"Русские сказки" - читать интересную книгу автора (Горький Максим)XОдин добродушный человек думал-думал – что делать? И решил: «Не стану сопротивляться злу насилием,[35] одолею его терпением!» Человек он был не без характера, – решил, сидит и терпит. А соглядатаи Игемоновьг, узнав об этом, тотчас доложили: «Среди жителей, подлежащих усмотрению, некоторый вдруг начал вести себя неподвижно и бессловесно, явно намереваясь ввести начальство в заблуждение, будто его совсем нет». Освирепел Игемон. – Как? Кого – нет? Начальства нет? Представить! А когда представили – повелел: – Обыскать! Обыскали, лишили ценностей, как-то: взяли часы и кольцо обручальное, червонного золота, золотые пломбы из зубов выковыряли, подтяжки новенькие сняли, пуговицы отпороли, и докладывают: – Готово, Игемон! – Ну, что – ничего? – Ничего, а что было лишнего – отобрано! – А в голове? – И в голове будто ничего. – Допустите! Вошел житель к Игемону, и уже по тому, как он штаны поддерживал, – узрел и понял Игемон его полную готовность ко всем случайностям жизни, но, желая произвести сокрушающее душу впечатление, все-таки взревел грозно: – Ага, житель, явился?! А житель кротко сознается: – Весь пришел. – Ты что же это, а? – Я, Игемоне, ничего! Просто – решил я побеждать терпением… Ощетинился Игемон, рычит: – Опять? Опять побеждать? – Да я – зло… – Молчать! – Да я не вас подразумеваю… Игемон не верит: – Не меня? А кого? – Себя. Удивился Игемон. – Стой! В чем зло? – В сопротивлении оному. – Врешь? – Ей-богу… Игемона даже пот прошиб. «Что с ним?» – думает он, глядя на жителя, а подумав, спрашивает: – Чего ж ты хочешь? – Ничего не хочу. – Так-таки – ничего? – Ничего! Разрешите мне поучать народ терпению личным моим примером. Опять задумался Игемон. кусая усы. Имел он душу мечтательную, любил в бане париться, причем сладострастно гоготал, был вообще склонен к постоянному испытанию радостей жизни, единственно же чего терпеть не мог, – так это сопротивления и строптивости, против коих действовал умягчающими средствами, превращая в кашу хрящи и кости строптивцев. Но в свободные от испытания радости и умягчения жителей часы – весьма любил мечтать о мире всего мира и о спасении душ наших. Смотрит он на жителя и – недоумевает. – Давно ли еще? И – вот! Потом, придя в мягкие чувства, спросил, вздохнув: – Как же это случилось с тобой, а? И ответил житель: – Эволюция… – Н-да, брат, вот она жизнь наша! То – то. то – другое… Во всем недород. Качаемся-качаемся, а на какой бок лечь – не знаем… не можем выбрать, да-а… И еще вздохнул Игемон: все-таки – человек и отечество жалел, кормился от него. Обуревают Игемона разные опасные мысли: «Приятно видеть жителя мягким и укрощенным – так! Но, однако, если все перестанут сопротивляться, – не повело бы сие к сокращению суточных и прогонных? А также и наградные могут пострадать… Да нет, не может быть, чтобы он совсем иссяк, – притворяется, шельма! Надобно его испытать. Как употреблю? В провокаторы? Выражение лица распущенное, никакой маской это безличие не скрыть, да и красноречие у него, видимо, тусклое. В палачи? Слабосилен…» Наконец придумал и – говорит услужающим: – Определите сего блаженного в третью пожарную часть конюшни чистить! Определили. Чистит бестрепетно житель конюшни, а Игемон смотрит, умиляется трудотерпению его, и растет в нем доверие к жителю. «Кабы все эдак-то!» По малом времени испытания возвел его до себя и дал переписать собственноручно им фальшиво составленный отчет о приходо-расходе разных сумм, – переписал житель и – молчит. Окончательно умилился Игемон, даже до слез. «Нет, это существо полезное, хотя и грамотное!..» Зовет жителя пред лицо свое и говорит: – Верю! Иди и проповедуй истину твою, но, однако, гляди в оба! Пошел житель по базарам, по ярмаркам, по большим городам, по маленьким и везде возглашает: – Вы чего делаете? Видят люди – личность, располагающая к доверию и кротости необыкновенной, сознаются пред ним, кто в чем виноват, и даже заветные мечты открывают: один – как бы украсть безнаказанно, другой – как бы надуть, третьему – как бы оклеветать кого-нибудь, а все вместе – как люди исконно русские – желают уклониться от всех повинностей пред жизнью и обязанности забыть. Он им и говорит: – А вы – бросьте всё! Потому сказано: «Всякое существование есть страдание, но в страдание оно обращается благодаря желаниям, следовательно, чтобы уничтожить страдание – надо уничтожить желания».[36] Вот! Перестанемте желать, и всё само собою уничтожится – ей-богу! Люди, конечно, рады: и правильно и просто. Сейчас же, где кто стоял, там и лег. Свободно стало, тихо… Долго ли, коротко ли, но только замечает Игемон, что уж очень смиренно вокруг и как будто жутко даже, но – храбрится. «Притворились, шельмы!» Одни насекомые, продолжая исполнять свои природные обязанности, неестественно размножаются, становясь всё более дерзкими в поступках своих. «Однако – какая безглагольность!» – думает Игемон, ежась и почесываясь всюду. Зовет услужающего кавалера из жителей. – Ну-ка, освободи меня от лишних… А тот ему: – Не могу. – Что-о? – Никак не могу, потому хотя они и беспокоят, но – живые, а… – А вот я тебя самого покойником сделаю! – Воля ваша. И так – во всем. Все единодушно говорят – воля ваша, а как он прикажет исполнить его волю – скука начинается смертней. Дворец Игемона разваливается, крысы его заполнили, едят дела и, отравляясь, издыхают. Сам Игемон всё глубже погружается в неделание, лежит на диване и мечтает о прошлом – хорошо тогда жилось! Жители разнообразно сопротивлялись циркулярам, некоторых надо было смертию казнить, отсюда – поминки с блинами, с хорошим угощением! То там житель пытается что-нибудь сделать, надобно ехать и запрещать действие, отсюда – прогонные! Доложишь куда следует, что «во вверенном мне пространстве все жители искоренены», – отсюда наградные, и свежих жителей пришлют! Мечтает Игемон о прошлом, а соседи. Игемоны других племен, живут себе, как жили, на своих основах, жители у них сопротивляются друг другу кто чем может и где надо, шум у них, бестолочь, движение всякое, а – ничего, и полезно им и вообще – интересно. И вдруг догадался Игемон: «Батюшки! А ведь подкузьмил меня житель-то!» Вскочил, побежал по своей стране, толкает всех, треплет, приказывает: – Встань, проснись, подымись! Хоть бы что! Он их за шиворот а шиворот сгнил и не держит. – Черти! – кричит Игемон в полном беспокойстве. – Что вы? Поглядите на соседей-то!.. Даже вон Китай… Молчат жители, прильнув к земле. «Господи! – затосковал Игемон. – Что делать?» И пошел на обман: наклонится к жителю да в ухо ему и шепчет: – Эй, гражданин! Отечество в опасности, ей-богу, вот те крест – в серьезнейшей опасности! Вставай – надобно сопротивляться… Слыхать, что будет разрешена всякая самодеятельность… гражданин! А гражданин, истлевая, бормочет: – От-течество мое в боге… Другие же просто молчат, как обиженные покойники. – Фаталисты окаянные! – кричит Игемон в отчаянии. – Подымайся! Разрешено всякое сопротивление… Один какой-то бывший весельчак и мордобоец, приподнялся несколько, поглядел и говорит: – А чему сопротивляться? Вовсе и нет ничего… – Да насекомые же… – Мы к ним привыкли! Окончательно исказился разум Игемонов, встал он в пупе своей земли и орет неточным голосом: – Всё разрешаю, батюшки! Спасайся! Делай! Всё разрешаю! Ешь друг друга! Тишина и покой отрадный. Видит Игемон – копчено дело! Зарыдал, облился горючими слезами, волосья на себе рвет, взывает: – Жители! Милые! Что же теперь – самому мне, что ли, революцию-то делать? Опомнитесь, ведь исторически необходимо, национально неизбежно… Ведь не могу же я сам, один революцию делать, у меня даже и полиции для этого нету, насекомые всю сожрали… А они только глазами хлопают и – хоть на кол их сажай – не пикнут! Так все молча и примерли, а отчаявшийся Игемон – после всех. Из чего следует, что даже и в терпении должна быть соблюдаема умеренность. |
||
|