплыл на лодке, взяв огромный сачок для ловли рыбы, и возвратился назад с кадушкой, пол­ной живых креветок. Креветок тут же сварили и съели за ужи­ном. Все лето лодка стояла на привязи у нашей маленькой пристани, сделанной из двух досок, уложенных на стоящие в во­де сваи. И часто по вечерам, когда фьорд был тихим и блестя­щим, мать с отцом уплывали на лодке, и я слышала, как мама пела вдали.

Отец всегда держал в Готхобе одну или двух охотничьих собак, а у матери были кошки. Я очень любила собак, а маминых кошек избегала из-за того, что у них когти и с ними нельзя баловаться, к тому же они ужасно орали по ночам. Ночь за ночью мне снился один и тот же сон: огромный огненно-рыжий кот сидит на острове Ладегошеен и смотрит на меня. Я с криком просыпалась и видела отца в одной ночной рубашке возле моей кровати. Почти всегда он брал меня на руки и уносил к себе в кровать, где я снова засы­пала, уже без сновидений.

У нас в Люсакере — и у детей, и у взрослых — был свой соб­ственный «тон». И не все его понимали. Когда приезжала тетя Эйли, жена дяди Александра, и привозила с собой своего старшего сына Эйнара поиграть с нами, то договориться с ним бывало не­легко. Эйнар был городским мальчиком, а я «беспризорница из Люсакера». Так, не моргнув глазом, он окрестил меня. Позже, когда мы стали старше, игры пошли лучше. Но я так и оста­лась «беспризорницей из Люсакера». А небрежную речь, ко­торой мы пользовались, он не переваривал. Для тети Эйли, англичанки, понять наш язык было еще труднее. Даже «при­личный» норвежский был для нее испытанием, а привыкнуть к норвежскому характеру и норвежским условиям ей было еще труднее. Это пришло много позже. Настроения у дяди Алека — как и у отца — были очень изменчивы, так что ей приходилось нелегко. Позднее я услышала, что мать отца обладала такой же лабильностью и что все ее дети — и от Бёллинга, и от Нан­сена — унаследовали ее темперамент. Но моя мать умела подбод­рить любого.

«Веселей, моя девочка!» — говорила она тете Эйли и подталки­вала ее в спину. Да, именно это она и делала! И серьезное лицо Эйли озарялось довольной улыбкой, так что, наверное, это было не так уж плохо.

Тетю Эйли огорчало, что у ее мужа не хватало терпения зани­маться детьми. Мама, та примирилась с этим — откуда было отцу взять время заниматься всем на свете? Зато сама она занима­лась нами как можно больше, была своего рода буфером между нами и отцом.

Каждый день рождения у меня бывали гости — все соседские ребятишки. Среди них были два больших мальчика, которые мне казались особенно интересными. В старшего я, пожалуй, даже была немного влюблена. Он был красив, высок ростом и ничуточки не важничал, хотя был гораздо старше меня. Они были такие воспитанные, говорила мама, и не шумели, как другие ребятишки. Я это запомнила, потому что, мне казалось, гости отца и матери часто шумели куда больше, чем мы. Однажды у нас был Бьёрнстьерне Бьёрнсон, и уж он-то вел себя совер­шенно невоспитанно, по моему мнению. У нас в доме только что появился новый столовый сервиз — темно-синий фарфор с золотым узором, и мама сказала, что он слишком хорош, чтобы из него есть. Бьёрн тотчас же отодвинул свою тарелку и на­чал есть прямо со скатерти! Стоя за маминым стулом, я тара­щила на него глаза. Разве можно так! Но все взрослые только смеялись. «Здорово!» — сказал Эрик Вереншельд[41], сидевший возле матери. Но я была уверена, что Вереншельд никогда не совершил бы такого ужасного поступка. Хотя и он, и другие люди из Люсакера были мастера посмеяться и рассказать что-ни­будь забавное.

Вереншельд часто бывал у нас и рисовал меня. Во время работы он разговаривал со мной, чтобы я сидела тихо. Его од­ного я помню изо всех живших в то время в Люсакере семей. Он уже в 1893 году — наверняка по заказу отца — сделал ка­рандашный портрет матери со мной на руках, который потом отец взял с собой на «Фрам». В том же году он написал мой портрет. Мать и отец подарили его бабушке, а после ее смерти он висел у моих дядей в Бестуме. Я много раз позировала Вереншельду, и он даже разрешал мне провести несколько черточек на рисунке.

Исследователь народной старины Мольтке My[42] — сын Йоргена My — тоже принадлежал к обществу, собиравшемуся в Готхобе. Я считала его своим вторым отцом и очень его любила. По моему мнению, он был так же хорош и добр, как дядя Оссиан, толь­ко более общителен и прост. И хотя он был так глух, что нам приходилось кричать у в ухо, не было лучшего собеседника, чем он.

Изо всех праздников в Готхобе лучше всего я помню праздник Святого Ханса[43]. В саду много народу, а бабушка, одетая в на­циональный костюм, с кружевами, с селье[44], в шапочке, расши­той жемчугом, сидит на ступеньках веранды. Фьорд тих и спокоен, он сверкает, отражая светлое летнее небо. В бухте много лодок, на лодках люди с гармониками, все поют, а над водой белые па­руса. Костры на шхерах, костры на нашем мысу, костер за кост­ром вдоль всех берегов.

Отец устроил фейерверк на лужайке перед домом. Он хохочет от радости, когда ракета взлетает вверх, а гости кричат: «О! Ах!» — и следят за ее полетом и взрывом с каскадом звезд. Поды­мают бокалы с шампанским. Я отпиваю глоток из бокала матери, очень вкусно. Мне запомнилось, как дядя Эмиль Николаусен с бокалом в руке держит речь. В речи все время повторяется «Ева и Фритьоф». Это прекрасная речь. Все чокаются, когда он заканчи­вает, и кричат «ура». Затем дядя Ламмерс становится в позу, от­кашливается и запевает «Прекрасная долина, ясное лето», так что сотрясается воздух. Затем они с тетей Малли поют дуэты, из ко­торых мне лучше всех запомнился «Спор между мужиком и ба­бой». Я и после часто слышала, как они пели этот дуэт, и всегда вспоминала праздник Святого Ханса в Готхобе.

Ночью, уже в доме, мать пела Кьерульфа[45] и Нурдрока[46], Грига, это было самое прелестное из всего, как думалось мне по­том. В те чудесные часы я была в мире грез.

Когда осенью 1897 года появился на свет мой брат Коре, я была несколько разочарована. Я понимала, что что-то должно слу­читься. Соседские ребята намекали уже много раз, что скоро к нам прилетит аист, так им сказали родители. «Фу,— думала я презрительно,— аист! Как они могут верить такой чепухе!» Хотя мне было только четыре года, я больше их представляла, что к чему.

И вот однажды я услышала в доме звуки, похожие на детский крик, и затаила дыхание. Неужели? Нет, крик не повторился. Это, наверно, всего-навсего глупая кошка. Но тут появился отец, весе­лый и довольный, и сказал, что у меня теперь есть маленький бра­тец. Полная нетерпения, я поднялась вместе с отцом по лестнице в комнату матери. Она лежала на широкой двуспальной кровати и улыбалась. Возле нее, в люльке, был крошечный сморщенный  малыш. Какой же это брат? Такой малюсенький! Ведь он только и умеет, что кричать!

Отец и мать, напротив, были в приподнятом настроении. Осо­бенно радовались они тому, что это мальчик. Я почувствовала укол ревности, и это чувство удерживалось долго.

Когда Коре было полгода, он заболел скарлатиной, и мать была вне себя от страха. Отец тотчас же вызвал лошадь и ко­ляску из Люсакера и отвез меня к бабушке на Фрогнерсгате (те­перь эта улица называется Нобельсгате). За всю поездку он не сказал ни слова и, сдав меня на попечение бабушки и тети Биен, бросился назад домой. Скарлатина в те времена была нешуточной болезнью, и отец не отходил от матери и мальчика, пока опасность не миновала.

Мне в то время прекрасно жилось у бабушки, меня совершенно избаловали, и, когда за мной приехал отец, я не разделила его радости по поводу возвращения домой. Отец был в приподнятом настроении, сияющий. Он обнял бабушку, взял меня на руки и вынес в коляску.

В этот же год, осенью, бабушка умерла. Это было мое первое настоящее горе. Когда я однажды вошла в столовую, мать стояла там, рыдая, а отец обнимал ее. Он гладил ее по плечу и пробовал утешить, но у него самого на глазах были слезы.

«Подойди сюда, дружок»,— сказал он мне, голос его был очень мягок. Он осторожно рассказал мне о том, что бабушка ушла от нас, но ей хорошо и плакать не надо.

Конечно, я заплакала, хотя бы потому, что плакала мама. Потом я убежала в лес, чтобы побыть одной. Я долго ходила по лесу и думала, что никогда уже больше не увижу бабушку. Я ни­как не могла этого понять. Совсем недавно она была у нас, и я сидела  у  нее  на  коленях,   играя  длинными  звенящими  сёлье.

В лесу не было цветов, только заросли брусники. Я нарвала букет и пошла с ним домой. Но когда я сказала, что это для ба­бушки, мама заплакала еще сильнее и всеобщая печаль лишь усилилась.

Коре подрос. У него были золотистые локоны, он носил остро­конечную красную вязаную шапочку и был ужасно мил, как гово­рили все. Мне же казалось, что он глуп и совершенно не умеет играть.

Когда Коре было два с половиной года, холодным ветреным зимним утром мать одела нас и сказала: «Ну, дети, погуляйте часок во дворе!»

Мы мерзли и дрожали от холода и много раз стучались в дверь, просясь домой. Но отец, побывавший в походе к Север­ному полюсу, безжалостно выталкивал нас назад, на мороз: «Че­пуха, малыши, не сдавайтесь!»

Когда отец некоторое время спустя — видно, его начала грызть совесть — вышел посмотреть на нас, он обнаружил, что Коре исчез, а я у соседей в саду. Отец бросился на розыски в чем был. Я слышала его крики с дороги: «Коре! Коре!»

Он шел по следу детских саночек все дальше с холма к фьорду, по льду к мосту у впадения реки во фьорд. Там он увидел толпу. Несколько парней перегнулись через перила моста. Отец подумал, что они разыскивают Коре, что Коре провалился под лед. Он за­кричал в отчаянии: «Коре! Коре!»

Но тут люди стали показывать на берег, и там среди деревьев отец увидел красную шапочку. У него камень с души свалился, и он так обрадовался, что после обеда до самого вечера играл с нами в гостиной. Мы строили башню из кубиков и разрушали ее. В конце концов мы опрокинули красивую китайскую вазу. Она с грохотом упала на пол. Мгновенный испуг, а мама сидит на стуле, складывает лорнет и хохочет: «Нет, вы невозможны, все трое!»