"Разгон" - читать интересную книгу автора (Загребельный Павел Архипович)

11

Помощники бывают разные. Одних боятся, других уважают, третьим идут навстречу. Алексей Кириллович принадлежал к третьим, но не чувствовал себя обиженным, так как все равно положение помощника относится если и не к приятным, то, по крайней мере, к привилегированным. Но это только тогда, когда ты точно знаешь, чей ты помощник, кому должен помогать, кому хранить верность. Неопределенность, половинчатость для этой должности угрожающе опасны, поскольку ты тогда перестаешь себя уважать, а коли так, не жди уважения и от других...

Алексея Кирилловича нашел и послал к Карналю Кучмиенко. Были подозрения, что предыдущий помощник, которого Алексей Кириллович не знал и о котором лишь слышал, что тот трагически погиб с женами Карналя и Кучмиенко, кажется, тоже был в свое время найден Кучмиенко и рекомендован Карналю. Посылая Алексея Кирилловича к академику, Кучмиенко добродушно похлопал его по плечу и сказал:

- Не забывай, кому служишь!

Слово "служишь" весьма не понравилось Алексею Кирилловичу, точнее, совсем не понравилось, как и панибратское обращение Кучмиенко на "ты". Он хотел даже сказать заместителю директора: "Я вам не мальчик", но передумал, пожалел его, все-таки у человека трагедия, погибла жена, а человек уже немолодой, за пятьдесят, жизнь покатилась под гору, если на него смотреть с позиций тридцатилетних, к которым принадлежал Алексей Кириллович. Поначалу он аккуратно докладывал Кучмиенко о своей работе, но потом все чаще стал замалчивать, поймав себя на нежелании исповедоваться. Зачем тому знать, что делает Карналь?

Смолчал он и обо всем, что было во время поездки в Приднепровск, и Кучмиенко, казалось, не очень беспокоился. Но через неделю неожиданно позвонил Алексею Кирилловичу, улучив момент, когда Карналь уединился для своих ежедневных обдумываний.

- Ты что же это взбунтовался? - ворчливо спросил он.

- Не понимаю вас, - как можно деликатнее сказал Алексей Кириллович.

- Ездили, катались, и молчишь. Почему не позвонил, чтобы я встретил?

- Мы выехали неожиданно, не успел.

- Ври кому-нибудь другому, всегда можно успеть, зайти к начальнику вокзала и звякнуть. Или из обкома. Были же вы в обкоме?

- Были.

- Ну, вот. Я все знаю. А от меня скрывались, потому что была женщина.

- Я вас не понимаю, - снова попытался выкрутиться Алексей Кириллович, удивляясь, откуда Кучмиенко могло быть известно об Анастасии.

- Не понимаешь, так поймешь. Кучмиенко все понимают, даже авторитетные международные организации, если хочешь. А женщин к Карналю не допускай, это тебе завет на все случаи. Женщин он терпеть не может после своей Айгюль. Ты не знал Айгюль, а я знал.

Алексей Кириллович хотел было заметить, что если Карналь действительно не любит женщин, то зачем же его так опекать, однако смолчал из врожденной своей деликатности. Но Кучмиенко деликатности не признавал и снова привязался:

- Почему молчишь?

- Просто нечего сказать. И потом: такой допрос унизителен, если хотите знать. Я отказываюсь...

Он тихо положил трубку, лицо его взялось красными пятнами, он готов был пойти к Карналю и рассказать о надоедливых расспросах Кучмиенко, но сдержался, вспомнив ироничность академика. Тот скажет: "Кучмиенко знает, кого спрашивать". И уже ты убит навеки.

Алексею Кирилловичу не очень нравилась манера Карналя разговаривать с людьми. Слишком резкая, иногда даже нескрываемая насмешливость. Казалось, академик держит всех на иронической дистанции для придачи соответственного значения собственной персоне, а не для утверждения истины, которой, собственно, должен служить. До сих пор Алексей Кириллович не имел случая постоянно и вплотную наблюдать такую небудничную индивидуальность, поэтому выводы свои касательно академика менял едва ли не каждый день, медленно доходя до истинной сути, особенно же поскольку должность помощника содействовала раздумьям, давала время для вдумчивого анализа не только поступков, но даже отдельных замечаний Карналя. Со временем Алексей Кириллович понял, что для академика его ирония - как бы синоним свободы, нечто вроде расставления локтей, очерчивания вокруг себя своеобразного мелового круга. Только таким способом Карналь мог отстаивать свою индивидуальность, не подчиняться автоматизму жизни, не давать засасывать себя мелочам и суете, каким легко поддаются люди ленивые, неорганизованные, посредственные или просто бездарные - для них главное спрятаться за других, выставить впереди себя кого-то другого, а самому потирать руки. Даже людей Карналь подбирал, подсознательно (а может, и сознательно) исходя из своего, так сказать, иронического принципа. Это были работники с точным мышлением, откровенные, часто безжалостные, когда дело касалось бездарности, неумения работать, единомышленники с академиком в том, что наука иронична по своей сущности, что все законы (и законы природы, и законы человеческого общества) холодны, как ведро воды, не содержат в себе никаких эмоций, значит, и относиться к ним следует соответственно. Но на этом все сходство между ближайшими сотрудниками Карналя кончались. И его первый заместитель, и заместитель по темам, и заместитель по серии, и главный инженер, все, кроме Кучмиенко, отличались такой неодинаковостью характеров, были такие разные по привычкам, по манере поведения, даже в быту, что просто невозможно было представить себе, как умудрялся Карналь держать вместе таких неодинаковых людей. Они держались возле него лишь благодаря одаренности, и чем оригинальнее каждый из них был в своем образе жизни, тем талантливее и умнее оказывался как работник.

Кучмиенко же, напротив, любил окружать себя людьми, похожими на него даже внешне. Все они были учтивы, воспитанны, добродушны, сдержанны, никому и в голову не пришло бы поднять голос против старшего, против самого Кучмиенко или (не приведи господь) против самого Карналя. У них был циничный девиз, повторяемый ими вслед за Кучмиенко: "Не выпендриваться". Тому, кто выскакивает, оторвем голову, сиди и молчи. Не рвись выполнять указания. Хорошо выполнишь - будешь выполнять всю жизнь, а другие будут спать. Кроме того, тебя тогда не за что будет ругать, а кого же начальству и ругать, если не тебя? Они страшно любили создавать для разрешения любой проблемы комиссии. Комиссия - самый верный способ избежать ответственности. Персонально никто не отвечает, зато можно вынести общее решение о нецелесообразности, об ошибках, о том о сем. Кто будет исполнять, это уже дело десятое.

Все это открывалось Алексею Кирилловичу не сразу, постепенно, иногда тяжело, болезненно. Его поначалу очаровал Кучмиенко своим показным демократизмом, своим умением всем обещать, никому не отказывать. Его сотрудники нравились Алексею Кирилловичу, человеку от природы аккуратному и учтивому, своею воспитанностью, умением одеваться с каким-то особенным шиком, который они выдавали за "кибернетический", тогда как "команда Карналя" была порой шумлива, часто попросту грубиянская, одеты все эти доктора и "золотые головы" как попало, даже техники на заводе к Карналю, казалось, относились без всякого почтения, спорили с ним, демонстративно могли оставить совещание, грохнуть дверью, снова вернуться, "чтобы доругаться". Когда Алексей Кириллович обратил внимание на то, что у Кучмиенко все сотрудники прекрасно воспитанные люди, Карналь буркнул:

- Дураки всегда прекрасно воспитаны и умеют во всем соблюдать приличия. А мы с вами должны жить не для приличий, а для дела. Настоящий ученый преданность истине порой вынужден противопоставить авторитету руководителя. И настоящий руководитель должен это понимать.

Мысли его не всегда согласовывались с мыслями общепринятыми. Алексею Кирилловичу даже показалось сначала, что Кучмиенко стремится спасти Карналя от такой несогласованности, которая неминуемо должна привести академика к целому ряду неудобств, если не к постоянным конфликтам.

Например, какой помощник может понять своего начальника, если, принося каждое утро целые кипы бумаг, адресованных ему, никогда не получает ни одной для ответа. Карналь мгновенно расписывает письма по отделам, своим заместителям, сам никогда не отвечал ни на одно, даже если эти письма почти личного характера.

- На письма трудящихся надо же отвечать, - напомнил ему как-то Алексей Кириллович.

- А я, по-вашему, кто - не трудящийся? Нужно выбирать: либо отвечать всю жизнь на письма, либо делать дело. Я не Чехов, чтобы писать красивые письма, а плохие - не хочу. Вы читали письма Чехова? Они у него лучше рассказов. Почитайте.

На том и конец проблеме.

Когда Карналю сказали, что один из ведущих конструкторов, к сожалению, не равнодушен к зеленому змию, академик просто отказался обсуждать поведение конструктора, заявив:

- Лучше умный пьяница, чем трезвый дурак. Если хотите знать мое мнение, то наши электронные машины были бы намного привлекательнее, если бы к ним добавлять по рюмке водки.

По закону Паркинсона, каждое учреждение, которое насчитывает свыше тысячи сотрудников, порывает всякие связи с миром, не имеет выхода наружу, ибо озабочено своими внутренними проблемами. Карналь больше всего боялся этого паркинсоновского герметизма, как он его называл. Часто был жесток к своим сотрудникам, не хотел понимать обычных человеческих потребностей, не любил, когда ему докучали с мелочами, а к мелочам относил все: квартиры, путевки в санатории, пансионаты, дома отдыха, приобретения автомашины, семейные дела, перемену места работы. В четверг у Карналя был прием по бытовым вопросам, но Алексей Кириллович должен был предупреждать всех, кто записывался на прием, что академик не станет обсуждать квартирных вопросов, материальных проблем, семейных конфликтов. "Тогда какие же бытовые вопросы?" - удивлялся Алексей Кириллович.

Зато Карналь лично опекал группу ведущих конструкторов, проверял всякий раз, выплачивается ли им положенная двухпроцентная надбавка за перевыполнение заданий, старался выбрать время, чтобы переговорить с каждым, знал все их проблемы, мог даже заниматься бытовым устройством кого-нибудь из них. "Несправедливо? - переспрашивал он Алексея Кирилловича. - А что я могу поделать? Я должен находить умных работников и заботиться о них. Глупые и так набегут - не отгонишь!"

Карналь хорошо знал, что в его объединении неминуемо должна быть также группа безнадежных. Они проникают всюду, жмутся друг к другу, объединяемые бездарностью, образуют отдельные кристаллы посредственности, из которых, если с ними не бороться, могут вырасти целые колонии, массивы, хребты. Закон перенасыщенного раствора.

Были еще демагоги. Эти днями курили в коридорах, тратили все свои силы на разглагольствования о том, как они будут продвигать вперед науку и технику, были непревзойденными специалистами по болтовне об НТР, о ее влиянии на общество и на отдельного человека, о коренных изменениях, достижениях и угрозах, об энергетическом кризисе, о втором законе термодинамики. Из всех демагогов научные - самые опасные. Им всегда хочется только фундаментальных исследований, только великих открытий, только чего-то заоблачного, космического, на грешную землю они смотрят лишь как на конечное зло, к которому их приковали силами притяжения и общественных обязанностей. Они имеют свое представление о назначении и роли науки. Что? Роль науки познание? Но ведь познание погружает нас в сферу банального, которое угрожает проглотить науку.

Демагоги у Карналя не задерживались. Были только свеженькие, он вылавливал их сам, охотно вмешивался в их споры, терпеливо выслушивал разглагольствования о "фундаментальном", потом неожиданно спрашивал:

- Вы из какого отдела? Ваша фамилия? Подавайте заявление об уходе. В профсоюз можете не жаловаться.

Он любил встречаться с новыми людьми, были ли то сотрудники СКБ или пополнение для производственных цехов.

"Объединение, членами которого вы становитесь, не имеет аналогий. Новое по своему существу, по направлению и результатам деятельности. Об отрасли не говорю: вы все знаете. Каждый наш конструктор может стать руководителем этого или другого объединения, кандидатом, доктором наук, академиком. Каждый инженер - начальником производства, каждый техник - инженером, каждый рабочий - техником. Рабочих в обычном понимании этого слова у нас нет, это вы тоже знаете не хуже меня, так как каждый из вас - уникальный специалист. Кто такой я? Академик Карналь и директор объединения. Я стою между правительством и вами, чтобы сообщать руководителям государства, что вы делаете. Директор должен понимать все идеи, особенно те, которые ведут к открытиям, чтобы найти им немедленное применение. Поэтому я академик. Я директор потому, что академик, а не наоборот. На моем месте мог бы быть другой. Так же, как другой мог бы получить звание академика. Я типично ситуационное порождение. Свое звание и должность буду оправдывать лишь до тех пор, пока буду функционировать, как положено. Вы должны за этим следить. Отныне вы становитесь членами нашей организации. Организация - это своеобразная общественная система. Организация - это все. Без нее ничто не существует. Наука также. Каждый из нас должен быть, кроме всего прочего, еще и организатором. Я - прежде всего. Если я не буду выполнять своего назначения, меня надо немедленно отстранить. Можно предложить подать заявление, можно и без заявления. Не удивляйтесь, если я со своей стороны буду предлагать кое-кому подать заявление об уходе. Этого требуют интересы нашего дела. Все новое привлекательно, но в то же время и жестоко. Мы вынуждены быть беспощадными ко всему, что становится нам на пути. В электронике, к сожалению, нет пока рабочих династий, нет мудрых дядек Иванов, и Степанов, все в процессе становления, молодо, взвихрено. Мы должны становиться мастерами без наставников, без традиций, без фундамента. Мы должны привнести в свое дело наивысшую организованность, наивысшие способности и жар души. Нельзя соединить прогресс с любованием партизанщиной. Мы должны забыть о том, что техника мертва и холодна. Холодной бывает только скука. Мы холодными не можем быть. Каждая мысль должна быть согрета сердцем. Не стану призывать вас, чтобы вы отдавали своему делу все свои запасы любви. Пусть они все-таки останутся для любимых вами людей. Но заинтересованность - этого мы будем требовать от вас упорно и, если хотите, безжалостно. Когда начинается что-нибудь новое, особенно же когда рождается совершенно новая область человеческих знаний, все, кому первыми суждено там работать, прикладывают наибольшие усилия, не жалеют ни времени, ни способностей, все готовы отдать, воодушевленные ролью первопроходцев, но в то же время и в ожидании каких-то вознаграждений для самих себя, ибо люди остаются людьми. Но, бывает, со временем наступает усталость, надежды не сбываются, перспективы становятся туманными. Мы работаем на перспективу, на опережение, на разгон. Только разгон дает наивысшие надежды. Забегать мыслью вперед, опережать все, хотя иногда в сфере производства мы можем и отставать. Наше производство, план, вал, часто поглощает экспериментальную работу. Это неудобства нашего существования, но мы спасаемся разгоном, размахом. Кто замахивается, должен ударить! В этом безжалостность прогресса, но в этом и его красота!"

Никто так не видит руководителя, как его помощник. Особенно же когда это человек внимательный, наблюдательный, наделенный пониманием людей, а только такими и должны быть помощники, хотя ими никто не рождается. Алексей Кириллович закончил экономический факультет, работал после университета в плановых органах, в учреждении его знали как человека, который охотно может организовать интересный вечер, обследование жилищных условий сотрудников, достать билеты на выставку Тутанхамона или коллекции Хаммера, добыть в профкоме зарубежные путевки. И все это тихо, скромно и, главное, бескорыстно. Старается для других, и не за благодарности и комплименты, как бы с комплиментами со своей стороны. Кто-то порекомендовал Алексея Кирилловича Кучмиенко, тот пригласил его к себе, долго расспрашивал, крутил, вертел, обещал золотые горы, заигрывал и понемногу запугивал, потом повел к Карналю.

И вот уже полгода Алексей Кириллович у академика и за это время не попытался ни разу выскользнуть из-под шелковой диктатуры Кучмиенко, а после поездки в Приднепровск вдруг взбунтовался.

Поездок с Карналем было уже несколько, но все в Москву, все самолетом, никаких разговоров, никакой интимности, никакого раскрытия души. Не то что при поездке в Приднепровск. Дважды или трижды за это время Карналь вместе со своим помощником должен был поехать за границу, однажды в Нью-Йорк. Его приглашали на интернациональные, региональные, субнациональные симпозиумы кибернетиков, Карналь решительно требовал знакомить его с перечнем проблем, которые должны обсуждаться, и категорически отказывался от поездок.

- Ничего интересного, - заявил он. - Либо попытка поставить кота кверху хвостом, либо просто низкопробный рекламный трюк для одной из электронных фирм, финансирующей симпозиум. Посидят, покурят, попьют виски, послоняются по цехам одного из заводов этой фирмы, спутники разнесут цветные репортажи по всему миру - вот и вся радость. Я не могу растрачивать свою жизнь на такие церемонии. Когда-то было интересно и мне, но тогда я был моложе. Не советую и вам, Алексей Кириллович.

Как будто помощник мог куда-то поехать без академика!

У Карналя было одиннадцать заместителей. Когда кто-нибудь пробовал заметить, что это слишком много, академик спокойно отвечал:

- Может быть еще больше. Вообще говоря, руководитель может иметь двадцать девять заместителей, так как наука управления насчитывает двадцать девять принципов управления. Когда человек начинает интересоваться всеми вопросами, он не решает ни одного. Тогда неминуемо все возвращается к директору, ждут только его решений: "Вот приедет барин, барин нас рассудит". В тот день, когда я дойду до такого уровня, меня надо немедленно снять с работы и выгнать из науки, ибо, выходит, я не организовывал, тормозил ее развитие. Руководитель должен иметь исчерпывающую информацию, но иногда он имеет право воспользоваться и беззаботной неосведомленностью и таким образом предоставить свободу действий своим заместителям и сотрудникам.

Алексею Кирилловичу казалось, что наибольшую свободу действий Карналь предоставляет Кучмиенко. Все почему-то считали, что Карналь и Кучмиенко близкие друзья. На самом деле они были родственниками - поженили два года назад своих детей. Положение Кучмиенко в объединении не вызывало ни у кого ни малейших сомнений. Это был человек, которого если и не уважали, то, по меньшей мере, побаивались - кто открыто, кто тайком. Алексей Кириллович, меряя людей на свой аршин, воспринял заботливость Кучмиенко о Карнале как свидетельство любви и стараний создать для директора идеальные условия работы. Но вот прошли месяцы - и что же видит? Чем помог Кучмиенко академику? Следил, выспрашивал, прикидывался изо всех сил внимательным, надоедал, мешал, часто попросту шпионил. Зачем? Почему? Как мог академик такое терпеть?

Но это уже история, а Алексей Кириллович был человеком дела, его мысли и заботы были устремлены не назад, а только вперед. Он отличался терпеливостью в поведении, во взаимоотношениях с людьми, пока демонстрировал ее по отношению к Кучмиенко, но после поездки в Приднепровск не выдержал даже он.

Правда, не бросил трубку во время разговора с Кучмиенко, а положил ее деликатно, так, словно не хотел причинить боль телефонному аппарату, но все же положил, прервал разговор и потом целый час не откликался ни на один телефонный звонок, считая, что это добивается Кучмиенко, зная наверняка, что тот не унизится до того, чтобы подняться на два этажа и зайти лично в комнату помощника.

Он вытерпел до самого обеда, так и не сняв трубку, хотя могли звонить и к академику, приглашать на полные "скуки и фрустрации" совещания, как высказывался сам Карналь, что-то предлагать, требовать, редко - обещать.

Обед - с часу до двух. Столовая общая для всех. Самообслуживание, столики на четырех, открытая кухня с блеском нержавеющей стали, веселый гомон, светлые краски, широкие окна, на стенах графические картины, написанные электронными машинами: плетение кривых, головоломные соединения квадратов и многоугольников, космические пейзажи среди дикого хаоса туманностей и завихрений, спокойные симметричные рисунки, гармоничные и тонкие, как японские гравюры. Когда в столовую кибернетиков попадали гости, то непременно ахали:

- Это же абстракционизм! Кто позволил?

- Электронная машина, - отшучивался Карналь. - Она выстраивает даже гауссовские 51-угольники, в чем вы можете легко убедиться.

Алексей Кириллович выбрал место за столиком так, чтобы иметь перед глазами какую-нибудь спиральную туманность. Не поймешь, раскручивается она или закручивается: процесс в самом разгаре, точнехонько как в душе Алексея Кирилловича. Ему никто никогда не мешал обедать, зная, как занят помощник академика, никто не подсаживался к нему, давали спокойно съесть обед за семьдесят шесть копеек - борщ, шницель рубленый, компот или кофе, салат, в зависимости от времени года - из свежих овощей или из квашеной капусты. Стандартный обед не обязательно приводит к стандартизации мышления. Говорили, что это афоризм Карналя, но пустил его в оборот Кучмиенко, наверное, чтобы оправдать унификацию обедов, введенную по его инициативе. Сделал он это, как смеялся кто-то, затем, чтобы есть всегда то же, что и Карналь. Когда-то в столовой был выбор больше, но это доводило Кучмиенко буквально до отчаяния, потому что не успевал пообедать одновременно с Карналем, и, прибегая чуть позже, допытывался у поваров:

- Что сегодня ел академик? Давай мне то же самое.

Он пытался следовать Карналю даже в прическе и надоедал парикмахеру, у которого академик всегда подстригался:

- Стриги меня, как академика Карналя. Что? Голова не такая? Чуб не так растет? Это у тебя руки не из того места выросли!

Единственное, в чем Кучмиенко был оригинален, это в костюмах. Носил только из материала в клетку - крупнее или мельче, в зависимости от моды, от времени года или просто от каприза.

Обедал он всегда тоже один, хотя приветливо здоровался со всеми, ласково улыбался, обещал, поощрял: "Заходи, заходи! Подписать? Приноси! Позвонить? Позвоним!" Алексея Кирилловича в столовой не трогал никогда.

Но сегодня не успел Алексей Кириллович хлебнуть ложку борща, как о его столик лязгнул эмалированный поднос с обедом, потом ногой был отодвинут стул, изображение спиральной туманности заслонило широкое брюшко, обтянутое серым, в крупную клетку, пиджаком, брюшко качнулось, его владелец уселся напротив Алексея Кирилловича, довольно почмокал сочными губами, добродушно произнес:

- Вот ты где, голубчик! А я тарабаню по телефону!

- Пришел пообедать, - скромно пояснил Алексей Кириллович.

- Обедать имеют право все трудящиеся! А вот ты мне скажи, почему трубку бросаешь?

- Я не бросил - положил.

- Положил? - удивился Кучмиенко. - А я и не разобрал: бросил или положил. Ох, какой же ты дипломат, Алексей Кириллович. Да ты ешь, ешь, не то остынет. А холодный борщ - это уже не борщ, а помои.

Сам он успевал и говорить, и есть, быстро, умело, алчно, с аппетитом.

- Я так и думал, - переходя к шницелю, сказал Кучмиенко. - Подумал - и решил: там была женщина. Меня, брат, не проведешь.

- При чем тут вообще женщина? - удивился Алексей Кириллович. - Петр Андреевич...

- Петр Андреевич холостяк такой же, как и я. Мы с ним трагические холостяки, если хочешь знать. Держимся, пока держимся. Это такое дело. Житейское. Но он переживает больше меня. Если бы не я, то кто его знает, как бы оно еще... Ты человек новый, тебе он чужой. А мне...

Кучмиенко перешел уже к компоту, а Алексей Кириллович застрял, казалось, безнадежно на борще, хотя говорить ему Кучмиенко и не давал.

- Я должен его оберегать! Это мой долг гражданский, если хочешь знать. А тут вы пропадете - и как в воду. Такое бывает только тогда, когда вмешивается женщина.

- Да никакой женщины.

- Тогда почему не сообщил о приезде? Сказали - возвращается в понедельник, а приехали в воскресенье. Машину не послал, сам не встретил...

- Петр Андреевич машиной не пользуется, вы ведь знаете...

- Не рассказывай мне басни! Еще как пользуется, когда припечет! Так, говоришь, сами приехали, без никого? А Совинского видели?

- Он там налаживает работу АСУ на металлургическом.

- Наладит, тот наладит! Академик обещал ему что-нибудь?

- Обещал? Не могу сказать.

- Ну, приглашал назад? Вернуться сюда просил? Звал?

- Вы же знаете...

- Я все знаю, а вот хочу услышать от тебя, потому что мы с тобой одинаково отвечаем за Карналя. Он, брат, как большой ребенок. А про Совинского я же тебе сам рассказал. Парень сметливый и баламутный. Возвратится - опять тут начнется...

- Петр Андреевич очень высокого мнения о Совинском как о специалисте.

- А я, ты думаешь, какого? Тоже высокого! Но Петра Андреевича интересует только техническая сторона дела, а я отвечаю за человеческий элемент. Специалист Совинский прекрасный. А как человек? Что за человек? Кто знает. Я знаю, потому что отвечаю. Так говоришь, не приглашал? И встретили вас, наверное, неважно, раз вы так быстро прикатили назад?

- Встретили нормально.

- Обед где был?

- В обкомовской столовой.

- Тоже мне обед! Те же семьдесят шесть копеек, что и у нас. Даже пива не дают. Не могли пообедать в ресторане? А кто вас встречал? Директор завода? Наверное, молодой. Молодые ничего не знают и не умеют. Старые кадры, те знали обхождение. А теперь комсомолия пошла, сплошная несолидность. Ну, доедай шницель да иди к своему академику. Он-то почему не обедает?

- Не знаю. Он не всегда обедает. Забывает.

- А ты напоминай. Не бойся напоминать. Тебе доверено все - здоровье Карналя тоже.

Кучмиенко добродушно похлопал Алексея Кирилловича по плечу и пошел из столовой, милостиво раскланиваясь с руководителями отделов и даря улыбки всем, кто попадался ему на пути. Улыбающийся тигр! Прыгнет - и не заметишь. Но тигр прыгал за поживой, а Кучмиенко? Он оставался для Алексея Кирилловича непостижимым и загадочным. Опасный - да, но почему? Может, потому, что его подозрительность граничила с провидением? Такой, уж если захочет, докопается до всего. Опасаясь, что Кучмиенко не успокоится и, не удовлетворившись его заверениями, все же попытается разведать больше об их поездке, особенно же о возвращении, Алексей Кириллович решил предупредить Анастасию.

Разыскал ее по телефону в редакции только на следующий день, спросил, не могли бы они встретиться в удобное для обоих время. Анастасия поинтересовалась:

- А какое время для вас наиболее удобно?

- Вообще-то у меня день ненормированный. Петр Андреевич часто задерживается на работе, а я еще чаще, но это не имеет значения.

- А дома вас не ругают?

- Жена еще и рада, когда прихожу поздно. У нас, знаете ли, малометражная двухкомнатная квартира, а два сына такие живые и веселые пареньки, что для меня места в квартире, в сущности, не остается.

- Почему же академик не позаботится о квартире для вас?

- Он квартирами не занимается, к тому же я еще мало здесь работаю. Да мы с женой и не жалуемся. Район хороший, солнечная сторона, близко детский садик. Одним словом, все прекрасно. Обо мне вы не думайте. Когда удобно вам?

- Можно было бы сегодня, но я пообещала вечером быть в Доме мод. Давнишние мои интересы. Иногда я помогаю девушкам демонстрировать моды.

- Где это?

- А вы никогда не были в Доме мод?

- Представьте, не был.

Она сказала, куда приехать, и он добрался туда, когда уже началась демонстрация моделей, предлагаемых на осень. Женские костюмы с длинными конусообразными юбками (почти все в клеточку, как у Кучмиенко, только и разницы, что клеточка здесь еще крупнее и выразительнее), легкие пальто, расширенные книзу, все красиво разлетается, оголяя стройные ноги модельерш, обутые в туфли на высоченных каблуках, уже без "платформы", на тоненькой подошве. Высокие девушки проплывали по узкому помосту, пролегающему посреди зала, ступали мягко, как спутанные, топтались почти на месте, давая возможность зрителям оценить преимущества того или иного ансамбля, какого-нибудь удачного пустячка, детали, цвета, вытачки, шва. Девушки все высокие, подкрашенные, высокомерные, неземные, вот образ двадцатого века, летучесть, нематериальность, большеглазая задумчивость на всех лицах, презрение к земным делам.

Алексей Кириллович никак не мог распознать Анастасию среди модельерш, все девушки казались одинаковыми, все неприступные, гордые, какое-то новое племя, современные завоевательницы и повелительницы. Среди толстых, отвратительно и с претензией одетых женщин, сидящих в зале, Алексей Кириллович чувствовал себя старомодным, чужим для всех этих высоких и большеглазых, даже смешным, невольно ежился, словно бы становился меньше ростом, втягивал голову в плечи, ввинчивался в стул. Забыл о престижности своей профессии, о том, что он носитель прогресса, творец НТР. Здесь умирали все престижи, исчезала иерархия, смешивались ценности, здесь царила красота, перед которой отступало все на свете, какую надо принимать или быть уничтоженным ею безжалостно.

Анастасия наконец увидела Алексея Кирилловича, заговорщически кивнула ему, и у него сразу пропало ощущение приниженности. Попытался даже подумать, что сказал бы Карналь, очутившись тут, но ничего путного не придумал. Между тем Анастасия, освободившись, вбежала в зал, гибко извиваясь между стульев, прошла к Алексею Кирилловичу, села рядом с ним, тихо поздоровалась.

- Вам интересно?

- Непривычно.

- Посмотрим до конца?

- Мог бы уже уйти. Мне еще нужно на работу.

- Так давайте выйдем.

Алексей Кириллович не знал, как говорить с Анастасией. Уже раскаивался, что приехал. Смешная роль, если не унизительная.

- Вам не звонили из нашей фирмы?

- Кроме вас, кто же мог?

- Что напишете про академика?

- До сих пор не знаю о нем ничего, а впечатление... Кого теперь интересуют впечатления молодой журналистки?

Они стояли на тротуаре, люди обходили их, все куда-то спешили, Алексей Кириллович поймал себя на желании сорваться с места и бежать вслед за прохожими. Что может быть привлекательнее, чем вот так бежать по тротуару, зная, что тебя где-то ждут, что ты должен что-то немедленно сделать, и не что-то - доброе дело. А он привык, чтобы его ждали, привык делать добрые дела, не мог уснуть, если за день никому не оказал услуги, не похлопотал о ком-нибудь, не организовал, не обеспечил, не встретил, не проводил, не устроил. В нем жила почти физиологическая потребность добрых дел, он никогда не ждал ни благодарностей, ни наград, не думал о пользе для самого себя, лишь бы было хорошо другим. Объяснял это так же, как сегодня Анастасии, малометражной квартирой. Дома для него нет места, поэтому приходится как-то использовать избыток времени, вот он его и тратит на благо другим. Рыцарь избытка времени среди сплошного цейтнота, в котором задыхается двадцатое столетие. Чудак, непостижимость, загадочность, но разве же сама профессия помощника - не загадочность для человеческой натуры? В демократическом обществе, где для каждого открыты все дороги, находятся люди, которые отрекаются, в сущности, от всего во имя бескорыстной помощи другим. Правда, помогают талантливейшим, одареннейшим, наиболее ценным для общества, но когда ты еще молод, то кто может определить твою истинную ценность?

Все это промелькнуло в голове Алексея Кирилловича неуловимо и никак не выказывалось внешне. Внешне был тот же помощник академика Карналя, которого можно видеть везде: чуть небрежное выражение лица, некоторая скособоченность от привычки склонять голову в одну сторону, прислушиваясь к словам своего шефа, сдержанность и спокойствие, как в той молодежной песне: "Не надо печалиться, вся жизнь впереди".

- Я хотел вас предостеречь, - сказал он неуверенно.

- Что-то случилось?

- Не тревожьтесь. Ничего... Я не так выразился. Не предостеречь предупредить. Вас может разыскивать один человек. Кажется, я вам говорил о нем. Один из заместителей академика Карналя. Кучмиенко.

- Я ведь не засекречена, - засмеялась Анастасия.

- Видите ли, это такой человек... Он убежден, что должен отвечать за академика, оберегать его. От всего... От женщин тоже. И когда узнает о вас...

- Алексей Кириллович, пощадите! При чем тут я? Ведь это вы...

- Я хотел помочь вам. Только как журналистке. Я знал, что академик вас почти прогнал, и мне было неприятно, тяжело. Я привык помогать людям...

- В самом деле, я тоже ничего не видела в том, что вы... Но при чем тут этот Кучмиенко?

- Он подозревает... Начнет докапываться. Он все найдет, обо всем узнает. Хоть через месяц, хоть через год. И окажется, что мы вместе возвращались из Приднепровска.

- В поезде ехало по меньшей мере триста человек. Это называется вместе?

- Речь идет все-таки о нас троих. Вы, я, Петр Андреевич...

- Вспомните, даже проводница не узнала в Карнале академика.

- Кучмиенко - не проводница. Я не должен был вам этого говорить, но просто... симпатизирую вам.

- Вы хотите, чтобы я защитила вас от Кучмиенко? Не выдала вас, если что? Маленький заговор?

- У меня был знакомый, который всегда занимал деньги и неизменно говорил при этом: "Пусть это будет нашей маленькой тайной". Я не о себе забочусь. Все, что я должен был сказать Кучмиенко, я уже сказал. Я о Петре Андреевиче.

Алексей Кириллович замолк. Анастасия не поощряла его к дальнейшему разговору. Они немного постояли, наблюдая, как прохожие, нарушая правила, перебегают на противоположную сторону улицы на красный сигнал светофора. Наверное, каждый из нарушителей искал оправдания в том, что на той стороне театр - в скором времени должен был начаться спектакль, спешил, а светофор слишком долго горит красным. Люди всегда пытаются оправдать свои поступки, даже тогда, когда никакого оправдания быть не может. Алексей Кириллович сам себе показался одним из тех, кто бежит на красный свет. Наверное, Анастасия уловила его настроение, сделала вид, будто между ними не было ничего сказано, предложила:

- Может, подвезти вас? У меня машина.

- Вы водите машину?

- Стараюсь быть современной. Машина - наследство от папы.

- Наследство? А разве?..

- Вы подумаете: вот цинизм, в наследство засчитывается только машина. На самом же деле это не так. Я любила своего отца даже больше, чем люблю маму. С мамой мы словно бы какие-то чужие. А с папой... Я была всегда с ним вместе. Среди мужчин. Так и выросла. Его товарищи все прошли войну так же, как он, но мне папа о войне не рассказывал никогда. Они рассказывали о войне только друг другу. Без конца вспоминали, уже все знали друг о друге, все самые интересные случаи и эпизоды, но говорили вновь и вновь. А мне - ни разу. Как будто бы папа боялся, что я ничего не смогу понять...

- Кстати, Петр Андреевич тоже не любит рассказывать, не предается воспоминаниям перед такими, как мы с вами... Мы не посвященные, что ли? А может, не хочет перекладывать ужасный груз воспоминаний еще и на наши плечи? Оберегает нас. Наверное, старшее поколение все такое. Собственно, я волновался сегодня, именно заботясь о Петре Андреевиче. У него совсем недавно произошла страшная трагедия в жизни, он еще и до сих пор... Одним словом...

- Трагедия? Ничего не знаю. На что-то мне намекал Совинский, но я не поняла. Какая-то женщина. Экзотическое имя.

- Айгюль. Жена академика.

- Что с ней?

- Она погибла.

- Какой ужас, - прошептала Анастасия. - И я ничего не знала... Еще имела нахальство думать об этом человеке бог знает что. Почему меня не предупредили?

- Согласитесь, что я не могу рассказывать каждому посетителю.

- Но ведь я пришла тогда лезть к нему в душу! Одно дело - деловой визит, другое - когда вот такая журналисточка с пером к горлу: вспоминай, возвращайся в прошлое, хочется тебе или нет! А у человека в прошлом сплошная рана. Боже, какой ужас! И какая я все-таки жестоко-несправедливая! Никогда мне не сравняться с вами, Алексей Кириллович. Наверное, вы сами пережили большое горе, раз имеете такую душу, такое сострадательное сердце.

- Что вы, - горячо возразил Алексей Кириллович, - я счастлив во всем. Просто удивительно счастливый человек. Я ведь помощник. Несчастливые люди не могут быть помощниками. Это особая должность. Знаете, я порой думаю, что когда-нибудь у каждого человека будет помощник. Даже у самих помощников тоже помощники. Представляете?

- Вы милый, - Анастасия чмокнула его в щеку, присмотрелась, не оставила ли пятна от губной помады. - Таких людей, по-моему, нет на свете. Еще нет. Может, когда-нибудь будут. Вы уникальная личность. Если бы я могла быть такой! А я жестокая и самовлюбленная! Даже и не попыталась задуматься, какая жизнь у академика Карналя, над чем бьется его душа, сразу настроилась к нему враждебно, не могла простить пренебрежения даже после нашей поездки из Приднепровска - все равно он не стал мне симпатичнее! И в ваш вагон идти не хотела. Если бы он сам не стал меня разыскивать, ни за что бы не пошла... Но какой ужас! Ходит среди нас человек, живет со своей бедой, и помочь невозможно. Ничто не спасет. Каждому суждено превозмогать собственную боль. И даже такой гордый, могучий ум беспомощен перед темной силой. А в ту ночь в вагоне... Из глубины какого горя почерпнул он доброты для нас с вами, Алексей Кириллович, вообразите! И теперь ему кто-то угрожает, подползает... Да плюньте! Если потребуется, я ваша союзница во всем. Помощи от меня никакой, но считайте, что я ваша единоличная армия!

- Выходит, я уже и полководец?

- А вы думали!

Она села в свои "Жигули", помахала Алексею Кирилловичу рукой. Он еще мгновение постоял. Последние зрители бежали к театру. Их подстерегали искатели "липшего билетика", преследовали до самой двери, улица гремела машинами, тихо сияли ртутные фонари, воздух был мягкий, шелковисто-приятный. "Как прекрасен этот мир, посмотри. Как прекра-а-а-сен этот мир..." Алексей Кириллович усмехнулся и зашел в телефонную будку. Бросил монетку, набрал номер, какое-то время слушал протяжные гудки. Телефон академика Карналя не отвечал. Можно было идти в свою малометражную квартирку, к своим веселым мальчуганам - Витьке и Володьке.