"Всё не так" - читать интересную книгу автора (Шварц Миротвор, Мак Брелан Август)Рассказ четвертый Три неделиБывает все на свете хорошо. В чем дело, сразу не поймешь. Нет, это не плагиат. Это цитата. Тем более, что в тот июньский день, когда началась вся эта история, мое настроение и впрямь было по меньшей мере великолепным. Конечно, определенную роль в этом играла отличная погода. Небо над Владивостоком было на редкость голубым и совершенно безоблачным. Солнце не только светило, но и грело — однако не перегревало. А доносящийся со стороны океана легкий бриз лишь приятно щекотал кожу, не вызывая желания спрятаться от назойливого ветерка подальше. И все же у моего настроения были и другие причины. Утром я сдал в «двушке» последний экзамен — матанализ — причем на «пятерку». А летняя практика в компьютерном центре завода «Руссо-Тих» начиналась лишь в июле. Так что впереди у меня намечались добрые три недели долгожданного отдыха, в течение которых мне предстояло балдеть, читать книги, валять дурака, смотреть телевизор и видак, бить баклуши и играть в футбол с приятелями. И, конечно же, проводить время с Катей Ягужинской. Собственно говоря, именно этим я в тот день и занимался, тем более что мы отмечали знаменательную дату. Ведь с момента нашего с Катей знакомства прошло ровно три месяца — мы впервые узнали о существовании друг друга на студенческой вечеринке, затеянной по случаю 8 Марта (к счастью, Международный Женский День отмечают и здесь тоже). Впрочем, никаких особых торжеств по поводу скромного юбилея нашего романа предусмотрено не было. Просто мы неплохо прокатились на старом пароходике, после чего отправились к Кате домой. Средством передвижения нам служила новенькая Катина «Тойота» — своей машиной я пока что так и не обзавелся, а позаимствовать родительскую не вышло (мама с папой как раз собрались пойти в кино). Хотя вообще-то такая ситуация меня вполне устраивала — признаться, я не очень-то люблю водить машину, и всегда предпочту водительскому месту пассажирское сиденье. Следует, пожалуй, заметить, что у Кати в гостях я пока не был ни разу — как-то уж так получилось. Так что мне предстояло впервые увидеть ее дом, а заодно и познакомиться с Катиным дедом. Считается, что перед знакомством с родителями (хотя в данном случае речь шла скорее о прародителе) любимой девушки любой мужчина волнуется, трясется и нервничает. Однако лично я был совершенно спокоен. Мысленный вопрос «а что, если я ему не понравлюсь?» меня нисколько не заботил — уже хотя бы потому, что на него было легко и просто ответить, причем возможных ответов было сразу два. Во-первых, «а почему это я должен ему не понравиться?» Во-вторых, «ну и что?» В конце концов, за кем я ухаживаю — за Катей или за ее дедом? Кто волновался — так это Катя. — Слушай, Саша, — вдруг спросила она меня, остановив машину на очередном перекрестке, — а ты не мог бы выполнить одну мою просьбу? — Мог бы, — пожал я плечами, хотя внутренне немного насторожился. — Не говори дедушке, откуда ты приехал. — А что такое? — удивился я. — Твой дед что-то имеет против Гомеля? Или Белоруссии? — Нет-нет, дело не в Гомеле и не в Белоруссии, — покачала головой Катя, поворачивая налево с улицы Блюхера на Приморский проспект. — Просто мой дедушка очень не любит большевиков. — Ну, их мало кто любит, — пожал я плечами, — но при чем же здесь я? — Но ведь ты — Да, я приехал из СССР, — кивнул я головой, — но разве это означает, что я большевик? По-моему, тот факт, что наша семья решилась оставить родные пенаты и отправиться сюда за тридевять земель, как раз означает, что мы не сторонники большевизма, а совсем наоборот. — Но ведь ты был комсомольцем, — возразила Катя. — А до этого пионером. Пионером- — Ну да, — хмыкнул я, — а до этого октябренком. И что же? Я ведь тебе не раз объяснял, что в Союзе практически любой школьник был октябренком, потом пионером, потом комсомольцем — и это абсолютно ничего не значило. Не веришь мне — спроси у местных старожилов, здесь до войны так же было. — Саша, милый, я понимаю, что у вас в Совдепии было именно так. Но дедушка все равно так непримиримо настроен, ему уже ничего не объяснишь. Ну неужели тебе жалко сказать, что ты жил в ДВР не с 85-го года, а всю жизнь? — Не то чтобы жалко, — ответил я, — но как-то нехорошо отрекаться от страны, где ты родился. Какая ни есть, а Родина. — Ну Сашенька, ну пожалуйста, — в голосе Кати послышались как жалобные, так и ласковые нотки. — Ну ради меня… — Ну если ради тебя, — улыбнулся я, — то отказать не получится. Хотя все равно неприятно. Ну что за шайзе, в самом деле… — Во-первых, Саша, — притворно строгим тоном сказала Катя, — не надо ругаться. Дедушка этого не любит. А во-вторых, если уж ругаешься, то изволь говорить не «шайзе», а «шит». Немецкие слова, даже неприличные, могут тебя выдать. Катя была права. Это в Союзе иностранный язык номер один — немецкий (по понятным причинам), а потому в речи советского человека то и дело попадаются германизмы. Здесь же «понятные причины» другие, а потому во всех школах изучают английский, и роль засорителей языка играют именно англицизмы. — Меня может выдать и другое, — заметил я. — Я здесь живу только три года. Если я притворюсь уроженцем Владика, то наверняка погорю на какой-нибудь детали. — А ты не говори, что местный уроженец. Скажи, что ты приехал три года назад… ну, скажем, из Хабаровска. Там дедушка давно уже не был, так что на лжи тебя не поймает. А будет расспрашивать подробно — тогда что-нибудь придумай. — Хорошо, любимая, пусть будет по-твоему, — улыбнулся я Кате. — Раз уж приходится врать, буду врать творчески. Я, конечно, знал, что дед Кати — человек отнюдь не бедный. Но дом его меня просто ошеломил. Это был не дом, а какой-то домище, особняк, дворец. Наверное, в таких домах жили самые богатые плантаторы американского Юга и помещики царской России. Недоставало только барской усадьбы, необъятных полей и услужливых крепостных. Впрочем, слуги — пусть и не крепостные — в доме были. Дверь нам открыл дюжий бородатый швейцар, в комнатах убирала миловидная горничная, на кухне вовсю старался повар (насколько я могу судить, ему помогали поварята), а за столом прислуживал самый настоящий официант. У меня невольно промелькнула мысль: «откуда ж у него такие деньги?» Ну да, Катя говорила, что ее дед — владелец небольшой сети рыбных магазинов… но разве этого достаточно для подобной роскоши? Тем более, что в последнее время работники то и дело грозят забастовкой… С другой стороны, меня все же интересовал не дом и не слуги — в конце концов, знакомиться я пришел не со швейцаром и не с поварятами, а с Катиным дедом. Который оказался пожилым человеком (назвать «стариком» его было невозможно) весьма элегантного и благородного вида, выглядящим куда моложе своих восьмидесяти пяти лет. Представьте себе… ну, хотя бы Шона Коннери, но немного постарше. — Очень рад, — встал он со стула и протянул мне руку. — Граф Ягужинский, Борис Глебович. — Александр, — скромно ответил я, пожимая руку Бориса Глебовича. — Александр, — повторил он за мной, снова усаживаясь за обеденный стол. — Очень хорошее греческое имя. — Означает «защитник людей», — продемонстрировал я свою небогатую эрудицию, на всякий случай оставаясь в стоячем положении. — Верно, — приветливо усмехнулся граф Ягужинский. — Да вы садитесь, Александр. В ногах, как говорится, правды нет. А как, позвольте полюбопытствовать, ваша фамилия? — Морозов, — ответил я, усаживаясь на очень удобный стул старинной работы прямо напротив Бориса Глебовича. Чуть левее графа села Катя. Больше никого за столом не было. — Хорошая фамилия, — улыбнулся Катин дед. — Морозов. Добротная русская фамилия. Я мысленно усмехнулся. Ну да, эта фамилия — как, впрочем, и славянская внешность — досталась мне от русского деда. Что же касается другого деда, а также обеих бабушек… их фамилии, равно как и лица, на русские не тянули никак. Впрочем, какая разница? — А чем вы изволите заниматься, Александр? — с интересом спросил Борис Глебович. — Учусь в «двуш»… в ДВУ, — ответил я. — Там же, где и Екатерина? — кивнул граф. — Да, только я закончил не первый курс, а третий. И учусь не на филологическом факультете, а на компьютерном. — Так вы, стало быть, будущий программист? Оказалось, что Борис Глебович в программировании кое-что понимает — два года назад все делопроизводство в его рыботорговом хозяйстве было компьютеризовано, и сам он принял в этом процессе непосредственное участие. Правда, система у них оказалась на базе «Юникса», который я терпеть не могу, да и софт был написан в основном на «Си», который я знаю куда хуже, чем «Кобол» с «Паскалем». И все же тема для первого разговора получилась весьма интересной для обоих его участников — то есть как нельзя лучшей. Жаль только, немного скучала Катя — но зато ей наверняка был приятен тот факт, что знакомство бойфренда с дедом так хорошо начиналось. А время шло, и разговор на компьютерную тему продолжался, и официант приносил все новые блюда (кстати, приготовленные отменно — спасибо поварятам), и все складывалось как нельзя лучше… И тут пришел швейцар Пахом. — Ваше сиятельство, — пробурчал он, — там адвокат Бронштейн принять просят. — А что ему надо? — недовольно спросил Борис Глебович. — Да говорят, у них проект нового договора с профсоюзом… — Черт знает что! — раздраженно произнес граф. — Гони его прочь, Пахом. Скажи, у меня гость. Пусть явится завтра с утра. В ответ Пахом кивнул и молча ушел, а Борис Глебович вздохнул и развел руками: — Ну что за нахальство, в самом деле? Вечер уже на дворе, ужинают люди, а тут, извольте видеть, приходят в неурочный час и беспокоят… Какая наглость… Терпеть не могу эту публику. — Кого, Борис Глебович? — спросил я. — Адвокатов? По правде говоря, я адвокатов тоже недолюбливаю. — Да нет, не адвокатов, — отрицательно покачал головой граф. — Жидов. Я просто оцепенел. Обомлел. Офигел. Нет, я не какой-нибудь национально озабоченный сионист. Я самый обыкновенный интернационалист советского разлива. Как и мои родители. Потому-то мы и не остались тогда в Израиле, а сразу же поехали оттуда в ДВР. И поселились не в Еврейской АО, а в дальневосточной русской столице. И все же антисемитизма я не терплю. Я предпочту услышать слово «дурак», «козел», «негодяй», «мерзавец», «швайнхунд» или «шитхед», нежели слово «жид», пусть даже сказанное и не в мой лично адрес. Вот почему в тот момент, последовавший за словами Бориса Глебовича, мне ужасно хотелось взять бокал с вином и выплеснуть ему в лицо. Или дать ему пощечину. Или послать его на три известные буквы. Или по крайней мере встать и молча уйти. Но тут я увидел взгляд Кати. В этом взгляде были ужас и… мольба. Одновременно Катя едва заметно качала головой, явно умоляя меня Что мне оставалось делать? Пришлось взять себя в руки и стиснуть зубы. — Ну да Бог с ним, с пархатым, — махнул рукой Катин дед, так ничего и не заметив. — О чем это мы бишь с вами говорили? Об особенностях оператора «IF» в разных версиях Кобола, не так ли? Дальнейшие пять минут были для меня неизъяснимо тягостны. Я по-прежнему поддерживал разговор о любимом деле, но уже без прежнего энтузиазма. К счастью, Катя очень быстро это уловила. — Дедушка, — сказала она немного обеспокоенным голосом, — а ведь уже поздний час. А мне еще нужно отвезти Сашу домой. — Да, верно, — вздохнул Борис Глебович, бросив взгляд на настенные часы. — Ну что ж, Александр… Я был очень рад с вами познакомиться, равно как и побеседовать. — Взаимно, Борис Глебович, — выдавил я из себя, пожимая протянутую руку. — До свидания. Признаться, я бы сказал «прощайте» с гораздо б — Так вот в чем дело! — хмыкнул я, хотя мне было совсем не до веселья. Как и несколько часов назад, мы с Катей находились в ее новенькой «Тойоте», однако на сей раз машина никуда не ехала. Поскольку разговор предстоял серьезный, мы запарковались на пустынной стоянке напротив драмтеатра имени братьев Меркуловых. — Так вот в чем дело! — повторил я. — Вот почему ты выдумала всю это нелюбовь своего деда к большевикам — чтобы я не сболтнул о том, что приехал сюда из Союза не как-нибудь, а через Израиль! — Ну да, — грустно ответила Катя, потупив глаза. — Прости меня, Сашенька. — А зачем? Почему нельзя было сказать правду? Зачем понадобилось скрывать? — Я побоялась, — тихо сказала Катя. — Побоялась чего? — Что ты больше не захочешь со мной встречаться. — Это еще почему? — удивился я. — Еще товарищ Сталин в сороковые годы сказал, что сын за отца не отвечает. А уж внучка за деда — и подавно. Если ты, конечно, не разделяешь его… взглядов. — Нет, нет, что ты! — испуганно ответила Катя. — Я совсем не такая! Мне совершенно все равно, еврей ты, русский или японец! — Тогда еще ладно, — махнул я рукой. — И все же я не могу понять… Ну чем твоему деду так евреи не угодили? — Саша, ну я не знаю, — умоляющим тоном сказала Катя. — Он мне никогда причин своего антисемитизма не объяснял. Наверное, некоторые фобии объяснить просто невозможно. Вот как ты, например, не любишь изюм. А я не люблю чернослив. — Разница в том, — вздохнул я, — что изюму и черносливу от наших фобий ни жарко ни холодно, а вот еврею антисемитизм весьма неприятен. А уж как неприятно будет твоему деду узнать, что бойфренд ее внучки — еврей… — А зачем? — быстро спросила Катя. — Что — зачем? — Зачем ему об этом узнавать? — Затем, что так оно и есть. Затем, что это правда. Или ты предлагаешь мне и дальше делать вид, что все зер гут? — Саша, прошу тебя, — покачала головой Катя, — не надо ничего ему говорить. Если он узнает, то страшно разозлится. — Ну, разозлится, — пожал я плечами. — Ничего не поделаешь, се ля ви. — Но ведь он тогда запретит мне с тобой видеться! — с ужасом сказала Катя. — И ты его послушаешься? — возмущенно ответил я. — Саша, милый, любимый, — быстро заговорила Катя, — ну пойми же меня. Ведь я тебе рассказывала, что мои родители погибли в автокатастрофе, когда мне еще и года не было. Мой дедушка был для меня всем — и мамой, и папой, и дедушкой, и бабушкой. Он душ — Да уж, конечно, — не удержался я от сарказма, — куда мне тягаться с таким соперником… — Саша, — сказала Катя умоляющим тоном, — ну зачем же ты говоришь глупости? Я люблю дедушку, но я и тебя люблю, и какое же тут соперничество? Это же совсем разные вещи. Саша! Не заставляй меня выбирать между вами! Прошу, умоляю, заклинаю тебя — не заставляй меня выбирать! Последние слова она произнесла уже сквозь слезы, после чего заревела во весь голос и судорожно затряслась. Разумеется, я поступил как настоящий мужчина при виде слез любимой женщины. Я обнял Катю, покрыл ее лицо поцелуями, вытер ей слезы и постепенно успокоил. Больше в этот вечер об антисемитизме Бориса Глебовича не было сказано ни слова. В таких случаях у нас в Союзе обычно говорят «замнем для ясности». — Ну что, старик? — спросил меня на следующее утро папа. — Познакомился ты вчера с ее дедом? — Познакомился, — ответил я односложно, не желая вдаваться в подробности. — Что за тип? Действительно граф? — Граф, граф, — кивнул я. — И вид у него действительно такой… графский. — Может, пригласим его к нам? Или побрезгует? Конечно же, папа шутил — но мне было совсем не до смеха. — Подумаю, — придал я своему голосу беспечный тон, с некоторым ужасом представляя себе реакцию Бориса Глебовича на семитскую внешность моих родителей. — Ну вот подумай-подумай, — ответил папа, открывая входную дверь. — Ладно, я пошел на работу. Пока! — Пока, — сказал и я, после чего нацепил на вилку новый кусок трески. Но донести до рта мне его не удалось, ибо зазвонил телефон. — Саша, привет! — раздался в трубке голос Кати. — Что ты делаешь в субботу вечером? — Послезавтра? Да вроде ничего… Собственно, я думал тебя куда-нибудь пригласить. — А я сама тебя хочу пригласить. Вернее, даже не я сама, а дедушка. Он снова хочет с тобой отужинать. В субботу вечером. — Ага… — протянул я без малейшего энтузиазма. Возникло напряженное молчание. — Саша, ну я прошу тебя, — нарушила молчание Катя. — Ради меня… Опять! — Ну ладно, так и быть, — вздохнул я. — Только давай тогда сегодня пойдем в кино. — Лучше в театр, — предложила Катя. — В шесть в Экспериментальном будет оперетта по «Москве — Петушкам». На это предложение я согласился немедленно. Если в первый раз граф Ягужинский расспрашивал меня об учебе и будущей работе, то в субботу вечером разговор зашел совсем о другом. На сей раз Катин дед пожелал узнать о моих увлечениях — хобби, как говорят на Дальнем Востоке. Поначалу я отвечал односложно, но потом постепенно увлекся. Все же говорить о любимых книгах, фильмах и телесериалах — занятие интересное. Так что беседа мне даже начала нравиться — если не считать необходимости соблюдать конспирацию и одновременно подавлять в себе ненависть. Зашел разговор и о спорте. — Я очень люблю футбол, — сказал я. — И я тоже! — воскликнул Борис Глебович. — Вот настоящий вид спорта, не то что какие-нибудь жидовские шахматы. На этот раз оцепенение было незначительным — в конце концов, я уже знал, чего можно ожидать от Катиного деда. — Я очень люблю смотреть рейхслигу по спутниковому телевидению, — продолжал граф. — Да и местному чемпионату иногда внимание уделяю. А вы сами, молодой человек, в футбол не играете? — Играю, — кивнул я. — Саша играет в сборной университета, — гордо уточнила Катя. — Нападающим. — Вот как? — поднял седые брови Борис Глебович. — И каковы же ваши успехи на этом славном поприще? — Некоторые успехи есть, — скромно ответил я. — В прошедшем сезоне наша команда заняла третье место в студенческом чемпионате страны. — И Саша стал лучшим бомбардиром! — добавила Катя. — — Да я пробовал, — ответил я. — Год назад пришел в «Луч». Взяли на просмотр, тренер вроде был доволен, обещал взять… — И что же? — осведомился Борис Глебович. — К сожалению, изменились обстоятельства, — вздохнул я. — У меня была очень напряженная сессия, а потому пришлось с футболом временно подождать. А после сессии команда уехала на сборы — ну, а потом уже как-то неудобно было являться, пропустив столько времени. Разумеется, я не стал объяснять, почему же та сессия получилась такой напряженной. Все дело было в том, что в весеннем семестре 1987 года я решил выбрать курс истории СССР. Какую-то историю выбрать все равно было нужно — вот я и сделал именно такой выбор, справедливо рассудив, что уж уроженцу-то СССР получить «5» по истории СССР будет раз плюнуть. Руководствуясь все той же логикой, на лекции я не ходил… пока не обнаружил в самом конце семестра, что материал курса включает в себя целую кучу антисоветской литературы — как научной, так и художественной — которую прочесть в свое время в СССР я не мог никак. Пришлось срочно забыть о футболе и засесть за книги (а ведь другие экзамены тоже никто не отменял!) — так что «пятерку»-то я в итоге получил, но с огромным трудом. Однако рассказать Борису Глебовичу эту увлекательную и вместе с тем поучительную историю я, конечно же, не мог. Впрочем, о подробностях он и не расспрашивал. — Жаль, жаль, — покачал Борис Глебович головой. — Будет весьма печально, если ваш спортивный талант так и останется зарытым в землю. Впрочем… — тут он немного задумался, — дело это поправимое. — Что вы имеете в виду, Борис Глебович? — Слыхали ли вы, Александр, о футбольном клубе «Гладиаторы»? — Конечно, — кивнул я. — У них молодежная команда лучшая в ДВР. — А не хотите ли вы играть в этой команде? — То есть? — удивленно уставился я на графа. — Конечно, хочу… но кто же меня туда возьмет? — Их молодежный тренер, — ответил Борис Глебович, — мой хороший знакомый. Вернее, сын моего хорошего знакомого. Мы с его отцом еще по эмиграции знакомы. Оба до войны во Франции жили. — И только поэтому меня туда возьмут? — я по-прежнему не очень-то верил в подобную возможность. — Завтра я ему позвоню, — сказал граф, доставая из кармана блокнотик и делая в нем какую-то пометку карандашом. — После чего он позвонит вам. А уж на следующей неделе придете туда на просмотр. Будем надеяться, что вы им подойдете. — Спасибо, Борис Глебович! — сказал я, совершенно не кривя душой. — Огромное вам спасибо! И в эту минуту дед моей девушки уже не казался мне чудовищем-погромщиком, достойным лишь отвращения и презрения. Я действительно испытывал к графу Ягужинскому симпатию. Нет, не только из-за предоставляемого мне шанса отличиться на футбольном поприще. Просто Борис Глебович действительно казался мне хорошим, отзывчивым, интересным и интеллигентным человеком. А рядом с дедом, как и три дня назад, сидела Катя. И я видел, что она буквально сияет, заметив на моем лице искреннюю благодарность и прочие добрые чувства. Действительно, в воскресенье вечером мне позвонили. А в понедельник я уже сидел в автобусе и ехал на загородную базу «Гладиаторов». На базе, кроме тренера, не было никого. — Ну, здор Задав этот вопрос, он хитро подмигнул, а я лишь промычал в ответ что-то нечленораздельное. Впрочем, Леониду Ивановичу мой ответ был и не нужен — он явно умел поддерживать разговор и без реплик собеседника. Слова сыпались из него, как картошка из мешка с большой дыркой. — А я Борис Глебыча давно знаю, еще с пеленок. Моих, конечно, пеленок, не его. Он человек хороший, так? — Так, — не стал я возражать тренеру. — Он к нам часто заходил, когда еще батя мой был жив, царствие ему небесное. Бывало, сядет дядя Боря в кресло — и меня трехлетнего на коленке качает, как сейчас помню. А так мы с ним давно не виделись, но вчера-то уж по телефону наговорились сполна. А все благодаря тебе, Сашка. Так что спасибо тебе большое. Ну да ладно, до тренировки еще час остался, я ж тебя специально заранее позвал, чтобы поглядеть, какой из тебя футболист. Иди вон переоденься — а потом вот туда. Там и посмотрим. Оставшийся до тренировки час я занимался под присмотром Леонида Ивановича бегом, ударами по мячу и прочими упражнениями. Судя по всему, моя скорость и прочие футбольные параметры пришлись ему по душе. А там уж приехали и остальные «Гладиаторы» — десятка два с половиной человек, с которыми я тут же перезнакомился. Конечно, добрую половину имен я немедленно позабыл — но так ведь бывает всегда, когда вливаешься в новый коллектив. Сама же тренировка началась с двусторонней игры, которая длилась около часа. Играл и я — причем забил три гола, чем сразу заслужил уважение товарищей (по крайней мере тех, кто играл со мной в одной «команде»). — Ну что ж, Я понял, что просмотр получился удачным. Мы с Катей вышли из кино. Очередной Джеймс Бонд — два с лишним часа месиловки и шпионских трюков. Удовольствие одноразовое — один раз посмотреть и тут же забыть. Увы, Тимоти Дальтон — Бонд еще тот. Что же до противостоящих ему злобных гестаповцев во главе с генералом Гёте, то они, как всегда, были ужасно карикатурны и совершенно не похожи на тех немцев, которых я хорошо помнил по СССР. Чуть лучше выглядели два узника гамбургской тюрьмы, которых Бонд в конце фильма спас и увез с собой. Один из них был парижанином, другой — москвичом. Поскольку играли их квебекуанец и дальневосточник, получились эти герои куда правдоподобней своих немецких мучителей. — А ты ему понравился, — сказала Катя. — Кому? — не понял я. — Бонду? — Да нет, дедушке. Он о тебе уже несколько раз хорошо отозвался. — Представляю, — хмыкнул я, — как он обо мне отзовется, когда — Значит, нужно, чтобы он ничего не узнал, — сделала логический вывод Катя. — А тебе не кажется, — вздохнул я, — что мы ведем себя по отношению к Борису Глебовичу не очень-то порядочно? Он помог мне попасть в «Гладиаторы», а я его обманываю самым бессовестным образом. — Саша! — повысила голос Катя. — Ты же прекрасно понимаешь, почему мы вынуждены — Послушай, Катя, — твердо сказал я. — Я прекрасно понимаю твои чувства, но давай рассуждать логически. Твой дед хорошо ко мне относится, но в то же время терпеть не может евреев. Так? — Так, — кивнула Катя, не понимая, к чему я клоню. — В то же время ты боишься, что если он узнает правду о моей национальности, то разозлится и запретит тебе со мной встречаться. Верно? — Верно. — Но ведь если лично ко мне он испытывает симпатию, то почему же он должен меня возненавидеть из-за моей «пятой графы»? — Из-за чего? — не поняла Катя. — Так у нас в Союзе называли национальность. Ведь даже будучи евреем, я останусь тем же человеком, которого он уже знает с хорошей стороны. Тем же Александром Морозовым. Ну, пусть себе ненавидит абстрактных «жидов» — это, конечно, прискорбно, но тут уж ничего не поделаешь. Но — Нет, Саша, нет, — покачала головой Катя, — это слишком большой риск. Не надо. Прошу тебя. — Гут, Катя, — вздохнул я, — допустим, Борис Глебович все же осерчает и потребует, чтобы ты со мной больше не виделась. И я прекрасно понимаю, что ты его очень любишь, и что тебе хотелось бы получить его, так сказать, прародительское благословение. Но ведь даже если ты Бориса Глебовича ослушаешься, то все равно останешься его любимой и единственной внучкой, и вы по-прежнему будете нежно любить друг друга. А запретить тебе быть моей девушкой он не может — тебе уже восемнадцать, ты уже совершеннолетняя. Закончив приводить эти неотразимые аргументы, я замолчал, ожидая Катиного ответа. Однако Катя с ответом не спешила — она явно что-то обдумывала. Так что я был не настолько наивен, чтобы принять ее молчание за согласие. — Мне кажется, нам бояться нечего, — сказал я. — Или я чего-то нихт ферштейн? Может быть, есть еще какая-то причина? Тогда вас ист дас? — Хорошо, Саша, — ответила Катя со вздохом, — так и быть, я расскажу тебе, в чем тут дело. Когда моя бабушка умерла, дедушка женился вторично… И Катя рассказала мне о некоей госпоже Шереметевой, которая уехала из Петрограда в Америку совсем молодой девушкой — причем сделала это еще летом 17-го года, за несколько месяцев до Октября. Поэтому ей удалось без труда взять с собой фамильные драгоценности, которые на другом берегу океана она немедленно продала и пустила в оборот. Ей очень повезло с капиталовложениями, и к 40-м годам ее состояние уже насчитывало несколько миллионов долларов. А в 1951 году госпожа Шереметева решила наконец побывать в России. Конечно же, не в СССР — у Союза с Америкой тогда уже не было дипломатических отношений — а в сравнительно новом дальневосточном русском государстве. Там-то (вернее, тут-то) она и познакомилась с Борисом Глебовичем, который как раз скоропостижно овдовел. Они поженились — и прожили в любви и согласии тридцать лет, до самой смерти госпожи Шереметевой. Что же до ее огромного американского состояния, то оно за это время выросло миллионов так до сорока. Поскольку потомства госпожа Шереметева-Ягужинская не оставила, все эти миллионы унаследовал Борис Глебович. Теперь я наконец понял, откуда у него такой дворец с мраморными колоннами и почтительными слугами. —…и вот теперь у дедушки в банке целых сорок пять миллионов, — закончила свой рассказ Катя. — И я — его единственная наследница. Но если я пойду против его воли… — И ты хочешь променять меня на эти миллионы? — гневным тоном сказал я. Сказал — и тут же об этом пожалел. К счастью, Катя даже не рассердилась. — Ох, Сашенька, ну какой же ты подчас глупый, — печально усмехнулась она. — Вроде умный-умный, а иногда такую ерунду скажешь, что уши вянут. Ну почему же «променять»? Для кого, по-твоему, предназначаются эти деньги? Для нас с тобой! Разве ты не хочешь быть обеспечен до конца дней своих? Или ты собрался всю жизнь работать программистом? — А что тут плохого? — удивился я. — Я действительно люблю программирование. — Но ведь если у нас будут такие деньги, то ты сможешь открыть собственную компьютерную фирму! А еще ты любишь играть в футбол — так на эти деньги ты сможешь купить любую футбольную команду! Ну разве зазорно быть богатым, Саша? — Разумеется, ничего зазорного тут нет, — признал я, — но очень уж велика плата за это богатство… — Да почему же велика? Ведь тебе даже делать ничего не надо, только молчать. — Ладно, — вздохнул я, — будем молчать. И все же я бы с удовольствием записал эту нашу беседу на магнитофон и дал ее послушать миллионам антисемитов. — Зачем? — не поняла Катя. — А чтобы нанести удар по их стереотипам. Посуди сама, ну где это видано? Еврею деньги не нужны, а русская дворянка жить без них не может. И снова пришла суббота. И снова меня пригласил Борис Глебович. Причем на этот раз не на ужин, а на обед. А за обедом вдруг выяснилось, что Кате нужно срочно бежать на репетицию церковного хора. Конечно, она пригласила меня с собой, но я отказался — что поделать, не очень-то я люблю церковные песнопения. Один раз уже пробовал посмотреть Катину репетицию — не понравилось нисколько. — Ладно, Катенька, — улыбнулся граф, — мы с Александром тебя здесь подождем. А там, глядишь, и отужинаем все вместе. Катя ушла, а Борис Глебович пригласил меня пройти с ним в его мастерскую. Я несколько удивился — трудно было представить такого благородного графа за столярным или слесарным станком — но все же последовал за гостеприимным хозяином. Войдя в любезно открытую графом передо мной дверь, я замер, ибо увидел швейцара Пахома. Нет, не его самого, а только портрет — но как хорошо нарисованный! Мастерская оказалась художественной. Потом Борис Глебович показал мне и другие картины, в основом портреты. Я понимал, что мне следует все эти произведения искусства как-то… прокомментировать, но мои познания в живописи были близки к нулю. Хотя манера, в которой картины графа были нарисованы, что-то (или кого-то) мне напоминала… — Рембрандт! — вдруг вырвалось у меня. Действительно, я вспомнил советскую серию почтовых марок (которые собирал в детстве), на которой были изображены произведения великого голландца. Они действительно были похожи на те картины, которые я сейчас видел перед собой. Борис Глебович расцвел буквально на глазах. — Так вы, молодой человек, действительно полагаете, что мое, так сказать, творчество чем-то напоминает шедевры Рембрандта? А ведь это, Александр, мой любимый художник! Как сейчас помню, увидел я все это великолепие в Лувре… И граф стал рассказывать о своей жизни во Франции, в которой оказался в 21-м году, через год после бегства врангелевских войск из Крыма. В Париже Борису Глебовичу пришлось нелегко — приходилось работать и таксистом, и официантом, и швейцаром — но он всегда успевал выкроить время для того, чтобы послушать лекцию-другую в Сорбонне, сходить в Лувр, прочесть тот или иной роман. Однако в 40-м всему этому пришел конец — во Францию вторглись тельмановцы. Записавшись добровольцем во французскую армию, граф Ягужинский после нескольких боев эвакуировался со своей частью в Англию, где и провел три года, оставшиеся до конца войны. Однако в Англии ему не понравилось, так что после подписания мира он немедленно переехал в ДВР — но Францию до сих пор вспоминал с ностальгией и любовью. — Ах, Александр, — вздохнул Борис Глебович, — знали бы вы, какая это замечательная страна! Какой прекрасный народ! Какой темперамент, какая изысканность, какая история! Какая живопись, музыка, литература! — А я очень люблю французскую литературу, — обрадовался я возможности вставить слово. — И Дюма с Дрюоном, и Золя с Мопассаном. — Вот как? — обрадовался граф. — И я их обожаю, особенно «Мушкетеров» и «Милого друга». А вы их как читали — в оригинале или в переводе? — Я их читал по-русски, — признался я. — Французским, увы, не владею. — Ах, как жаль, — покачал головой Борис Глебович. — Ведь перевод — это уже не то. Нельзя адекватно перевести на русский язык Дюма или Мопассана, так же как невозможно как следует перевести на иной язык Достоевского или Толстого. Учите языки, юноша! Я постоянно об этом говорю нынешней молодежи. В мое-то время в гимназии изучали сразу несколько языков, а сейчас обленились. Английский — и все. Этого недостаточно, господа, о нет! — Я еще немецкий знаю, — сказал я, полагая, что сам этот факт еще не свидетельствует о моем советском прошлом. — Собственно, я знаю еще и белорусский, но уж об этом-то говорить графу было опасно. — А немцев я тоже люблю, — сказал Борис Глебович. — Тоже очень хороший народ, хоть и немного другой — собранный, подтянутый, исполнительный, пунктуальный. Также замечательные история и культура. Жаль только, и им тоже этот жидовский коммунизм на шею повесили… И тут я решился. — Борис Глебович, — спросил я, — за что вы их так не любите? — Кого, немцев? — удивился граф. — Да нет же, вы меня не поняли — к немцам я отношусь очень хорошо… — Нет, Борис Глебович, я имею в виду не немцев. Я имею в виду евреев. — Ах, евре-е-ев? — протянул граф. — Вот что вас интересует, молодой человек… Я не ответил. Я ждал, что Борис Глебович скажет дальше. — Я так понимаю, — хитро прищурился граф, — вам недостаточно того факта, что жиды распяли Христа и осквернили Святую Русь? Я по-прежнему хранил молчание. — Хорошо, Александр, — кивнул Борис Глебович. — Я расскажу вам историю, которую в подробностях не рассказывал уже очень давно. Которую не рассказывал даже Кате. Поскольку вы мне нравитесь, и я вам доверяю. Я немного покраснел, но граф, похоже, этого не заметил. — Было это давно, еще до всего этого красного кошмара, — начал Борис Глебович. — Я был мальчиком из дворянской семьи, жил в Петербурге и учился в кадетском корпусе. А на лето приезжал в усадьбу на правом берегу Волги, чуть к северу от Царицына. И жила в той усадьбе девушка по имени Вера. Мы были совсем молоды, в 17-м году нам было всего по четырнадцать. Но мы очень любили друг друга — и собирались по достижении совершеннолетия обвенчаться. Конечно, в Российской империи существовали сословные предрассудки — я граф, она крестьянка — так что наверняка нашлись бы глупые и недалекие люди, которые на наш роман посмотрели бы косо… Я еле удержался от гомерического смеха. Ирония судьбы была видна невооруженным глазом. Но граф, естественно, увидеть ее не мог. — Но весной 17-го пришел Февраль, — продолжил Борис Глебович, — и нам казалось, что уж теперь-то настанет полное равенство, и нашему счастью ничего не помешает. Но вместо этого настал Октябрь. Я убежал из дому и добрался до Дона. А в феврале 18-го уже вступил в Добровольческую армию. Мне было всего пятнадцать, но Корнилов брал всех, кто мог носить оружие, включая мальчишек-кадетов. Что было дальше, известно из учебников истории. Но продолжение Граф замолчал и сделал несколько шагов взад-вперед. Видно было, что продолжать рассказ ему не хочется — но и остановиться он уже не может. — И вот я приехал в усадьбу, — немного дрожащим голосом продолжил граф, — полон радужных надежд. И даже увидев разрушенный особняк, не очень-то и огорчился — ведь Вера жила не там, а в простой крестьянской избе. И вот я сразу туда поехал, словно рыцарь на белом коне, возвращающийся из дальних странствий к своей возлюбленной. И что же я там увидел? Разумеется, ответить на этот риторический вопрос я не мог, а потому промолчал. — Я увидел пепелище. Избы не было, как и былых ее обитателей. Я обратился с расспросами к соседям. Оказалось, что всего неделю назад приезжал продотряд. Матросы, рабочие, прочая революционная рвань. Потребовали излишки хлеба. Излишков не было. Тогда они рассвирепели и в пьяном угаре убили всю семью. А перед этим еще и… надругались над Верой и ее сестрами. Я содрогнулся от ужаса. И все же задал вопрос, который должен был задать: — Борис Глебович! Эти… подонки… они были евреями? — Да нет, — махнул рукой граф. — Обыкновенная шантрапа. Но руководил ими комиссар Шварцман. Судя по описанию — типичный… ну, скажем, Швондер из «Собачьего сердца», читали небось? — Да, читал, — ответил я. — И дело даже не в сам В ответ я снова промолчал — уже в который раз. Я не видел смысла в том, чтобы заводить долгий спор о многовековых русско-еврейских отношениях. Спор, в котором у каждой стороны накопилось немало обидных аргументов. — Вот такая история, Александр, — вздохнул граф. — Теперь вы понимаете? Нет, я не понимал. Я не понимал, почему я должен отвечать за страшные преступления каких-то пьяных солдат и матросов — пусть ими и руководил некий комиссар Шварцман. Я не понимал, почему я должен быть в ответе за деяния всевозможных шварцманов и швондеров. Или Троцкого с Зиновьевым и Каменевым. И уж тем более Иуды с первосвященником Каифой. Я не понимал, какое отношение злодеяния всех этих мерзавцев и негодяев могут иметь к моему роману с Катей Ягужинской. Но в то же время я не мог не понять чувств Бориса Глебовича. Пусть и не был с ним согласен. — Понимаю, — ответил я. Прошло еще несколько дней. И еще две тренировки. В среду после занятий Леонид Иванович позвал меня в свой кабинет. Мне не хотелось опаздывать на автобус, но ослушаться тренера хотелось еще меньше. — Садись, Сашка, садись, — указал он мне рукой на несколько ободранный стул. — Ты в курсе, надеюсь, что мы завтра вечером уезжаем в Сеул? Конечно же, о том, что «Гладиаторы» едут на первый матч полуфинала молодежного Кубка азиатских чемпионов, я был осведомлен в полной мере. — В курсе, — кивнул я головой. — Но ведь поедут лишь те, кто внесен в заявку на матч. Разумеется, я понимал, что меня, зеленого новичка, ни на какой матч — тем более такой важный — покамест не заявят. — Это верно, — ответил тренер. — Но тут получилась такая закавыка… Знаешь ведь, что Серега Савченко позавчера травму получил? — Да, знаю. Но ведь это вроде обычный вывих… — Вот и я думал, что вывих, — сказал Леонид Иванович. — А сегодня звонят и говорят, что перелом. Так что в Японию Серега не поедет. А ведь он наш джокер. — Джокер? — переспросил я. — Ну да, джокер. Или Ответ на этот вопрос был мне неизвестен. То есть где-то в глубине души зажегся робкий огонек надежды, но я его немедленно загасил, будучи реалистом до мозга костей. — Подумал я тут, Сашка, покумекал, — продолжил тренер, — и пришел вот к какому решению. А не взять ли на игру вместо Савченко тебя? Мне показалось, что я ослышался. Это уже было, как говорят американцы, — Меня? Да ведь я же в команде без году неделя. — Так-то оно так, — согласился Леонид Иванович, — а все же форвард ты что надо, хоть я обычно и не люблю ребят перехваливать. Пенальти бить умеешь, штрафные тоже, да и с игры забить можешь при случае. Так что вот тебе, Сашка, возможность отличиться. — С-спасибо за доверие, Леонид Иванович, — неуверенно ответил я, как бы боясь расплескать выпавшее мне нежданно счастье. — Чего тут «спасибо», — усмехнулся тренер, — доверие оправдывать надо. Так что завтра с утра дуй в консульство за визой, я тебе бумагу от клуба составлю… — А у меня виза есть. Действительно, японская виза у меня была. В прошлом году во время осенних каникул я ездил на сахалинскую студенческую тусовку — совместную дальневосточно-японскую, которую давно уже ежегодно устраивают на этом разделенном пополам острове. Причем по очереди — то на нашей стороне, то на их. Поскольку в прошлом году тусовка проходила именно на Юге, мне пришлось просить визу. А она оказалась многоразовой — и до сих пор еще не истекла. — Ну так тем лучше, — сказал Леонид Иванович. — Тогда завтра в 16:00 приходи на вокзал. Встречаемся под большими часами. Хотя дорога мне предстояла совсем не дальняя, а разлука с любимой — отнюдь не долгая, Катя все же вызвалась подвезти меня до вокзала, дабы как следует проводить милого бойфренда перед поездкой на чужбину. Разумеется, возражений с моей стороны не последовало. — А у меня интересная новость, — сказала Катя, поворачивая направо с Постышева на Дитерихса. — Сегодня утром дедушка сказал, что хочет со мной серьезно поговорить. — О чем же? — осведомился я. — Вот и я ему задала тот же вопрос. А он по своему обыковению лукаво улыбнулся и сказал: «Всему свое время». И потом еще добавил поговорку про любопытную Варвару. Я, конечно, от него сразу не отстала — задала пару наводящих вопросов. Но он лишь снова улыбнулся и ушел в другую комнату. — Обо мне? — немного встревожился я. — А что я сделал не так? — Да ты не бойся, Сашенька, не бойся, — ласково засмеялась Катя. — Я же тебе говорила, что ты дедушке нравишься. Просто до сих пор мы с ним серьезно о тебе не говорили. А вот теперь наконец-то настал час… — Так, может быть… — робко заикнулся я. — Нет, не может быть, — все так же ласково, но твердо перебила меня Катя. — Мы же договорились, что дедушка не должен знать того, чего знать ему не следует. Я лишь пожал плечами и перевел разговор на другую тему. Не ссориться же на прощанье. До начала игры с ИКС (Императорским Клубом Сеула) оставалось пять минут. — Ну что, братцы-кролики, — обратился к нам Леонид Иванович. — Врать не буду, игра предстоит нелегкая, это уж как пить дать, — 5:0! — подал реплику Петя Миронов, левый полузащитник. — Неверно, — покачал головой тренер. — 5:0 — это из области Конечно, из раздевалки табло видно не было, но все и так знали, какие в начале матча на табло должны быть цифры. — 0:0 на табло, хлопцы, — наставительно поднял указательный палец Леонид Иванович. — Такое вот статус-кво. И все, что нам надо сделать — это сберечь сие статус-кво до конца матча. А иксовцам-то надо забивать, надо выигрывать, надо не опозориться перед своей строгой публикой. То есть И тут наконец зазвучала бравурная музыка, после чего ворота раздевалки наконец открылись — и «Гладиаторы», как и их соперники, помчались на поле брани. Игра проходила не где-нибудь, а на Олимпийском стадионе, который уже был полностью готов к наступающим Играм. Впрочем, лично мне пока что пришлось довольствоваться олимпийской скамейкой запасных — таков уж удел форварда-джокера. Как и можно было предполагать, хозяева принялись давить наших с первых же секунд, бросаясь в одну атаку за другой. Однако «Гладиаторы», памятуя о напутствии тренера, нисколько не стушевались, а принялись грамотно обороняться. Защитники играли великолепно, полузащитники и оба нападающих в меру сил им помогали, а вратарь Митя Рощин то и дело парировал один опасный удар за другим. Так продолжалось довольно долго — десять минут, двадцать, тридцать… Обычно в таких ситуациях кажется, что время ползет страшно медленно, но на этот раз я даже и не заметил, как закончился первый тайм. Вернее, заметил — но лишь после того, как прозвучала судейская трель. — Хорошо, хорошо, — довольно кивнул Леонид Иванович, снова собрав всех в раздевалке. — Именно так и продолжаем. Статус-кво, 0:0, оборона. Никаких ненужных контратак. Держимся и дальше. Потом перерыв закончился, и я снова зашагал к скамейке запасных. Конечно же, я радовался за своих товарищей — и все же не мог при этом не отметить тот печальный факт, что при счете 0:0 никакой джокер во втором тайме «Гладиаторам» не понадобится. А это значило, что моя возможность- И тут все изменилось — не знаю, были ли тому виной мои эгоистические мысли. Как только начался второй тайм и футболисты ИКС снова бросились в атаку, один из японцев нанес дальний удар. Удар оказался слабым, и Митя уже готовился поймать мяч, как вдруг умудрился… поскользнуться на ровном месте и шлепнуться на траву. Конечно же, мяч не стал ждать, пока Митя поднимется, а преспокойно вкатился в наши ворота. 0:1. Леонид Иванович схватился за голову. Такое статус-кво его уже не устраивало. Теперь надо было менять всю тактику. — Вперед! В атаку! Сравнять! — стал орать тренер во все горло, одновременно еще и махая руками, чтобы лучше довести до игроков на поле свою нехитрую мысль. И «Гладиаторы» стали атаковать. Японцы же, забив наконец желанный первый гол, ушли в оборону, лишь иногда огрызаясь контратаками — конечно, им хотелось забить еще, но удержать победу хотелось больше. Наши же атаки сначала были совершенно беззубыми, но постепенно становились все более и более уверенными и опасными. Но не настолько опасными, чтобы японская оборона не могла с ними справиться. А время шло, и я все ждал, когда же Леонид Иванович вспомнит о своем новом джокере. Однако с подобной заменой тренер явно медлил — и я даже понимал, почему. В конце концов, счет 0:1 в гостях не так уж и смертелен — ведь можно выиграть 2:0 дома и одержать таким образом общую победу. Где-то на семидесятой минуте тренер наконец замену сделал — вместо защитника Ромы Левченко на поле вышел… нет, не я, а полузащитник Федя Бронский. Атаки «Гладиаторов» все продолжались, напряжение все нарастало… но и времени оставалось все меньше и меньше. И вот минут за десять до конца произошло грубое нарушение правил — один из японских защитников врезал со всего размаха по левой ноге Лехи Кузнецова, нашего правого нападающего. — Фа-а-ак!!! — застонал на весь стадион Леха, падая на спину и хватаясь за поврежденную ногу. Следует заметить, что использование иностранного языка Лехе не помогло — судья-индус его отлично понял и сделал Кузнецову замечание. Но он был справедливым человеком, а потому показал японцу желтую карточку и назначил штрафной удар. На помощь Лехе кинулись врачи — но смогли лишь помочь ему доковылять до кромки поля. Кузнецов даже ступить не мог на левую ногу, не то что играть. — Сашка! — вдруг повернулся ко мне тренер. — Давай-ка вместо Лехи! — Спасибо, Леонид Иванович! — вскочил я со скамейки. — Нужно мне твое спасибо… — махнул рукой тренер. — Ты вон давай гол забей, джокер… Я бросился на поле. Штрафной удар все еще не был пробит. Японцы аккуратно выстраивались в стенку, а судья вежливо, но непреклонно отпихивал ее на положенное расстояние. — Кто будет бить? — крикнул я левому нападающему Васе Трифонову, своему импровизированному партнеру. — Давай ты, Сашка… — махнул Вася рукой. — Я уже раз пять сегодня бил, все без толку. Авось тебе больше повезет… Я подошел к мячу. До угла штрафной площадки было метров десять, до ворот — где-то двадцать пять. Как следует оценив расположение игроков противника в стенке и у самых ворот, я решил попробовать тот коварный удар, которому меня научил — еще там, в Гомеле — Опанас Мефодьевич, лучший в городе детский тренер. Засвистел свисток. Можно было бить. Я нанес удар. Описав сложную траекторию, мяч перелетел над стенкой, обогнул двух японских защитников и влетел в нижний правый угол ворот мимо не успевшего среагировать вратаря. Через пять секунд я был погребен под кучей-малой, состоящей из моих товарищей по команде. До конца матча счет 1:1 так и не изменился. Зайдя в вагон-ресторан скорого поезда «Пусан — Хабаровск», я заказал большую тарелку — Прошу прощения, — раздался незнакомый голос, отрывая меня от трапезы, — вы случаем не Александр Морозов? Голос принадлежал незнакомому мне господину лет тридцати пяти, элегантно одетому и обладающему пышной курчавой шевелюрой. — Он самый, — кивнул я головой. — А меня зовут Лев Каминский, — протянул он мне руку. — Я работаю в еженедельнике «Спорт-Курьер». — Как же, знаю вашу газету! — воскликнул я. — Каждый понедельник читаю ее от корки до корки. — Отлично! — обрадовался Каминский, усаживаясь за мой столик без приглашения. — В таком случае не соблаговолите ли вы, Александр, ответить на несколько вопросов? — Соблаговолю, — кивнул я, не желая отказывать представителю любимого печатного издания. — Скажите, Александр, — спросил Каминский, достав из кармана небольшой диктофон и нажав на кнопку «REC», — довольны ли вы итогом вчерашнего матча? — Конечно, доволен, — ответил я. — Ведь 1:1 в гостях — это отличный результат, куда лучше, чем 0:0. Это действительно было так. Как известно, в случае равенства мячей по итогам двух матчей предпочтение отдается той команде, которая забила больше голов на чужом поле. И теперь для общей победы после 1:1 в Сеуле нам хватило бы и 0:0 во Владивостоке. — А как насчет — Вообще-то я почти и не играл, — скромно потупился я. — Так, за десять минут до конца на замену вышел… — Но ведь именно вы забили такой важный гол! — воскликнул Каминский. — И — В детско-юношеской спортивной школе «Гомсельмаш», — усмехнулся я. — Простите, где? — не понял журналист. — В городе Гомеле, господин Каминский. В Белорусской ССР. — Ах, вот как… — протянул Каминский. — Так вы, стало быть, эмигрант из Советского Союза? — Именно так, — кивнул я. — А какими же, простите, судьбами? Каким, так сказать, ветром вас занесло в нашу дремучую провинцию? — Таким же, как и всех, — пожал я плечами. — Израильская виза, аэропорт «Лод», посольство ДВР, аэропорт «Семенов». — Смотри ты… — присвистнул журналист. — А я бы ни за что не догадался. — Ну, не все евреи обладают типичной внешностью, — усмехнулся я. Сам-то Каминский обладал еврейской внешностью в полной мере. — Стало быть, Александр, — задумчиво сказал Каминский, — вы у нас как Колобок. От СССР ушли, от Израиля ушли, к нам в ДВР пришли. — Можно сказать и так, — согласился я. — Значит, повезло и вам, и нам, — заметил журналист. — Понимаете, Александр, футбол-то у нас в ДВР очень любят, но на международной арене дальневосточная сборная пока ничего серьезного собой не представляет. Равно как и клубы. И потому любой успех, даже на молодежном уровне — это бальзам на раны наших болельщиков. Так что, господин Морозов, извольте-ка привыкать к сладкому бремени славы. Бремя славы так бремя славы. Возражать я не собирался. Слава славой, а на вокзале меня встречала только Катя. Впрочем, жаловаться мне было не на что — она крепко меня обняла и одарила доброй дюжиной жарких и страстных поцелуев. — Хорошо быть футболистом, — перефразировал я цитату из «Всемирной истории» Мела Брукса, когда получил наконец возможность говорить. — Саша, ты же знаешь, что я люблю тебя не только за это, — улыбнулась Катя, перефразировав известный анекдот про Чайковского. Обняв друг друга за плечи, мы двинулись к стоянке, где была запаркована Катина «Тойота». — А у меня тоже есть чем похвастаться, — загадочным тоном сказала Катя. — Ты тоже вчера забила гол? — пошутил я. — Лучше! — торжествующе воскликнула Катя. — Мой серьезный разговор с дедушкой наконец-то состоялся! — И о чем же вы говорили? — спросил я, уже подозревая, какой будет ответ. — О тебе, Сашенька, как я и думала! И знаешь что? Дедушка сказал, что всецело одобряет мой выбор. Он очень доволен, что у меня появился такой достойный кавалер. — «Кавалер»? — переспросил я, не будучи вполне уверен в значении этого слова. — Ну, бойфренд. Дедушка-то англицизмов не любит, как и англичан. Предпочитает русские архаизмы. — Что ж, я очень рад, — искренне ответил я. — А уж как я рада, — воскликнула Катя, — ох, Сашенька, ты бы только знал! Конечно, я и так знала, что ты ему нравишься, но услышать от него эти слова, да еще и во время серьезного разговора… — То есть моя кандидатура одобрена как бы официально, — хмыкнул я. — И все потому, что я вчера забил гол? — Да нет, Саша, мы ведь говорили вчера утром, еще до матча. После того разговора уже было совершенно не важно, забьешь ты гол или нет. Ох, Саша, милый, любимый мой, ты бы только знал, какая у меня гора с плеч свалилась! Так хорошо теперь на душе, прямо благодать… — Мне тоже хорошо, — сказал я, после чего остановился, обнял Катю и нежно поцеловал ее прямо в губы. — А теперь еще лучше. — Слушай! — вдруг сказала Катя. — Саша! Ты позавчера говорил, что твои родители едут в этот уикэнд на дачу, да? — Ну да, — кивнул я. — Сегодня суббота, нихт вар? Значит, вчера вечером уехали, а вернутся завтра. — Тогда едем сейчас к тебе! — Зачем? Такой уж я человек — то и дело задаю глупые вопросы. Я повернулся на правый бок. — Тебе… было хорошо? — спросил я несколько усталым голосом. — Да. Очень. Очень-очень, — изможденно улыбнулась мне Катя. — Даже несмотря на?.. — Даже несмотря на боль. Я все равно счастлива, Саша. Потому что ты — мой первый мужчина. Первый, последний и единственный. Я чуть не задохнулся от нежности. Ради таких моментов действительно стоит жить. — А я? — спросила Катя. — Что «ты»? — А я у тебя какая? Пятая, шестая, десятая? — Зачем же десятая? Первая, — слегка несмело сказал я чистую правду. — Да ну? — улыбнулась Катя. — А ведь ты… все делал, как будто уже опыт есть, и немалый. — Просто я… читал соответствующую литературу, — уклончиво ответил я. Естественно, я не стал объяснять, что немалую роль в моей теоретической подготовке играла порнуха, которую я не столько читал, сколько… впрочем, это не существенно. — Правда? Значит, я действительно у тебя первая? Так ведь это очень зд Большинство моих приятелей от подобной перспективы пришли бы в ужас, а то и застрелились. Меня же такой расклад вполне устраивал, тем более что речь шла о Кате. — Конечно, зд — Я так счастлива, любимый мой, — нежно посмотрела на меня Катя. — Сегодня лучший день в моей жизни. Хочется рассказать всему миру. Но нельзя. Даже подружкам. Даже по секрету. Ведь разболтают. — Да, — вздохнул я, — теперь у нас от твоего дедушки есть сразу два секрета. — С другой стороны, — улыбнулась Катя, — с секретами даже интереснее. Я снова вздохнул и сел на кровати, поджав под себя ноги. — Катя, ну сколько же можно? Ну сколько это будет продолжаться? Я ничего не имею против твоего деда, если не считать его антисемитизма, да и он вроде как во мне души не чает — но ведь я не могу с ним нормально общаться! Мне постоянно нужно помнить о том, что я не могу сказать ни слова о своей национальности. Не могу даже упомянуть о своем советском прошлом. Не могу рассказать как следует о своей семье, не наврав при этом с три новых короба. Не могу познакомить Бориса Глебовича со своими родителями, не могу пригласить его сюда. И сколько же времени это будет продолжаться? Пока, не дай Бог, с ним чего-нибудь не случится? Говоря «не дай Бог», я нисколько не кривил душой. Мне действительно хотелось, чтобы Борис Глебович жил хоть сто лет, а то и двести. — Ну зачем же так долго? — задумчиво ответила Катя. — Можно решить проблему куда быстрее. Ведь дедушка не верит в развод. — То есть? — не понял я, сразу же вспомнив ильфо-петровскую ничью бабушку из «Вороньей слободки», которая не верила в страховку, так же как не верила в электричество. — То есть он искренне верит в то, что написано в Евангелии: «что Бог сочетал, того человек да не разлучает». Он ведь очень набожен, а Христос разводы осуждал. Так что когда мы поженимся, дедушка никак не сможет потребовать, чтобы мы разошлись. Будь ты хоть трижды еврей. Он будет просто вынужден одобрить наш союз. И не лишит нас наследства. — А ты действительно хочешь выйти за меня замуж? — тихо спросил я. До сих пор мы ничего подобного как-то не обсуждали. — Саша, — возмущенно сказала Катя, — да за кого же ты меня принимаешь? Ты что же, думаешь, что я сплю с кем попало? Разумеется, я хочу выйти за тебя замуж. Если, конечно… — тут в ее голосе появились тревожные нотки, — ты сам хочешь на мне жениться. — Да-да, конечно, хочу! — закивал я головой. — Просто я думал, что нам не к спеху. Я полагал, нам сначала следует закончить универ, а уж потом… — А я тебя и не тороплю, — ответила Катя. — Мы действительно еще очень молоды, так что можем и подождать. Но ты ведь сам видишь, что чем раньше мы пойдем под венец, тем раньше сможем прекратить эту надоевшую тебе конспирацию. — Под венец? — переспросил я. — Подожди-ка… Ты хочешь сказать, что нам нужно будет венчаться в церкви? — Ну конечно же, в церкви, — кивнула Катя. — А где же еще? — Нет, подожди, подожди… В христианской церкви? — Ну да. В православной церкви. — Нет, так не пойдет, — покачал я головой. — Я ведь, как ты прекрасно знаешь, отнюдь не православный. И даже не христианин… — Саша! — вдруг подскочила Катя и переместилась из лежачего состояния в сидячее, благодаря чему одеяло сползло вниз, обнажив небольшую, но очень красивую и соблазнительную грудь. — Саша! А ведь это отличный выход! — Что ты имеешь в виду? — спросил я Катю, невольно устремив свой взор не на ее лицо, а немного ниже. — А то, что если ты перейдешь в православие, то в глазах дедушки ты перестанешь быть евреем! Ведь во Христе нет ни эллина, ни иудея, верно? Вот ты и будешь не евреем, а таким же православным, как дедушка и я. — Нет, — покачал я головой. — Ты же прекрасно сама знаешь, что переход в христианство для еврея неприемлем. — Ну почему же неприемлем, Сашенька? Я еще понимаю, если б ты был верующим иудеем — но ведь тогда ты бы со мной и знакомиться не стал. Зачем правоверному иудею какая-то русская — Ну… — замялся я, — прошлым летом… или чуть позже, на Рош-Хашана… — Ну вот видишь? — рассмеялась Катя. — На Новый Год! Раз в году! Да ты же сам говорил, что у вас в Совдепии все поголовно атеисты. Какой же ты иудей, если ты даже не обрезан? И Катя сделала невольное движение подбородком в сторону моего… паха, как бы указывая на свидетельство своей правоты. — Я не отрицаю того факта, — сказал я, на этот раз глядя Кате прямо в глаза, — что я абсолютно не религиозен. Но все равно для еврея переход в христианство — это позор. Ну вот подумай сама — уже сколько лет… да что там лет — веков, тысячелетий — нас, евреев, пытаются поголовно окрестить! Кто только ни пытался завлечь нас в лоно Церкви — от палачей Инквизиции до современных американских миссионеров! — Саша, я тебя прекрасно понимаю, — спокойно ответила Катя. — Но ведь немало евреев приняло христианство совершенно добровольно. И это были далеко не худшие представители еврейского народа — Гейне, Пастернак, и еще этот диссидент, про которого ты рассказывал — Галич… — Это верно, — согласился я. — Но ведь все они стали христианами именно потому, что искренне уверовали в Иисуса Христа и признали Его своим Господом и Спасителем. Я же, в отличие от Гейне и Галича, такой веры в себе не чувствую. Как ни крути, а я не признаю Иисуса Мессией. А потому принятие христианства было бы с моей стороны ложью и лицемерием. — А тебе не кажется, Сашенька, — грустно сказала Катя, — что ты ведешь себя по отношению ко мне несправедливо? Ты хочешь, чтобы я ради тебя разругалась с любимым дедушкой. В то же время я-то отнюдь не требую, чтобы ради меня ты поссорился со своей семьей. Ведь твои родители наверняка не поступят так, как поступил молочник Тевье. — Ты читала Шолом-Алейхема? — удивился я. — Нет, я смотрела фильм «Скрипач на крыше». Помнишь, одна из дочерей Тевье, Хава, вышла замуж за русского парня Федьку и приняла православие? А отец тогда от нее отказался — и только в конце фильма с ней помирился. — Помню, — кивнул я. — Вот видишь? Вот это действительно была трагедия, я даже тогда долго плакала! Но ведь твои родители ничего подобного не сделают — в конце концов, они тоже совершенно не религиозны. Вот я и спрашиваю тебя, Саша — что будет хуже? Если я пойду на конфликт с любимым дедушкой, кроме которого у меня никого не осталось? Или если ты придешь в церковь и обратишься к священнику с небольшой просьбой? После исполнения которой нам с тобой будет нечего бояться и скрывать. — Но ведь тогда мне многое придется в своей жизни менять, — возразил я. — Ведь для того, чтобы быть добрым христианином, наверняка нужно исполнять всевозможные обряды… — Не нужно, — махнула рукой Катя. — Я ведь сама практически не религиозна. Если и хожу в церковь, то только для того, чтобы петь в хоре. Не бойся, Саша, ничего тебе делать не придется. Раньше ты раз в год ходил в синагогу — а теперь будешь раз в год ходить в церковь. А то и реже. — Хорошо, я подумаю, — ответил я уклончиво. — Подумай, Саша. Ведь это превосходный выход из положения. — Подумаю, — повторил я снова. — А теперь давай-ка уберем… следы преступления. А то родители приедут уже завтра. Уборка следов преступления заняла немало времени — ведь нам пришлось отстирать эти самые следы с простыни. И вынести мусор, чтобы поскорее избавиться от некоего резинового изделия, похищенного из родительской тумбочки и использованного по назначению. — А вот и наш герой! — воскликнул, увидев меня, Борис Глебович. — Вот он, наш русский Геракл, совершивший три дня назад футбольный подвиг во славу Отечества! — Ну что вы, Борис Глебович, — усмехнулся я, пожимая протянутую руку, — до Геракла мне пока далеко. — Не скромничайте, Александр, не скромничайте, — усмехнулся и граф. — Все же победу во славу русского спорта вы одержали. — Не я одержал, а команда, — продолжал скромничать я. — И не победу, а всего лишь ничью. — Ничья 1:1 в гостях, — возразил Борис Глебович, — это та же победа. Я достаточно разбираюсь в футболе, чтобы это понимать. Но хватит славословий! Соблаговолите-ка, молодой человек, рассказать все с начала до конца. А то я, конечно, слыхал, как все это было, да только из третьих уст — а это все не то. Испорченный телефон. Рассказывайте, не стесняйтесь. И я начал рассказ о сеульском матче — уже где-то в двадцатый раз за последние дни. Граф слушал с немалым интересом, Катя — с чуть меньшим (в конце концов, ей-то я все рассказал еще позавчера). Однако минут через десять меня перебил официант Тихон. — Ваше сиятельство, — обратился он к Борису Глебовичу, — я принес газетку-с. — Ах, да, да, — закивал головой граф, — конечно, давай-ка ее сюда, голубчик. Это, Александр, я попросил Тихона принести сегодняшний номер «Спорт-Курьера». Обычно с меня хватает спортивного отдела в «Русском слове», но сегодня… — Но сегодня, — подхватила Катя, — мне утром позвонила Люся Березкина и сказала, что в новом «Спорт-Курьере» про тебя статья. Вот я и сказала дедушке… Борис Глебович взял газету, отослал Тихона прочь мановением руки и зашуршал страницами. И тут я внезапно понял, что сейчас будет. — На пятой странице, — подсказала деду Катя. Я отчетливо вспомнил интервью, которое взял у меня Лев Каминский. А также некоторые детали моей биографии, поведанные мною журналисту в вагон-ресторане. Я знал, что сейчас произойдет — но сделать ничего не мог. От страха я просто оцепенел. Прошла, казалось, целая вечность (на самом деле — полторы минуты). Я видел, что по мере прочтения статьи выражение лица графа постепенно меняется. Наконец тишина прекратилась. — Это правда? — спросил Борис Глебович, устремив на меня взгляд, полный ненависти, ужаса и, похоже, разочарования. Ответить ему я не мог — мое оцепенение продолжалось. — Что правда, дедушка? — вместо меня ответила Катя. — Я спрашиваю… господина Морозова, — спокойным и вместе с тем зловещим тоном спросил граф, — правда ли то, что он, как утверждает эта статья, принадлежит к иудейскому… племени? — Дедушка! — воскликнула Катя. — Дедушка, милый, послушай… мы с Сашей не хотели тебе говорить, потому что мы боялись… — Что-о-о?!! — повернулся к любимой внучке Борис Глебович. — Ты — Ну конечно же, знала, но… — Да как ты посмела?!! — заорал граф. От этого крика Катя невольно вскочила со стула, испуганно дернувшись. Однако Борис Глебович не унимался: — Мерзавка! Завести себе жидовского кавалера?! Скрыть от деда?! Немедленно марш наверх! В свою комнату! Под домашний арест! Каждый новый вопль как бы физически отбрасывал Катю немного назад. В конце концов она оказалась у ведущей наверх лестницы, после чего медленно пошла по ней наверх. Однако прежде чем скрыться из виду, она успела крикнуть: — Саша! Я тебе позвоню! — Я тебе позвоню! — еще больше рассвирепел граф. — Немедленно убирайся к себе! Под замок посажу! К тетке в деревню отправлю! Пахом! — это уже предназначалось швейцару. — Иди-ка сюда, да гони этого негодяя в шею! Я понял, что слово «негодяй» относится ко мне — и что если я буду молчать и дальше, то меня непременно отсюда выставят. Как только я это понял, мое оцепенение как рукой сняло. — Борис Глебович! — быстро заговорил я, пытаясь поправить непоправимое. — Ваше сиятельство! Я понимаю причины ваших чувств по отношению к моим… соплеменникам, но тем не менее мы с Катей любим друг друга. А потому я хотел бы просить у вас руки Екатерины Петровны. — Руки?!! — посмотрел на меня граф так, как если бы я действительно попросил его отдать мне Катину руку. — Да вы сошли с ума, милостивый государь! Вы действительно полагаете, что я отдам за жида свою внучку? русскую девушку? столбовую дворянку? — Я здесь, ваше сиятельство, — раздался голос швейцара Пахома. — Очень хорошо, что здесь, — сказал Борис Глебович. — Немедленно выставь вон этого… субъекта. — Подождите! — попросил я то ли Пахома, то ли графа. — Ваше сиятельство! Если это так уж важно, то я готов… я согласен перейти в православную веру. Это был мой последний козырь. Как сказал бы Леонид Иванович, мой джокер. — Я вижу, ваша изворотливость не знает границ, — презрительно покачал головой Борис Глебович. — Все это время вы бессовестно лгали о вашем происхождении, а теперь хотите заодно обмануть самого Сына Божиего, лишь бы добиться своей низменной цели. Нет уж, милостивый государь, такой коварный лжец, как вы, нисколько не нужен Екатерине в качестве жениха, а Святой Церкви — в качестве прихожанина. — Жид крещеный — что вор прощеный, — тихо пробормотал старинную поговорку Пахом, хватая меня за локоть. — Пойдемте, сударь. Вам здесь быть его сиятельство не велят. Я попытался вырваться, но тут же понял, что сопротивление бесполезно. В конце концов, в такой богатый дом кого попало швейцаром не наймут. Да и не хотелось мне оставаться в одной комнате с разгневанным графом. Придя домой (пришлось ловить такси), я тут же спросил родителей, не звонила ли Катя. Услышав отрицательный ответ, я выпил снотворного и завалился спать, надеясь, что буду разбужен телефонным звонком. Однако проснулся я сам. На часах уже было полпервого дня. Разумеется, в этот день я был не в силах делать что бы то ни было. Я ждал звонка. Я думал о Кате. Я вспоминал ее лицо, ее улыбку, ее поцелуи. Я лежал на диване, тупо уставившись в серое пятно на белом потолке. Когда пробило пять, я понял, что ждать у моря погоды мне больше невмоготу. Нужно звонить самому. В конце концов, попытка — не пытка, как говорил товарищ Сталин товарищу Берии. Интересно, припомнил ли товарищ Берия эти слова, смешивая своего бывшего хозяина с дерьмом на Двадцатом съезде… Я снял трубку и набрал дрожащими руками телефон Кати. Вернее, телефон особняка Ягужинских — отдельного телефонного номера у Кати не было. — Алло! — раздался в трубке голос горничной Лизы. — Позовите, пожалуйста, Катю… Екатерину, — произнес я, стараясь придать своему голосу уверенный и официальный тон. — Не велено, — равнодушно ответила Лиза. — Что не велено? — Не велено звать Екатерину Петровну к аппарату. — Кем не велено? — попытался уточнить я. — Самой Екатериной Петровной или Борисом Глебовичем? — Не велено звать Екатерину Петровну к аппарату, — повторила горничная и повесила трубку. Естественно, я тут же сделал вторую попытку, снова набрав все тот же номер. — Алло, — опять раздался голос Лизы. — Прошу прощения, но мне все-таки необходимо поговорить с Екатериной Петровной. — Я же вам сказала, сударь — не велено, — равнодушно произнесла горничная. — Но вы не имеете права, — повысил я голос, — запретить нам общаться! Если Екатерина Петровна не желает со мной разговаривать, то пусть сама и скажет мне об этом! — Подождите минуточку, сударь, — сказала Лиза. После этого она явно закрыла трубку ладонью, ибо дальнейшие звуки до меня доносились весьма смутно. Похоже, горничная кого-то о чем-то спрашивала, а в ответ… в ответ вроде бы доносился голос Бориса Глебовича, но я не мог разобрать ни единого слова. — Сударь, — наконец обратилась ко мне снова Лиза, — их сиятельство велят вам передать, что если вы не изволите перестать сюда звонить, то они обратятся в милицию с жалобой на ваше хулиганство. — Это не хулиганство! — вот и все, что я успел сказать, прежде чем снова услышал в трубке длинные гудки. Я снова рухнул на кровать. Что же это такое? Неужели мне так никогда и не удастся услышать Катин голос, увидеть Катины глаза, замереть в Катиных объятиях? А что, если ее действительно отправят до конца лета куда-то в глухую приамурскую деревушку, названия которой я даже не знаю? А если у нее не хватит душевных сил сопротивляться? Я чувствовал, что мне становится очень плохо. Все хуже и хуже. Я не мог точно определить, что именно у меня болит, но в самом факте невыносимой боли сомневаться не приходилось. Я никогда раньше не задумывался серьезно о смысле жизни, но сейчас отчетливо сознавал его отсутствие. И вдруг раздался телефонный звонок. Не прошло и секунды, как я прижал трубку к левому уху. — Алло! — закричал я голосом, полным надежды. — Сашка, привет! — развеял мою надежду тренер «Гладиаторов». — Здравствуйте, Леонид Иванович, — сказал я упавшим голосом. — Чего так невесел? Или забыл, что завтра уже 29-е — стало быть, ответная игра? — Да нет, помню, — равнодушно ответил я, хотя на самом деле и впрямь успел позабыть как о футболе, так и о календарной дате. — Тут вот какое дело, Сашка. У Лехи-то Кузнецова нога до сих пор болит, так что играть он завтра не сможет. А посему, Сашка, придется тебе его заменить в стартовом составе. Больше некому, да и заслужил ты эту честь, чего уж скрывать. Так что вот теперь морально готовься. А завтра в полтретьего чтоб был на стадионе! Не опоздаешь? — Не опоздаю, — ответил я все тем же бесстрастным тоном, даже не поблагодарив тренера за оказанное высокое доверие. — Ну вот и хорошо. И помни — я на тебя надеюсь. До завтра, Сашка. Повесив трубку, я немного подумал — и снова потянулся за снотворным. В сознательном состоянии мне находиться не хотелось. На следующее утро я рассказал обо всем маме. А что мне оставалось делать? Еще можно было рассказать папе, но он уже ушел на работу. — Ну, что ж, Сашенька, — грустно усмехнулась мама, — по крайней мере ты не перешел в христианство. — Мама, мне не до шуток, — ответил я укоризненным тоном. — Я понимаю, Сашенька, — вздохнула мама, — но других способов тебя утешить у меня нет. Конечно, мне бы очень хотелось сказать, что все образуется, и что Катя не сегодня-завтра бросится тебе на шею. Но я не хочу тебя обманывать, Саша. Этого может и не произойти. — Значит, все кончено? — сказал я, опустив голову. — Пока еще ничего не кончено, — ответила мама. — Твоей Кате нужно сделать выбор. Возможно, пока она его еще не сделала. И я ее прекрасно понимаю — ведь этот выбор весьма непрост. Ей нужно как следует подумать. — Да что ж тут думать? — возмущенно фыркнул я. — Ведь она говорила, что любит. Ведь она… — Я понимаю, что она тебя любит, — сказала мама. — Но ведь она с детских лет жила в роскоши. Ей ни в чем не отказывал ее любимый дедушка. Она привыкла к такому образу жизни. Если она выберет тебя, то все это наверняка потеряет, не говоря уже о многомиллионном наследстве. А ты хочешь, чтобы она об этом даже не задумывалась. — Но ведь я — Понимаешь, сынок, — вздохнула мама, — у каждого человека есть своя правда. Ты любишь Катю — и с твоей точки зрения в вашем романе нет ничего плохого. А Борис Глебович не любит евреев — и с его точки зрения любовь еврейского юноши и его внучки совершенно недопустима. Поэтому каждый из вас считает, что неправ именно другой. — Но неужели Катя разделяет антисемитские предрассудки своего деда? Ведь это не так! — Да ведь и у Кати, сынок, есть своя правда, — заметила мама. — Ей хочется привычного домашнего уюта, ей хочется и дальше быть любимой внучкой, ей хочется и дальше жить в роскоши. А еще ей хочется быть с тобой. До сих пор ей все это удавалось… совмещать. А сейчас придется делать выбор. Но основан этот выбор будет не на том, кто из вас с ее дедом прав, а на том, чего ей больше хочется. — Так что же мне делать? — жалобно спросил я маму. — Ждать, Сашенька, ждать. Насколько я могу судить, твоя Катя — девушка хорошая, так что держать в неведении она тебя не будет. Как только она примет то или иное решение, так непременно тебе о нем сообщит. — А какое, по-твоему, решение она примет? — задал я новый вопрос. — Саша, я не знаю, — покачала головой мама. — Чужая душа — потемки, да и знакома я с Катей не так уж давно. Будем надеяться на лучшее. Разумеется, ответный матч «Гладиаторов» с ИКС проходил не на Олимпийском стадионе (такого у нас во Владивостоке пока нет), а всего лишь на двадцатитысячнике «Золотой Рог», расположенном рядом с одноименной бухтой. Подъезжая к стадиону на трамвае, я, как обычно, залюбовался стоящими в бухте военными кораблями. Да, над большинством этих кораблей развевались американские флаги, что не могло не задевать национальной гордости местных жителей — но при всем при том владивостокцы не могли не понимать, что единственной альтернативой этим звездно-полосатым флагам были немецкие знамена с циркулем и рейсшиной. Иными словами, неожиданное появление в этой самой бухте кораблей под такими же знаменами почти сорок семь лет назад все же обернулось для российского Дальнего Востока если не благом, то хотя бы меньшим злом. Впрочем, в преддверии такой важной игры как Леониду Ивановичу, так и нам — его подопечным — было совсем не до истории с политикой. — Ну что, хлопцы? — обратился к «Гладиаторам» тренер. — Сегодня играем дома. На трибунах — тысяч пятнадцать зрителей, а то и все шестнадцать. И все они ждут от нас победы… Ничего, подождут. — То есть как? — не выдержал капитан команды Гоша Федорчук. — А вот так, — нисколько не смутился Леонид Иванович. — Чтобы попасть в Бангкок на финал Кубка, нам нужна победа по сумме двух матчей. И раз в гостях мы вырвали 1:1, то дома и 0:0 сгодится, верно? Стало быть, задача ясна — удерживать статус-кво всеми силами. — А если опять не удержим, как в прошлый раз? — спросил Вася Трофимов. — Тогда опять сменим тактику, — махнул рукой тренер. — В прошлый-то раз сменили, так? И добились успеха, И снова, как и пять дней назад, зазвучала музыка — и мы побежали на новое рандеву с нашими сеульскими соперниками. На сей раз, впрочем, лично я побежал не на скамейку запасных, а на футбольное поле. Зрителей действительно было довольно много, но мое внимание сразу же привлекла группа людей с явно азиатской внешностью, расположившихся на одной из трибун слева от наших ворот. Впрочем, привлекла меня отнюдь не их внешность — в конце концов, в Азии мы живем или нет? — а те четыре плаката, которыми они размахивали. На одном из них было написано « Впрочем, удивление мое длилось недолго. Хотя историю я знаю и не ахти как, но все же помню, что Корея, откуда приехали наши соперники, далеко не всегда была провинцией Японской империи. Когда-то она была независимой страной, в которой жил отличающийся от японцев корейский народ, говорящий на своем корейском языке. Разумеется, за три четверти века корейцы подверглись тотальной японизации… но ведь в других странах — в частности, у нас в ДВР — тоже есть корейцы, которые до сих пор сохранили национальное самосознание — а кое-кто из них даже помнит корейский язык. Судя по всему, именно на этом забытом в самой Корее языке и был написан лозунг на четвертом плакате. А сами корейцы на трибунах пришли на матч с сеульской командой специально — дабы в очередной раз публично попротестовать против давно свершившегося факта. Уж не знаю, как на весь этот протест отреагировали сами корейцы… то есть японцы… короче, футболисты команды ИКС. Вполне возможно, что они даже не обратили на плакаты внимания, ибо с первых же минут принялись яростно атаковать. Ведь счет 0:0 их ни в коей мере не устраивал. Мы же, выполняя тренерскую установку, ушли в глухую оборону. Даже полузащитники и нападающие. Лично мне уже в первые пять минут пришлось трижды отбить мяч после дальних японских ударов. И все же продержались мы недолго — уже на пятнадцатой минуте японцы разыграли отличную комбинацию, после которой удар, нанесенный одним из сеульских нападающих в «девятку», не смог бы отразить даже советский голкипер Ринат Дасаев. А уж тем более наш Митя Рощин. Счет стал 0:1, и ситуация изменилась. Теперь уже нам необходимо было забивать во что бы то ни стало. Подгоняемые криками и жестами Леонида Ивановича, мы начали понемногу атаковать. Однако японцы, хоть и перешли к обороне, на удержание счета играть не собирались — они слишком хорошо помнили, чем обернулась для них такая тактика в прошлом матче. То и дело, перехватив мяч на своей половине поля, они бросались в контратаку. И счет 0:1 действительно долго не продержался. На тридцать первой минуте Вася Трофимов потерял во время атаки мяч, и подхвативший его японец сумел добежать до нашей штрафной, после чего отдал отличный пас одному из своих партнеров, который немедленно нанес очень сильный удар под перекладину. И Митя вновь оказался бессилен — мяч затрепыхался в сетке. 0:2. Тут уж мы совершенно опустили руки — теперь нам нужно было забивать не раз, и даже не два. Остаток тайма прошел словно во сне — «Гладиаторы» двигались по полю как пришибленные, а японцы никаких активных действий не предпринимали, ибо счет 2:0 их вполне устраивал. Что же касается зрителей на трибунах, то они уныло молчали, а несколько сотен человек просто ушли восвояси. Лишь корейские «протестанты» энергично размахивали своими плакатами. В конце концов первый тайм закончился, и мы собрались в раздевалке, понуро глядя себе под ноги. Невесел был и тренер. — Что и говорить, ситуация хреновая, я бы даже сказал, И я понял, что тренер прав. Нет смысла думать обо всех проблемах сразу. А потому лично мне нужно временно забыть не только о счете 0:2, но и обо всех нефутбольных заботах. В частности, о Кате, невеселые мысли о которой мешали мне сконцентрироваться на игре весь первый тайм. Таким образом, подойдя перед началом второго тайма к центральному кругу, я думал только об одном. Я видел партнеров и соперников, я видел мяч, я видел ворота, в которые этот мяч должен был попасть. Больше ничего для меня не существовало. И вот, когда где-то на пятой минуте тайма мяч наконец попал ко мне, я смело ринулся вперед, обводя одного японца за другим. Так я добежал до штрафной площади соперников, обвел еще двух японцев, вышел один на один с вратарем… и вдруг почему-то упал лицом в траву. Оказалось, что меня толкнул в спину один из японских защитников. К счастью, судья-оманец не сплоховал — сразу же засвистел и указал на 11-метровую отметку. — Сашка, ты окей? — подбежал ко мне Вася. — Да вроде как окей, — ответил я, поднимаясь на ноги. — Тогда давай бей. На тренировках у тебя всегда отлично получается. Я не возражал. Подойдя к мячу, я как следует прицелился, сделал обманное движение — и послал мяч совсем не в тот угол, в который кинулся вратарь. Мяч влетел в ворота рядом со штангой. Хотя счет 1:2 был также совершенно неприемлем, зрители наконец-то пробудились от летаргического сна. Некоторые из них даже принялись скандировать: — Мо-ро-зов! Мо-ро-зов! Но мне было не купания в лучах славы. Нужно было думать о новом голе. Мы снова принялись атаковать, причем теперь уже более настойчиво и уверенно. Японцы же не менее уверенно оборонялись, иногда переходя в контратаки. Впрочем, эти контратаки становились все более и более редкими, и в середине тайма мы уже полностью владели инициативой. Мы наносили удар за ударом, били штрафной за штрафным, подавали угловой за угловым — но счет все не менялся и не менялся. И вот минут за пятнадцать до конца нам предстояло пробить штрафной удар примерно с того же места, с которого я в конце первой игры забил гол. Естественно, штрафной доверили бить именно мне. Однако я прекрасно понимал, что на этот раз японцы отлично знают, чего от меня ожидать. Поэтому я подозвал к себе Васю, шепнул ему несколько слов — и только после этого подошел к мячу. Раздался свисток судьи, и я нанес удар — так, во всяком случае, показалось японцам. Мяч пролетел над стенкой, после чего полетел куда-то вбок, а совсем не в ворота. Он так бы и вылетел за пределы поля в метрах десяти от штанги… если бы к нему не подскочил не замеченный никем Вася и не перенаправил его прямо в сетку. 2:2! Этот счет обрадовал зрителей еще больше. Хотя гол забил Вася, но болельщики по-прежнему скандировали именно мою фамилию: — Мо-ро-зов! Мо-ро-зов! А некоторые — и мое имя: — Са-ша! Са-ша! Теперь общий счет как бы сравнялся, но два гола, забитые японцами во Владивостоке, все же «стоили» больше, нежели наш гол в Сеуле. А посему нам следовало забить еще один раз. Теперь уж о контратаках сеульцы даже не думали. Мы же бросились в наступление с еще б Десять минут до конца… пять… три… Теперь уже о том, чтобы покинуть японскую половину поля, мяч даже и не помышлял. На нашей половине поля остался только вратарь Митя Рощин — все остальные «Гладиаторы» принимали участие в атаке. Разумеется, нас шумно подбадривали зрители. Некоторые из них пытались скандировать название нашей команды, что было сделать не так-то легко, ибо это название состояло из пяти слогов. Поэтому многие болельщики по-прежнему выкрикивали все те же фамилию и имя, что и раньше: — Мо-ро-зов, Мо-ро-зов! Са-ша, Са-ша! — Саша! Нет, это не было моральной поддержкой со стороны неизвестного мне болельщика. Это был до боли знакомый голос. — Саша! Я повернул голову направо. На одной из трибун — совсем рядом с корейцами и их плакатами — я увидел Катю. В первый момент я обрадовался так, как не радовался уже давно. Но во второй момент я вспомнил слова своей мамы. «Как только она примет то или иное решение, так непременно тебе о нем сообщит.» То есть решение Кати могло быть как тем, которого я ждал и жаждал — так и А еще я вспомнил английское слово « А что, подумал я, если Катя пришла на стадион лишь для того, чтобы дать мне это ужасное И моя радость сразу же испарилась. — Сашка, ты что, заснул? — вернул меня к футбольной реальности крик Гоши Федорчука. Надо сказать, вернулся к реальности я вовремя, ибо ко мне как раз подкатился мяч. До ворот еще было далековато, и я дал пас Васе. Понадеявшись на силу ног, Вася нанес дальний удар — но вратарь был начеку, и мяч ушел на угловой. Воспользовавшись этой небольшой паузой, я снова посмотрел на трибуну — и увидел несколько странную сцену: Катя спорила о чем-то с «протестантами», зачем-то пытаясь вырвать у одного из корейцев плакат. Но тут Петя Миронов подал угловой, и мяч попал к Васе, который отдал его мне. Я подбежал поближе к штрафной и попытался направить мяч в «девятку» — но один из японских защитников вовремя подставил голову. Снова угловой. И снова я посмотрел на трибуну. Теперь Катя предлагала одному из корейцев деньги, а он махал в ее сторону руками — причем эти жесты явно означали не «пошла вон отсюда», а «ладно, ладно, будь по-твоему». На этот раз угловой подал Гоша Федорчук — и мяч оказался у меня. Быстро оценив ситуацию, я ринулся в штрафную, обыграв по пути одного из японцев. Войдя же в штрафную и сумев тем самым привлечь к себе внимание вратаря и трех защитников, я отпасовал Васе, который также находился в штрафной — и притом был полностью открыт. Но до Васи мяч не долетел. На пути мяча встала… рука. Нет, это не была рука вратаря. Это была рука японского защитника, который совершил тем самым страшное футбольное преступление — игру рукой в своей штрафной площадке. Преступление, которое карается высшей мерой наказания — 11-метровым штрафным ударом. Пенальти. Конечно же, японцы наперебой принялись доказывать судье, что никакого нарушения правил не произошло, и что рука японца коснулась мяча совершенно случайно — да и вообще никакой руки не было. Но судья был непреклонен — отмахнувшись от сеульцев, он указал на 11-метровую отметку. При этом он выразительно показал на секундомер и заявил, что время матча как раз истекло, и что после пенальти игра немедленно закончится. Естественно, сомнений в том, что и это пенальти должен бить я, ни у кого из «Гладиаторов» не было. — Ну, Сашка, давай, — хлопнул меня по плечу Вася Трифонов. — Сам понимаешь, какое дело. Забьешь — едем в Бангкок, а не забьешь — туши свет, — Да забьет он, — сказал Гоша Федорчук. — Чтоб Сашка да не забил… — Конечно, забьет, — согласился Вася. Я подошел к 11-метровой отметке и положил на нее мяч, после чего отошел на несколько шагов и задумался над тем, как именно следует ударить. — Саша! Это был голос Кати. И никакая сила на свете не помешала бы мне в очередной раз повернуть голову направо. И я увидел в руках у Кати большой лист бумаги. Это был один из четырех корейских плакатов, повернутый другой стороной. А на этой другой стороне я прочел следуюшие слова, торопливо написанные черным фломастером: «САША! Я УШЛА ИЗ ДОМА! Я БУДУ ТВОЕЙ ЖЕНОЙ!» И тут засвистел судья, призывая меня наконец пробить назначенный пенальти. Я подошел к мячу и нанес удар. Пролетев на десять метров выше перекладины, мяч улетел куда-то вдаль. Но мне было уже не до него. Я бежал к трибуне. А навстречу мне вниз по ступенькам бежала Катя, отбросив в сторону уже не нужный плакат. Вокруг раздавались всевозможные звуки. Радостные крики японцев, попавших в финал Кубка. Разочарованные вздохи и грязные проклятия зрителей. Похабная ругань в мой адрес со стороны товарищей по команде. Крик Леонида Ивановича: «…и чтоб больше я тебя, козла, никогда не видел!» Но я ничего этого не слышал. Я бежал к Кате, чтобы обнять ее, поцеловать и нежно прижать к себе — с тем, чтобы уже никогда с ней не расставаться. Я был счастлив. |
||
|