СНОВА НА ЧУЖБИНЕ

Врач Нерчинской городской больницы Зензинов не удивился, когда конвойные привели к нему, вернее принесли, закованного в кандалы человека, страшно изможденного, почти глухого. Шла расплата за 1905 год. На каторгу гнали партию за партией. Многие не выдерживали и погибали в пути или при более благоприятном стечении обстоятельств оставлялись конвойными по дороге — в больницах, имевших арестантские палаты. По выздоровлении отставших включали в следующие партии, которые шли и шли в Сибирь.

Врача Зензинова поразили документы больного. В них говорилось, что отправляемому на вечную каторгу Виктору Курнатовскому около тридцати восьми лет. Однако на вид этому человеку можно было дать все шестьдесят.

— Политический? — спросил Зензинов фельдфебеля, возглавлявшего конвой.

— Бунтовщик, — ответил фельдфебель. — Охрана ему нужна хорошая, ваше благородие, — добавил он, сдавая врачу больного под расписку.

Когда фельдфебель ушел, Зензинов приказал снять с больного кандалы и поместить его не в арестантской палате, а в обычной, предназначенной для горожан. Курнатовский находился в тяжелом состоянии. Он бредил. По инструкции губернатора у постели больного должен был неотлучно дежурить конвойный, но солдата поместили в комнате для медицинского персонала.

Курнатовский по дороге простудился. Кроме того, он был необычайно истощен. Двухмесячное нервное напряжение в ожидании казни также дало себя знать. Резко ухудшился слух.

Доктор Зензинов ничем не проявлял сочувствия к больному. Лишь под предлогом того, что Курнатовский тяжело болен, он часто заходил в палату и, сидя у кровати, расспрашивал Виктора Константиновича о самочувствии. Делал это Зензинов умело и осторожно, чтобы другие больные не заподозрили его в симпатии к политическому. В то же время Зензинов прилагал все усилия, чтобы поставить его на ноги. При этом он дал понять, что во всех отношениях Виктору Константиновичу полезно подольше пролежать в постели.

Стояла середина мая.

— Как самочувствие, больной? — спросил Зензинов во время одного из обходов.

— Спасибо, доктор, немного лучше. На воздух тянет. Все уже расцвело, наверное? Даже в палату доносятся весенние ароматы.

— После обеда, если будет солнце, — сказал Зензинов, — я разрешу вам немного посидеть в саду на скамейке.

— А вы не боитесь, доктор, что ваш пациент убежит?

Зензинов с минуту помолчал, а затем, делая ударение на каждом слове, ответил:

— Это не арестантский корпус. Я обязан во время прогулок посылать с вами конвойного. Но если он за вами не углядит, то формально я за ваш побег не несу ответственности. Вы поняли меня, Курнатовский?

Глаза их на мгновение встретились. Конвойный… Кто будет им?

Примерно через час после обеда в палате снова появился Зензинов. Он вошел в сопровождении солдата, вооруженного винтовкой.

— Больной Курнатовский, — сказал он, — вам разрешается спуститься в сад на полчаса, но не больше.

Виктор Константинович был еще так слаб, что с одной стороны его поддерживал санитар, а с другой — солдат. Во дворе перед больничным корпусом росло несколько деревьев, стояли скамьи. Чудесный сибирский весенний воздух, напоенный ароматом тайги, так подействовал на Курнатовского, что он чуть не упал, если бы его не поддержали.

— Веди сюда, — сказал солдат санитару, показывая на скамейку, стоявшую в стороне от деревьев.

— Я хочу на ту, что под деревом, — попросил Курнатовский.

— Нельзя, она для вольных, — ответил солдат. Курнатовский с ненавистью поглядел на него — и здесь тюрьма. Санитар ушел. Виктор Константинович остался вдвоем со своим угрюмым, неразговорчивым спутником. И каково же было его удивление, когда солдат вдруг наклонился к его уху и прошептал:

— Товарищ Курнатовский!

Виктор-Константинович вздрогнул от неожиданности. Слова прозвучали для него как чудесная музыка. Он внимательно оглядел солдата. Провокатор? Нет, не похоже. Вдруг мелькнула мысль: он знает этого человека. Вспомнилась Красноярская пересыльная тюрьма… Енисей… Пароход… Белобрысый парень, отправлявшийся на каторгу за оскорбление священника.

— Егор Гвоздев, — чуть не крикнул он, но сдержался и прошептал: — Егор, ты?

— Я, Виктор Константинович…

Гвоздев отвернулся, отодвинулся от Курнатовского, положил на скамейку кисет с табаком, поставил винтовку между ног, неторопливо достал из кисета несколько листов курительной бумаги. Один из них он незаметно пододвинул к Курнатовскому. Тот понял, прикрыл его рукой.

— Прочитайте и уничтожьте, — сказал Егор.

Это была записка от комитета. Товарищи предлагали всецело довериться конвойному и бежать с ним, когда сложатся подходящие обстоятельства. Называли город, куда вышлют деньги и новый паспорт на чужое имя. Затем советовали пробираться во Владивосток, а там морем — в Японию.

Теперь они все чаще ходили с Гвоздевым на прогулки. Силы возвращались к Курнатовскому. Организм окреп. Зензинов увеличил порцию хлеба. Курнатовский приносил хлеб в карманах больничного халата и незаметно передавал его Гвоздеву.

— В дороге пригодится, — говорил Егор, забирая излишки хлеба.

Беседовали они очень осторожно, сидя всегда на одной и той же скамье, которая почти не видна была из окон больницы. Курнатовский узнал, что Егор, отбыв ссылку, поселился в Сибири навсегда. К нему приехали отец, мать, братья. Во время войны с Японией его мобилизовали. С год провоевал в Маньчжурии, а затем попал в гарнизон, находившийся неподалеку от Читы. Посещал в Чите солдатские собрания, на одном из них видел Курнатовского, но не мог к нему пробраться. В канун падения Читинской республики Гвоздев по указанию комитета вел себя особенно осторожно. Однако, работая среди солдат на станции Песчанка, он не избежал общей участи: все войсковые подразделения, которые так или иначе общались с революционной Читой, расформировали, а людей разослали по различным пунктам Сибири. Гвоздев попал в Нерчинск, где и получил задание от комитета РСДРП — помочь Курнатовскому бежать. Самому Гвоздеву тоже предлагали бежать из армии, пробираться в южную часть Читинского округа и там вести работу среди крестьян. Членов комитета в лицо Гвоздев не знал. Знал только, что комитет пополнился новыми энергичными людьми, что, несмотря на жестокие репрессии, подпольная работа продолжается. О Бабушкине Гвоздев не слышал ничего.

21 мая 1906 года Курнатовский со своим конвойным вышли на очередную прогулку. В больницу они не возвратились. Рядовой Егор Гвоздев не вернулся к несению караульной службы.

Новый губернатор Читы Сычевский сообщил о происшествии в Петербург. Он писал в департамент полиции:

«21 мая из Нерчинской городской больницы бежал с часовым бессрочный каторжник, политический арестант Курнатовский, помещенный врачом Зензиновым не в арестантские палаты, отпущенный им на честное слово на прогулку. Дознание производится».

«Честное слово» было, конечно, выдумкой Зензинова, вполне уместной при таких обстоятельствах.

…Летом 1906 года из Владивостокского порта в очередной рейс отправлялся пароход «Заря». Он отплывал в Нагасаки. Вечерело. Над бухтой загорались огни города, раскинувшегося амфитеатром по возвышенностям, окружавшим гавань. Пароход отходил на рассвете. Почти вся команда находилась на борту, отдыхая после тяжелой погрузки. У сходней, сброшенных на пристань, стояли двое матросов. Они тихо беседовали, вглядываясь время от времени в вечернюю дымку, окутывавшую город, порт, пристань.

— Я слышал, его давно ищут во Владивостоке, — тихо сказал один из моряков,

— Многих ищут, — отвечал собеседник. — Постой, — прошептал он, — кажется, идут. Узнаю Петра по походке. А с ним еще кто-то.

К морякам подошли высокий плечистый матрос и худощавый человек в сером поношенном пальто.

— Ну вот, доставил, — сказал Петр, знакомя пришедшего со своими друзьями. — Это и есть товарищ Курнатовский.

Моряки крепко пожали Виктору Константиновичу руку.

— На борт, — сказал один из них, обращаясь к Курнатовскому, — вы пройдете как весовщик торговой конторы. А там мы знаем, куда вас запрятать.

— Я еще пройдусь, — сказал Петр. — Показалось мне, что кто-то за нами увязался.

Он быстро зашагал по пристани между штабелями досок и других грузов. Минуты через три заметил человека, осторожно пробиравшегося навстречу. Петр прикинулся пьяным и, покачиваясь, затянул вполголоса песню. Поравнявшись с незнакомцем, он быстро оглядел его — конечно, это либо полицейский шпик, либо вор. Петр загородил ему дорогу.

— Что ты здесь позабыл, друг? — продолжая разыгрывать пьяного, спросил он.

— Ищу подрядчика Смирнова.

— Смирнов в кабаке сидит. Пойдем и мы туда. Пойдем выпьем. И Смирнов твой выпьет.

— Пусти, матросик, — досадливо проговорил встречный. — Я по делу иду.

— Какое на ночь глядя дело! Пойдем выпьем, — продолжал приставать Петр, надвигаясь на незнакомца.

— Пусти, очумел, что ли! — закричал тот.

— Моряк тебя честью зовет, за свой счет угощает, а ты… — И Петр нанес шпику такой удар в подбородок, что тот растянулся между досками.

Однако, пролежав с минуту неподвижно, очнулся.

— Это тебе, собака, так не пройдет… — прохрипел он и, выхватив из кармана свисток, хотел поднести его к губам.

Но моряк был начеку и так сжал ему руку, что человек, охнув, выронил свисток. Петр поднял шпика за шиворот, подтащил к пожарной бочке и швырнул в воду. Раздались всплеск, крик, проклятья… Но у моряка хватило времени, чтобы скрыться в темноте и незаметно попасть на «Зарю». Шпик так и не узнал, на какой из кораблей ушли Курнатовский и прикинувшийся пьяным матрос.

Виктора Константиновича спрятали в трюме между большими бочками. Неподалеку стоял бочонок с водкой — капитан и боцман везли контрабандой русскую водку в Нагасаки. Моряки, прятавшие Курнатовского, хорошо понимали, что в случае обыска и капитан и боцман постараются в эту часть трюма не пускать жандармов и полицейских.

Наутро «Заря» ушла в Нагасаки.

Небольшая русская эмигрантская колония в Нагасаки находилась под постоянным надзором полиции. Ее агенты следили за перепиской эмигрантов и за тем, чтобы японское население поменьше общалось с ними. Крупная забастовка на японских медных рудниках, прошедшая в отличие от прежних забастовок далеко не стихийно, насторожила правителей страны восходящего солнца. В усилении рабочего движения они видели влияние русской революции. А тут еще молодой вождь японских социалистов Сен-Катаяма приветствовал русских социал-демократов и заявил, что русско-японская война была грабительской войной, выгодной в равной степени и микадо и Николаю Романову. Русских эмигрантов не жаловали. В печати появились сообщения, что премьер-министр японского правительства маркиз Сайондзи ведет переговоры с императорским двором в Петербурге о выдаче политэмигрантов. Премьер пытался опровергнуть эти слухи, но ему мало верили. Неудивительно, что в одном из писем товарищу в Россию Виктор Константинович назвал Нагасаки большой тюрьмой, хотя сам он очень симпатизировал простым людям Японии. Эмигранту, особенно русскому, найти здесь работу было почти невозможно. Повсюду встречали вежливо, расспрашивали о специальности, образовании, но, узнав, что человек по национальности русский, да к тому же революционный эмигрант, вежливо отвечали, что работы нет.

Жил Курнатовский в Японии по фальшивому паспорту на имя Авдакова, который для него добыл Читинский комитет РСДРП. С этим паспортом он два месяца скитался по тайге, выбрался, наконец, на железную дорогу, достиг Владивостока, где через местных большевиков-подпольщиков связался с командой парохода и эмигрировал. Деньги, полученные от комитета, быстро растаяли в пути. Благодаря знакомствам, которые он завязал еще в Сибири, ему удалось наладить связь с некоторыми провинциальными русскими газетами и кое-что писать для них под новой фамилией. Но гонорар был скудный и поступал нерегулярно. Жил Курнатовский впроголодь.

Эмигрантская колония в Нагасаки имела маленький клуб, где встречались те, кто покинул родину. На втором этаже клуба находилось несколько крохотных комнаток. Здесь временно останавливались приезжие, пока не подыскивали себе другого пристанища.

Одним из старейших в колонии был ветеран «Народной воли» Оржих, отбывший длительное заключение в Шлиссельбургской крепости. В колонии преобладали эсеры и народники. Оржих, честный, прямой человек, поседевший в царских тюрьмах, стремился облегчить положение политэмигрантов в Японии. Но его чрезмерная доверчивость к людям, нежелание считаться с ходом истории, его благоговение перед эсерами, которых он считал наследниками «Народной воли», доходили до того, что Оржих отказывался верить в возможность проникновения в партию большого числа провокаторов и проходимцев. У эсеров не было организации и уставных требований, напоминавших РСДРП. Курнатовский и Оржих хоть и симпатизировали друг другу, но часто вели политические споры. Однажды в беседе с Курнатовским Оржих сказал:

— Затеял я издать иллюстрированный альбом русских революционных деятелей. Хотел бы поместить в нем и вашу биографию и фотографию.

— Я уже слышал об этом, — ответил Курнатовский.

— Ну и как? — поинтересовался Оржих.

— Посмеялся.

— Чему?

— Никаких исторических заслуг признавать за собой я не намерен. Я — рядовой работник партии.

— Ну, это вы из скромности, — возразил Оржих. — А еще что?

— Скажу прямо, — продолжал Курнатовский, — не нравится мне эта затея. Что, если ваш альбомчик попадет в руки охранки — прекрасный материал против революционеров!

— Н-да! Об этом я не подумал, — смутился Оржих.

— Вы не подумали, но, видимо, вас кто-то надоумил. — заметил Курнатовский.

— Эту идею подал Оскар, — сказал Оржих. — Он давно носится с нею. Оскар искренний, горячий революционер…

— А-а, — усмехнулся Курнатовский, — Оскар! Удивительно, как он у вас здесь преуспевает! А я вот вашему Оскару не доверяю.

— Какие у вас основания порочить честного человека? — вскипел Оржих.

— Успокойтесь, друг, и выслушайте меня. Оскар приехал сюда недавно. Вы его приютили и рассказали мне, что он привез вам много конспиративных адресов для Сибири и Дальнего Востока. Ведь так? — спросил Курнатовский.

— Говорил, — возразил Оржих, — ну и что же?

— Так вот я снова повторяю, что я ему не верю. Оскар начал хвалиться знакомым и незнакомым, что он участник восстания на крейсере «Память Азова», чуть ли не руководитель восстания. А я знаю достоверно, что это не так. Затем он рассказал, что состоял во главе лаборатории боевой организации эсеров на Аптекарском острове в Петербурге. А когда я, как химик, задал ему несколько простейших вопросов о взрывчатых веществах, он наговорил мне всякой чепухи.

— Молод, любит прихвастнуть, — заметил Оржих.

— Нет, — возразил Курнатовский, — здесь что-то не так. Я знаю вас, Оржих, как честного человека и полагаю, что все сказанное мною останется между нами?

— И вы сомневаетесь?

— Нет, не сомневаюсь, но еще раз прошу молчать о том, что я вам расскажу.

— Даю слово революционера, — ответил посерьезневший Оржих.

— Тогда слушайте. Болтливость Оскара, когда нам грозит выдача царю, уже сама по себе подозрительна. Но не в ней сейчас дело. Оскар ходит на почту и получает письма для всей эмигрантской колонии, и вот тут-то я должен, посвятить вас в одну деталь: он вскрывает эти письма, во всяком случае часть из них, и, прочитав, вручает нам. Он вскрыл несколько писем, адресованных мне.

— Но где доказательства, что письма вскрывает именно он? — воскликнул Оржих.

— Вот, — ответил Виктор Константинович, доставая из кармана нераспечатанное письмо. — Видите, оно было вскрыто и снова заклеено после того, как на нем поставили японский почтовый штемпель.

Оржих внимательно осмотрел конверт, но сдаваться не хотел.

— Нет, Курнатовский, это не доказательство. Это может навести на подозрение, но и только.

— А что вы скажете, Оржих, если я и еще двое товарищей, — наступал Курнатовский, — фамилии их я пока не назову, следя за Оскаром, видели, как он бегает украдкой в царское консульство?

— Тогда ваши подозрения могут быть основательными. Но как это проверить и довести дело до конца? — спросил Оржих.

— Давайте проведем у Оскара внезапный обыск, — предложил Курнатовский. — Ворвемся к нему, когда он этого не ожидает, лучше всего после получения новой почты. Согласны?

Не без колебаний Оржих согласился.

На следующий день, взяв револьверы, они встретились в условленное время неподалеку от почты. Из маленькой лавочки торговца бумажными фонариками стали следить за входом на почту. Чтобы не вызвать подозрений у хозяина, долго выбирали фонарики, купили один.

Наконец показался Оскар. Это был высокого роста человек, белокурый, с лицом, обезображенным поперечным шрамом (по словам Оскара, след казацкой сабли). Неприятное впечатление производили его глаза — бегающие, никогда не глядящие прямо в лицо собеседника. Бесцеремонно расталкивая пешеходов, Оскар скрылся в здании почты. Вскоре он вышел обратно. Оржих и Курнатовский двинулись вслед за ним. Оскар жил неподалеку, в небольшой гостинице на первом этаже.

— Не следует торопиться, — сказал Курнатовский. — Пусть начнет распечатывать письма… А, кстати, кто Оскар по национальности, давно хотел вас спросить?

— Говорит, что финн.

— Странно. Финны — честный народ. Среди них я не встречал провокаторов, — заметил Курнатовский.

— У шпионов нет отечества, — изрек старую истину Оржих, — если только Оскар шпион, а не мелкий воришка, ищущий в конвертах денежных вложений.

— Все выясним, недолго ждать, — ответил Курнатовский.

Оржих знал, где расположен номер, занимаемый Оскаром. Портье не стал их задерживать: в гостинице жили преимущественно иностранцы, к которым ходило много гостей. Они подошли к двери. В коридоре никого не было. Вынули револьверы, и Курнатовский постучал.

— Кто там? — раздался испуганный и раздраженный голос.

— Откройте, господин Оскар, — сказал по-английски Виктор Константинович.

Дверь приоткрылась. Узнав посетителей, Оскар вскрикнул от неожиданности и отпрянул назад. Курнатовский и Оржих ворвались в номер. Увидев, что они вооружены, Оскар все понял. Единственное спасение — бегство. Он бросился к открытому окну, вскочил на подоконник и выпрыгнул во дворик около отеля.

— Мелодрама пойдет без выстрелов, — сказал Курнатовский, опуская револьвер в карман.

Комната, которую занимал Оскар, была обставлена комфортабельной европейской мебелью. Стены украшены фотографиями японских танцовщиц. Оржих, который бывал у Оскара, направился прямо к небольшому столику. Здесь стояло блюдце с водой, банка с клеем и лежала стопка вскрытых писем.

— Позор, позор… — прошептал Оржих, хватаясь за голову. — И только подумать, какой негодяй!

— Богато жил, — заметил Курнатовский, перебирая письма. — Вот одно и мне из Владивостока, — сказал он, откладывая в сторону синий конверт.

В комнате стояла широкая кушетка. Оржих начал брезгливо откидывать расшитые подушки. Под одной они увидели небольшую шкатулку японской работы. Курнатовский повертел ее в руках. В шкатулке торчал ключ. Но открыть ее Курнатовский не мог.

— Дайте сюда, — сказал Оржих. — Быть может, мне посчастливится.

Он осторожно поколотил по шкатулке рукояткой револьвера. Крышка чуть сдвинулась с места, и тогда удалось повернуть ключ.

В шкатулке лежали пара женских фотографий, несколько женских колец, какие-то письма и сложенный вчетверо лист бумаги. За ним другой, третий — списки всей русской эмигрантской колонии. Некоторые фамилии были подчеркнуты карандашом. На отдельный листок выписаны те, кто недавно уехал в Россию на подпольную революционную работу.

— Каково! — воскликнул Курнатовский.

— Негодяй, негодяй, — шептал Оржих.

— Теперь давайте посмотрим письма, — предложил Курнатовский.

Из плотного конверта с двуглавым орлом он извлек бумагу, датированную 1902 годом, — сообщение русского консула, в котором Оскару выражалась благодарность за выдачу царским властям матросов, участвовавших в волнениях на флоте, происходивших во Владивостоке в 1902 году. Была названа и сумма денег, которую Оскар мог получить в одном из японских банков: пять тысяч иен!

— Значит, он здесь давно и еще до войны служил агентом охранки, — заметил Курнатовский. — Как же он выдал матросов?

— Можно полагать, — ответил Оржих, — что по указанию охранки Оскар снабдил живших здесь впроголодь матросов фальшивыми паспортами на выезд из Японии. Матросы отправились в Шанхай, а там русский консул, пользуясь правом экстерриториальности, арестовал их и отправил во Владивосток. Ну, а дальше — военный суд и расстрел, в лучшем случае — вечная каторга.

Все было ясно. Они собрали документы, списки, распечатанные письма и покинули гостиницу, не вызвав ни у кого никаких подозрений.

— Он, разумеется, не появится больше, но даст знать полиции, — сказал Курнатовский.

Оржих был страшно удручен. Он говорил, что теперь на эмигрантов-эсеров в Нагасаки падет позор. Эмигрантская колония приняла Оскара с распростертыми объятиями, в их числе и он, Оржих, поседевший в революционной борьбе. Курнатовский как мог успокаивал товарища.

— Охранка, — говорил он, — и в нашу партию засылает немало шпионов и провокаторов. Пожалуй, больше, чем к вам, эсерам. Но при наших партийных порядках этой публике трудно избежать разоблачения. В партии эсеров их разоблачать труднее.

После истории с Оскаром, которая могла плохо кончиться, и тщетных поисков работы Виктор Константинович покинул Нагасаки и выехал в Иокогаму. Это был европейский город, застроенный большими зданиями банков, с трамвайными линиями, оживленными улицами и очень дорогой жизнью. Но и в Иокогаме Курнатовский не нашел работы. Не было ее и в Токио.

Тогда, вспомнив о письме одного из товарищей, который жил и работал в Сиднее, в Австралии, Виктор Константинович написал ему. Вскоре пришел ответ. Курнатовскому предлагали работу на химическом предприятии Эйлера, правда, с очень скромным окладом. Но выбирать не приходилось. На последние деньги он купил билет на пароход, идущий в Австралию, и в июле 1908 года покинул негостеприимные берега страны восходящего солнца.

Сначала Курнатовский жил у своего товарища — метранпажа Михайлова. Это он помог Виктору Константиновичу устроиться в лаборатории химического предприятия фабриканта Эйлера.

Поработав здесь, Курнатовский убедился, что Эйлер занимается жульничеством: изготовляемый по его методу желатин был, в сущности, обычным столярным клеем, а некоторые широко разрекламированные Эйлером лекарственные препараты — настоящая отрава. Крупно поговорив с предпринимателем, Курнатовский, естественно, оказался за воротами фабрики.

Он брался за все: мыл посуду, чистил овощи в столовых самого последнего разряда, пробивал тоннели в гранитных породах, работая на строительстве железных дорог… А там снова безработица.

Весной 1909 года, после долгих безуспешных поисков работы, он наткнулся, наконец, на объявление, которое висело около конторы одного лесопромышленника. Контора находилась на окраине Сиднея. Объявление гласило, что мистеру Гарду требуются лесорубы для работы на границе Нового Южного Уэльса и Квинсленда.

— Об условиях здесь ничего не сказано, — заметил Курнатовский.

— Не возьметесь ли вы, Авдаков, поговорить с боссом, — обратился к нему (Курнатовский и здесь жил под чужой фамилией) высокий ирландец Билль Эдингтон, с которым Виктор Константинович работал недавно на прокладке тоннеля. — Поговорите за всех нас, за всю артель…

— Боюсь, Билль, — ответил Курнатовский, — что это может ухудшить дело. Ведь по-английски я говорю с большим акцентом. А эмигрантам хозяева всегда платят меньше.

Однако просьбу Эдингтона поддержали все собравшиеся здесь безработные. От Эдингтона они уже знали, что Авдаков смело разговаривает с хозяевами и в обиду своих товарищей не даст. Курнатовский дернул звонок. На пороге появился полный мужчина лет пятидесяти в белом жилете и широкополой шляпе. Он оглядел Курнатовского и подозрительно покосился на его товарищей.

— Насчет работы?

— По вашему объявлению, мистер Гард, — ответил Курнатовский.

— Кто старший в артели?

— Я, — коротко бросил Курнатовский.

— Заходите в контору, а остальные пусть ждут здесь.

Гард не предложил ему стула. Усевшись за высокой конторкой, он начал, разговор, который больше напоминал допрос.

— Ваши люди рубили когда-нибудь лес?

— Приходилось, на строительстве железной дороги…

— Очень уж они тощие, — проговорил, задумавшись, Гард. — Да и рабочих я уже, собственно, набрал.

— Тогда надо было снять объявление и не утруждать тощих людей читать его.

— Вы смело разговариваете, — сказал, вскинув на него глаза, Гард. — Судя по акценту, эмигрант?

— Это не имеет никакого отношения к делу, — ответил Курнатовский. — Если нужны рабочие, будем толковать. Не нужны — снимите объявление.

Лесопромышленник опешил. Он не привык к такому тону. Но Курнатовский явно заинтересовал его.

— Вы беседуете так, словно не я, а вы здесь хозяин. Есть ли хоть у вас и у ваших товарищей паспорта, или вы попросту бродяги?

— Паспорта имеют все, — заявил Курнатовский. — Если хотите нанимать рабочих, перейдем к условиям.

— Рабочие мне, пожалуй, еще нужны, — сказал мистер Гард. — Надо вырубить шестьсот акров леса в четырехстах милях от Сиднея. Дам задаток — десятую часть заработка. Затем буду выплачивать половину — еженедельно равными долями. Остальное — после окончания вырубки.

Он назвал цену за акр, обычную в этих местах.

— Хорошо, — ответил, подумав, Курнатовский. — Я посоветуюсь с товарищами, но мне кажется, что задаток маловат.

Он вышел к рабочим и рассказал о предлагаемых условиях.

— Что поделаешь, Авдаков, — сказал один из рабочих. — Надоело слоняться без работы. Не забывайте, что в Сиднее много таких, как мы.

— Попробуйте поторговаться, Авдаков. Но если упрется, черт с ним, соглашайтесь, — поддержал его эмигрант из Германии Карл Розе.

Курнатовский вернулся в контору.

— Ну, что говорят ваши парни? — поинтересовался хозяин,

— Не согласны, — отрезал Курнатовский. — Простите, что побеспокоили.

— Не согласны? — удивленно воскликнул босс и даже привстал.

— Не согласны, потому что задаток мал, — заявил Курнатовский. — Во-первых — дорога и питание! Во-вторых — точка инструментов! Там ведь есть деревья, которые ни топор, ни пила не возьмут. В-третьих…

— Черт побери, сколько же хотят получить ваши оборванцы?

— Минимум двадцать пять процентов, — заявил Курнатовский.

— Я не сумасшедший. Вся шайка разбежится, как только получит деньги. Кто мне гарантирует, что этого не будет?

— Гарантирую я, как старшина артели, — твердо заявил Курнатовский. — Кроме того, я уже сказал, что у нас есть паспорта.

— Пятнадцать процентов! — воскликнул хозяин.

— Окончательные наши условия — двадцать.

— Черт с вами! Вам повезло! Вы напали на хорошего хозяина. Зовите парней подписывать договор.

Началась торговля по второстепенным пунктам: о палатках, о точке инструментов, о возмещении хозяину за возможную порчу инструмента. Как старшину, Гард заставил Курнатовского подписать особое поручательство за всех членов артели. А когда тот подписал, неожиданно спросил:

— А кто мне в Сиднее поручится за вас?

Курнатовский ответил, что можно навести справки на строительстве железной дороги. Затем сослался на активистов Сиднейского рабочего клуба.

Мистер Гард поморщился.

— Сиднейский рабочий клуб — плохая рекомендация. Там бывают грузчики, портные, прислуга… Добропорядочные рабочие из Лейборпарти избегают сборищ социалистических агитаторов. О, наша рабочая партия умеет ладить с хозяевами! Вы не принадлежите к ней?

— Нет, — ответил Курнатовский.

— Это понятно, — заметил Гард. — Вы эмигрант. Дайте мне свой паспорт.

Виктор Константинович предъявил паспорт, покрытый визами разных консульств.

— Так. Ав-дак-ов… Русский… Жаль! Ваши рабочие привыкли бунтовать. Впрочем, мы уже договорились.

Подписали договор и получили аванс. Паспорт Курнатовского остался у хозяина. Виктор Константинович нес теперь ответственность за всю артель.

Люди, которых свела нужда, поселились в тропическом лесу в 390 милях от Сиднея. От их палаточного лагеря до Ви Вао, ближайшей станции железной дороги, насчитывалось десять миль. Работали от восхода до заката при такой жаре, что металл инструмента обжигал руки. Жара неожиданно сменялась ливнями. Массы воды с грохотом обрушивались на землю. Ливни проходили, не принося прохлады. В воздухе всегда висела сырость. С соседних болот поднимались вредные испарения. Пищу готовили по очереди. Но чаще всего это делал сам Курнатовский, как старшина артели. Грязный, загорелый, оборванный, с лицом, опухшим от укусов москитов, он приходил под вечер в свою палатку совершенно обессиленный. Ложился на койку, стоявшую на высоких чурбаках — чтобы ночью не заливал внезапный дождь…

Хозяин обсчитывал, платил процентов на тридцать меньше, чем обещал. Так продолжалось несколько месяцев. Курнатовский вновь начал глохнуть. С каждым днем он чувствовал себя все хуже и хуже, работал через силу. В мае 1910 года прошла полоса сильнейших ливней. Приходилось подолгу пережидать их, сидя в палатках. Босс приезжал раз в две недели — он привозил мясо, — ворчал, что вырубка ведется плохо, и каждая следующая получка становилась после таких разговоров все меньше. У всех было скверное настроение. Курнатовский, истощенный до предела, слег. В области уха началось воспаление.

В один из этих мрачных дней Джон Сильвер уехал на станцию Ви Вао за продуктами, почтой и табаком. С утра шел дождь, и никто не надеялся, что Джон вернется, — дорога от станции к лагерю была почти непроходима. Однако Сильвер добрался до палаток, хотя потратил на это несколько лишних часов: пришел вымокший, грязный, исцарапанный о ветви кустарника. Люди, измученные голодом и ожиданием, страшно обрадовались, помогли Сильверу выжать куртку, развязать прорезиненный мешок с продуктами… Придя в себя после тяжелого пути, Сильвер, вспомнив, видимо, о чем-то очень важном, пошел в палатку, где жил Курнатовский. Вынув из-под рубахи конверт, он протянул его Виктору Константиновичу.

Курнатовский, прочитав письмо, крепко сжал руку Сильверу:

— Спасибо, товарищ. Вы принесли радостную весть: один из друзей пишет, что Ленин зовет меня к себе в Париж. Высланы деньги на проезд. В Сиднее меня уже ждет билет на пароход.

Рабочие знали, кто такой Ленин: Курнатовский часто рассказывал им о далекой, незнакомой России и о великом друге трудового народа Владимире Ильиче Ленине.

— Значит, Ленин помнит вас, — заметил Эдингтон. — Счастливый вы народ, русские, если у вас такие вожаки.

— Вожаки за вас, а вы за них, — вмешался в беседу Сильвер. — А у нас здесь чаще всего бывает так: не успеет рабочий стать вождем, то есть занять руководящий пост в Рабочей партии или профсоюзе, попасть в парламент штата или Австралийского союза, как он тотчас забывает о том, кем был вчера. Заводит дружбу с хозяевами, приобретает себе виллу, красивый выезд с лошадьми, а в последнее время — и автомобиль. Теперь он сам босс, и к нему не подступить. Есть, конечно, и другие вожаки, Авдаков, не такие, но их у нас мало, еще очень мало…

— Будут, и у вас настоящие вожди, — утешил своих товарищей Курнатовский. — Скажем, такие хорошие парни, как Сильвер или Эдингтон.

— А вы, наверное, тоже были рабочим, вождем, Авдаков? — неожиданно спросил Том Гарднер, пожилой, молчаливый землекоп. — Иначе вы не покинули бы родину. И Ленину вы, наверное, помогали? Иначе откуда он знает вас так хорошо?

Курнатовский смутился и сказал товарищам, что успел сделать для революционного движения очень немного, так как большую часть своей жизни провел в тюрьмах, ссылках, изгнании.

Его спросили: скоро ли, по его мнению, в России будет новая революция? Курнатовский ответил утвердительно.

— Россия покажет хороший пример другим, — сказал, как бы подводя итог, Гарднер. — Но нужно, чтобы у вашего Ленина было побольше таких помощников как вы, Авдаков.