НОВГОРОДСКАЯ ПОВЕСТЬ

Тетя спросила, кем я собираюсь стать, когда вырасту.

—   Клоуном, — ответил я.

—   Кем? Я не ослышалась?  Клоуном?

Бедная тетя. Она была потрясена и даже утратила внятность речи. Конечно же, прежде чем гордо и непризнанно покинуть комнату, мне следовало ей объяснить, каким намереваюсь я стать клоуном. Самым веселым, находчивым, смелым. Таким, и только таким, как Анатолий Леонидович Дуров. Но я почему-то промолчал.

Зато Наташе и Пете, моим двоюродным сестре и брату, без умолку рассказывал о цирке. Особенно с того дня, когда во время прогулки обнаружил на базарной площади круглую постройку с остроконечной крышей.

—   Что это?

—   Цирк, — объяснил Петя. — Еще позапрошлым летом приезжал. Тогда и построили.

—   А теперь?

—   Не знаю. Давай поглядим.

Мы подошли к заколоченному входу. Ветер свистел в расщелинах крыши. Некрашеные доски успели потемнеть, раздаться. Внутри в полутьме виднелись поломанные скамьи, кучи мусора.

И все же, несмотря на эту неприглядность, я часто стал приходить на площадь. Петя и Наташа отговаривали: зачем идти, чего там интересного? Но я настаивал.

А потом, когда мы располагались у входа, начинал рассказывать о петроградском цирке. Не только рассказывать, но и изображать в лицах. Особенно мне удавался «таинственный египтянин» Бен-Али: он выступал у Чинизелли в том же сезоне, что и Дуров.

В белой высокой чалме, атласный халат до пят, Бен-Али выходил на середину манежа и низко кланялся, скрестив на груди смуглые руки. Приносили хрустальный сосуд с золотыми рыбками. Ловко вылавливая одну за другой, Бен-Али глотал трепещущих рыбок, а потом, по желанию публики, возвращал назад.

—   Откуда? Из живота? — допытывалась Наташа: мы с Петей были однолетками, Наташа на два года младше.

—   А то откуда же!

Иногда в наших прогулках принимала участие и мамзель Мари. Девушку взяли из сиротского приюта, готовившего гувернанток: тете хотелось, чтобы Петя и Наташа с малых лет учились французскому языку. До того ли стало теперь! И все же Мари прижилась в семье.

Она была миловидна. Веселые быстрые глаза, яркий румянец, пушистые волосы. И вела себя с нами как ровня.

—   Почему бы нам не устроить собственный домашний цирк? — спросила Мари однажды. — Петя и Наташа артистами, а ты, Шурик...

—   Он клоуном хочет стать, — подсказала Наташа.

—   Клоуном? Но ведь этого мало. Цирку нужен директор. И вообще куда солиднее быть директором... Так как же, устроим свой цирк?

Предложение Мари показалось мне заманчивым.

—   Чур-чура, ты тоже должна участвовать!

—   Я? Какая же из меня артистка!.. Лучше я помогу вам сшить костюмы!

На этом и закончилась моя безмятежная новгородская жизнь. Шутка ли, нести обязанности директора, всем руководить, за все отвечать.

Первое представление мы решили дать на площадке позади дома. Там рос высокий разлапистый дуб, и его густая листва прикрывала площадку точно крышей. Что касается зрителей, на этот счет мы не беспокоились: зрители наберутся. Во-первых, дядя с тетей. Во-вторых, мамзель Мари и старая няня Федоровна. В-третьих, Илья Захарович, или, как звала его ласково няня, Илюша. Илья Захарович жил у нас в доме, служил матросом на речной пристани и всегда при встречах интересовался нами: «Привет, плотва! Что нового, плотва?» Ожидали мы зрителей и из соседних домов. Улица была тихой, все знали друг друга.

К этому времени из Петрограда приехал еще один дядя — дядя Коля. Он служил чиновником в каком-то банке, но банк закрыли, и дядя Коля, оставшись не у дел, решил, что в Новгороде — на хлебах у брата — будет сытнее. В разговорах с тетей, хрустя костяшками пальцев, он повторял: «Разумеется, я сознаю, что я для вас обуза!» Тетя возражала: «О нет, нисколько. Впрочем, можно бы попытаться найти работу...» Но дядя оскорблено менялся в лице: «Работу? При нынешних обстоятельствах? Избави бог!»

Посовещавшись, мы решили пригласить на наше цирковое представление и дядю Колю.

—   Ах, вот как! — язвительно расхохотался он. — Впрочем, все в порядке вещей. Цирк, всюду цирк!

—   А ну его! — сказал Петя. — Без него обойдемся. Давай дальше репетировать!

Мы репетировали каждый день. Наташа разучивала танец на проволоке, правда воображаемой проволоке, но все равно получалось похоже. Носок в носок шла она, балансируя раскрытым зонтиком, делая вид, что с трудом сохраняет равновесие. Петя избрал карьеру жонглера: перекидывался тремя настоящими мячиками и еще держал ребром тарелку на лбу; тарелка падала пока что часто, но была металлической и потому не разбивалась. Ну, а я одновременно готовил два номера. Как и полагается директору цирка — высшую школу верховой езды. И клоунский выход. Я по-прежнему мечтал быть похожим на Дурова. Конечно, дрессированных животных у меня не было. Но зато у нас на дворе жила собачка, но кличке Пушок. Какой породы — неизвестно, откуда взялась, тоже никто не знал. Собачка, однако, была забавная: остроморденькая, на тоненьких лапках, с преданными глазами и пушистым хвостом, закрученным в крендель. И отличалась такой понятливостью, будто кто-то с ней уже занимался прежде. «Пушок, служи! Пушок, принеси! Прыгай, Пушок!» — командовал я, и собачка охотно все исполняла. Иногда я даже думал: уж не отбилась ли она от того самого цирка, что два года назад выступал на базарной площади... Большие надежды возлагал я на клоунский номер. Сочинив несколько нехитрых стишков, чтобы еще больше походить на Дурова, я решил, что выход мой с Пушком произведет неизгладимое впечатление.

Наконец мы решили, что время выступать. Посоветовавшись с Мари (она была первейшей моей помощницей), назначили представление на ближайший воскресный день. Но ничего из этого не получилось.

Накануне захворал Петя: сразу высокая температура, беспамятство. Днем позже слегла Наташа. Пригласили доктора, и он определил испанку, так называлась тяжелая форма гриппа, свирепствовавшая в те годы. Какой уж тут цирк! Дом заполнился запахами лекарств, тетя ходила с заплаканными глазами, няня Федоровна сбилась с ног, помогая тете, а мамзель Мари по нескольку раз в день бегала в аптеку. Неприютно стало и мне. Меня, чтоб не заразился, перевели в дядин кабинет, там стояли холодные кожаные кресла, и диван был таким же холодным и жестким. Выходя на двор, я встречал Пушка. Не дожидаясь команды, собачка начинала служить... Я чесал ей между ушей и приговаривал: «Потерпи, потерпи! Мы с тобой еще выступим!»

Няня Федоровна жила в маленькой комнате по соседству с кухней. Няня любила гадать. Достанет затрепанную карточную колоду и гадает, скоро ли Петечка и Наташенька на поправку пойдут.

—   И мне погадайте, няня, — просила Мари. — На жениха погадайте!

—   Откуда им взяться, женихам-то? — ворчливо отнекивалась няня. — Чай, все на фронтах!

—   Ах, не скажите! — встряхивала головой Мари и кокетливо поглядывала в зеркальце. — Ах, как не терпится мне собственную свою жизнь устроить!

—   Для этого карты не нужны, — отвечала Федоровна.— Я ж замечаю, с тебя Илюша глаз не сводит.

—   Илюша? Илья Захарович? Так ведь у него, кроме тельняшки да гитары, никакого имущества.

—   А у тебя побольше ли, Маруся?

Девушка вздыхала, глаза ее туманились, но мгновением позже она снова вскидывала голову и со смехом прижимала меня к себе:

—   Вот ведь какие дела, господин цирковой директор!

В один из этих дней (кризис миновал, Петя и Наташа уже поправлялись) Мари спросила меня:

—   Ты не хотел бы сходить на площадь? Мы там давно не бывали!

Конечно, я согласился. Отпросившись у тети, мы пошли. По дороге Мари спросила:

—   Ты умеешь тайну хранить? Дай слово. Смотри, я тебе верю!

Посреди площади все так же возвышалась круглая дощатая постройка. Возле нее прохаживался незнакомый мне немолодой мужчина.

—   Леонтий Фомич! — воскликнула Мари. — Я никак не ждала, что при такой погоде...

—   Я привык не с погодой, а с интересами собственными соображаться, — скрипуче отозвался мужчина.— Что это за мальчик с вами?

—   Братец мой, — быстро ответила Мари, стиснув мне руку. — Очень смышленый. Цирком увлекается. Цирковым директором он у нас!

—   Директором быть завидно, — хмыкнул одобрительно мужчина. — Все под тобой, а ты их кнутиком, кнутиком!

Через несколько дней Мари открылась тете.

—   Не ругайте меня. Мы совершенно случайно в аптеке познакомились. Такой солидный, представительный. Одет хорошо. Возрастом, правда, постарше, но я не пугаюсь этого... И выразил желание познакомиться с моими родителями.

—   Ты же, Мари, сирота, — напомнила тетя.

—   Ах, не ругайте меня! — повторила, всхлипнув, девушка.— Я не решилась признаться в своей безродности... Я вас назвала своими родителями!

В тот же вечер тетя переговорила с дядей:

—  Можешь поверить, подобный спектакль мне самой не по душе. Однако мы должны пойти на это. Надо помочь сироте!

Дядя сердито крякнул, но возражать не стал. И вот Леонтий Фомич явился с визитом. Мари с утра места себе не находила.

—   Как находишь? — спрашивала она меня, в десятый раз переиначивая прическу. — Так лучше? Так больше идет?

—   Ты самая красивая, — отвечал я. — Ты похожа на цирковую наездницу Леонессу!

—   Удивительный мальчик! — воскликнула Мари.— Все-то ты о цирке, один только цирк на уме!

Прежде чем войти в комнаты, Леонтий Фомич долго шаркал калошами и разглаживал редкие волосы. Мари познакомила его с дядей и тетей.

—  С большой симпатией к вашей дочери отношусь,— сказал Леонтий Фомич.

Дядя, спеша переменить разговор, справился, чем занимается гость.

—  Какие же занятия при нынешних временах?! — вздохнул Леонтий Фомич. — Торговлю прежде держал галантерейную, торговал с немалой прибылью... Не теряю, однако, надежды на поворот фортуны.

Тетя предложила, чтобы Мари спела для гостя. И Мари, послушно сев к пианино, исполнила неаполитанскую песню — единственную, какую она знала.

—  Душевное пение, — оценил Леонтий Фомич. — Будет в доме хозяйка, не поскуплюсь на инструмент!

Мари проводила гостя до лестницы, а потом, вернувшись, спросила дядю и тетю — понравился ли.

Дядя душой кривить не умел и потому промолчал. А тетя сказала, отведя глаза:

—  Только бы тебе было хорошо!

В тот день мне впервые разрешили побыть немного с Петей и Наташей. И даже Пушка разрешили взять с собой. На радостях собачка показала все, что умела, чему научилась у меня. Мы дурачились, шалили, я передразнивал Леонтия Фомича, и тут же мы стали строить самые фантастические планы: как дадим представление и об этом по всему городу разнесется весть, и тогда-то нам для следующих представлений передадут пустующую постройку на базарной площади.

—  Скорее бы совсем поправиться! — воскликнул Петя.

И вот болезнь осталась позади. И мы опять назначили день представления. И выпустили к этому дню пестро расписанные от руки афиши. И зрители, собравшись дружно, расположились вокруг площадки под дубом. Все собрались, на кого мы рассчитывали. Только дядя Коля не захотел спуститься из своей мезонинной комнаты. «Мне и с балкона все видно!» — крикнул он. Возле Мари сидел приглашенный ею Леонтий Фомич. По другую сторону — Илья Захарович: полосатая грудь, расстегнутая тужурка. Он ревниво поглядывал на Мари.

Первым номером в программе стояла высшая школа верховой езды. Лошади и в помине не было, но я ничуть не смущался этим. Не знаю, как объяснить, но во мне превосходно уживались конь и наездник. Корпус мой, точно я и в самом деле находился в седле, пружинно подскакивал при переменах курса, руки чутко управляли невидимыми поводьями, и в то же время я упоенно ощущал себя норовистым конем, чистокровным красавцем со звонкими копытами и развевающейся гривой.

Гарцуя по кругу, я ждал, что вот-вот разразятся аплодисменты. Но вдруг вместо них получил щелчок по лбу. Да еще какой: слезы брызнули из глаз. Собрав всю выдержку, я попытался сделать вид, что ничего не случилось. И тут же был поражен вторым щелчком... Это зло шутил дядя Коля. Он срывал с дуба желуди и, пользуясь своей удобной позицией, с большой прицельностью кидался ими.

Кое-как завершив верховую езду, я уступил арену Пете: в афишах он назван был всемирно известным жонглером Эрнестино. Изящно выбежав и поклонившись, Петя стал перекидывать мячики. Желудевый обстрел возобновился без промедления. «Ой, больно!» — воскликнул Петя и, побросав мячи, спрятался скорее за дубовый ствол. Наташа вовсе отказалась выходить...

Заметив наше замешательство, тетя решила прийти на помощь.

—   Перестаньте, Николай! — сказала она. — Не надо лишать детей удовольствия!

—   Удовольствия? — перевесился дядя Коля через перильца балкона. — Ах, скажите пожалуйста, какие нежности! Пора бы знать, что в наши дни ни о каких удовольствиях речи быть не может!

Тут вмешался Илья Захарович: я и прежде замечал, что он недолюбливает дядю Колю.

—  Это в каком же смысле? — спросил сурово Илья Захарович.

Дядя Коля вместо ответа предпочел исчезнуть за балконной дверью.

Зато дядя Вася по доброте душевной попытался ободрить нас.

—  Браво-бис! Браво-бис! — громко захлопал он в ладоши.— Продолжайте, ребятки! У вас превосходно получается! Совсем как в настоящем цирке!

Я решил было спасти положение, выйдя со своим чудо-дрессированным Пушком. Не тут-то было. До сих пор самым смирным образом дожидавшаяся своей очереди собачка вдруг заметила на заборе злейшего врага — соседскую кошку. Все было тотчас позабыто. Кошачий визг, пронзительный лай, погоня... Пушок исчез, и мне не осталось ничего другого, как с прискорбием объявить о конце представления.

По-разному расходились зрители. Одни — сочувствуя нам, другие равнодушно. Что же касается Леонтия Фомича, он потирал ладони с довольным видом:

—  Серьезный дядюшка у вас, Маруся. Ишь, как он желудочками! Прошу познакомить при случае.

Так полнейшей неудачей и закончилось наше представление. А тут еще зарядили дожди — нескончаемые, с утра до ночи и ночи напролет. Мокрым, невзрачным все сделалось вокруг.

Как и прежде, наведываясь к няне Федоровне, я заставал ее за приготовлением кофе. Няня была большой любительницей этого напитка. Однако настоящего кофе давным-давно в помине не было, и приходилось довольствоваться желудевым. Набрав в подол желудей, няня калила их на сковороде, дробила в медной ступке и наконец, молола в ручной скрипучей мельнице.

Шум дождя, скрежет мельницы. А в дверях Мари — тонкая, натянутой стрункой.

—   Что же молчишь? — спрашивала няня. — Скоро ли под венец?

—   Не меня об этом спрашивать. Леонтий Фомич считает.

—   Сказала бы, кто он, твой Леонтий... Ладно уж! И без того тебе, вижу, горько!

Так и закончилось лето среди затяжных дождей.

Подошла годовщина Октябрьской революции. Еще за добрую неделю до праздника стало известно, что состоится общегородская демонстрация, что пройдет она по многим улицам города, в том числе и по нашей, и что по ходу демонстрации показаны будут революционные сцены. Какие сцены, кто будет участвовать в них, никто не знал. И все же в канун праздника мне стало кое-что известно.

Я и в этот день пристроился к няне Федоровне: мне нравилось, что у нее тепло, комната нагревалась от кухонной плиты. Вдруг просунулась в дверь голова Ильи Захаровича:

—   Позови, няня, Марусю. Дело срочное.

—   У всех у вас к ней дела, — отозвалась Федоровна. — Зови-позови... А девушке одно расстройство!

—   Да нет, тут дело особенное. Позови.

Когда же Мари пришла, Илья Захарович протянул ей сверток:

—   Держи. Примерь.

—   Что это?

—   Говорю, примерь!

Взяв нерешительно сверток, Мари ушла. Когда же вскоре вернулась... Не удержавшись, я завопил от восторга. Никогда я еще не видел такой красоты. Парчовый, богато расшитый сарафан облегал тонкую фигуру девушки. Головной убор переливался жемчужными нитками. Туфли — и те осыпаны были бисером.

—   Все равно как княжна! — восхитилась няня.

—   Княжна и есть, — подтвердил Илья Захарович.

Он стал объяснять Марусе, что от нее требуется, и тут-то выяснилось, что одна из тех революционных сцен, какие будут показаны во время демонстрации, посвящается вольному атаману Степану Тимофеевичу Разину. И что сцена эта задумана в полном соответствии с народной песней: ладья, Степан Разин, с ним рядом княжна...

—   А кто же Разиным? — спросила,  потупясь, Мари.

—   Неужели не догадываешься? — широко улыбнулся Илья Захарович.

Тут же он условился с Мари, что пакет с сарафаном и прочим убранством он до завтра оставит у нее.

—  А к десяти утра приходи в горсовет. Оттуда двинется демонстрация. Договорились?

В коридоре с Мари, как назло, столкнулся дядя Коля:

—   Что за маскарад?

—   Не маскарад, а пролетарский праздник! — отрезал Илья Захарович. И еще раз напомнил Мари: — К десяти буду ждать. Не опаздывай!

Седьмого ноября погода выдалась сухая, безветренная. С утра на небе еще держались тучи, но затем рассеялись, и солнце, выглянув, осветило принаряженную улицу: флаги над подъездами, всюду оживление, многолюдство.

Не было половины десятого, когда Мари со свертком в руках вышла из дому. На крыльце остановилась и зажмурилась: солнце брызнуло ей в глаза.

—   Иди же, иди, — подтолкнула няня Федоровна. — Чай, Илюша ждет не дождется!

Однако стоило Мари сделать несколько шагов вперед, как, откуда ни возьмись, дорогу ей преградил Леонтий Фомич.

—   Куда собрались?

—   Я тороплюсь.

—   Извольте ответить: куда?

—   Пустите!

Я стоял возле Мари и за спиной Леонтия Фомича заметил зло ухмыляющегося дядю Колю. Не иначе как он предупредил.

—   Пустите меня, — растерянно повторила Мари.

—   И не подумаю, — прошипел Леонтий Фомич.— Сейчас же назад!

Мари поглядела по сторонам, словно ища защиты. Потом, наклонив низко голову, отступила, вернулась в дом.

—   Как же будет теперь? — спросил я испуганно няню.

—   А так, видать, и будет... Добился своего Леонтий!

Тем временем началась демонстрация. В чистом и прозрачном осеннем воздухе все отчетливее звучали трубы оркестра. И вот на дальнем конце улицы появились первые колонны, и вскоре всю улицу залило море голов, и всюду красные знамена, красные полотнища, и не один оркестр под ними — множество громких оркестров. И тут же красиво разукрашенные машины. И на каждой — революционная сцена. На одной машине бесился капиталист в цилиндре. Он грозил демонстрантам кулаками, топал ногами, и на него накидывали смирительную рубашку. Другая машина: шар земной, опутанный цепями капитализма, но рабочий в кожаном фартуке молотом сбивает эти цепи. Третья машина: поп, генерал и кулак в обнимку, над ними тифозная вошь и аршинными буквами лозунг: «Всех паразитов под ноготь!»

—  Гляди! — крикнул Петя. — Еще машина!

И мы увидели грузовик, на открытой платформе которого стояла расписная ладья. Сам Степан Тимофеевич Разин сидел в ладье: алая рубаха, подпоясанная широким кушаком, сафьяновые сапоги, волосы в скобку... Да, это был Разин, и все-таки я узнал Илью Захаровича. И крикнул ему, когда грузовик поравнялся с нашим домом:

—  Мы здесь!

Илья Захарович услыхал и обернулся резко. Подозвав меня, наклонился над бортом ладьи:

—   Маруся где?

—   Дома. Леонтий не пустил!

Ответ мой, как видно, больно задел Илью Захаровича. Распрямившись, расправив плечи, поднявшись во весь рост, он крикнул:

—  Маруся!

То ли само по себе в этот момент задержалось движение демонстрации, то ли громкий возглас вызвал краткую остановку, только все вокруг вдруг притихло, замерло.

—  Маруся! Слышишь?

Она не отозвалась, не появилась, и тогда я опрометью кинулся в дом — я не мог допустить, чтобы такая обида была нанесена Степану Разину.

Без труда нашел я Мари: зарывшись в подушку лицом, она лежала на кровати в комнате Федоровны.

—   Вставай сейчас же!

—   Не надо, Шурик. Не могу!

—   Можешь! Должна! Илья Захарович ждет!

Она продолжала отнекиваться, плечи ее вздрагивали от рыданий, и напрасно, развернув лежавший тут же сверток, я протягивал парчовый сарафан, жемчужный убор...

Вдруг за спиной услыхал негромкое повизгивание. Это был Пушок. Остановясь на пороге, собачка не сводила с меня глаз — ласковых, преданных, умоляющих. С того дня, когда, погнавшись за соседской кошкой, Пушок сорвал мой клоунский выход, я не смотрел на собачку, считал себя с ней в ссоре. Но сейчас меня осенило.

—  Бери! — подал я команду.

Пушок только этого и ждал. Взмахнув угодливо хвостиком, он схватился зубами за край жемчужного убора.

—  Теперь служи! Слышишь, служи!

Вот когда пригодилась моя дрессировка. Продолжая держать в зубах убор, став на задние лапки, собачка замерла в этом положении.

—  Смотри, Маруся! Даже Пушок... Даже он просит тебя!

Мари приподняла голову, увидела собачку и не смогла удержаться, рассмеялась сквозь слезы. Потом воскликнула, блеснув глазами:

—  Эх, была не была!

Минутой позже мы вместе появились на крыльце: прекрасная княжна и долговязый мальчишка с собачкой на руках.

Увидя девушку, Илья Захарович — нет, не он, а Степан Тимофеевич Разин — сильным прыжком соскочил с ладьи. Кинувшись навстречу, обнял, принял на руки. И тут же, только успели они подняться в ладью, снова грянули трубы, и всё вокруг заулыбалось, зашумело.

С Пушком на руках я торопился за ладьей. Вряд ли кто-нибудь обращал на меня внимание. Но сам-то я чувствовал себя победителем, почти что Дуровым. Пускай в прошлый раз не удался мой клоунский номер, но зато теперь... Разве я не помог Степану Разину? Разве не одолел зловредного Леонтия?.. Я вприпрыжку спешил за ладьей, и мне казалось, что на рукавах у меня звенят весело бубенчики и что каждый встречный любуется чудо-дрессированным Пушком. Да и собачка точно понимала свои заслуги: сладко жмурилась и облизывалась, опять и опять крутила пушистым хвостом.

После, когда демонстрация закончилась, Илья Захарович обратился к тете:

—  Не возражаете, если приглашу Марусю на торжественный митинг? Хотел бы и Шурика прихватить!

Как равный шагал я по улице между Марусей и Ильей Захаровичем. Они о чем-то ласково и тихо переговаривались, но до того ли было мне, чтобы прислушиваться: я все еще был переполнен праздничными впечатлениями.

А на базарной площади ждала неожиданность. Давно ли круглая дощатая постройка была бесприютной, заброшенной. Сейчас она стала неузнаваемой: заново покрашена, ярко освещена, гирлянды над входом и непрерывно идущий народ.

—  Как бы к началу не опоздать, — озабоченно сказал Илья Захарович. — Прибавим ходу!

Только успели мы занять места, как открылся митинг. И со всеми вместе я пел «Интернационал». И Илья Захарович, сняв шелковый алый бант, переколол его мне на грудь.

—  Ах, господин директор, — нежно прижала меня к себе Мари. — Ах, господин цирковой директор!

Но я не позволил ей так меня называть. Во-первых, не господин, а гражданин, пора бы это помнить. А во-вторых, я вовсе не директор, а клоун, и хочу всегда быть клоуном, только клоуном и ни на что другое не соглашусь!