XIV У стен Харара

Широкая полевая дорога, испорченная немного промоинами бежавших по ней ручьев, спускалась с невысокого холма в долину, покрытую полями сжатой машиллы. У въезда в долину с левой стороны пути стояла неранжированная толпа людей, человек около полутораста. Босые, с непокрытыми головами, в белых панталонах, и белых с красным шамах, с ружьями Гра, Ветерли, и Кропачека, поднятыми на караул — люди эти не имели воинственного вида. А между тем это была прекрасная пехота геразмача Урадда, выехавшего нам навстречу.

Сзади линии пехоты и несколько на фланге ее стояли богато поседланные рослые мулы и лошади офицеров — «башей» и наездников кавалерии.

Геразмач Урадда седой, бодрый старик, подъехал к начальнику миссии и, прикрывая рот шамой, тихим голосом, согласно абиссинского этикета, приветствовал начальника миссии в преддверии Харара. Все спешились; геразмачу передали наше удовольствие встретиться с ним на территории абиссинской империи и затем тронулись. Впереди начальник миссии, за ним геразмач Урадда, сзади три абиссинских дворянина, помещика, в серых фетровых шляпах, еще немного позади наш переводчик, потом офицеры и конвой в колонне справа по шести. Едва только мы прошли мимо линии войск, геразмач сделал чуть заметный взмах палочкой и пехота пристроилась сзади конвоя. Они шли толпою, без равнения, не в ногу. Большинство имело ружье на погонном ремне, на правом плече, но некоторые несли его «на плечо», некоторые за плечами. У каждого на панталонах под шамой был одет широкий кожаный ремень с патронами, а у иных еще итальянская сабля в жестяных ножнах. Они шли легко и свободно по дороге и по краям ее, презирая камни, канавки и болотистые ручьи. Подходя к болоту, через которое повсюду перекинуты узкие горбатые мосты, обсыпанные землей, без перил, они сами без толкотни и шума перестраивались в узкую колонну. Кавалеристы сели на коней и мимо нас по выгону, поросшему мелкой травой, по сжатым нивам началась абиссинская джигитовка.

На чудном пегом, белом с черными пятнами коне, с уздой, богато украшенной монетами и бляхами, с бубенчиком на подбородном ремне, с двумя тоненькими палочками в руках, с круглым щитом на локте, с. длинным мечом с правой стороны, вылетает всадник — картинным галопом. Лошадь не идет ни с правой, ни с левой ноги, она бросает передние ноги одновременно вперед, подбирает упругий зад и скачет звеня монетами и бубенцом уздечки. Пестрые тряпки седла мотаются по сторонам, леопардовая шкура развевается ветром, а под ней видна пестрая куртка, расшитая серебром. Чудный, эффектный вид!! Всадник скачет откинувшись назад, держась шенкелями, заложив большие пальцы ног в маленькие, овальные стремена. Он оглядывается назад… грозит кому то своими дротиками, он слился с лошадью, его гибкое тело делает те же движения, что и конь. За ним из среды всадников отделяется другой. Гнедой конь его свился клубком, мохнатая шкура барана, словно грива льва, ожерельем легла около шеи, красная шама огненным языком мотается сзади. Он ударил быстро плеткой лошадь и она легла на землю, разостлалась на карьере, по характерному французскому выражению «ventre a terre» и, потрясая в руке дротиком, угрожая, врагу он несется вперед. Леопардовая шкура осадила коня и изогнувшись назад ждет противника, И вот чуть колеблясь, со свистом, шагов на, шестьдесят, летит тоненький дротик. Упал подле леопардовой шкуры, а тот уже скачет вперед по склону холма, у хижин деревни описывает широкий вольт и кидает свой дротик, за ним и другой. После этого, он подъезжает к месту падения дротиков, останавливает лошадь и, ловко склоняясь вперед, поднимает дротик, не слезая с седла.

А на смену им уже летят новые пары. Зеленое поле покрыто этими скачущими наездниками. Серые, белые, гнедые кони со звоном набора скачут вперед и назад. Красные, пестрые шамы, шкуры леопардов и диких котов, гривы баранов, зеленые и розовые вальтрапы мотаются на фоне травы, сверкают восточной пестротой на ярком синем небе, горят и переливаются под лучами жгучего солнца.

Мягкая, ровная, пыльная дорога идет между полей, проходит мимо холмов с раскинувшими на них деревнями; женщины и дети в сероватых шамах бегут навстречу отряда. Среди полей на зеленом лугу растет смоковница. Целая рота может отдыхать под ее тенью. Стадо коз и баранов бродит там, мешаясь с большерогими зебу. Мирные картины обработанных полей, сытых стад и черных пастухов и черных земледельцев служат фоном джигитовке пестро одетых наездников. Кеньазмач Абанада, дядя раса Маконена подъезжает ко мне и видя прекрасного серого коня подо мной предлагает свой дротик — попробовать свое искусство в метании копий. Я отказываюсь, вынимаю свою шашку и показываю ее ему.

— «Малькам?» (хороша) спрашиваю я.

Старый воин бережно берет лезвие в руки, звенит по нему ногтем, пробует пальцем.

— «Маляфья» (отлична), говорит он и передает, мне клинок.

Я рублю, проскакивая мимо кактуса, несколько веток сразу и старик кеньазмач снова произносит свое одобрительное «маляфья».

Дорога спускается вниз, мы переходим в брод через мутный ручей, по крутому утесу поднимаемся в гору, затем идем некоторое время узким ущельем, между отвесных скал и выходим на высокий горный кряж.

Полдень. Усталые мулы неохотно бредут вперед. Сейчас откроется дорога на Харар.

И он показался в тесной лощине между холмов и гор, темный, шоколадного цвета. Черные квадраты домов подымались и опускались по скатам холмов, крепостная стена вилась кругом, белый храм с жестяным куполом сверкал посредине, и неподалеку от него виден был в арабском стиле построенный белый, с статуями по углам, дворец раса Маконена.

На высоком и крутом утесе, доминирующем над городом, виднелись три абиссинских флага. Оттуда вылетел клуб белого дыма и громкий выстрел раздался в приветствие нам и эхом перекатился в горах и ущельях.

Абиссинские солдаты бежали вперед прямо в гору, легко отталкиваясь от камней голыми пятками. Кавалеристы слезли с лошадей и ведя их в поводу тоже легкой рысью выбегали вперед, все торопилось опередить лас, бежали по тесной дороге, толпились, упирались руками в бока наших мулов, в наши ноги и обгоняли один за другим. Дорога поднималась к городу мимо громадных банановых садов, обнесенных каменными завалами, обросшими кофейными кустами. Теперь стали видны громадные толпы солдат, спешно собиравшиеся у ворот. Скоро белые ряды их стали по обеим сторонам дороги у темных ворот города. С горы стреляли из пушек, наши казаки ружейными залпами салютовали абиссинскому флагу. Еще несколько минут и мы смешались с толпой солдат и их начальниками.

Ато Уонди, отец кадета Хейле Мариама на прекрасной громадной и, что редко, широкой, серой лошади выехал к нам навстречу. Красная шама развевалась, по ветру, глаза его горели счастьем увидеть сына и он поехал рядом с ним, здороваясь со своими старыми знакомыми докторами Б-м и О-м. Трудно описать чудное зрелище, развернувшееся перед нами.

Около тысячи солдат толпами стояло по сторонам дороги. Яркими белыми пятнами горели их шамы и среди них пестрели желтые, красные, синие и зеленые куртки начальников. Черные лица, руки и ноги; разнокалиберное вооружение их, пестрота цветных плащей, все производило впечатление вооруженной толпы, да оно так и было, так как абиссинская армия есть ничто иное, как совершеннейшее воспроизведение вооруженного народа. Городская стена была перед нами…

Библейскими временами, временами, когда амаликитяне и моавитяне сражались, побиваемые каменным градом, когда стены Иерихона падали от трубных звуков, пахнуло от этих неровных двухсаженной высоты коричневых стен. Ворота с темными досчатыми дверьми с надписью на них на абиссинском языке, суковатая палка-кривуля привязанная на их вершине и тряпочка абиссинского флага мотающегося на ней — все это было так дико и необычно.

Правителя Харара не было дома. Рас Маконен ушел с войском на юг, оставив управлять своей провинцией преданного геразмача Банти. Он и встретил нас, в белой с пурпуром шаме у ворот города.

Банти около пятидесяти лет. Он женат, у него двое детей — оба мальчики, лет 12-ти — 14-ти. Жена его живет в Аддис-Абебе. В молодых годах Банти сражался в рядах Маконеновых дружин, отличился храбростью, был произведен в офицеры и усердной службой достиг звания начальника Маконенова правого крыла — геразмача. Это крепкий коренастый старик, с застывшим выражением сонливости на лице. Он слушает с легким напряжением, будто старается усвоить то, что ему говорят, отвечает коротко, односложно. Это старый солдат, чуждый политики, и плохой придворный. Черные короткие волосы его чуть вьются, глаза его, усталые и спокойные смотрят и будто не видят. После приветствий мы поднялись по каменным ступеням к воротам, вошли в них и очутились в узкой вонючей улице, между двух стен домов. В домах, построенных из коричневого, слегка ноздреватого камня, окон на улицу нет. Местами маленькие квадратные отверстия выводят со двора нечистоты прямо на улицу. Иногда окажется небольшое окно, но и оно заложено серой ставней. Город тих, город мертв, своими домами.

Но бойкая жизнь кипит на улице. Коричневые, того же цвета, как и стены домов женщины, в серовато-желтых шамах жмутся к стенам и смотрят на нас любопытными глазами. Белые армяне, смуглые арабы, коричневые абиссинцы, черные сомали, сидят, стоят и лежат на низких и плоских крышах. Ослы, нагруженные камышом, идут навстречу, но ашкеры загоняют их палками в соседние переулки. Всюду говор большого города, большого торгового центра. Вот коричневый дом побольше других, зеленая дверь увенчана арабской зеленой решеткой с бронзовым полумесяцем — это старый дворец раса Маконена. Вот площадь у круглого храма, опять тесная узкая улица по камням, как по ступеням подымающаяся кверху — мы у дома геразмача.

Через узкую дверь мы вошли на небольшой квадратный двор. Два фаса его образованы двух — этажными коричневыми домами и два фаса — высокими каменными стенами. Прямо против двери крыльцо, обвитое виноградом, зеленые гроздья которого свешиваются сквозь деревянную решетку. Под крыльцом узкая дверь, ведущая в небольшую комнату, и в ней стол, накрытый по-европейски белой, с розовой каймой скатертью, фаянсовыми тарелками, стеклянными гранеными стаканами, ножами и вилками. Буковые соломенные стулья окружали этот стол. В глубине комнаты было широкое ложе, покрытое циновками и коврами. Стены комнаты, беленые когда-то, были украшены лишь пылью да гвоздями. В стенах были сделаны выемки в форме равностороннего треугольника для свечей. Единственным украшением было зеркало в широком золотом багете, стоявшее в небольшой выемке стены.

Геразмач от имени Маконена просил нас сесть и откушать хлеба-соли. Шесть бутылок пива и большие белые хлебы были серьезной приманкой для нас, не евших ничего с четырех часов утра. Мы уселись за стол. Абиссинец Марк, бывший переводчик г. Леонтьева, прекрасно говорящий по-русски, а лицом удивительно напоминающий Н. Н. Фигнера в роли Отелло, отец Уонди, еще два, три знатных абиссинца ходили кругом и угощали нас. Черные слуги принесли громадные черные (около полу-аршина в диаметре) круги инжиры из лучшей пшеницы, налили нам стаканы «тэча» и пива.

Обед, приготовленный армянкой-кухаркой, состоял из капусты с жареной бараниной, бульона, жареного с чесноком бараньего седла и чудных бананов. Двое слуг едва могли нести громадную банановую гроздь сплошь усеянную крупными желтыми плодами. Таких больших, сочных и ароматных бананов я не видел ни в Александрии, ни в Порт-Саиде. Чай в маленьких чашечках с золоченой надписью «think of me» заключил сытный обед, сильно приправленный перцем. Геразмач Банти с нами не обедал, он постился по случаю сочельника Рождества Христова.

С таким же большим отрядом пехоты впереди, сопровождаемые Банти, мы вышли из дома и тесной улицей прошли к городским воротам, вышли на Аддис-Абебскую дорогу, близ которой у самых стен города было отведено место для нашего лагеря.

Палатки начали разбивать около четырех часов дня. Геразмач оставался до тех пор, пока палатка начальника миссии не установилась на песке.

Около шести часов вечера целая процессия солдат и женщин принесла нам от имени Маконена «дурго». Шесть жирных баранов, шесть больших гомб наилучшего тэча, три корзиночки особого перечного варенья, три громадных корзины инжиры, корзина бананов, два пучка сахарного тростника и четыре бутылки самосского вина, предназначались нам по законам абиссинского гостеприимства в подарок. Для наших мулов принесли десять мешков ячменю и несколько вязанок сена.

Эта процессия черных женщин с низкими круглыми корзинами, укутанными белыми с красным плащами на головах, это стадо барашков впереди, пучки тростника, так напоминали картины библейской жизни, что забывалось, где находишься, в каком веке живешь.

Солдаты Банти тесным кольцом окружили место нашего бивака. Они остались здесь до семерок, а в сумерки в мое распоряжение прислали офицера и 14 солдат для охраны бивака.

Рождественская ночь застала нас за разбивкой лагеря. Кухня опоздала и три яйца на человека и чай с кисловатым харарским хлебом составили наш ужин.

Но когда мы вышли из-за стола, чудный вид, представившийся перед нами, заставил нас забыть все тревоги далекого похода. Высоко на темно-синем небосклоне почти без звезд сияла светлым диском полная луна. Не луна севера, кроткая и спокойная, напоминающая скромную красавицу, не та луна, что робко кидает белые лучи свои на березы и ивы далекой родины, нет, гордая красавица, уверенная в своих силах, затмившая все звезды ярким блеском своим, сверкала высоко на небосклоне; яркий обруч лежал вокруг нее, а лучи лились и лились; они серебрили палатки, обливали молочным светом зубцы городской цитадели, сверкали на полотне нашего посольского флага, что висел на одной веревке с абиссинским, дрожали эти блики на застывших, опущенных вниз листах кофейных дерев. И озаренная бледным светом луны, далеко на горизонте синела столовая гора Джерсо, два конуса других гор и длинная лиловая полоса хребта Эго. Лощина пропадала в серебристом тумане. Из тумана вырастал холм и словно игрушки торчали на холме темные хижины галласской деревни. А дальше выплывали по скату горы правильные квадраты, засаженные высокими кофейными деревами. Сады таинственной Савской царицы, культура этих полей с правильными четыреугольниками кофейных плантаций и рядом дикие горы, ярким контрастом темневшие вдали.

Из этой же синей пропасти, будто заложенной дымчатой ватой, воздымались зубчатые стены громадного города. Кубические домики лепились один к другому, образовывали кварталы, равно освещенные белым светом луны. На горе сверкал белый дворец раса Маконена и горел яркий жестяной купол харарского собора. А за городом опять таинственные синие горы, манящие на себя, за себя, как манит волшебная сказка Востока, как манит все, прикрытое дымкой неизвестности.

Наш лагерь имел волшебный вид. Зубчатая стена с двумя круглыми башнями у ворот, и над стеной белые палатки, ровные, словно бутафорские вещи, сделанные из картона. Под обрывом горят костры нашей кухни, люди в белых шамах ходят между, стадо баранов толпится у куста; в живописно наваленных камнях неподвижный стоит часовой. Тишина. Ни ветерка, ни звука. Стоишь на вершине холма у коновязи и забываешь, что это сама природа; кажется, вот-вот, откуда-нибудь из — под земли раздадутся звуки незримого оркестра и пестрый кордебалет вылетит дополнить восточным танцем красивую картину Рождественской ночи.

Но вместо мощных и стройных аккордов обширного оркестра слышны дикие возгласы абиссинского хора, видна толпа черных, которые, сбившись в тесный круг, прикрывшись распростертой над кругом белой шамой, поют и пляшут, хлопая в ладоши. Дикий танец! Танец волшебной сказки, танец демонов, спустившихся в лощину из страшных горных ущелий. To разыгрывалась на наших глазах рождественская абиссинская фантазия.

Но смолк однообразный мотив абиссинского пения, разошлись черные люди, а с высокого холма от палатки конвоя раздалось мерное торжественное пение «Рождество Твое, Христе Боже наш», и «Дева днесь» и в этот день, вблизи того места, где свершилось чудо, даровавшее спасение человечеству, в мягком воздухе харарской ночи, далеко от тех мест, где миллионами огней светятся храмы, где толпятся праздничные молельщики, среди гор, кофейных дерев, у стен африканского Парижа это пение звучало особенно торжественно и красиво…

И будто в ответ на пение ударил за городской стеной барабан, раздались крики по всем концам города, завыли и залаяли собаки, зазвенели бряцала, сонный город ожил — абиссинское богослужение началось…

И вместе с шумом ожившего таинственного города, слабый ветерок донес до нас аромат востока, смесь ладана с дымом.

И всю ночь кричали и пели черные христиане, всю ночь бил барабан и выли собаки.