"Учитель и Ученик: суперагенты Альфред Редль и Адольф Гитлер" - читать интересную книгу автора (Брюханов Владимир Андреевич)

1.1. Таинственные письма

У Даллеса тексту Роуэна предшествует сопроводиловка, неизвестно когда и кем написанная — Даллесом, Роуэном или кем-либо другим. Она также характерна чрезмерным числом неточностей, приходящихся на столь краткий фрагмент:

Общая канва биографии Редля представлена здесь сугубо приблизительно, и ни одна из дат не соответствует истине, кроме 1913 года. Но и эта последняя верна лишь относительно, поскольку Редля никто и никогда не арестовывал — по крайней мере формально.

Классическое начало легенды — теперь уже прямо по Р.У. Роуэну:

Совершенно по-другому выглядит описание начальной стадии операции в мемуарах ее непосредственного руководителя — уже упомянутого Максимилиана Ронге, в 1913 году — майора, начальника группы агентурной разведки и контрразведки (Кундшафтштелле[63]) в разведывательном отделе Австро-Венгерского Генерального штаба (Эвиденцбюро[64]).

Ронге писал несколько раньше, чем Роуэн:[65] впервые текст его мемуаров был издан в Цюрихе в 1930 году,[66] а перевод на русский — в Москве 1937 года,[67] как и перевод книги Роуэна.

Итак, слово Максимилиану Ронге:

«В начале апреля 1913 г. в Берлин было возвращено из Вены письмо, адресованное «до востребования». В Берлине оно было вскрыто. В письме оказалось 6 000 крон и два известных шпионских адреса, один — в Париже, другой — в Женеве (Rue de Prince, 11, M-r Larquer).

Майор Николаи, начальник разведывательного отдела германского генштаба, получив это письмо, указывавшее на крупное шпионское дело, переслал его нам, так как шпиона следовало, вероятно, искать в Австрии. Мы горячо принялись за это».[68]

Ронге указывает и совершенно иной адрес на конверте, который упоминал и Петё:

Ввиду наличия столь вопиющих противоречий необходимо прибегнуть к показаниям других свидетелей.

Проще всего решается вопрос об адресе на конверте.

Впервые «Опернбалль, 13» был назван в качестве адреса-пароля (в принципе возможного в то время для писем «до востребования») в книге журналиста Эгона-Эрвина Киша,[70] еврея из Праги, участвовавшего и в событиях 1913 года (об этом — существенно ниже), а в 1924 году выпустившего в Берлине первую в мировой прессе книгу, полностью посвященную «Делу Редля».

На сочинение книги Киша вдохновил успех мемуаров упомянутого Вальтера Николаи, вышедших в Лейпциге годом раньше — в 1923 году[71] — и быстро переведенных на многие иностранные языки; русский перевод, например, издан в 1925 году.[72]

У Николаи о Редле — всего несколько страниц, зато одна упомянутая им деталь (мы ее приведем несколькими абзацами ниже) стоит всей книги Киша!

Строго говоря, и публикация Николаи не была первой, описывающей «Дело Редля» после Первой Мировой войны: еще годом раньше вышли мемуары самого высшего из австрийских должностных лиц, занимавшихся в 1913 году этим делом: тогда генерала, а во время и после войны фельдмаршала Франца Конрада фон Хётцендорфа,[73] бывшего начальником Генерального штаба Австро-Венгрии в 1906–1917 годах (с перерывом в 1911–1912). Ниже мы используем ценнейшие сведения, сообщенные там, хотя у Конрада дело изложено еще короче, чем у Николаи — притом разбросанно по многим страницам.

Понятно, что шеститомник мемуаров Конрада едва ли мог стать бестселлером! А вот расчет Киша вполне оправдался: его книга также имела шумный успех, как и воспоминания Николаи!

Дабы его обеспечить, не обладая сведениями, имевшимися у других непосредственных свидетелей (Ронге и остальных) и в то время еще не опубликованными, Кишу и пришлось пойти на разнообразные выдумки, чтобы сконструировать недостающие ему подробности. Он и постарался: даже в названии его книги содержится чудовищная ошибка: Редль назван «шефом Генерального штаба»! В переизданиях (например — на русском[74]) эту ошибку постарались исправить, но скорректировать все фантазии Киша невозможно и по сей день. И у Мазера, как мы видели, все тот же «шеф Генерального штаба»!

«Опернбалль» («Бал в опере») — название оперетты Рихарда Хойбергера, сочиненной в 1898 году и весьма популярной в течение не менее двух десятилетий после того. Это красивое название для шпионского адреса повторяли затем многие. Воспроизводится оно, как видим, и поныне: писанина Роуэна и других подобных авторов продолжает тиражироваться и в наши дни.

В свое время, как уже демонстрировалось, ту же ошибку подхватил и Стефан Цвейг.

Названные Роуэном два письма, отсутствие в конвертах сопроводительных текстов и указанные суммы в кронах (6 и 8 тысяч) также позаимствованы у Киша.[75]

То, что венские контрразведчики не самостоятельно обнаружили подозрительное письмо, а получили его от Николаи из Берлина, подтверждается и самим Вальтером Николаи.[76]

Маршрут письма (или писем?) вроде бы не вызывает сомнений: Айдкунен — Вена — Берлин — снова Вена.

Правда, редакция московского издания книги Ронге 1937 года, высоко расценивая качество работы немецких спецслужб, высказала предположение, что письмо было перехвачено в Берлине еще на пути в Вену: «так как письмо было отправлено из Эйдкунена[77], то нет ничего удивительного, что оно прежде всего попало в руки Николаи».[78] Это, согласимся, вполне разумное предположение: трудно ожидать, что письмо, содержащее увесистую пачку денег, могло проваляться, не привлекая ничьего внимания, на Венском почтамте, а затем спокойно отправиться по обратному адресу.

К тому же возникает вопрос: а был ли начертан на конверте какой-либо обратный адрес, который и привел это письмо на Берлинский почтамт? Ведь при всех последующих описаниях этого письма-улики никакой обратный адрес никем не упоминался!

Всех подробностей маршрута послания теперь уже не восстановить, да они-то, как раз, не так уж и важны: ведь очевидцы не расходятся в основном — в том, что письмо как-то путешествовало по почтовым линиям, пока его не вскрыли контрразведчики в Берлине — и не направили на охоту за адресатом своих коллег в Вене.

Иное дело в том, что же именно обнаружилось внутри вскрытого конверта (или все-таки конвертов?). И вот тут-то противоречия начинают принимать такой загадочный характер, игнорировать который совершенно невозможно!

Николаи и сообщил сведения, подхваченные затем Кишем, Роуэном, Цвейгом и множеством других эпигонов: в конверте (у Николаи упомянуто лишь одно послание!) не было никакого сопроводительного письма![79]

Притом Николаи написал, что там лежали не какие-то кроны или марки, а крупная сумма в русских рублях![80]

Это решающая подробность имеет, с одной стороны, нелепый и загадочный характер, а с другой — позволяет свести концы с концами во всей этой удивительной истории. Только это последнее произойдет в нашей книге еще не скоро!..

Николаи не пишет, сколько в точности там было рублей, но, очевидно, вполне достаточно, чтобы сделать правильный вывод: письмо, указывавшее на крупное шпионское дело, как это сформулировал Ронге, — буквальная цитата из данного фрагмента книги Николаи!

Исходя из тогдашнего соотношения рубля и кроны (1 рубль равнялся приблизительно 2,7 крон[81]) и из сумм, упоминавшихся в связи с этими письмами (шесть, семь, восемь тысяч крон), можно предположить, что в конверте, вскрытом в Берлине, находилось от двух до трех тысяч рублей, вероятнее — круглым числом: две, две с половиной или три тысячи.

Но это, повторяем, лишь предположение: эта сумма никогда и никем в точности не называлась!

Наряду со свидетельствами Николаи и Ронге, чрезвычайно важны воспоминания непосредственного начальника последнего, полковника Августа Урбански фон Остромиц, возглавлявшего в 1909–1914 годах разведывательный отдел Австро-Венгерского Генерального штаба — Эвиденцбюро.

В русскоязычной литературе его нередко называют Урбанским. Мы тоже так поступим — так легче склонять эту фамилию; кстати сказать, Остромиц — Острый Меч в переводе с польского.

Мемуары Урбанского опубликованы в Мюнхене в 1931 году — в толстенном томе шпионских историй[82] — весом в целых 8 килограммов! Они никогда не издавались на русском, но широко цитировались русскоязычными авторами.

Его утверждения весьма оригинальны: он упоминает два письма, утверждает, как и Николаи, что никакого сопроводительного письма не было, но сообщает, как и Ронге, что там находились деньги в австрийских кронах,[83] а сразу вслед за этим приводит фотокопии одного конверта и одного письма, вложенного в этот конверт.[84] Позднее содержание этого текста, единственного (!) полностью опубликованного из всего, что якобы поступало на имя Никона Ницетаса, многократно воспроизводилось на разных языках.

Текст адреса (Никону Ницетасу) мы уже приводили, дата написания (9 мая 1913 года) устанавливается по другому источнику,[85] а на вложенном листе бумаги было отпечатано по-немецки на пишущей машинке:

Что же это такое получается?

Где же тут два известных шпионских адреса, один — в Париже, другой — в Женеве (Rue de Prince, 11, M-r Larquer), о которых сообщил Ронге?

Куда они подевались?

И почему писать теперь нужно в какую-то Христианию?

Кстати, Христиания — это теперь всего-навсего Осло. Хотя бы это успокаивает наше воображение, воспаленное непонятными вопросами!

Для полноты картины необходимо отметить, что мемуары и Николаи, и Урбанского написаны крайне небрежно — их, по-видимому, никто и не пытался редактировать в смысловом отношении. Оба поэтому совершили чудовищные ошибки: Николаи отнес все описываемые события к началу 1914 года,[87] а Урбанский — к маю 1912-го и неоднократно это повторил,[88] хотя сам же затем привел разнообразные фотокопии и дал подписи к этим фотокопиям, а также процитировал несколько документов, и везде там совершенно правильно указаны даты — дни и месяцы 1913 года!

Повод ли это для того, чтобы выразить недоверие таким мемуаристам?

Конечно, повод!

С другой стороны, не мог же Урбанский специально сфабриковать фотокопию вскрытого письма (где все с датами абсолютно правильно!) — зачем ему это было делать в 1931 году? Да и Ронге, наверняка ознакомившийся с этими мемуарами, не выступил в 1931 году или позднее с какими-либо возражениями или опровержениями!

Следовательно, текст письма, приведенный Урбанским и сильнейшим образом противоречащий сведениям, сообщенным Ронге, можно считать достоверным с высокой степенью уверенности.

Иное дело рубли, упомянутые Николаи, — и отсутствие сопроводительного текста при них!

Можно ли этому поверить?

Однако и эти сведения Николаи имеют определенное косвенное подтверждение.

Еще один заочный участник событий 1913 года, тогда — полковник Российского Генерального штаба и руководитель разведки Варшавского военного округа[89] Н.С. Батюшин, не имевший прямого отношения к «Делу Редля», но весьма им заинтересовавшийся, оказался после Российской революции и Гражданской войны в парижской эмиграции. Упомянутый выход книги Николаи в 1923 году вдохновил Батюшина собрать нечто вроде научно-теоретического семинара по актуальным вопросам истории разведки и контрразведки. Этот семинар он решил составить из себя самого и двоих своих основных довоенных противников — Николаи и Ронге.

Разноречивы лишь сведения о том, когда именно состоялась их встреча. Вот два разных варианта в одном фрагменте:

«В январе 1924 г.[90] состоялась встреча «трех китов» руководства спецслужб начала XX в. — Макса Ронге, Вальтера Николаи и Николая Батюшина. Она не протоколировалась, ведь разведки умеют хранить свои тайны. Однако в дневниковой записи Вальтера Николаи сохранилось краткое описание этой встречи. Она проходила по просьбе Н.С. Батюшина. «Встреча была назначена на середину января 1926 г.[91] в Вене, — пишет Николаи. — На второй день на нее прибыл также бывший шеф австрийской службы разведки Макс Ронге, в настоящее время он работает на важном посту в Министерстве внутренних дел, это назначение он получил в качестве награды за свои заслуге[92] в войне». Это была встреча и беседа трех знаковых фигур в истории спецслужб. Судя по дневниковым записям, она касалась в основном вопросов истории разведки».[93]

Можно ли так бессовестно халтурить? Или эта ошибка (описка) произошла лишь в электронном варианте книги, оказавшемся в нашем распоряжении[94] и изобилующим подобными ляпами? Все равно неприятно!

А вот и третий вариант рассказа о Батюшине и его семинаре — уже с третьей датой: «Известно также, что в 1930 году[95] он по собственной инициативе встретился с Вальтером Николаи и Максимилианом Ронге. Достойные вчерашние противники остались при своих: никто из них не поведал друг другу о своих сокровенных профессиональных тайнах. Батюшину-изгнаннику это делало особую честь».[96]

Об этой встрече имеется еще такое упоминание — с парочкой дополнительных красноречивых подробностей: Николаи, оказывается, прямо предложил Батюшину «передать немцам списки русской заграничной агентуры. /…/ Неизвестный агент иностранного отдела ОГПУ[97], которому стало известно содержание их разговора, доносил в Москву, что русский генерал вежливо, но твердо отказал Николаи в его просьбе, заметив, что это было бы «неэтично».»[98]

Как видим, профессиональная сдержанность собравшихся «трех китов» имела весьма объективные обоснования!

Не исключено, однако, что благородство Батюшина было вынужденным: он мог практически не иметь сведений, интересующих Николаи, поскольку сам Батюшин отошел от разведывательной деятельности против немцев еще в 1915 году,[99] а данные о двух-трех незначительных агентах произвели бы жалкое впечатление.

Особой пользы, таким образом, стороны из этого семинара не извлекли. Но о чем-то они все же там побеседовали?

И вот что в итоге появилось в тексте книги самого Батюшина, изданной в Софии в 1939 году и переизданной в Москве в 2002 году: «Для отправки писем своим агентам я широко использовал услуги начальников шести пограничных железнодорожно-полицейских отделений — в Граево, Млаве, Александрове, Калишае, Сосновицах и Границах, которые лично или через доверенных лиц опускали мои письма в соответствующих государствах, для чего у меня имелся запас их почтовых марок. Этим же способом я отправлял притом в простых письмах из разных заграничных городов деньги своим агентам — исключительно в валюте той страны, где они проживали. Мне всегда была не по душе корреспонденция «до востребования» с денежными к тому же в нее вложениями, так как и она сама своими адресами и ее получателями невольно мозолила глаза почтовым чиновникам.

Генерал Ронге в своей книге «Военный и промышленный шпионаж»[100] очень подробно описывает, как такой первоклассный агент австро-венгерской службы полковник Редль попался только потому, что сношения с ним велись письмами «до востребования» с денежными вложениями в русской валюте. Долго лежавшее на почте письмо дало повод не только обратить на него внимание, но даже и вскрыть его, что в связи с деньгами в русской валюте повело к установлению наблюдения за его получателем и раскрытию полковника Редля».[101]

Батюшин, как видим, читал очень подробное описание провала Редля, сделанное Ронге — непосредственно ниже нам предстоит его воспроизвести. Но при этом Батюшин перепутал, сославшись на рубли, указанные на самом деле в мемуарах не Ронге, а Николаи!

Ох уж эта память у старых разведчиков!

Так или иначе, но тему о рублях невозможно было обойти на встрече «трех китов», где присутствовали и Ронге, и Николаи, а следовательно Батюшин и Ронге (этот — незримо и беззвучно!) кое-как все-таки подтверждают достоверность воспоминаний Николаи!

Продолжим рассказ Ронге прямо с того места, на котором мы его прервали: «У нас не было никаких данных относительно личности адресата. Это лицо могло жить в Вене, но может быть вследствие болезни или других обстоятельств оно не могло получить письма. Может быть, это лицо жило за пределами Вены и лишь иногда приезжало в столицу. Опрос на почте не дал никаких результатов. Там не помнили, поступали ли раньше письма по этому адресу. Оставалось лишь надеяться, что адресат или сам лично явится когда-нибудь за письмом, или пришлет другое лицо. Конфискованное письмо, благодаря неосторожному обращению с ним, было приведено в такое состояние, что адресат немедленно понял бы, что дело неладно. Поэтому мы сфабриковали[102] другое письмо, переданное через германский генштаб в Берлине, и поручили наблюдать за почтовым окошком»[103] — совершенно четкое признание факта манипуляций, предпринятых с письмом-ловушкой!

А передавалось ли это письмо через германский генштаб в Берлине — это большой вопрос, к которому нам предстоит вернуться!

А вот объяснение того, что означали парижский и женевский адреса, ранее упомянутые Максом Ронге: «Мы не упустили из виду также осторожное наблюдение за другим концом следа. На парижский адрес мы не обратили внимания потому, что он не имел определенной фамилии, и потому, что боялись непосредственно угодить в пасть французской контрразведки, что могло бы испортить все дело. Иначе обстояло дело с г[осподи]ном Ларгье. Если это было то самое лицо, которое обслуживало нас в 1904–1905 гг. из Экс-Ле-Бэна и Марселя, то здесь можно было бы надеяться на результат. Мы узнали, что французский отставной капитан Ларгье жил на покое в Женеве. У нас явилось сильное подозрение, что он по-прежнему «работал» на разные государства и имел в своем подчинении много людей.

/…/ результаты наблюдения показались мне достаточно важными для того, чтобы поставить на это последний грош из наших скромных денежных средств. /…/ до начала октября [1913 года] было собрано достаточно материала, чтобы анонимно обратить внимание швейцарских властей на операции Ларгье, направленные и против Швейцарии. /…/ Ларгье и два его главных помощника /…/ предстали перед судом, и Ларгье был выслан».[104]

Жалобу на нехватку денег мы постараемся запомнить, имея в виду последующее.

Достоверность этой скандальной истории подтверждается и современным российским исследователем Михаилом Алексеевым, ценность публикаций которого невероятно высока потому, что в них чрезвычайно объемно представлены архивные материалы российской военной разведки начала ХХ века.[105]

Алексеев сообщает: «В 1913 г. австрийцы провели целенаправленную акцию по компрометации деятельности российских и французских спецслужб в Швейцарии. /…/ Был собран материал /…/ и анонимно представлен швейцарским властям. Ларгье после суда над ним по обвинению в шпионаже выслали из Швейцарии. Судебный процесс и связь Ларгье, в том числе и с Гурко[106], подробно освещались на страницах франкоязычной печати. Обвинения австрийцев были не голословны. Действительно, Ларгье выступал в качестве агента-вербовщика и работал на Россию и Францию».[107]

Ронге, таким образом, когда фабриковал письмо, предназначенное для неизвестного шпиона в Вене, работал и над «Делом Ларгье», каковое разрешилось в сентябре-октябре 1913 года — и тоже в результате подброшенного компромата! Недолго думая, Ронге и в сфабрикованное письмо включил адрес Ларгье.

Самое существенное здесь в том, что Ронге никогда бы так не поступил, если бы еще в тот момент заподозрил, что получателем письма может оказаться полковник Редль, потому что Редль заведомо больше знал о Ларгье в 1904–1905 годах, чем сам Ронге — ниже мы это поясним более подробно.

Интересно также, что Ронге позже даже не решился воспроизвести парижский адрес, якобы указанный в письме; не был ли он просто адресом французской контрразведки?

Затем на сцене возникли новые письма: «До середины мая поступило еще два новых письма на имя г[осподи]на Никона Ницетас, так что мы могли взять наше сфабрикованное письмо обратно. Усилилась уверенность, что шпион попадет в наши сети».[108]

Так сколько же всего разных писем поступало на адрес неизвестного шпиона?

Всего таких писем оказалось, как нетрудно прикинуть, по меньшей мере четыре.

Первым был конверт, вскрытый майором Николаи в Берлине. Там содержалась крупная сумма в русских рублях и не было никакого сопроводительного письма.

Николаи счел своим долгом переправить находку коллегам в Вене: между Германией и Австро-Венгрией существовало соглашение об обмене разведданными, которое честно соблюдалось — насколько такое вообще возможно.

Можно заподозрить Николаи в маленькой невинной пакости: он, конечно, понимал, что найти и даже схватить получателя такого письма в принципе возможно (хотя тот почему-то не явился вовремя на почту в Вене, если только не правы были московские редакторы 1937 года, заподозрившие, что письмо было вскрыто в Берлине раньше — еще на пути из Айдкунена в Вену), а вот привлечь к ответственности — едва ли!

Действительно, представьте себе, что вы хватаете на почте человека, получившего в конверте кучу рублей (валюта потенциального военного противника!), но в чем же вы сможете его обвинить?

Он вам тут же расскажет замечательную историю о том, как ехал несколько месяцев или недель назад на поезде (можете проверять — он действительно находился в указанном поезде!), там ему попался странный спутник — пьяный русский купец (этого никто не подтвердит, но и опровергнуть никто не сможет!). Этот пьяница (его русского имени рассказчик вспомнить не сможет: то ли Иванов, то ли Рабинович, то ли как-то еще) приставал, предлагая сыграть в карты; пришлось согласиться во избежание худшего скандала, да и пьяница был чем-то симпатичен. Русский затем проиграл кучу денег — и расплатиться нужной суммой не смог. Однако клятвенно обещал прислать весь проигранный долг. Рассказчик в это не очень-то и поверил, но и не собирался требовать не совсем честный выигрыш — с учетом сильного опьянения проигравшего. Пришлось, однако, дать ему адрес — тут же придуманный (не свой же настоящий давать такому прохвосту!), чтобы тот мог выслать карточный долг по почте. И надо же — прислал-таки, сукин сын!

Тут, заметим, даже и объяснение того, почему адресат не приходил получать письмо раньше: не очень-то и верил в возможность присылки обещанных денег!

И что вы будете делать с таким рассказчиком?

Будь он трижды шпион, но от такого рассказа он не отступит ни на единое слово, хоть иголки ему под ногти засовывайте, потому что любой отход от такой версии — ему в страшнейший вред, а при избранной легенде он полностью неуязвим!

Можно, конечно, выдумать что-нибудь и поумнее, но и такая отмазка вполне сойдет.

Арест, разумеется, пресечет дальнейшую деятельность такого агента, но вскрыть его прежние деяния и добраться до его сообщников — задача колоссальной трудности, если не добиться признания и сотрудничества этого задержанного с дальнейшим следствием.

Все это прекрасно понимал Николаи. Понял, конечно, и Ронге.

Но отказываться от возможности поймать неизвестного шпиона или взваливать на себя почти безнадежную возню с задержанным Ронге не захотелось — да и Николаи надавил на престиж! Вот поэтому-то и родилось второе письмо, теперь уже сфабрикованное майором Ронге.

Неясно, однако, лежали ли теперь в конверте по-прежнему те же рубли. С одной стороны, менять эту деталь было абсолютно невозможно, поскольку оставалось неизвестным, чем были обусловлены и эти рубли, и их сумма: это-то и предстояло, помимо всего прочего, выяснить у получателя письма. С другой стороны, лихость, с которой Ронге сочинил текст второго письма, в котором и были упомянуты заведомо шпионские парижский и женевский адреса, заставляет подозревать, что и рубли Ронге мог сразу заменить на кроны.

Что же касается самого первого письма, то нужно сильно усомниться в том, что оно, пройдя через руки профессионалов-контрразведчиков, «благодаря неосторожному обращению с ним, было приведено в такое состояние, что адресат немедленно понял бы, что дело неладно» — как это написал Ронге.

Но частичная фальсификация здесь была просто необходима: на новом, втором по счету конверте должны были стоять отпечатки штемпелей с более свежими датами и уж заведомо должны были быть удалены печати и пометки, указывающие сначала на обратное возвращение неполученного письма, а затем и на необъяснимый его повторный приход по адресу получателя — если, конечно, все это имелось на исходном конверте.

Умельцы в Вене могли, разумеется, и сами подделать все эти штемпели, но можно было воспользоваться для этого помощью Николаи и его коллег, как о том поведал Ронге. Здесь, заметим, частичное объяснение того, почему ни Николаи, ни Ронге не привели точных дат, связанных с письмами: в этой последовательности манипуляций было легко запутаться — тем более при частичном отсутствии документации в распоряжении мемуаристов годы спустя.

Особняком стоит письмо, опубликованное Урбанским.

Как все это было проделано на самом деле — выяснится немного ниже.

Пусть теперь это второе письмо было грубейшей фальшивкой, но при этом получателя письма не спасал уже никакой рассказ о русском пьянице — и можно было на него нажать посильнее и выяснить, является ли он в действительности шпионом или сообщником шпионов.

Можно ли поверить Ронге в том, что это второе письмо не сработало так, как это было им, Ронге, задумано, а было просто изъято с почты тогда, когда уже в мае 1913 года на адрес Никона Ницетаса пришли два новых письма?

Мы позволим себе очень в этом усомниться!

Тем более, что как раз в результате получения этого второго письма на почте и могло произойти то, что оно было приведено в такое состояние, что демонстрировать его позднее кому-либо было просто невозможно: получатель вовсе не обязан был сохранять девственно невинный вид письма и конверта — особенно если после получения его ухватили за шиворот и принялись выкручивать руки!

Ведь, строго говоря, Ронге утверждает, что на почте не помнили, поступали ли раньше письма по этому адресу, но только в связи с появлением там первого письма, а не второго и последующих! Хотя и это утверждение Ронге не производит впечатления добросовестного: на Почтамте для отчетности сохранялись формуляры, подписываемые при получении писем «до востребования» (ниже это будет подробно описано) — вот они-то и давали объективную информацию о наличии прежних получателей писем по аналогичному адресу! Выходит, таким образом, что ранее по адресу Никона Ницетаса вполне определенно ничего не приходило — по крайней мере в обозримое время сохранения отчетности; иначе Ронге, проверявший это, был бы обязан упомянуть о подобной корреспонденции.

Таким образом, нет никаких оснований считать Никона Ницетаса постоянно действующим псевдонимом — кого бы то ни было и тем более определенно полковника Редля, как это беззастенчиво утверждают авторы многих публикаций о Редле.

Никон Ницетас — это типичный временный фиктивный почтовый адрес, о каковых, например, Батюшин высказывался следующим образом: «В мирное время связь с агентами поддерживается по фиктивным адресам, причем каждый агент должен иметь свой фиктивный адрес, как правило меняемый ежемесячно».[109]

Теперь согласитесь, что весь набор фактов выглядит достаточно странно: в первом письме лежали русские рубли и не было сопроводительного текста, второе письмо сочинил сам Ронге в провокационных целях, а вот форма и содержание третьего и четвертого писем резко отличаются и от первого письма, и от второго!

Текст четвертого письма известен целиком — с точностью до последней буквы: его фотокопию опубликовал Урбанский в 1931 году.

Это — классическое провокационное письмо-ловушка: тут и деньги (и не рубли, столь возмутившие своим примитивизмом Батюшина и заставляющие недоумевать любого трезвомыслящего человека, а самые натуральные австрийские кроны — ровнехонько семь тысяч!), и записка с осторожным намеком на шпионаж и с адресом в Христиании, наверняка никогда ранее не употреблявшимся в шпионских целях, а потому не вызывающим ни эмоций, ни подозрений — в отличие от адреса пресловутого отставного капитана Ларгье.

Из текста четвертого письма многое понятно и о третьем письме, дата которого упомянута в четвертом письме — 7 мая 1913 года.

В этом третьем письме никаких денег не было (за что, напоминаем, есть извинение в четвертом письме), но был дан тот же адрес для связи — в Христиании, а не указанный во втором письме адрес Ларгье, известного едва ли не каждому шпиону в тогдашней Европе.

Теперь, заметим, становится понятным, почему Урбанский сначала написал, что в письме не было никакой сопроводительной записки, а затем тут же опубликовал эту записку: просто он имел в виду разные письма, только вот забыл об этом упомянуть — или психологически завибрировал и не стал в последний момент это уточнять.

Ведь ясно же, что и над ним зависало подозрение в фальсификации, совершенной еще в 1913 году, хотя и едва ли угрожавшее ему чем-либо в 1931 году! Но окончательной утратой доброго имени подобное вполне могло завершиться!

Однако все это сошло Урбанскому с рук: никто и ни в чем его сразу после этой публикации и по сей день не заподозрил и не обвинил!

Хотя, как будет рассказано, его еще в апреле 1914 года за участие в «Деле Редля» вытряхнули со службы,[110] но позднее восстановили — и уже осенью 1914 года он стал генералом и командовал бригадой, а затем и дивизией![111]

В 1931 году Урбанский имел экзотическое для нас австрийское звание фельдмаршала-лейтенанта,[112] соответствующее, как мы полагаем, просто генерал-лейтенанту.

Однако противоречиям в тексте Урбанского можно дать и гораздо более прозаическое объяснение. Оно принадлежит Михаилу Алексееву.

Он так высказался сначала о книге «Эгона Эрвина Киша, проведшего собственное расследование»: «Это не столько документальное сколько художественное произведение, написанное с выдумкой и фантазией, детективным поворотом сюжета», а затем и о прочих: «Воспоминания Ронге и Урбанского опубликованы значительно позже, и можно предположить, что некоторые подробности оба автора черпали у богатого на выдумку журналиста. Остальные исследователи также фактически пересказывают книгу Киша, вводя при этом несуществующие детали и уточнения».[113]

Возразим, что мнение Алексеева нисколько не применимо к книге Максимильяна Ронге: противоречия подробностей у Киша и у Ронге настолько разительны, что ни о каком заимствовании не может быть и речи.

Книга Ронге, к тому же, имеет двойное дно — ее содержание, помимо общепонятной направленности, подчинено и весьма специфической задаче: это, по существу, открытое письмо к одному вполне определенному адресату — некоторые детали, содержащиеся в тексте у Ронге, вообще не могут быть понятны никому, кроме этого предположенного нами фигуранта — живого и здравствовавшего в 1930 году. К этому нам, разумеется, придется возвращаться.

Иное дело Урбанский. Этот тоже имел специфические задачи, но иные, нежели Ронге. Он и решал эти задачи, приводя разнообразные подробности, к которым мы уже обращались и еще будем многократно обращаться. В остальном же Урбанский, как и предположил Алексеев, решил особенно не утруждать себя, и многие детали, показавшиеся ему, Урбанскому, несущественными или общеизвестными, действительно перекатал у Киша.

При этом Урбанский не затруднил себя даже согласованием собственного текста с текстом Киша — отсюда и нелепые противоречия, бросающиеся в глаза.

Разницу между письмами, пришедшими по адресу Никона Ницетаса, можно объяснять разными возможными причинами. Простейшей является то, что их отправителями были различные люди или организации.

В отношении первого и второго писем это очевидно: первое было послано неизвестным отправителем — уж во всяком случае не Максимилианом Ронге; второе как раз сфабриковал именно Ронге — в этом он сам сознался. Ронге утверждал также и то, что после поступления третьего и четвертого писем он изъял это второе — и его полное содержание (кроме ссылки на Ларгье и на неназванный парижский адрес) не известно по сей день.

Третье и четвертое письма, ввиду согласованности их содержания, присланы одним отправителем — снова неизвестным, но не обязательно совпадающим с отправителем первого письма.

В итоге пока что имеется три возможных отправителя: два неизвестных, а третий — Ронге.

Но оказывается, что отправителей было все-таки не три, а два: не потому, что оба неизвестных отправителя совпадали, а потому что автором третьего и четвертого писем снова был Максимилиан Ронге!

Эти сведения, оказывается, были опубликованы еще в 1985 году, но на них, однако, никто по сей день не обратил внимания!