ЦАРСКАЯ МИЛОСТЬ

Царизм знал, кого он посылает для усмирения рабочих и солдат в Забайкалье. Генерал-от-инфантерии барон Меллер-Закомельский, так же как и его коллега фон Ренненкампф, были как нельзя лучше приспособлены для роли палачей. Тупость, жестокость, трусливость сочетались в их характерах. Оба карьеристы, люди, неразборчивые в средствах, если речь шла о получении чинов, орденов, почестей. Оба происходили из прусских юнкерских семей. Меллер-Закомельский еще девятнадцати-двадцатилетним юнцом участвовал в подавлении польского восстания 1863 года и проявил такую жестокость, что от него отвернулись даже многие его сослуживцы. Зато карьера Закомельского была обеспечена. Ренненкампф не уступал ему в подлости. А его бездарность как военного была поистине феноменальной.

Ренненкампф выехал в Сибирь в специальном поезде. На подавление революционеров бросили отребья армии, кулацких сынков, бывших уголовников, штрафников, которым обещали простить все числящиеся за ними грехи. Офицеры подбирались под стать солдатам и своему генералу. Ворвавшись на станцию Маньчжурия, Ренненкампф приказал расстреливать и вешать без суда всех заподозренных в революционной деятельности. Вместе со своей свитой он наблюдал в бинокль из окна вагона, как приводятся в исполнение его приказы. В одном Верхнеудинске казнили без суда шестьдесят рабочих. Но, приближаясь к Чите, бравый генерал струсил: как бы не взорвали железнодорожное полотно. Поэтому он оставил в живых несколько десятков своих пленников, объявил их заложниками и оповестил всех, что в случае покушения на него заложников немедленно казнят. Вперед Ренненкампф выслал отряд саперов. Точно так же действовал и Меллер-Закомельский.

Сами по себе карательные поезда не представляли грозной силы, с которой рабочие и примкнувшие к ним солдаты не сумели бы справиться. Но их внезапное появление на дороге, неудовлетворительная организация восставших, отсутствие общего плана борьбы, основанного на наступательной тактике, привели к поражению революционеров и к огромным жертвам. Взрывы на железнодорожном полотне не удались из-за неопытности подрывников. Имело значение и то обстоятельство, что революционеры жалели заложников — своих товарищей по борьбе.

Курнатовский также попал в заложники. Его поместили в вагон, переполненный пленными. Они сидели на скамьях, на полу: телеграфисты, сцепщики, слесари, смазчики, стрелочники Забайкальской железной дороги. Большинство не спало уже вторые сутки, их лишили воды, пищи.

— Садись здесь, друг, — послышался чей-то голос. — Тут есть местечко…

Курнатовский опустился на пол. Из фонаря пробивался тусклый свет, и Виктор Константинович разглядел своего соседа: морщинистое лицо, руки, покрытые мозолями.

— Давно схватили? — спросил Виктор Константинович.

— Двое суток везут. Каждый день выводят из вагона то одного, то другого и расстреливают.

— А не слышал ли, кто именно расстрелян?

— Разве запомнишь, — ответил рабочий. — А были и такие, кто себя назвать не хотел.

— Кто же, опиши их, — попросил Курнатовский.

— Забрали их у нас в Выдрине. Солдаты говорили, что оружие в Иркутск везли. Не разглядел я их толком, а имен своих они называть не стали.

«Неужели Бабушкин и его товарищи?» — подумал Курнатовский.

Два дня и две ночи слились в непрерывный кровавый кошмар. На каждой остановке пленников вызывали по спискам. Затем слышались выстрелы, крики, стоны. На одной из остановок увели и спутника Курнатовского. А о Викторе Константиновиче точно забыли.

Поезд приближался к Чите…

«Уж там-то их встретят», — думал Курнатовский, надеясь, что читинские товарищи подготовили достойный отпор карателям.

Но когда на рассвете 2 февраля 1906 года по новому стилю поезд прибыл на разъезд под Читой, вокруг стояла зловещая тишина. Захлопали вагонные двери, опять вошел унтер-офицер, которого пленники называли приказчиком смерти.

«Значит, через несколько минут конец», — подумал Виктор Константинович.

Странным показалось одно: велели брать вещи — у кого что есть. Курнатовский почти машинально взял свой полупустой чемодан.

Пленных вывели и построили вдоль вагонов. На соседнем пути стоял другой состав, охраняемый солдатами. Оттуда вышел офицер небольшого роста и с бесцветными глазами. Унтер-офицер подбежал к нему, взял под козырек и отрапортовал:

— Ваше благородие! Арестанты выстроены для передачи их в ведение генерала Ренненкампфа.

Офицер взял поданный ему список.

— У нашего генерала вы на этом свете не заживетесь, господа, — небрежно бросил он. И, обращаясь к конвойным, приказал: — Ведите.

Их снова разместили по вагонам. Окна были забраны решетками — генерал Ренненкампф прислал для арестованных специальный состав. Меллер-Закомельский выполнил свою миссию. Его отзывали в Центральную Россию.

Вскоре поезд-тюрьма тронулся с места, и через пятнадцать-двадцать минут Курнатовский увидел знакомое здание читинского вокзала. Состав отвели на запасной путь. Больше месяца провел Курнатовский в этом застенке: здесь арестованных допрашивали, избивали, а затем уводили на казнь или отсылали в городскую тюрьму.

В первые дни вагоны стояли полупустые, но к началу марта их забили до отказа. Встречались знакомые и незнакомые лица. Попали сюда Чистохин, Лопатин, Полубояринов, Белякин, которых схватили, дознавшись, что они принимали участие в освобождении матросов из Акатуйской тюрьмы. Всего по этому делу привлекалось 27 человек. Предстоял военный суд.

Всеволод Чистохин рассказал Курнатовскому о последних днях Читинской республики. Оборона мастерских не удалась. Да и поезд Ренненкампфа подошел к Чите внезапно. Солдатам Ренненкампфа помогли войска с Песчанки. Костюшко забрали на другой день. Он должен был скрыться из Читы вместе с матросами, освобожденными из Акатуя, и другими участниками революционного восстания. Собрались на квартире одного из членов Совета — Кривоносенко. Около дома ждали лошади, запряженные в сани. Но бежать не удалось — их захватил патруль под командованием нового генерал-губернатора Сычевского, заменившего Холщевникова, которого отстранили за поблажки революционерам. На шестой день после ареста Костюшко, Столярова, Суксмана и Вайнштейна приговорили к расстрелу.

— Два дня назад, — рассказывал Чистохин, — их вывели днем из тюрьмы. Костюшко спокойно шел впереди, здоровался со знакомыми, словно на прогулке. В версте от станции их расстреляли. Костюшко отказался от повязки. За минуту до смерти он говорил солдатам о свободе. Руки у стрелявших дрожали…

Курнатовский, слушая Чистохина, низко опустил голову, закрыл лицо руками и вдруг зарыдал. Всеволод положил ему руку на плечо, хотел как-то утешить, но и сам заплакал, как ребенок.

— И мы там будем, — тихо прошептал он.

21 марта Курнатовского вызвали на допрос. Его расспрашивали о читинских событиях, о том, как проходило освобождение моряков с «Прута», кто принимал участие в этой операции, как вели себя начальник тюрьмы Фищев и его помощник Островский. Курнатовский отказался отвечать на вопросы. Его удивило: чего ради военный следователь так интересуется поведением начальника каторжной тюрьмы? Позднее ему стало известно, что Фищева и Островского тоже привлекли к суду за освобождение моряков. Суду предали и Холщевникова — за уступчивость. Однако все трое сумели оправдаться, сославшись на то, что не имели в своем распоряжении вооруженной силы.

Спустя два дня после допроса Курнатовского в числе двадцати семи человек приговорили к расстрелу.

Всех приговоренных поместили в один вагон, около которого поставили усиленную охрану. Здесь он встретил многих друзей и товарищей. Все смело ждали смерти. Говорили о семьях, о революции, обо всем, кроме смерти, которая нависла над ними.

На другой день после приговора в вагон заглянул фельдфебель.

— Приговоренный Виктор Курнатовский, вам разрешено свидание с племянником.

— С племянником?

Никакой родни в Чите у него не было.

Однако, не выражая ничем своего удивления, Виктор Константинович прошел за часовым в тамбур. На подножке вагона стоял молодой человек. Это был столяр Голиков, переодетый гимназистом. Он познакомился с Курнатовским в Чите на одном из собраний и очень привязался к нему.

— Дорогой дядя, — сказал он Курнатовскому, — я принес тебе бритву и белье. Начальство разрешило передать.

— Спасибо, — ответил Курнатовский. — Все наши здоровы?

— Здоровы, кроме дядя Кости и еще некоторых.

— А что с дядей Ваней?

— Он как уехал от нас, так ничего не пишет. Курнатовский понял, что о Бабушкине вестей нет.

Солдаты отвлеклись каким-то разговором. И Голиков успел сунуть за пазуху Курнатовскому записку. Тут же он обратился к одному из солдат:

— Служивый, заключенному разрешено передать белье и бритву. Прими-ка ты их.

— Давай сюда, — сказал солдат, открывая дверь. Второй конвоир оттеснил Курнатовского в глубь тамбура: не убежал бы.

Получив узелок, солдат принялся рассматривать его содержимое. Затем сказал Курнатовскому:

— Подари-ка мне бритву и одну рубаху. Тебе не сегодня-завтра аминь. А я помолюсь за твою грешную душу.

— Хорошо, — Курнатовский усмехнулся. — Но если ты такой богомольный, то знай, что в царствие божье полагается идти с бритым ликом.

— А как побреешься, подаришь? — продолжал вымогать солдат.

— Ладно.

Солдат отдал ему узелок и бритву и проводил из тамбура в вагон. Когда конвоиры ушли, Курнатовский прочел записку. Она была от комитета. Комитет цел и продолжает работать! Товарищи утешали Курнатовского, ободряли, предлагали организовать побег. Голиков еще раз явится на свидание. Спрашивали согласия Курнатовского: если да, то он должен показать Голикову две ладони, если нет — не поднимать рук.

Во время второго свидания с Голиковым Виктор Константинович, подойдя к окну, не поднял рук и отрицательно покачал головой. Он хотел умереть вместе с товарищами… Да и его побег сулил немедленный расстрел и приговоренным и еще ожидающим приговора.

Однако палачи медлили, чего-то ждали. Вновь повторилось то, что порою спасало революционеров: весть о зверствах карателей на Забайкальской железной дороге дошла до крупных рабочих центров России, проникла за границу. Начались забастовки протеста, петиции. Правительство испугалось, что могут возникнуть новые волнения. Еще не было полной уверенности в победе над революцией. И когда Ренненкампф послал в Петербург на утверждение списки приговоренных, произошло неожиданное — казнь заменили каторгой.

Три недели после приговора прожили пленники в тюрьме-вагоне. Наконец 15 апреля по новому стилю к ним заглянул офицер конвоя. Обычно такой приход ничего хорошего не сулил, но на этот раз осужденные узнали, что «великой милостью государя императора» всем им — двадцати семи — дарована жизнь. Семерых, в их числе Курнатовского, приговорили к бессрочной, то есть к пожизненной, каторге. Остальных — к каторжным работам на разные сроки. Курнатовского заковали в кандалы и через Нерчинск направили в каторжную тюрьму.