"Свет всему свету" - читать интересную книгу автора (Сотников Иван Владимирович)

глава восьмая БОЛЬШОЙ ДЕНЬ

Пала биржа. Тысячетонная громада, как зачервивевшая туша неведомого зверя, кишела гитлеровцами и салашистами, все выползавшими и выползавшими из всех ее щелей. Брели они понурые, обвязанные платками и шарфами, облаченные в пальто и макинтоши, ободранные и грязные. Даже не верилось, что вся эта масса, растленная и обезображенная, уже ничем не похожая на войско, только что исступленно отбивалась в каменных катакомбах цитадели.

Жесток, упорен был бой за биржу, и мысль Березина неотступно искала определений, схватывающих самую суть событий жаркого дня.

С раннего утра солнце посматривало на город с недоверием, вприщур, сквозь облака. Его скупая ласка как-то настораживала и тревожила, и в душе холодело от жуткого посвиста пуль над головой. Истребители Якорева тронулись ползком. Им удалось заглушить окна, сеющие смерть, и ворваться в нижний этаж. За ними рывком пробились роты Черезова.

Зубец проскочил в боковую комнату. К нему тут же присоединился Акрам Закиров. Молодой башкир тяжело дышал: он только что с трудом расправился с грузным эсэсовцем. Едва тронулись дальше широким коридором, как сразу же ввязались в новую схватку. На них напали семеро. Правда, двое из тех упали еще раньше, чем сцепились врукопашную, но силы были неравны. Толстозадый немец в черной куртке зажал Семену голову. Юркий разведчик завертелся вьюном. Изловчившись, он зубами вцепился в мясистую руку, сильно рванул голову, и его чуть не стошнило от чужой соленой крови. Взвыв, немец ослабил мертвую хватку. Зубец рванулся и в какую-то долю секунды разрядил автомат в своего противника, и тот грохнулся, скрипя зубами и поддерживая пухлый живот. Акрам расстрелял еще одного эсэсовца. Хорошо, подоспел Глеб, и остальные подняли руки. Башкиру пришлось вести их на сборный пункт военнопленных. Но в первой пустой комнате один из них бросился на сапера, и все трое покатились по полу.

— Ах, гады, в плен не хотите! — зло закричал Акрам. — Так вот же вам, вот! Издыхайте по-собачьи!

В другой комнате рыжий толстяк загнал Ярослава в угол, пытаясь размозжить ему голову о стену. Выручил Павло Орлай. Схватив немца за ногу, он опрокинул его. Сквозь закрытую дверь грохнула очередь. Павло растерянно взглянул на Ярослава. Диски у обоих расстреляны. Гуцул сбоку стволом автомата открыл дверь и кинул в нее две гранаты. Оттуда понеслись истошные крики по-русски: «Мы плен, плен!»

Глеб Соколов со своим взводом пробился выше всех. Одну из комнат бойцы забросали гранатами, и оттуда, как из брандспойта, брызнула белая струя пуха. Он залеплял глаза, прилипал к губам, попадал в горло, лез в нос.

— Вот, дьяволы! — чихая, ругался Тарас. — Сколько пуховиков натащили. Видно, надолго устраивались.

Пока роты Черезова очищали верхние этажи, немцы контратаковали и снова заняли нижний этаж. Жаров ввел в бой первый батальон. Им теперь командовал Самохин. Его подразделения быстро оттеснили противника на второй этаж. Биржа стала походить на слоеный пирог: внизу Самохин, над ним немцы, еще выше Черезов, над которым снова эсэсовцы и салашисты. Но черная туша биржи уже утыкана белыми флагами, и, скучившись, пленные ожидали отправки.

— Капут Салаши, капут! — твердили они избитую фразу.

— Он давно плут, раньше бы закапутить! — смеялись бойцы.

Березин остался в нижнем этаже биржи, куда стягивались роты Черезова и Самохина. Думбадзе уже наступал за биржей. В одной из комнат вдруг послышалась песня:

Березин даже рассмеялся. Как же он не догадался сам. Ярость! Именно, ярость — вот чем был пронизан весь бой за биржу.

Мертвое здание биржи осталось позади. Батальоны Кострова повернули к парламенту, охватывая его справа, полк Жарова — со стороны площади Франца Иосифа.

Дороги, очень дороги последние метры. Всюду трупы солдат в грязных шинелях. У Ярослава повязана левая рука. Голев забинтовал раненую ногу. Окровавлена щека у Матвея Козаря. С дороги ползет раненый, оставляя на снегу красный след. На носилках пронесли умирающего офицера, попавшего под разрыв фауста. Пушка Руднева опрокинута, и его наводчик убит. А ярость боя все нарастает. Все чаще появляются группы пленных. Слово «плен» вдруг сделалось модным и универсальным.

— Мы плен, плен!.. Куда плен?.. — слышится всюду.

Нет, враг еще не сложил оружия. На площадь вдруг вымахнули три «тигра» и несколько «фердинандов» и загремели выстрелами. Но пушкари угодили снарядом в гусеницу танка, и, сползая, она потянулась вдоль дороги. Другой «тигр» дымил под кленами. Высокое пламя перекинулось на деревья, сучья которых стали корчиться от палящего зноя.

А тут из переулка выскочили видавшие виды тридцатьчетверки. Одна из них с гулом и грохотом помчалась прямо на машину, пытавшуюся забуксировать обезноженного «тигра», и с ходу сделала три выстрела. Синие языки пламени скользнули по немецкому танку. Из-за домов вылетели новые тридцатьчетверки и, разбегаясь по улицам, оцепили последний квартал Пешта. А над головами на Буду молнией пронеслись краснозвездные штурмовики.

Савва Черезов вздохнул с облегчением. Как вовремя подмога! Бойцы пробились уже к зданию академии наук, одной из своих сторон обращенной к площади Франца Иосифа.

И вдруг — ослепительная вспышка и оглушительный грохот. Залповые разрывы, треск пулеметов и автоматов, урчание танков, звучный язык «карманной артиллерии» — все слилось в грозную симфонию штурма. Только Черезов ничего уже не видел и не слышал.

Сквозь дым и огонь Таня весь день вытаскивала раненых. Казалось, иссякли последние силы, но девушка ползла снова, накладывала на раны повязки.

Раненый, которого она тащила сейчас, стонал. Он весь в крови. Хоть бы вытащить его за стены ближайшего здания, а там помогут. Но раненый вдруг умолк. Таня поспешно склонилась над ним и ужаснулась: умер! В отчаянии возвратилась за другим. На мостовой увидела офицера. Раскинув руки, он уткнулся лицом в землю, словно собираясь ползти. Таня подползла к командиру, и сердце ее дрогнуло. Майор. Кто же это? Не помня себя, склонилась над ним, повернула голову. Черезов! Но что такое? Ни капли крови. Неужели оглушен? Она осмотрела его всего — никакой раны. Перевернув контуженного на плащ-палатку, потащила к медпункту.

Батальон Черезова принял Румянцев. Шли последние часы боя. Лишь темно-коричневый парламент с высоким куполом в центре еще не подпускал к себе ни с какой стороны. Явно обреченные на гибель, гитлеровцы решили погубить и это красивейшее здание, взметнувшее ввысь острые шпили своих башен.

С балкона отбитого у немцев здания Голеву открылась панорама сражения. Оно неистово гремело вдоль набережной. Мутный и помрачневший Дунай беспрестанно дыбился от взрывов, будто вырываясь из гранитных берегов. Ажурные мосты, о которых он столько читал, взорваны немцами, и покалеченные фермы свисают с опор. Задунайская Буда террасами ниспадает к реке и из сотен орудий бьет по Пешту.

Тарас спустился на площадь и устремился к реке. Всюду стихали последние выстрелы, цепи атакующих выходили на берег.

Так вот он, Дунай! И не голубой вовсе, а хмурый и черный, подернутый чадом и дымом, местами раскаленный багровым заревом пожарищ. В беспощадном огне догорают остатки старой Венгрии.

А на гранитном постаменте у набережной возвышается Петефи. С гордой курчавой головой, стоит он в иссеченной одежде с рукой, вскинутой вверх и вытянутой в сторону Буды. Взывая к соотечественникам и их освободителям, он торопит их к отмщению!

Пешт свободен. У врага лишь небольшая часть «королевской» Буды.

Весь день шел бой за парламент. Немцы упорно не складывали оружия. Но перевес не на их стороне. Сопротивление бессмысленно, и им пришлось поднять белый флаг.

До вечера полк разместился на отдых в нижних этажах венгерского парламента. А стемнеет — роты пойдут на переправу. Таков приказ.

Еще до того как был взят парламент, Жаров направил Максима с Йожефом за Имре Храбецом. В свое время он был одним из служителей национального дворца и знает здесь все ходы и выходы.

Разведчики разыскали Имре на заводе и отправились в полк. На улицах всюду разбирали кирпич, чинили мостовые, заделывали окна и двери зданий. Максиму даже не верилось, что это тот самый Пешт, через который до самого Дуная они прошли с боями. Здесь по-прежнему обгорелые деревья, сожженные дома, черные провалы окон, развороченные стены. Еще не убраны разбитые повозки, пушки, танки. И все же не узнать улиц трудового и торгового Пешта. Уже ни огня, ни дыма, и из подвалов выходят люди. Мужчины в обуви с подошвой толще танковой брони и в зеленых плащах с погончиками и капюшонами. Женщины в пестрых жакетах и коротких пальто, в очень узких клетчатых юбках горчичного цвета. Чувствуется, люди заняты своим делом.

Всю дорогу Храбец рассказывал про свой город.

— Жаль, не видели вы весеннего Дуная, — говорил Имре. — Вольный и сильный, он свободно и неудержимо несет свои воды. Сдержи попробуй! Венгрия тоже с места стронулась, и ее теперь не остановишь.

Они шли вдоль большой улицы, где первые этажи зданий были заняты под магазины и мастерские. Указывая на них, Храбец говорил:

— Весь уличный партер торговал с утра до ночи, он одевал и обувал, кормил и поил миллионный город. А сейчас, видите, все мертво. Но придет срок, все закипит, забурлит новой жизнью и наш Будапешт станет еще краше.

Йожеф вспоминал про житейские мелочи, милые сердцу удовольствия мирных дней. Оказывается, тут прямо на тротуарах продавали кукурицу, как называют у них кукурузу. Бывало, стоит небольшой столик, и на нем квадратный самовар с трубой, из которой вьется дымок. Прохожий получает еще теплый початок, к его услугам солонка и перечница, и можно сколько угодно лакомиться душистой кукурицей, словно проигрывая на губной гармошке заученный мотив. А в закусочных самым изысканным блюдом был венгерский гуляш, приправленный обжигающим перцем — популярной у них паприкой.

— А все Хорти! — негодовал Имре. — Он разорил венгров, он погнал их против русских. Он, змея ядовитая!

— Что змея! — кипел Йожеф. — Он змеи змеее!

Максим слушал и думал. Пройдут годы, и лишь в дружбе, верной и чистой, будет лучше понят смысл усилий, смысл войны. Все станет проще и яснее... Он глядел на отвоеванные у врага улицы и площади, на освобожденных людей, которым победа развязала руки, и как бы спрашивал себя: «Поймут ли и оценят нас тут?» И где-то в глубине сознания уже был и ответ: «Поймут и оценят. Истинно братская рука никогда не забывается!»

— Все подымем из пепла, — сказал Имре, — все, Максим! И подвига русских нам не забыть.

— Верю, — ответил Максим, — воля людская — волна морская, говорят у нас моряки. А воля у вас есть, и сила тоже. Есть у мадьяр и спокойная скромность, и огневая страстность, и даже удаль. Таким все по плечу. А теперь мы с вами и товарищи по оружию: у нас трудная и большая военная дорога.

— Спасибо за доброе слово, — тихо сказал Имре. — Спасибо, Максим. Я рад, что тоже иду в новую армию. Мы все сделаем, чтоб стала она истинно народной.

Так за разговором они и пересекли чуть не весь Пешт.

Весть о падении Пешта в «Орлиное гнездо»[48] пришла поздно и не застала Гитлера. Всю ночь гналась за ним через грохочущую Германию и лишь на рассвете настигла его в имперской канцелярии.

Несколькими минутами позже ему позвонил командующий немецкими и венгерскими силами на будапештском направлении. В другое время весть из Венгрии привела бы Гитлера в ярость. Сейчас он воспринял ее почти равнодушно. И не потому, что смирился с горечью утрат — просто сердце его слишком накалено. Он беспомощно облизал сухие губы, переложил трубку из одной вялой руки в другую и, даже не повышая голоса, сказал:

— Я дал вам силы, дал время, власть — действуйте же, — черт побери! — Он так и сказал! «Himmel donnervetter!» — Оттесните Толбухина. Оградите Буду от всяких катастроф. Остановите наконец Малиновского. Дунай — последняя черта. Вы головой ответите за фронт по Дунаю. Слышите, головой!..

Оборвав разговор, Гитлер уставился в невидимую точку. Его взгляд был страшен. Затем прошел к карте у стены и впился в нее воспаленными глазами. Она была иссечена красными стрелами. Через границы Пруссии одни вонзались в ее тело, другие стрелы через Варшаву подступали чуть не к сердцу самого фатерланда, рассекали горные хребты Карпат. Из Югославии они протянулись на север, подступали к Вене. Армии Малиновского дугой охватили Задунайщину, угрожая немецким войскам в Чехословакии, и с юга нацеливались на Германию.

Эти стрелы приводили Гитлера в ужас. Он потерял Прибалтику, Белоруссию, всю Украину, лишился Румынии и Болгарии. Бежал из Греции и на произвол судьбы бросил гарнизоны на многих ее островах. Скоро его совсем вытеснят из Югославии и Венгрии. Утрачена вся Франция.

Нет, он не сидел сложа руки, не жалел ни сил, ни крови всей Германии. И все равно его армии отступают. И вот-вот падет Венгрия. Почему же? Разве он не дал туда лучшие эсэсовские части? Разве не слал туда дивизию за дивизией из Австрии и Италии, разве не снимал их с Западного фронта? Все было, и все потеряно. Все сгорает в чудовищном огне.

От карты Гитлер прошел к столу. Вяло опустился в кресло. Сквозь высокие узкие окна с серыми портьерами пробивался тусклый свет январского утра. Месяц назад здесь, в кабинете, он проводил решающее совещание. Казалось, все было взвешено и рассчитано. Он собрал кулак в тридцать дивизий, выставил три армии, их возглавили лучшие из его генералов. Он создал батальон головорезов, отлично говоривших по-английски, одел их в американскую форму, вооружил американским оружием. Эту тысячу он бросил на тылы англосаксов, на их коммуникации, чтобы посеять панику. Он рассчитал верную цель — выйти на Масс, пробиться на Антверпен. Рассечь армии Эйзенхауэра, разгромить его главные силы, поставить их перед катастрофой.

Что ж, расчеты имели смысл. Опрокинув англосаксов, он погнал их к морю. Западная печать до сих пор вопит от ужаса. Ей мерещится второй Дюнкерк[49]. Нет, Антверпен был бы похлеще Дюнкерка. Почти месяц трепал Гитлер дивизии англичан и американцев. Но ему недостало сил покончить с ними. Ему требовалось немного времени, чтобы перегруппировать силы, выдвинуть резервы, и он добил бы англосаксов. А тогда бы все на восток против русских. Он выиграл бы главное — время. И кто знает, не пересмотрел ли бы Запад свою политику. Но русские, русские! Они очистили чуть не весь венгерский Дунай, заняли Пешт, штурмуют Буду. Венгры создали новое правительство и из Дебрецена объявили ему войну. Все в самый разгар борьбы в Арденнах. Сколько дивизий поглотила одна Венгрия. Хорошо еще, с ним Салаши. Но что у него за силы! Живой призрак.

А теперь еще хуже. Двенадцатого января русские нанесли новый удар по всему фронту, от Балтики до Карпат. Сейчас нет участка, где бы они не наступали.

Ему пришлось спешно покинуть «Орлиное гнездо» и всю ночь мчаться в Берлин. Как горный обвал, на него обрушилось бремя тяжких решений.

Он вызвал Гудериана. Что ему сейчас доложит начальник генерального штаба? Не дожидаясь, пока тот войдет, позвонил снова и приказал вызвать с Рейна Хассо Мантейфеля и Зеппа Дитриха.

— Решать — так решать сразу!..

В тот же день Мантейфель и Дитрих прибыли в Берлин. Генералов принял сам Гитлер. Еще не остывший от пережитого, он сдержанно пригласил их к столу и с минуту молчал. Вот они, его генералы, его любимцы, на которых он полагался всегда и во всем.

Генералы ждали и настороженно глядели на своего фюрера. Зачем он вызвал их? Не выдержав взгляда рейхсканцлера, Мантейфель первым отвел глаза. Всего месяц назад он присутствовал тут на совещании. За этим же столом сидел он вместе с Дитрихом и Брандербергером. Каждому из них Гитлер дал по армии, нацелил на Арденны. Напротив сидел сам фюрер, а по обе стороны от него фельдмаршалы Модель и Рундштедт, один из которых отвечал за Арденнскую операцию, другой — за Западный фронт в целом. Что ж, операцию они провели, а весь германский фронт трещит по швам.

Как и тогда, у фюрера сгорбившаяся фигура, землистое одутловатое лицо. Руки у него дрожат еще более, а левая то и дело судорожно подергивается; он то поддерживает ее за локоть, то незаметно массирует от кисти до локтя.

Наконец Гитлер заговорил. Голос у него тихий, нетвердый. Месяц назад за этим же столом он требовал одного: движения вперед без оглядки. Сейчас говорит о роковых жертвах, о превратности судьбы, требует стойкости на Рейне.

Генералы не сразу уразумели суть его решения. Оказывается, армия фон Дитриха целиком уходит в Венгрию. Полки фон Мантейфеля растягиваются в нитку, и ему вместе с другими защищать линию Зигфрида, запереть англосаксам все пути в Германию. Все это лишь малая часть плана, изложенного фюрером. Главное сейчас — остановить натиск русских, и Гитлер назвал силы, перебрасываемые на восток. Десятки дивизий.

Мантейфель ужаснулся. Осуществить такую переброску войск с запада на восток — все равно что открыть фронт армиям Эйзенхауэра. Сдерживать их будет нечем.

Видя смущение генералов, Гитлер сказал, что опасность лучше мобилизует всю Германию. Наступают дни острых схваток, и у него еще достанет сил взять реванш за недавние неудачи, у него сильные козыри. Выигрыш времени. Секретное оружие. Неизбежная ссора союзников.

Конечно, он понимает Мантейфеля и тех, с кем тот останется на Рейне. Будет нелегко. Но самое трудное и... — он даже запнулся, — и страшное — сейчас на востоке: в Пруссии, в Польше, в Венгрии.

Излагая свои требования, фюрер не сводил глаз с Зеппа Дитриха. Генерал присоединился к национал-социалистам еще в двадцать третьем году, будучи молодым офицером, когда Гитлер призывал на помощь дух короля Фридриха. Своей клятвой у его могилы быть верным принципам «великого монарха» он повернул тогда к себе многих военных, в том числе и Зеппа. Одних он сделал потом генералами, другим срубил головы. Каждому свое. Но главное — он дал им войну. На Дитриха он полагался, потому и направлял в Венгрию — запереть ворота южной Германии.