"Русские сказки" - читать интересную книгу автора (Горький Максим)IIIДолго жил Евстигней Закивакин в тихой скромности, в робкой зависти и вдруг неожиданно прославился. А случилось это так: однажды после роскошной пирушки он истратил последние свои шесть гривен и, проснувшись наутро в тяжком похмелье, весьма удрученный, сел за свою привычную работу: сочинять объявления в стихах для «Анонимного бюро похоронных процессий». Сел и, пролив обильный пот, убедительно написал: И так далее в этом роде, аршина полтора. Понес работу в «бюро», а там не принимают: – Извините, – говорят, – это никак нельзя напечатать: многие покойники могут обидеться и даже содрогнуться в гробах. Живых же увещевать к смерти не стоит, – они и сами собою, бог даст, помрут… Огорчился Закивакин: – Чёрт бы вас побрал! О покойниках заботитесь, монументы ставите, панихиды служите, а живой – помирай с голоду… Б гибельном настроении духа ходит он по улицам и вдруг видит – вывеска, а на ней – черными буквами по белому полю – сказано: – Еще похоронное бюро, а я и не знал! – обрадовался Евстигней. Но оказалось, что это не бюро, а редакция нового беспартийного и прогрессивного журнала для юношества и самообразования.[2] Закивакина ласково принял сам редактор-издатель Мокей Говорухин, сын знаменитого салотопа и мыловара Антипы Говорухина,[3] парень жизнедеятельный, хотя и худосочный. Посмотрел Мокей стишки, – одобрил: – Ваши, – говорит, – вдохновения как раз то самое, еще никем не сказанное слово новой поэзии, в поиски за которым я и снарядился, подобно аргонавту Герострату…[4] Конечно, всё это он врал по внушению странствующего критика Лазаря Сыворотки, который тоже всегда врал, чем и создал себе громкое имя. Смотрит Мокей на Евстигнея покупающими глазами и повторяет: – Материальчик впору нам, но имейте в виду, что мы стихов даром не печатаем! – Я и хочу, чтобы мне заплатили, – сознался Евстигнейка. – Ва-ам? За стихи-то? Шутите! – смеется Мокей. – Мы, сударь, только третьего дня вывеску повесили, а уж за это время стихов нам прислано семьдесят девять сажен! И всё именами подписаны! Но Евстигней не уступает, и согласились на пятаке за строку. – Только потому, что уж очень это у вас здорово пущено! – объяснил Мокей. – Надо бы псевдонимец вам избрать, а то Закивакин не вполне отлично. Вот ежели бы… например, – Смертяшкин, а? Стильно! – Всё равно, – сказал Евстигней. – Мне – абы гонорар получить: есть очень хочется… Он был парень простодушный. И через некоторое время стихи были напечатаны на первой странице первой книги журнала, под заголовком: «Голос вечной правды». С того дня и постигла Евстигнейку слава: прочитали жители стихи его – обрадовались: – Верно написал, материн сын! А мы живем, стараемся кое-как, то да се, и незаметно нам было, что в жизни-то нашей никакого смысла, между прочим, нет! Молодец Смертяшкин! И стали его на вечера приглашать, на свадьбы, на похороны да на поминки, а стихи его во всех модных журналах печатаются по полтине строка, и уже на литературных вечерах полногрудые дамы, очаровательно улыбаясь, читают «поэзы Смертяшкина»: – Браво-о! Спасибо-о! – кричат жители. «А ведь, пожалуй, я и в самом деле поэт?» – задумался Евстигнейка и начал – понемножку – зазнаваться: завел черно-пестрые носки и галстухи, брюки надел тоже черные с белой полоской поперек и стал говорить томно, разводя глазами в разные стороны: – Ах, как это пошло-жизненно! Заупокойную литургию прочитал и употребляет в речи мрачные слова: паки, дондеже, всуе… Ходят вокруг его разные критики, истощая Евстигнейкин гонорарий, и внушают ему: – Углубляйся, Евстигней, а мы поддержим! И действительно, когда вышла книжка: «Некрологи желаний, поэзы Евстигнея Смертяшкина», то критики весьма благосклонно отметили глубокую могильность настроений автора. Евстигнейка же на радостях решил жениться: пошел к знакомой модерн-девице Нимфодоре Заваляшкиной и сказал ей: – О, безобразна, бесславна, не имущая вида! Она давно ожидала этого и, упав на грудь его, воркует, разлагаясь от счастия: – Я согласна идти к смерти рука об руку с тобою! – Обреченная уничтожению! – воскликнул Евстигней. Нимфодора же, смертельно раненная страстью, отзывается: – Мой бесследно исчезающий! Но тотчас, вполне возвратясь к жизни, предложила: – Мы обязательно должны устроить стильный быт! Смертяшкин уже ко многому привык и сразу понял. – Я, – говорит, – конечно, недосягаемо выше всех предрассудков, но, если хочешь, давай обвенчаемся в кладбищенской церкви! – Хочу ли? О да! И путь все шафера тотчас после свадьбы застрелятся! – Все, пожалуй, не пойдут на это, а Кукин может, – он уже семь раз стрелялся. – И чтобы священник был старенький, знаешь, такой… наканунный смерти. Так, стильно мечтая, они сидели до той поры, пока из холодной могилы пространства, где погребены мириады погасших солнц и в мертвой пляске кружатся замороженные планеты, – пока в этой пустыне бездонного кладбища усопших миров не появился скорбный лик луны, угрюмо осветив землю, пожирающую всё живое… Ах, это жуткое сияние умершей луны, подобное свечению гнилушек, всегда напоминает чутким сердцам, что смысл бытия – тление, тление… Смертяшкин настолько воодушевился, что даже без особого труда стихи сочинил и прошептал их черным шёпотом в ухо будущему скелету возлюбленной: – Как мертво! – восхищалась Нимфодора, – Как тупо-могильно! Она все эти штуки превосходно понимала. На сороковой день после этого они венчались у Николы на Тычке,[5] в старенькой церкви, тесно окруженной самодовольными могилами переполненного кладбища. Ради стиля свидетелями брака подписались два могильщика, шаферами были заведомые кандидаты в самоубийцы; в подруги невеста выбрала трех истеричек, из которых одна уже вкушала уксусную эссенцию, другие готовились к этому и одна дала честное слово покончить с собой на девятый день после свадьбы. А когда вышли на паперть, шафер, прыщеватый парень, изучавший на себе действие сальварсана, открыв дверь кареты, мрачно сказал: – Вот катафалк! Новобрачная, в белом платье с черными лентами и под черной фатой, умирала от восторга, а Смертяшкин. влажными глазами оглядывая публику, спрашивал шафера: – Репортеры есть? – И фотограф… – Не шевелись, Нимфочка… Репортеры, из уважения к поэту, оделись факельщиками, а фотограф – палачом, жители же, – им все равно, на что смотреть, было бы забавно! – жители одобряли: – Quel chic![6] И даже какой-то вечно голодающий мужичок согласился с ними: – Charmant![7] – Да-а, – говорил Смертяшкин новобрачной за ужином в ресторане против кладбища, – мы прекрасно похоронили нашу юность! Вот именно это и называется победой над жизнью! – Ты помнишь, что это всё мои идеи? – спросила нежно Нимфодора. – Твои? Разве? – Конечно. – Ну… всё равно: – Но все-таки я не позволю тебе поглотить мою индивидуальность! – очаровательно предупредила она. – И потом, сателлиты, я думаю, надо произносить два «т» и два «л»! Впрочем, саттеллиты вообще кажутся мне не на месте… Смертяшкин еще раз попробовал одолеть ее стихами: – Нет, уж это надобно оставить для других, – кротко сказала она. После длинного ряда таких и подобных столкновений у Смертяшкина случайно родилось дитя – девочка, и Нимфодора повелела: – Люльку закажи в форме гробика! – Не слишком ли это, Нимфочка? – Нет уж, пожалуйста! Стиль надо сохранять строго, если ты не хочешь, чтобы критики и публика упрекнули тебя в раздвоении и неискренности… Она оказалась очень хозяйственной дамой: сама солила огурцы, тщательно собирала все рецензии о стихах мужа и, уничтожая неодобрительные, – похвальные издавала отдельными томиками за счет поклонников поэта. С хорошей пищи стала она женщиной дородной, глаза ее всегда туманились мечтой, возбуждая в людях мужского пола страстное желание подчиниться року. Завела домашнего критика, жилистого мужчину, рыжего цвета, сажала его рядом с собою, и, вонзая туманный взгляд прямо в сердце ему, читала нарочито гнусаво стихи мужа, убежденно спрашивая: – Глубоко? Сильно? Тот первое время только мычал, а потом стал ежемесячно писать пламенные статьи о Смертяшкине, который «с непостижимой углубленностью[8] проник в бездонность той черной тайны, которую мы, жалкие, зовем Смертью. а он – полюбил чистой любовью прозрачного ребенка. Его янтарная душа не отемнилась познанием ужаса бесцельности бытия, но претворила этот ужас в тихую радость, в сладостный призыв к уничтожению той непрерывной пошлости, которую мы, слепые души, именуем Жизнью». При благосклонной помощи рыжего, – по убеждениям он был мистик и эстет, по фамилии – Прохарчук, по профессии – парикмахер, – Нимфодора довела Евстигнейку до публичного чтения стихов: выйдет он на эстраду, развернет коленки направо-налево, смотрит на жителей белыми овечьими глазами и, покачивая угловатой головою, на которой росли разные разности мочального цвета, безучастно вещает: – Браво-о! – кричат вполне удовлетворенные жители. – Спасибо-о! И говорят друг другу: – Ловко, шельма, доказывает, даром что этакий обсосанный!.. Те же, кому ведомо было, что раньше Смертяшкин работал стихи для «Анонимного бюро похоронных процессий», были, конечно, и теперь уверены, что он все свои песни поет для рекламы «бюро», но, будучи ко всему одинаково равнодушны, молчали, твердо памятуя одно: «Каждому жрать надо!» «А может, я и в самом деле – гений! – думал Смертяшкин, слушая одобрительный рев жителей. – Ведь никто не знает, что такое гений; некоторые утверждали же, будто гении – полоумные…[9] А если так…» И при встрече со знакомыми стал спрашивать их не о здоровье, а: – Когда умрете? Чем и приобрел еще большую популярность среди жителей. А жена устроила гостиную в виде склепа: диванчики поставила зелененькие, в стиле могильных холмиков, а на стенах развесила снимки с Гойя, с Калло[10] да еще и – Вюртц![11] Хвастается: – У нас даже в детской веяние Смерти ощутимо: дети спят в гробиках, няня одета схимницей, – знаете, такой черный сарафан, с вышивками белым – черепа, кости и прочее, очень интересно! Евстигней, покажи дамам детскую! А мы, господа, пойдемте в спальню… И, обаятельно улыбаясь, показывала убранство спальни: над кроватью саркофагом – черный балдахин с серебряной бахромой; поддерживали его выточенные из дуба черепа; орнамент – маленькие скелетики нежно играют могильными червяками. – Евстигней, – объясняла она, – так поглощен своей идеей, что даже спит в саване… Некоторые жители изумлялись: – Спи-ит? Она печально улыбалась. А Евстигнейка был в душе парень честный и порою невольно думал: «Уж если я – гений, то – что же уж? Критика пишет о влиянии, о школе Смертяшкина, а я… не верю я в это!» Приходил Прохарчук, разминая мускулы, смотрел на него и спрашивал басом: – Писал? Ты, брат, пиши больше. Остальное мы с твоей женой живо сделаем… Она у тебя хорошая женщина, и я ее люблю… Смертяшкин и сам давно видел это, но по недостатку времени и любви к покою ничего не предпринимал против. А то сядет Прохарчук в кресло поудобнее и рассказывает обстоятельно: – Знал бы ты, брат, сколько у меня мозолей и какие! У самого Наполеона не было таких… – Бедный мой! – вздыхала Нимфодора, а Смертяшкин пил кофе и думал: «Как это правильно сказано, что для женщин и лакеев нет великих людей!» Конечно, он, как всякий мужчина, был неправ в суждении о своей жене, – она весьма усердно возбуждала его энергию: – Стегнышко! – любовно говорила она. – Ты, кажется, и вчера ничего не писал? Ты всё чаще манкируешь талантом, милый! Иди, поработай, а я пришлю тебе кофе… Он шел, садился к столу и неожиданно сочинял совершенно новые стихи: Это его пугало, и он напоминал себе: «Дети!» Детей было трое. Их надо было одевать в черный бархат; каждый день, в десять часов утра, к крыльцу подавали изящный катафалк, и они ехали гулять на кладбище, – всё это требовало денег. И Смертяшкин уныло выводил строка за строкой: – Видишь ли что, Стегнышко, – любовно говорила Нимфодора. – Это не совсем… как тебе сказать? Как надо сказать, Мася? – Это – не твое, Евстигней! – говорил Прохарчук басом и с полным знанием дела. – Ты – автор «Гимнов смерти», и пиши гимны… – Но это же новый этап моих переживаний! – возражал Смертяшкин. – Ну, милый, ну, какие переживания? – убеждала жена. – Надобно в Ялту ехать, а ты чудишь! – Помни, – гробовым тоном внушал Прохарчук, – что ты обещал – А потом обрати внимание: «как овца в» невольно напоминает фамилию министра – Коковцев,[13] и это может быть принято за политическую выходку! Публика глупа, политика – пошлость! – Ну, ладно, не буду, – говорил Евстигней, – не буду! Всё едино, – ерунда! – Имей в виду, что твои стихи за последнее время вызывают недоумение не у одной твоей жены! – предупреждал Прохарчук. Однажды Смертяшкин, глядя, как его пятилетняя дочурка Лиза гуляет в саду, написал: – Но это же сентиментально, Евстигней, – негодуя, крикнула Нимфодора. – Помилуй, куда ты идешь? Что ты делаешь с своим талантом? – Не хочу я больше, – мрачно заявил Смертяшкин. – Чего не хочешь? – Этого. Смерть, смерть, – довольно! Мне противно слово самое! – Извини меня, но ты – дурак! – Пускай! Никому не известно, что такое гений! А я больше не могу… К чёрту могильность и всё это… Я – человек… – Ах. вот как? – иронически воскликнула Нимфодора. – Ты – только человек? – Да. И люблю всё живое… – Но современная критика доказала, что поэт не должен считаться с жизнью и вообще с пошлостью! – Критика? – заорал Смертяшкин. – Молчи, бесстыдная женщина! Я видел, как современная критика целовала тебя за шкафом! – Это от восхищения твоими же стихами! – А дети у нас рыжие, – тоже от восхищения? – Пошляк! Это может быть результатом чисто интеллектуального влияния! И вдруг, упав в кресло, заявила: – Ах, я не могу больше жить с тобой! Евстигнейка и обрадовался и в то же время испугался. – Не можешь? – с надеждой и со страхом спросил он. – А дети? – Пополам! – Троих-то? Но она стояла на своем. Потом пришел Прохарчук. Узнав, в чем дело, он огорчился и сказал Евстигнейке: – Я думал, ты – большой человек, а ты – просто маленький мужчина! И пошел собирать Нимфодорины шляпки. А пока он мрачно занялся этим, она говорила мужу правду: – Ты выдохся, жалкий человек. У тебя нет больше ни таланта, ничего! Слышишь: ни-че-го! Захлебнулась пафосом честного негодования и докончила: – У тебя и не было ничего никогда! Если бы не я и Прохарчук – ты так всю жизнь и писал бы объявления в стихах, слизняк! Негодяй, похититель юности и красоты моей… Она всегда в моменты возбуждения становилась красноречива. Так и ушла она, а вскоре, под руководством и при фактическом участии Прохарчука, открыла «Институт красоты мадам Жизни из Парижа. Специальность – коренное уничтожение мозолей». Прохарчук же, разумеется, напечатал разносную статью «Мрачный мираж», обстоятельно доказав, что у Евстигнея не только не было таланта, но что вообще можно сомневаться, существовал ли таковой поэт. Если же существовал и публика признавала его, то это – вина торопливой, неосторожной и неосмотрительной критики. А Евстигнейка потосковал, потосковал, и – русский человек быстро утешается! – видит: детей кормить надо! Махнул рукой на прошлое, на всю смертельную поэзию, да и занялся старым, знакомым делом: веселые объявления для «Нового похоронного бюро» пишет, убеждая жителей: Так все и возвратились на стези своя[14] |
||
|