"Современная теория сновидений. Предисловие и общая редакция Сары Фландерс" - читать интересную книгу автора

Высокое мнение Фрейда о своих открытиях, изложенных в «Толковании сновидений», означало, что дальнейшие исследования сновидений бросают прямой вызов всем психоаналитикам. На протяжении всей истории психоаналитического движения — недавно отметившего 100-летнюю годовщину великого открытия Фрейда — многие аналитики пытались связать первоначальное открытие Фрейда с последующими психоаналитическими перспективами.

В книге «Современная теория сновидений» сведены вместе некоторые из самых важных статей по этому вопросу за последние двадцать пять лет. Представленные работы принадлежат перу ученых широкого спектра аналитических школ Европы и Америки. Все они вдохновлены Фрейдом, но вносят новые измерения в понимание значения сновидения в клинической практике. Различные авторы видят сновидение по-разному: как свидетельство развития психоанализа, как разновидность переживаний человека, как способ адаптации, как индикатор конкретной формы психического расстройства, как осуществляемое им искажение значения.

«Современная теория сновидений» не только ознакомит читателя с современным состоянием этого вопроса, но и будет способствовать возрождению внимания к психическому процессу, который Фрейд считал краеугольным камнем психоанализа. Этот побуждающий к размышлениям сборник, дополненный содержательным предисловием и ясными комментариями редактора к каждой статье, будет полезен как преподавателю, так и клиницисту.

Сара Фландерс получила степень доктора английской литературы в Нью-Йоркском Государственном Университете, г.Буффало. Она член Британского Психоаналитического Общества и психоаналитик, занимающийся частной практикой.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Сегодня, почти столетие спустя после прорыва в понимании сновидений и функционирования бессознательной мысли, осуществленного Фрейдом, сновидение уже не занимает центрального места в психоаналитических дебатах. Хотя сновидения остаются классическим иллюстративным материалом в психоаналитических клинических работах, как заметила Элла Фримен Шарп, маятник, качнувшийся в 1937 г. в сторону от психоаналитического интереса к интерпретации сновидения, так и не вернулся в исходное положение (Sharpe, 1937: 67). И сегодня он не подвластен ни одной движущей силе или профессиональному мнению. Современные психоаналитики разговаривают на языке, который Андре Грин назвал языком полиглотов (Green, 1975), потенциально не понятном даже для зрелого и теоретически искушенного аналитика. Еще более усложнили, но одновременно и обогатили много сторонний интернациональный психоаналитический взгляд на сновидение неврологические исследования, прямо или непосредственно влияя на неустойчивое психоаналитическое единодушие. Однако составители надеются, что собранные ими статьи позволят читателю получить представление о диапазоне существующих в психоаналитической науке взглядов на сновидение.

В данном предисловии я вначале кратко изложу взгляды Фрейда на сновидения, а затем выборочно остановлюсь на последующем развитии представлений о снах и их роли в психоаналитическом процессе. Представленные ниже статьи я разделила на четыре части. Основу данного сборника закладывает представленная раньше других статья Масуда

[10]

Кана о взаимосвязи между классической теорией сновидения и психоаналитическим процессом. Вторая часть включает центральные работы классической полемики по вопросу: занимает ли еще сновидение «особое» место в клинической практике, и почему. В части третьей собраны работы французской и английской школ о процессе сновидения, а в четвертой описано развитие идеи от классического эго к современной самости психоанализа, главным образом в Соединенных Штатах. Читатель заметит, что эти статьи расположены в историческом порядке, что, по моему мнению, полезно при изложении развивающихся течений по мере того, как они укореняются в психоаналитических рассуждениях. Здесь мало повторений, но много разнообразной, иногда довольно сложной аргументации.

Исторические предпосылки

В 1932 г. Фрейд писал о теории сновидений: «Она занимает особое место в истории психоанализа и отмечает поворотный пункт; именно благодаря ей анализ сделал шаг от психотерапевтической методики к глубинной психологии» (Фрейд, 1932: 7). В этой же публикации он, основываясь на исчезновении специального раздела «Об интерпретации сновидений» из «Международного психоаналитического журнала», сетует на угасание интереса к сновидению (1932: 8). Его заявление, не свободное от чувства потери, гласит:

«Даже согласно моему нынешнему суждению, она содержит в себе самое ценное из всех открытий, что мне посчастливилось сделать. Подобное проникновение в сущность выпадает на долю человека лишь раз в жизни».

(Фрейд, 1931).

Если в 1920-х и в 1930-х годах психоаналитическое движение шагало под иную мелодию, то это потому, что вел его еще Фрейд, нацеливая на решение вопросов, пользую-

[11]

щихся устойчивым интересом: происхождение психозов, формулировка структурной теории, изучение ранних объект-отношений, проблема тревоги, осознание трансфера. Как сокрушаются многие современные аналитики (См. Бреннер в данном сборнике), Фрейд так до конца и не переделал теорию интерпретации сновидений, чтобы полностью привести ее в соответствие с более поздними концептуализациями, в особенности со структурной моделью психики. Он оставался верен своей первоначальной идее, выполненной без учета преимуществ последующей теории, хотя и дополнял ее продуманными примечаниями к каждому прижизненному изданию. Более того, в 1932 г. он писал, что теория сновидений была его «якорем спасения»:

«Когда я начинал сомневаться в правильности своих нетвердых заключений, мою уверенность в том, что я на правильном пути, возрождала успешная трансформация бессмысленного и запутанного сновидения в логический и понятный психический процесс сновидца».

(Фрейд, 1932: 7).

В том, что эта самая неустойчивая и загадочная сфера психики обеспечивала Фрейду его «якорь спасения», поддержку и опору в потенциально хаотической атмосфере консультативной комнаты, заключается тонкая ирония. Его преданность своей работе, его убежденность в ее центральном месте, несомненно, сказались на процессе ее изложения и на ее роли в его собственном самоанализе (Anzieu, 1986). Но Фрейд не одинок в своей оценке значения «Толкования сновидений». С его оценкой согласны некоторые из самых новаторских и упорных сторонников пост-фрейдистского канона, среди них Лакан и, совсем современный, Матте Бланко (Matte-Blanco, 1988).

Именно в «Толковании сновидений» Фрейд представил и раскрыл неотзывчивому научному миру сущность бессознательных психических процессов. Он пишет, что пришел к пониманию следующим образом:

[12]

«В течение многих лет я занимался (с терапевтической целью) раскрытием сущности некоторых психопатологических структур: истерических фобий, обсессивных идей и так далее. Фактически этот вопрос интересовал меня с того самого момента, когда из важного сообщения Й.Брейера я узнал, что раскрытие сущности этих структур (которые рассматривались как патологические симптомы) совпадает с их устранением [См. Breuer и Freud, 1895.] Если патологическую идею такого рода можно проследить до тех элементов психической жизни пациента, от которых она берет свое начало, то она немедленно разрушается, и пациент освобождается от нее... ... Именно в ходе таких исследований я пришел к интерпретации сновидений. Мои пациенты должны были сообщать о любой идее или мысли, возникающей у них в связи с определенной темой; кроме всего прочего, они рассказывали мне свои сновидения и научили меня, что сон можно включить в психическую цепочку, которую следует проследить в памяти от патологической идеи до ее истоков. Тогда это был лишь незначительный шаг к рассмотрению самого сновидения как симптома и к применению метода интерпретации, разработанного для симптомов».

(Фрейд, 1900: 100-1).

Сновидения, так же, как и симптомы, имеют свое значение и место в личной истории человека. По завершении интерпретации сновидение оказалось замаскированным удовлетворением желания, желания, спровоцированного встречами с реальностью предшествующего дня. Что-то пробудилось и объединилось с бессознательными инфантильными стремлениями, побуждениями, требующими галлюцинаторного удовлетворения. Работа сновидения состоит в том, чтобы удовлетворить, но одновременно и замаскировать бессознательное желание, которое могло бы потревожить сновидца и его сон. Интерпретация сновидения является нарушающей деятельностью; она аннулирует работу сна, снимает маску, переводит явное содержание сновидения обратно в стоящие за ним скрытые мысли.

[13]

Перевод возможен, ибо Фрейд открыл, что работа сновидения осуществляется в соответствии с механизмами, которые конденсируют и смещают значения, представляют и маскируют многочисленные слои значимости, представляют в видимой форме наслаивающиеся мысли, воспоминания и желания. Формулируя теорию сновидений, Фрейд настойчиво отмечал, что значение сновидения скрывается не в явном или поверхностном (манифестном) содержании, и не в эксцентричном или банальном его изложении. Фасаду сновидения нельзя доверять полностью, не стоит принимать его за чистую монету. Внешний вид повествования, истории, является «вторичной обработкой», соединением фрагментов, а не драматическим действием. Таким образом, сновидение Фрейда — нечто менее значительное, чем искусство. Значение сновидения можно открыть лишь после дополнительной работы, после того, как сновидец приведет ассоциации к событиям и мыслям предшествующего дня. Так определяется место обработанного сновидения в контексте личностных переживаний.

Десять лет спустя первого издания «Толкования сновидений» Фрейд добавил к своей теории латентного значения привилегированную форму образов сновидения (Фрейд, 1900: 350-80). Наряду с другими психоаналитиками он обнаружил, что некоторые образы повторяются, постоянны в своем значении и вызывают небольшое число ассоциаций. Это «символы» сновидения, в большей мере представления, чем маски, ибо, как говорил Фрейд, источник значения был узок, но почти до бесконечности всеобъемлющ: человеческое тело в целом, родители, дети, братья и сестры, рождение, смерть, нагота и, чаще всего, сфера половой жизни (Фрейд, 1916: 153). Место символического представления в сновидении упрочивает понимание сновидения как процесса созидательного и синтезирующего, в большей мере открывающего, чем скрывающего, маскирующего и защищающего. Символ сновидения связывает манифестное (явное) и латентное значения, несет в себе связи, а не расщепляет их. Однако несмотря на накопившееся число постоянных и поддающихся интерпретации символов; Фрейд, наряду с работой со снами, особо подчеркивает важность выявления

[14]

ассоциаций сновидца. Фрейд снова и снова предостерегает аналитика не обманываться манифестным содержанием, а искать его латентную мысль по ассоциациям к фрагментам сновидения. Это положение — догма Фрейда, или станет таковой. Никогда не доверяйте тому, что может казаться очевидным в сновидении, даже если сам Фрейд явно нарушает свое собственное предписание (см. статью Спаньярда в данном сборнике). Это один из самых трудных уроков, преподаваемых кандидатам в психоаналитики (Erikson, 1954). Стараясь уследить за градом материала, они должны помнить, что, даже если рассказываемое сновидение представляется единственной понятной информацией, само по себе оно не тот «спасительный якорь», за который следует держаться. Скорее это процедура, основанная на внимании к бессознательным процессам сновидца и, что не бесспорно, на способности сновидца к самораскрытию, а заключается она в том, чтобы ждать ассоциаций, способных (хотя и необязательно) открыть прямо противоположное очевидному. Именно на этом основании Фрейд построил свое утверждение о том, что интерпретация сновидений — это «царская дорога к бессознательному» (1900: 608).

Двадцать лет спустя после опубликования «Толкования сновидений» в работе «По ту сторону принципа удовольствия» Фрейд затронул то, что считал единственным исключением из своего фундаментального представления о процессе формирования сновидения. Он рассматривает компульсивность в трансфере, в жизни и в «травматических сновидениях», воспроизводящих незамаскированные болезненные переживания. Снова и снова возвращаясь к реалистичному изображению травмирующей ситуации, сновидения «пытаются справиться с раздражителями, вызывая тревогу, или (игнорируя последнюю) — травматический невроз» (Фрейд, 1920: 32). Поэтому сновидения, наблюдающиеся при «травматических неврозах», или «сновидения во время психоанализа, вызывающие в памяти физическую травму детства, невозможно классифицировать как исполнения желаний» (Фрейд, 1920: 32). Он пишет, что если существует нечто «по ту сторону принципа удовольствия, то можно ут-

[15]

верждать, что некогда было время, когда удовлетворение желаний не являлось целью сновидений» (с.33).

Повторение в материале сновидения травматического переживания — это идея, которую можно развивать почти до бесконечности. Первым это сделал Ференци:

«Мы все чаще и чаще сталкиваемся с тем, что так называемые отпечатки дня [и можно добавить жизни] в действительности представляют собой повторение симптомов травмы. ... Таким образом, вместо «сновидение является удовлетворением желания», более полным определением функции сновидения было бы: каждое сновидение, даже неприятное, представляет собой попытку овладеть травматическими переживаниями и уладить их, так сказать, в смысле esprit d'escalier*, что в сновидении в большинстве случаев сделать легче из-за уменьшения критической способности и преобладания принципа удовольствия»

(Ferenczi, 1931: 238).

Действительно, в подразумевающейся в каждом сновидении регрессии можно обнаружить потенциальную травму (Garma, 1966, см. Curtis и Sachs, 1976). Обладая характером бессознательных намерений, травма косвенно присутствует и в повседневной жизни (Sandier, 1976), в банальностях социального общения, а также в качестве эмоциональных напряжений в интимных отношениях. Сам Фрейд, продолжая свои исследования начал психической структуры, все больше и больше выделял «позитивный Ад» (Фрейд, 1916: 43) инстинктной жизни, потенциальную жестокость архаичного эго, полагая их опасностями развития человеческого младенца. Как Фрейд отмечал позднее, никому не удается избежать возвращающихся в сновидениях травм детских переживаний (Фрейд, 1932: 27-30). Психологи, изучающие «я» (Kohut, 1971, 1977), недавно воспользовались этой свя-

* Остроумие на лестнице (фр.), т.е. ситуация, в которой правильные (уместные) слова приходят позже, чем нужно и чем хотелось бы. — Прим. ред.

[16]

зью травмы с незамаскированным символическим материалом сновидения. В метафорически понимаемом явном содержании они видят раскрытие неустойчивого «я», находящегося на грани дезинтеграции, а сами зрительные образы считают основой связи безымянной тревоги или страха.

Хотя сам Фрейд обычно связывал сновидения с мыслительным процессом (Фрейд, 1925: 112), а травматические сновидения — с преодолением тревоги, он постоянно описывал работу сновидения как характерную для функции поддержания сна. Относительно более широкой адаптивной функции сновидения он был осторожен, более осторожен, чем большинство современных аналитиков:

«Ошибочно говорить, что сновидения занимаются актуальными жизненными задачами или пытаются найти решение повседневных проблем. Это дело предсознательной мысли. Полезная работа так же далека от сновидений, как и намерение передать информацию другому человеку. Когда сновидение имеет дело с проблемой реальной жизни, оно решает ее подобно иррациональному желанию».

(Фрейд, 1925: 127).

Конечно же, существует различие между взглядом на сновидения как на способ разрешения проблем (French и Fromm, 1964), и взглядом на интегрирующую функцию нормальных сновидений, потенциально отражающих внутреннюю силу эго и даже укрепляющих ее (Ханна Сегал, в этом сборнике) или интегрирующих новое понимание с установившимися структурами (Palombo, 1978: Гринберг и Перлман в этом сборнике), оберегающих и помогающих структуре, связанной с развитием (Fosshage, 1983; Этвуд и Столороу в этом сборнике). Несомненно, внимание к интегрирующей функции сновидения возникло благодаря соединению БДГ*-исследований и традиционной эго-психологией (см. работу Гринберга и Перлмана в этом сборнике). За последние десятилетия

* БДГ — быстрое движение глаз, стадия сна, характерная наличием сновидений. — Прим. ред.

[17]

исследователи записали в лаборатории множество сновидений, явно связанных с проблемами субъекта в психоанализе.

Появление в работах Фрейда структурной модели, расширенных концептуализации эго, выполняющего синтезирующую или интегрирующую функцию как днем, так и ночью, как сознательно, так и бессознательно, в конечном итоге привело к более четкому определению континуума сновидения. Существуют «сновидения сверху и сновидения снизу» (Фрейд, 1925: 113) или, скорее, сновидения «выходящие или из ид, или из эго». Однако сновидение у Фрейда всегда «находит во время сна подкрепление от бессознательного элемента» (Фрейд, 1940: 168). В «Толковании сновидений» он пишет, что «владелец» дневной мысли требует «капитала» желания из бессознательного (Фрейд, 1900: 561).

В 1938 г., за год до своей смерти, Фрейд предложил переработанное понимание сновидения с точки зрения практикующего психоаналитика:

«каждое сновидение, находящееся в процессе формирования, предъявляет эго требование — удовлетворить инстинкт, если сновидение берет свое начало в ид; разрешить конфликт, устранить сомнение или сформировать намерение, если сновидение берет свое начало от отпечатка предсознательной деятельности в бодрствующей жизни. Однако спящее эго сосредоточено на желании поддерживать сон, оно воспринимает это требование как тревогу и стремиться избавиться от нее. Эго удается сделать это посредством того, что представляется актом повиновения: оно удовлетворяет требование тем, что в данных обстоятельствах является безопасным удовлетворением желания и таким образом избавляется от него»

(Фрейд, 1940: 169-170).

Таким образом, Фрейд показывает, насколько он подошел к теоретическому признанию возможности, что роль эго в формировании сновидения заключается в разрешении проблем, и что центральной темой каждого сновидения выступает замаскированное удовлетворение желания.

[18]

То есть, сновидение Фрейда — это нечто меньшее, чем интеграция, синтез, творчество или реалистичное разрешение проблем. Тем не менее, основание интерпретации сновидения изменилось: сновидение, воспроизводящее конфликт, в психоанализе рассматривается не как раскрытие бессознательного желания, а как укрепление эго перед лицом требований как ид, так и суперэго (см. работу Бреннера в этом сбонике).

Что касается рекомендаций по использованию интерпретации сновидений в процессе психоаналитического лечения, с ними полезно познакомиться по небольшой, но блестящей работе Эллы Фримен Шарп «Анализ сновидений» (1930), написанной на основании лекций, прочитанных в Британском Обществе в 1930-х годах. Автор рассматривает сновидение в рамках психоаналитической задачи, определяемой, в соответствии с более поздними работами Фрейда, как «расширение границ эго в сложной психической перестройке посредством динамики трансфера». Результатом успешного анализа является эго, способное «выдерживать инстинктивные импульсы и рациональным и эффективным образом справляться с ними в общественной жизни, что соответствует модификации бессознательного суперэго» (Sharpe, 1937: 17). Анализ сновидения имеет решающее значение для этого процесса, так как «ассимиляция бессознательного знания посредством эго является существенной частью психического процесса». Более образно, с высоким художественным мастерством она описывает лежащий в основе всякой интерпретации принцип как «выражение неизвестного, скрытого в известном, на языке индивидуума» (с. 18). То есть, образ сновидения берет свое начало от переживания, которое оно таким образом раскрывает.

Но это не единственное связующее звено между сновидением и поэзией. Элла Фриман Шарп, приписав образам сновижения и механизмам работы сновидения законы языка поэзии, первой совершила прыжок, ставший известным благодаря Лакану. Приравняв конденсацию и смещение к метафоре и метонимии, как позднее это сде-

[19]

лал Лакан*, она уподобила сновидение поэзии и драме и тем самым признала его сохраняющим и выражающим некое значение. Конденсация, подобно метафоре, подразумевает тождественность или подобие, в то время как смещение, подобно метонимии, подразумевает «перенос названия» одной вещи на другую, целого на часть**. Несмотря на это признание потенциальной многозначительности образов сновидения, она тем не менее скрупулезно настаивает на внимании к латентному содержанию, к мыслям, скрытым за видимыми образами манифестного содержания (с. 75). Подобно Фрейду, она открыто выражает свое подозрение относительно использования сновидения в качестве сопротивления психоаналитическому лечению. Хотя Шарп проводит сравнение между сновидением и искусством, она против понимания сновидения как целого и, тем самым, подобно Фрейду, подтверждает различие между сновидением и произведением искусства. Наряду с актуальностью изложения, для Шарп характерно сосредоточение внимания на функции сновидения в рамках трансфера; такой акцент присущ большинству представленных в данном сборнике статей.

Подготавливая лекции для Британского Общества, уже хорошо знакомого с новаторским использованием Мелани Кляйн игры в психоанализе детей, Шарп сравнивает сновидение с детской игрой и драмой. Развивая представления как Фрейда (1917: 223), так и Кляйн, она приравнивает явление сновидения к проекциям «я» (Sharpe, 1937: 59), связывая это с воплощением внутренней драмы. Сюжет сно-

* Здесь есть, мягко говоря, неточность. Лакан приравнял метафору к симптому, а метонимию — к желанию. См. «Функцию и поле речи и языка в психоанализе», где Лакан пишет как о вышеупомянутом приравнивании, так и об уровне американского психоанализа вообще — Прим. ред.

** Это весьма вольные (чтобы не сказать больше) трактовки метонимии и метафоры. Заинтересованный читатель может обратиться хотя бы к «Лингвистическому энциклопедическому словарю» под ред. В.Н.Ярцевой, М., 1990. Там в соответствующих статьях он прочтет нечто другое — Прим. ред.

[20]

видения и трансфер пациента на аналитика, персонажи сновидения и процесс, названный Кляйн в конечном итоге «проективной идентификацией» (Klein, 1946), явно связаны. Принимая во внимание функцию сновидения, Шарп постоянно напоминает читателю о двуличности, присущей его цензуре, и о неясности, обусловленной необходимостью перевода мысли в зрительные образы в процессе сновидения. Толкователь стоит перед выбором: что в процессе сновидения и в его изложении ведет к эмоциональному росту и расширению осознания, а что служит для защиты существующего modus vivendi (образа жизни), каким бы он ни был? Эта двойная задача характерна для психоаналитика: достичь трудно дающегося равновесия между «готовностью подозревать и готовностью выслушать; обетом скрупулезности и обетом покорности» (Ricoeur, 1970). И, конечно же, поэтому ассоциации служат важными ключами для понимания сновидения.

Такой последовательный лейтмотив работы Фрейда, как недоверие в отношении манифестного содержания сновидения, стал установившейся практикой в значительной части психоаналитического мышления. В своей знаменитой статье «Сновидение в психоанализе», 1954, Эрик Эриксон предостерегает от банального недооценивания адаптивных функций эго, успешно раскрываемых в сновидении. Анализируя сновидение об инъекции Ирме, первое в «Толковании сновидений», сновидение, использовавшееся для раскрытия многозначительности, стоящей за фрагментами сна, Эриксон рассматривает манифестное содержание, чтобы понять, что оно раскрывает. Называя его более чем просто «шелухой, скрывающей зерно истины», скорее «отражением специфического пространственно-временного измерения эго индивидуума, сферой деятельности всех его защит, компромиссов и достижений» (Erikson 1954: 21), он приводит доводы в пользу эстетической восприимчивости фасада •сновидения, продукта наблюдающего сон эго. Привнося в изучение сновидения акцент эго-психологов на интегрирующую и адаптивную функцию сознания, он показывает, что наблюдающее сон эго борется со стрессом творческой работы, конфликтами лояльности, напряжением сильных

[21]

противоречивых чувств. После Эриксона это сновидение вновь изучали Шур (Shur, 1966), Гринберг (Greenberg, 1978), Махони (Mahoney, 1977), каждый из них в его манифест-ном содержании, а в случае Махони — в языке изложения сновидения, находил глубокое значение скорее в том, что оно содержит и выражает, чем в том, что скрыто за образами сновидения.

Бертрам Левин, работая в 1940-х и 1950-х годах в Америке и развивая представление Фрейда о подразумеваемой во сне и в сновидении временной и топографической регрессии (Фрейд, 1917: 22), начал изучение особенностей сновидения, связав его с психоэмоциональным развитием. Как Фрейд провел аналогию между сном и возвращением в лоно, так Левин связал сновидение и «экран», на который оно проецируется, с интернализированной материнской грудью, первым объектом индивидуума (Lewin, 1946). Левин также связал психоаналитическую ситуацию с явлением сновидения (Lewin, 1955), что вызвало определенный резонанс. Кроме того, следуя Фрейду, чья теория получила подтверждение исследованиями БДГ, он отмечает высокий уровень возбуждения, связанный со сновидением (Jones, 1970), и сравнивает ритмы бодрствования и сна, сна со сновидениями и без сновидений с потенциально пробуждающим влиянием психоаналитика. Он пишет: «Аналитик, так же, как и отпечаток дня, неизбежно служит пробудителем ... действия аналитика постоянно направлены на то, чтобы отчасти пробудить пациента или немного усыпить его, успокоить или возбудить» (Lewin, 1955). И далее, «пробудить — значит отнять от груди и, как вариант, — вернуть обратно в этот мир». Язык, употребляемый здесь для описания аналитической роли, возможно, спорно запечатлевает историю аналитика как гипнотизера. Однако эта формулировка подразумевает степень внутренней безопасности, необходимую для сна, сновидения и для пробуждения, подобную степени безопасности, необходимой для пересказа сновидения аналитику, на которого можно положиться. Аналогичным образом поясняется и исторически восстанавливается центральная роль трансфера, равно как и представление об аналитике как о защитнике раскрытия, включающего

[22]

интерпретацию сновидения в рамках психоаналитического процесса. Вдохновенное представление Левина об экране сновидения остается плодотворной концептуализацией, которую в этом сборнике развивают Кан, Понталис и Гемайл. Левин определил нить, связующую сновидение, психоаналитический процесс, регрессию на службе эго и творчество, уделив особое внимание границам, очерчивающим эти процессы. Он является ключевой фигурой в истории психоаналитического внимания к сновидению. В отличие от большинства других авторов, для Левина критерием служит сновидение. В этом он отличается от Кляйн, Винникотта, Биона, Лакана, оказавших большое влияние на развитие психоаналитического мышления, но сосредоточенных больше на развитии и характере символических процессов.

Хотя Винникотт сравнительно мало говорил непосредственно о сновидениях, он много и влиятельно писал об эволюции игры, и его соображения о развитии этой символической способности оказали влияние на подход многих психоаналитиков к сновидению. Тот факт, что игра детей богата эмоциональными и символическими значениями, явился важным вкладом в исследования Кляйн, дополнением, широко поддерживающим понимание коммуникативного потенциала сновидения, значения, содержащегося в образах. Последующие исследования Винникоттом развития и функции игры проясняют роль сновидения, его место в эмоциональной и психической жизни и в аналитическом процессе. Способность к игре развивается из отношения ребенка к матери, из первоначального «удерживания» эмоциональной напряженности младенца, из ее зеркального признания или отражения потребностей ребенка и его психической реальности. Это удерживание вместе с удовлетворением потребностей ребенка ведет, по мнению Винникотта, к временной иллюзии слияния, которая, как это ни парадоксально, поддерживает растущую способность переносить реальность отделения и потерю всемогущества. Решающий шаг, с точки зрения Винникотта, заключается в привязанности к конкретным объектам, особым звукам или образам, символизирующим обладание матерью и единение с ней. Эту иллюзию поддерживает «переходный» объект. Из

[23]

этого восприятия развивается переходная деятельность или игра, переходное пространство (Winnicott, 1971), где развивающийся ребенок может играть. Винникотт, как и Марион Милнер (Milner, 1952), ставит ударение на творческой необходимости иллюзии, на обучении игре и на сновидении как форме переходного пространства, защищенного, пусть временно, от вторжения реальности. Все культурные явления происходят в переходном пространстве, все творчество также совершается в формально очерченном пространстве, в пределах страницы, полотна, сцены, а внутренне — посредством способности организовать игру. Способность временно отказаться от неверия, отдать свое «я» сну и сновидению или грезам и свободной ассоциации зависит от чувства безопасности, от границ, от того, что Дидье Анзье назвал «психической оболочкой» (Anzieu, 1989). Аналогично, способность иметь сновидение и размышлять о нем зависит от способности различать состояния сна и бодрствования, сон и реальность, символическое и конкретное. В центре внимания многих работ этого сборника становится обретение в аналитической ситуации возможности использовать сновидение.

Исследования Винникоттом развития способности играть дополняется гипотезой Биона касательно развития способности удерживать чувства и мысли (Bion, 1962a). Бион начинает с кляйнианской концепции проективной идентификации и привносит сюда идею матери, матери восприимчивой, могущей принимать на себя полную силу проекций ребенка, понимать и тем самым делать их терпимыми для ребенка, пригодными для вмещения. Ребенок интернализирует вмещающую функцию, а вместе с ней и психическое пространство для обдумывания, символической обработки или осуществления того, что Бион назвал альфа-функцией (Bion, 1962a). Если чистые, причиняющие боль ощущения остаются без ответа, не принимаются, не удерживаются и не трансформируются материнским вниманием, тогда ребенок не интернализирует способность переносить ощущение и остается во власти чистых необработанных психических событий, проявляющихся позднее как психотическое мышление. По мнению Биона, последовате-

[24]

ля Кляйн, все это намного больше связано с перенесением болезненного переживания, чем удовольствия, что, вероятно, согласуется с общим направлением мышления самого Фрейда относительно развития эго, значения агрессии и опасностей зависимости в эволюции психики.

С этой точки зрения на функцию сновидения, лучше всего изложенной в данном сборнике Ханной Сегал, отношение эго к своим объектам не отрицается, а зачастую оценивается в континууме, определяющем крайнюю границу проективных процессов, направленных на избавление от неприемлемых или невыносимых ощущений и, наконец, на их удаление. Уклонение от признания, конечно же, является, согласно Фрейду, мотивом значительной части работы сновидения. Однако маскировка представляет собой концепцию, качественно отличную от крайних проективных форм изгоняющих процессов, выделяемых многими кляйнианцами. В конечном итоге эти процессы нарушают различение сна и бодрствования, реальности и фантазии, первичного и вторичного процессов, а при психозах разрушают хрупкие границы, неспособные удержать пространство сновидения.

Таким образом, переключение психоаналитического внимания на ранние стадии развития эго, особенно на приобретение способности символического изображения, привело к сосредоточению усилий на достижении функции сновидения. В целом психоаналитики переносят процесс изложения сновидения в лучше понимаемый континуум развития эго, а в лечении — в контекст, созвучный прежде всего тем развитиям, которые проявляются в трансфере пациента и контр-трансфере аналитика. Этот трансфер понимается с точки зрения как ранних, так и более поздних объект-отношений, страхов и желаний, развивающих саму способность спать, видеть сновидение, а затем вспомнить его и рассказать в достаточно благоприятной психоаналитической ситуации. Быть свидетелем этого замечательного достижения, способствовать восстановлению способности, когда она нарушена, когда границы эго или «психической оболочки» (Anzieu, 1989), очерчивающие процесс сновидения, слишком жесткие, хрупкие или нарушены, — в этом состоит привилегия психоаналитика.

[25]

О составе книги

Этот сборник статей, большая часть которых впервые появилась в журналах, составлен по историческому и концептуальному принципу, а работы выбраны либо потому, что представляют собой особый вклад в проблему интерпретации сновидений, либо потому, что предлагают полезное и сравнительно современное обобщение какой-нибудь конкретной точки зрения.

Масуд Кан начинает этот сборник работой, написанной в 1962 г., где кратко рассматривается взаимосвязь между аналитическим процессом и классической психологией сновидения, а также соответствия между планом анализа и использованием сновидения в повседневной жизни. Развивая положения Левина и Криса, он предоставляет ценное резюме способностей эго, требующихся как для формирования «хорошего сновидения», определение которого он дает, так и для образования «хорошего психоаналитического сеанса» (Kris, 1956). Он закладывает прочную основу для понимания склонности взволнованных пациентов к злоупотреблению функцией сновидения или к ее нарушению и, соответственно, к извращению, избеганию или разрушению границы аналитической ситуации и самого анализа. Многие статьи из третьей и четвертой части этого сборника построены на аналитическом материале встревоженных и ранимых пациентов. Авторы рассматривают место функции сновидения, определяемое в ходе психоанализа у пациентов, которым «хорошее сновидение» или «хороший аналитический сеанс» даются с большим трудом.

Хотя ряд важных работ оказались не включенными в этот сборник, следует отметить, что за последние четверть века работ о сновидениях вышло мало. По мере того, как психоаналитическое мышление все больше и больше сосредотачивалось на состоянии эго пациента, а трансфер стал прямой дорогой к пониманию эмоциональной и психической жизни пациента, уменьшение роли интерпретации снови-

[26]

дения в аналитической практике отразилось в сокращении количества журнальных статей, посвященных сновидениям. В 1967 г. известная группа американских аналитиков, исследовательская группа Криса под руководством Чарльза Бреннера, рассмотрела место сновидения в клинической практике. Результаты ее работы были доложены Гебертом Уолдорном (1967). Они пришли к выводу, что изложение сновидения — не такая уж и уникальная форма передачи информации. Логика структурной теории личности, дифференциация ид, эго и суперэго, находящихся в постоянном напряжении, подразумевают повсеместность бессознательной фантазиии. В связи с тем, что бессознательная фантазия постоянно оказывает давление на эго, она наполняет всю повседневную деятельность и каждую аналитическую коммуникацию (Waldorn, 1967).

Во втором разделе представлены две статьи, занимающие решающее положение в дискуссии по вопросу: должно ли сновидение сохранить свое особое место в психоанализе. Исследования группы Криса предшествуют приведенной в сборнике статье Бреннера, явно выступающего за снижение значения сновидения, вместе с топографической моделью психики, в качестве основания для психоаналитических размышлений. Эта точка зрения имеет своих противников, но, вероятно, более известного, чем P.P. Гринсон*, среди них нет. Его статья, включенная в сборник, представляет резкое возражение против позиции, так четко аргументированной Бреннером. Гринсон пишет о том, что он считает отходом от волнующего богатства бессознательной ментальности. Способы передачи информации не равноценны: наилучшим окном во внутренний мир служит сновидение, идеальной формой свободных ассоциаций выступает сновидение, наилучший доступ к детским переживаниям, надежду пробудить детские воспоминания дает сновидение.

В этой статье Гринсон обращает внимание не только на тех аналитиков, которые, по его мнению, слишком

* На русский язык переведено его фундаментальное руководство «Техника и практика психоанализа» (Воронеж, НПО «Модэк». 1992). - Прим. ред.

[27]

опасаются бессознательного, но и на тех (определенных здесь как кляйнианцы), кто, на его взгляд, слишком убежден в своем понимании бессознательной фантазии, чересчур вольно трактует символизм сновидения и пренебрегает ассоциациями пациента, а значит — развивающейся связью с бессознательным пациента. Сновидение, каким бы ни был аналитический отпечаток дня или значение трансфера, представляет собой личное творение пациента, обработку его переживаний, понимание которых выстраивается в анализе, а не навязывается. Он цитирует Фрейда, часто выступавшего против псевдонаучной виртуозности в интерпретации сновидений (Фрейд, 1916: 151). Кроме того, Фрейд отмечал, что, зная личность сновидца, его жизненную ситуацию, а также впечатления предшествующего сновидению дня, интерпретацию сновидения можно произвести немедленно, при условии, конечно же, что аналитик знаком с бессознательным символизмом (Фрейд, 1916: 151-2). Однако Фрейд ясно заявляет, что такая «виртуозность» не способствует активному включению пациента в процесс анализа, как бы она ни проясняла ситуацию для аналитика.

Статьи, собранные в третьей части, объединены интересом к символическим процессам в целом, отношенем этих процессов к состоянию, к эго и, в особенности, к взаимосвязи сновидения и психоанализа сновидца. Для размышлений большинства авторов раздела характерно хорошее знакомство, а в некоторых случаях творческий конфликт с работами Мелани Кляйн. Ее исследования детской игры явились предпосылкой не только ее собственного вклада в понимание примитивных тревог и защит (Klein, 1955), но также послужили изменению и коррекции взглядов Винникотта и Биона, в свою очередь также оказавших влияние на представленных здесь авторов. К кляйновскому пониманию богатого символического значения детской игры Винникотт и Бион добавили представления об эволюции этой способности, ее становлении в ходе первичной взаимосвязи с «хорошей» матерью. То, что ребенок интернализует или обучается на собственном опыте, является способностью вмещать в себя, обрабатывать элементы влечений, думать, ждать,

[28]

играть и видеть сновидения. Под влиянием Винникотта Масуд Кан вводит термин «пространство сновидения» и описывает развитие этой концепции в статье, включенной в сборник. Она

«... постепенно выкристаллизовалась из размышлений по поводу терапевтических консультаций детей Винникоттом с использованием «игр с рисунками», так достоверно и ярко описанных в его книге «Терапевтические консультации в детской психиатрии». В своей клинической работе со взрослыми я стал замечать, что они могут использовать пространство сновидения таким же образом, как ребенок использует переходное пространство листа бумаги, машинально рисуя на нем. Кроме того, для меня было важно разграничить процесс сновидения, выражающий бессознательные импульсы и конфликты, и пространство сновидения, где сновидение реализует все это».

Способность создать и использовать пространство сновидения становится целью психоаналитического процесса и признаком развивающегося психического здоровья. Обучение такому использованию — это обучение тому, как принимать собственное «я» («истинное я» по Винникотту) и жить с ним. Сновидец, равно как и играющий ребенок, в этой перспективе священен и обособлен, выразителен и ценен, прежде всего, индивидуальностью, опознание и пробуждение которой и представляет цель анализа.

Статья Ханны Сегал выделяет конструктивный, «перерабатывающий» потенциал сновидения, а затем, с кляйнианской точки зрения, автор раскрывает возможное злоупотребление функцией сновидения, особенно в анализе тревожных пограничных пациентов, борющихся с психотическими элементами своих личностей. Сегал показывает, как пространство сновидения можно использовать для отщепления и «удаления» важных эмоциональных осознаний. Для пояснения она использует предложенную Бионом антитезу между проекцией и удержанием в себе, мышлением и выражением бессознательного в поведении, переработкой и

[29]

удалением, и добавляет важное различие между символизмом и символическим приравниванием. Ее анализ сновидения в аналитической ситуации наполнен кляйнианским акцентированием развития «депрессивной позиции», фундаментальным эмоциональным принятием границ «я», ограничением проективных возможностей, признанием внутренней и внешней реальности. Прийти к аналитику со сновидением для анализа, а не для того, чтобы избавиться от него, — значит принять анализ, все его ограничения и границы, равно как и творческий потенциал аналитического пространства. Такое принятие даже для «хорошего невротика» служит поводом для сожаления, несмотря на то, что дает надежду на рост реалистичности.

Введение и развитие пространственной метафоры по отношению к мысли, сновидению, игре и эмоциональному росту отмечает значительную веху в истории психоаналитического мышления. Она привносит новое измерение в понимание аналитического процесса и поддерживает заявление об особенной пользе аналитической ситуации, как сказал Масуд Кан в первой статье этого сборника. Привилегия использовать «обрамленное пространство» аналитической ситуации (Milner, 1952, 1957) позволяет вновь заняться фундаментальной задачей изучения и восстановления вмещающей (контейнирующей) способности эго. Статья Понталиса «Сновидение как объект» продвигает это фундаментальное занятие еще на один шаг вперед. Он подчеркивает добавившиеся границы, а также воссоединение с восприятием безграничности, реализуемое в приходе со сновидением к аналитику. Представленное сновидение, никогда не являясь сновидением самим по себе, так регулирует отношения, что они становятся более гармоничными, обеспечивая, с одной стороны, союз, а с другой — автономию участников. Сновидение настаивает на уединенности и тайне пациента, ограничивает интерпретацию и даже трансфер. Здесь Понталис подчеркивает, вслед за Винникоттом, роль пространства между матерью и ребенком, аналитиком и пациентом, выступает против терроризма интерпретации, угрожающего пониманию проявлений трансфера. Интересно, что в этой статье он не ссылается на Биона, чья кон-

[30]

цепция «контенгирования» восстанавливает межличностные границы.

В статье Понталиса отчасти выражена история понимания культурного и психического пространства в психоанализе. Действительно, она насыщена намеками и ссылками на историю интерпретации сновидения в рамках аналитического процесса. Понталис выдвигает собственные идеи относительно возможности извращения интерпретации сновидения, который сам по себе, напоминает он (вслед за Фрейдом), может быть злоупотреблением функцией сновидения. Неизбежная двусмысленность сна связывается с гипотезой Понталиса о том, что «каждое сновидение обращается к материнскому телу настолько, насколько оно является объектом анализа» и, конечно же, объектом опасным. Экран сновидения и модальность визуального образа обладают защитными свойствами: визуальное подразумевает расстояние, наличие объектного отношения, а не отсутствие объекта. Экран сновидения проводит границу, служащую «щитом» от травматического потрясения, границу, которую аналитик должен неукоснительно соблюдать, а при необходимости — помочь провести или восстановить, как считают Сегал, Кан, Стюарт, Гемайл и Анзье. Две статьи в этом разделе описывают случаи анализа, где сновидение восстанавливает свою функцию: в работе Гарольда Стюарта изложена эволюция способности видеть сновидение в связи с развивающейся зависимостью пациента от аналитика. Способность видеть сон соответствует росту эго, отражающему изменение в трансфере. Это очень точное описание аналитического процесса, проясняющее взаимосвязь растущего сближения пациентки с аналитиком и ее связи со своими сновидениями.

В более поздней статье Гемайла автор предлагает обширное исследование развития эго молодого шизоидного мужчины, неспособного видеть сновидения до тех пор, пока аналитик не помог ему вернуть те части «я», которые он не в силах был вынести. Аналитическое выслушивание и интерпретирование, в ключе концепции Биона о материнском удерживании, способствуют интернализации вмещающей функции пациента. Здесь Гемайл связывает такой при-

[31]

емник с концепцией экрана сновидения Левина, которую развивает, связывая с тактильными ощущениями ранних отношений матери и ребенка. Как указывает Гемайл, все эти элементы затрагивал Левин в работе о сновидениях и аналитической ситуации.

Работа Анзье, озаглавленная «Пленка сновидения», представляет собой главу его книги «Поверхностное* эго». Он проводит аналогию между «психической оболочкой» поверхностного эго и экраном сновидения, «пленкой сновидения», его визуальной оболочкой. Функция последней заключается в восстановлении разрывов поверхностного эго, произошедших в течение дня, повреждений от дневного функционирования (ср. представления Ференци). Он описывает анализ, где появление сновидений следует за признанием смешанных и нарушенных границ пациентки. Вслед за важным инсайтом в ее анализе, сновидения этой пациентки внезапно становятся частыми, исключающими даже аналитика из того, что он считает важным моментом ее психического развития. Восстанавливаются границы интерсубъективности, или, словами Анзье, ее сновидения сплетают «новую психическую оболочку взамен несовершенного щита». Так он описывает возвращение «я» и сновидения в концептуально обогащенное телесное эго (Фрейд, 1923), также как и концептуально обогащенный «предохранительный» щит (Фрейд, 1920).

Статьи четвертой части этого сборника отличаются тяготением к эго-психологии. Знаменательно, что эго-психологи приблизились к большему признанию значения, содержащегося в манифестном содержании сновидения, чем в латентном. Акцент Хартмана на важности адаптивной функции эго по отношению к реальности, вдохновляет это интеллектуальное развитие (Hartmann, 1939; Greenberg и Mitchell, 1983). Статья Гринсона из второго раздела явно протестует против этой перемены в психоаналитическом мышлении, переключения внимания по направлению к функции эго по овладению реальностью и против сомни-

* Здесь и далее "Skin Ego" переводится как поверхностное или кожное эго. Имеется в виду проекция эго на экран или кожу (груди). — Прим. ред.

[32]

тельного отхода от ид, жизни инстинктов и глубинных слоев психики. Этот сдвиг, каким бы ни было его влияние на фундаментальные психоаналитические изыскания, дал основу для свежих рассуждений о сновидениях. Разграничительная работа Эриксона «Специфика сновидений в психоанализе» (1954), где он изучает богатые адаптивные намеки в манифестном содержании сновидения «Об инъекции Ирме» Фрейда хорошо соответствует статьям последней части данного сборника. Кроме того, Эриксон помещает в центр психоаналитического внимания проблему идентичности. Хотя нить такого интереса уводит в поток психоаналитического мышления, принимающего целостность «я» в качестве центрального фокуса аналитического процесса, в том числе и при толковании сновидений, этот аспект взглядов Эриксона не удостоился внимания в данном сборнике. Его вытеснила более радикальная ориентация на «я» Кохута (смотрите работу Этвуда и Столороу). Подобным же образом интригующий, основанный на теории объектных отношений подход Марка Канзера, связывающий значение внутреннего объекта с формированием сновидения и пересказом его аналитику (Kanzer, 1955), имеет более непосредственное отношение к статьям третьей части.

Если внимание к интернализованным и символическим коммуникативным процессам объединяет работы четвертого раздела не так заметно, как предшествующих, то в нем зато более последовательно обсуждаются проблемы манифестного содержания сновидения, в особенности экспрессивной и интегрирующей функции. Достойно внимания, что на Эриксона, творческого человека, произвела впечатление богатая символическая многозначимость детской игры (Erikson, 1954). Однако на аналитической подготовке Эриксона больше сказалось влияние Анны Фрейд, чем Мелани Кляйн (Young-Bruehl, 1989: 176); к тому же он практиковал в Америке, где в психоаналитической среде преобладала эго-психология. Его тезис о значении явного (манифестного) содержания, наполненный художественной восприимчивостью к многозначительности детской игры, равнозначен открытому спору с

[33]

Фрейдом, упорно подчеркивавшим опасность анализа непосредственно по манифестному содержанию.

Первые две статьи этого раздела в качестве отправной точки выбирают некоторый аспект манифестного сновидения и его полезность в клинической ситуации. В своей работе Спаньярд блестяще преподносит очень полезную историю изменения позиции Фрейда к манифестному содержанию и историю развития последующих подходов к интерпретации сновидения, включая такую крайнюю направленность, как упор на разрешение проблем, имевшую сильное влияние в Америке (French и Fromm, 1964). Спаньярд утверждает, что фасад сновидения — это то место, откуда пациент начинает, и поэтому самая доступная точка соприкосновения с актуальным конфликтом. Он подкрепляет свои доводы тщательной оценкой противоречий Фрейда при анализе своих собственных сновидений. Спаньярд привлекает свидетельства лаборатории по изучению сна, чтобы оправдать свое внимание к манифестному содержанию. Эта тенденция есть и в статье Гринберга и Перлмана. Они описывают случай пациента, проводившего ночью исследования в лаборатории по изучению сна и одновременно проходившего анализ. С их точки зрения, дневные и ночные задачи эго удивительно похожи, хотя язык сновидения иной, уникально личный. Вслед за Иоффе и Сандлером (Joffe и Sadler,1968), Гринберги Перлман видят работу эго в сновидении как создание новых организаций идеального состояния «я» ради ощущения безопасности. То, что такие идеальные состояния трудно отбросить, вносит свой вклад в появление инфантильных желаний и соответствующий аспект функции сновидения.

Когда Сесиль де Монжуа (Cecily de Monchaux) спрашивает, почему пациенты приносят свои сны, ее ответы, опять же выраженные в терминах эго-психологии, проводят всякого рода хорошие адаптивные причины. Как сказал ей один пациент, сновидения, из-за своего «разорванного характера», могут выдерживать невыносимое, брать на себя часть «груза», отодвигать ощущение трансфера в прошлое, конструктивно расщеплять значение до тех пор, пока не будет возможна реинтеграция. Это хорошая и полезная форма рас-

[34]

щепления, созидательная диссоциация, модификация ответственности и отдаление эмоционального переживания, «путь к примирению двух сторон, всегда присущих любому спору в бессознательном». В статье Сесиль де Монжуа использованы многие защитные и потенциально отрицательные характеристики деятельности эго, установленные кляйнианскими мыслителями — в частности, эвакуативная функция сна — и она находит им конструктивное употребление. Она рассматривает сон как шаг в поступательной интеграции, или, в терминах Винникотта, как переходную деятельность. Я думаю, ее работа служит прекрасным примером для сравнения со статьей Понталиса, использующим совсем иной язык и аргументы для аналогичного подчеркивания полезности сновидения в анализе.

Концепция господства соединилась с идеей связывания, буквально в форму образов манифестного сновидения, невыразимого страха перед травматическим распадом, психозом. Эта идея принесла плоды в среде психоаналитических мыслителей классической ориентации, наилучшим образом представленные в работе Сокеридса (Socarides,1980) «Перверсные симптомы и манифестное сновидение о перверсии», появившейся в недавнем разностороннем сборнике американских статей о сновидении (Natterson, 1980). В более поздней статье Этвуд и Столороу обращаются к адаптивной функции галлюцинатрной яркости образов сновидения. Пытаясь увидеть психическую цель в самой галлюцинации сновидения, они предполагают, что функция образов сна состоит в том, чтобы «упрочить центральные организующие структуры субъективной жизни сновидца». Эта функция преобладает над остальными, включая обработку противоречивых желаний, когда «я» грозит дезинтеграция или психоз. То есть, предполагая, как например Ханна Сегал (в этом сборнике), слияние конкретизированных образов сновидения и дезинтеграции границ эго, авторы приписывают иную функцию конкретизации, понимая ее как попытку усилить чувство идентичности или ощущение «я», а не как продукт разрыва отношений между «я» и объектом, символом и символизируемым. Аналитик рассматривает повторяющиеся сновидения (подобно ритуализирован-

[35]

ным, мазохистским или эксцентричным действиям) как попытки поддержать ощущение цельности собственного «я», какими бы компульсивными или жестокими они ни были. Этвуд и Столороу по мере продвижения аналитической терапии наблюдают у своей пациентки развитие способности отказаться от части своего всесилия и жестокости, способности символизировать и использовать слова в терапевтических взаимоотношениях. Интересно, что в этой статье не определено, как пациент использует аналитика, кроме того, авторы мало внимания уделяют деструктивному характеру материала пациентки.

Заключение

Хотя собранные здесь статьи и свидетельствуют о разнородности психоаналитических взглядов на роль сновидений в анализе, по моему мнению, они не создают хаоса интеллектуально неудобоваримого материала. Сами статьи представляют различные психоаналитические направления, сформированные разными традициями и интеллектуальными настроениями, но все они уходят своими корнями в работы Фрейда. Все они далеки от времени (задолго до смерти Фрейда) когда психоанализ можно было почти приравнять к методике интерпретации сновидений, когда аналитик с нетерпением ожидал в сновидении послания от бессознательного, без которого анализ казался невозможным (Sharpe, 1937: 66). Сегодня мало кто не согласится с высказыванием Бреннера о том, что бессознательная фантазия повсеместна и выражается посредством симптомов, речи и жестов, — во всех сферах повседневной жизни. Кроме того, фокусом анализа нынче является сновидец, а не сновидение. Анализ должен способствовать эмоциональному росту, пониманию природы трансферентных отношений. Выражаясь более классически, психоаналитический процесс способствует развитию и разрешению невроза переноса, и именно это служит основной заботой аналитика.

[36]

Именно Фрейд определил интерпретацию трансфера как существенно важную психоаналитическую деятельность, контекст, в который помещается и наполняется значением изложение сновидения. Кроме того, именно Фрейд создал связанную с развитием концептуализацию эго, оказавшуюся такой плодотворной в последующих представлениях относительно способности использовать аналитическую ситуацию, а также видеть «хорошее» или аналитически полезное сновидение. И наконец, именно Фрейд распознал вторжение травмы и значимость тревоги в устройстве психической организации. Именно это устройство обнаруживается в анализе и в раскрываемом в его ходе сновидении, а не в использовании пациентом функции сновидения в рамках разворачивающегося процесса.

Хотя можно согласиться с тем, что сновидение потеряло свое центральное положение в аналитической работе, все же большинство аналитиков уделяют особое внимание пересказу снов: лишь немногие психоаналитические публикации, с использованием иллюстративного клинического материала, не содержат анализа сновидений. Авторы таких статей знают, что их коллеги хотят слышать о сновидениях: психоаналитики понимают, что пациент располагает себя в психоанализе особым образом, соответствующим способу преподношения сновидений; что посредством сновидения пациент склонен говорить от своего собственного имени, пусть и в ущерб впечатляюще выстроенной клинической аргументации. В том, что касается классического мнения Фрейда о необходимости ассоциаций, положение дел изменилось, хотя его аргументы по-прежнему убедительны (см. работу Гринсона здесь, Blum, 1976). Включенные в сборник английские и американские статьи показывают сновидение, раскрывающее природу объектных отношений аналитика и пациента. Сновидение в психоаналитическом контексте обозначает сильные и слабые места в способности пациента переносить тяжесть эмоциональной жизни, принимать границы обособленной идентичности, символизировать, использовать аналитическую обстановку, регрессировать на пользу эго (Kris, 1950, 1956). Этой проблеме непосредственно посвящены статьи третьего раздела. Для

[37]

клинициста они служат хорошими примерами теоретического и терапевтического взаимодействия. Мы видим, как продвигается анализ; мы обнаруживаем связующие звенья между пониманием сновидения и самим психоанализом. Мы наблюдаем развитие способности к интрапсихической коммуникации, а с ней — более здоровое эго.

В развитии представлений о сновидении в США было больше разночтений, несмотря на главенствующую позицию Левина как первопроходца, проходившего подготовку в Берлине в 1920-х годах. Его интерес к связи между психологией сновидения и возможностями психоаналитической ситуации переместился обратно в Старый Свет и более глубоко сосредоточился на разработанном там синтезе (см. работу Кана в данном сборнике).

На развитие американской школы наибольшее влияние оказала эго-психология, получившая расцвет в 1950-х и 1960-х годах, именно результат этого развития обсуждает Гринсон в статье, написанной в 1970 г. В споре между Бреннером и Гринсоном отражен антагонизм взглядов на сновидение как продукт исключительно инстинктной, связанной с влечениями жизни или результат функционирования эго. Статья Гринсона, весьма консервативная по отношению к богатству психоаналитической традиции и особому месту сновидения в психоанализе, мало повлияла на развитие американского канона. Он, скорее, поддерживает европейские устремления вновь пересмотреть важность сновидений (Curtis и Sachs, 1976).

Точка зрения эго-психологии, фиксированная на объединяющей функции эго и его адаптивном отношении к реальности, объясняет интерес к манифестному содержанию сновидения, проповедуемый Эриксоном. Эту тему развивает включенная в данный сборник статья Спаньярда, а также работа Гринберга и Перлмана. Подобно многим другим лабораторным исследованиям с регистрацией БДГ (Jones, 1970; Palombo, 1978), эта статья свидетельствует в пользу адаптивной функции эго в сновидении, раскрывающейся в манифестном материале. Классическая традиция, по-прежнему сильная в Америке, постоянно указывает на опас-

[38]

ность чрезмерного внимания к манифестному содержанию в ущерб латентным аспектам (Blum, 1976).

Однако именно благодаря вниманию к манифестному содержанию, а также к множеству способов конструктивной или организующей роли эго в сновидении, психологи, чьи работы вошли в этот сборник, собственными путями приходят к более полному пониманию способов использования сновидения для контроля тревоги и поддержания идентичности. Здесь, как и у аналитиков, изучающих объектные отношения, наблюдается взаимное обогащение понимания интегрирующих возможностей и фундаментальных слабостей архаичного эго, которые по-особому раскрываются в анализе сновидения.

Я думаю, что разумно закончить на ноте, созвучной с идеями Понталиса о том, что сновидение сохраняет присущую ему таинственность независимо от того, насколько снят покров загадочности с его возможностей. Оно ставит аналитика перед границами познаваемого, осознанием бесконечного (Matte-Blanco, 1975), двусмысленностью, которую психоанализ пытается постичь и сформулировать. К нему лучше подходить, учитывая неизбежную незавершенность.

Список литературы

Anzieu, Didier (1986) Freud's Self Analysis, London: Hogarth.

__ (1989) The Skin Ego, London: Yale.

Bion, Wilfred (1962a) 'A theory of thinking', International Journal of

Psycho -Analysis 43: 306-10. __ (1962b) Learning from Experience, London: Heinemann; reprinted

in paperback, Maresfield Reprints, London: H.Karnac Books (1984). Blum, Harold (1976) The changing use of dreams in psychoanalytic

practice: dreams and free association', International Journal of

Psycho-Analysis 57: 315-24. Bollas, Christopher (1987) 'At the other's play: to dream', in The Shadow

of the Object: Psychoanalysis of the Unthought Known, London: Free

Association Books. Breuer, Joseph and Freud, Sigmund (1895) Studies on Hysteria, SE11.

[39]

Curtis, Homer and Sachs, David (1976) 'Dialogue on the changing use

of dreams in psychoanalytic practice', International Journal of Psycho-Analysis 57: 343-54. Erikson, Eric H. (1950) Childhood and Society, New York: W.W.Norton

&Co. __ (1954) 'The dream specimen of psychoanalysis', Journal of the

American Psychoanalytical Association 2: 5-56. __ (1959) 'Identity and the Life Cycle', New York: International

Universities Press. Ferenczi, S. (1931) 'On the revision of The Interpretation of Dreams,

Final Contributions to the Problems and Methods of Psychoanalysis',

London: Hogarth (1955). Fosshage, James (1983) 'The psychological function of dreams: a revised

psychoanalytic perspective', Psychoanalysis and Contemporary

Thought 6: 4, 641-69. French, T.M. and Fromm, E. (1964) Dream Interpretation, New York:

Basic Books. Freud, Sigmund (1900) The Interpretation of Dreams, Standard Edition

of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud, SE 4/5,

London: Hogarth Press (1950-70).

р.п.: З.Фрейд. Толкование сновидений. В кн.: З.Фрейд. Сон и сновидение. М., Олимп, АСТ-ЛТД., 1997, с. 15-490. __ (1916) Introductory Lectures on Psychoanalysis, SE 15. Р.п.: З.Фрейд.Введение в психоанализ. Лекции. М., Наука, 1989. __ (1917) 'Metapsychological supplement to the theory of dreams',

SE 14.

__ (1920) Beyond the Pleasure Principle, SE 18. Р.п.: З.Фрейд. По ту сторону принципа удовольствия. В кн.: З.Фрейд.

Психология бессознательного. М., Просвещение, 1989. __ (1923) The Ego and the Id, SE 19.

Р.п.: З.Фрейд. Я и Оно. В кн.: З.Фрейд. Психология бессознательного. М., Просвещение, 1989. __ (1925) 'Some additional notes on dream interpretation as a whole',

SE 19. __ (1931) Preface to the third (revised) English edition of The

Interpretation of Dreams, SE 4: xxxi. __ (1932) 'Revision of The Interpretation of Dreams', Lecture XXLV,

New Introductory Lectures, SE 22. __ (1940) An Outline of Psycho-analysis, SE 23. Р.п.: З.Фрейд.Основные принципы психоанализа. кн.: З.Фрейд.

Психология бессознательного. М., Просвещение, 1989.

[40]

Garma, Angel (1966) The Psychoanalysis of Dreams, London: Pall Mall Press.

__ (1974) The Psychoanalysis of Dreams, New York: Jason Aronson.

Green, Andre (1975) The analyst, symbolization and absence in the analytic setting (on changes in analytic practice and analytic experience)', International Journal of Psycho-Analysis 56: 1-21.

Greenberg, Jay R. and Mitchell, Stephen A. (1983) Object Relations in Psychoanalytic Theory, Cambridge, MA: Harvard University Press.

Greenberg, R. and Pearlman, C. (1978) 'If Freud only knew: a reconsideration of psychoanalytic dream theory', International Review of Psycho-Analysis 5: 71-5.

Hartmann, H. (1939) Ego Psychology and the Problem of Adaptation, New York: International Universities Press.

Joffe, W.G. and Sandier, J. (1968) 'Comments on the psychoanalytic psychology of adantation', International Journal of Psycho-Analysis 49: 445-54.

Jones, R.M. (1970) The New Psychology of Dreaming, New York: Grune & Stratton.

Kanzer, Mark (1955) The communicative function of the dream', International Journal of Psycho-Analysis 36: 260-6.

Khan, Masud (1974) The Privacy of the Self, London: Hogarth.

Klein, Melanie (1946) 'Notes on some schizoid mechanisms', in The Writtings of Melanie Klein, vol. III, London: Hogarth.

__ (1955) The psycho-analytic play technique: its history and significance', in Envy and Gratitude and Other Works, London: Hogarth.

Kohut, H. (1971) The Analysis of the Self, New York: International Universities Press.

__ (1977) The Restoration of the Self, New York: International Universities Press.

Kris, Ernst (1950) «On preconscious mental processes', The Psychoanalytic Quarterly 19: 540-56.

__ (1956) 'On some vicissitudes of insight in psychoanalysis', International Journal of Psycho-Analysis 37: 445-55.

Laplance, J. and Pontalis, J.B. (1973) The Language of Psycho-Analysis, London: Hogarth.

Lewin, Bertram (1946) 'Sleep, the mouth and the dream screen', The Psychoanalytic Quarterly 15: 419-34.

__ (1955) 'Dream psychology and the analytic situation', The Psychoanalytic Quarterly 35: 169-99.

Mahonet, Patrick (1977) Towards a formalist approach to dreams', International Review of Psycho-Analysis 4: 83-98.

[41]

Matte-Blanco, Ignacia (1975) The Unconscious as Infinite Sets, London: Dychworth.

__ (1988) Thinking, Feeling and Being, London: New Library of Psychoanalysis.

Milner, Marion (1952) The role of illusion in symbol formation', in New Directions in Psychoanalysis, London: Tavistock.

__ (1957) On Not Being Able to Paint, London: Heinemann.

Natterson, Joseph (1980) The Dream in Clinical Practice, New York: Jason Aronson.

Palombo, Stanley (1978) The adaptive function of dreams', Psychoanalysis and Contemporary Thought 1.

__ (1984) 'Deconstructing the manifest dream', Journal of the American Psychoanalytic Association 32: 405-20.

Ricoeur, Paul (1970) Freud and Philosophy, London: Yale University Press.

Rycroft, Charles (19б8)Л Critical Dictionary of Psychoanalysis, London: Thomas Nelson & Sons.

Sandier, Joseph (1976) 'Dreams, unconscious fantasies and identity of perception', International Review of Psycho-Analysis 3: 33-41.

Sharpe, Ella Freeman (1937) Dream Analysis, London: Hogarth (1978).

Shur, М. (1966) 'Some additional "day residues" of the specimen dream of psychoanalysis', on R.Loewenstein et al. (eds) Psychoanalysis: General Psychology, New York: International Universities Press.

Socarides, Charles (1980) 'Perverse symptoms and the manifest dream of perversion', in Joseph Natterson (ed.) The Dream in Clinical

Practice, New York: Jason Aronson.

Tolpin, Paul (1983) 'Self psychology and the Interpretation of Dreams', in Arnold Goldberg (ed.), The Future of Psychoanalysis, New York: International Universities Press.

Waldhorn, Herbert F. (1967) Reporter: Indications for Psychoanalysis: The Place of Dreams in Clinical Psychoanalysis. Monograph II of the Kris Study Group of the New York Psychoanalytic Institute, Edward P.Joseph (ed.) New York: International Universities Press.

Winnicott, D.W. (1971) Playing and Reality, London: Tavistock Publications.

Young-Bruehl, Elisabeth (1989) Anna Freud, London: Macmillan.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СНОВИДЕНИЕ И ПСИХОАНАЛИЗ: ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКИЙ ПРОЦЕСС

Статья Масуда Кана 1962 года (Глава 1) — самая ранняя из помещенных в этом сборнике. Она описывает концептуальную взаимосвязь между психологией сновидений Фрейда и психоаналитическим методом. Автор развивает идею Бертрама Левина о сходстве между ситуациями сновидца и пациента психоанализа, между регрессией, происходящей во сне и регрессией, которая может быть вызвана усилиями психоаналитика, а также об отличии процесса пробуждения, обусловленного сновидением, от пробуждения, вызванного актуализацией переноса. Следуя концепции «хорошего часа психоанализа» Криса, он перечисляет достижения комплекса эго в формировании «хорошего» сновидения — сновидения, облегчающего интрапсихическую коммуникацию и (в процессе лечения) психоаналитическую работу. В конце главы он обращается к проблеме, рассматриваемой в ряде последующих глав — проблеме наиболее примитивной функции сновидения, действующей как интрапсихически, так и в рамках психоаналитического процесса

1. ПСИХОЛОГИЯ СНОВИДЕНИЙ И РАЗВИТИЕ ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКОГО МЕТОДА

М. МАСУД КАН

Самоанализ Фрейда и открытие психоаналитического метода

Джонс, автор биографии Фрейда (1953), сообщает нам: «Два важных направления исследований Фрейда тесно связаны с его самоанализом: толкование сновидений и его пристальное внимание к детской сексуальности» (с.320). То же самое подчеркивает Крис в предисловии к «Письмам к Флиссу» (с.33). Однако до сих пор уделялось недостаточно внимания факту, что открытие психоаналитического метода как терапевтического и исследовательского инструмента для понимания и разрешения интрапсихических бессознательных конфликтов человека, символизируемых и выражаемых его болезнью и ее симптомами, явилось уникальным вкладом в развитие теории психоанализа. Этим открытием мы обязаны самоанализу Фрейда, к которому он приступил летом 1897 г. и который продолжал в течение всей жизни. Фрейд проводил самоанализ по двум параллельным направлениям: (а) толкование собственных сновидений и (b) эмпатия и инсайт в процессе клинической

[46]

работы с пациентами. Эмпатия и инсайт отвечают хорошо известным чертам характера Фрейда. Еще 29 октября 1882 года он писал своей невесте: «Я всегда нахожу неестественным, если не могу понять кого-либо, поставив себя на его место» (Jones, 1953: 320).

Результатом самоанализа Фрейда явились не только его монументальная работа по сновидениям, его теория детской сексуальности и гипотеза о том, что этиология неврозов лежит в душевных переживаниях детского возраста, но и то, что он существенно и бесповоротно изменил общее направление терапевтических усилий. Открытие психоаналитического метода изменило цели психотерапии. Как удачно отметил Сас (1957), «Задача помочь пациенту стала второстепенной по сравнению с задачами научного понимания». Со временем именно этот сдвиг в направлении и целях терапевтического метода, произведенный Фрейдом, стал причиной немалой враждебности к нему и критики со стороны его собственных учеников, подобно тому как ранее его теории механизма сновидений и детской сексуальности поставили его под удар критики со стороны общества в целом. Большая часть, если не все впоследствии отошедшие от него ученики (Юнг, Адлер, Ранк, Райх, Райк и др.), так или иначе концентрировали психологические усилия на задаче помочь пациенту, добиваясь инсайта и понимания. Сам Фрейд прекрасно знал об оппозиции своих последователей и в этой связи, обращаясь к 5-му Международному конгрессу психоаналитиков в 1919 г. в Будапеште, ясно сформулировал основную задачу психоанализа:

«Ознакомить пациента с существующими в нем подавленными бессознательными импульсами и выявить сопротивление, мешающее расширению его знаний о самом себе... мы надеемся достичь этого, используя перенос пациента на личность врача и убеждая его в нецелесообразности сформировавшихся в детстве механизмов подавления и в невозможности образа жизни, основанного на принципе удовольствия... Психоаналитический процесс должен проходить, насколько это возможно, в условиях лишения — в состоянии абстинен-

[47]

ции... У пациента при его взаимодействии с врачом, должно оставаться множество неудовлетворенных желаний. Необходимо отказывать ему именно в том, чего он больше всего желает и настоятельнее всего просит».

(Freud, 1919)

Для сравнения терапевтических целей достаточно бегло просмотреть завершающий абзац «Исследований истерии» (Freud, Brenner, 1893-5), где Фрейд обещает пациенту «помощь или улучшение» посредством катарсического лечения, трансформирующего «трагедию истерика в обычное несчастье» (с.305).

Если верно, что именно самоанализ привел Фрейда к открытию психоаналитического метода, то ключ к более глубокому его пониманию мы должны более внимательно искать в названном направлении. Я спешу добавить, что не предлагаю повторно проанализировать субъективные данные Фрейда. Это было бы не только дерзко, но и абсолютно бесполезно. За нас это сделал Фрейд и, как удачно выразился Джонс, «сделал это раз и навсегда».

То, как напряженно приходилось Фрейду бороться, чтобы не отступать от своего намерения понять загадочную работу своей собственной психики, очень ярко описано Эйслером (1951):

«Фрейд мог снять свои подавления исключительно своими собственными усилиями. ... Поэтому о самоанализе Фрейда можно справедливо сказать, что подобного рода психологическое и историческое событие никогда не сможет повториться; это тип события, представляемый только одним, уникальным в своем роде случаем, воспроизвести который не в силах ни один другой человек, ... Процесс самоанализа в тот момент человеческой истории, когда его предпринял Фрейд, находился, так сказать, в противоречии с человеческой природой».

Что позволило Фрейду трансформировать свой героический субъективный опыт самоанализа («этот анализ слож-

[48]

нее любого иного» (Freud, 1954)) в терапевтическую процедуру, — так это его гениальная способность к абстракции, благодаря которой он воссоздал все существенные элементы ситуации сновидца в условиях психоанализа, так что во время психоаналитического сеанса человек, находясь в бодрствующем сознательном состоянии, мог физически, через невротический перенос, «повторно пережить» неосознаваемое психическое неблагополучие и действующие запреты, каковые нарушают функционирование его эго и ограничивают свободу протекания аффектов.

Более того, самым важным открытием Фрейда, вытекающим из его собственного опыта самоанализа и из его глубокого проникновения в смысл своих взаимоотношений с Флиессом в этот период, явилось то, что подобное повторное переживание через невротический перенос возможно только при наличии другого человека, который, предоставляя себя в качестве объекта и обеспечивая поддержку силами своего эго, может помочь пациенту выразить личные конфликты, разобраться в них и тем самым достичь самоинтеграции. Наверное, можно даже сказать, что самоанализ Фрейда указал ему на невозможность подобного самоанализа для большинства людей и заставил его заняться разработкой проблемы условий и типа взаимоотношений, при которых это может быть достигнуто.

Выдвигаемая мною гипотеза об истоках обстановки психоаналитического сеанса (если пользоваться терминологией фрейдовского самоанализа) заключается в том, что посредством анализа собственных сновидений и эмпатического понимания клинических переживаний своих пациентов в процессе гипнотического и катарсического лечения, Фрейд в ситуации психоанализа интуитивно воссоздал физическую и психическую атмосферу, в значительной мере соответствующую эмоциональной окраске интрапсихического состояния сновидца, способствующего «хорошему сновидению». Позднее я подробно остановлюсь на эго-аспектах этого интрапсихического состояния.

[49]

Гипноз, психология сновидений и психоанализ

Стимулируемая психоанализом регрессия и ее связь с гипнозом и состояниями сна обсуждались довольно часто (см. Левин, Фишер, Гилл и Бренман, Мэклпайн, Флиесс и др.). В частности, Левин в ряде провокационных и дерзких статей обсуждает то, как изобретение психоанализа сказалось на гипнозе. Он попытался (1955) «спроецировать на психоаналитическую ситуацию и лечение «на кушетке» идею о том, что пациент как бы в некотором роде спит», и развил ее:

«Генетически ситуация психоанализа — это видоизмененная ситуация гипноза...исключение по всеобщ ему согласию сна из практики психоанализа открыло другой путь — метод свободных ассоциаций... желание быть усыпленным, привносимое пациентом в ситуацию гипноза, в психоанализе замещ ается желанием продуцировать свободны е ассоциации. П ациент ложится на куш ет-ку не для того, чтобы заснуть, а для того, чтобы ассоциировать. ...Н арциссизм сна ...совпадает с нарциссизм ом пребывания на куш етке.Явное содержание сновидения совпадает с явным психоаналитическим материалом*.

... То, что конструируется во сне, следует сравнивать с тем, что конструируется процессом психоанализа».

Левин, следуя (в благоразумных пределах) примеру Ранка, видит в этом регрессивном повторении «прямое переживание того, что переживалось в младенчестве». Однако он (так же, как Крис) отмечает, что «и здесь сосредоточение на толковании содержания и на мире сновидений отвлекает нас от проблемы сна и от рассмотрения субъекта

* Под «явным психоаналитическим материалом» подразумеваются те проблемы и симптомы пациента, с которыми работает психоаналитик, иными словами, жалобы пациента. Прим. ред.

[50]

психоанализа как частично спящего или сновидца. ... Пациент на кушетке prima facie* является невротической личностью и лишь между прочим — сновидцем».

В психоаналитической литературе часто рассматриваются три аспекта сна:

1. Сон как биологическая потребность (Фрейд (1900-1917). Тогда функция сновидения состоит в поддержании сна.

2. Сон как регрессивная защитная реакция в процессе психоанализа, направленная против импульсов агрессивности, мазохизма и покорности, угрожающих равновесию защитных механизмов эго (см. Bird (1954); Ferenczi (1914); Stone (1947) и др.).

3. Регрессия во сне как процесс вычленения онтологических стадий детского развития и первичной зависимости младенца от материнской груди (Isakower (1938); Lewin (1955); Spitz (1955) и др.).

Соотношению между желанием спать с его производной регрессивной защитой с одной стороны, и желанием вылечиться с его эго-катексисами сознания (самовосприятия) с другой стороны, уделялось мало внимания. Левин (1955), рассматривая развитие психоаналитической практики из лечения гипнозом, справедливо отмечает:

«Именно во время перехода от лечения гипнозом к катарсису и психоанализу невротический пациент превратился из гипнотизируемого субъекта в поверителя, а терапевт pan passu** стал психоаналитиком. ... Волшебник-усыпитель стал доверенным лицом, и на историческую сцену вышел психоанализ. ... В итоге психоаналитик стал тем, кто пробуждает».

По моему мнению, мы пока еще не полностью оценили значение этого очень важного преобразования роли терапевта: из гипнотизера он превращается в «того, кто пробуждает» (Lewin, 1955). Когда Фрейд стал учитывать

* С первого взгляда, по первому впечатлению (лат.). — Прим. перев.

** Одновременно (лат.). — Прим. перев.

[51]

сопротивление пациента, вместо того, чтобы убирать его чудодейственным образом с пути при помощи гипнотического сна, он положил начало новому процессу в развитии человеческого сознания: процессу, устраняющему разрыв между сознанием и бессознательным. Уверовав в то, что потенциал сотрудничества в эго пациента при лечении не исчерпывается простым желаним быть загипнотизированным, и опираясь на наблюдения самоанализа, он создал психоаналитический метод, благодаря которому пациент с помощью аналитика может стать настолько же открытым и восприимчивым, как он открыт и восприимчив во сне к сновидениям или в гипнотическом состоянии к подавленному содержанию. Если выразиться несколько туманно, в то время как смысл гипнотической терапии заключался в том, чтобы вызвать «состояние видения сна», а затем ознакомить пациента с его содержанием (а именно: пациента вводили в состояние гипноза, чтобы он «видел сон», а на заключительной стадии сеанса будили и помогали вспомнить «сновидение», увиденное под гипнозом), в новой, видоизмененной процедуре психоанализа аналитик помогает сознательному эго пациента восстановить подавленное и бессознательное. Как только Фрейд заменил гипнотический сон — основной инструмент терапевтического процесса — сознательным воспоминанием с сопутствующими ему сопротивлениями эго ослаблению механизмов подавления, изменилась и сама сущность терапевтической практики, и роль психоаналитика. Психотерапии стали подвластны новые области психической деятельности. Например, то, что ранее рассматривалось только как запретительный фактор цензуры в структуре сновидения (Freud, 1900). Со временем это дало нам глубокое понимание патогенных функций архаичного и садистского суперэго при тяжелых невротических расстройствах личности.

[52]

Бодрствование, сон и психоаналитическая практика

Психология сновидения, столь много давшая нам для понимания бессознательных процессов и примитивного содержания ид, оставила нас, однако, в сравнительном неведении относительно природы самого сна и его психологического значения для человека. Как психоаналитики, так и биологи почти безоговорочно считали желание спать и желание проснуться естественными потребностями человека. Здесь я могу лишь сослаться на некоторые важные исследования психоаналитиков, обративших внимание на эту сложную и полную тайн проблему, а именно: работы Джеклса (Jekels, 1945), Федерна (Federn, 1934), Гротьяна (Grotjahn, 1942) и Скотта (Scott, 1956). Для нас здесь важно отметить тот клинический факт, что наблюдения психоаналитиков за чередованием сна и бодрствования многое прояснили относительно желания вылечиться и готовности оставаться бодрствующим и продуцировать свободные ассоциации в процессе психоанализа. Особенно ценен вклад Клиффорда Скотта в понимание этой проблемы (1952, I960), ибо он применил гипотезы Джеклса, Исаковера и Федерна к непосредственному изучению ритмов сна и бодрствования в условиях психоанализа. Гипотеза Скотта заключается в следующем: «Пробуждение или умение проснуться служит свидетельством полного удовлетворения потребности во сне» (1952а). Далее, он постулировал наличие в психике «желания пробудиться», мотивирующего акт пробуждения.

Интересно сравнить исследования Скотта со взглядами Левина (1954) и Джеклса (1945). Джеклс утверждал: «Я предполагаю, что функция пробуждения присуща всем сновидениям и составляет их квинтэссенцию и их фундаментальную задачу». Левин отводил роль «пробудителя» психоаналитику. Из этого должно следовать, что в психоаналитической практике психоаналитик берет на себя одну

[53]

из функций сновидения — функцию пробуждения. Джеклс в своей чрезвычайно интересной работе, посвященной обсуждению характерных для шизофрении состояний активности эго в сновидениях и процесса засыпания, приходит к следующему заключению: «Ментальное эго дает начало возвращению эго, равнозначному пробуждению. Оно осуществляется с помощью сновидения, подобно тому, как при шизофрении это происходит с помощью галлюцинаций». Если мое предположение верно, то эго психоаналитика берет на себя эту «восстановительную» роль в отношении более регрессивных состояний серьезно больных пациентов (см. Winnicott, 1954a и b; Bion, 1958, 1959). Только в психоаналитической практике аналитик работает не через посредство галлюциноза, а с помощью толкований. Его способность интерпретировать во многом зависит от силы его эго, позволяющей произвольно контролировать предсознательную активность при работе с пациентом. Это то, что мы обычно называем эмпатией и интуицией. Таким образом, если нарциссизм сна заменяется нарциссизмом кушетки (Lewin, 1955), то функция пробуждения, присущая сновидению, достается аналитику. Именно он поддерживает пациента в бодрствующем состоянии, направляет обратное течение его аффективных процессов и придает им форму и значение с помощью своих толкований. В нашей клинической практике часты случаи, когда во время острых регрессивных состояний больных с тяжелыми нарушениями именно бодрствование и активность эго аналитика, выражающиеся в его физической бодрости и его толкованиях, стабилизируют состояние пациента и останавливают необратимую капитуляцию перед действием первичного процесса.

Мне хотелось бы вкратце привлечь здесь внимание к более серьезным и глубоким нарушениям характера и субъективной картины сна и сознания у определенного типа шизоидных регрессивных пациентов. Часто обнаруживается, что эти пациенты, демонстрирующие в своем явном поведении маниакальную гиперактивность или крайние формы инертности и апатии, только тогда обретают возможность засыпать без чувства тревоги, когда привыкают полагаться на

[54]

присутствие бодрствующего аналитика, его активность в условиях психоанализа, и тем самым начинают зависеть от него. Только тогда они могут проснуться в таком эмоциональном состоянии, которое не запускает примитивные раскалывающие механизмы в эго. У этих пациентов лишь после восстановления такого вполне обычного ритма сна и бодрствования наблюдается возможность хороших сновидений и свободных ассоциаций.

Я предпринял это продолжительное отступление, чтобы показать, как психоаналитическая практика, утвердившись, дала возможность наблюдать те самые процессы, которые положили ей начало, а именно: желание заснуть, желание проснуться и способность видеть сны.

Отвергнув гипнотический сон в качестве терапевтического фактора и перераспределив все психические силы, действующие у сновидца в ситуации психоанализа, Фрейд сделал возможной оценку роли и функции сна и бодрствования как в терапевтической ситуации, так и в онтологическом развитии (см. Fliess, 1953; Isakower, 1938; Lewin, 1954; Federn, 1934; Gifford, 1960; Hoffer, 1952; Spitz, 1955; Scott, I960; Winnicott, 1954a и b).

Гипотеза «хорошего сновидения»

Огромная доля всей нашей литературы, мифов, социальных обычаев, ритуалов и интеллектуальных открытий либо основана на способности видеть сны, либо обязана ей своим происхождением (см.Сhаrре, 1937; Lewin, 1958; Roheim, 1952). В этом смысле сновидение является прототипом всякого духовного творчества взрослого человека. Здесь я предлагаю концепцию «хорошего сновидения» по аналогии с концепцией «хорошего часа психоанализа» Криса. Далее я схематически изложу некоторые характерные условия и черты интрапсихического состояния сновидца, позволяющие материализоваться «хорошему сновидению».

[55]

1. Безопасное и спокойное физическое окружение, где эго может без всякого риска отозвать свои катексисы из внешнего мира и укрепить желание спать.

2. Наличие в эго уверенности в том, что этот (внешний) мир останется на месте и в него можно будет вернуться после того, как желание спать будет удовлетворено.

3. Способность эго быть в контакте с желанием спать.

4. Бессознательный внутренний источник беспокойства, являющийся движущей силой сновидения и выражающийся в работе сновидения.

5. Наличие доступных эго дневных остатков, необходимых для формального построения латентного «сновидения-желания».

6. Способность психического аппарата выдержать регрессивный процесс: от внешних реакций к галлюцинированию (Kris, 1952).

7. Надежность интегрирующих процессов в эго. Эта надежность предполагает, что самые первые стадии интеграции души и тела в рождающемся эго (Winnicott, 1949) полностью завершились.

8. Нарциссическая способность эго получать удовлетворение из мира сновидений, замещающее чистый нарциссизм сна или же реальное удовлетворение. Это подразумевает способность эго переносить фрустрацию и довольствоваться символическим удовлетворением.

9. Способность эго к символизации и работа сновидения, поддерживающая достаточное количество катексисов, направленных против первичного процесса и необходимых для того, чтобы сновидение превратилось в опыт интрапсихической коммуникации.

10. Способность к продуктивному дистанцированию от примитивных и садистских элементов суперэго, что позволяет ослабить барьер подавления.

11. Восприимчивость эго к влечениям ид и способность уступать им, коррелирующая вместе с тем с уверенностью в возможности противостоять их хаосу и чрезмерному наплыву.

[56]

12. Время и место, подходящие для того, чтобы все это можно было осуществлять и повторять через более или менее фиксированные интервалы.

13. Наличие у эго достаточного количества нейтрализованной энергии для обуздания и гармонизации вторгающихся либидинозных и агрессивных импульсов ид (Hartmann, 1954).

14. Способность при необходимости сохранять «послеобраз» сновидения в бодрствующем состоянии.

Находясь в подобного рода психическом состоянии, человек может иметь «хорошее сновидение». Под «хорошим сновидением» я подразумеваю сновидение, включающее, благодаря успешной работе сновидения, бессознательное желание, и поэтому способное поддерживать состояние сна, с одной стороны, и быть доступным для эго в качестве психического переживания после пробуждения — с другой. В этом контексте интересно сравнить активность эго спящего человека по отношению к «хорошему сновидению» с тем, что Винникотт (1951) назвал примитивными психическими функциями, используемыми младенцем по отношению к неустойчивому объекту (см. также Milner, 1957, 1952).

Способность видеть «хорошее сновидение», хотя и служит необходимым предварительным условием для психического здоровья, однако не гарантирует его. Она является мерой психической дееспособности человека или, по выражению доктора Валенстайна, представляет «увеличение силы эго, обеспечиваемое сновидением».

Классический психоанализ и его функции

Давайте теперь коротко рассмотрим концепцию «психоаналитической ситуации». Целостную ситуацию психоанализа достаточно произвольно можно разделить на три составляющие:

1. Пациент.

2. Аналитик.

[57]

3. Психоаналитическая обстановка.

Взаимодействие этих трех компонентов составляет психоаналитический процесс и процедуру.

Пациент привносит в психоанализ желание вылечиться, составляющее основу терапевтического альянса. С точки зрения психологии сновидений, его способность войти в ситуацию лечения на кушетке является производной нарциссического желания спать (Lewin, 1955). Симптом пациента представляет собой выражение «латентного сновидения-желания», то есть бессознательных подавленных конфликтов и желаний. Он также привносит свою способность к психоаналитической работе, которая сильно зависит от возможностей работы его сновидения, осуществляющейся во сне (ср. Kris, 1956). Когда эффективность «работы сновидения» пациента сильно нарушена расстройствами эго, примитивными защитными механизмами или психотическими тревогами (ср. Bion, 1958. 1959), мы неизменно обнаруживаем, что он не подчиняется фундаментальному правилу и не может продуцировать свободные ассоциации. В таких случаях поведение пациента в процессе психоанализа характеризуется острым защитным или регрессивным использованием сна и молчанием. И наоборот, гипоманиакальное поведение и состояние подъема могут сорвать осуществление переноса (ср. Klein, 1946 и Winnicott, 1935 о маниакальной защите).

Аналитик со своей стороны обеспечивает восприимчивость по отношению к материалу пациента, то есть к его свободным ассоциациям. Таким образом он укрепляет «желание пробудиться» («аналитик — это тот, кто пробуждает» — Левин), а также выполняет роль эго спящего: эго, выражающего работу сновидения. Интерпретируя сопротивление пациента и смягчая примитивное чувство вины, он помогает высвободить и организовать бессознательные желания. В ситуации психоанализа он действует как «вспомогательное эго» (Heimann, 1950). Кроме того, он предоставляет в распоряжение пациента свою способность более свободно формировать символические ассоциации. Он удерживает материал пациента «живым» в центре внима-

[58]

ния. Он следит за тем, чтобы в психических и аффективных процессах не было ложных и внезапных защитных блоков. Таким образом, он обеспечивает прогресс в психоаналитической работе (Glover, 1928).

Аналитик, как и сновидящее эго, не удовлетворяет непосредственно никаких бессознательных желаний пациента, так как они находят свою реализацию в невротическом переносе. Его роль ограничивается сочувствием, поддержкой и пониманием. То, что он предлагает, являет собой символическое удовлетворение.

Он создает физическое окружение, облегчающее выражение желаний и действия пациента, а также позволяющее ему самому вести себя свободно и творчески — психоаналитическую обстановку. Под психоаналитической обстановкой я понимаю физическое окружение, в котором аналитик приступает к проведению психоанализа с пациентом. В нашей обширной литературе имеется исчерпывающий материал, посвященный пациенту и аналитику. Однако психоаналитическая обстановка как таковая стала предметом более пристального внимания и изучения лишь в послевоенные годы ( ср. Winnicott, Spitz, Scott и другие). То, каким образом и почему Фрейд установил определенные физические атрибуты психоналитической обстановки — обычно принимается как данность. Мне хотелось бы здесь снова повторить, что я не рассматриваю субъективные причины выбора Фрейдом некоторых элементов этой обстановки, таких как его личное нежелание встречаться взглядом с пациентом, в силу чего он предпочитал располагаться позади него (1913). Гениальность Фрейда заключалась в том, что, начиная с изучения субъективных данных, он с неизменным успехом находил эффективную общую терапевтическую процедуру (ср. Eissler, 1951). Психоаналитическую обстановку создает уединенная комната, надежно защищенная от вторжений и вмешательств из внешнего мира. Также ее обеспечивает комфортная температура и свежесть воздуха, освещение, кушетка, на которую пациент может лечь и расслабиться. Аналитик определяет заранее время сеанса, всегда одно и то же; длительность сеанса фиксирована и также устанавливается аналитиком. Кроме того, он берет

[59]

на себя обязательство сохранять бдительность, восприимчивость, способность к действию, оставаясь при этом ненавязчивым (Rycroft, 1956a; Winnicott, 1954a).

Даже поверхностное рассмотрение показывает, насколько искусно Фрейд перераспределил ответственность за интрапсихическое состояние спящего между тремя элементами психоанализа — пациентом, аналитиком и психоаналитической обстановкой. Насколько хорошо эти три составных части целостной практики психоанализа проецируются на тройственную структуру человеческой личности — к примеру, в терминах Фрейда, на ид, эго и суперэго — прекрасно и исчерпывающе рассмотрено многими аналитиками (ср. Fenichel, Bion, Fairbairn, Klein, Strachey и др.)

Одно весьма важное, если не решающее отличие от состояния спящего заключается в том, что аналитик, благодаря своей личности, делает возможным взаимодействие (перенос), которое противостоит изоляции сновидящего эго. И именно эти взаимоотношения переноса придают психоанализу, в отличие от сновидения, терапевтический характер. Другая отличительная черта деятельности психоаналитика (интерпретации) в сравнении с работой сновидения эго заключается в том, что он взаимодействует с бессознательными импульсами не через регрессивные механизмы, используемые эго спящего — такие как смещение, сгущение, галлюцинация и так дал ее — а обращается к сопротивлению и патогенному использованию примитивных защитных механизмов. Он не устраняет сопротивления, как в гипнозе, а работает при их наличии и над ними, постепенно облегчая доступ эго пациента к новым источникам энергии и к более эффективным психическим процессам. Через отношение переноса Фрейд дал человеческому эго возможность достичь его максимальных завоеваний по превращению бессознательного в сознательное и сделал открытыми самовосприятию, инсайту и коммуникации обширные области эффективности и внутренней психической жизни (фантазии), доступные прежде лишь в метафорической форме, через произведения поэтов, художников и одаренных сновидцев. В век, почти полностью поглощенный изучением и завоеванием физического окружения, Фрейд разрабо-

[60]

тал метод изучения внутренней жизни и того, что человек причиняет человеку. Он сделал возможным творческое и терпеливое постижение сил и факторов, делающих нас людьми, а именно: наших эмоций, инстинктов, психики и сознания. В нем человеческое эго нашло своего первого истинного союзника, а не очередного вдохновенного пророка, интеллектуала или терапевтического тирана. Сейчас даже оппоненты Фрейда признают, что он позволил нам проложить терапевтический путь в бессознательное; однако не так ясно осознается, что вслед за ним и благодаря его работе само функционирование и сферы действия человеческого сознания изменились, углубились и расширились (Trilling, 1955). Та титаническая работа духа Микеланджело, которую Фрейд распознал в созданном им Моисее, вероятно, еще в большей мере была свойственна самому Фрейду — это его внутренняя борьба, которая привела к изобретению психоаналитического метода:

«Но Микеланджело помещает над могилой Папы Римского другого Моисея. Он выше исторического, «привычного» Моисея. Микеланджело переосмысляет тему разбитых Скрижалей; он не позволяет Моисею разбить их во гневе, а заставляет его прочувствовать опасность того, что они могут быть разбиты, заставляет его умерить гнев или, по крайней мере, не дать гневу вылиться в действие. Так Микеланджело придает образу Моисея нечто новое, более чем человечное, и гигантская фигура с ее огромной физической силой становится воплощением высшего из доступных человеку душевных достижений — победы в борьбе с внутренней страстью ради цели, которой он посвятил себя... так, беспощадно судя самого себя, он поднимается над собой.

(Freud, 1914: 233-4; курсив мой)

А теперь давайте переключим наше внимание на клинические проблемы психоанализа: на протяжении первых двух десятилетий своего существования он был призван отве-

[61]

чать нуждам и требованиям истериков (Freud, 1919). Другими словами, предполагалось, что пригодным для психоанализа является пациент, который достиг определенного уровня интеграции эго и либидинозного развития. Природа конфликтов заключалась в неразрешенных напряжениях между эго, суперэго, прегенитальными импульсами и объект-отношениями. Функции эго этих пациентов были более или менее сохранными, а их симптомы были результатом соединения этих сохранных функций эго с примитивными импульсами ид и чувством вины. Такие конфликты серьезно не подрывали и не искажали сами эти функции. Поэтому, работая с такими пациентами, можно было положиться на действие функции переноса в обстановке психоанализа. В этом случае, как и в случае «хорошего сновидения», ни тревожащие импульсы ид не прорываются через регрессивный контроль эго над работой сновидения, реализуясь в поведенческих реакциях (иначе спящий бы проснулся), ни эго не приходится использовать тотальную примитивную защиту для борьбы со сновидением (как при психозе, ср. Nunberg, 1920 и Bion, 1958). Подобно этому, у таких пациентов в условиях психоанализа способность к переносу обеспечивает возникновение регрессивных мыслей и желаний, а также их словесного выражения, достаточного для терапевтического процесса. В процессе психоанализа или в своей общественной жизни они не «действуют вовне» импульсивно или угрожающе. И наоборот, из личного клинического опыта мне известно, что пациенты, которые не способны видеть «хорошее сновидение», не в состоянии творчески воспользоваться и психоанализом.

Пограничные личностные расстройства, регрессия и новые требования к психоанализу

На протяжении последних трех десятилетий за лечением обращалось множество пациентов, неспособных, вследствие самого характера своего заболевания, конструктивно воспользоваться классическим психоанализом. Удовлетворить

[62]

«ожидания» и следовать правилам психоанализа этим пациентам не позволяли личностные расстройства. Они приходили на лечение с неподдающимися конкретному распознаванию симптомами и даже не имея хорошо сформировавшегося желания вылечиться. Хотя интеллектуально все они даже слишком легко усваивали правила психоанализа, им не удавалось его использовать аффективно и исходя из точки зрения эго-процесса. Необходимость давать свободные ассоциации сковывало их регрессивным образом цепляясь за различные элементы обстановки и за личность аналитика (Fliess, 1953), они оказывались не в состоянии войти ни в терапевтический альянс (Zetzel, 1956), ни в невротический перенос (Sterba, 1957; Stone, 1947), которые были бы действенными. В их опыте лечения психоанализом постоянно происходило регрессивное смешение и стирание границ Я, аналитика и окружения. Расстройства этих пациентов по-разному определяли как пограничные личностные расстройства (Greenacre, 1954; Stone, 1954), шизоидный тип личности (Fairbairn, 1940; Khan, 1960b), нарциссические неврозы (Reich, 1933-49), «как бы личность» (Deutsch, 1942), расстройства идентичности (Erikson, 1959; Greenson, 1958), как «эгоспецифический» дефект (Gitelson, 1958), «ложную личность» (Winnicott, 1956; Laing, 1960), «базовый дефект» (Balint, I960) и так далее. Грубые нарушения эго у этих пациентов не обеспечивли возможности того «легкого раскола», который является необходимым предварительным условием успеха клинического процесса в классической аналитической практике. В таких случаях смешения «я» и объекта, настоятельное желание контролировать психические аффективные переживания регрессивного характера посредством поведенческих реакций и интеллектуальной защиты (A.Freud, 1952), ложный перенос (Little, I960; Stone, 1954) и состояния симбиотической зависимости в процессе психоанализа быстро овладевали ситуацией. И, используя всевозможные причудливые и примитивные защитные механизмы, такие пациенты отчаянно пытались полностью загнать эту предлагаемую психоаналитическую ситуацию под свой контроль (Winnicott, I960).

[63]

Различные новые техники и процедуры, изменения и нововведения, с разной долей уверенности и гарантий предложенные за последние три десятилетия аналитиками, явились результатом добросовестных попыток специалистов приспособить терапию к работе с такими клиническими состояниями.

Тем не менее, даже поверхностное рассмотрение убеждает нас, что эти техники противоречат друг другу (см. Balint, 1950). Некоторые аналитики склонны использовать регрессивные процессы пациента и психоаналитическую ситуацию для восстановления личности пациента (см. Little, I960). Другие не доверяют регрессивному потенциалу переноса и психоаналитической ситуации и налагают на нее и на пациента разумно подобранные ограничения и обязательства: таким образом они надеются провести пациента через «корректирующие эмоциональные переживания» к новой свободе, жизнеспособности функций эго, психическому здоровью (ср. Alexander, 1950; Macalpine, 1950) и т. д. Сегодня большинство из нас более или менее согласно, что этиологию этих расстройств следует искать намного глубже Эдипова комплекса, прегенитальных ид-конфликтов и объект-отношений. По словам Гитлсона, при рассмотрении этих случаев «наша мысль развивается в направлении принятия эго-специфического дефекта». Мы все более и более склонны видеть истоки этих расстройств в отклонениях, произошедших на примитивной стадии дифференциации эго при его выходе из ситуации опекаемого младенца с превращением в самостоятельную структуру. С этим, по определению, изменяется сама сущность нашей терапевтической задачи и функция психоаналитической обстановки. Мы больше не можем отдавать все свое мастерство исключительно развитию невротического переноса, способного в психоаналитической обстановке отразить латентные конфликты пациента, а также разрешению его посредством интерпретации и проработки. У меня нет времени подробно обсуждать их по отдельности (см. Eissler (1950) и Khan (1960a)). Все, что я могу, это кратко отметить здесь, что когда клинический процесс в условиях

[64]

психоанализа выходит за «границы переноса» и пациент компульсивно и прямо проявляет свои потребности (в противоположность желаниям, для которых было достаточно символической вербальной идиомы), обнаруживая грубые искажения эго, тогда аналогия состояния сна и галлюцинаторного состояния с психоанализом перестает быть возможной. В главе 7 «Толкования сновидений» (сс. 565-6), Фрейд совершенно ясно дает понять, что удовлетворение желания в сновидениях является возможным только при наличии мнемических образов предшествующего удовлетворения потребностей, доступных для катексисов. Он кратко резюмирует это на странице 598: «Первое желание, по-видимому, было галлюцинаторным катектированием воспоминания об удовлетворении».

Мы можем развить это и сказать: если у человека в его переживаниях младенческой заботы такие удовлетворения не были надежными и постоянными или оказывались слишком неадекватными, способность использовать эти «мнемические образы удовлетворения» для мобилизации сновидения-желания должна, по определению, отсутствовать или быть искаженной (см. Winnicott, 1945). В этих обстоятельствах последующее развитие эго может быть использовано как магический способ компенсации недостатка ранних переживаний удовлетворения. Интрапсихически это может означать злоупотребление сновидением для создания магического всемогущего мира снов, направленного на формирование иллюзии удовлетворения фактических потребностей с настойчивым отрицанием необходимости внешних объектов для удовлетворения и зависимости от них. Наиболее ярко это проявляется в случае некоторых психотических заболеваний. Мой клинический опыт показывает, что пациенты с очень примитивными искажениями эго не могут работать с символическим значением трансфера психоаналитической ситуации. Они либо совсем отрицают свое доверие к ней, либо пытаются подчинить ее магическому всемогуществу мысли или регрессировать до такой степени, что фактические потребности-требования оказываются абсолютно вне возможностей аналитика или его окружения. Клинические кризисы в случаях таких пациентов тре-

[65]

буют от психоаналитической ситуации иных возможностей. И чтобы не потеряться в подобной ситуации, мы должны ясно помнить, что, как утверждают Macalpine, Alexander и Fairbairn, причиной такого положения дел является не психоаналитическая ситуация, а потребность пациента. Один из спасительных моментов для этих клинических кризисов заключается в том, что инструмент психоаналитической ситуации Фрейда достаточно гибок и пластичен для удовлетворения всех этих «нужд» и может противостоять всем тем примитивным «иллюзиям» (Little) и искажениям со стороны пациента. Как отмечают Винникотт, Спитц, Милнер, Скотт и другие, в этих обстоятельствах идиома «трансфера» психоаналитической ситуации меняется на более примитивный и первичный тип переживания, по характеру очень напоминающий ситуацию младенческой заботы. Когда это происходит клинически, то метапсихологическая эффективность конкретной терапевтической методики будет зависеть от «теории», согласно которой работает аналитик. И чем больше мы сможем открыто обсуждать теории, ожидания и предварительные позиции нашего подхода к этим клиническим кризисам, тем большую пользу принесем друг другу и тем лучше наши методики будут соответствовать истинной психоаналитической позиции.

Между тем, для нас лучше всего было бы принять во внимание предостерегающие слова Фрейда к своим слушателям на 5-м Международном Конгрессе в Будапеште в 1919 г.:

«Мы самым категорическим образом отказались превращать пациента, вверившегося нам в поисках помощи, в свою личную собственность, решать за него его судьбу, навязывать ему свои идеалы и с гордыней Создателя формировать его по своему образу и подобию, считая при этом, что поступаем правильно».

[66]

Список литературы

Alexander, F. (1950). 'Analysis of the Therapeutic Factors in Psychoanalytic Treatment'. Psychoanal. Quart., 19.

Alexander, F., and French, T.M. Psychoanalytic Therapy, Principles and Application. (New York: Ronald Press, 1946).

Balint, М. (1950). 'Changing Therapeutic Aims and Techniques in Psycho-Analysis'. Int. J. Psycho-Anal., 31.

__ (I960). 'The Regressed Patient and his Analyst'. Psychiatry, 23, 3.

Bion, W.R. (1958). 'On Hallucination'. International Journal of Psycho-Analysis 39: 341-9.

__ (1959). 'Attacks on Linking'. Int. J. Psycho-Anal, 40.

Bird, B. (1954). 'Pathological Sleep'. Int. J. Psycho-Anal., 35.

Deutsch, H. (1942) 'Some Forms of Emotional Disturbance and their Relationship to Schizophrenia'. Psychoanal. Quart., 11.

Eissler, K.R. (1950). 'The Chicago Institute of Psychoanalysis and the Sixth Period of the Development of Psychoanalytic Technique'. J. General Psychol., 42.

__ (1951). 'An Unknown Autobiographical Letter by Freud and a Short Comment'. Int. J. Psycho-Anal, 32.

__ (1953) 'The Effect of the Structure о the Ego on Psychoanalytic Technique'. J. Amer. Psychoanal. Assoc., 1.

Erikson, E.H. (1954) 'The Dream Specimen of Psychoanalysis', Journal of the American Psychoanalytical Association 2: 5-56.

__ (1959) Identity and the Life Cycle, New York: International Universities Press.

Fairbairn, W.R.D. (1940). 'Schizoid Factors in the Personality'. In: Psycho-Analytic Studies of the Personality. (London: Tavistock, 1952).

__ (1957). 'Freud, the Psycho-Analytical Method and Mental Health'. Brit. J. Med. Psychol., 30.

__ (1958). 'On the Nature and Aims of Psycho-Analytic Treatment'. Int. J. Psycho-Anal., 39.

Federn, P. (1932) 'Ego-Feeling in Dreams'. Psychoanal. Quart., 1.

__ (1934). The Awakening of the Ego in Dreams'. Int. J. Psycho-Anal., 15.

Fenichel, O. Problems of Psychoanalytic Technique. (New York: Psycho-anal. Quart. Inc., 1941).

[67]

Ferenczi, S. (1914). 'On Falling Asleep during Analysis'. In: Further Contributions to the Theory and Technique of Psycho-Analysis. (London: Hogarth, 1926).

__ (1927). Review of Rank's Technik der Psychoanalyse: I. DieAnalytische Situation, Int. J. Psycho-Anal, 8.

Ferenczi, S. and Rank, O. (1925). The Development of Psychoanalysis. Nerv. and Ment. Dis. Mono. No. 40.

Fliess, R. (1953). The Hypnotic Evasion: A Clinical Observation'. Psychoanal. Quart., 22.

Freud, A. (1952). 'A Connection between the States of Neganivism and of Emotional Surrender'. Author's Abstract. Int. J. Psycho-Anal., 33.

Freud, Sigmund The Origins of Psycho-Analysis. (London: Imago, 1954).

__(1900). The Interpretation of Dreams. SE, 4 and 5.

р.п.: Толкование сновидений. В кн.: З.Фрейд. Сон и сновидение. М., Олимп, АСТ-ЛТД., 1997, с. 15-490.

__ (1913). 'On Beginning the Treatment (Further Recommendations on the Technique of Psycho-Analysis, I)' SE, 12.

__ (1914). The Moses of Michelangelo'. SE, 13.

__ (1917) 'Metapsychological Supplement to the Theory of Dreams'. SE, 14.

__ (1919) 'Lines of Advance in Psycho-Analytic Therapy'. SE, 17.

Freud, S. and Breuer, J. Studies on Hysteria, Vol. 2, 1895.

Gifford, S. (I960). 'Sleep, Time and the Early Ego'. J. Amer. Psychoanal. Assoc., 8.

Gill, М. and Brenman, М. Hypnosis and Related States. (New York: Int. Univ. Press, 1959).

Gitelson, М. (1952). The Emotional Position of the Analyst in the Psycho-Analytic Situation'. Int. J. Psycho-Anal, 33.

__ (1958). 'On Ego Distortion'. Int. J. Psycho-Anal, 39.

Glover, E. The Technique of Psycho-Analysis. (London: Bailliere, 1928).

Greenacre, Phyllis (1954). The Role of Transference: Practical Considerations in Relation to Psychoanalytic Therapy'. J. Amer. Psycho-anal. Assoc., 2.

Greenson, R. (1958) 'Screen Defenses, Screen Hunger and Screen Identity'. Journal of the American Psychoanalytical Association, 6.

__ (1960). 'Empathy and its Vicissitudes', International Journal of Psycho-Analysis, 41.

Grotjahn, М. (1942). The Process of Awakening'. Psychoanal. Rev., 29.

Hartmann, H. (1954). 'Problems of Infantile Neurosis'. Psychoanal Study Child, 9.

[68]

Heimann, Р. (1950). 'On Counter-Transference', International Journal of Psycho-Analysis, 31.

__ (1956). 'Dynamics of Transference Interpretation'. International Journal of Psycho-Analysis, 37.

Hoffer, W. (1952). "The Mutual Influences in the Development of Ego and Id: Earliest Stages', Psychoanal. Study Child, 7.

Isakower, O(1938). 'A Contribution to the Psychopathology of Phenomena associated with Falling Asleep', International Journal of Psycho-Analysis, 19.

Jekels, L (1945). 'A Bioanalytic Contribution to the Problem of Sleep and Wakefulness'. Psychoanal. Quart., 14.

Jones, E. The Life and Works of Sigmund Freud, Vol. I (London: Hogarth, 1953). Journal of the American Psychoanalytical Association (1954), 2, part 4.

Khan, M.M.R. (1960a) 'Regression and Integration in the Analytic Setting', International Journal of Psycho-Analysis, 41.

__ (1960b) 'The Schizoid Personality: Affects and Techniques', International Journal of Psycho-Analysis, 41.

Klein, Melanie (1946) 'Notes on Some Schizoid Mechanisms', in The Writtings of Melanie Klein, vol. Ill, London: Hogarth.

__ (1955) The psycho-analytic play technique: its history and significance', in Envy and Gratitude and Other Works, London: Hogarth.

Kris, Ernst (1950) «On preconscious mental processes', The Psychoanalytic Quarterly 19: 540-56.

__(1954). Introduction to Freud: The Origins of Psycho-Analysis. See Freud (1954).

__ (1956) 'On Some Vicissuted of Insight in Psychoanalysis', International Journal of Psycho-Analysis 37: 445-55.

Laing, D.R The Divided Self. (London: Tavistock, I960).

Lewin B.D. The Psycho-Analysis of Elation. (London: Hogarth, 1953).

__ (1953). Reconsideration of the dream screen. Psychoanal, Q., 22, 174-99.

__ (1954). 'Sleep, Narcissistic Neurosis and the Analytic Situation'. Psychoanal. Quart., 23

__ (1955) 'Dream psychology and the analytic situation', The Psychoanalytic Quarterly 35: 169-99.

__ (1958) Dreams and the Use of Regression, New York: Int. Univ. Press.

__ (1959). 'The Analytic Situation: Topographic Consideration'. Psycho-anal. Quart., 28.

Little, V. (1960). 'On Basic Unity'.

[69]

Macalpine, I. (1950). The development of the Transference', Psychoanal. Quart, 19.

Milner, V. On Not Being Able to Paint. (London: Heinemann, 1957).

__ (1952). 'Aspects of Symbolist in Comprehension of the Not-Self. International Journal of Psycho-Analysis, 33.

__ (1956) The Communicztion of Primary Sensual Experience'., International Journal of Psycho-Analysis, 37.

Nacht, S. (1957). Technical Remarks on the Handling of the Transference Neurosis'. Int. J. Psycho-Anal, 38.

__ (1958). 'Variations in Technique'. Int. J. Psycho-Anal., 39.

Nacht, S. and Viderman, S. (I960). The Pre-Object Universe in the Transference Situation'.Int. J. Psycho-Anal, 41.

Nunberg, H. (1920). 'On the Catattonic Attack', In Practice and Theory of Psychoanalysis. (New York: Nerv. and Ment. Dis. Mono., 1948). Orr, D.W. (1954a). Transference and Counter-transference. A Historical Survey'. J. Amer. Psychoanal. Assoc., 2.

__ (1954b). 'Problems of Infantile Neurosis. A Discussion'. Psychoanal. Study Child, 9.

Rank, O. (1924). The Trauma of Birth. (London: Kegan Paul, 1929).

Reich, W. (1933-1949). Character Analysis. (London: Vision Press, 1950).

Roheim, G. The Gates of the Dream. (New York: Int. Unive. Press, 1952).

Rycroft, C. (1956a). 'Symbolism and its Relationship to the Primary and Secondary Processes', Int. J. Psycho-Anal., 37.

__ (1956b). 'The Nature and Function of the Analyst's Communications to the Patient'. Int. J. Psycho-Anal, 37.

Scott, W.C.M. (1952a). 'Patients who Sleep or Look at the Psycho- Analyst during Treatment. Technical Considerations'. Int. J. Psycho-Anal, 33.

__ (1952b). The Mutual Influences in the Development of Ego and Id:', Psychoanal. Study Child, 7.

__ (1954). 'A New Hypothesis concerning the Relationsphip of Libidinal and Aggressive Instinct'. Int. J. Psycho-Anal, 35. __ (1956). 'Sleep in Psychoanalysis'. Bull. Philadelphia. Assoc., 6.

__ (1960). 'Depression, Confysionand Multivalence'. Int. J. Psycho-Anal, 41.

Sechehaye, M.A. (1956). The Transference in Symbolic Realization, Int. J. Psycho-Anal, 37.

Sharpe, E. Dream Analysis. ( London: Hogarth, 1937).

Spitz, R.A. (1955). The Primal Cavity'. Psychoanal Study Child, 10.

[70]

__ (1956a). 'Countertransference. Comments on its Varying Role in the Analytic Situation'. J. Amer. Psychoanal. Assoc., 4.

__ (1956b). 'Transference: The Analytic Settings and its Phototype'. Int. J. Psycho-Anal., 37.

Sterba, R.F. (1957) 'Oral Invasion and Self Defence' .М. J. Psycho-Anal., 38.

Stone, L. (1947). 'Transference Sleep in a Neurosis with Duodenal Ulcer'. Int. J. Psycho-Anal., 28.

__ (1954). The Widening Scope of Indications for Psycho-Analysis'. J. Amer. Psychoanal. Assoc., 2.

Strachey, J. (1934). The Nature of the Therapeutic Action of Psycho-Analysis'. Int. J. Psycho-Anal., 15.

__ (1937). 'Symposium on the Therapeutic Results in Psycho-Analysis'. Int. J. Psycho-Anal., 18.

Szasz, T.S.(1956). 'On the Experience of the Analyst in the Psychoanalytic Situation. A contribution to the theory of Psychoanalytic Treatment'. J. Amer. Psychoanal. Assoc., 4

__ (1957). 'On the Theory of Psycho-Analytic Treatment'. Int. J. Psycho-Anal., 38.

Trilling, L. Freud and the Crisis of our Culture. (Boston: Beacon, 1955).

Winnicott, C. (1959). The Development of Insight' .Sociological Rev., Mono. No. 2.

Winnicott, D.W. (1935) The Manic Defence'. In Winnicott, D.W. (1958).

__ (1945) 'Primitive Emotional Development'. In Winnicott, D.W. (1958).

__ (1949) 'Mind and its Relation to the Psyche-Soma'. In Winnicott, D.W. (1958).

__(1951) Transitional objects and transitional phenomena', In Winnicott, D.W. (1958).

__(1954a) 'Metapsychological and Clinical Aspects of regression within the Psycho-Analytical Set-Up'. In Winnicott, D.W. (1958).

__ (1954b). 'Withdrawal and regression'. In Winnicott, D.W. (1958).

__ (1956). 'Clinical varieties of Transference'. In Winnicott, D.W. (1958).

__Collected Papers (London: Tavisyock, 1958).

__ (1958). On the Capacity to be Alone. Int. J. Psycho-Anal. 39, 416-20.

__ (1960). The Theory of the Parent-Infant Relationship'. Int. J. Psycho-Anal., 41.

Zetzel, E.R. (1956). 'Current Concepts of Transference'. Int. J. Psycho-Anal., 37.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СПОР О СНОВИДЕНИИ: ЯВЛЯЕТСЯ ЛИ ОНО СЕГОДНЯ ПРЯМЫМ ПУТЕМ К ЦЕЛИ?

Статьи Чарльза Бреннера (Brenner, 1969), и Р.Р.Гринсона (R.R.Greenson, 1970), последняя задумана как возражение к монографии под названием «Место сновидения в клинической практике» (Waldhorn, 1967), помещены вместе как представляющие два полюса классического спора о значении сновидения в психоаналитическом процессе. С характерной ясностью Чарльз Бреннер оправдывает изгнание сновидения с центрального положения в психоаналитической практике. Соотнеся психологию сновидений со структурной моделью психики, он утверждает, что психологическое напряжение между желанием и реалистичным мышлением, более полно концептуализированное как интрапсихический конфликт между организационными структурами психики — ид, эго и суперэго, повсеместно наблюдается в психической жизни. Симптомы, остроты, социальные и эстетические переживания — все они сформированы фантазией, являются продуктом конфликта и могут быть использованы аналитиком и пациентом для получения информации о бессознательной деятельности психики.

Гринсон с этим не согласен. Он утверждает, что окна в бессознательный ум, подобного сновидению, не суще-

[72]

ствует и что никакой союз между аналитиком и пациентом не сравнится с союзом, складывающимся при работе со сновидением пациента. Он считает, что эго-психологи, примером чего служит работа Уолдорна, избегают бессознательное в целях защиты, называет это прозаичным и подвергает критике. Он критичен и к интерпретации сновидения с недостаточным использованием ассоциаций пациента, фактически исключающей пациента из процесса исследования.

2. СНОВИДЕНИЯ В КЛИНИЧЕСКОЙ ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКОЙ РАБОТЕ

ЧАРЛЬЗ БРЕННЕР

Фрейд начинал свои психотерапевтические попытки избавить истерических пациентов от их симптомов, пытаясь ликвидировать амнезию в отношении первопричины этих симптомов с помощью гипнотического внушения. В это время его особенно не интересовали сновидения пациента, и его первые статьи по истерии, в частности, «Этюды об истерии» написанные совместно с Й.Брейером (J.Breuier, 1895), не содержат специального упоминания темы сновидений или их толкования. Однако вскоре, отказавшись от гипноза и приступив к разработке психоаналитического метода, Фрейд обратил внимание на сновидения пациентов и свои собственные сны. Его быстрый и выдающийся успех в значительном прояснении психологии сновидений способствовал убеждению в ценности этой недавно открытой методики исследования и лечения — психоаналитического метода. Более чем вероятно, что это придало ему смелость упорствовать в своей приверженности психоанализу вопреки пренебрежению и неодобрению — препятствиям, обескуражившим бы человека, менее уверенного в себе и своей работе. Как писал сам Фрейд (1900) в предисловии к одно-

[74]

му из последних изданий «Толкования сновидений», такое открытие случается лишь один раз в жизни.

Публикация этой монументальной работы в 1900 г. поначалу вызвала незначительный интерес как в медицинском, так и в научном мире. В 1905 г. Фрейд опубликовал историю болезни «Доры», «Фрагмент анализа одного случая истерии»*, предназначавшуюся для иллюстрации практической ценности анализа сновидений в психоаналитической работе. Появляясь на сцене, другие аналитики соглашались или вскоре убеждались в правоте Фрейда, когда он подчеркивал пользу анализа сновидений пациентов. Очень быстро клиническое использование анализа сновидений стало одним из критериев подлинного, фрейдистского психоанализа. Многие придерживаются этого мнения до сих пор, хотя сейчас столь недвусмысленно толкование сновидений в этом отношении упоминается не так часто, особенно в собственно психоаналитической литературе. Как психоаналитики, сегодня мы считаем его неотъемлемой частью психоаналитической практики, но интересно видеть свидетельства откровенного подчеркивания клинического значения толкования сновидений в ранней психоаналитической литературе. Например, если обратиться к первым выпускам «Международного психоаналитического обозрения», то в каждом номере можно найти специальный раздел, посвященный сообщениям на тему интерпретации сновидений: новый символ, необычное сновидение, интересное латентное содержание и так далее.

Насколько мне известно, сейчас в психоаналитических журналах нет такого раздела, но в учебных планах психоаналитических институтов обычно, если не обязательно, все еще отводится значительное количество времени изучению толкования сновидений. Во всяком случае, в Соединенных Штатах на изучение интерпретации симптомов, черт характера, пара-праксисов или острот в учебных планах времени отводится гораздо меньше. Сновидения и их толкование продолжают занимать особое место в наших умах — наших профессиональных умах — признаем ли мы это открыто или нет.

* Перевод этой работы на русский язык см. в книге: З.Фрейд. Интерес к психоанализу. Ростов-на-Дону, Феникс, 1998. с. 177-336. — Прим. ред.

[75]

Я вспоминаю обсуждение на Конгрессе специалистов в 1961 г. в Эдинбурге с участием доктора М.Балинта и мисс А.Фрейд. В ходе обсуждения доктор Балинт сказал, что в своей практике настаивает на том, чтобы каждый анализируемый им кандидат в психоаналитики останавливался, по крайней мере, на одном из своих сновидений до тех пор, пока оно не будет полностью проанализировано, независимо от количества психоаналитических сеансов, необходимых для этого. Доктор Балинт объяснил, что подобным образом он убеждается в том, что каждый из его кандидатов имел, по меньшей мере, одну воможность полностью понять сновидение и узнать, что в действительности представляет собой бессознательный ум. Мисс Фрейд, к моему удивлению, с энтузиазмом отнеслась к этой идее, однако заметила, что сама ничего подобного никогда не делала, а под давлением признала, что подобная практика может быть нежелательной, даже в подготовительном психоанализе. Я могу добавить, что доктор Х.Сац на одном из курсов, который я посещал в начале 1940-х годов вместе с ним, рассказывал, что в своей практике обычно продолжает анализ сновидения пациента на протяжении двух или более сеансов, в конце сеанса он говорил пациенту: «Хорошо, мы все еще не поняли это сновидение. Завтра нам нужно будет уделить ему больше времени». В тот период моя психоаналитическая карьера только начиналась, и комментарий доктора Саца не оказал на меня никакого особого впечатления, но услышанное мною в Эдинбурге действительно вызвало живую реакцию, ибо заметно расходилось с моей собственной практикой и значительно отличалось от того, что до этого я считал повсеместно признанной современными аналитиками процедурой.

Я начну свое изложение с краткого обсуждения психологии сновидений — теории сновидений, если хотите.

В седьмой главе книги «Толкование сновидений» Фрейд (1900) предложил теорию психической организации и функционирования, удовлетворительно объяснявшую, по его мнению, различные явления психологии сновидений, формирования невротических симптомов парапраксисов (ошибочных действий) и острот. Фрейд считал, что все эти пси-

[76]

хические явления, как нормальные, так и патологические, можно объяснить, только предположив наличие психического аппарата, значительная часть функционирования которого бессознательна и в действительности, как таковая, недоступна для сознания. Эта теория была рассмотрена и несколько расширена в статье «Бессознательное», опубликованной в 1915 г., однако существенному изменению не подверглась. Для удобства ее часто называют «топографической теорией». Впоследствии Фрейд довольно основательно переработал свои теории, касающиеся психического аппарата и его функционирования. Его исправленная теория, опять же ради удобства, обычно называется «структурной теорией».

Я не предлагаю вступать в дискуссию по поводу переработок ранних теорий Фрейда, определяющих различие между топографической и структурной моделями; в отношении такой дискуссии я просто советую обратиться к работе «Психоаналитические концепции и структурная теория» (1964), написанной Орловым (Arlow) и мной. Однако дискуссии по вопросу: подразумевают ли эти теоретические переработки некий новый взгляд на психологию сновидений — встречались довольно редко.

Нам знаком тот факт, что эти исправления имели подобный эффект в отношении некоторых патологических явлений. Сегодня наша точка зрения касательно психологии (психопатологии) формирования невротического симптома, а также бессознательных детерминант многих черт характера отличается от той, что придерживались аналитики примерно пятьдесят лет тому назад. В частности мы иначе смотрим на взаимоотношение между симптомами и тревогой. Кроме того, мы придерживаемся более точного взгляда на роль конфликта, защиты и тенденций суперэго в формировании невротических симптомов, а также нормальных и аномальных черт характера. Фактически, к этим теоретическим исправлениям привели накопление новых данных, полученных в результате применения психоаналитического метода в клинической работе и переоценка данных, как новых, так и старых. Кроме того, как мы знаем, именно обсуждаемые теоретические ревизии сделали возможным

[77]

систематический и эффективный анализ защиты и анализ характера, расширив тем самым терапевтическую сферу психоанализа, а также увеличив его терапевтическую эффективность и уменьшив опасности, ранее сопутствовавшие его применению.

Поэтому тем более интересно, почему оказались столь малочисленны попытки пересмотреть психоаналитические теории психологии сновидений в свете структурной теории, оказавшейся столь полезной в клиническом отношении. Насколько мне известно, первой подобной попыткой была сделана мною в работе «Начальное руководство по психоанализу» (1955). В ней я представил изложение психологии сновидений, включавшее упоминание последних теоретических исправлений Фрейда. В 1964 г. Орлов и я подробно рассмотрели психоаналитические данные, начиная с 1900 г., свидетельствующие в пользу пересмотра теории сновидений, и в конкретной форме изложили предлагаемые исправления.

Настоящая глава предлагает пересмотренную теорию психологии сновидений, основанную на структурной теории психики. Эта теория сновидения, подобно структурной теории, в большей мере согласуется с данными о психическом функционировании, полученными в результате применения психоаналитического метода, чем теория сновидений, обрисованная Фрейдом в 1900 г. Так же, как и структурная теория, она расширяет круг нашей клинической работы со сновидениями и совершенствует способность использовать анализ сновидений с наибольшей пользой для пациентов.

Новая теория, подобно старой, начинается с предположения, что, несмотря на общий покой во время сна, определенные энергии психики остаются активными, по крайней мере в периоды снов — то есть во время работы сновидений. Именно эти энергии инициируют сновидение. Они или, если более точно, связанные с ними психические представления составляют латентное содержание последующего сновидения. Это латентное содержание вытекает из инстинктивных дериватов ид, с одной стороны, и из впечатлений и забот предшествующего дня — с другой. Пока все это нам

[78]

знакомо. Однако, когда мы оставляем вопросы инициации сновидения и его латентного содержания и вместо этого обращаемся к работе сновидения, новая теория обнаруживает некоторые существенные отличия от своей предшественницы.

Если быть конкретным, то новая теория предполагает, что связанная с латентным содержанием сновидения психическая энергия активирует различные бессознательные функции эго и суперэго, точно так же, как это может происходить в бодрствующем состоянии. Некоторые из функций эго способствуют инстинктивным энергиям и направляют их на удовлетворение. Другие функции эго, называемые нами защитами, противостоят только что упомянутому удовлетворению, действуя в соответствии с требованиями суперэго. В скобках можно добавить, что инстинктивное удовлетворение, характерное для сновидения, — это удовлетворение в воображении, то, что Фрейд назвал «галлюцинаторным исполнением желания». Однако иногда может наблюдаться также и соматическое удовлетворение: сексуальный оргазм.

Продолжим наше описание работы сновидения. Взаимодействие инстинктов (ид), функций эго и требований и запретов суперэго не всегда оказывается настолько простым, как мы только что описали. Например, защиты (функции эго) могут быть направлены как против требований суперэго, так и против побуждений (инстинктов). Кроме того, иногда, требования суперэго могут выступать совместно с импульсами ид: например, с садистским или мазохистским. Поэтому наша теория предполагает, что работа сновидения состоит из взаимодействия ид, эго и суперэго. Это взаимодействие может быть довольно простым или крайне сложным. В любом случае, его конечным результатом является манифестное (явное) содержание сновидения — то, что спящий сознательно воспринимает во время сна.

Я хотел бы подчеркнуть, что представленное описание работы сновидений существенно не отличается от нашего понимания способа функционирования психического аппарата в состоянии бодрствования. Есть основания предполагать, что в состоянии бодрствования сознательные

[79]

мысли, идеи, фантазии также являются конечным результатом компромисса, взаимодействия, инстинктивных сил, функций эго и требований и запретов суперэго. Это то, что подразумевается под принципом «множественного функционирования» — термин, впервые введенный Велдером (Waelder,1936). Разумеется, представление о формировании компромисса в психоаналитические теории психического функционирования ввел Фрейд. Он очень рано осознал, что истерические симптомы фактически представляют собой копромисс между удовлетворением сексуального желания и самонаказанием за позволение удовлетворить запретное желание; одновременно само желание не допускается в сознание подавлением. Однако тот факт, что тенденция к формированию компромисса между ид, эго и суперэго столь же характерна для нормального психического функционирования, как и для невротического симптома, получил несомненное признание лишь много лет спустя. Можно добавить, опять же в скобках, что полное значение принципа психического функционирования до сих пор часто упускается из виду. Сознательная фантазия, мысль, действие, а тем более симптом никогда не бывают чистой защитой, самонаказанием или удовлетворением влечения

С точки зрения психоаналитической методики, может оказаться уместным привлечь внимание конкретного пациента к той или иной из нескольких, только что упомянутых детерминант. Однако необходимо ясно понимать, что все наблюдающееся в сознательной психической жизни любого человека, будь то пациент или нет, представляет собой результат взаимодействия различных сил и тенденций психики, сил, которые самым выгодным образом распределены по категориям ид, эго и суперэго.

Таким образом, пока мы постулировали, что во время сновидения, так же как и в психической жизни в бодрствующем состоянии, инстинкты побуждают психику пойти на формирование компромисса. Другими словами, принцип множественного функционирования столь же действенен во время сновидения, как и в бодрствующем состоянии. Тем не менее, известно, что конечным результатом взаимодействия конфликтующих и действующих совместно тен-

[80]

денций ид, эго и суперэго при бодрствовании является не сновидение. Сновидение появляется, только когда человек спит. Каким образом можно объяснить это отличие?

Наш ответ заключается в следующем: 1) во время сновидения происходит регрессивное изменение многих функций эго; 2) аналогичное регрессивное изменение во время сновидения наблюдается и в функционировании суперэго; 3) инстинктивные желания и фантазии, проистекающие из ид, в сновидении играют большую роль, чем в большинстве психических явлений взрослого человека в бодрствующем состоянии. Каждый из этих пунктов мы обсудим поочередно.

Во-первых, касательно регрессии функций эго во время сновидения мы должны предположить, что она является следствием состояния сна (Фрейд, 1917). Ничего большего в настоящее время мы сказать не можем. Однако очень многое может быть сказано путем описания характера регрессивных изменений и их последствий. Давайте начнем с того, что определим, насколько это возможно, какие регрессивные изменения характеризуют функции эго во время сна.

В любой перечень регрессивно изменяющихся во время сна функций эго мы, несомненно, должны включить тестирование реальности, мышление, язык, защиты, способность к интеграции, чувственное восприятие и регуляцию моторики. Некоторые из них пересекаются, другие можно разделить. Начнем с исследования реальности. Нас интересует аспект, связанный со способностью отличать то, что воспринимается из внешнего мира, от того, что является результатом происходящего в своей собственной психике: способность отличать факт от фантазии. Говоря в общем, сновидец не способен к этому. Его способность тестировать реальность, отличать раздражители из внешнего и внутреннего мира регрессировала до стадии, характерной для младенчества — того времени жизни, когда такое невозможно. Обычно следы этой стадии сохраняются до позднего детства, пример тому — склонность ребенка принимать свои фантазии за реальность, по крайней мере на протяжении игры. Крайним примером такой тенденции можно назвать

[81]

воображаемого приятеля. Довольно часто маленький ребенок на протяжении многих месяцев и даже лет имеет воображаемого товарища, настолько же реального и настоящего для ребенка, как любой объективно существующий в его окружении человек. Для взрослого сновидца сознательные результаты работы сновидения — то есть образы манифестного содержания — так же реальны, как фантазии наяву (по типу вышеупомянутой) для маленького ребенка. У сновидца функция тестирования реальности регрессировала до стадии раннего детства.

Так как мышление и использование языка весьма тесно связаны, для удобства мы можем рассматривать их вместе. Существует множество проявлений регрессивного изменения этих функций во время сновидения. Например, сновидец имеет склонность мыслить так, как делает это ребенок: конкретными сенсорными образами, обычно визуальными, — а не посредством слов, как характерно для мышления взрослого человека в бодрствующем состоянии. Эта регрессия объясняет тот факт, что большинство сновидений состоят из визуальных образов. Сновидение — это то, что сновидец видит во сне. Следует помнить, что первоначально Фрейд (1900) объяснял эту отличительную черту сновидений, постулируя необходимость возможности пластичного представления как одного из атрибутов работы сновидения. Вдобавок к мышлению зрительными образами, сновидец регрессивно обращается со словами и речью. В работе сновидения, так же, как и в детстве, наблюдается ясно выраженная тенденция играть словами и приравнивать сходно звучащие слова. Аналогично, ясно выраженная регрессия существует и в других аспектах мышления. Работа сновидения полна намеков, противоположностей, представлений целого частью или части целым. Одним словом, работа сновидения характеризуется тем типом процесса мышления, что доминирует в детстве; в психоаналитической литературе он называется «первичным процессом мышления». В особенности работа сновидения отличается использованием символов в психоаналитическом смысле этого слова.

И наконец, как отмечал Фрейд, в этом состоянии значительно искажена или отсутствует реалистическая позиция

[82]

по отношению ко времени, пространству и смерти, а также обычные требования взрослых к логике и синтаксису. Все эти отличия можно отнести на счет регрессивного изменения различных аспектов эго-функций языка и мышления. В каждом случае мы можем видеть, что психика сновидца функционирует примитивным, или инфантильным образом.

Интегрирующая функция эго также регрессивно изменяется во время сна. Фрейд еще в самом начале своих исследований заметил участие этой функции в работе сновидения и в то время определял ее как тенденцию к вторичному пересмотру. Однако, несмотря на множество исключений, сновидения, как правило, не являются согласованными и интегрированными в отношении своих различных составных частей примерно до той же степени, что мы обычно ожидаем от мыслей в бодрствующем состоянии или даже от снов наяву. Сновидец, подобно ребенку, в меньшей мере озабочен целостностью и согласованностью, чем взрослый человек в бодрствующем состоянии, даже несмотря на то, что интегрирующая функция эго, как отмечал Фрейд, действительно играет определенную роль в формировании сновидения. Одно из самых поразительных изменений в функционировании эго во время сновидения и одно из самых важных для клинической работы — это ослабление защит эго. Фрейд связывал это ослабление с отсутствием подвижности во сне: так как действие невозможно, желания не так опасны. Однако представляется вероятным, что здесь вовлечено нечто большее, чем реалистичная оценка сновидцем защитной значимости своей собственной неподвижности во время сна. В действительности ослабленное противостояние сновидца собственным инстинктивным желаниям напоминает ограниченные защитные возможности эго маленького ребенка. Если это сходство значительно, то ослабление защит эго во время сновидения следует считать, по меньшей мере отчасти, регрессивным изменением защитных функций эго.

И наконец, как мы знаем, эго-функции сенсорного восприятия и регуляции моторики также существенно изменяются во время сна. В случае этих двух функций, однако, не так ясно, что наблюдающиеся изменения — это результат

[83]

регрессии. Вероятно, они вызваны, скорее, ослаблением или приостановкой этой конкретной функции эго, чем регрессией к способу функционирования, характерному для младенчества или раннего детства. Во всяком случае изменения в этих конкретных функциях эго представляют для нас меньший интерес, чем другие, так как они не кажутся непосредственно задействованными собственно в работе сновидения или прямо на нее влияющими. По этой причине нам нет необходимости особенно детально их обсуждать.

Другой аспект ослабления и регрессии эго-функций во время сна состоит в том, что их степень в отношении какой-нибудь отдельной функции может значительно варьировать от сновидения к сновидению и от одной части сновидения к другой. Этот факт не должен вызывать удивления у аналитиков, привыкших наблюдать свидетельства таких изменений ежечасно изо дня в день у своих пациентов. Работа сновидения может регрессивно использовать невербальное, образное мышление в одной своей части, тогда как характерные для зрелого психического функционирования словесно оформленные мысли появляются в другой. Они могут появляться в манифестном сновидении одновременно. Важно помнить это при интерпретации сновидений в своей клинической практике. Для удовлетворительного понимания латентного содержания сновидений получить ассоциации пациента с мыслями, выраженными в сновидении вербально, настолько же важно, как получить его ассоциации с образными или другими сенсорными элементами манифестного сновидения. Нельзя игнорировать элемент манифестного сновидения только потому, что он вербальный, а не образный.

Кроме того, из подобных наблюдений за функционированием эго можно заключить, что работа сновидения, так же, как и процесс мышления в состоянии бодрствования, характеризуется одновременным взаимодействием зрелого функционирования эго и примитивного или инфантильного функционирования эго: употребляя более знакомые, хотя и менее правильные, термины, можно сказать, взаимодействием первичного и вторичного процесса мышления. Только в состоянии бодрствования наблюдается тенденция к

[84]

превалированию более зрелых форм эго-функционирования, тогда как в работе сновидения преобладают менее зрелые формы функционирования эго; по крайней мере, они более заметны и более важны, чем обычно в бодрствующем состоянии. Из всех этих соображений ясно, почему психические явления, с которыми сновидения связаны теснейшим образом, — это те явления, где существенную роль играет эго-функционирование примитивного, или инфантильного типа: невротические или психотические симптомы, парапраксисы и такие явления, как сны наяву, остроты, мечты и так далее.

Функции суперэго также демонстрируют ясное свидетельство регрессивного изменения во время сновидения, хотя регрессия суперэго привлекла общее внимание в меньшей мере, чем регрессия таких эго-функций, как защиты и тестирование реальности. Тем не менее, представляется, что регрессии суперэго вносят существенный вклад в инфантильный характер психических процессов, участвующих в работе сновидения и проявляющихся в манифестном сновидении. Например, когда прямую или искаженную фантазию удовлетворения влечения в манифестном сновидении сопровождает неудовольствие, то это чаще тревога, чем вина. То, что в бодрствующем состоянии вызывает чувство вины или угрызения совести, во время сновидения более склонно вызывать страх или наказание, точно так же, как это обычно бывает в период раннего детства, когда суперэго все еще не сформировалось. Аналогичным образом сновидец, подобно ребенку, руководствуется принципом «око за око и зуб за зуб», намного больше, чем взрослый в бодрствующем состоянии. Он также более склонен проецировать свои импульсы вины на других, отождествляя себя в сновидении с осуждающим и карающим судьей. И наконец, он более склонен реагировать мазохистски. Очевидно, что каждая из этих характеристик сновидения представляет регрессию со стороны сновидца к более детской стадии развития и функционирования суперэго.

И наконец можно предположить: тот факт, что инстинктивные желания часто находят более прямое и сознательное выражение в сновидениях, чем это допускается в бодр-

[85]

ствующем состоянии, говорит о снижении функционирования суперэго до более детского уровня, а также об ослаблении защит. Мы должны помнить, что связь между функционированием суперэго и формированием и поддержанием систем защит является особенно тесной. После того, как суперэго прочно утверждается как система психики, защиты от побуждения обычно поддерживаются по приказу суперэго.

Перейдем к третьему пункту предложенного к обсуждению перечня, а именно: к тому факту, что инстинктивные желания и фантазии, идущие из ид, играют большую роль в сновидении, чем и других психических явлений взрослого человека в бодрствующем состоянии. И объяснение этому очевидно: во время сна психические представления внешней реальности свободны. Говоря в общем, единственное, что имеет значение во время сна, — это наши желания и потребности. Это один из аспектов того, что Фрейд выделил как усиление нарциссизма во время сна. Так как инстинктные фантазии, составляющие аспект ид в латентном содержании сновидения, по своему содержанию преимущественно инфантильны, то совершенно понятно, что они сообщают инфантильный характер и самому сновидению.

А теперь я попытаюсь обобщить теорию психологии сновидений, только что представленную мною. Начну я с повторения: несмотря на общий покой во время сна, определенные психические тенденции активны. Они и связанные с ними психические процессы составляют латентное содержание сновидения. Это латентное содержание берет свое начало, с одной стороны, от инстинктов ид и с другой — от впечатлений и забот предшествующего дня. Работа сновидения состоит из совокупного взаимодействия различных тенденций ид, эго и суперэго, тенденций, которые могут усиливать друг друга, могут действовать совместно друг с другом или могут противодействовать друг другу. Такое взаимодействие является обычным состоянием дел и в бодрствующем состоянии. Однако во время сна различные функции эго и суперэго регрессивно изменены. Кроме того, в работе сновидения относительно большую роль играют инфантильные, удовлетворяющие желания фантазии, в то вре-

[86]

мя как внешняя реальность претендует на относительно меньшую роль, ибо ее представления во время сна, искажены и свободны от катексисов. В результате психическая активность во время сновидения во многих отношениях значительно более инфантильна, чем в бодрствующем состоянии. Конденсация, замещение, представление намеком, противоположностями, символами, конкретными зрительными образами, игнорирование времени, пространства и смерти — одним словом, все отличительные черты работы сновидения обусловлены регрессией эго и суперэго вместе с инфантильным характером значительной части последнего содержания, от которого берет свое начало работа сновидения. И наконец, вера сновидца в то, что его сновидения — не фантазия, а действительность, является результатом регрессивного изменения эго-функции тестирования реальности. Моя следующая задача состоит в том, чтобы объяснить, насколько эти представления важны в клинической работе. По моему мнению, ее значение можно обобщить в двух направляениях. Во-первых, она предполагает, что анализ сновидения может предоставить гораздо большее, чем просто содержание бессознательных подавленных сексуальных детских желаний или фантазий сновидца. Во-вторых, она показывает, что анализ сновидения — не столь важный метод исследования бессознательных психических процессов, как считают некоторые психоаналитики.

Что я имею в виду, говоря, что анализ сновидения может предоставить гораздо большее, чем картину бессознательных инфантильных желаний сновидца? Мы знаем, что именно на эти желания указывал Фрейд, представляя сновидение как удовлетворение желания. Когда сновидения рассматриваются как прямой путь в бессознательное, то под «бессознательным» обычно подразумеваются подавленные инфантильные желания. Что к этому можно добавить?

Позвольте мне привести пример для иллюстрации того, что я имею в виду. Тридцатипятилетнему неженатому мужчине приснилось, что он быстро мчался на санях по обледеневшему склону горы. Поначалу спуск казался захватывающим и приятным. Однако вскоре ему стало страшно. Он двигался слишком быстро. Крушение казалось неизбеж-

[87]

ным. Он не проснулся, однако сновидение, или его память о нем, на этом закончились.

Здесь необходимо добавить следующее. Этот пациент обратился к психоанализу, будучи подавленным и расстроенным в связи с некоторыми событиями своей жизни. В ходе первых нескольких месяцев анализа он стал веселее и даже оптимистичнее. Однако незадолго до упомянутого сновидения в ходе психоанализа начали проявляться его воспоминания и фантазии, указывающие на конфликт, обусловленный пугающими гомосексуальными желаниями, тесно связанными с завистью к младшей сестре, любимице семьи, а также с длительной разлукой с матерью в раннем детстве. Появление данного материала заметно волновало его, хотя сам он этого не осознавал.

В качестве ассоциаций пациент называл ряд своих впечатлений от другого зимнего вида спорта — катания на лыжах. Он был довольно опытным лыжником и, катаясь на лыжах, ни разу даже не ушибся. Однако его друзьям везло меньше. Он вспомнил о враче, однажды упавшем при спуске с горы и сломавшем ключицу. Потерпевший вел себя как ребенок — как маменькин сынок. Ни один настоящий мужчина не вел бы себя так несдержанно из-за столь незначительной боли. Сам пациент, несомненно, постыдился бы проявить подобную слабость. Другие ассоциации были связаны с порядком расположения пассажиров в санях. Каждый держался за ноги сидящего позади него. Сидеть между двумя девушками было довольно забавно, если же впереди или позади сидел мужчина, пациент чувствовал себя неловко.

Я думаю можно согласиться с тем, что частью латентного содержания сновидения моего пациента являлось бессознательное гомосексуальное желание, зародившееся в детстве и пробудившееся в трансфере. Он желал, чтобы я, сидящий позади него мужчина, вступил с ним в половую связь, как если бы он был девушкой. Однако здесь я хочу подчеркнуть, насколько больше может рассказать нам сновидение. Мы узнаем из него, что женские желания не просто волнуют пациента. Он глубоко напуган, что их следствием явится болезненное физическое повреждение, возможно,

[88]

потеря пениса. Мы также узнаем о некоторых защитах, используемых им в работе сновидения и в ассоциациях, чтобы избежать или, по крайней мере, свести к минимуму свою тревогу. Во-первых, он спроецировал свои ожидания телесного повреждения, а также свое чувство женоподобности на своего товарища по лыжным прогулкам. Во-вторых, он подчеркнул свой собственный стоицизм и любовь к спорту. Мы можем заключить, что обе эти характерные особенности в значительной мере служат функции защиты от пугающих, гомосексуальных желаний. Действительно, спустя несколько месяцев он, чтобы увериться в своей мужественности, с риском для себя продемонстрировал свою ловкость, причем в том виде спорта, для которого не имел достаточной подготовки — что является типичным примером кон-трфобического поведения.

Таким образом ясно, что анализ сновидения этого пациента позволяет увидеть бессознательный конфликт, а не просто дает возможность определить бессознательное, инфантильное желание. Из анализа сновидения мы узнаем не только о самом желании, но и о страхах, пробуждаемых им, и направленных против него защитах. Для того, чтобы максимально использовать анализ сновидений в своей клинической работе с пациентами, необходимо четко осознавать этот факт. Мне представляется, что в настоящем примере полезнее всего было объяснить пациенту, что недавние, выявленные в ходе психоанализа намеки на гомосексуальность тревожили его гораздо сильнее, чем он осознавал это. В тот момент, когда он рассказывал о только что обсуждавшемся нами сновидении, психоаналитическая работа с ним находилась на такой стадии, что говорить о действительном наличии пугающих, гомосексуальных желаний, хотя и бессознательных, конечно же, было бы преждевременно. В равной мере неуместной на тот момент оказалась бы и интерпретация его спортивного мастерства как защитной функции. Однако решение касательно того, что именно уместно и полезно объяснять, на тот момент времени определялось иными факторами, а не собственно интерпретацией сновидения. На это оказывает влияние предшествующий ход психоанализа пациента, знание того, что уже было ин-

[89]

терпретировано ему, как он прореагировал на предшествующие интерпретации, характер трансфера, общий уровень сопротивления, знание об особых событиях в жизни пациента, способных выводить его из душевного равновесия — то есть, при иных психоаналитических обстоятельствах разъяснение не только его боязни гомосексуальности, но и его сексуальных желаний женского характера по отношению ко мне или тот факт, что его интерес к опасным видам спорта служит противовесом боязни кастрации, вызванной желанием быть любимым как девушка, могло оказаться вполне уместным. Я хочу здесь отметить тот момент, что анализ сновидения рассказывает о гораздо большем, чем инфантильные желания пациента. Он также рассказывает нам о тревоге (или чувстве вины), связанной с этими желаниями, и о защитах, направленных против них в стремлении избежать тревоги. Нередко он кое-что говорит нам о динамике черт характера, как в только что описанном случае, или о психопатологии симптома.

Мой второй пункт заключается в следующем: наше современное понимание психологии сновидений предполагает, что анализ снов не является единственно важным методом исследования бессознательных психических процессов, как полагают некоторые психоаналитики. Все сознательные психические явления и все поведение определяются множественно. Не одни лишь сновидения являются компромиссным формированием из инстинктивных (ид) желаний, мотивированных тревогой или чувством вины защит и требований или запретов суперэго. То же самое верно и в отношении невротических симптомов, парапраксиса, промахов, острот, многих черт характера, выбора профессии, сексуальных привычек и предпочтений, мечтаний, сознательных детских воспоминаний, включая сценарные воспоминания (screen memories), реакций на игру, фильм или книгу, социальных привычек и общественной деятельности в целом и, прежде всего, в отношении свободных ассоциаций каждого пациента. Они не более свободны, чем манифестное сновидение. Подобно каждому сновидению, они — результат бессознательного взаимодействия различных интрапсихических сил и тенденций, сил, которые весьма удобно

[90]

сгруппированы под категориями ид, эго и суперэго. Я считаю, что в целом предугадать, какие сознательные явления наиболее быстро и легко приведут к самому полному пониманию бессознательных психических процессов, невозможно. По моему мнению, это не те же самые явления, что оказываются наиболее полезными для аналитика на каждой стадии психоанализа какого-либо пациента. Иногда наилучшим представляется сновидение, в другой раз — нечто иное. Этим я хочу подчеркнуть ошибочность точки зрения, что анализ сновидения представляет собой наилучший метод изучения бессознательных психических процессов. Обращать внимание на сновидения пациента в психоанализе необходимо; важно, иногда весьма важно, анализировать их. В равной мере важно обращать внимание и анализировать многие иные аспекты того, что рассказывают нам пациенты.

Мой личный опыт свидетельствует, что студенты из своего психоаналитического обучения нередко делают вывод, что к сновидениям следует подходить иначе, чем к другому аналитическому материалу. А именно: когда пациент рассказывает о сновидении, его распрашивают об ассоциациях, возникающих в связи с ним; когда пациент рассказывает сон наяву, фантазию или симптом и так далее — ничего подобного от него не ждут. По-видимому, представление о том, что сновидения или, скорее, анализ сновидений отличается от остальной психоаналитической практики, — встречается нередко. Я считаю, что именно на этом основываются, например, высказывания Балинта в Эдинбурге. Я глубоко убежден, что этот взгляд неверен. Из своей практики я знаю, что ассоциации пациентов с симптомами, фантазиями, физическими ощущениями и образами, возникшими во время сеанса психоанализа и так далее, столь же важны, как и ассоциации, возникающие у них в связи со сновидением. Результаты могут быть в равной мере просвещающими и стоящими. Я могу добавить, что считаю столь же рискованным интерпретировать бессознательное значение невротического симптома без ассоциаций пациента на него, как и интерпретировать бессознательное значение сновидения без ассоциаций сновидца. И то и другое можно вы-

[91]

полнить правильно, обладая умением, основанным на длительном опыте, и при наличии основательной информации о психологическом контексте, в котором возникло сновидение или появился симптом. Однако можно и уйти далеко в сторону или упустить много важного.

Например, несколько дней тому назад от молодой замужней женщины, уже два месяца проходившей лечение, я узнал, что за несколько недель до этого, при последнем посещении банка, она довольно неловко себя почувствовала. Приятель, работавший в банке, пригласил ее пообедать в столовой, расположенной ниже уровня земли и не имеющей окон. Но она не смогла находиться в помещении только с одной входной дверью. Сама не зная почему, она разволновалась. Рассказывая мне об этом, она поняла, что вспомнила об этом конкретном примере своей укоренившейся клаустрофобии сразу же после нашего разговора о ее смешанных чувствах к родной сестре, умершей до ее рождения. Фотография умершей сестры висела в комнате пациентки на протяжении всего детства, она часто ощущала, что ее сравнивают с ней, но не в ее пользу. Прежде всего она подумала, что ее боязнь замкнутого пространства, страх оказаться неспособной выйти наружу — это результат ее гнева на свою умершую ребенком сестру, которую ее родители никак не могли забыть. Затем появилось возражение против справедливости такого объяснения, ибо тело сестры не было погребено; оно находилось в склепе, над поверхностью земли. Это напомнило ей, что расположенные под землей помещения банка, где она почувствовала такое беспокойство, находились рядом с подземными хранилищами банка. Далее она впервые сообщила мне, что боится находиться в тоннелях и лифтах, особенно если нет возможности выйти, то есть когда в тоннеле останавливается движение или когда двери лифта открываются не сразу.

Я надеюсь, что в этой весьма краткой работе представил достаточно материала, чтобы проиллюстрировать положение, которое хочу доказать, а именно: ассоциации к симптому настолько же важны и необходимы для понимания бессознательных детерминант симптома, как и ассоциации к сновидению для его интерпретации. Для пациента так же

[92]

важно ассоциировать к симптомам, снам наяву или фантазиям, как и к сознательным элементам сновидения.

В кратком изложении я представил пересмотр психоаналитической теории сновидений. Согласно представленной мною теории, сновидения, подобно многим другим особенностям психической жизни, наилучшим образом можно понять как результат взаимодействия ид, эго и суперэго. Другими словами, сновидение является множественно детерминированным. Такое понимание формирования сновидения имеет два следствия. Во-первых, анализ сновидения ведет к пониманию не только бессознательных инфантильных желаний, которые сновидение пытается удовлетворить посредством фантазии, но и других аспектов бессознательного психического функционирования, частью которого эти желания являются: страхов и чувства вины, защит, симптомов или черт характера. Во-вторых, хотя анализ сновидений в клиническом отношении даже более полезен, чем принято считать, он не уникален в этом отношении. Анализ других последствий внутреннего конфликта столь же важен и иногда может быть столь же выгодным путем к пониманию внутренних конфликтов пациента, его бессознательной психики, как и сновидение.

Arlow, J.A. and Brenner, С. Psychoanalytic Concepts and the Structural

Theory. International Universities Press, New York, 1964. Brenner, C. An Elementary Textbook of Psychoanalysis. International

Universities Press, New York, 1955. __ Some comments on technical precepts in psychoanalysis. J. Amer.

Psychoanal. Ass., in press.

Breuer, J. and Freud, S. Studies in Hysteria, Vol. 2, 1895. Freud, Sigmund (1900) The Interpretation of Dreams, Vols 4 and 5,

1900.

__ Fragment of an Analysis of a Case of Histeria, Vol. 8, 1905. __ The Unconscious, Vol. 14, 1915.

__Metapsychological supplement to the theory of dreams, Vol. 14, 1917. Waelder, R. The principle of multiple function. Psychoanal. Quart. 5:

45-62, 1936.

3. ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ СНОВИДЕНИЯ В ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКОЙ ПРАКТИКЕ

РАЛЬФ Р.ГРИНСОН

Фрейд считал «Толкование сновидений» своей основной работой. В третьем (переработанном) английском издании, опубликованном в 1932 г., он писал: «Даже согласно моим нынешним представлениям, в ней изложено самое ценное изо всех открытий, что мне посчастливилось сделать. Подобное проникновение в сущность выпадает на долю человека лишь один раз в жизни» (SE4: xxxii). И в конце части Е, в седьмой главе Фрейд говорит: «Толкование сновидений — это королевская дорога к знаниям бессознательной активности ума» (с. 608). На то значение, которое уделял Фрейд своей работе «Толкование сновидений» указывает тот факт, что он пересматривал и улучшал ее восемь раз, в последний раз в 1930 (SE4: xii)¹.

Вас может удивить, почему я решил представить статью об исключительном положении сновидения, ибо это хорошо известный факт. Однако внимательное прочтение психоаналитической литературы, вышедшей в последние годы, показывает, что ряд психоаналитиков либо считают, что за последние сорок лет клиническое значение сновидения

[94]

уменьшилось, и оно не представляет особой ценности для психоаналитической терапии, либо используют методики, свидетельствующие о пренебрежении теорией Фрейда и методами понимания и использования сновидения в клинической практике. Кроме того, меня поразили утверждения некоторых влиятельных психоаналитиков о том, что это падение значения сновидения в клинической практике обусловлено: (1) появлением структурной теории; (2) выдающаяся работа Фрейда по сновидениям не поощряла следование его примеру или дальнейшее развитие материала;

(3) концепция топографической теории Фрейда стала непригодной Уолдорн (Waldhorn, 1967: 52, 53). Эти и многие другие заключения можно найти в монографии под заглавием «Место сновидения в клиническом психоанализе» (Waldhorn, 1967), явившейся итогом двухлетнего исследования сновидений Исследовательской группы Криса под под руководством Чарльза Бреннера. По-видимому, многие аналитики пришли к заключению, что: (1) в ходе психоанализа сновидение в клиническом отношении является коммуникацией, сходной со всеми остальными; (2) оно не обеспечивает доступа к материалу, не досягаемому каким-либо иным образом; (3) оно всего лишь один из множества материалов, полезных для психоаналитического исследования;

(4) оно не является особенно полезным для восстановления подавленных детских воспоминаний; (5) теория Фрейда о том, что работа сновидения определяется взаимодействием первичного и вторичного процессов, не совместима с его структурной теорией и потому должна быть отвергнута.

Я не согласен ни с одним из проведенных выше заключений. И счастлив отметить, что не одинок в своих убеждениях. Недавно Альтман опубликовал «Сновидение в психоанализе», где приводит другие причины уменьшения клинического использования сновидения. Он считает, что с появлением тенденции сосредоточения внимания на психологии эго многие аналитики не имеют опыта надлежащего анализа своих собственных сновидений, а отсутствие личного опыта такого рода лишило психоаналитика убеждения в исключительном значении интерпретации сновидений для психоанализа (Altman, 1969: 1).

[95]

Наряду с фракцией Исследовательской группы Криса, выразившей свои взгляды в работе «Место сновидения в клиническом психоанализе», существуют выдающиеся аналитики кляйнианской школы, работающие со сновидениями пациентов методами, значительно отличающимися от описанных в работах на эту тему Фрейдом, Исаковером (Freud, Isakower, 1938, 1954), Шарп (Sharpe,1949), Левиным (Lewin, 1958, 1968), Эриксоном (Erikson,1954) и многих других. В этой статье я попытаюсь представить некоторый клинический материал и формулировки, демонстрирующие, в чем аналитики, действующие на основе иных теоретических и методических убеждений, отличаются от аналитиков, верящих в исключительное положение сновидения.

После многих лет частной практики психоаналитической терапии и психоаналитической подготовки кандидатов в аналитики я убежден, что подлинный психоанализ достаточной глубины невозможен без понимания структуры формирования сновидения, а также без вклада пациента и аналитика в методику интерпретации сновидения.

Некоторые общие положения

Сновидение, по моему мнению, — единственная в своем роде форма психического функционирования, наблюдающаяся во время особой фазы сна. Эта фаза отличается от всех остальных фаз цикла сна, а также от состояния бодрствования, что особенно ясно показали психофизиологические исследования Демента и Клейтмана (Dement, Kleitman 1957), Фишера (Fisher, 1965, 1966), Хартмана (Hart-mann, 1965) и других. Недавние работы свидетельствуют о вероятности того, что депривация снов может служить причиной тяжелых эмоциональных и психических расстройств. К заявлению Фрейда о том, что сновидение является стражем сна, мы вполне можем добавить, что сон необходим для обеспечения нашей потребности в сновидении.

Изменение равновесия психических сил во время сновидения вызывается приливами психической активности,

[96]

ищущей сенсорного высвобождения, ибо сон ограничивает контакт с внешним миром и исключает возможность произвольной моторной деятельности. Состояние сна делает возможным ослабление и регрессию сознательной деятельности эго и цензорской функции суперэго. Однако необходимо понимать, что в известном смысле человек никогда не пребывает полностью в бодрствующем состоянии или состоянии сна. Это относительные, а не абсолютные условия. Кьюби (Kubie, 1966), Левин (Lewin,1955) и Штейн (Stein, 1965) подчеркивали значение отношений «сон-бодрствование» при изучении любого типа человеческого поведения. Это помогает объяснить тот факт, что в сновидении постигающая функция эго, лишенного во время сна контакта с внешним миром, направляет свою энергию на внутреннюю психическую активность. Фрейд писал, что ложась спать, люди обнажают свою психику и откладывают в сторону большинство своих физических приобретений (1915: 222). Левин добавил, что сновидец обычно отделяется от своего тела. Сновидение, как правило, является нам в виде образа и фиксируется только неопределенным «психическим» глазом (Lewin, 1968: 86).

Если мы внимательно рассмотрим понятие переменного отношения сон-бодрствование, то немедленно вспомним о явлениях, подобных сновидениям: свободные ассоциации, ошибочные действия, остроты, формации симптомов и выражение бессознательных импульсов в открытом поведении. Но существуют и решающие отличия. Ни один продукт психической деятельности пациента не наблюдается столь регулярно и не открывает столь наглядно и сильно бессознательные силы психики, как сновидение. Толкование сновидения более непосредственно и убедительно раскрывает нам не только то, что именно скрыто, но и каким образом и почему оно скрыто. Мы получаем особый доступ к взаимодействию и переходам между бессознательной психической активностью, управляемой первичным процессом, и сознательными явлениями, следующими законам вторичного процесса. Соотношение между входом и выходом, с точки зрения названных явлений и получаемых знаний о бессознательном материале, ни в одном ином типе психи-

[97]

ческих явлений не является столь благоприятным, как в сновидениях (Эйслер (Eissler), в личной переписке).

До тех пор, пока психоаналитическая терапия сосредоточена на разрешении невротических конфликтов, решающие компоненты которых бессознательны, не имеет смысла считать все продукты психической деятельности пациента имеющими равное значение. Аффекты, язык тела и сновидения в большинстве отношений стоят ближе всего к почти недостижимым глубинам, так настойчиво исследуемыми в аналитической работе. Мы пытаемся представить наши открытия сознательному и разумному эго пациента в надежде предоставить ему более ясное понимание его образа жизни и возможностей измениться.

Эти же самые моменты можно выразить структурно, сказав, что сновидение с исключительной ясностью открывает различные аспекты ид, подавленного, бессознательного эго и суперэго и в меньшей степени некоторых сознательных функций эго, в особенности его наблюдательной деятельности. Однако ограничивать подход к сновидению структурной точкой зрения — несправедливо, ибо при этом упускается из виду тот факт, что в сновидении мы имеем более открытый доступ к динамическим, генетическим и практическим данным существенного значения. Поэтому неудивительно, что сновидение само по себе, зачастую без толкования, быстрее и непосредственнее ведет к аффектам и влечениям пациента, чем какой-либо иной клинический материал. Это убеждает в реальности бессознательной психической активности как ничто иное в клинической практике, что особенно верно в отношении сновидений переноса.

Сновидение ближе всего стоит к детским воспоминаниям вследствие того факта, что и в том и другом задействованы образные представления. Фрейд (1900-01, 1923) и Левин (1968) подчеркивали, что примитивное мышление осуществляется образами и стоит ближе к бессознательным процессам, чем вербальные представления. Даже после того, как ребенок научился говорить, в его мышлении существенно преобладают образные представления. Как мы знаем из некоторых (сценарных) воспоминаний, услышанное превращается в образы (Lewin, 1968; Шур (Schur), 1966). В

[98]

раннем детстве, чтобы событие запомнилось, оно должно в конечном итоге стать конкретизированным психическим представлением, памятным следом. Левин утверждает, что затем мы ищем забытые воспоминания, как будто их где-то можно отыскать. Этот тип памяти, востановление воплощенного в образ впечатления, развивается, по-видимому, к концу первого или началу второго года жизни (Spitz, 1965; Waelder, 1937). Существуют более примитивные «отпечатки», отражающие состояния тела и чувств младенца, не поддающиеся воспоминанию, но они могут порождать мысленные образы и ощущения в сновидениях. Особенно стоит отметить идеи Левина о лишенных содержания сновидениях, о сценарии сна (dream screen) и его обсуждение семейных проблем (1953; 1968: 51-5).

Давайте вернемся к особому значению психического видения для сновидца и толкователя сновидений. По существу сновидение — это зрительное переживание, и в зрелом возрасте большинство воспоминаний раннего детства приходят к нам в виде образов или сцен. Аналитик, интерпретирующий своему пациенту, часто работает на фрагменте исторического опыта, надеясь, что это приведет к воспоминанию. Такие фрагменты или детали могут появляться в сновидениях. Пытаясь заполнить пробелы между отдельными интерпретациями, аналитик составляет конструкцию, он пробует восстановить серию взаимосвязанных забытых переживаний. Такие догадки могут привести к воспоминанию, но и к ощущению правдоподобия или убежденности в правильности реконструкции. Затем она может появиться в сновидении как событие (Фрейд, 1937). Левин описывает это как попытку восстановить в образах историю из забытого прошлого пациента. Подобным образом мы пытаемся заставить пациента просмотреть свое прошлое вместе с нами; мы заняты совместным просмотром (Lewin, 1968: 17). Исключительная четкость некоторых деталей сновидения также указывает на существование особой взаимосвязи между катексисами просмотра и поиском воспоминаний. Такое желание увидеть то, что произошло в действительности, быть «в» ней, увеличивает то особое чувство убежденности, которое может вызывать правильная интерпретация сновиде-

[99]

ния. Эрнст Крис открыто осуждал односторонний акцент на анализе защит и подчеркивал значение восстановления прошлых исторических событий таким образом, чтобы пациент мог «узнать» обрисованные картины (195ба: 59). Он считал, что память играет центральную роль в круговом процессе, позволяющем пациенту, в случае интеграции, восстановить полную биографическую картину, изменить представление о себе и свой взгляд на значимых в его мире людей. В статье о «хорошем психоаналитическом времени» Крис удивительно часто выбирает в качестве примеров сеансы со сновидениями и восстановленными воспоминаниями (1956b).

В психической активности во время сновидений существенно преобладают элементы, связанные с ид, подавленными воспоминаниями, примитивными защитными механизмами эго и инфантильными формами и функциями суперэго. Иногда можно наблюдать более зрелые функции эго, но они редко бывают доминирующими. Все это свидетельствует о высокой степени регрессии, имеющей место во время сновидения, но, как и во всех регрессивных явлениях, характер и сила регрессии в различных психических структурах и функциях неравномерны и селективны, на что указывали Фрейд еще в 1917 г. (в «Метапсихологическом добавлении к теории сновидений»), Фенихель (Fenichel, 1945) («Психологическая теория неврозов»), Орлов и Бреннер (Arlow, Brenner, 1964) («Психологическая концепция и структурная теория»). По моему мнению, самое понятное и исчерпывающее описание неравномерности и избирательности регрессий можно найти в книге Анны Фрейд «Норма и патология детского развития»*.

Аналогичным регрессивным явлением выступает свободная ассоциация; она служит попыткой некой аппроксимации между бодрствованием и сном. Использование полулежачего положения, отсутствие внешних раздражений, попытка пациента на время сознательно отказаться от своей обычной цензуры, строгой логики и связности в своих ком-

* См. рус.перев. в кн.: А.Фрейд, З.Фрейд. Детская сексуальность и психоанализ детских неврозов. В. — Е. Институт психоанализа. Спб, 1997, сс. 219-365. — Прим. ред.

[100]

муникациях — все подтверждает это. Однако большая часть пациентов редко добивается действительно спонтанных свободных ассоциаций, и поэтому защиты, направленные против них, отличаются у этих пациентов большей изощренностью. Я хочу отметить, что сновидение является самой свободной изо всех свободных ассоциаций. Оговорки могут быстро открыть некий глубокий бессознательный инсайт, но они случаются редко; инсайт локализуется, и старые защиты очень легко восстанавливаются. Выражение бессознательных импульсов в поведении, по определению, является для пациента эго-синтоническим, а его инфантильные начала сильно рационализируются и защищаются. В противоположность этому, каким бы странным и непонятным ни казалось сновидение, пациент признает его как свое, он понимает, что оно — это его собственное творение. Хотя из-за своего причудливого содержания сновидение может казаться чуждым, тем не менее, оно неизменно принадлежит ему, как и симптомы, и он охотно готов работать со своими сновидениями при условии, что аналитик продемонстрировал, насколько работа над сновидениями полезна для понимания неизвестного «я» пациента.

Еще несколько слов, прежде чем переходить к некоторым клиническим примерам. В 1923 г. Фрейд сам признал, что некоторые из его идей, относящихся к топографической точке зрения, противоречат описательным и динамическим атрибутам бессознательной психической деятельности, и выдвинул структурную точку зрения (1923). Это новое разделение психического аппарата на ид, эго и суперэго прояснило роль сознательного и бессознательного эго и сознательного и бессознательного суперэго в их конфликтах с полностью бессознательным ид. Я согласен с Фенихелем (1945), Рапапортом и Мертоном Гиллом ((Rapaport и Gill,1959), а также с Орловым и Бреннером (1964), подчеркивающими превосходство структурной теории для более ясного и более логичного объяснения невротических конфликтов. Однако я не согласен с последними в том, что гипотезы Фрейда о первичном процессе, вторичном процессе и предсознательном следует отвергнуть, или что они несовместимы с структурной точкой зрения. Даже Мертон Гилл

[101]

(1963), считающий, что концептуально топографическая теория стоит на ином уровне, чем другие метапсихологические точки зрения, признает, что некоторые топографические концепции занимают важное место как клинически, так и теоретически. Я нахожу это верным в работе со сновидениями, а также важным в лечении пациентов, страдающих от дефектов и недостатков в структуре эго и параллельных затруднений в построении постоянных внутренних объект-представлений, проблем, выходящих за рамки конфликтной теории психоневрозов. Я не хочу задерживаться на теории — это не самая сильная моя сторона, но интересующиеся более подробным обсуждением этого вопроса могут обратиться к работам Хартмана (Hartmann, 1951), Левенштейна (Loewenstein, 1954), Бенджамина (Benjamin, 1959), Эйслера (Eissler,1962), Щура (Schur, 1966), Леварда (Loewald,1966), Maxepa (Mahler, 1968) и высказываниям Фишера (Fisher, 1958).

Клинические примеры

Некоторые клинические примеры работы различных аналитиков со сновидениями иллюстрируют расхождения в методике и теоретической ориентации. Я начну с клинического материала из публикаций аналитиков, работающих, как мне кажется, со сновидениями непродуктивным, попусту отнимающим время, а иногда даже наносящим вред образом.

В работе Уолдорна «Место сновидения в клиническом психоанализе (Waldhorn, 1967: 59-67) представлено описание случая тридцатилетней писательницы на втором году ее психоанализа. По существу она казалась личностью «как бы», крайне незрелой и зависимой. В детстве она потерпела поражение в социальном соперничестве с младшей сестрой из-за своей неловкости и неприспособленности. Пациентка сильно страдала от прыщей на лице, шее и спине в юности и иногда имела рецидивные активные поражения. Кроме того, она была худой и плоскогрудой. Она обрати-

[102]

лась за лечением из-за легких депрессий, несобранности и неспособности поддерживать близкие взаимоотношения с мужчинами. У пациентки было несколько коротких любовных связей, сопровождавшихся боязнью потерять мужчину, а когда взаимоотношения прекращались, ее всегда мучили угрызения совести и потеря самоуважения. За несколько недель до представленного ниже сновидения у нее была сексуальная связь с мужчиной по имени Джон, которого она знала лишь очень короткое время. Он уехал из города на несколько недель, а она, несмотря на горький опыт прошлых разочарований, вообразила себе, что Джон любит ее и они поженятся. В этот период ей и приснилось приведенное сновидение. Я цитирую из монографии дословно.

«Она начала сеанс следующим образом: «Мне приснился очень плохой сон: у меня рак груди. Врач, женщина, сказала мне, что грудь необходимо удалить. Она сказала, что последствием операции будут боли в области шеи. Операцию должен был проводить мой друг Р. Я сильно испугалась, запаниковала и начала думать, как мне вырваться оттуда, убежать и избежать этой процедуры». Она продолжила следующими ассоциациями: «Я пыталась понять, почему мне приснился такой сон. Я подумала, что он, должно быть, связан с моим ощущением самодостаточности и с тем, что для моей полной целостности мне необходим какого-то рода союз с замечательным мужчиной. Сон мог быть связан с моим беспокойством по поводу отъезда Джона, возможно, символизируемым удалением груди. В действительности меня очень пугают подобные вещи. Многие люди одержимы такими страхами. Например, Поль. Некоторые люди могут смело и отважно смотреть в лицо подобным вещам, но не я. Я очень боюсь, когда начинаю думать, что в Мексике меня может укусить скорпион [она планировала поездку в Мексику на несколько месяцев]».

(1967: 61 и далее).

Пациентка проснулась, снова заснула, и ей приснился еще один сон, но я его опущу, потому что его никто не

[103]

обсуждал. После нескольких безобидных ассоциаций наконец заговорил аналитик, и я приведу все его высказывания дословно.

«В этот момент вмешался аналитик: «По поводу вашего сновидения. Каковы ваши ассоциации в случае с врачом?» Пациентка ответила: «Это была почтенная, строгая женщина. Она не выглядела сочувствующей мне или что-то в этом роде, а просто рассказала, что должно быть сделано. Я подумала, как сможет мужчина заниматься со мной любовью, если у меня не будет одной груди? Я бы чувствовала себя ужасно неловко...» После паузы аналитик спросил: «А по поводу той части сновидения, где речь идет о шее?» Она ответила: «Иногда после неловкого движения у меня болят мышцы шеи. Это мое уязвимое место. У меня были проблемы с кожей лица и шеи, что всегда очень сильно меня смущало...» Затем аналитик добавил: «Когда вы говорите о смущении по поводу своей кожи и шеи, не напоминает ли это вам о неловкости, недавно упомянутой вами при рассказе о своих ужасных чувствах до того, как у вас начала развиваться грудь?» Пациентка сказала: «Так вы полагаете, то, что Джон не позвонил мне, заставило меня вновь пережить те ощущения неполноценности? Они могли остаться».

(1967: 62 и далее).

Затем аналитик предложил многословную интеллектуальную интерпретацию, и пациентка ответила в подобном же роде.

Обсуждение в группе этого изложения включало следующий отрывок.

«Причиной обсуждения этого отчета послужили примечания аналитика, представившего данные. По его мнению, этот клинический материал подтверждает точку зрения, что сновидения можно трактовать в том же ключе, что и другие ассоциации, возникающие во время сеанса, и необязательно уделять им столь исключительное

[104]

или исчерпывающе детальное внимание. Здесь, в описанном сеансе, аналитическая работа сосредоточена на проблемах, выдвигаемых на передний план переживаниями, повторяющимися в жизни пациентки... Соответственно, некоторыми частями сновидения можно пренебречь в пользу других, а само сновидение не требует особого внимания, если спонтанные ассоциации бедны содержанием, и работа со сновидением (в противоположность другому материалу) представляется мало продуктивной. Большое количество символически понятных элементов второй половины первого сновидения вообще не исследовалось, но клиническое суждение аналитика было таково, что ничего ценного в процессе не оказалось пропущеным».

(1967: 64 и далее).

Я ограничусь несколькими замечаниями по поводу манифестного сновидения пациентки, ее ассоциаций, вмешательств аналитика и группового обсуждения. В первом сновидении пациентка приходит в ужас, узнав, что у нее рак груди. Это ей сообщает женщина-врач, предупреждающая ее о последствиях. Ассоциации пациентки кажутся мне интеллектуализированным механическим повторением старых интерпретаций, предложенных ей ее аналитиком-мужчиной. Здесь не видно никакой попытки со стороны аналитика указать на ее интеллектуализацию или добраться до ее ужаса перед этим развивающимся внутри нее злокачественным образованием. Аналитик не останавливается на единственной спонтанной свободной ассоциации, возникшей у пациентки, а именно: на ее боязни скорпионов в Мексике. После рассказа пациентки о втором сновидении и о нескольких безобидных ассоциациях аналитик спросил: «По поводу вашего сновидения. Каковы ваши ассоциации в случае с врачом?» Из того, как был поставлен вопрос, у меня складывается впечатление, что аналитик занимал либо защитную и враждебную позицию, либо даже высокомерную, иначе он бы не использовал такую фразу, как: «А что в случае с врачом?» Кроме того, все это слишком интеллектуально. Такие слова, как: «Каковы ваши ассоциации», —

[105]

толкают пациентку к интеллектуальному подчинению — не самый лучший способ разобраться в чувствах или получить действительно свободные ассоциации. В целом нет попыток терапевта добраться до аффектов пациентки или установить с ними контакт; не видно никаких признаков его «настроя» на ее чувства; напротив, кажется, что он подыгрывает ее защитной интеллектуализированной позиции.

Второе сновидение выражает явным символическим языком зависть пациентки к своим сестре и тете, но оно было полностью проигнорировано. По-видимому, аналитик и группа не увидели никакой возможной связи между раком, грудью, матерью и завистью. Никакого видимого внимания не уделяется и тому, как часто гетеросексуальная неразборчивость в отношениях используется в качестве защиты от беспомощной детской зависимости с вытекающими побуждениями и страхами относительно слияния или воссоединения с прегенитальной матерью. Не упоминается также враждебный перенос на мужчину-аналитика пациентки и желание иметь женщину-аналитика. Представляется, что аналитик и группа удовлетворились поддержанием высоко интеллектуального контакта с пациенткой и не проявили желания раскрыть мир фантазий пациентки, чтобы проследить, к чему это может привести. В конце обсуждения содержится ряд предложений, заслуживающих особого комментария.

«Упоминались такие аксиоматические методы, как: предпочтение работать в первую очередь с элементами трансфера, а не с материалом, насыщенным аффектом, или необходимость обращать внимание пациента на очевидные пропуски или на дополнение. Общее мнение свелось к тому, что все указанные методы следует рассматривать как тактические приемы, подчиненные общей стратегии поведения аналитика, конечно же, подверженные изменению в ходе лечения».

(1967: 66).

По моему мнению, в попытке проведения психоаналитической терапии «аксиоматическим методам» места нет.

[106]

Верно, что некоторые из нас, приступая к исследованию тех часто повторяющихся клинических констелляций, что могут появляться при ассоциировании к сновидениям или при свободном ассоциировании в целом, следуют определенным, проверенным временем техническим приемам. Такие подходы являются инструментами исследования. Я нахожу концепцию «общей стратегии поведения аналитика» впечатляющей громкой фразой, а в действительности, учитывая нынешний уровень знаний, эта «общая стратегия» в лучшем случае оказывается расплывчатой, подверженной изменениям и пересмотрам и полной неожиданностей. Только психоаналитики с предвзятыми и жесткими теоретическими представлениями уверены в «общей стратегии». К тому же, они имеют заранее заготовленные интерпретации для всех типов пациентов и пренебрегают тем фактом, что каждая отдельная человеческая личность уникальна, а также тем, что все еще существует множество такого, чего не знают и не могут предугадать о своих пациентах даже лучшие из нас. Фрейду хватало скромности сказать, что мы должны позволять пациенту самому определять тему сеанса (1905); он придавал большое значение рассмотрению свободных ассоциаций пациента. В 1950 г. Эйслер резко критиковал Александера и его последователей за принятие решений относительно окончательной стратегии лечения больного. Эйслер считал, что Александер больше заинтересован в подтверждении своих собственных гипотез, чем в действительном анализе своих пациентов.

Сказанное подводит нас к другому типу искажения в работе со сновидениями, наблюдающемуся в работах некоторых аналитиков клейнианской школы. Ганс Торнер (Hans Thorner), рассматривая проблему тревоги, иллюстрирует свою точку зрения, описывая пациента, сновидение и свои интерпретации. И снова ограниченный объем статьи позволяет мне привести только основные моменты.

Мужчина раннего среднего возраста жаловался на импотенцию и на преждевременное завершение своих любовных связей. Иногда он завязывал знакомство, но если чувствовал, что вызывает у женщины интерес, был вынужден прекратить его. Он был беспомощен и в других сферах сво-

[107]

ей жизни. Добившись высокого уровня профессионализма в музыке, он не мог играть перед публикой или своими друзьями. Стало ясно, что все эти ситуации напоминали ситуацию экзамена. Когда он подавал заявление о приеме на новую работу, перспектива собеседования приводила его в ужас из-за того, что он считал своим «черным послужным списком», хотя на самом деле в его послужном списке черного было мало. Во время одного из таких промежутков он рассказал о сновидении, пролившем новый свет на характер его черного послужного списка. В сновидении красные пауки заползали и выползали из анального отверстия пациента. Врач обследовал пациента и сообщил ему, что не видит у него никаких нарушений. На что он ответил: «Доктор, вы, может быть, ничего и не видите, но они все равно там». Торнер описывает свои интерпретации пациенту следующим образом:

«Здесь пациент выражает свое убеждение в том, что служит вместилищем дурных объектов (красных пауков), и даже мнение доктора не может поколебать это убеждение. Ассоциативное звено между «черным послужным списком» и «красными пауками» демонстрирует анальное значение его «черного послужного списка». Он сам опасается этих объектов и, подобно мужчине в сновидении, просит помочь ему. Эта помощь должна быть основана на признании существования этих объектов, а не на их отрицании — другими словами, ему необходимо помочь взять их под контроль. Ясно, что здесь мы имеем дело с чувством преследования со стороны плохих внутренних объектов».

(1957: 284 и далее).

Я считаю это самым простым примером интерпретации манифестного содержания сновидения в соответствии с теоретическими убеждениями аналитика. Ассоциации пациента интерпретируются в узком предвзятом смысле. Упрек пациента лечащему врачу: «Доктор, вы, может быть, ничего и не видите, но они все равно там», — не опознается как враждебный трансфер и не допускается как возможный оп-

[108]

равданный упрек аналитику по поводу того, что, возможно, он действительно что-то упускает из виду. Интересно, не являются ли красные пауки, заползающие и выползающие из анального отверстия пациента, его реакцией на навязчивые и неприятные интерпретации аналитика? Но сейчас я сам грешу интерпретацией без ассоциаций.

Другой пример подобного рода можно найти в книге Ханны Сегал (Hanna Segal, 1964). Она описывает пациента, его сновидение и свои вмешательства следующим образом.

«В корне негативных терапевтических реакций и бесконечных курсов лечения зачастую лежит сильная бессознательная зависть, что можно наблюдать у пациентов с длинным перечнем предшествующих неудавшихся попыток лечения. Такое положение дел ясно видно у пациента, обратившегося к психоанализу после многих лет разнообразного психиатрического и психотерапевтического лечения. Каждый курс лечения казалось бы приносил улучшение, но вскоре после его окончания наступало ухудшение. Пациент приступил к психоанализу, и вскоре стало ясно, что основная проблема заключалась в силе его негативной терапевтической реакции. Я, главным образом, символизировала преуспевающего и сильного отца, а ненависть и соперничество по отношению к этой фигуре оказывались у пациента настолько интенсивными, что анализ, представляющий мою эффективность как аналитика, снова и снова бессознательно критиковался и сводился на нет... На первом году психоанализа пациенту приснилось, что он положил в багажник своего маленького автомобиля инструменты от моего автомобиля (большего, чем его), но, прибыв на место назначения и открыв багажник, он обнаружил, что все инструменты разбились вдребезги».

Доктор Сегал интерпретирует:

«Это сновидение символизирует его тип гомосексуальности: он хотел засунуть в свое анальное отверстие от-

[109]

цовский пенис и украсть его, но в ходе этого его ненависть к пенису, даже интроецированная, оказалась настолько сильной, что он разбил его вдребезги и не смог воспользоваться им. Аналогичным образом тот час же разбивались в пух и прах и разрушались интерпретации, воспринимаемые им как полные и полезные. Поэтому особенно удачные сеансы, приносящие облегчение, докучали ему и приводили в замешательство, тогда как отрывочные, искаженные, полузабытые интерпретации смущали и атаковали его изнутри».

(1964: 29-30).

Я считаю, что здесь также можно видеть, как убеждение аналитика в правильности своего понимания склоняет ее к подробным интерпретациям без каких-либо ассоциаций пациента, подтверждающих клинический материал. И снова, я не вижу никакого свидетельства совместной работы аналитика и пациента над сновидением. Вместо этого передо мной аналитик, заставляющий пациента принять свою интерпретацию. Поступая так, такой аналитик действительно проявляет себя как ненавистный и вызывающий зависть сильный отец пациента. Неудивительно, что ему снится, будто бы все его инструменты разбились вдребезги. Фрейд говорил: «Но такая интерпретация сновидения, без учета ассоциаций сновидца, в самом неблагоприятном случае будет оставаться примером псевдонаучной виртуозности весьма сомнительной ценности» (1925: 128). Я должен добавить, что многие аналитики не-кляйнианской школы также игнорируют ассоциации пациента.

А сейчас я представлю некоторые примеры работы со сновидениями, иллюстрирующие, по моему мнению, каким образом использует сновидение в своей практике аналитик, понимающий его исключительное значение. В целях ясности и наглядности я выбрал для иллюстрации сновидения из своей недавней клинической практики, с которыми я смог плодотворно работать. Они не являются примерами моей повседневной работы со сновидениями. Есть множество сновидений, понимаемых мною лишь смутно и частично, а некоторые я вообще едва понимаю. Есть

[110]

также случаи, когда сновидение не является самым продуктивным материалом сеанса, но в моей практике подобное встречалось редко. Еще в 1911 г. Фрейд писал, что интерпретация сновидения не должна проводиться ради нее самой, она должна быть составной частью лечения, и все мы согласны с этим очевидным положением.

Я осознаю, что никакая клиническая демонстрация ценности интерпретации сновидения не изменит мнения приверженцев консервативной теории или же теоретических новшеств. Их теории кажутся им более реальными, чем воспоминания и реконструкции истории жизни их пациентов. Работа со сновидениями не только просвещает пациента, но может служить и источником новых клинических и теоретических открытий для аналитика, если он не предубежден. Кроме того, существуют аналитки, не понимающие сновидений, подобно тому, как некоторые лишены чувства юмора, не могут услышать и увидеть красоту поэзии, или оценить особую образность и язык музыки. Такие аналитики будут умалять значение интерпретации сновидения, какие бы доказательства обратного ни представлялись. И наконец, есть аналитики, по каким-то иным причинам не имевшие возможности научиться работать со сновидениями, выслушивать и понимать их.

Я представлю два сновидения из психоанализа одного и того же пациента, тридцатилетнего писателя, мистера М., обратившегося ко мне за аналитическим лечением вследствие постоянного чувства общей подавленности, частой тревоги в социальных и сексуальных отношениях и ощущения своей несостоятельности, несмотря на значительный профессиональный успех и на, казалось бы, нормальные взаимоотношения с женой и детьми. Он сильно опасался, что вообще окажется не способным на свободное ассоциирование, а если оно и возникнет, то я найду его пустым или отвратительным и отошлю прочь. Мы работали над этими сопротивлениями несколько недель, после чего на кушетке у него иногда все же стали возникать некоторые сравнительно свободные ассоциации. Вначале, одной из основных причин его сопротивлений, служил опыт общения с несколькими друзьями, также проходившими в то время

[111]

психоаналитическое лечение. При встречах эти друзья часто и свободно говорили о своих комплексах, положительных и отрицательных трансферентных реакциях, о боязни кастрации, суперэго, инцестуозных желаниях и т.п., тогда как мой пациент считал все это «книжным», «надуманным» и «полной ерундой». Мистер М. боялся, что не сможет искренне принять такие интерпретации, но вместе с тем опасался, что, сам того не зная, может превратиться в «младшего психоаналитика» в социальном отношении. Я хочу представить основные моменты сеанса шестой недели его психоанализа, когда он рассказал о своем первом сновидении. Часто он чувствовал, что видел сны, но до этого момента никогда ничего не помнил о своих сновидениях.

Однажды он начал сеанс словами: «Мне приснился сон, но, кажется, он никак не связан с тем, о чем мы говорили».

Я звонил одному молодому человеку в магазин мужской одежды. Мне сшили костюм на заказ, но он не подходил мне. Я попросил молодого человека забрать его обратно, но он ответил, что мне нужно прийти самому. Я ответил, что не собираюсь платить за костюм до тех пор, пока он не будет мне впору. Я сказал, что мне кажется, будто бы его просто сняли с вешалки. Я повторил, что не заплачу за одежду, пока она не будет подходить мне. После этих слов у меня началась рвота. Я бросил трубку и побежал в ванную прополоскать рот. Трубка осталась висеть, и я слышал, как молодой человек говорил: «Что вы сказали ? Что ?»

Я сохранял молчание и пациент спонтанно заговорил: «Что меня больше всего поражает — это рвота. Я просто не могу рвать. Меня никогда, никогда не рвет. Я даже не могу вспомнить, когда что-нибудь подобное было со мной, возможно, когда-то в детстве. Это как нечто биологическое, настолько оно сильно. Как во время вчерашнего сеанса, когда я не мог заставить себя говорить. [Пауза.] Свободная ассоциация подобна рвоте». В этот момент я вмешался и сказал: «Да, свободная ассоциация становится похожей на рвоту, если вам на ум приходят вещи, которые вы бы предпочли оставить в себе и скрыть от меня. Сновидение говорит о чем-то не совсем для вас подходящем». Пациент тут же ответил: «Да, о

[112]

костюме, но это так глупо. Почему костюм? Не подходит костюм? [Пауза.] О Господи, это не может иметь ничего общего с психоанализом. Мужчина, спрашивающий: «Что это, что, что», — это могли быть вы. [Пауза.] Я оставил вас говорить и ушел в ванную комнату рвать — но почему, почему я это сделал?» Я ответил: «Когда я представляю интерпретацию, кажущуюся вам неподобающей, вы вынуждены негодовать по ее поводу и думать, что я просто снял ее со своей «психоаналитической вешалки», подобно другим «книжным» аналитикам, о которых вы слышали». Пациент: «О Господи, я не могу в это поверить, мне казалось, что подобные вещи случаются только в книгах. Как забавно!»

В этот момент пациент громко засмеялся, и по его щекам потекли слезы. Затем он взял себя в руки и сказал: «Я никогда не думал, что со мной может произойти что-либо подобное. Вы правы. Когда вы говорите вещи, кажущиеся мне неподобающими, я иногда раздражаюсь, но держу это в себе. [Пауза.] Я пугаюсь, когда сержусь здесь. Это похоже на мой страх перед отцом в детстве. [Пауза.] Сейчас я вдруг увидел смутную картину: меня рвет, когда мне было примерно три-четыре года. [Пауза.] Я был со своей матерью и сделал это прямо на нее, она, должно быть, держала меня. Она совсем не рассердилась, отвела меня в ванную, умыла и привела в порядок и себя. Это все просто удивительно». Я ответил: «Да, по-видимому, вы не боялись изливаться перед своей матерью, но, должно быть, очень боялись делать это перед отцом, а сейчас то же самое чувствуете здесь, по отношению ко мне. Но видите, такого рода обстоятельства имеют тенденцию всплывать в сновидениях или в вещах, подобных вашей забывчивости об оплате моих услуг за этот месяц». Пациент был поражен и выпалил: «Это уже слишком. Я положил ваш чек в бумажник, но в последнюю минуту решил поменять пиджак и оставил бумажник дома. И я даже не думал об этом, когда рассказывал вам свой сон, о своем нежелании платить тому мужчине. Должно быть, внутри меня действительно что-то происходит». Пациент замолчал, вздохнул, и спустя некоторое время я попросил его просто попытаться рассказать о том, что происходит. И тогда его ассоциации коснулись его стыда перед отправлением

[113]

естественных потребностей на людях, мастурбации, его геморроя, истории с анальной фистулой и других вопросов.

Я полагаю, этот клинический пример прекрасно демонстрирует, как, вопреки мнениям, выраженным в монографии «Место сновидения в клиническом психоанализе», можно продуктивно работать с первым сновидением. Если аналитик избегает интерпретации сновидения это тревожит пациента, потому что он может чувствовать страх аналитика перед содержанием сновидения. Неуверенный подход аналитика к сновидению может увеличить подозрение пациента в том, что в нем, в пациенте, особенно много дурного, или убедить его в том, что аналитик не уверен в себе. С другой стороны, глубокая интерпретация, предложенная преждевременно, либо испугает пациента и заставит его отказаться от психоанализа, либо убедит его во всеведении аналитика и превратит пациента в преданного сторонника, а не в рабочего союзника. С каждым пациентом необходимо тщательно взвешивать, как далеко в целом можно заходить в отношении первых сновидений или первого материала².

Давайте более внимательно рассмотрим, что же я пытался сделать с первым сновидением. Как только пациент смог спонтанно связать свой страх перед рвотой с боязнью свободных ассоциаций, я сперва подтвердил это представление о его сопротивлении, откровенно рассказав ему о том, что он уже осознал — о его страхе потерять контроль над ужасными вещами, скрывающимися внутри него: рвота приравнивается к свободной ассоциации, и его рвет в раковину, а не в телефон, психоанализ. Затем я почувствовал, что могу помочь ему попытаться выяснить, что вызывает рвоту. Очевидный символизм доставленного ему плохо сидящего, готового, а не сшитого на заказ костюма — символы, которые он мог усвоить самостоятельно .— побудил меня указать ему на сдерживаемый гнев, направленный против меня за мои плохо соответствующие, шаблонные интерпретации, взятые с психоаналитической вешалки. Его смех явился освобождением от страха, что он лишен бессознательной психики и поэтому не такой, как все, а также от опасений,

[114]

что я буду груб с ним за подобные мысли. Это подтвердило правильность моей интерпретации, а также оказалось первым признаком того, что его активная, бессознательная психика, действительно существует и содержит конкретные личные значения, причем не такие ужасные, как ему казалось.

Мое сравнение себя с «книжным ученым», неспособным приспособить свои интерпретации к потребностям пациента, должно быть, вселило в мисера М. достаточно веры в мое «материнство», чтобы он смог вспомнить о событии раннего детства, когда его вырвало на мать. Здесь рвота — это любовь, а не ненависть. Затем он смог противопоставить это своей боязни излиться в присутствии отца. Его последующие ассоциации с туалетом, мастурбацией и так далее указывают на облегчение возникновения у него свободных ассоциаций в моем присутствии, на ослабление его сопротивлений. По-видимому, мой способ общения с ним помог основать рабочий альянс с его разумным, наблюдающим эго.

В этом сновидении есть множество элементов, на которые я не обратил внимания мистера М., но для нас они представляют интерес как примеры функции работы сновидения, взаимодействия первичного и вторичного процессов, а также взаимодействия ид, эго и суперэго. Самое первое предложение пациента перед изложением сновидения: «Мне приснился сон, но, кажется, он никак не связан с тем, о чем мы говорим», — служит попыткой противоречия и отрицания самой сущности сновидения, то есть того, что оно связано с его чувствами ко мне и психоанализу. Психоаналитическая ситуация изображается как телефонный разговор, всего лишь как словесный обмен на расстоянии. Мужчина, с которым он разговаривает, упоминается как «молодой человек, работающий в магазине» — не самое почтительное или лестное представление психоаналитика. Понимание и интерпретации, высказанные мною, были представлены костюмом, а одежда скорее скрывает, чем открывает. Это пример полной перестановки и использования противополжностей. Психоанализ не обнажает вас, он должен одеть вас, принести успокоение и исполнение жела-

[115]

ния. Боязнь пациента тесного эмоционального контакта с аналитиком демонстрируется его отказом явиться в магазин лично. То, что он оставил трубку висящей и слышал, как «молодой человек» произносит: «Что это, что, что», — представляет собой прекрасную неприязненную карикатуру на мой психоаналитический подход. Это также его способ отомстить мне за то, что я сеанс за сеансом оставляю его в подвешенном состоянии; это не он продолжает отчаянно спрашивать, а я. Рвота — это не только выражение его запретных инстинктивных импульсов, но и самонаказание за его враждебность. Это также неприятие интерпретаций, которые я заставлял его проглотить, и его злорадное послушание: «Вы хотели, чтобы я что-то вынес наружу. Хорошо, вот оно». Это пример сосуществования противоположностей в первичном процессе.

Можно видеть, что рвота берет свое начало как в ид, так и в суперэго. Кроме того, разрывая нашу линию общения, она служит сопротивлениям и защитной функции эго. Все это и много большее присутствует в сновидении и ассоциациях пациента, возникновение которых облегчает интерпретации. Лишь малую часть этого материала можно осмысленно передать пациенту в течение одного сеанса, но и эта часть ценна для аналитика в качестве первичного материала, служащего ключами, которые окажутся полезными в будущем.

На нескольких последующих сеансах мистер М. продолжил тему одежды и сокрытия. Будучи ребенком бедных родителей, он стеснялся своей поношенной грязной одежды. Он стыдился и своей худобы, и в юности пытался скрыть ее, надевая одну на другую несколько рубашек и свитеров. Позднее, разбогатев, он покупал объемистые спортивные пиджаки из твида и часто носил свитера с высоким воротом, кожаный пиджак и ботинки. После рассказа о своем сновидении он вспомнил, как украл у отца деньги, чтобы купить модный в то время костюм, фасона «зут» [ мешковатые брюки, пиджак до колен], потому что ему хотелось произвести хорошее впечатление на школьном вечере танцев. Он также вспомнил, что его сильно беспокоили прыщи, появление которых он приписывал мастурбации, и пытал-

[116]

ся скрыть их различными косметическими средствами и кремами. Он пытался оправдать кражу денег у отца, вспоминая, что иногда отец сам обманывал своих клиентов. Весь этот материал имел следующее значение: «Я вынужден скрывать свое истинное «я». Если кто-то заглянет внутрь меня, то обнаружит, что я безобразен и непривлекателен. Я — фальшивка, но такова и большая часть мира. Как я могу знать, что вы неподдельны и искренни в своем подходе к моему лечению и что ваше отношение не изменится, когда будут сброшены все мои маски?» (В последующие дни я работал не только с манифестным сновидением, но и с латентным содержанием сновидения, обнаружившим ассоциации пациента и мои вмешательства.)

Второе сновидение мистера М. имело место примерно два с половиной года спустя. Пациенту пришлось прервать психоанализ на шесть месяцев в связи со служебной командировкой за границу, откуда он вернулся примерно за три месяца до этого сновидения. На протяжении этих трех месяцев аналитической работы мистер М. пребывал в хроническом состоянии скрытой пассивной депрессии. Я интерпретировал это как реакцию на четвертую беременность его жены, должно быть, пробудившую его воспоминания и чувства по отношению к трем беременностям его матери после его рождения. Мне казалось ясным, что он вновь переживал свои ощущения и фантазии, связанные с потерей положения любимчика матери, единственного и любимого ребенка. Пациент покорно принял мои интерпретации и признал их достоинство. Однако он ничего не мог вспомнить ни о рождении своих братьев и сестры, ни о своих реакциях, хотя, когда родился самый младший из них, ему минуло уже шесть лет. Мои интерпретации не оказали никакого заметного влияния на его настроение.

Мистер М. пришел на сеанс, который я сейчас представлю, и унылым, тихим и несколько печальным голосом пересказал следующее сновидение:

Я в огромном магазине, магазине готовой одежды. На витрине множество блестящих оранжевых и зеленых пластиковых плащей. Средних лет женщина-еврейка выставляет дру-

[117]

гие предметы одежды. Рядом стоит женский манекен, одетый в серое фланелевое платье. Я выхожу из магазина и вижу женщину, кажущуюся мне очень знакомой, но точно сказать, кто она — я не могу. Она нетерпеливо и напряженно ждет меня у легкого двухместного экипажа, складывая в него одежду. Мне жалко бедную лошадь, и в этот момент я вижу, что лошадь не запряжена в повозку. Я поднимаю повозку, чтобы запрячь в нее лошадь, и удивляюсь, какая она легкая. Но я не знаю, как запрячь лошадь. В этот момент я также понимаю, что жалеть лошадь — глупо.

Ассоциации мистера М. были следующими: «Три женщины в сновидении значительно отличались друг от друга. Женщина постарше, еврейка, принадлежала к женщинам материнского типа: она работала, что-то делала, поправляла, подобно моей собственной матери до того, как болезнь приковала ее к постели. Манекен напомнил мне, как я представлял себе не еврейских девушек, будучи ребенком: красивыми, чистыми и холодными, как моя жена. Но они оказались иными. Наибольшее сексуальное удовлетворение я получал только с нееврейскими девушками. Еврейские женщины просто не заводят меня. Никогда не заводили. После того, как забеременела жена, наши сексуальные отношения практически свелись к нулю. Она не очень хорошо себя чувствует, а у меня, должен признаться, нет настроения для секса. Мне бы хотелось прижаться к ней в постели, но я не хочу, чтобы она приняла это за сексуальные притязания, поэтому мы даже не разговариваем. Мне хотелось бы только прижаться к ней и обнять. В последнее время моя жена очень спокойна. Мне кажется, что она мстит мне за все мои прошлые ошибки. Я никогда прежде не осознавал, что у меня такой скверный характер и что она боялась и до сих пор боится меня. [Пауза.] Я ощущаю себя таким одиноким в нашем большом доме. Я работаю как лошадь, чтобы заплатить за него. Возможно, та лошадь в сновидении, которую я пожалел, — это я».

Я вмешался: «Может быть и так. Вы думали, что лошади придется тащить очень большой груз, но затем подняли коляску и с удивлением обнаружили, насколько она легка». Пациент прервал меня: «Та коляска очень легкая, это

[118]

детская повозка, детская коляска. Неудивительно, что она была такой легкой, ведь она была такой крошечной, а женщина складывала в нее одежду, как пеленки. [Пауза.] Я вмешался: «Детская коляска очень тяжела для маленького мальчика, он должен работать как лошадь, чтобы толкать ее». Мистер М. вставил: «Я помню, как пытался катить коляску со своей маленькой сестрой, но она была слишком тяжела для меня. Я вижу, как мой отец несет детскую коляску вниз по лестнице, будто бы она игрушечная. Я даже помню, как мы пытались толкать ее вместе с братом». Я интерпретировал и реконструировал: «Я думаю, ваше постоянное угнетенное состояние с тех пор, как забеременела ваша жена, объясняется тем, что это пробудило воспоминания о ваших детских чувствах, когда беременела ваша мать и рожала ваших братьев и сестру. Вы не желали смотреть в лицо тому факту, что ваш отец имеет какое-то отношение к рождению детей. Вам хотелось самому быть отцом этих детей. Но вы не были им — будучи маленьким мальчиком, вы не знали, что для этого нужно, и поэтому считали, что вас обошли, оставили в стороне. С тех самых пор вас это угнетает». После паузы мистер М. сказал: «Я никогда не чувствовал себя настоящим мужчиной. Я притворялся им, но внутри всегда чувствовал, что настоящий мужчина должен быть таким, как мой отец: физически сильным, несгибаемым и бесстрашным. Я могу управлять самолетом, но всегда, когда хочу заняться любовью с собственной женой, мои ладони потеют».

На следующем сеансе выяснилось значение зеленых и оранжевых плащей. Пациент спонтанно вспомнил несколько грязных анекдотов из своей ранней юности, где слова «непромокаемый плащ» и «резинка» употреблялись для обозначения презервативов. Затем он вспомнил, как нашел презервативы в ящике стола своего отца, и позднее несколько штук украл для себя, просто так, на всякий случай — этот случай, сказал он тоскливо, «представился только несколько лет спустя». К тому времени «резинки», «непромокаемые плащи» в его бумажнике пришли в негодность. Интересно отметить, как скрытые старые обрывки «резинок» из ассоциаций пациента превратились в его сновидении в

[119]

новые блестящие плащи на витрине. Здесь вы можете видеть попытку исполнения желания в манифестном содержании сновидения: «Я могу купить хорошую половую потенцию в магазине, или в психоанализе». Позднее стало ясно, что и я был бедной лошадью, которая должна была тащить его, как тяжелый груз, кроме того, я оказался «лошадиной задницей», потому что не мог помочь ему наладить нормальные половые отношения с женой или какой-либо другой женщиной.

Для меня самый примечательный элемент манифестного сновидения представляет собой повозка, оказавшаяся такой крошечной и легкой. Мое преобразование слова «повозка» в «коляску» послужило решающим методическим моментом. Я пришел от повозки к коляске, мысленно представив повозку, никогда не виденную мною в реальной жизни, но напомнившую мне популярную песенку «Повозка, а на ней Фриндж». Это привело меня к детским коляскам с бахромой по верхнему краю*.

Не желая навязывать пациенту свою ассоциацию с детской коляской, я опустил слово «детскую» и назвал ее просто коляской, чтобы посмотреть, к чему это его приведет. (Все это довольно быстро промелькнуло в моей голове и не было так тщательно продумано, как выглядит здесь.) Но я считаю, что был на правильном пути, так как это помогло пациенту представить себе детскую коляску. А это, в свою очередь, позволило ему восстановить подавленные воспоминания раннего детства. Когда его ассоциации стали более свободными, я смог увидеть, как работа сновидения сконденсировала, полностью изменила и замаскировала агонию чувства покинутости, лишенности любви, неуместности и депрессии, нарисовав привлекательную женщину, нетерпеливо ожидающую, когда он присоединится к ней. Крошечность и легкость трансформирует повозку в детскую коляску и превращает взрослого мистера М. в ревнивого, соперничающего маленького мальчика, неспособного делать детей, как его большой отец. Работа сновидения пытается зачеркнуть тот факт, что отец связан с беремен-

* Fringe (англ.) — бахрома. — Прим. перев.

[120]

ностями матери: конь не впряжен в повозку — пациент не может соединить вместе мужское и женское. Знакомая, но не узнаваемая женщина — это мать из его детских лет, которую он старался не допустить в свои воспоминания, свою половую жизнь и в психоанализ. Громадность магазина служит пластичным представлением его самого как маленького ребенка в слишком взрослой ситуации, так же, как его нынешний большой дом заставляет его чувствовать себя старой уставшей лошадью. Он полон ревности, зависти, подавленности, ему жаль себя.

Проработать все эти моменты в течение одного сеанса было невозможно, но за последующие сновидение о повозке-детской коляске привело к убеждению, что нынешняя депрессия пациента и лежащая в ее основе старая депрессия из детства, приведшие его к психоанализу, непосредственно связаны, сцеплены с беременностями и родами его матери. Подавление, изоляция и отрицание были временно сняты, благодаря нашей работе с этим сновидением, и, в противоположность печальному спокойствию предшествующих месяцев, последовало несколько сеансов, полных слез и гнева. Обеспечив доступность для сознательного эго пациента воспоминаний и аффектов, связанных с попыткой толкать детскую коляску, мы смогли восстановить решающую фазу конфликтов этого человека в раннем детстве, эмоционально недоступных для него до нашей работы над сновидением.

Я полагаю, что эти клинические примеры хорошо демонстрируют исключительное положение сновидения. Месяцы того, что, по моему мнению, явилось хорошей психоаналитической работой над поведенческими проявлениями бессознательных импульсов у пациента и воспроизведением его детской депрессии, обеспечили некоторое понимание и инсайт, но не привели изменениям, хотя я вполне уверен, что эта работа подготовила дорогу к сновидению о повозке-коляске. Однако именно сновидение плюс совместная работа над ним пациента и аналитика сделали возможным прорыв к скрытым воспоминаниям и аффектам. Только тогда у пациента появилось убеждение и уверен-

[121]

ность в отношении реконструкции — он ясно понял и прочувствовал связь между внешне странными, отдаленными символическими элементами сновидения и событиями настоящей и прошлой жизни. Для меня это служит убедительным доказательством особой близости сновидения, детских воспоминаний и аффектов. В значительной мере это зависит от того, могут ли пациент и аналитик использовать свое умение переключаться с первичного процесса на вторичный, помогая друг другу распознать скрытые за манифестным сновидением мысли латентного сновидения. Вклад пациента составляют его свободные ассоциации; вклад аналитика состоит в том, что он ассоциирует так, как если бы сам был пациентом, а затем переводит свои находки таким образом, чтобы обеспечить связующие звенья или мостики к насущной психической деятельности пациента, которая в данный момент может стать сознательной. Это зависит от способности аналитика к эмпатии, его способности к визуализации вербальных продуктов своего пациента с последующим своевременным переводом своих открытий в реальную и приемлемую для пациента форму (Greenson, I960, 1966, 1967).

Заключение

Сновидение является исключительным и единственным в своем роде продуктом психической деятельности пациента. Это его особенное творение, но полностью понять его можно, только если аналитик и пациент будут работать вместе, используя свободные ассоциации пациента и интерпретации аналитика. Для успешной работы со сновидением аналитик должен подчинить собственные теоретические интересы, свое личное любопытство попытке установить контакт с тем, что в настоящее время является живым, доступным и господствующим в психической жизни пациента. Он должен эмпатически ассоциировать с материалом пациента, как будто сам прожил его жизнь. Затем он должен перевести образы, получаемые из словесного из-

[122]

ложения сновидения, обратно в мысли, идеи и слова. И наконец он должен спросить себя, что именно из всего этого будет полезным для сознательного и разумного эго пациента и каким образом это можно эффективно преподнести ему.

Всему этому можно научиться в ходе своего собственного психоанализа и в клинической работе под наблюдением, если обучающий и наблюдающий аналитики компетентны в работе со сновидениями. В меньшей степени этому можно научиться на семинарах по сновидениям или даже из книг и статей, если автор — опытный учитель и использует клинические примеры из своей собственной практики. Интерпретации сновидений нельзя обучить людей не владеющих или плохо знакомых с формой и содержанием бессознательной психической деятельности. Толкованию сновидений, несомненно, нельзя научить тех, кто слеп и глух к красоте и логике сочетания сновидения, свободной ассоциации и интерпретации.

Работа со сновидениями предъявляет особые требования к пациенту и аналитику. В некотором смысле, сновидение — это самое сокровенное и неуловимое творение пациента; оно так легко забывается! Пациента просят как можно более свободно ассоциировать присутствии его психоаналитика. Он будет разрываться между желаниями открыть и утаить скрытые содержания, неождинно всплывшие на поверхность. Аналитик должен слушать со свободно блуждающим вниманием, переключаясь с пациента на свои собственные первичные и вторичные процессы. В конечном итоге ему придется сформулировать свои идеи полными значения, живыми и понятными для пациента словами. Иногда он может ответить на это только: «Я не понимаю сновидения — может быть, вернемся к нему немного позднее».

Некоторые аналитики отрицают исключительное положение сновидения из-за имеющихся трудностей в освоении методики интерпретации сновидений. Другие умаляют значение интерпретации сновидения либо для того, чтобы подчеркнуть определенные теоретические убеждения, либо для того, чтобы подвергнуть критике или поддержать мне-

[123]

ние уважаемого наставника. Я считаю, что сновидение служит прямой дорогой к знаниям о бессознательной деятельности как для пациента, так и для аналитика, при условии, что методические или теоретические предубеждения аналитика не уводят его в узкие ответвления и тупики. Мое убеждение в исключительном положении сновидения подтверждается ежедневной работой с пациентами, в частности их клиническими реакциями как немедленными, так и отсроченными. Это убеждение подкреплено результатами буквально сотен аналитиков, чьи работы по сновидениям перечислены в трудах Флисса (Fliess, 1953), Альтмана (Altman,1969), в «Психоаналитическом ежегоднике» (Frosch и Ross, 1968), в работах Гринштейна (Grinstein, 1959) и др.

Я закончу двумя цитатами. Курт Эйслер любезно позволил мне привести из личной корреспонденции следующее:

«Вместе с напряженным трудом и благоприятным стечением обстоятельств психоанализ может устранить всю невротическую симптоматику, всяческие поведенческие проявления бессознательных импульсов, все невротические промахи и ошибки и сделать бывшего пациента олицетворением нормы. Однако человеку никогда не перестанут сниться иррациональные, пронизанные инстинктами, эксцентричные сновидения, что являетя постоянным свидетельством непрекращающейся активности бессознательной психики».

И из Фрейда, писавшего в 1933 г.:

«Когда я начинаю сомневаться в отношении правильности своих нерешительных заключений, мою уверенность в том, что я на правильном пути, восстанавливают успешные трансформации бессмысленного и запутанного сновидения в логичные и понятные психические процессы у сновидца»

(Freud, 1933: 7).

[124]

Примечания

¹ Памятная лекция А.А.Брилла, 11 ноября 1969 г. Многими идеями этой статьи я обязан Максу Шуру, Милтону Векслеру, Альфреду Гольдбергу, Натану Китсу. Такое сотрудничество оказалось возможным благодаря Фонду Психоаналитических Исследований, Беверли Хилз, Калифорния. Первое английское издание книги было переведено A.A. Brill в 1913 г.

² Смотрите Берта Боршнейн (Berta Bornstein, 1949), Левенштейн (Loewenstein, 1951) и Гринсон (Greenson, 1967) в отношении их метода решения этой тонкой проблемы.

Список литературы

Altaian, Leon L.: The Dream in Psychoanalysis. New York: International Universities Press, Inc., 1969.

Arlow, J.A. and Brenner, C. Psychoanalytic Concepts and the Structural Theory. International Universities Press, New York, 1964.

Benjamin, John, D.: Prediction and Psychopathological Theory. In: Dynamic Psychopathology in Childhood. Edited by Lucie Jessner and Eleanor Pavestedt. New York: Grime & Stratton, Inc., 1959, pp. 6-77.

Bornstein, Berta: The Analysis of a Phobic Child: Some Problems of Theory and technique in Child Analysis. In: The Psychoanalytic Study of the Child, Vol. III-IV. New York: International Universities Press, Inc., 1949, pp. 181-226.

Chicago Psychoanalytic Literature Index. Chicago Institute of Psychoanalysis, 1953-69.

Dement, William C. and Kleitman, Nathan: The Relation of Eye Movements during Sleep to Dream Activity: An Objective Method for the Study of Dreaming. J.Exper. Psychol., LIII, 1957, pp. 339-46.

[125]

Eissler, K.R. (1950). 'The Chicago Institute of Psychoanalysis and the Sixth Period of the Development of Psychoanalytic Technique'. J. General Psychol, 42.

__On the Metapsychology of the Preconscious: A Tentative Contribution to Psychoanalytic Morphology. In The Psychoanalytic Study of the Child, Vol. XVII. New York: International Universities Press, Inc., 1962, pp. 9-41.

__ Personal Communication.

Erikson, Eric H. (1954) The dream specimen of psychoanalysis', Journal of the American Psychoanalytical Association 2'. 5-56.

Fenichel, Otto. The Psychoanalytic Theory of Neurosis. New York: W.W.Norton & Co. Inc., Inc., 1945.

Fisher, Charles: Discussion in Panel Report on The Psychoanalytic Theory of Thinking. Reported by Jacob A.Arlow, J. Amer. Psa. Assn., VI, 1958, pp. 143-53.

__ Psychoanalytic Implications of Recent-Recearch on Sleep and Dreaming. J.Amer. Psa. Assn., XII, 1965, pp. 197-303.

__ Dreaming and Sexuality. In: Psychoanalysis —A General Psychology. Essays in Honor of Heinz Hartmann. Edited by Rudolph М. Loewenstein, Lottie M.Newman, Max Schur, and Albert J.Solnit. New York: International Universities Press, Inc., 1966, pp. 537-69.

Fliess, Robert: The Revival of Interest in the Dream. New York: International Universities Press, Inc., 1953.

Freud, Anna: Normality and Pathology in Childhood. Assessments of Development. New York: International Universities Press, Inc., 1965.

Freud, S.: The Interpretations of Dreams (1900-1902). SE IV-V.

__ Fragment of an Analysis of a Case Hysteria (1905 [1901]). SE VII.

__ The Handling of Dream-Interpretation in Psycho-Analysis. (1911). SE XII

__ Metapsychological supplement to the theory of dreams, Vol. 14, 1917.

__ Remark on the theory and practice of dream interpretation. (1923). SE 19.

__ Some Additional Notes on Dream-Interpretation as a Whole (1925). SE XIX.

__ New introductory Lectures on Psychoanalysis. (1933). SE 22.

__ Constructions in Analysis. (1937). SE XXIII.

Frosch, John and Ross, Nathaniel, Editors: Annual Survey of Psychoanalysis, Vol. IX. New York: International Universities Press, Inc., 1968.

[126]

Gill, Merton М.: Topograhy and Systems in Psychoanalytic Theory. Psychological Issues, Vol. III, No.2. Monograph 10. New York: International Universities Press, Inc., 1963.

Greenson, Ralph R.: 'Empathy and its Vicissitudes', International Journal of Psycho-Analysis, 41. I960, pp. 418-24.

__ That 'Impossible' Profession. J. Amer. Psa. Assn., XIV, 1966, pp. 9-27.

__ The Technique and Practice of Psychoanalysis, Vol. I. New York: International Universities Press, Inc., 1967.

Grinstein, Alexander: The Index of Psychoanalytic Writtings. New York: International Universities Press, Inc., 1959.

Hartmann, Eenest: The D-State. New England J. Med., CCLXXIII, 1965, pp. 30-35, 87-92.

Hartmann, Heinz: Technical Implications of Ego Psychology. The Psychoanalytic Quarterly, XX, 1951, pp. 31-43.

Isakower, О (1938). 'A Contribution to the Psychopathology of Phemomena associated with Falling Asleep', International Journal of Psycho-Analysis, 19.

__ Spoken Words in Dreaming. A Prekiminary Communication. The Psychoanalytic Quarterly, XXIII, 1954, pp.1-6.

Kris, Ernst: 'On some vicissuted of insight in psychoanalysis', International Journal of Psycho-'Analysis 37: 445-55, (1956a).

__ The Recovery of Childhood Memories in Psychoanalysis. In: The Psychoanalytic Study of the Child, Vol. XI. New York: International Universities Press, Inc., 1956b, pp. 54-88.

Kubie, Lawrence S.: A Reconsideration of Thinking, the Dream Process, and 'The dream'. The Psychoanalytic Quarterly, XXXV, 1966, pp. 191-8.

Lewin B.D. (1953). Reconsideration of the dream screen. Psychoanal, Q., 22, 174-99.

__ 'Dream psychology and the analytic situation', The Psychoanalytic Quarterly 35: 169-99, 1955.

__ Dreams and the Use of Regression, New York: Int. Univ. Press. 1958.

__ The Image and the Past. New York: Int. Univ. Press., 1968.

Loewald, Hans W.: Review of Psychoanalytic Concepts and the Structural Theory by Jacob Arlow and Charles Brenner. The Psychoanalytic Quarterly XXXV, 1966, pp. 430-6.

Loewenstein, Rudolpg V.: The Problem of Interpretation. The Psychoanalytic Quarterly XX, 1951, pp. 1-14.

__ Some Remarks on Defences, Autonomous Ego and Psycho-Analytic Technique. Int. J. Psa., XXXV, 1954, pp. 188-93.

[127]

Mahler, Margaret S.: Jn Human Simbiosis and the Vicissitudes of Individuation: Volume I, Infantile Psychosis. New York: International Universities Press, Inc., 1968.

__ Psychoanalytic Quarterly Cumulative Index, Vol. I-XXXV, 1932-66, New York: The Psychoanalytic Quarterly, Inc., 1969.

Rapaport, David and Gill, Merton М.: The Points of View and Assumptions of Metapsychology. Int. J. Psa., XL, 1959, pp. 153-62.

Schur, Helen: An Observation and Comments on the Development of Memory. In: The Psychoanalytic Study of the Child, Vol. XI. New York: International Universities Press, Inc., 1966.

Schur, Max: The Id and the Regulatory Principles of Mental Functioning. New York: International Universities Press, Inc., 1966.

Segal, Hanna: Introduction to the Works of Melanie Klein. New York: Basic Books, Inc., 1964..

Sharpe, Ella Freeman. Dream Analysis, London: Hogarth, 1949.

Spitz, Rene A.: The First Year of Life. New York: International Universities Press, Inc., 1965.

Stein, M.H. States of consciousness in the analytic situation. In М.Schur (ed.) Drives, Affects, Behaviour, vol. 2. New York: Int. Univ. Press, 1966, pp. 60-86.

Strachey, James: Editor's Introduction: The Interpretation of Dreams (1900). Standard Edition, IV, pp. xi-xii.

Thorner, Hans A.: Three defences against Inner Persecution. In New Directions in Psychoanaluysis. Edited by Menalie Klein, Paula Heimann, and Roger E. Money-Kyrle. New York: Basic Books, Inc., 1957, pp. 382-406.

Waelder, Robert: The Problem of the Genesis of Psychical Cvonflict in Earliest Infancy. Int. J. Psa., XVIII, 1937, pp. 406-73.

Waldhorn, Herbert F. Reporter: Indications for Psychoanalysis: The Place of Dreams in Clinical Psychoanalysis. Monograph II of the Kris Study Group of the New York Psychoanalytic Institute, Edward P.Joseph (ed.) New York: International Universities Press, 1967.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПРОСТРАНСТВО СНОВИДЕНИЯ

Каждая глава этой части книги посвящена характеру и функции того, что Масуд Кан (Masud Khan) называет «пространством сновидения», складывающегося в ходе развития и завоевываемого в ходе психоанализа. Основываясь на формулировке переходных явлений Винникоттом, он «отличает специфическую интрапсихическую структуру от сновидения в общем биологическом смысле и от сновидения как символического творения». В двух клинических случаях он отмечает у пациентов увеличение способности использовать содержание сновидений после того, как с помощью психоанализа было установлено восстановительное «пространство сновидения». Анализируя психоаналитический прогресс серьезно больной женщины Г. Стюард отмечает развитие трансфера наряду с изменением отношения к функции сновидения и пространству сновидения.

Сжатая, исторически важная статья Ханны Сегал резюмирует общий психоаналитический вклад в понимание символических процессов, с особым упоминанием вклада Мелани Кляйн в понимание развития символического мышления. Она предлагает свою собственную концепцию символического приравнивания, связанного с примитивными психическими механизмами, конкретизацией и вытеснением. Она обращается к удачной мо-

5 — 420

[130]

дели включения Биона, где может разворачиваться «альфа-функция» или происходить символическое развитие. И наконец, на клиническом материале Сегал показывает, где эта функция нарушается, где сновидение становится конкретным объектом, требующим исключения и непригодным для психоаналитической и интеграции.

В своей впечатляющей работе Понталис прекрасно описывает отношение аналитика и пациента к восстановленному сновидению. Он ставит акцент на границах и ограничениях, определяемых объектом сновидения, границах обособленности пациента и аналитика, существующую независимо от того, насколько сильно сон и сновидение стирают все границы. Его гипотеза заключается в том, что «сновидение настолько обращается к материнскому телу, насколько оно является объектом психоанализа». Эта концепция прибавляет особую перспективу пониманию клинического значения сновидения, диагностическому потенциалу анализа сновидений и в особенности ошибочному использованию интерпретации сновидения. Предвосхищая Анзье (Anzieu), он описывает экран сновидения не только как поверхность для проекции, но и как манифестацию «защитного экрана» Фрейда, границу эго, снова концептуализированную в качестве очерчивающей пространство, убежище, место восстановления.

Глава Джеймса Гемайла описывает структуру пригодного для содержательного использования сновидения, привязывая к концептуализации Левиным идею интернализованного вместилища Бион) или оболочки (Байк), вмещающих и трансформирующих проективные идентификации. В психоанализе функция «аналитического выслушивания» создает возможность развития этой способности. Описывается ее развитие посредством психоанализа шизоидного пациента. Развивая определенные в главе Гемайла связующие звенья, статья Дидье Анзье «Пленка сновидения», представляющая собой главу из его последней книги «Поверхностное Эго» (Didier Anzieu, 1989), соединяет экран сновидения с интернализацией аспекта «кожного эго», получаемого из ощущений включе-

[131]

ния, удерживания, защиты и стимуляции. Экран сновидения представляется здесь в виде чувствительной эфемерной мембраны, визуальной оболочки, функция которой состоит в том, чтобы вмещать сновидение, пытающееся восстановить ущерб, ежедневно наносимый поверхностному эго.. Синтез Анзье сводит вместе множество предшествующих мнений, классических проблем и идей, вытекающих из работ Винникотта, Кляйн и Биона.

4. ПРАВИЛЬНОЕ И НЕПРАВИЛЬНОЕ ИСПОЛЬЗОВАНИЕ СНОВИДЕНИЯ В ПСИХИЧЕСКОЙ ЖИЗНИ

М.МАСУД КАН

Психоаналитическая теория интерпретации сновидения, или психоаналитическая теория сновидения недавно обсуждалась Полем Тикером в его монументальной книге «Философская интерпретация (Paul Ricoeur, 1965). Ричард М.Джонс в своей книге «Новая психология сновидений» (Richard M.Jones, 1970) тщательно обсудил значение последних открытий в области психофизиологии сна и сновидения для классической теории сновидения.

Основываясь на переписке Фрейда с Флиссом я предположил, выше (сс. 45-70) [этот сборник]):

Что позволило Фрейду трансформировать свой героический субъективный опыт самоанализа в терапевтическую процедуру, — так это его гениальная способность к абстракции, благодаря ей он воссоздал все существенные элементы ситуации сновидца в психоаналитической обстановке, так что во время сеанса психоанализа человек, находясь в бодрствующем сознательном состоянии, мог физически, через невроз трансфера, вновь переживать бессознательные психические тревоги и блокирую-

[134]

щие состояния, нарушающие функционирование его эго и ограничивающие его аффективную свободу. Далее я предложил концепцию «хорошего сновидения» и детализировал необходимые условия интрапсихического состояния сновидца, делающего возможным формирование такого сновидения. Я повторю здесь лишь две из четырнадцати характерных черт, рассмотренных выше, ибо они имеют отношение к моему обсуждению:

1. Нарциссическая способность эго получать удовлетворение из мира снов вместо чистого нарциссизма сна или конкретного удовлетворения реальностью. Это подразумевает способность эго переносить фрустрацию и допускать символическое удовлетворение.

2. Способность эго к символизации и работа сновидения, поддерживающая достаточное количество направленных против первичного процесса катексисов, необходимых для того, чтобы сновидение стало событием интрапсихической коммуникации.

Моя десятилетняя клиническая работа со времени написания статьи позволяет утверждать, что для врача-психоаналитика поиск значения сновидения так же важен, как и восприятие пациентом сновидения как вещи в себе. Противоположностью «хорошего сновидения» является не «плохое сновидение», а сновидение, разрушающее интрапсихическую актуализацию процесса в жизни или в ходе психоанализа. Поэтому я представлю свои доводы с точки зрения двух аспектов сновидения: первый связан с неспособностью использовать символические процессы, задействованные в формировании сновидения, а второй касается пространства сновидения, в котором сновидение реализуется.

Неспособность видеть сон

Каждый психоаналитик-клиницист надеется, что сновидения обеспечат ему доступ к подавленному бессознательному пациента, и всем знакомо изменение качества снови-

[135]

дения, происходящие в ходе психоанализа: сновидения помогают нам подойти к бессознательным фантазиям и объектным отношениям, а также открывают нам и пациенту пред-сознательные защитные механизмы эго, иным образом недоступные для наблюдения. Преимущественное и более тонкое использование трансфера в современных методиках психоаналитической терапии несколько изменило представление о сновидении как о главном носителе бессознательного материала.

Уже само название говорит о том, что слово «использование» я позаимствовал из теорий Винникотта. На мои представления в этой области существенное влияние оказали две его статьи. Они помогли мне разобраться с клиническими случаями, уже в течение нескольких лет привлекавшими мое внимание. Это работы «Сновидение, фантазирование и жизненный процесс» и «Использование сновидений в понимании объектных отношений «(обе опубликованы в книге «Игра и реальность» (1971b)). Я очень кратко изложу основные моменты доводов Винникотта.

В первой работе он представляет историю болезни женщины средних лет, вся ее предшествующая жизнь нарушалась и узурпировалась фантазированием или «чем-то типа снов наяву». Из своего материала Винникотт заключает:

«Сновидение включается в объект-отношения б реальном мире, а жизнь включается в мир сновидения хорошо известным, особенно психоаналитикам, образом. Однако в противоположность этому фантазирование остается изолированным явлением, оно поглощает энергию, но не вносит никакого вклада ни в сновидение, ни в жизнь. На протяжении всей жизни этой пациентки, с самых ранних лет фантазирование оставалось в определенной мере неизменным. Его характер определился ко времени, когда ей испольнилось два или три года. Но оно наблюдалось и раньше и, вероятно, началось вместе с избавлением от привычки сосать палец.

Другая, отличающая эти два ряда явлений особенность состоит в том, что в то время, как значительная часть

[136]

сновидения и чувств, относящихся к реальной жизни, подвержены подавлению, такое подавление отличается от недоступности фантазирования. Недоступность фантазирования связана скорее с диссоциацией, чем с подавлением. Постепенно, по мере развития личности и избавления от жестко организованных диссоциаций, эта пациентка начала осознавать, сколь важным было всегда для нее фантазирование. Одновременно фантазирование превращалось в воображение, связанное со сновидениями и реальностью».

В своей второй работе Винникотт тщательно разделяет объектное отношение и использование объекта. Он резюмирует свои доводы следующим образом:

«Чтобы использовать объект, субъект должен развить способность использовать объекты, что является частью изменения отношения к принципу реальности. Эту способность нельзя назвать врожденной, нельзя также считать ее развитие у индивидуума само собой разумеющимся. Развитие способности использовать объект служит еще одним примером процесса созревания как чего-то зависящего от благоприятного окруженния. В отношении последовательности можно сказать, что вначале есть объекту, и только потом появляется использование; однако в человеческом развитии самой сложной, наверное, является промежуточная стадия; ее нарушения в раннем детстве требуют наибольших усилий при лечении. Эта промежуточная между отношением и использованием стадия заключается в помещении субъектом объекта вне сферы всесильного контроля субъекта; то есть, восприятие субъектом объекта как внешнего явления, а не как проективной сущности, фактически, признание его как реально существующего по своему собственному праву».

Чем больше я размышлял над этими концепциями Винникотта, тем больше убеждался, что они могут плодотворно использоваться для достижения подлинного понимания не-

[137]

которых сновидений наших пациентов. Сновидения, которые прежде я считал разновидностью интрапсихической защиты от болезненных воспоминаний и фантазий, я теперь оцениваю иначе и нахожу этот подход полезным в клиническом отношении.

В первые месяцы психоанализа молодого мужчины, когда пациент в своих воспоминаниях и трансфере был глубоко поглощен травматическими переживаниями детства, он рассказал о своем первом сновидении, очень продолжительном и сложном, полном причудливых деталей. Его пересказывание заняло большую часть сеанса, а затем он заметил: «Я смог рассказать вам лишь часть всего сновидения. Оно снилось мне всю ночь и было очень ярким в своих деталях и событиях». Он остановился, ожидая от меня каких-то комментариев, но все, что я ему сказал, — это: «У меня сложилось впечатление, что вам не удалось увидеть сон, вытекающий из нашей недавней работы, вместо этого вас захватило абсурдное смешение образов. Я задаюсь вопросом: спали ли вы вообще прошлой ночью?» Эти слова поразили его, и, смущаясь, он рассказал, что, начиная с периода полового созревания, такие сны снятся ему всю его жизнь и всегда оставляют его с ощущением собственной нереальности и измученным. Кроме того, он добавил, что после таких сновидений у него всегда оставалось ощущение, будто бы он вовсе не спал, а попадал в какой-то жуткий мир, который он навязчиво продолжал выстраивать, дополняя его различными запутанными событиями и эпизодами, ни как не меняя своего положения. Он неоднократно хотел поговорить об этих сновидениях, но забывал о них к тому времени, когда приходил на сеанс. Если бы я спросил его об ассоциациях к какому-либо элементу сна, то пациент представил бы мне обильный материал, поддающийся вполне осмысленным интерпретациям. Но что меня неожиданно поразило, — так это его сновидение в целом как бессмысленное психическое событие и то, насколько оно нарушило процессы, протекающие на этой стадии его анализа. С этого момента стало возможным обсуждение и изучение весьма специфической скрытой в нем диссоциации, о которой он мог теперь

[138]

говорить как об ответственной за то, что он считал отсутствием у себя образной эмпатии по отношению к прочитанному, увиденному по телевизору или даже услышанному от своих друзей. Он мог легко регрессировать к такому типу галлюцинаторного мышления: когда он читал, слушал или смотрел, в его голове быстро проносился конгломерат причудливых образов. Он утверждал, что для погружения в такого рода грезы, ему не нужно засыпать. Чтобы фантазирование завладело им, ему нужно было всего лишь немного отрешиться от стресса или усталости. И он всегда осознавал его пагубные влияния на свое мышление, отношение к другим людям и реальной жизни. В большей мере его беспокоил тот факт, что даже в компании знакомых он впадал в такого типа галлюцинирование, и друзья часто говорили, что он засыпает, слушая их.

От интерпретации подобного использования сновидения как разновидности мастурбационной фантазии меня удержало отсутствие в нем каких-либо сексуальных элементов или возбуждения. Это была вещь, существующая по своему собственному праву, высоко организованная интрапсихическая структура, узурпировавшая функцию подлинного сновидения, фантазии или даже творческого мышления. Это была точная лицевая сторона того, что Марион Милнер (Marion Milner) описала как состояние мечтания. По мере продвижения психоанализа мы смогли более ясно увидеть генезис этого состояния. Пациент начал припоминать, как все свое детство страдал от ужасных ночных кошмаров, ни один из которых он не мог вспомнить. Эти кошмары прекратились к моменту полового созревания. В тот момент, когда пациент увидел и рассказал об этом продолжительном сновидении, он только начинал проявлять способность говорить об ужасах своего детства. Он родился в семье зажиточных образованных людей и был единственным ребенком. Его отец, преуспевающий бизнесмен, был алкоголиком, и мой пациент являлся свидетелем бесчисленных сцен пьяных неистовств. В детстве его мать довольно часто пряталась в его комнате и спала там, чтобы избежать пьяной болтовни мужа. Родители развелись, когда пациенту было десять лет. Он остался с матерью.

[139]

Я не намерен рассматривать весь комплекс детерминант его типа галлюцинирования. Однако на некоторые из них следует указать. Зрелой способности использовать сновидение для исполнения желания или сохранения состояния сна, несомненно, нанес ущерб острый характер его детской травмы. У него мы наблюдаем отсутствие двух необходимых предварительных условий для развития способности видеть сны, упоминавшихся в моей предшествующей статье. Он мог видеть только кошмары. С наступлением половой зрелости, когда семейная ситуация изменилась, перед ним возникла другая опасность периода созревания: опасность генитальной сексуальности и инцеста. В такой атмосфере ему начали сниться эти продолжительные странные сновидения, отвергавшие как либидные устремления, так и исполнение желания, а также ограничивающие образное развитие инстинкта.

Вместо этого в его личности развилась диссоциация. Он был очень смышленым юношей и стал преупевающим адвокатом. Он обратился за помощью, когда начало ослабевать его сосредоточение в работе с клиентами и он стал впадать в свои грезы — хотя поначалу он не знал о существовании этих грез в своих дремотных состояниях. По мере продвижения психоанализа стало вполне очевидно, что эта диссоциация служила защитной функцией от весьма болезненных воспоминаний и особенно от гнева. Однако я хочу подчеркнуть здесь именно неспособность использовать сновидение в качестве созидательной интрапсихической функции и структуры. Пациент не мог отделить себя от этой своей внутренней структуры. Он ощущал себя буквально одержимым ею. Он настолько же был самим сновидением, насколько сновидение было его вымыслом. Именно это приводило к возникновению у него ощущения собственной нереальности всякий раз, когда коллеги хвалили его работу. Он никогда никому не говорил: «Я закончил дело». Он использовал слова: «Дело теперь закончено». Из-за этой диссоциации он не мог определить статус «Я есть» в своих переживаниях того, чем он занимался.

Теперь возникает вопрос: почему он создал эту сложную структуру сновидения, вместо регрессивного фантазирова-

[140]

ния. В действительности это был очень проницательный и последовательный человек. Ответ отчасти заключается в его хорошем интеллекте, позволившем ему с жадностью и педантичной объективностью приобретать знания, начиная с очень раннего возраста. Это служило его бегством от семейного кошмара. Но это еще больше способствовало отделению скрытых, предсознательных, образных процессов, до тех пор, пока с наступлением половой зрелости они не синтезировались в эти сновиденческие структуры, бывшие в его психической реальности и восприятии себя нереальными, как и навязчивыми.

Вернемся к концепциям Винникотта. Я хочу высказать предположение, что способность использовать механизмы сновидения и само сновидение в качестве психического переживания является результатом обеспечения адекватными внешними условиями, облегчающими развитие процессов этой фазы созревания. Когда же они отсутствуют, образуются гибридные причудливые интрапсихические структуры, отвергающие сновидение и личное его использование.

Актуализация пространства сновидения

Второй аргумент, по моему предположению, состоит в том, что во внутренней психической реальности каждого пациента мы должны различать процесс сновидения и пространство сновидения, в котором оно реализуется. Из монументальной работы Фрейда мы знаем, что одной из основных функций сновидения является исполнение желания. Мы также знаем, что видение снов — это способность. И данная способность видеть сны зависит от внутреннего психического состояния человека, а также от наличия определенных эго-функций, посредством которых можно использовать то символическое повествование, что является сущностью конструкции сновидения (см. первую часть книги и Ricoeur, 1965). Для разъяснения своих доводов, я представлю клинический пример.

[141]

Клинический материал

Я расскажу о ходе лечения молодой двадцатитрехлетней девушки, около трех лет проходившей курс психоанализа. Она вынуждена была прибегнуть к психоанализу из-за апатии и вялости. Большую часть времени она бессмысленно мечтала о романтической встрече с идеальным любовником и счастливой жизни с ним. Подобного типа грезы поглощали все ее либидо, у нее оставалось очень мало энергии на отношения с другими людьми, на то, чтобы организовать свою жизнь, овладеть какими-нибудь знаниями или мастерством. Она была красивой и весьма умной девушкой. За исключением этого благостного состояния ухода от реальности, никаких других симптомов у нее не наблюдалось. Она чувствовала себя нормальной и была довольна собой. Спустя примерно восемнадцать месяцев после начала психоанализа в ее жизни произошло ужасное событие. Эта девушка, бывшая девственницей, отправилась на вечеринку, где довольно прилично выпила, что ей было несвойственно. Там она познакомилась с молодым человеком несколько психопатического типа, он проводил ее домой и очень грубо и резко овладел ею. Рассказывая о происшедшем на следующий день на сеансе психоанализа, она почти не ощущала чувства стыда или вины по этому поводу, ибо не воспринимала это событие как затрагивающее ее личность. Это просто произошло с ней, или, скорее, она позволила этому произойти, и в течение многих месяцев психоанализа мы абсолютно никак не могли использовать это событие. Она просто закрыла на это глаза, и я не вмешивался. Я глубоко убежден, что каждый пациент имеет право на то, чтобы его собственные переживания оставались его личным делом, и тот факт, что с пациентом что-то случается, не дает нам дополнительного права навязывать ему то, что клинически и теоретически мы считаем потенциальным значением его поведения. Для меня было очевидно, что все происшедшее служило вульгар-

[142]

ным и абсурдным примером выражения бессознательных подавленных импульсов в открытом поведении, но я также чувствовал, что для пациентки было бы лучше, если бы я оставил случившееся без объяснения или интерпретации до тех пор, пока она не достигнет в своем собственном психическом развитии момента, когда сможет вернуться к нему и понять, что же оно означает для нее. Она снова впала в свое замкнутое девичье состояние.

Спустя примерно три месяца эта девушка встретила молодого человека, сильно полюбившего ее, и постепенно она смогла развить нежные душевные взаимоотношения с ним. Со временем она позволила ему интимную близость, что в данном контексте вполне соответствовало инстинкту и чувствам в ее переживаниях. В первую ночь половой близости с этим юношей ей приснился сон, который она назвала самым выразительным воспроизведением «сцены изнасилования» (ее выражение). Я представляю сновидение так, как она рассказала о нем:

В моем сновидении я нахожусь в своей комнате, и Питер овладевает мною. Я осознаю, что происходит, и прекращаю это.

Большое впечатление на меня произвело использование фразы «в моем сновидении», так как я почувствовал, что в данном случае она говорит о пространстве сновидения, четко отличая его от жизненного пространства или пространства комнаты, где первоначально произошло совращение. Из ее ассоциаций очевидны две вещи: во-первых, переживание нежной интимной связи позволило ей подойти к сдерживаемым, начиная с наступления половой зрелости, гневу и ярости, не позволявшим использовать свое тело для инстинктивного удовлетворения или установить эмоциональные отношения с гетеросексуальным объектом любви. Для нее существовала опасность, что, когда проснутся ее сексуальные чувства, одновременно с этим высвободятся ее гнев и ярость. Так же, как в этом сновидении, воспроизведение сцены изнасилования сводит на нет ее нежные чувственные переживания со своим возлюбленным. Она чувствовала себя очень виноватой за то, что ей приснился такой сон,

[143]

а также была огорчена поведением своего молодого человека. Но в ходе недельной работы над этим сновидением постепенно стало ясно, что оно имеет и иной, более важный для нее аспект, а именно: в собственном, «приватном» пространстве сновидения она смогла реализовать свою индивидуальность и инстинктивность, спонтанно проявившиеся у нее примерно тремя месяцами ранее. Она чувствовала, и я был полностью с ней согласен, что обрела совершенно новую способность использовать свой внутренний мир и пространство сновидения для реализации тех инстинктивных переживаний и объектных отношений, которые в ее жизненном пространстве были бы только разрушительными и губительными для ее благополучия и характера.

Одна из существенных перемен, произошедших в ней после этого сновидения, заключалась в том, что теперь она могла позволить себе быть любящей по отношению к своему молодому человеку и одновременно агрессивной и вызывающей, не ощущая, что тем самым подвергает все непосредственной опасности. Склад ее характера в целом смягчился — она стала намного более свободной от бессмысленных мечтаний и даже, как она сама говорила, с нетерпением ждала реализации новых переживаний в своем пространстве сновидения. Это изменило качество ее сна, который прежде служил лишь просто способом принудительного ухода от жизни и почти не приносил отдыха и восстановления сил.

Обсуждение

По моему мнению, концепция пространства сновидения постепенно выкристаллизовалась из изучения и размышлений по поводу терапевтических консультаций детей. Д.В.Винникотт использовал «игры с рисунками», так достоверно и ярко описанные в его книге «Терапевтические консультации в детской психиатрии» (Winnicott,1971a). В своей клинической работе со взрослыми я стал замечать, что они могут использовать пространство сновидения совершенно таким же образом, как ребенок использует переходное пространство листа бумаги, машинально рисуя на

[144]

нем. Кроме того, для меня было важно разграничить процесс сновидения, выражающий бессознательные импульсы и конфликты, и пространство сновидения, где все это реализуется. К тому же я начал постепенно понимать, что для многих пациентов в течение длительного времени мог быть доступным процесс сновидения, но не его пространство, поэтому от своих снов они получали весьма незначительное удовлетворение и имели довольно слабое представление об эмпирической реальности приснившегося сновидения.

В этом контексте представляется целесообразным свести клиническую интерпретацию содержания сновидения к минимуму, потому что излишне замысловатые толкования процесса сновидения могут скрыть неспособность пациента организовывать пространство сновидения. Кроме того, из своего клинического опыта я знаю, что, когда пациенты не могут организовать в своей внутренней реальности пространство сновидения, они склонны использовать для выражения актуальных бессознательных переживаний социальное пространство и объектные отношения*.

Я хочу здесь высказать предположение, что сновидение, реализующееся в пространстве сновидения, уменьшает выражение фантазмов в социальном пространстве. Сон, реализующийся в пространстве сновидения конкретного пациента, ведет к персонализации переживаемого в сновидении и всего того, что в нем задействовано с точки зрения инстинкта и объектных отношений.

Я считаю, что процесс сновидения биологически присущ человеческой психике, тогда как пространство сновидения является достижением процесса развития личности, которому способствовали воспитание ребенка в раннем возрасте и

* Объектными отношениями в психоанализе называют любые отношения субъекта к окружающей действительности, несущие на себе отпечаток личностной организации и структуры защитных проявлений эго. Типы объектных отношений могут обуславливаться стадиями развития личности (орально-садистическое отношение), видами психического патологии (компульсивное отношение). Фрейд обычно рассматривает либидинальный объект с точки зрения субъекта — чем обусловлен выбор объекта, какая часть либидо катектируется к нему и т.п. Наиболее развернутая теория объектных отношений содержится в работах М.Кляйн, эта проблематика широко рассматривается психоаналитиками британских школ — Прим. ред.

[145]

внешнее окружение. Еще одно мое предположение заключается в том, что пространство сновидения является внутренним психическим эквивалентом того, что Винникотт определил как переходное пространство, создаваемое ребенком для открытия своего собственного «я» и внешней реальности.

Я хочу также разграничить концепцию пространства сновидения и информативную концепцию экрана сновидения, предложенную Б.Левиным (Lewin, 1946). Экран сновидения — это нечто, на что проецируется картина сновидения, тогда как пространство сновидения — это психическая область, в которой процесс сновидения реализуется как эмпирическая реальность. Это две различные, хотя и дополняющие друг друга психические структуры.

Общепринятым является мнение психоаналитиков о том, что неспособность видеть сновидения и/или удержать и воспроизвести приснившийся сон ведут к выражению бессознательных подавленных импульсов в открытом поведении наших пациентов. Я полагаю, что к выражению сновидений в социальном пространстве ведет неспособность пациента использовать пространство сновидения для реализации процесса сновидения. Я также считаю, что мы должны рассматривать компульсивное галлюцинирование пациента и рассказ о нем психоаналитику как особый тип поведенческого проявления бессознательных импульсов, скрывающий отсутствие пространства сновидения в его внутренней психической реальности.

Гипотеза пространства сновидения предлагается как специфическая интрапсихическая структура, в которой человек реализует некоторые типы переживаний. Этот тип реализации отличается от общего биологического процесса сновидения и от сновидения как символического психического произведения. Клинический материал представлен для пояснения этой гипотезы.

Кроме того, утверждается, что психическая способность человека реализовывать такие переживания в пространстве сновидения, позволяет уменьшить поведенческие проявления бессознательных внутренних конфликтов.

[146]

Список литературы

Freud, Sigmund (1900) The Interpretation of Dreams, Standard Edition of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud, SE 4/5.

Р.п. Фрейд З. Толкование сновидений — в кн. З.Фрейд. Сон и сновидения. — М.: Олимп; ООО «Издательство АСТ-ЛТД», 1997, с. 15 - 490.

Khan, Masud (1962) 'Dream psychology and the evolution of the psychoanalytic situation', International Journal of Psycho-Analysis 43: 21-31.

Lewin, Bertram (1946) 'Sleep, the mouth and the dream screen', The Psychoanalytic Quarterly 15: 419-34.

Ricoeur, Paul (1965) Freud and Philosophy, New Haven: CT: Yale University Press (1970).

Р.п. Рикер П. Философская интерпретация Фрейда — в кн. П.Рикер. Конфликт интерпретаций. — Winnicott, D.W. (1951)

'Transitional objects and transitional phenomena', in Playing and Reality, London: Tavistock (1971).

__ (197la) Therapeutic Consultations in Child Psychiatry, London: Hogarth Press.

__ (1971b) Playing and Reality, London: Tavistock Publications.

5. ФУНКЦИЯ СНОВИДЕНИЙ

ХАННА СЕГАЛ

Эрнст Джонс говорит нам, что Фрейд до конца жизни считал «Толкование сновидений» своей самой важной работой. Это не удивительно. Если исследования истерии показали значение симптомов, то именно работа по сновидениям открыла ему и нам понимание универсального мира сновидений и их языка. Ибо структура сновидения отражает структуру личности. Далее следует краткий обзор классической теории сновидений.

Подавленные желания находят свое удовлетворение в сновидении посредством косвенного представления, смещения и конденсации, а также через использование символов. Фрейд относил эти символы несколько к иной категории, чем другие средства косвенного представления. Работа сновидения — это психическая работа, вкладываемая в этот процесс. Посредством работы сновидения достигается компромисс между подавляющими силами и подавленным, а запретное желание может найти свое удовлетворение, не потревожив подавляющие силы. Фрейд не пересматривал теорию сновидений в свете своей дальнейшей работы. Например, он не говорит нам, как на представления о сновидениях повлияла формулировка двойственности инстинк-

[148]

тов и конфликта между либидными и деструктивными фантазиями. В то время, когда были сформулированы основные взгляды на природу сновидений, у него не было еще концепции разрешения конфликтов. Меня несколько смущает представление о сновидении как просто-напросто о компромиссе: сновидение — это не просто эквивалент невротического симптома. Работа сновидения является также частью психической работы по разрешению конфликтов. Этим объясняется удовлетворение аналитика, когда в ходе психоанализа появляются «хорошие сновидения».

Классическая теория сновидений предполагает наличие эго, способного к адекватному подавлению и осуществлению психической работы сновидения. По моему мнению, тут подразумевается, что эго в определенной мере способно к разрешению внутренних проблем. Кроме того, эта теория предполагает способность к символизации. Теперь, когда мы расширили область психоаналитических исследований, стали встречаться пациенты с нарушениями или неадекватностью функций, от которых зависит сновидение.

Для начала я скажу несколько слов о символизации. Фрейд считал существование символов само собой разумеющимся, универсальным и, я полагаю, неизменным. Конечно же, в особенности так было до его разрыва с Юнгом и швейцарской школой психоанализа. В своей статье о символизме Джонс (Jones, 1916) говорит о главном расхождении со швейцарской школой. Он подразумевает, хотя и не утверждает открыто, что символизация включает психическую работу, связанную с подавлением: «Символизируется только подавленное — только подавленное требует символизации». Мелани Кляйн (Klein, 1930) сделала следующий большой шаг вперед. В своей статье о формировании символа она рассказывает о психоанализе мальчика-аутиста, неспособного создавать или использовать символы. По ее мнению, символизация осуществляется подавлением и замещением интереса к материнскому телу, в результате чего объекты внешнего мира наделяются символическим значением. В случае Дика воображаемая садистская проективная атака, направленная на тело матери, порождала парализующую тревогу, в результате чего процесс символизации за-

[149]

шел в тупик и не происходило никакого формирования символов. Ребенок не разговаривал, не играл и не вступал ни в какие взаимоотношения. Я исследовала эти явления глубже и описала психическую динамику формирования того, что я называю символическим уравниванием или конкретным мышлением, характерным для психозов. Я также описала собственно символ, пригодный для целей сублимации и коммуникации. Говоря кратко, предположение заключается в том, что, когда преобладает проективная идентификация и эго отождествляется и смешивается с объектом, тогда символ, творение эго, идентифицируется и смешивается с символизируемой вещью. Символ и символизируемый объект становятся одним и тем же, и таким образом появляется конкретное мышление. Символ может стать репрезентацией объекта, а не приравнивается к нему, только в случае, когда осуществляется разделение и принимается и осознается обособленность. По моему мнению, это подразумевает полное депрессивное развитие, когда символ становится своеобразным «осадком» процесса сожаления. Нарушение взаимоотношений между «я» и объектом отражается в нарушениях процессов символизации и объективирования в системе «я». Термины «символическое уравнивание» и «символ» более полно обсуждаются в главе 8 [первоисточника].

К словам Джонса: «символизации требует только подавленное», — я добавляю: «Адекватно символизировано может быть только то, о чем можно адекватно сожалеть». Таким образом, способность к формированию неконкретного символа сама по себе является достижением эго — достижением, необходимым для формирования того типа сновидений, на которые распространяется теория Фрейда.

Мы знаем, что в психотических, пограничных и психопатических случаях сновидения так не функционируют. В острых психотических случаях часто не существует различия между галлюцинацией и сновидением. На самом деле между состояниями сна и бодрствования не существует четкого различия. Иллюзия, галлюцинация, ночные события, которые можно назвать сновидениями, часто имеют одинаковое психическое значение. В состояниях неострых, но с

[150]

преобладанием психотических процессов, сновидения могут восприниматься как реальные и конкретные события. Бион (Bion, 1958) рассказывает о пациенте, пришедшем в ужас при появлении в сновидении своего аналитика. Он воспринял это как свидетельство того, что он действительно проглотил аналитика. Сновидения могут приравниваться к фекалиям и использоваться как испражнения, или, когда происходит незначительная внутренняя фрагментация, они могут восприниматься как поток мочи, а пациент реагирует на них как на случаи недержания (Bion, 1957). Иногда пациент использует сновидения для избавления от нежелательных частей «я» и объектов, вместо того чтобы разрешать связанные с ними проблемы. Он пользуется ими также для проективной идентификации. Все мы знаем пациентов, которые засыпают нас сновидениями, в известном смысле пагубными для аналитических отношений.

У меня была возможность наблюдать этот тип функционирования сновидений у двух пограничных психотических пациентов, мужчины и женщины. Им обоим снилось множество снов, но в обоих случаях внимание необходимо было обращать не на содержание, а на функцию сновидений. Эти пациенты часто воспринимали сновидения как конкретные события. Женщина, параноидально придирчивая, рассказывала о сновидении, где на нее нападал «X» или «Y», а иногда и я сама. Если я пыталась понять какой-то аспект сновидения, она возмущенно говорила: «Но ведь на меня напал «X», или «Y», или вы», — относясь к происшедшему в сновидении как к абсолютно реальному событию. Она явно не осознавала, что сновидение ей приснилось. Аналогичным образом, эротическое сновидение, где ее, скажем, преследовал мужчина, воспринималось как реальное доказательство его любви. Фактически сновидения, хотя она и называла их снами, являлись для нее реальностью. В этом они походили на другое психическое явление ее жизни, также называемое вводящим в заблуждение словом. У нее случались странные и эксцентричные сексуальные фантазии, она открыто говорила о них как о «фантазиях», но при более глубоком исследовании становилось очевидным, что это не фантазии, а галлюцинации. Они воспринимались как

[151]

реальные события. Например, она очень неуклюже передвигалась, так как считала, будто бы в ее влагалище находится пенис. Когда она воображала, что имеет с кем-то близкие взаимоотношения, то использовала слово «фантазия», но в действительности верила в нее и вела себя так, как если бы это было реальностью. Например, она обвиняла меня в том, что я завидую ее сексуальной жизни и разрушаю все ее знакомства, когда в действительности никакой половой жизни и близких взаимоотношений у нее не было. Таким образом, то, что она называла «фантазией», и то, что она называла «сновидением», фактически воспринималось как реальность, хоть она и слабо это отрицала. Эти так называемые сновидения постоянно вторгались в реальность внешнего мира. Например, она жаловалась на запах газа в моей комнате, а позднее оказывалось, что ей привиделся взрыв баллона или бомбы. Казалось, что утечка газа, произошедшая в грезах, вторгается в восприятие реальности.

Эти конкретизировавшиеся сновидения часто служили целям исключения, что особенно ясно было видно в отношении пациента-мужчины, имевшего обыкновение подробно записывать свои сновидения in extenso* в небольшую записную книжку. У него была масса снов. Например: после смерти матери ему снились сновидения о его торжестве над ней, агрессии, чувстве вины и потери, но в его сознательной жизни никакой скорби не наблюдалось. Такие интерпретации, как: «Вы избавились от своих чувств к матери в сновидении», — более эффективно выявляли какую-нибудь сознательную детерминанту его аффекта, чем любой детальный анализ сновидения. Он использовал сновидение для того, чтобы избавляться от той части психики, что причиняла боль; он переносил ее в свою записную книжку. Аналогичным образом он поступал с инсайтом. За преисполненным понимания сеансом часто следовало сновидение, представляющееся тесно связанным с ним. У других пациентов сновидение подобного рода обычно представляет собой шаг вперед в разрешении проблем. Однако в случае данного пациента такое сновидение чаще всего означало, что он избавился от всех своих ощущений в отношении

* Целиком (лат.). — Прим. ред.

[152]

предшествующего сеанса, превратив их в сновидение и очистив психику. Аналогичным образом сновидение являлось частью процесса исключения и у моей пациентки. Например, жалуясь на запах газа в моей комнате, она изгоняла запах в комнату.

Сновидения обоих пациентов характеризовались очень бедной и грубой символизацией. Меня поразили как конкретность переживаний, так и их вторжение в реальность, как будто не существовало никакого различия между психикой и внешним миром. Они не имели внутренней психической сферы, где могло бы удерживаться сновидение. Развивая концепцию Винникотта о переходном пространстве, Кан (Khan, 1972) описал его с точки зрения пространства сновидения. В этом отношении я нахожу очень полезной модель психического функционирования Биона (Bion, 1963), в особенности его концепцию альфа- и бета- элементов и матери, способной вмещать проективную идентификацию.

Бион различал альфа- и бета-элементы психического функционирования. Бета-элементы — это «сырые» ощущения и эмоции, пригодные только для проективной идентификации. От этих элементов восприятия необходимо избавляться. Бета-элементы трансформируются альфа-функцией в альфа-элементы. Последние способны храниться в памяти, могут быть подавлены и обработаны. Они пригодны для символизации и формирования мыслей сновидения. Именно бета-элементы могут стать странными объектами или конкретными символами в моем смысле этого слова. Я полагаю, из них складываются сновидения психотического типа; альфа же элементы — это материал невротического и нормального сновидения. Альфа-функция связана также с психическим пространством. В модели Биона первичным способом психического функционирования младенца служит идентификация. Это развитие идеи Фрейда о первоначальном отклонении инстинкта смерти и концепции Кляйн о проективной идентификации. Младенец справляется с дискомфортом и тревогой, проецируя их на свою мать. Это не только работа фантазии. Хорошая мать реагирует на тревогу младенца. Мать, способная вмещать проективную идентификацию, может трансформировать проек-

[153]

ции в своем собственном бессознательном и реагирует соответствующим образом, тем самым ослабляя тревогу и придавая ей значение. В этой ситуации младенец интроецирует материнский объект как способный вмещать тревогу, конфликт и так далее и осмысленно их развивать. Такой интернализованный приемник обеспечивает психическое пространство, в котором может выполняться альфа-функция. На это можно посмотреть и с другой стороны, а именно: благодаря материнской способности вмещать проекции младенца его первичные процессы начинают развиваться во вторичные. Если же этого не происходит, то работу сновидения выполнить невозможно, и складывается психотически-конкретный тип сновидной деятельности.

Мне хотелось бы привести пример, четко демонстрирующий, как я полагаю, функцию сновидения и ее недостаточность, ведущую к конкретизации. Материал взят из истории болезни необычайно одаренного и способного мужчины, постоянно боровшегося с психотическими частями своей личности. Мы закончили пятничный сеанс тем, что пациент выразил огромное облегчение и сказал мне, что все в ходе этого сеанса имело на него благотворное влияние. В понедельник он пришел на сеанс очень взволнованным. Он сказал, что в пятницу в после обеда и утром в субботу очень хорошо поработал, но в ночь на воскресенье увидел сон, очень взволновавший его. В первой части сновидения он был с миссис Смолл [small = маленькая]. Она находилась в постели, и он то ли учил, то ли лечил ее. Здесь же присутствовала маленькая девочка (в этом месте он стал весьма уклончив), может быть, молодая девушка. Она была очень любезна с ним, может быть, немного сексуально настроена. Затем совершенно неожиданно кто-то убрал из комнаты тележку с едой и большую виолончель. Он проснулся испуганным. Пациент сказал, что напугала его не первая часть сновидения, а вторая. Он считал, что она как-то связана с потерей внутренней структуры. В воскресенье он все же смог работать, но чувствовал, что его работе недостает глубины и резонанса, чувствовал, что что-то не так. В воскресенье посреди ночи он проснулся, увидев сон, но

[154]

вспомнить его не мог, вместо этого он почувствовал боль в нижней части спины, в пояснице.

Пациент сказал, что часть сновидения с миссис Смолл не обеспокоила его, потому что он быстро разобрался в ней. В прошлом миссис Смолл, о которой он был невысокого мнения, представляла умаление миссис Кляйн (klein = маленькая). Он понял это и предположил, что она представляла меня, превратившуюся в пациентку, а также в маленькую сексуальную девочку. Он предположил, что это было проявление зависти, вызванное тем, что в пятницу я так сильно помогла ему. Затем он сообщил о нескольких своих ассоциациях к виолончели: о том, что виолончель есть у его племянника, о своем восхищении Касальсом , а также ряд других, которые побудили меня осторожно предположить, будто виолончель кажется довольно бисексуальным инструментом. Однако эта интерпретация не произвела ожидаемого впечатления. Его внимание в большей мере (как он сообщил) привлек тот факт, что это один из самых больших музыкальных инструментов. Затем он сказал, что у меня очень низкий голос, и он был напуган тем, что, проснувшись после сновидения, не мог вспомнить, о чем шла речь на сеансе.

Мне кажется, что вся ситуация, представленная сновидением в первую ночь, во вторую ночь конкретизировалась. Превратив меня в миссис Смолл, он потерял меня в качестве интернализованного органа с сильным резонансом. Виолончель представляла мать с сильным резонансом, мать, способную вместить проекции пациента и ответить хорошим резонансом; с потерей этого органа произошла немедленная конкретизация ситуации. В своем сновидении в ночь на воскресенье он умалил меня, превратив в миссис Смолл. Это привело к исчезновению виолончели — «одного из самых больших музыкальных инструментов». Он проснулся встревоженным. Началось нарушение функции сновидения, предназначенной удержать и проработать тревогу. Следующей ночью вместо сновидения появилась боль в пояснице. Ипохондрия, которая прежде была ведущим психотически окрашенным симптомом, теперь намного уменьшилась. Результатом наступления на вмещающие функции аналитика,

[155]

представленного как орган с резонансом, явилась потеря пациентом его собственного резонанса (глубины понимания) и его памяти (он не мог вспомнить сеанса). Когда это произошло, он мог воспринимать лишь конкретные физические симптомы. Умаленный аналитик, представленный в сновидении миссис Смолл, превратился в конкретную боль в пояснице.

Недавно мое внимание привлекло пограничное явление, заметно выраженное в клинических случаях двух упомянутых выше пациентов. Они оба часто представляли сновидения, которые я стала рассматривать как предсказания. То есть эти сновидения предсказывали их действия, и приснившееся должно было быть выражено реальным поведением. Конечно же, до некоторой степени все сновидения отражаются в поведении, так как в них представлены проблемы и решения, аналогичные тем, что есть в реальной жизни. Но у этих пациентов отражение сновидения в поведении было исключительно буквальным и осуществлялось во всех деталях. Например, мой пациент-мужчина часто опаздывал, и ему, что неудивительно, часто снилось, что он опаздывает. К предсказывающему характеру его снов мое внимание привлекла удивительная точность, с какой сновидение до минуты предсказывало его опоздание. Он приходил на две, шесть или сорок пять минут позже и объяснял это правдоподобной для него причиной, но позднее, в ходе сеанса, он рассказывал о сновидении, где опаздывал на обед или на совещание точно та такое же число минут, на какое фактически опоздал на сеанс в этот день. Я не думаю, что это его post hoc" интерпретация, так как утром он первым делом тщательно записывал сны. Я также заметила, что сновидение четверга или пятницы, содержащее планы на конец недели, ни в коей мере не являлось сновидением, замещающим реальное поведение, но часто воплощалось в жизнь с точностью до деталей. Это, конечно же, могло быть результатом моего неудачного анализа сновидения, предшествовавшего уик-энду. И другие пациенты иногда приходят с подобными планами своих действий, чтобы предупредить аналитика и получить помощь; в таких случаях эффектив-

* После этого, о последующем событии (лат.). — Прим.перев.

[156]

ный психоанализ устраняет необходимость реализации невротического плана. Но у меня возникло ощущение, что в навязчивом стремлении этого пациента реализовать сон в действии было нечто настолько автоматическое, что аналитик редко мог повлиять на это. Часто он рассказывал о своем сновидении уже по прошествии уик-энда.

У моей пациентки такие сновидения-предсказания связаны в основном с параноидными драмами. Одна подобного рода драматическая ситуация мне была хорошо знакома. Она отличалась удивительно автоматическим развитием, и моя реакция не оказывала на нее никакого видимого влияния. Сеанс проходил примерно следующим образом: пациентка говорила осуждающе: «Вы недовольны мною». В свое время я перепробовала целый ряд всяческих ответов. К примеру, я объясняла ей: «Вы боитесь, что я недовольна вами из-за того, что вчера вы хлопнули дверью». Или же я спрашивала: «За что, по вашему, я сержусь на вас?» Она могла ответить: «Вы сердитесь за то, что я хлопнула дверью». Или я могла промолчать и посмотреть, что последует, но мое молчание воспринималось как подтверждение того, что я ужасно зла на нее. И тогда она говорила: «Вы не только сердитесь на меня, но теперь вы и молчите, а это еще хуже». Я никогда не говорила: «Я не сержусь», — а пыталась указать ей: не приходило ли ей в голову, что она может ошибаться в своих ощущениях. Это только ухудшало положение дел, ибо теперь я не только сердилась, но и обвиняла ее в ненормальности. В любом случае я чувствовала, что мой ответ не имеет абсолютно никакого значения, и раздор, в котором определенная роль отводилась мне, продолжался совершенно автоматически.

Однако в какой-то момент, обычно когда интерпретация касалась фундаментальной тревоги, она рассказывала мне сновидение. И тогда оказывалось, что наша воображаемая ссора в ходе сеанса представляет собой почти дословное повторение ссоры из ее сновидения: то ли со мной, то ли с ее матерью или отцом, то ли с какой-нибудь плохо завуалированной трансферентной фигурой (например, учителя). Однако такая реакция на интерпретацию — пересказ сновидения — наблюдалась только когда ссора утихала, по край-

[157]

ней мере, на время. Другие подобные интерпретации, высказанные ранее в ходе сеанса, либо игнорировались, либо вплетались в развитие ссоры. Я начала распознавать особенное ощущение в контрпереносе: чувствуешь себя марионеткой, захваченной чужим кошмаром, абсолютно неспособной ничего сделать, кроме как играть отведенную роль, обычно роль преследователя. Поэтому в дальнейшем, когда ссора начиналась таким особенным образом, я иногда просто говорила: «Во сне вы поссорились со мной или с кем-то подобным мне», — и иногда такой шаг устранял потребность в проигрывании ссоры из сновидения в процессе сеанса. Представляется, что предсказывающие сновидения обоих пациентов функционировали подобно тому, что Бион (Bion, 1963) назвал «определяющей гипотезой». Они детально предопределяли как будет разворачиваться сеанс.

Мне было интересно знать, каким образом предсказывающие сны отличались от «отбрасывающих» сновидений: либо того типа, что я описала в отношении своего пациента-мужчины, либо подобных тем, что наблюдались у пациентки-женщины — вторгавшихся затем, так сказать, в реальность. Я полагаю, они в чем-то отличны. Я считаю, что «отбрасывающее» сновидение действительно успешно удаляет что-то из внутреннего восприятия пациента. Так, после сна об оплакивании матери пациенту больше не было необходимости скорбеть по ней. Однако предсказывающим сновидениям, по-видимому, не полностью удается удаление, и, вероятно, они остаются в психике пациента, подобно плохому объекту, от которого пациент должен избавиться, воплотив сновидение в реальном поведении. Удаление представляется незавершенным до тех пор, пока сновидение не будет увидено и «отыграно» в жизни, как это было у описанной выше пациентки. Проигрывание ссоры, пересказ сновидения, получение интерпретаций — все это приносило ей огромное облегчение, но я редко была убеждена в том, что такое облегчение в действительности обусловлено достигнутым инсайтом. Казалось, что в большей степени оно обусловлено ощущением свершившегося удаления. В заключение мы можем сказать, что далеко не исчерпали возможностей понимания мира сновидений, открытого

[158]

Фрейдом, но наше внимание все больше привлекает форма и функция сновидения, чем его содержание. Именно форма и функция отражают и помогают пролить свет на нарушения в функционировании эго.

Список литературы

Bion, W.R. (1957). Differentiation of the psychotic from the non-psychotic personalities. International Journal of Psycho-Analysis 38: 266-75. In W.R.Bion, Second Thoughts. New York: Jason Aronson, 1977.

__ (1958). On Hallucination. International Journal of Psycho -Analysis 39: 341-9. In W.R.Bion, Second Thoughts. New York: Jason Aronson, 1977. In W.R.Bion, Seven Servants. New York: Jason Aronson, 1977.

__ (1963). Elements of Psycho-analysis. London: Heinemann Medical Books.

Jones, E. (1916), The theory of symbolism. In E.Jones, Papers of Psycho-Anafysis. 2nd ed. London: Balliere, Tindall and Cox, 1918.

Khan, Masud (1972). The use and abuse of dreams. International Journal of Psychotherapy 1.

Klein, Melanie (1930). The importance of symbol formation in the development of the ego. International Journal of Psycho-Analysis 11: 24-39. In М. Klein, Contributions to Psycho-Analysis 1921-1945, pp. 236-50. London: Hogarth, 1948.

6. СНОВИДЕНИЕ КАК ОБЪЕКТ¹

Ж.-Б. ПОНТАЛИС

Die Traumdeutung* (1900): уже само название связывает, даже бесповоротно объединяет сновидение и его интерпретацию. Полностью пересматривая эту работу, Фрейд одновременно ставит себя в один ряд с провидцами различных традиций, мирских и религиозных, уделяющих особое внимание содержанию сновидений. При этом в какой-то степени игнорируется сновидение как переживание: субъективное переживание сновидца и интерсубъективное переживание в терапии, когда к аналитику приносится сновидение, одновременно предлагаемое к рассмотрению и утаиваемое, говорящее и умалчивающее. Возможно, когда у Фрейда сон через интерпретацию проходит путь к своему окончательному статусу, и сновидение наблюдаемое в образах, трансформируется в сновидение, выраженное словами, что-то теряется: каждая победа оплачивается изгнанием, а овладение — потерей.

Я собираюсь вернуться в ситуацию, предшествующую Traumdeutung, и уделить внимание тому, что метод Фрейда (желая иметь наибольшую эффективность), неизбежно оставлял в стороне. Обращаясь к психоанализу за ориентирами, я хочу понять то, что представляется мне противопо-

* Буквально — «Снотолкование» — Прим. ред.

[160]

ложностью значения и переживания. Я считаю, что подобный шаг оправдан рядом написанных после Фрейда работ, равно как и моей осторожностью в том, что касается расшифровки содержания сновидения в клинической практике, когда я не мог понять, что оно представляло как переживание или как отказ от переживаний. До тех пор, пока не будет понята функция сновидения в аналитическом процессе, и пока занимаемое им в субъективной топографии место будет оставаться неопределенным, — любая интерпретация послания сновидения, в лучшем случае, будет неэффективной, а в худшем — бесконечно усложнит представления о конкретном объекте. Последний будет оставаться камнем преткновения для катектирования* либидо между аналитиком и пациентом: это уже не одно из существующих мнений, это признано всеми.

К этой точке зрения меня привели несколько событий. В октябре 1971 г. проводилась психоаналитическая конференция по вопросу «Сновидения в терапии». Она явилась намеренным напоминанием о конференции, проводившейся тринадцатью годами ранее, с намного более научным названием: «Использование онейрического материала в психоаналитической терапии взрослых»². Такое, более или менее намеренное, изменение названия было задумано не просто с целью избежать повторения. Вследствие предполагаемой эквивалентности между «сновидением» и «онейрическим материалом», а кроме того, вследствие сосредоточения прений на их «использовании» существовал риск, что дискуссия в целом немедленно переключится на проблему различных методик обработки этого материала. Предсказуемые индивидуальные различия во мнениях находились в пределах диапазона, фактически уже охваченного участниками конференции. Говоря в общем, наблюдались две противостоящие тенденции, часто встречающиеся в одном и том же аналитике. Первая из них, которую ошибочно можно принять за классическую, заключалась в пред-

* Катектирование либидо или катексис — одно из центральных понятий психоанализа, посредством которого описывается процесс «притекания» или «оттока» психической энергии к тем или иным объектам, зонам тела и пр. — Прим. ред.

[161]

ставлении, что сновидение — это «прямая дорога к бессознательному» и что в терапии оно должно пониматься как особый язык. Другая тенденция выражала мнение, что сновидение по своему характеру ничем не отличается от всех составляющих психоаналитического сеанса.

Изменение названия, хотя и свидетельствовало о возобновлении устойчивого интереса к этой теме, одновременно указывало на смену акцента, который стал более неопределенным и более радикальным — «Так что же можно сказать о сновидении в анализе?» Практический статус сновидения в аналитической ситуации уже заранее не предполагается. Ибо его определенный Фрейдом теоретический статус: сновидение — это галлюцинаторное исполнение желания — оставляет все вопросы без ответа, так как организация выполнения желаний и защит эффективно играет его роль в трансфере («роль» как в спектакле на сцене).

Сама формулировка названия конференции подсказывала, что в 1971 г. аналитики относились к сновидению уже не так, как в 1958 г., и что наше понимание сновидения со временем вполне могло измениться. Я вспоминаю, как возвращался с заседания, мысленно обдумывая выдвинутое мной предложение проводить различие между сновидением как объектом, как местом и как сообщением. С некоторой ностальгией я пришел к выводу: «Сновидение уже не то, чем оно было раньше!» На следующий день я услышал от пациента с кушетки следующие слова, увиденные им как надпись на стене: «Ностальгия уже больше не то, чем она была раньше», — такое предложение заставляет человека видеть сон.

Но хватит о событиях.

Если мы рассмотрим сновидение как объект и как нечто связанное с объектом ностальгии, отражающим неопределенные желания субъекта, то это даст нам не одну-единственную связь, а ряд «направлений использования»; при этом функция сновидения у разных людей будет различной. Во всяком случае эта функция для современных аналитиков неизбежно отличается от того, чем она была для Фрейда. Банальное замечание, но что из этого следует?

6 — 420

[162]

Прочитав Traumdeutung, мы склонны смешивать объект исследования — сновидение — с методом интерпретации и с теорией психического аппарата, которую этот метод позволил сформулировать автору. Однако в отношении взаимозависимости этих трех терминов нет ничего абсолютного. Анализ сновидений, и прежде всего своих собственных, явился для Фрейда средством распознавания функции первичного процесса, как будто под микроскопом. Но, вероятно, в попытке оспорить всякие ошибочные представления, часто получающие подкрепление в книгах о сновидениях, Фрейд быстро отмежевался от романтизма и мистицизма онейрического, от идеи о том, что сновидение по привилегии своего рождения непосредственно связано с бессознательным. Я вспоминаю об одном конкретном предложении, поначалу могущем показаться неожиданным, где Фрейд (1923) абсолютно ясно говорит о своих оговорках — вероятно, в качестве возражения Юнгу — по поводу места «загадочного бессознательного». В 1914 г. Фрейд добавил к Die Traumdeutung следующее примечание: «Долгое время принято было считать сновидения тождественными их явному содержанию; но теперь мы должны в равной мере остерегаться ошибки его со скрытыми смыслами сна». Фрейд несколько раз подчеркивает, что сновидение — это не более чем «форма мышления», «мысль, подобная любой другой». Эту идею следует сравнить с убеждением в том, что, хотя на значительную часть «мыслей сновидения» аналитик может оказывать свое влияние, «на сам механизм формирования сновидения, на работу сновидения в строгом смысле этого термина никогда никоим образом повлиять нельзя: в этом можно быть вполне уверенным». Желание Фрейда управлять своими сновидениями привело его к анализу их конструкции, пути их формирования, а не к изучению условий их образования и той творческой силы, свидетельством которой они являются. Его интересовали механизмы сновидения. Работа сновидения, или, другими словами, ряд трансформаций, обусловленных исходными факторами — инстинктивными импульсами и отпечатками дня, вплоть до конечного продукта: пересказанного, записанного и выраженного словами сновидения. Что же можно извлечь из этого

[163]

продукта после того, как он вышел из машины сновидений, чего можно добиться до того, как эта машина заработает вновь, действительно ли желание спать можно свести к предполагаемому первичному нарциссизму?

Фрейд, несомненно, осознавал необходимость «завершения» своего «Толкования сновидений» на основании изучения связи между состоянием сна и сновидениями. Но это «метапсихологическое дополнение к теории сновидений», по-видимому, никак не сказывалось на интерпретации сновидений и не ставило под сомнение их функцию как «стража сна». С другой стороны, связь между желанием спать, желанием видеть сны и желанием сновидения (представленным в нем самом), не является центральным моментом представлений Фрейда. Внимание его привлекает не только изучение трансформаций, их механизмов и законов: это еще и до и после. Однако, если эту работу можно прекрасно изучать на модели сновидения, то для изучения формирования сновидения модель не подходит. Сам Фрейд с большой проницательностью анализировал работу сновидения, когда дело касалось других формирований бессознательного — забывчивости, симптомов, явления «дежа вю» и так далее. Когда же дело касается бессознательной фантазии и трансфера, задача усложняется, ибо процесс построения постоянно размывает строгость конструкции.

После того, как между различными бессознательными образованиями было установлено структурное соответствие, все психоаналитические исследования устремились на определение их различий. Этот путь был открыт Traumdeutung, являющейся для нас не книгой об анализе сновидений, тем более не книгой о сновидениях, а книгой, открывающей законы логоса сновидений, закладывающей основы психоанализа.

Нельзя оспаривать тот факт, что локализовать первичный процесс в отношении переноса сложнее, чем в тексте сновидения: это уже не вопрос текста. Но нет никакого психоанализа (я не говорю анализа) вне того, что движется, сдерживается, но все же прорывается в трансфер, в действие, даже если оно проявляется лишь словами. Я не касаюсь вопроса, хотя и фундаментального, правомочности по-

[164]

становки знака равенства между «сеансом» и сновидением. Это предубеждение может заходить настолько далеко, что абсолютно все содержание сеанса может считаться поддающимся интерпретации. В принципе это уже спорный вопрос, на практике такое предубеждение чревато риском террора преследования и послушания, последствия которого кляйнианская школа, по-видимому, не принимает во внимание. Фрейд сосредоточился на самом сновидении и пренебрег способностью иметь сны.

Сновидение как таковое не должно быть избранным объектом для анализа. Нам хорошо известно, что немало случаев излечения достигнуто без какой-либо интерпретации сновидений и даже без вклада с их стороны, и что зачастую анализ сновидений связан со случаями, когда терапия продолжается неопределенно долго. Но для Фрейда, Фрейда как человека, сновидение несомненно и безусловно было чем-то избранным. Сегодня мы все знаем, что Фрейд провел свой самоанализ посредством методической и постоянной расшифровки собственных сновидений (см. Anzieu, 1959): на протяжении некоторого времени он буквально назначал встречи своим сновидениям и, что еще более удивительно, его сны являлись на эти встречи. Мы исказили и умалили бы их роль, если бы приписывали им только простую функцию посредников, позволивших Фрейду «полностью признать свой Эдипов комплекс» и так далее. Это совсем иное дело: для Фрейда сновидение было перемещенным материнским телом. Он совершил инцест с телом своих сновидений, он проник в их тайну, он написал книгу, сделавшую его завоевателем и хозяином terra incognita.

Была осуществлена первая метаморфоза, главенствующая над всеми другими — от неописуемой головы Медузы до ставящего загадки Сфинкса: все, что оставалось — только разгадать загадки. Фрейд стал таким, как Эдип в конце своей жизни. Аффективная сила была такова, что три четверти столетия его последователи вновь изучают тело, ставшее корпусом его сновидений: читайте тело буквально.

Нет необходимости взывать к Эдипу Фрейда или к Фрейду, ставшему Эдипом, чтобы установить, что сновидение — это объект, наделенный либидо сновидца, носитель его стра-

[165]

хов и наслаждений. Достаточно и повседневного опыта. Но психоаналитики, по крайней мере в своих печатных работах, мало уделяют внимания отношению к сновидению-объекту. Аналитики уже не говорят о сновидениях наверняка, кроме тех, чей сюжет связан с послушанием или обольщением, — а таковыми, в определенной мере, были все сновидения, поверенные Фрейду. Каждый из нас может убедиться, что сновидение, каким бы обманчивым ни было его содержание, стоит между аналитиком и анализируемым: ничья земля, защищающая обоих, хотя ни один не знает — от чего. Представление сновидения на сеансе часто переживается как спокойное возбуждение, если можно так выразиться; перемирие, временное затишье, восторженное соучастие. Соучастие частично обусловлено тем фактом, что возникает сенсорный обмен между зрением (пациента-сновидца) и слухом аналитика. Но временное затишье обусловлено тем, что в результате совместного всматривания и вслушивания нечто отсутствующее становится ощутимым на горизонте — присутствует, оставаясь отсутствующим. Однако, фактически, многие установленные ассоциативным путем переплетения являются конвергентными; неважно, что аффект нельзя изменить, между сновидением, выраженным образами, и сновидением, выраженным словами (можно сказать, умерщвленным), все равно остается расхождение. Ранее я упоминал о питающей романтическую традицию взаимосвязи между сновидением и нескончаемым объектом ностальгии: она, по меньшей мере, дважды запечатлена в каждом сновидении — в его регрессивной цели и в самом расхождении. Вклад сновидения состоит в том, что у обоих партнеров оно склонно удовлетворять поиск эфемерного объекта (теряющегося и обнаруживающегося, отсутствующего и присутствующего, никогда полностью не достигаемого) по ориентирам, которые, указывая на объект, отдаляют его. В этом можно найти определенное успокоение. Разве не покорено уже самое буйное сновидение? Неожиданное находит убежище в укрытии: в окруженных стеной садах, в городах, где архитектурные стили различных эпох соседствуют друг с другом, в ограниченном участке моря... Бессмысленное обретает форму, не согласующееся

[166]

множество в конце концов обосновывается в одном сновидении. Его неопределенная форма удерживает меня на равном расстоянии от моих внутренних объектов и от нужд реальности, отчасти более или менее связанных с супер-эго — парадокс, определяющий свою собственную цену, особенно, когда он больше уже не владеет мною, когда я освобождаюсь от него, рассказывая о нем. Сновидение прерывается кошмаром в намного большей мере, чем пробуждением, способным поддерживать сладкую, волнующую неопределенность.

Именно так я сейчас интерпретировал бы слова Ната: «В конце концов, сновидение — это только сновидение». Автор этих слов, однако, не смог аналогичным образом поставить под сомнение трансфер, актуализирующий психическую реальность как иллюзию. Но двусмысленный характер предложения остается и говорит о том, что оно касается сновидения только как объекта: сновидение, даже в момент его протекания и независимо от силы влияния отпечатков дня, несомненно, никогда не бывает фактическим, но оно может актуализировать и возродить подавленное, что часто вызывает потрясение. Его воздействиями управляют отношения, которые мы с ним поддерживаем. Но ведь каждое сновидение направлено на достижение истинной цели: во что бы то ни стало — полное удовлетворение желания, его осуществление. И каждое сновидение предоставляет «правильную» галлюцинацию, отличающуюся этим от настоящей галлюцинации, остающейся всегда проблематичной для субъекта. Возможно, само восприятие сновидения является моделью всей перцепции: большим восприятием, чем все, что возможно ощутить и воспринять в состоянии бодрствования.

Давайте рассмотрим один распространенный стереотип: «Прошлой ночью мне снился сон, но я помню лишь его обрывки». Никто не обращает особого внимания на такое сообщение, все ждут, что последует дальше. И только, если сообщение повторяется с некоторой настойчивостью и если последующий пересказ сновидения более-менее связный, оно может быть осмысленно иначе: в этом случае оно указывает на отношение, которое субъект пытается поддержи-

[167]

вать со сновидением-объектом в тот момент, когда передает его на рассмотрение третьему лицу. Тогда очевидна связь с Эдиповым комплексом, опирающаяся на представление аналитической ситуации: «Вы должны понять, при чем так, чтобы я убедился, что Вы понимаете, что я никоим образом не соответствую этому сновидению, этому телу, на которое позволяю Вам бросить взгляд. Интерпретировать его, проникнуть в него — в Вашей власти. Но острое удовольствие, никогда полностью не удовлетворяемое, испытанное мною и увиденное Вами только мельком, — мое». Моя гипотеза заключается в том, что каждое сновидение связано с материнским телом настолько, насколько оно является объектом анализа. В представленном мной примере анализируемый запрещает себе знать его. В других случаях субъект использует «аналитический» метод разложения на элементы, чтобы овладеть ситуацией посредством кусочков тела сновидения и так далее. Сама патология субъекта раскрывается в «использовании» сновидения, а не в его содержании. Сновидение-объект вторично захватывается в оральной, анальной и фаллической организации, но первоначально процесс сновидения связан с матерью: разнообразие представленных в нем тем и даже тот диапазон значений, что оно дает терапии (фекалии, настоящее, произведение искусства, «воображаемый ребенок», «интересный» орган, фетиш) — все разворачивается на фоне этого исключительного взаимоотношения. Сновидение — это прежде всего усилие поддержать невозможное единение с матерью, сохранить неделимую целостность, вернуться в пространство, предшествующее времени. Вот почему некоторые пациенты косвенным образом требуют, чтобы к их сновидениям не подходили слишком близко, чтобы тело сновидения не трогали руками и не жевали, чтобы «представление вещей» не превращали в «представление слов». Один из них сказал мне: «Это сновидение в большей мере приносит мне удовольствие, чем интересует меня. Оно как картина, составленная из кусочков, коллаж».

Такая аналогия с картиной подводит нас к вопросу о месте. Место сновидения — его пространство — имеет отношение к тому, что пытается очертить нарисованная

[168]

сном картина. Первичному характеру изображенного в сновидении уделялось недостаточно внимания: сновидение делает видимым и представляет дежа вю, которое стало невидимым.

Нейропсихологические исследования парадоксальной фазы сна теперь экспериментально подтвердили этот первичный характер образов. Представляется так, что сновидение соответствует фазе бодрствования, в противоположность фазе глубокого сна, и это подтверждается быстрыми движениями глаз, как если наблюдающему сон приходится рассматривать нечто. Здесь также обретает свое полное значение представление о сновидении как о киноэкране — даже если клинические эксперименты изредка сталкивают нас с «пустыми сновидениями», как подчеркивает сам Левин (Lewin, 1953). По крайней мере, наблюдения Левина делают очевидным, что каждый образ сновидения проецируется на особый экран или, как сформулировал бы это я, предполагает пространство, где может реализоваться изображение. Основная суть не в том, что сновидение разворачивается как фильм (сравнение, даже оговорка, часто употребляемое сновидцами). Оно может принимать и форму драмы, серийного романа или полиптиха. Но не может быть фильма без экрана, спектакля без сцены, картины без полотна или рамы. Сновидение — это ребус, но для изображения ребуса нам требуется что-то вроде листа бумаги, а для головоломки нужен тонкий лист картона. Фрейд заметил, что один из приемов, используемых работой сновидения, состоит в том, чтобы принимать во внимание его воспроизводящую способность: «мысли сновидения» могут быть представлены только в виде зрительных образов». Иными словами, «видимость» удовлетворения желания должна быть показана в образе, ибо бессознательное в представлении не нуждается. Последнее, наоборот, нужно сновидению. Насколько мне известно, Фрейд не уделял внимания последствиям этого требования и не занимался анализом достоверности пар «видимое-невидимое» и «желание-зрелище». Он изучал только модификации, проходимые абстрактным в процессе конкретизации.

[169]

Позвольте мне здесь заметить, что если художникам понадобилось так много времени для достижения намеченной цели — изображения на холсте своей мечты (цели настолько же спорной по отношению к требованиям живописи, как и к развертыванию процесса сновидения) — то это потому, что между работой сновидения и работой художника существует глубокое соответствие.

Разговор о месте сновидения ведет, в первую очередь, к рассмотрению следующего противоречия. С одной стороны, действия конденсации и смещения, уловки, замены и полной перестановки, т.е. способы функционирования первичного процесса в целом — все это предназначено не только для работы сновидения, и, как указывает Фрейд (1900), нет необходимости «допускать для него особой символизирующей активности психики». С другой стороны, сновидение реализуется в особом внутреннем пространстве. И нам хорошо известно, что есть и другие места, где проявляется инстинкт, где ид выражается без самопредъявления. Существует представление «здесь» — возможно, поле инстинкта смерти — когда инстинкт остается привязанным к компульсивным действиям (повторам судьбы), равно как и представление «там», более проблематичное; в нем всегда присутствует инстинкт, создающий открытое пространство для работы и действия. Сновидение же находится где-то посередине.

Когда Фрейд, спрашивая себя о «по ту сторону» или «далее чем» принципа удовольствия, возвращается к проблеме травматических сновидений, он признает необходимость предварительных условий для становления сновидения как удовлетворения желания: способность видеть сон требует, чтобы он «свершился до следующей задачи». Все размышления в работе «По ту сторону принципа удовольствия» (1920) в конечном итоге направлены на определение этой задачи. А пока давайте рассмотрим следующую гипотезу: сновидение не может функционировать согласно своей собственной логике до тех пор, пока пространство сновидения — «психическая система» — не определится как таковое.

Точно также, как притязание сохранить «резервный сектор», отстоящий от поля трансфера при обращении к ре-

[170]

альности, проверку сновидения аналитиком и пациентом в терапии можно рассматривать как свидетельство стремления определить границы бессознательного (если бы последнее могло иметь местоположение), ограничить первичный процесс всего лишь формой (гештальтом).

Объект сновидения, пространство сновидения: связь между этими двумя измерениями сновидения очень тесная. На практике мы непрерывно переходим из одного в другое. Схематически я бы различил два типа отношения к объекту сна, представляющие два типа специфической защиты от возможностей сновидения: воздействие машины сновидения и сведение последнего к внутреннему объекту. Я намеренно сохраняю описательный стиль.

С анализируемыми-анализирующими (analyses-sants), мы встречаемся не только в последнее время, просто теперь их стало больше. Они — специалисты по шифровке и расшифровке, изобретательны в игре слов, сведущи во всевозможных комбинациях, способны спорить с самыми тонкими аналитиками и умело «разлагают на составные части». Это можно назвать сопротивлением, которое необходимо рассматривать как нынешнее воплощение «интеллектуального сопротивления». Оно известно давно и при видимой рационализации, отрицающей аффект, должно присутствовать в агрессивном трансфере. В отличие от простой рационализации ментализация — это инвертированный эквивалент беседы: осуществляется «таинственный скачок» от психического к ментальному.

Удивительно, что психоанализ легче обнаружил этот скачок в соматической сфере: его цель — пресечь любую интерпретацию аналитика, заранее оспорить ее или заставить терапевта ограничиться диапазоном возможных интерпретаций. Пусть так. Но сопротивление чему? Значению? Утверждать это можно, только апеллируя именно к тому, чего, по-видимому, нет у таких пациентов: к опыту — ощущению сновидения. Уважение к тексту сновидения часто приводит к стиранию различия между снами, изложенными в письменном виде (или запомнившимися до сеанса), и сновидениями, вновь открытыми в ходе сеанса. Совершенно ясно, что, следуя за пациентом по пути

[171]

интерпретации содержания сновидений, можно лишь поддерживать отношения занятного соревнования по интеллектуальной акробатике. Выслушав пациента, иногда задаешь себе вопрос: а действительно ли он прожил свое сновидение, или оно приснилось ему просто как сновидение и именно для того, чтобы пересказать его.

«Использование сновидений в анализе представляет собой нечто весьма далекое от их предназначения», — писал Фрейд (1923). Это случайное, но глубокое замечание раскрывает «ответственность» психоанализа в этой перверсности сновидения, только что упомянутой мною. Ибо мы имеем дело с перверсией: подчинить и атаковать, разбить вдребезги объект сновидения, сделать аналитика-свидетеля соучастником своего удовольствия — разве это не напоминает сексуального извращенца, обращающегося с телами других как с машинами для удовлетворения своей собственной фантазии? Может ли желание осуществиться, может ли интерпретация дать удовлетворение? Такой пациент приносит сновидение за сновидением и безжалостно манипулирует образами и словами. Сновидение будет непрестанно отодвигать самоосознание, в то время как он будет утверждать, что ищет самоинтерпретации. Я бы сказал, что такой пациент ворует у себя свои собственные сновидения. Сны меняются вместе с анализом и с нашей культурой. К примеру, стоит только прочитать несколько рассказов Виктора Гюго о сновидениях. Хотя можно сказать, что они заметно выделяются вторичной обработкой, все же для него и для нас они остаются событиями ночи, созвучными с событиями дня. Психоанализ некоторым образом подавляет красноречие онейрической жизни.

Использование сновидения в качестве объекта для манипуляции и потворства (использование, конечно же, не являющееся монополией перверта), — это одна сторона отношения к объекту сновидения. Я обрисовал его грубыми штрихами, почти карикатурно, потому что считаю это областью нашей практики, которой уделяется мало внимания. Другой аспект можно найти в сновидениях, где рассказчик как бы желает продлить полученное удовольствие, хотя и мало интересуется фактическим содержанием сна. В

[172]

той мере, насколько формирование сновидений и, прежде всего, их запоминание будет проявляться как общая наблюдательность анализа, можно надеяться, что анализируемый субъект получит от них первичную и вторичную пользу. Поэтому важно понимать, какой аспект онейрической активности таким образом утверждается, инвестируется и даже эротизируется. Это может быть сновидение как таковое, представление другого места, гарант вечного двойника или инсценировка, «собственный театр» с безостановочным чередованием ролей. Или он соответствует одному из механизмов сновидения — в этом случае больше источников для интерпретации. В функционировании этих механизмов всегда можно найти нечто полезное, так же, как это делает автор в своих методах письма: конденсацию, собирающую в одном образе отпечатки множества вещей и событий, или противоречивые впечатления и любимую Гроддеком компульсивность символизации — стремление бесконечно создавать новые связующие звенья, ничего не теряя при этом, но лишь удовлетворяя желание отрицать радикальное различие. Особенно ценным представляется смещение: фактически оно предоставляет анализанду возможность никогда не оставаться в одной точке, а находить неуловимый, ускользающий фокус, отличаться от принятой перспективы, всегда находиться в другом месте и потому быть готовым «выйти из рискованной игры без потерь». Субъект отождествляет себя с самим смещением, будто с фаллосом, который повсюду и нигде, неуничтожим и больше, чем вездесущность. Это особое отношение к объекту сновидения часто обнаруживается аналитиком-зрителем, зрителем чужих снов. Конечное богатство «идей, что грядут» фактически нацелено на то, чтобы исключить аналитика, напомнить ему, что сновидение нельзя с кем-то разделить. Поэтому пространство сновидения — это территория (как в этологии — территория животного). Сновидение — это внутренний объект, оставляемый сновидцем для себя, он использует лежащий в основе сна солипсизм в своих собственных интересах: это его собственная вещь, она принадлежит ему, он выкладывает вокруг нее свои ассоциативные камешки не для того, чтобы показать путь, а чтобы очертить

[173]

свою территорию, напомнить себе и аналитику тот факт, что она принадлежит ему. Вот почему интерпретация, даже если ее хотят и ждут, немедленно оказывается ограниченной, не имеющей эффекта прорыва. В конечном счете процесс сновидения отклоняется от своей основной функции — обеспечивать удовлетворение желания или заставлять его проявляться — и принимается за цель сам по себе. Сновидец привязывается к своим снам, чтобы его не унесло по течению, а в постоянном и стабильном объекте, каковым является аналитик, находит «место швартовки» (corps mort), гарантирующее возможность остановиться.

Заметим, что такую позицию можно легко описать с точки зрения сопротивления и трансфера. Но при этом теряется нечто из сфер удовольствия и страха: либидная экономика, различимая как в работе сновидения, так и в отношении к сну. Интерпретация продуктивна, когда желание и страх, фигурирующие в сновидении, актуализируются и увеличиваются.

Говоря о перверсии сновидения, или его сведении к внутреннему объекту, следует предполагать, что существует истинный характер сновидения, что он бывает завершенным и вмещает возможности, развитие которых — одна из целей терапии.

Читая Винникотта, поражаешься тому, как он заставляет сновидение прийти, как будто бы выуживает его. Вот его фраза: «Теперь я начал повсюду выуживать сновидения» (Winnicott, 1971). Такой подход еще более эффективен в тех случаях, когда автор не хочет предлагать (для него это эвфемизм навязывания) интерпретации с символическими намеками, с которыми пациент всегда рискует согласиться, находя в этом удобный случай упрочить свое ложное «я». Эта сдержанность повсюду видна в «терапевтических консультациях». Она доходит до недоверия к «фантастическому», недоверия, контрастирующего с вниманием и уважением к «истинному» материалу сновидения. Но в сновидении не стоит искать значение конфликта, которое можно раскрыть в другом месте — иногда в поведении ребенка во время сеанса. Обсуждая свою игру в рисунки с детьми, Винникотт (Winnicott, 1971) ясно заявляет:

[174]

«Одна из целей этой игры состоит в том, чтобы добиться непринужденности ребенка и тем самым подойти к его фантазии, а значит — к сновидениям. Сновидение можно использовать в терапии, ибо тот факт, что оно приснилось, запомнилось и пересказано, означает, что материал сновидения, вместе с его волнениями и тревогами, находится в пределах возможностей ребенка».

Если мы проследим аналогию дальше, то она приведет нас к гипотезе, с которой мы начинали. Насколько они близки друг к другу: ребенок, который, чтобы заснуть, должен сосать краешек своего одеяла (Winnicott, 1953), и взрослый, который должен видеть сон для того, чтобы продолжать спать! Мы убеждены, что оба они заболеют или сойдут с ума, если их лишить этой маленькой, почти неощутимой вещи: кусочка одеяла, обрывка сновидения — они не смогут вынести разлуки с вещью, связывающей их с матерью; лишенные переходного сновидения, они впадут в одиночество, передающее вас другому и отнимающее вашу возможность быть наедине с кем-то (см. Winnicott, 1958). «Остались лишь его обрывки». Но давайте признаем за жалобой убеждение: чем меньше осталось, тем большая часть пробуждающей силы объекта принадлежит мне. У меня есть все, что мне нужно, ибо я получил все, в чем нуждаюсь.

А теперь давайте рассмотрим экран сновидения. Левин (Lewin, 1953) связывает его с желанием спать, прототипом которого является сон хорошо накормленного ребенка; чистый экран без каких-либо зрительных образов отождествляется с грудью. Визуальный ряд обеспечивают другие желания, нарушители сна; они формируют сновидение.

Различие между состоянием сна и сновидением, конечно же, существует; оно использовалось Фрейдом, но не доходило до того, чтобы определиться как прямая оппозиция. Мы знаем, что так обстоит дело в нейропсихологических исследованиях; и я полагаю, что к такому же заключению приводит и работа Левина. Нужно принять во внимание двусмысленную сущность, свойственную самой неопределенности переживания удовлетворения — одновременное оральное насыщение и утоление голода/жажды, а также

[175]

страстное стремление вновь познать не столько состояние удовлетворения потребности, сколько процесс в целом. Именно этот процесс, пронизанный тревогой и возбуждением, ищет сновидец, тогда как состояние сна удовлетворяется снятием напряжения.

Таким образом, создается впечатление, что целью сновидения является временное прекращение желания, а не достижение удовлетворения; объектом желания выступает само желание, тогда как объектом желания спать является абсолютная, нулевая точка успокоения.

Поэтому экран сновидения следует понимать не только как поверхность для проекции, но также и как поверхность для защиты, она образует экран. Спящий человек обретает в экране тонкую пленку, защищающую его от чрезмерного возбуждения и губительной травмы. Это, конечно же, напоминает «оберегающий щит», ту мембрану, что Фрейд (1920) предполагает в метафоре с живой клеткой. Но если щит оберегает от внешнего, то экран сновидения защищает от внутреннего. Именно здесь «биологическое» и «культурное» сливаются друг с другом. Барьер, ограждающий от инстинкта смерти, служит также барьером, предупреждающим инцест с матерью, инцест, сочетающий радость и ужас, проникновение в плоть и акт ее пожирания, рождение тела и его смерть.

Теперь мы можем лучше понять, почему «связующая» функция сновидения зависит от способности его воспроизвести (воспринять и пересказать). То, что я могу видеть, представить самому себе, уже является чем-то, что я могу удерживать на расстоянии: уничтожение, растворение субъекта сдерживается. Сновидение — это центр «видящего — видимого» (voyant — visible, Мерло-Понти). Я могу видеть свои сновидения и посредством этого вижу. Смерти, как все мы знаем, нельзя смотреть в лицо. Кошмар — это признак поворотного пункта. Сравните это с ясной уверенностью одного из пациентов-детей Винникотта в отношении субъекта одного из его «ужасных» снов о ведьмах: «Иногда, вместо того, чтобы проснуться, мне хотелось бы продолжать спать и узнать, что же такое этот ужас!» Затем я чувствую, что в мое царство (страшное сновидение) вторг-

[176]

лись. Я больше нигде не ощущаю себя дома. Меня ограбили (обманули) до такой степени, что я могу блуждать «в глубине своей страны» — но отданный связанным по рукам и ногам силам, неизбежно губительным и смертоносным — вследствие того, что они всемогущи.

Конечно же, нет ничего абсолютного в отношении противоположности сна и сновидения — или, если хотите, между принципом Нирваны и принципом удовольствия: желание спать и желание видеть сны взаимно пересекаются. Что-то от желания спать проникает в сам процесс сновидения, нацеленный в своих различных формах на регрессию; и объекты первого — возвращение к его истокам — имеют тенденцию впитывать формы последнего. И напротив, наши сновидения окрашивают и видоизменяют состояние сна в целом. Можно даже установить что-то вроде равновесия: когда желание спать сильнее потребности во сне, желание видеть сон превращается в необходимость сновидения. И даже больше: когда конфликт непрерывно проигрывается на сцене внешнего мира, тогда вход на сцену сновидения для нас закрыт. Все место занимает «реальное» пространство. Объекты, в которые мы вложили, инвестировали либидо, захватывают интересы эго и сексуальные инстинкты, смешивая их и тем самым мобилизуя всю наличную энергию. И тогда сон — это прежде всего восстановитель (выражение употребляется в кляйнианском смысле); он восстанавливает нарциссизм, «чинит» внутренний объект, расколотый на части деструктивной ненавистью. Сновидение работает для того, чтобы эго было «исправлено».

И последний вопрос: если сновидение, в сущности, есть нечто материнское, то не имеет ли его интерпретация отцовскую природу? Как мы видели, ее часто избегают, заранее оспаривают, как будто останавливают словами: «Замолчите, из-за вас я потеряю свое сновидение, оно угаснет». Верно и то, что интерпретация в целом — это «символическая рана», но, так же, как и рану, ее можно желать: по определению, она отодвигает подальше все, что не может быть названо, но в то же время уничтожает видимое — «мое сновидение угаснет». Отцовская природа интерпретации видна и в том, что даже при желании выразить ее иносказа-

[177]

тельно, она выступает редуцирующим агентом по отношению к множественному смыслу образов: она вводит законы о бессмысленном и в бессмысленном; наконец, слова аналитика проникают, в сексуальном смысле, в тело сновидения, которое само по себе является проникающим. Поэтому силу аналитика лучше всего сосредоточить в области интерпретации сновидений: сила речи является ответом воображаемой силе сновидения и занимает ее место. Можно сказать, что это убийство, наверняка — замещение. Но это замещение осуществляется задолго до любой словесной интерпретации: само сновидение — уже интерпретация, перевод, и представляемое в нем уже схвачено, запечатлено. Приснившийся сон дарит нам иллюзию, будто мы можем достичь того мифического места, где нет ничего несвязного: где реальное — воображаемо, а воображаемое — реально, где слово — это вещь, тело — это душа, одновременно тело-матка и тело-фаллос, где настоящее — это будущее, взгляд — это слово, где любовь — это пища, кожа — это пульпа, глубина — это поверхность, но все это расположено в нарциссическом пространстве. Желание проникнуть в сновидение, несомненно, служит ответом на страх, смешанный с чувством вины: страх оказаться проницаемым для сновидения — защитой, и успешной защитой от кошмара. Но нет, глубокие воды сновидения не проникают в нас — они несут нас. Выходом на поверхность в бесконечно повторяющемся цикле — взаимопроникновении дня и ночи — мы обязаны сновидению: убежище тени в низине дня, яркое перекрестье лучей во тьме, пересекающее наши дни и ночи до того момента, который человечество всегда позволяло себе называть последним сном, мечтая в действительности о сне самом первом.

[178]

Примечания

Перевод с французского Кэрол Мартин Сперри и Масуда Кана.

Первая конференция была организована Парижской психоаналитической школой в 1958 г., ее материалы опубликованы во Французском психоаналитическом обозрении (1959, N 1). Вторая состоялась в октябре 1971 г. при совместном содействии Французской психоаналитической ассоциации и Парижской школы психоанализа.

Список литературы

Anzieu, D. (1959). L 'auto-analyse. Paris: Presses Univer. de France.

Freud, Sigmund (1900). The Interpretation of Dreams. SE 4/5.

__ (1920). Beyong the Pleasure Principle. SE 18.

Р.п. Фрейд 3. По ту сторону принципа удовольствия. — М.: Прогресс, 1992. - 569 с.

__ (1923). Remark on the theory and practice of dream interpretation. SE 19.

Lewin B.D. (1953). Reconsideration of the dream screen. Psychoanal, Q., 22, 174-99.

Winnicott, D.W. (1951) 'Transitional objects and transitional phenomena', in Playing and Reality, London: Tavistock (1971).

__ (1958) The capacity to be alone. Int. J. Psycho-Anal. 39, 416-20.

__ (1971) Therapeutic Consultations in Child Psychiatry, London: Hogarth Press.

7. ВОСПРИЯТИЕ СНОВИДЕНИЯ И ТРАНСФЕР

ГАРОЛЬД СТЮАРТ

Я хочу обсудить здесь тот аспект роли сновидения в психоанализе, который касается восприятия сновидцем себя по отношению к событиям в сновидении и возможных изменений этого восприятия в ходе анализа. Меня интересует именно этот аспект явного содержания пересказанного сна и его связь с состоянием трансферентных отношений. Этот эмпирический аспект сновидения не следует путать с различными эмоциями, которые сновидец может испытывать в ходе сновидения. Вполне здоровый человек может воспринимать свои сновидения так, как будто он активно участвует в различных событиях сна, или пассивно наблюдает, или, возможно, чередует активность и пассивность, но он не ощущает, что ему, так сказать, «позволяется» лишь один тип участия в сновидениях, а все остальные — исключаются. В ходе сновидения он может испытывать различные эмоции, такие, как гнев, страх или ревность — но это ощущения не того рода, что и первые, а именно них и будет касаться данная статья.

Впервые мой интерес к этой теме был вызван наблюдениями за одной пациенткой в ходе психоанализа, длившегося около шести лет. Это была молодая женщина, находившаяся в течение трех лет, предшествующих началу анали-

[180]

за, в психиатрической лечебнице. Она страдала пограничным шизофреническим психозом с серьезным нарушением мочеиспускания. Наблюдалась деперсонализация, пациентка почти не осознавала собственного «я», страдала дереализацией и имела многочисленные причудливые сознательные фантазии бредового характера. Ее преследовал дьявольский образ матери, жившей в отдаленном провинциальном городке, кроме того, она поклонялась милосердному Богу-отцу на небесах. Несмотря на все это, в течение первых двух лет психоанализа она сомневалась: больна она все-таки или нет. Трансферентные отношения были при этом таковы, что я (аналитик) воспринимался как нечто, возможно, полезное или пагубное, с большей вероятностью ненужное, чем нереальное и на большом расстоянии от нее. Короче говоря, в психоанализе она почти не обращала внимания на мое присутствие.

Ей часто снились длинные запутанные сновидения. Благодаря их интерпретации и работе с ними анализ существенно прогрессировал. Большую часть начального периода она была не совсем уверена: снились ли ей эти сновидения или же она пережила все это в действительности. То, что психотики принимают свои сновидения за реальность, встречается довольно часто, и теоретически это можно понять, учитывая роль процесса символизации. Ханна Сегал (1957)* доказывает, что психотики используют символы в качестве заменителей инстинктивной активности, тогда как невротики и здоровые люди используют их в качестве представителей этой активности. Так как символизация является важным процессом в формировании сновидения, то это различие должно проявиться в самом сне. Моя пациентка находилась «на границе» между замещением и представлением и поэтому не могла их различать. С одной стороны, она воспринимала себя в сновидениях так, как будто это был не сон, а эпизод реальной жизни. Однако в то же время она воспринимала его и как сновидение, и именно к этому аспекту я сейчас перейду.

В своих сновидениях она всегда ощущала себя зрителем в кинотеатре или театре, наблюдающему за тем, что проис-

* Эта работа входит в настоящий сборник, см. с. 147 — Прим. ред.

[181]

ходит на экране или на сцене, но не чувствовала себя участницей этого, несмотря на то, что некоторые роли играла она сама. Она почти всегда была пассивным зрителем, и очень редко — активным участником. События всегда происходили в отдалении, и совершенно ясно, что они репрезентировали отколовшиеся, отрицаемые аспекты ее собственной личности в отношениях с другими людьми. Пациентка проецировала эти аспекты вовне, а затем пассивно наблюдала их. Это отражало ее взаимоотношения со мной в трансфере, удаленность преследующей ее ужасной матери из провинции и идеализированного Бога-отца на небесах. Обычно она могла предложить определенный ассоциативный материал к сновидению, но значительную часть интерпретаций необходимо было основывать на прямых переводах символических значений явного содержания, в особенности с точки зрения переноса.

К концу второго года ситуация изменилась. Она поняла, что очень больна и действительно нуждается в психоанализе, если хочет выздороветь. Теперь мы вступили в фазу бредового, психотического переноса (если такой термин предпочтительней), где я воспринимался не только как полезный, необходимый, идеализированный аналитик, но и как преследующая кровожадная дьявольская мать или ее посредник. Большую часть времени она пребывала в состоянии ужаса. Важной для данной статьи деталью является то, что ее восприятие своих сновидений также изменилось. Кроме того, что теперь она полностью осознавала, что ее сновидения — это только сны, она больше не чувствовала себя зрительницей в театре и не была пассивным наблюдателем отдаленных событий. Вместо этого она ощущала себя их участницей, была почти ошеломлена событиями и образами сновидений и зачастую яростно с ними боролась. Все же иногда ее там было две, но обе принимали активное участие в происходящем. Временами ощущения от происходящего во сне вызывали такую панику, что она просыпалась в состоянии тревоги. Таким образом, внутрипсихические и межличностные изменения, произошедшие в переносе, отразились в изменениях восприятия сновидений. Отколовшиеся, отрицаемые аспекты уже больше не про-

[182]

ецнровались вдаль, а принимались обратно, но не полностью, а в отношения трансфера, а переживаемые борьба и тревога представляли ее страх оказаться разрушенной, в особенности своими дьявольскими, убийственными импульсами. В клиническом отношении теперь она принимала большее участие в работе над сновидениями и активно использовала их, чтобы понимать свое состояние. В течение нескольких месяцев данный период был пройден, и мы вступили в третью фазу — фазу невроза переноса. К этому времени она стала почти целостной личностью с довольно устойчивым восприятием реальности. Эксцентричные фантазии и деперсонализация исчезли, пациентка хорошо осознавала свое «я» и могла переносить умеренно депрессивные ощущения. Нам осталось решить проблему расстройства мочеиспускания и сексуальных запретов. И снова изменилось ее восприятие сновидений. Эго больше не было ими ошеломлено, теперь ее реакции были такими же, как и у большинства людей. Данный тип восприятия я описывал в начале статьи. Она наблюдала, оказывалась преследуемой или свободной, была взволнована, но ее ощущения не ограничивались каким-нибудь одним-единственным типом. В целом ее восприятие было восприятием удовлетворительного, соучаствующего типа. Таким образом, теперь ее отношение к своим сновидениям, как показывал трансфер, включало новую интеграцию эго с усовершенствованным функционированием — как в интрапсихической, так и в межличностной сферах.

Эти наблюдения демонстрируют то, что уже хорошо известно: тесную связь психического функционирования и межличностных взаимоотношений. Восприятие сновидения (интрапсихическая функция) отражает состояние трансфера, межличностную функцию, интерпретация любой из них оказывает влияние и на другую, в результате чего обе постепенно изменяются. С точки зрения клинической практики, эти изменения в восприятии сновидений служат еще одним индикатором успешности психоанализа — с точки зрения способности эго к интеграции. Это дополняет другой показатель изменения сновидений: наблюдение символических перемен в явном их содержании.

[183]

До сих пор три описанные стадии я наблюдал у двоих пациентов. У остальных я видел лишь первую и третью стадии; периода «ошеломления эго» не было. Это может означать либо то, что все три стадии характерны лишь для некоторых пациентов с психопатологией особого рода, либо то, что по рассказам других пациентов я не мог распознать второй стадии. Обычно я встречал эти явления у тяжелых истерических, фобических и пограничных шизоидных личностей, излишне активно использовавших механизмы расщепления, отрицания и проекции.

Понятие экрана сновидения, впервые предложенное Левиным (Lewin, 1946), хорошо применимо к восприятию сновидений в первой фазе. Он полагал, что все сновидения проецируются на экран, иногда видимый, и интерпретировал экран как символ сна и слияния эго с грудью в уплощенной форме, к которой бессознательно приравнивается сон. Он считал, что зрительные образы сновидения представляют желания, способные нарушать состояние сна. Ч.Райкрофт (Rycroft, 1951) полагал, что экран сновидения присутствует не во всех сновидениях, а встречается лишь в снах пациентов, вступающих в маниакальную фазу. Оно символизирует маниакальное чувство экстатического слияния с грудью и отрицание враждебности по отношению к ней. Я согласен с Райкрофтом в том, что экран сновидения присутствует не во всех снах и что он может символизировать слияние с грудью и отрицание враждебности к ней, но в отношении маниакального чувства экстатического слияния я не так уверен. У моей пациентки эти сновидения наблюдались задолго до начала анализа, и я не мог обнаружить никакого аффекта, предполагавшего что-либо похожее на экстаз. Я бы хотел постулировать представление о том, что, наряду со слиянием и отрицанием враждебности к груди, экран сновидения репрезентирует также желание иметь мать (грудь), которая может вытерпеть, вместить в себя проекции и позаботиться о нежелательных (а потому проецируемых) аспектах «я».

Как я упоминал выше, вторая фаза, где восприятие «я» в сновидении ошеломляет, представляет собой возвращение этих нежелательных проецируемых аспектов к эго и пере-

[184]

ворот в сознании, произошедший в борьбе за них и против них. Борьба разворачивается в переносе. В третьей фазе «я» было уже в известной мере целостным, и потому восприятие сновидения соответствовало таковому вполне целостной личности, то есть среднего здорового или не слишком невротического человека.

У Шеппарда и Саула (Sheppard, Saul, 1958) несколько отличный подход к этому явлению. Они использовали явное содержание сновидений для изучения активности эго, в особенности его бессознательных аспектов. Эти авторы выделили десять категорий эго-функции и подразделили каждую категорию на четыре подгруппы, представляющие различные степени осознания эго поступающих в него в ходе сновидения импульсов. «Импульсы» определялись как побуждения, стремления к удовлетворению потребностей или другие мотивирующие силы, выраженные на сцене сновидения. Говорилось, что чем больше сновидец представлял свои импульсы как чуждые ему, тем дальше он отодвигал их от своего эго. Так родилась концепция «отдаления эго». Чтобы иметь что-то типа количественной оценки этого аспекта функционирования эго, вторы разработали «систему классификации эго» и продемонстрировали, что эго психотических пациентов обладает большим разнообразием защитных механизмов, используемых в явном содержании снов, чем сознание не-психотически пациентов. Наибольшая степень «отдаления эго» наблюдалась в сновидениях психотических пациентов. Изучив сновидения неизвестных им людей, Шеппард и Саул могли с достаточной степенью точности предугадать: относились ли эти люди к психотическому типу или нет.

Восприятие сновидения моей пациенткой в первой фазе, несомненно, весьма точно представляет эту концепцию «отдаления эго», особенно в той категории, что названа авторами «участием». Но дальнейшее развитие от стадии «отдаления эго» к чувству «ошеломления эго», характерное для моей пациентки, они не описывают.

В заключение данной статьи я хочу лишь заметить, что с увеличением наших знаний об интрапсихическом функционировании и объект-отношениях, значительно расширив-

[185]

ших возможности терапии, роль сновидения и сегодня остается настолько же важной, как в начале столетия.

Список литературы

Lewin, Bertram (1946). Sleep, the mouth and the dream screen. The Psychoanalytic Quarterly 15: 419-34.

Rycroft, C. (1951) A contribution to the study of the dream screen. In Imagination and Reality, London: Hogarth Press, 1968.

Segal, H (1957). Notes on symbol formation. Int. J. Psycho-Anal. 38: 391-7.

Sheppard, E. and Saul, L.L. (1958) An approach to a systematic study of ego function. Psychoanal. Q. 27, 237-45.

8. НЕКОТОРЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ ПО ПОВОДУ АНАЛИТИЧЕСКОГО ВЫСЛУШИВАНИЯ И ЭКРАНА СНОВИДЕНИЯ

ДЖЕЙМС ГЕМАЙЛ

βοής δε της σης ποιος ουκ εσται λιμην ποιος κιθαιρθν ουχί συμφωυος τάχα¹

Пациенты, сообщающие, что годами не видят сновидений, интересуют меня уже более двух десятков лет. Это явление встречается в широком клиническом диапазоне (скорее, в характерологическом, чем в невротическом или психотическом), простирающемся от шизоидной личности до внешне нормальных людей, последние зачастую исключительно практичны в жизни. Марти и де Мьюзан (Маrtу и dе М'Uzаn, 1963) подчеркивают, что многие из числа их пациентов с серьезными психосоматическими нарушениями либо не видели сновидений, либо не могли их пересказать, или же, пересказав, не могли представить к ним ассоциаций. У некоторых хронических депрессивных пациентов эта проблема зачастую довольно быстро исчезает, иногда даже просто при направлении на консультацию, или после того, как на первом же сеансе они понимают, что их выслушивает некто, проявляющий участие, или с «вовлечением в психоанализ». Для одной депрессивной женщины «мертвое зер-

[188]

кало» в первом сновидении стало ее отражением в руках своей матери.

Однако наиболее показательной для демонстрации постепенного построения пригодного к правильному употреблению экрана сновидения в ходе аналитического процесса оказалась работа с молодым человеком двадцати с лишним лет, выраженным шизоидом. Этот пациент страдал от устойчивого «навязчивого» образа Я, злоупотребляя механизмом проективной идентификации, результатом чего была потеря важных частей личности и оскудение внутренней психической жизни (Klein, 1946).

Некоторые аспекты истории болезни и аналитический процесс, предшествующий первому сновидению

Придя на консультацию, доктор Б. бесцветным и монотонным тоном пересказал скучную историю болезни, как если бы он представлял случай какого-то другого человека. На консультацию его направил психиатр, лечивший его отца, хирурга, по поводу рецидива депрессивных состояний. Доктор Б. подумывал о разводе, однако ощущал полное бессилие из-за колебаний и неспособности предпринять реалистичные шаги. Кроме того, он не мог найти в себе ни сил, ни желания написать диссертацию, необходимую для официального подтверждения медицинской степени. Он полагал свою эмоциональную тупость и недостаток эффективности («моя британская флегматичность») врожденной. Однако мне стало ясно, что здесь большое значение сыграл его выбор жены — женщины красивой, но эпилептического склада, с истерическим и импульсивным характером. Он бессознательно искал в ней отсутствовавшие у него самого эмоции. Тем не менее, брак его не удался, главным образом, потому, что он не мог выносить ее драматического поведения, сильного желания любви и потребности в ласке.

[189]

Хотя внешне он был привлекателен, лицо его оставалось неподвижным, вызывая в памяти образ безжизненной пустыни. Но где-то далеко в глубине просматривались психические землетрясения, отголоски которых были настолько слабыми, что для их обнаружения требовался сейсмограф. Мне пришлось спросить его о матери, и он описал ее глубоко одержимой, озабоченной чистотой своей мебели (которую нельзя было переставлять) и своих детей, а также их хорошим поведением. В ходе расспросов он признался, что у него есть сестра, моложе его на один год, но при этом утверждал, что она ничего не значит для него. Спустя несколько месяцев он упомянул, что в детстве сестра серьезно страдала анорексией, сопровождавшейся хронической рвотой, и опасность смертельного исхода служила причиной постоянных родительских забот и тревог.

После того, как я согласился пройти с ним курс психоанализа, он добавил, что очень стесненно чувствует себя в кафе и даже не может подойти к стойке и заказать себе выпить; кроме того, его голос стал таким слабым, что знакомые перестали обращать внимания на то, что он говорит. В течение первых месяцев анализа я вынужден был пододвигать кресло поближе к кушетке и наклоняться, чтобы услышать его, и отыскивать представляющие для меня интерес моменты в его однообразной, нечленораздельной речи.

Примерно после двух месяцев представления материала без признаков спонтанности или тревоги, но отличающегося холодной и сдержанной вежливостью, однажды он с ледяной и издевательской враждебностью очень громко сказал мне, что я точно такой, как его отец. У отца было очень много книг, а он как раз заметил мою полную «Британскую энциклопедию». Мы совсем не могли обсуждать то, что было важным для него. Он утверждал, что его отец интересовался только историей и архитектурой Ассирии и Вавилонии, всегда готов был читать ему лекции на эту тему, не осознавая, что эти вопросы совершенно не интересуют сына. Однажды, после короткого периода такого враждебного и несколько параноидного отцовского трансфера, он неожиданно сказал, что удивлен тем, что считает меня похожим на своего отца, поскольку с изумлением обнаружил, что я внима-

[190]

тельно прислушиваюсь ко всему, что он говорит, а это означает искренний интерес к нему и его проблемам. Однако этот прилив положительных эмоций очень быстро испугал его, и вскоре он снова вернулся в свое тусклое «я».

Постепенно я начал осознавать, что важные части его личности были не с ним, когда он находился на сеансе со мной. Описание плохого состояния его автомобиля, едва способного передвигаться, позволило мне понять, что автомобиль представляет неосознаваемую депрессивную часть его личности. Пациент не мог предпринять необходимые для развода шаги главным образом потому, что важные инстинктивные части его личности представляла его жена. С одной стороны, он хотел избавиться от них, с другой — бессознательно боялся разлучиться с существенными аспектами Я. Эпилептические припадки и истерические кризисы жены представляли его неконтролируемую часть, пугающую и психотическую, поэтому сознательное желание (без чувства вины) смерти жены было связано со стремлением покончить с этой спроецированной на нее частью самого себя.

Потом он вспоминал свою юность. Из-за депрессивного страха родителей перед бедностью зимой, для экономии тепла, ему приходилось жить в одной комнате с сестрой. Он старался не смотреть, как она раздевается и выходил из душевного равновесия от малейшего сексуального ощущения или мысли. Но он часто наблюдал, как раздевается девушка в доме, расположенном напротив,и удивлялся, почему это так важно для него, ведь практически он не мог ничего видеть. Впервые за время анализа в его голосе прозвучал призыв о помощи или понимании. Я предположил, что один из аспектов² его поведения представлен стремлением сохранить активную сексуальность посредством перенесения ее на объект, находящийся на значительном расстоянии; ибо в той ситуации, когда он жил в одной комнате с сестрой, он ощущал необходимость подавить свою сексуальность — и таким образом подавить жизненно важную часть самого себя. С этого момента его отношение ко мне и к психоанализу стало намного более живым.

[191]

Первое сновидение

Вскоре он рассказал о визите своих родителей. Прежде он представлял их утомляющими и скучными. На этот раз он рассказал, что мать привезла ему торт, который испекла сама. Во время следующего сеанса в нем проявлялась большая радость жизни, с некоторыми признаками теплоты и благодарности по отношению к матери. Казалось очевидным, что подаренный торт вместе с проделанной аналитической работой внесли свой вклад в формирование хорошего внутреннего представления о любящей матери, связанной с доброй кормящей грудью. Но когда я предложил это в качестве интерпретации, он снисходительно рассмеялся и заверил меня (как иностранца), что во Франции в том, что приезжающие из провинции в Париж матери везут своим, даже взрослым, детям торт, нет ничего особенного. Тем не менее, на следующем сеансе он рассказал о своем первом в психоанализе сновидении, очень его удивившем, так как уже многие годы у него не возникало даже ощущения, что ему что-то снилось.

Он находился в фойе кинотеатра, но не решался зайти и посмотреть фильм. Пока он колебался, к нему подошла женщина, встала перед ним на колени, сняла ему брюки, взяла пенис в рот и начала страстно сосать. Он получил некоторое удовольствие, но, главным образом, удивлялся страстному нетерпению девушки. Окружающие люди видели все это, но особого интереса не проявляли.

Первые ассоциации были связаны с психоанализом — с его склонностью оставаться перед комнатой для психоанализа, не решаясь пройти вперед и посмотреть фильм о своей внутренней жизни. Мы пришли к пониманию, что девушка (символизирующая аналитика, но также и сестру) представляла его собственные страстные желания, тогда как

[192]

их объект, пенис-грудь, принадлежал ему. Множество подразумеваемых ассоциаций появилось уже в переносе, и я был поражен богатством ассоциаций на этом и последующих сеансах.

Примерно треть психоанализа этого пациента можно считать связанной с его сновидением. Однако из этого сложного материала я выделю только одну тему — его пассивную фемининность. Требовалась ее дифференциация, чтобы нормальная восприимчивость могла сменить агрессивный, сильно контролирующий аспект, мешающий становлению нормальной женской позиции (Klein, 1932), а также ее интеграции (Begoin и Gammill, 1975; David, 1975). Эта интеграция, необходимая для полного восприятия самого раннего, преимущественно орального варианта Эдипова комплекса, как в прямой, так и в инвертированной формах, осуществляется в результате успешного развития депрессивной позиции. Результирующая ранняя идентификация с отцовским пенисом представляется необходимой для адекватного функционирования экрана сновидения. Идентификация в более позднем детском психоанализе наблюдается с рукой, двигающей игрушки по поверхности стола, или рисующей³.

Обсуждение

Тезис Левина (Lewin, 1946) о том, что экран сновидения связан с еженощным сосанием груди перед отходом ко сну, с ее трансформацией из выпуклой формы в уплощенную поверхность, представлял теоретический интерес, но возникал вопрос его клинического значения и использования. В нем содержался важный намек: «Спящий идентифицировал себя с грудью, поглощал и удерживал все части самого себя, не появляющиеся или не символизируемые в явном содержании сновидения». Позднее Левин (Lewin, 1955) заявляет: «Мы знаем, что сновидение — это исполнение желания и коммуникация...» и явный текст сновидения совпадает с открытым аналитическим материа-

[193]

лом, а выраженные в явной форме латентные мысли становятся предсознательными. Формирование сновидения можно сравнить со «становлением психоаналитической ситуации». Он также предполагает, что содержание пустого сновидения выражает «сильные, примитивные, непосредственные переживания ребенка в ситуации кормления, включая сон у груди» [курсив мой].

В отношении клинического материала я хочу подчеркнуть несколько моментов. Чтобы уловить даже малейшие признаки аффекта и материала, связанного с остатками подлинного личного «я» моего пациента, необходимо было проявить максимум внимания. Существенно важным было не только принять от пациента выражение сильной враждебности, но и суметь удержать проекцию образа ненавистного отца, пробудившегося в ходе аналитического процесса. Позднее стало очевидно, что его отец, поглощенный нарциссическим интересом к книгам, охватывал и образ матери, укрывшейся за своими обсессивными защитами, опасающейся встречи с сильными (в прошлом) чувствами любви и ненависти моего пациента и его отчаянием.

Но в равной степени было важно суметь принять проекцию хорошего, даже идеализированного родителя, вмещающего в ходе первоначальной фазы анализа проецируемые хорошие части «я» пациента. Кляйн (Klein, 1946) подчеркивала: «Проекция хороших чувств и хороших частей «я» на мать существенно необходима для способности младенца развить позитивные объектные отношения и интегрировать свое эго». Депрессивная мать или отец из-за чувства вины неспособны адекватно принять этот существенно важный вклад в восприятие их как хороших и любящих родителей. Обсессивные защиты также мешают способности принимать и иметь дело с внезапными флуктуациями между сильной примитивной любовью, связанной с идеализированными проекциями, и гневом и деструктивной ненавистью, связанными с проекциями преследования.

По мере роста уверенности пациента в моей способности вмещать его проекции у него уменьшалась необходимость подавлять свой внутренний мир и ощущения или проецировать их в иное место. Было важно помочь ему ло-

[194]

кализовать части его «я»⁴, проецируемые им на других людей или вещи (его жена и автомобиль), и понять причины этих проекций. Чтобы собрать эти рассредоточенные части в трансфере, требуется значительное время.

Бион (Bion,1962, 1963) и другие, продолжившие работу Кляйн (например, Segal, 1964, в отношении развития фантазии), подчеркивали значение нормальной проективной идентификации как самой ранней коммуникативной формы психического отношения ребенка к матери. Ввиду того⁵ необходимо, чтобы мать была способна принять проекции его примитивных частей, чувств и тревожных ситуаций, вместить их в себя, дабы интуитивно понять, а затем соответствующим образом ответить на них заботой, любовью и пониманием. При нормальном развитии ребенок постепенно идентифицируется с этими материнскими функциями. В качестве одного из элементов такой способности материнской трансформации Бион (Bion, 1962) выделяет необходимость того, что он называет «материнскими мечтаниями»⁶ и что, вероятно, можно считать аналогичным «свободно плавающему вниманию» аналитика по отношению к пациенту.

Однако вернемся к клиническому материалу. В предшествующих первому сновидению сеансах можно выделить следующие решающие шаги: (1) интерпретация вынесения пациентом на расстояние своей либидной, жизненно важной части самого себя, результатом которой явилось возвращение ее аналитиком; (2) визит матери, привезшей торт, очевидно интроецированный в своем символическом значении; (3) моя интерпретация, связывающая это современное событие, текущий трансфер и прошлое. Айзек Элмхерст (Isaacs Elmhirst, 1978) продемонстрировал, как можно связать успешность изменчивой интерпретации с работой Биона и Бика (Bion и Bick,1968).

В моем случае, когда я мог следить за процессом постепенно, первое сновидение появилось после материала, свидетельствующего об интроекции хорошей груди, и всегда прямо или косвенно связанного с трансфером. Однако хорошая грудь связывалась не только с источником хорошего питания, но также и с источником понимания, что свиде-

[195]

тельствовало о ее способности вмещать («туалетная грудь», описанная Мельтцером (Meltzer, 1967)). В первые годы жизни мать, главным образом, воспринимается как грудь, а ее понимание преимущественно передается ее манерой кормления, лаской и держанием своего ребенка на руках (Winnicott, 1960).

Хотя Левин (Lewin, 955) сформулировал положение об интроективной идентификации с грудью только при образовании экрана сновидения, он предоставляет свидетельства проективной идентификации при пробуждении «трансферентных высказываний у пациентов, выражавших свое до-Эдиповое желание спать у груди через фантазии, в которых они занимали то же самое место, что и аналитик, как если бы могли войти прямо в него или пройти через него. Это необычное размещение аналитика: ему отводится место самого сна».

Кляйн (Klein, 1946) подчеркивала значение интернализированной хорошей груди как «фокальной точки эго ... определяющей построение эго». В своей работе, явившейся крупным вкладом в психоаналитическую теорию сновидения, Фейн и Девид (Fain и David,1963) обсуждают вопрос о том, что способность к богатому развитию жизни в сновидениях является отражением «тесного контакта с объектом, доступным для ребенка, введенным в его концептуальный мир ... передавая ему способность [к развитию] ... так страстно желаемую». В противоположность этому, при серьезных психосоматических случаях со скудными сновидениями и недостаточно активными фантазиями, Марти и др. (Marty et al.1963) отмечают «отсутствие ссылки на живой внутренний объект». Фейн и Девид (Fain и David, 1963), по-видимому, разделяют мою точку зрения в отношении того, что развитие жизни в сновидении сопутствует течению аналитического процесса при удовлетворительном психоанализе:

«Каждый момент либидного развития объясняется акцентуацией структурных аналогий между эмоциональной атмосферой сеанса и тем, что проявляется в сновидениях, пересказанных в ходе этого сеанса. Соответственно,

[196]

сновидения уже не кажутся инородными телами, а, напротив, гармонируют с ним. Этому состоянию способствует и активирует его постоянное присутствие психоаналитика в концептуальном мире пациента»

(с.249).

Левин (Lewin, 1946) предположил, что экран сновидения включает кожное (тактильное) дополнение, важность которого показана в исследованиях Бика (Bick,1968). От многих авторов мы знаем, что на протяжении периода преобладания орального либидо грудь психически ассоциируется и даже ассимилирует некоторые аспекты отношения ребенка к матери. В выражении лица и в глазах матери⁷ребенок начинает видеть некоторые признаки влияния своих проекций; он может чувствовать, как ее тело и кожа относятся к его собственным и реагируют на них. Таким образом, он выступает свидетелем некоторых трансформаций, осуществляемых матерью с его примитивными коммуникациями, а также приемником ее реакций.

В этом свете интернализация груди вместе со всеми выражаемыми ею материнскими частями и функциями имеет первостепенное значение, так как позволяет начать внутренний «диалог» с первым интернализированным объектом любви ребенка. Поэтому я полностью согласен с Канзером (Kanzer,1955): «Таким образом, спящий никогда не бывает одинок в полном смысле слова, он спит со своим интроецированным хорошим объектом. «Экран сновидения» является следом и свидетельством партнера по сновидению». Он также подчеркивает значение внутренней коммуникации в ходе сновидения и той точки зрения, что объектные отношения являются «элементарными единицами психики — структурно, динамически и экономически». Однако он не связывает внутреннюю коммуникацию с проективной идентификацией, как было ранее предложено мною (1970).

В перспективе, которую я пытался разработать, сновидец будет иметь внутреннее психическое пространство, получаемое из своего самого первого объектного отношения, в (на) которое он на регрессивном языке зрительных образов⁸ может проецировать представления своих желаний и

[197]

конфликтов и надеяться, что его желания будут исполнены, а тревога облегчена интернализированной материнской грудью, как в раннем детстве. Но такое внутреннее удовлетворение часто бывает незавершенным, и поэтому существуют части сновидца, которые, выражаясь словами Левина, «появляются (и должны появляться) обрисованными или символизированными в явном содержании сновидения»; и всегда существует какое-то желание (часто подавляемое страхом, чувством вины или стыда) рассказать запомнившееся сновидение другому человеку. Гермина Гуг-Гельмут (Von Hug-Hellmuth,1921) отмечала, что, даже несмотря на скрытое недоверие ребенка, «его первая позиция в начале лечения является, главным образом, сильным положительным трансфером, благодаря тому, что аналитик, сочувственно и спокойно выслушивая, реализует скрытый идеал отца или матери!" [Курсив мой]. Таким образом и в этой сфере мы видим комплементарность взаимодействий внутреннего и внешнего миров.

Фрейд (1926) пишет: «внешняя (реальная) опасность должна быть интернализирована, чтобы стать значимой для эго». Мне представляется, что работа Фрейда косвенно, а работа Кляйн прямо подразумевают, что любая эмоционально важная ситуация должна быть интернализирована, (в том числе представлена в сновидении), чтобы стать «значимой для эго». Но значимость для эго, кроме того, подразумевает комплексное развитие способности мыслить, которую Бион называет альфа-функцией; с ее помощью события, затрагивающие личность, трансформируются в «мысли сновидения», центральное необходимое условие мышления. Бион (Bion,1962) пишет: «Если пациент не может трансформировать свои эмоциональные переживания в альфа-элементы, он не увидит сновидения; альфа-функция трансформирует чувственные впечатления в элементы, напоминающие зрительные образы и фактически идентичные с ними». Он также говорит (1963): «С точки зрения значения, мышление зависит от успешной интроекции хорошей груди, первоначально ответственной за выполнение альфа-функции».

Я хочу подчеркнуть, что стабилизация хорошей внутренней груди требует длительной проработки депрессивной

[198]

позиции (Meltzer, 1967). За первый длительный летний отпуск мой пациент регрессировал до своего предшествующего шизоидного состояния и временно утратил способность видеть сновидения. Потребовалось несколько недель аналитической работы, чтобы восстановить эту функцию, впоследствии оставшуюся ненарушенной. Хотя оставалось еще много работы для развития депрессивной позиции, в целом можно сказать, что хорошая внутренняя грудь в своем «экране сновидения» и взаимосвязанные «альфа-функция» и структурные, динамические и экономические роли хорошо определились⁹. Вместе с этим отношение пациента к самому себе стало намного более живым и осмысленным, а его аффекты обогатились и приобрели разнообразие. В дополнение к этому улучшились его взаимоотношения с другими людьми, включая аналитическую ситуацию, где более активная воображаемая жизнь также облегчила аналитическую работу.

Резюме

Представлены материалы из психоанализа молодого шизоидного пациента, считавшего, что он многие годы не видит сновидений. Автор, в одном ключе с работой Биона, предполагает, что самый основной аспект аналитического выслушивания аналогичен материнской способности принимать и развивать ранние детские психические коммуникации, преимущественно проективную идентификацию тревожных ситуаций, ошеломляющие позитивные и негативные чувства и психические страдания ребенка. На самой ранней стадии эта материнская способность конкретно представлена материнской грудью и ее внутренним пространством. Вскоре она связывается в психике ребенка с поверхностью материнского лица и пространством головы. Предполагается, что в этом свете интроекция груди придает более богатое и динамичное значение концепции экрана сновидения у Левина как представляющего интернализирован-

[199]

ную грудь. Обозначены определенные области соответствия заключений автора в отношении этого и других пациентов с важной работой французских авторов Фейна и Девида по функциональным аспектам жизни сновидений, а также с идеями Канзера о коммуникативной функции сновидений.

Примечания

¹ В смысле Οιδίπους, Эдип, как «тревожный крик из глубины легких», эти строки принимают более глубокое значение:

Наказан будешь горьким ты изгнаньем. Зришь ныне свет — но будешь видеть мрак. Найдется ли в на Кифероне место, Которое не огласишь ты воплем.

Софокл. «Царь Эдип». В кн.: Софокл, «Трагедии» (Перев. С.В.Шервинского). М., Худ. Лит., 1988. — с. 46. Вспоминается Хор, выделяющий Гору Киферон как «колыбель, кормилицу и даже мать» Эдипа, и то, что «кифара» означает лира, арфа или лютня (Gammill, 1978).

² В этот момент мне показалось очень уместным отразить существование связующего звена между частью его самого и важным объектным отношением, проецируемым куда-то в другое место. Позднее содержание его страсти к подглядыванию и латентного эксгибиционизма стало очень важным для психоанализа.

³ В 1972 г. я не осознавал значения изложенного в этом абзаце для экрана сновидения.

⁴ У нормального сновидца благодаря игре идентификаций (как проективной, так и интроективной, хотя Фрейд не использует эти определения) в тексте сновидения присутствуют различные аспекты «я» (называемого в то время Фрейдом «эго» (Фрейд, 1900: 322-3)).

⁵ Интересующийся этим читатель может обратиться к книгам Биона, опубликованным между 1962 и 1970 г.г., или к недавней книге Мельтцера (Meltzer, 1978), посвященной ра-

[200]

боте Биона. Я могу лишь в общем коснуться здесь этого вопроса.

⁶ «Мечтания являются фактором альфа-функции матери» (с.36).

⁷ На этом примитивной уровне щеки и глаза часто приравниваются к груди и соскам.

⁸ Айзеке (Isaacs, 1952: 104-5) отмечает, что развитие зрительных образов берет свое начало от конкретных внутренних объектов. Впоследствии эти зрительные образы трансформируются в «'образы' в более узком смысле этого слова, в 'представления в психике' ... ».

⁹ Интересно сравнить представленные в этой статье взгляды с теми, что прозвучали в 1975 г. на Лондонском Конгрессе в диалоге об «Изменениях использования сновидений в психоаналитической практике», между Куртисом и Шацем (Curtis и Sachs, 1976).

Список литературы

Begoin, J. and Gammill, J. La bisexualite et le complexe d'Oedipe. Rev. Franc. Psychoanal. 39, 943-56. Bick, E. (1968). The experience of the skin in early object-relations. Int. J. Psycho-Anal 49, 484-6.

Bion W.R. (1962) Learning from Experience, London: Heinemann.

__ (1963). Elements of Psycho-analysis. London: Heinemann Medical Books.

Curtis, Homer and Sachs, David (1976) 'Dialogue on the changing use of dreams in psychoanalytic practice', International Journal of Psycho-Analysis 57: 343-54.

David, C. (1975). La bisexualite psychique. Elements d'une reevaluation. Rev. Franc. Psychoanal. 39, 713-856.

Fain, М. and David, C. (1963) Aspects fonctionnels de la onirique. Rev. Franc. Psychoanal. Supplement 27, 241-343.

Freud, Sigmund (1900) The Interpretation of Dreams, Vols 4 and 5, 1900.

__ (1926). Inhibitions, symptoms and anxiety. SE 20.

Gammill, J. (1970). Commentaire sur The Psychoanalitical Process de D.Meltzer. Rev. Franc. Psychoanal. 34, 168-71.

[201]

__ (1978). Le entraves d'Oedipe et de 1'oedipe. In H.Sxtulman (ed.). Oedipe et Psychanalyse d'Aujourd hui. Toulouse: Privat.

Isaacs, S. (1952). The nature and function of phantasy. In J. Riviere (ed.), Developments in Psycho-Analysis. London: Hogarth Press.

Isaacs Elmhirst, S. (1978). Time and the pre-verbal transference. Int. J. Psycho-Anal. 59, 173-80.

Kanzer, Mark (1955) The communictive function of the dream', International Journal of Psycho-Analysis 36: 260-6.

Klein, Melanie (1932). The Psycho-Analysis of Children. London: Hogarth Press.

__(1946). 'Notes on some schizoid mechanisms', International Journal of Psycho-Analysis 27', 99-110.

Lewin, Bertram (1946). Sleep, the mouth and the dream screen. The Psychoanalytic Quarterly 15: 419-34.

__ (1955) 'Dream psychology and the analytic situation', The Psychoanalytic Quarterly 35: 169-99.

Maerty P. and M'Uzan, М. de (1963) La 'pensee operatoire'. Rev. Franc. Psychoanal. Supplement. 27, 345-56.

Maerty P. and M'Uzan, М. de and David, C. (1963) L'Investigation Psycho-somatique. Paris: Presses Univer. France.

Meltzer, D. (1967). The Psychoanalytical Process. London: Heinemann.

__ (1978). The Kleinian Development. Perthshire; Clunie Press.

Segal, H. (1964). Fantasy and other mental processes. Int. J. Psycho-Anal. 45, 191-4.

Von Hug-Hellmuth, H. (1921) . On the technique of child-analysis. Int. J. Psycho-Anal. 2, 287-305.

Winnicott, D.W. (1960). The relationship of a mother to her baby at the beginning. In The Family and Individual Development. London: Tavistock, 1965.

9. ПЛЕНКА СНОВИДЕНИЯ

ДИДЬЕ АНЗЬЕ

В первом своем значении термин «pellicule» обозначает тонкую мембрану, защищающую и окружающую некоторые органы растений и животных; дополнительное значение этого слова — тонкий слой твердого вещества на поверхности жидкого или на наружной поверхности другого твердого вещества. В своем втором значении «pellicule» — это пленка, используемая в фотографии; то есть тонкий слой, служащий основой чувствительного покрытия для получения отпечатка. Сновидение — это «пелликула» и в том, и в другом смысле. Оно образует защитный экран, окружающий психику спящего и оберегающий ее от латентной активности дневных отпечатков (неудовлетворенных желаний предшествующего дня в сочетании с неудовлетворенными желаниями детства) и от возбуждения тем, что Жан Гулльмейн (Guillaumin, 1979) назвал «ночными отпечатками» (световые, звуковые, температурные, тактильные и кинестетические ощущения, органические потребности, активные во время сна). Этот защитный экран является тонкой мембраной, помещающей внешние раздражители и внутренние инстинктивные побуждения на один и тот же уровень посредством сглаживания их различий (таким образом, это не граница, способная разделить внеш-

[204]

нее и внутреннее, как это делает поверхностное эго); это хрупкая легко разрушающаяся и рассеивающаяся мембрана (отсюда — тревожное пробуждение), недолговечная пленка (она существует, только пока длится сновидение, хотя можно предположить, что ее наличие успокаивает спящего настолько, что, бессознательно интроецировав ее, он регрессирует до состояния первичного нарциссизма, представляющего собой смесь блаженства, снижения напряжений до нуля и смерти, а затем погружается в глубокий, лишенный сновидений сон) (см. Green, 1984).

Кроме того, сновидение — это чувствительная «пелликула», фиксирующая психические образы, обычно зрительные, однако временами с субтитрами или звуковым сопровождением; иногда образы представляют собой неподвижные изображения как на фотографии, но чаще всего они связаны в анимационной последовательности — как в кино или, если использовать самое современное сравнение, как в видеофильме. Здесь активируется одна из функций поверхностного эго, функция чувствительной поверхности, способной фиксировать отпечатки и надписи. В других отношениях поверхностное эго, или, по крайней мере, дематериализованный и уплощенный образ тела обеспечивает экран, на котором во время сновидения появляются фигуры, символизирующие или персонифицирующие конфликтные психические силы и факторы. Пленка может оказаться дефектной, засветиться, может остановиться катушка, в результате чего сновидение стирается. Если все идет хорошо, то, проснувшись, мы можем проявить пленку, просмотреть ее, смонтировать и даже показать в форме рассказа другому человеку.

Сновидение предполагает наличие поверхностного эго (младенцы и психотики не видят сновидений в строгом смысле этого слова; они не приобрели способность четко различать сон и бодрствование, восприятие реальности и галлюцинации). Напротив, одна из функций сновидения состоит в том, чтобы попытаться восстановить поверхностное эго, — не только из-за опасности разрушений, которой оно подвергается во время сна, но в основном потому, что оно до некоторой степени изрешечено дырами от различ-

[205]

ных воздействий в часы бодрствования. По моему мнению, эта жизненно важная функция сновидения — ежедневного восстановления психической оболочки — объясняет, почему каждый или почти каждый человек каждую или почти каждую ночь видит сны. Хотя в первом варианте теории психического аппарата Фрейда эта функция опущена, во втором она косвенно подразумевается. Ниже я попытаюсь пояснить ее.

Возврат к теории сновидений Фрейда

Побуждаемый своей пылкой дружбой с Флиссом и окрыленный открытием психоанализа, Фрейд между 1895 и 1899 г.г. интерпретирует сновидения как иллюзорные исполнения желаний. Он распределил выполняемую сновидением психическую работу по трем уровням, впоследствии составившим для него психический аппарат. Он сделал вывод, что бессознательная активность ассоциирует представления и аффекты с инстинктивными импульсами и таким образом делает эти импульсы воспроизводимыми. Предсознательная активность связывает словесные представления и защитные механизмы с предметными и эмоциональными образами, формируя из них символические конфигурации и компромиссные образования. И наконец, система сознательного восприятия, переносящая во время сна свою деятельность с проградиентного моторного полюса на ретроградиентный полюс перцепции, галлюцинирует эти конфигурации столь отчетливо, что они становятся иллюзорной реальностью. Работа сновидения достигает своей цели, когда ей удается преодолеть следующие друг за другом барьеры двух цензур: один — между бессознательным и предсознанием, второй — между предсознательным и сознанием. Поэтому ее могут постигнуть два типа неудач. Если маска, под которой скрывается запретное желание, не обманывает вторую цензуру, человек просыпается в тревоге. Если бессознательные представления действуют в обход предсознатель-

[206]

ного и попадают сразу в сознание, результатом является pavor noctumus или ночной кошмар.

Когда Фрейд разрабатывал вторую модель психического аппарата, у него не было времени переработать всю теорию сновидений с новой точки зрения, и он удовлетворился пересмотром лишь некоторых моментов. Однако эти изменения все же ведут к более полной систематизации.

Сновидение реализует желания ид, при условии, что сюда входит весь диапазон побуждений — сексуальных, аутоэротических, агрессивных и самодеструктивных — расширенный Фрейдом при разработке второй модели. Сновидение реализует эти желания в соответствии с принципом удовольствия, управляющим психическим функционированием ид и требующим немедленного, безусловного удовлетворения инстинктивных требований; оно также подчиняется стремлению подавленного материала вновь вернуться в сознание. Сон реализует желания суперэго: если некоторые сновидения в большей степени представляют удовлетворение желаний, то другие скорее осуществляют угрозы. Сновидение выполняет желание эго, то есть желание спать, и делает это как слуга двух господ, предоставляя воображаемые удовлетворения одновременно ид и суперэго. Сновидение также реализует желание, относящееся к тому, что некоторые последователи Фрейда назвали идеальным эго: желание восстановить примитивное слияние эго и объекта, вернуть блаженное состояние внутриматочного органического симбиоза младенца со своей матерью. Если в бодрствующем состоянии психический аппарат подчиняется принципу реальности, сохраняя границу между «я» и «не-я», между телом и психикой, принимая ограниченность своих возможностей и подтверждая притязания на индивидуальную автономию, то в сновидениях он претендует на всемогущество и проявляет безграничные стремления. В одном из своих коротких рассказов Борхес, описывая город «Бессмертных», изображает их проводящими все свое время в сновидениях. В действительности видеть сон — значит отрицать факт, что человек смертен. Разве можно было бы вынести дневную жизнь без этого ночного убеждения в бессмертии, хотя бы частичного? Во введении к своей второй

[207]

теории психической топографии Фрейд (1920) обсуждает посттравматические сновидения, в которых сновидец повторно переживает обстоятельства, предшествующие несчастному случаю. Это тревожные сновидения, но они всегда прекращаются непосредственно перед воспроизведением самого несчастного случая, как если бы ретроспективно в последний момент его можно было отсрочить или избежать. По сравнению с вышеописанными, эти сновидения выполняют четыре новых функции:

— залечивание нарциссической раны, нанесенной фактом травматического переживания;

— восстановление психической оболочки, целостность которой нарушена травмой;

— ретроактивный контроль обстоятельств, породивших травму;

— восстановление принципа удовольствия в функционировании психического аппарата, регрессировавшего под воздействием травмы до состояния субъекта компульсивного повторения [Wiederholungszwang].

Нельзя ли происходящее в сновидениях людей, страдающих травматическими неврозами, просто считать особым случаем? Или мы имеем здесь дело — по крайней мере, это мое собственное убеждение — с более общим явлением, лежащим в корне всех сновидений и лишь сильнее выраженным в случае травмы? Побуждение как простое давление (независимо от его цели и объекта) неоднократно проникает за психическую оболочку как в часы бодрствования, так и в часы сна. Там оно вызывает микротравмы, которые, перейдя некоторый (качественный и количественный) порог, образуют то, что Масуд Кан (Masud Khan,1974a) назвал «кумулятивной травмой». При этом психический аппарат вынужден, с одной стороны, искать способы избавления от перегрузки, а с другой — пути восстановления целостности психической оболочки.

Из всего диапазона возможных средств наиболее скорыми и часто действующими сообща являются формирование оболочки вокруг тревоги и пленки сновидения [пелликулы]. В момент травмы психический аппарат охватывает волна

[208]

внешних возбуждений, прорывающихся через защитный экран не только из-за своей интенсивности, но и по причине неподготовленности психического аппарата, не ожидавшего такого наплыва; и Фрейд (1920) подчеркивает этот момент. Признаком такого неожиданного прорыва служит боль. Для травмы необходимо выравнивание внутренней и внешней энергии. Конечно же, существуют такие сильные удары, что независимо от позиции субъекта органические нарушения и разрывы поверхностного эго оказываются непоправимыми. Однако, как правило, боль меньше, если прорыв происходит не внезапно и если пострадавшему удается быстро найти помощника, способного отчасти заменить поверхностное эго своим вниманием и ласковой речью. (Я говорю здесь «пострадавшего», имея в виду как нарциссическую, так и психическую рану.) В работе «По ту сторону принципа удовольствия» Фрейд описывает защиту от травмы следующим образом: процессы контр-катексиса мобилизуют внутреннюю психическую энергию, количество которой уравнивает то, что было катектировано извне неожиданными возбуждениями. Эта операция имеет ряд последствий. Первые три из представленного ниже перечня являются экономическими и относятся к типу, интересовавшему Фрейда в первую очередь. Четвертое — топологическое и топографическое; Фрейд лишь чувствовал его значимость, которую мы теперь должны здесь раскрыть.

1 Противной стороной этих контр-катексисов выступает оскудение остальной психической активности, в частности сексуальной и/или интеллектуальной жизни.

2 Если в результате психической травмы наблюдается устойчивое поражение, то риск травматического невроза уменьшается, так как это собирает нарциссические гиперкатексисы поврежденного органа, связывающие чрезмерное возбуждение.

3 Чем выше уровень катексиса и чем больше количество связанной (незадействованной) энергии в системе, тем больше ее способность к связыванию и, соответственно, способность противостоять травме; отсюда построение того, что я называю оболочкой тревоги, последней линии защиты. Тревога через гиперкатексисы своих

[209]

рецепторных систем подготавливает психику, предупреждает ее о возможности травмы и побуждает мобилизовать количество внутренней энергии, по возможности равное внешнему возбуждению.

4 С топографической точки зрения, окруженная и изолированная постоянными контр-катексисами боль травматического прорыва теперь существует в форме бессознательного психического страдания, локализованного и инкапсулированного на периферии «я» (см. явление «склепа», описанное Никласом Абрахамом (Nicolas Abraham, 1978), или понятие «скрытого я» у Винникотта (Winnicott, 1978).

Оболочка тревоги (первая защита, защита посредством аффекта) готовит почву для пленки сновидения (второй защиты, защиты представлением). Разрывы в поверхностном эго, вызванные серьезной травмой или накоплением микротравм, оставшихся от дневного времени, перемещаются работой представления в места, где затем может сложиться сценарий сновидения. Таким образом, разрывы закрываются пленкой образов, преимущественно зрительных. Первоначально поверхностное эго является тактильной оболочкой, обшитой звуковым и обонятельно-вкусовым слоем. Мышечная и зрительная оболочка развиваются позднее. Пленка сновидения представляет собой попытку заменить поврежденную тактильную оболочку зрительной, более тонкой и менее прочной, но вместе с тем более чувствительной: функция защитного экрана восстанавливается минимально, функция фиксации следов и трансформации их в знаки, напротив, усиливается. Каждую ночь, чтобы избежать сексуальных притязаний своих поклонников, Пенелопа распускала сотканный за день саван. Ночное сновдение поступает наоборот: ночью оно вновь связывает те части поверхностного эго, что расплелись днем под воздействием экзогенных и эндогенных раздражителей.

Моя концепция пленки сновидения согласуется с результатами исследования случая крапивницы, опубликованными Саме-Али (Sami-Ali, 1969): наблюдая у одной пациентки чередование периодов вспышек проявления крапивни-

[210]

цы и отсутствия сновидений с периодами отсутствия кожного зуда и появления сновидений, Саме-Али выдвинул гипотезу, что сновидения служат для сокрытия неприятного внешнего вида тела. Я бы перефразировал его следующим образом: иллюзорная пленка сновидения маскирует раздраженное, воспаленное поверхностное эго.

Эти соображения побуждают меня пересмотреть связь между скрытым и явным содержанием сновидений. Как независимо друг от друга отметили Никлас Абрахам (Abraham, 1978) и Анни Анзье (Anzieu,1974), психический аппарат представляет собой структуру, состоящую из нескольких слоев. Действительно, для содержимого нужны контейнеры, и то, что на одном уровне является контейнером, на другом может стать содержимым. Латентное содержание сновидения, ассоциируя требования инстинкта с бессознательными предметными представлениями, служит контейнером для первых. Явное содержание стремится стать образным контейнером латентного содержания. Пересказ сновидения после пробуждения играет роль вербального контейнера явного содержания. Предоставленная аналитиком интерпретация, с одной стороны, отделяет различные слои (подобно тому, как слой за слоем снимается кожура с луковицы), а с другой, — восстанавливает функцию расщепленного эго как контейнера объектных и аффективных представлений инстинктов и травм.

История болезни: Зенобия

Я дал этой пациентке, старшему ребенку в семье, глубоко страдающей от потери своего статуса единственного ребенка, псевдоним Зенобия, в память о прекрасной царице древней Пальмиры Зенобии, свергнутой римлянами.

Первый психоанализ, проведенный коллегой, по-видимому, преимущественно затрагивал Эдиповы чувства, их истерическую организацию, осложнения в любовной жизни и фригидность, уменьшившуюся, но не исчезнувшую.

[211]

Она обратилась ко мне за консультацией, во-первых, в связи с состоянием постоянной псевдо-тревоги, которую не могла подавить со времени первого анализа, и, во-вторых, в связи с устойчивой фригидностью, которую она пыталась сразу и излечить и отрицать, вступая во все более запутанные любовные связи.

Первые недели второго анализа характеризуются сильной трансферентной любовью, или, более точно, переносом на процесс лечения ее первичных заигрываний с мужчинами старшего возраста. Я увидел, что в основе всех этих слишком очевидных попыток обольщения лежит истерическая уловка, однако не сказал пациентке об этом. Она пыталась вызвать к себе интерес и привлечь внимание потенциального партнера, предлагая ему сексуальное наслаждение, тогда как в действительности хотела удовлетворять потребности своего эго, игнорируемые близкими в раннем детстве. Шаг за шагом я показывал Зенобии, что истерические механизмы защищают ее — безуспешно — от дефектов в базисном нарциссическом чувстве безопасности, дефектов, связанных с сильной тревогой по поводу возможной потери материнской любви и с множеством ранних фрустраций. На Зенобию сильно повлиял квази-травматический контраст между этими фрустрациями и великодушием и удовольствием, с которыми мать удовлетворяла ее телесные потребности до рождения соперника-брата.

Обольщающий трансфер исчез, как только Зенобия убедилась, что психоаналитик готов заниматься потребностями ее эго, не требуя взамен награды в виде эротического удовольствия. Одновременно изменилось качество тревоги: депрессивная тревога, связанная с ощущением или страхом потери материнской любви, уступила место тревоге преследования, еще более ранней и страшной.

Возвратившись после проведенных за границей каникул, она рассказала мне о своих очень приятных впечатлениях: о том, что она жила в более просторной, светлой и лучше расположенной квартире, чем та, в которой она живет в Париже. Я понял, что все эти детали отражают развитие ее образа тела и поверхностного эго, но ничего ей об этом не сказал. В целом пациентка стала чувствовать себя в своей

[212]

оболочке более непринужденно и испытывала глубокую потребность в общении, но формирующееся поверхностное эго на данный момент не обеспечивало ее ни достаточным защитным экраном, ни фильтром, позволяющим распознавать происхождение и характер возбуждений. Фактически то, что днем было квартирой мечты, ночью становилось несомненным кошмаром. Там ей не только не снились сновидения, там она даже не могла заснуть; она представляла себе, что в квартиру могут проникнуть грабители. После возвращения в Париж тревога осталась: ей не удавалось как следует выспаться.

Я интерпретировал ее страх перед проникновением грабителей как двусторонний: она боится вторжения извне, вторжения неизвестного мужчины в интимные части тела (страх изнасилования), но боится и проникновения аналитика в сокровенные области психики; ей страшен также прорыв изнутри, прорыв собственных тайных побуждений, главное из которых — бурный протест против фрустраций со стороны окружающих, как в раннем детстве, так и сейчас. Я объяснил Зенобии, что сила ее тревоги представляет собой кумулятивный эффект смешения внешнего вторжения и внутреннего прорыва, а также страха сексуальной и психической агрессии. Эта интерпретация должна была укрепить поверхностное эго в качестве границы, отделяющей внешнее возбуждение от внутреннего, а также связующего звена в рамках одного «я», соединяющего оболочки психического и телесного эго. Результат был немедленным и довольно продолжительным: ее сон вновь стал нормальным. Но тревога, прежде испытываемая в жизни, начала переходить в анализ.

Последующие сеансы характеризовались зеркальным трансфером. Зенобия постоянно требовала, чтобы я говорил, рассказывал о том, что думаю, поддакивал ей и излагал свое мнение о сказанном ею. Это было бесконечное, упорное, почти физическое давление на мой контр-трансфер. Я не мог молчать, ибо она принимала это за агрессивное неприятие, угрожающее уничтожением ее поверхностного эго. Нельзя было и вступать в истерическую игру с переменой ролей, где я становился пациентом, а она —

[213]

аналитиком. Путем проб и ошибок я разработал интерпретационную технику, преследующую двойную цель. С одной стороны, я напоминал или объяснял интерпретацию, предложенную ранее, частично отвечающую притязаниям ко мне, показывая, что я, как аналитик, думаю и как отношусь к тому, что она говорит. С другой стороны, я пытался прояснить значение ее требования; иногда я объяснял, что желание чувствовать отклик на свои слова является выражением потребности увидеть свое отражение в другом, чтобы суметь сформировать свой собственный образ. Я пояснял также, что знание о том, что думает ее мать, на что похожа ее жизнь с мужем, каковы ее отношения с двоюродным братом, предполагаемым любовником и т.д. напоминает ей, Зенобии, ряд болезненных вопросов, в детстве оставшихся без ответов. Иногда я говорил о том, что, засыпая меня градом вопросов, она воспроизводит ситуацию из раннего детства, в которой маленькая девочка не может справиться с градом сыпавшихся на нее вопросов и проблем.

Длительная аналитическая работа позволила ей до некоторой степени выпутаться из страха преследования. Со мной она вновь открывала чувство безопасности, характерное для первого отношения с хорошей материнской грудью, чувство безопасности, разрушенное разочарованием, пережитым, когда эта грудь родила других детей.

Длинные каникулы прошли без осложнений и без какого-либо разрушительного промаха. Когда мы возобновили работу, у нее наступила серьезная регрессия. В течение трех четвертей часа нашего сеанса она опробовала состояние сильного страдания. Она оживляла в памяти всю боль от того, что ее покинула мать. Количество вспоминаемых и перечисляемых ею деталей этого страдания говорит о том, что развитие поверхностного эго продвинулось вперед: она приобрела оболочку, позволяющую удерживать свои психические состояния, а дублирование сознающего эго дало возможность наблюдать за собой и символизировать больные части своей личности. Зенобия сообщала мне различные подробности, в интерпретации я каждый раз сводил их вместе. Во-первых, я объяснял ей, что нужно пережить (а не только понять), какую сильную боль причинила ей утра-

[214]

та материнского внимания после рождения других детей; интеллектуально мы это уже знали, но ей необходимо было заново пережить этот отстраняемый, но глубоко болезненный аффект. Во-вторых, я выдвинул гипотезу, возникшую в ранний период зеркального трансфера: даже когда она была единственным ребенком, общение с матерью было несовершенным; мать не скупилась на еду и физическое внимание, но мало реагировала на внутренние чувства ребенка. В ответ на это Зенобия рассказала мне, что ее мать кричала по малейшему поводу (я предполагаю здесь связь с боязнью шума); на тот момент Зенобия не могла с уверенностью распознать, что исходит от матери, а что зародилось в ней самой; шум выражал ярость, но она не знала, чью. В-третьих, я предположил, что неспособность принять во внимание свои первичные чувства/аффекты/фантазии, несомненно, усугубилась ее отцом, чей ревнивый и вспыльчивый характер моя пациентка с этого момента могла обсуждать открыто.

Этот сеанс отличался затянувшейся интенсивной эмоциональностью. Зенобия рыдала и находилась на грани срыва. Я заранее предупредил о приближении конца сеанса, чтобы она могла внутренне подготовиться к этому. Я сказал, что приветствую ее страдания, что она находится, возможно впервые, в процессе переживания эмоции, настолько страшной, что до сих пор она не позволяла себе испытывать ее, отгораживалась, загоняла внутрь и инкапсулировала на периферии своего «я». Она перестала плакать, хотя, уходя, заметно пошатывалась. Ее эго нашло в этой боли, которую наконец-то она сделала своей собственной, оболочку, усиливающую ощущение целостности и неразрывность своего собственного «я».

На следующей неделе Зенобия вернулась к своим устоявшимся защитным механизмам: она говорила, что больше не хочет испытывать столь болезненных переживаний в анализе. Затем она упомянула, что с момента возвращения домой каждую ночь, практически постоянно, ей снится очень много снов. Но она не собиралась мне их пересказывать. На следующем сеансе она объявила, что решила рассказать мне о своих сновидениях, но из-за того, что их слиш-

[215]

ком много, она разделила их на три категории: типа «королева красоты», типа «boules (шарики)», а третью категорию я забыл, так как не смог в то время все записать, будучи ошеломлен изобилием материала. Сеанс за сеансом она подробно пересказывала свои сновидения по мере того, как они приходили ей на ум. Я был ошеломлен и, отказавшись от попытки все запомнить, понять и интерпретировать, позволил этому потоку захватить себя и увлечь за собой.

В сновидениях первой категории она либо остается собой, либо видит красивую девушку, которую какие-то мужчины собираются раздеть донага под предлогом оценить ее красоту.

Сновидения boules она сама интерпретирует как связанные с грудью или яичками. Вернувшись к ним позднее, она делает вывод, что шарик — это грудь/яичко/голова. Кроме того, здесь она обращается к сленговому выражению «perdre la boule»* (вместо «perdre la tete»**).

Сновидения Зенобии сплетали новую психическую оболочку, способную заменить ее недостаточный защитный экран. Она начала воссоздавать свое поверхностное эго с того момента, как я интерпретировал «акустический страх», подчеркивая допускаемое ею смешение шума, приходящего извне, и шума «изнутри», вызванного отщепившимся, фрагментированным и спроецированным внутренним гневом. Она пересказывала сновидения одно за другим, не останавливаясь и не давая ни времени, ни материала для возможной интерпретации. Она предлагала мне обзор. Если более точно, то у меня сложилось впечатление, что сновидения парили где-то над ней, окружая ее ореолом образов. Оболочка страдания уступила место пленке сновидений, благодаря которой упрочилось поверхностное эго. Ее психический аппарат сумел даже символизировать возрождающуюся активность формирования символов посредством метафоры шарик. Это конденсировало несколько представлений: психическую оболочку в процессе завершения и объединения; голову — или, выражаясь словами Биона, аппарат, ведающий мыслями человека; представление о все-

* Эквивалент русского: «зашли шарики за ролики». — Прим. ред.

** Потерять голову, сойти с ума (φρ.). — Прим. ред.

[216]

могущей материнской груди, затерявшись внутри которой, пациентка до сих пор продолжала регрессивно жить в фантазии; образ мужского полового органа, отсутствие которого причиняло боль после рождения брата, вытеснившего ее с места привилегированного объекта материнской любви. Таким образом, пересеклись два измерения ее психопатологии: нарциссическое и объектное, создав прообраз пересекающихся интерпретаций, чередующихся между вниманием к ее прегенитальным и Эдиповым сексуальным иллюзиям и беспокойством о дефектах и гиперкатексисах (например, обольщающего характера) ее нарциссической оболочки. В сущности, чтобы субъект обрел сексуальную идентичность, должны быть выполнены два условия. Первое является непременным: он должен иметь свою собственную оболочку, в пределах которой действительно может чувствовать себя субъектом, обладающим этой идентичностью. Другое условие подразумевает хорошее узнавание полимофно-перверсных и Эдиповых фантазий, эрогенных зон, спроецированных на этой оболочке и удовольствий, связанных с ними.

Спустя несколько сеансов наконец-то появляется сновидение, над которым можно работать:

Она выходит из дома, и тротуар проваливается у нее под ногами. Виден фундамент дома. Приходит брат со всей своей семьей. Она лежит на матраце. Все спокойно смотрят на нее. Она же, со своей стороны, чувствует отвращение. Ей хочется кричать. Ее подвергают страшной пытке: она должна заняться любовью со своим братом на виду у всех остальных.

Она проснулась, чувствуя себя измученной.

В своих ассоциациях она вернулась к недавнему сновидению о содомии. Тогда она сильно разволновалась и говорила об отталкивающем характере сексуальности в детских впечатлениях и в первых гетеросексуальных взаимоотношениях юности как об отвратительной пытке. «Занимаясь любовью, мои родители походили на животных...». (Пауза.) «Я очень боюсь потерять Ваше доверие».

[217]

Я: «Это тротуар, оседающий под Вами — нависшая над основами угроза. Психоанализ все больше и больше вынуждает Вас осознать избыток сексуального возбуждения, присутствующего с детства, и Вы хотите, чтобы я помог вам сдержать его». Слово «сексуальность» впервые прозвучало в анализе, и употребил его именно я.

Она объяснила, что прожила свое детство и юность в неприятном состоянии странного, постоянного возбуждения, от которого не могла избавиться.

Я: «То было сексуальное возбуждение, но Вы не могли этого понять, потому что никто из окружающих не просветил Вас на этот счет. Кроме того, Вы не могли определить, где Вы чувствуете возбуждение, потому что плохо знали, как устроено женское тело». Она успокоилась и ушла.

На следующем сеансе Зенобия снова представила обильный материал, буквально засыпав меня сновидениями: они лились нескончаемым потоком, было страшно, что я с ним не справлюсь.

Я: «Вы настолько ошеломляете меня своими сновидениями, насколько сами переполнены сексуальным возбуждением».

Наконец Зенобия смогла сформулировать вопрос, который сдерживала с самого начала сеанса: что я думаю о ее сновидениях?

Я объявил, что готов говорить о ее сновидениях здесь и сейчас, ибо люди, окружавшие ее в юности, не ответили на ее вопросы о сексуальности, и с тех пор она ощущает сильную потребность знать, что чувствуют и думают о ее ощущениях другие. Однако я ясно дал понять, что не буду судить ни сновидения ее, ни действия. Ибо не мне решать, например, хорошим или дурным является инцест или содомия. После чего я предложил две интерпретации. Первая пыталась разделить объект привязанности и объект совращения. Собака, которую она обнимала в одном из предшествующих сновидений, была объектом, с которым можно общаться на примитивном, но важном уровне через тактильный контакт, нежность меха, тепла тела, ласки лижущего языка. Эти ощущения благополучия, в которые можно погрузиться, представляют для Зенобии возможность

[218]

чувствовать себя в собственном теле достаточно комфортно для того, чтобы испытать характерное сексуальное женское, хотя и тревожное желание, чтобы в нее вошли. В последнем сновидении с братом животный характер сексуальности имеет иной смысл: она грубая. Зенобия ненавидела брата с рождения, и он отомстит, овладев ею. Это будет чудовищный, животный инцест. Кроме того, он — опытный любовник, который сможет научить ее сексу, как маленькую девочку.

Во-вторых, я подчеркнул Зенобии столкновение сексуальной потребности ее тела, еще полностью не созревшего, с психической потребностью быть понятой. Она отдается грубому сексуальному желанию мужчины как жертва и считает, что это необходимо для привлечения внимания и удовлетворения партнера. Цена удовлетворения собственных эго-потребностей есть его физическое удовольствие, временами гипотетическое, временами невозможное (намек на два типа переживаний, сменяющих друг друга в истории ее сексуальной жизни). Отсюда обольщение, столь очевидное в ее отношениях с мужчинами, игра, в которой она ловит в ловушку только себя. Я напомнил, что первые месяцы психоанализа были посвящены проигрыванию и сведению на нет этой игры.

Психологическая работа, начавшаяся рядом таких сеансов, продолжалась несколько месяцев. После ряда потрясений (в соответствии с типичной для этой пациентки схемой развития посредством ломок и внезапных реорганизаций) она принесла значительные перемены в ее профессиональной и любовной жизни. И лишь позже появилась возможность проанализировать специфический в ее случае прямой прыжок от оральности к гениталъности, минуя анальность.

[219]

Оболочка возбуждения, или истерическая предпосылка любого невроза

Изложенный выше ход событий демонстрирует необходимость как поверхностного эго, так и сопутствующего ощущения целостности и неразрывности «я» не только для принятия сексуальной идентичности и противостояния Эдиповым проблемам, но, в первую очередь, для правильного определения места эрогенного возбуждения. После этого можно определить границы возбуждения и одновременно обеспечить удовлетворительные каналы разрядки, а также освободить сексуальное желание от его роли контр-катексиса ранних фрустраций, возникших из-за потребностей психического эго и тоски по привязанности.

Эта история болезни иллюстрирует также последовательность: оболочка страдания — пленка сновидения — словесная оболочка. Она необходима для построения достаточно вместительного, фильтрующего и символизирующего поверхностного эго у пациентов с фрустрированными потребностями и нарциссическими дефектами. Мы смогли связать бессознательную агрессивность Зенобии к мужчинам со следующими одна за другой фрустрациями, причиной которых были ее мать, отец и, наконец, братья. С развитием поверхностного эго в непрерывную, гибкую и прочную границу побуждения (сексуальные и агрессивные) стали силами, которые она могла использовать, направляя их из определенных телесных зон на более или менее адекватно выбранные объекты ради физического и психического удовольствия.

Чтобы опознать и представить себе побуждение, его необходимо разместить в трехмерном психическом пространстве, локализовать на поверхности тела и почувствовать его как фигуру на фоне поверхностного эго. Сила побуждения ощущается именно потому, что оно обозна-

[220]

чено и очерчено. Эта сила способна отыскать объект и цель и обеспечить свободное и жизненно важное удовлетвоение. У Зенобии наблюдается ряд характерных черт истерической личности. Ее лечение вынесло на передний план «оболочку возбуждений», если использовать выражение, придуманное Анни Анзье. Не умея построить для себя психическую оболочку из передаваемых матерью сенсорных сигналов (существовало, в частности, серьезное расхождение между теплом тактильного контакта с матерью и грубостью издаваемых ею звуков), Зенобия попыталась заменить поверхностное эго оболочкой возбуждения, агрессивными и сексуальными побуждениями. Эта оболочка была следствием интроекции любящей и поощряющей матери периода кормления и смены пеленок. Таким образом «я» Зенобии окуталось поясом возбуждений, прочно закрепившим в ее психическом функционировании двойственное присутствие матери, одновременно внимательной в уходе за ребенком и не чуткой к его инстинктивным желаниям. Но мать, стимулирующая тело дочери, разочаровывает вдвойне, ибо неадекватно реагирует на психические нужды ребенка. Она резко прекращает физические возбуждения, когда чувствует, что они слишком долгие или слишком приятные, сомнительны или просто обременительны для нее: как это ни парадоксально, но мать раздражается именно из-за того, что сама сделала, и наказывает ребенка, а тот впоследствии чувствует себя виноватым. Последовательность «удовлетворение — разочарование» разворачивается на уровне сильного, но не достигающего разрядки побуждения. Анни Анзье считает, что такая психическая оболочка физического возбуждения не только характеризует поверхностное эго при истерии, но является общей для всех неврозов истерической предпосылкой. Вместо того, чтобы обмениваться знаками, составляющими первую сенсорную коммуникацию и основу последующего взаимопонимания, мать и ребенок обмениваются только возбуждениями в обостряющемся процессе, который всегда плохо заканчивается. Мать разочарована, что ребенок не приносит ей того удовольствия, какое она ожидала, а ребенок

[221]

разочарован вдвойне тем, что служит причиной разочарования матери, и продолжает нести тяжелый груз неудовлетворенного возбуждения.

Я бы добавил, что эта истерическая оболочка искажает третью функцию поверхностного эго, инвертируя ее. Вместо того, чтобы нарциссически укрыться защитным экраном, истерик счастливо живет в оболочке эрогенного и агрессивного возбуждения до тех пор, пока сам не начинает страдать, винить других в своем состоянии, негодовать и пытаться втянуть их в повторение этой игры по кругу, где возбуждение порождает разочарование, а последнее, в свою очередь, возбуждает. В своей статье [«Недовольство и истерик» Масуд Кан (Masud Khan, 1974b) дает прекрасный анализ такой диалектики.

Список литературы

Abraham, Nicolas (1978) L'Ecorce de le noyau, Paris: Aubier-Montaigne.

Anzieu Annie (1974) 'Emboîtements', Nouv. Rev. de Psychanal, 9-57-71.

Freud, Sigmund (1920) Beyong the Pleasure Principle, Standard Edition of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud, SE 18.

Р.п. Фрейд 3. По ту сторону принципа удовольствия. — М.: Прогресс, 1992. — 569 с.

Green, A. (1984) Narcissism de vie, Narcissism de mort, Paris: Editions de Minuit.

Guillaumin, J. (1979) Le Rêve et le moi, Paris: Presses Universitaires de France.

Khan, Masud (1974a) The Privacy of the Self, New York: International Universities Press.

__ (1974b) 'La Rancune de l'hystérique'; Nouv. Rev. de Psychanal., 10: 151-8.

Sami-Ali, M. (1969) 'Etude de l'image du corps dans l'urticaire', Rev. franc. Psychanal.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ПРИСПОСАБЛИВАЮЩЕЕСЯ ЭГО И СНОВИДЕНИЯ

Главы этой части книги отражают становление эго-психологии, пути ее развития и образования новых течений, главным образом в Америке. Основной темой является адаптивная функция эго и ее проявления в сновидении, независимо от того, рассматривается ли адаптация с точки зрения классического структурного конфликта и компромисса или как сохранение личностной идентичности в рамках эго-психологии.

Очерк Спаньярда (Spanjaard, 1969) продолжает ход размышлений Э.Эриксона, рассматривая противоречивые сообщения Фрейда относительно явного (манифестного) содержания сновидения и доказывая его интегральное значение для сновидца. Он пишет: «Практически у всех наших пациентов встречаются сновидения, в которых конфликт выражается в явном содержании». Кроме того, говоря о сновидениях, истолкованные Фрейдом, он отмечает постоянное присутствие адекватного эго или ощущения самости, используемое им в интерпретациях. Выделение самости в сновидениях позднее развивается Кохутом и его последователями и является важным направлением в развитии психоанализа. Гринберг и Перлман, описывая психоанализ в лаборатории по изучению сна, придают еще больший вес манифестному содержанию, обнаруживая в материале сновидения открытые связи с эмоционально значимыми переживаниями, включая материал трансфера из психоанализа субъекта.

Блестящая и многоапектная статья Сесиль де Монжуа «Сновидение и организующая функция эго» описывает сновидение как временную диссоциацию, способствую-

[224]

щую подчинению или реинтеграции потенциально травматического или ошеломляющего эмоционального переживания. Хотя концептуализации выполнены в традиции эго-психологии, ее трактовка сновидения частично совпадает с положениями «Сновидения как объекта» у Понталиса. Оба автора используют понятие переходного объекта по Винникотту, и де Монжуа искусно влетает его в канву эго-психологии. Воодушевленная концепцией «регрессии, работающей на эго» Криса, а также интересом Хартмана к организующей функции эго, она находит широкий диапазон адаптивных возможностей даже у всесильной символизации.

Последняя глава этого раздела представляет собой развитие концептуализации «сновидений состояния самости» Кохута, в которой задача манифестных образов сновидения — придавать форму и тем самым связывать невыразимую тревогу, вызванную угрозой разрушения цельной личности. Этвуд и Столороу, описывая функцию сновидений как поддержку структуры индивидуального представления о мире, делают общие выводы из концептуализации Кохута. Сновидение упрочивает эту структуру посредством «навязываемой» формы знания, галлюцинаторной яркости образов сновидения. Выделенные Кохутом «интенсивные сновидения» понимаются как усиление этого процесса, конкретность необычным образом связывается с поддержкой организации. Авторы утверждают, что такие образы действуют как искаженные предписания укрепить убеждение в «реальности существования». В представленном случае они связаны с острой и сильной травмой и невыносимой агрессией. Для Этвуда и Столороу интерпретация является не разгадыванием латентного содержания, а «восстановлением символов и метафор сновидения до их образующего личностного контекста». Такой подход, конечно же, не очень далек от намерений Фрейда, снова и снова настаивавшего на значении ассоциаций пациента. Толкование может восстанавливать пространство сновидения, как это описано в части третьей.

10. ЗНАЧЕНИЕ ЯВНОГО СОДЕРЖАНИЯ СНОВИДЕНИЯ ДЛЯ ЕГО ИНТЕРПРЕТАЦИИ

ДЖЕЙКОБ СПАНЬЯРД

Явное (манифестное) содержание сновидения остается пасынком психологии сновидений, несмотря на несомненное «возрождение интереса к нему и попытку использовать его потенциал полнее, чем Фрейд» (Lipton, цит по р-те Babcock,1965). Странно, что понимание явного содержания сновидения и особенно его функции в интерпретации осталось ограниченным, принимая во внимание возросшую роль сознательных содержаний в эго-психологии. Я полагаю, что по этому поводу следует сказать нечто конкретное, и анализ явного содержания сновидения поможет интерпретации. При этом нет необходимости отрицать основные принципы в «Толковании сновидений» (1900).

Исторический обзор

В истории отношения к манифестному сновидению есть черты, характерные для исторического развития ряда других областей психоанализа, таких, как эго-психология и теория агрессии. Что касается раннего периода развития

[226]

психоанализа, то подробное рассмотрение этого конкретного аспекта здесь неуместно: тогда больше интересовались бессознательным и сексуальностью, и по праву. Поэтому часто — как в случае Адлера по поводу агрессии — первый шаг инакомыслящего в теории вызывает у Фрейда и его ближайших соратников скорее сопротивление, чем желание продолжать исследования в этом же направлении. Обычно впоследствии появляются обобщенные формулировки. К сожалению, взгляды Фрейда на явное содержание сновидения почти не пересматривались. По-видимому, это связано с тем, что многие аналитики, отклонившись от фрейдовской догмы, принимают манифестное сновидения за чистую монету; эта тенденция, игнорируя фундаментальный принцип различия между манифестным и латентным содержанием, разрушает краеугольный камень психоанализа — значение бессознательного. Зильберер (Silberer, 1912) и Маудер (Maeder 1912, 1913) не способствовали интересу Фрейда к явному содержанию снов, в то время как Юнг, Адлер и Штекель (Jung, Adler и Stekel 1909, 1911) добились лишь того, что он еще больше укрепился во взглядах, изложенных в «Толковании сновидений» (1900). На эту тему у Фрейда (1914) можно найти интересные замечания.

С самого начала Фрейд рассматривал явное содержание сновидения как конгломерат (1900: 104, 449, 500) или фасад (1915-17: 181; 125а: 141; 1925с: 44; 1940: 165). В «Толковании сновидений» его первое методическое правило заключается в том, что «сновидение необходимо разбить на части», которые могут служить отправной точкой для необходимых ассоциаций. В лекциях: «Введение в психоанализ» (1915-17: 181-82) он заявляет:

«Совершенно естественно, что мы не очень интересуемся явным содержанием сновидения. Для нас не важно, выстроено ли оно последовательно или разбито на ряд несвязанных отдельных картин. Даже если внешне оно явно имеет смысл, мы знаем, что это лишь результат искажения, нечто, органически связанное с внутренним содержанием не больше, чем как фасад Итальянской церкви связан с ее устройством и планировкой. ... В це-

[227]

лом следует избегать стремления объяснять одну часть явного содержания другой, полагая, что сновидение — это связно задуманное и логически выстроенное изложение. Напротив, как правило, оно подобно куску брекчии*, сложенной из различных скальных обломков, удерживаемых вместе связующим материалом, так что видимый на поверхности узор не имеет никакого отношения к природе включенных камней».

Лишь иногда мы можем встретить исключение — «фасад», аналогичный существующей «фантазии» или «сновидению наяву» (1900: 491-3). Структурная теория незначительно повлияла на взгляды Фрейда касательно сновидений. В 1923 (1923b) мы впервые видим, что делается различие между «сновидениями сверху и сновидениями снизу» (с. 111), но только в «Основных принципах психоанализа» он заявляет, что «сновидения могут проистекать либо из ид, либо из эго» (1940: 166). Александер (Alexander, 1925) очень рано указал на роль эго и суперэго в сновидении, но большая часть статей по этому вопросу впервые появилась лишь после 1930 г. Как и следовало ожидать, одновременно начинает расти интерес к манифестному содержанию сновидения. Здесь достаточно краткого резюме: позднее я вернусь к этому, чтобы уделить большее внимание отдельным соображениям. Самым первым был Пауль Федерн, проявивший интерес к манифестному содержанию еще в 1914 г. и позднее обрисовавший его связь со структурной гипотезой (Federn, 1932, 1933). (См. также Fenichel, 1935; Alexander и Wilson, 1935; но особенно Fenichel и др., 1936). Однако по-прежнему продолжают существовать колебания в отношении явного содержания как продукта, заслуживающего серьезного рассмотрения, а Хитчман (Hitschmann 1933-34) даже оправдывает свою попытку использовать его в как основу для определения психопатологических различий. Только после Второй мировой войны появился ряд статей, связывающих манифестное содержание с ролью эго в сновидении, а именно: две открытых дискуссии (см. Rangell, 1956; Babcock,

* Скальная порода конгломератного происхождения — Прим. ред.

[228]

1965), последняя полностью была посвящена манифестному сновидению, и множество других работ, из которых я хочу отметить только таковые (см. Miller, 1948; Mittelmann, 1949; Blitzsten и др., 1950; Harris, 1951;, Katan, 1960; Loe-wenstein, 1961; Ward, 1961; Peck, 1961; Khan, 1962; Pollock и Mislin, 1962; Richardson и Moore, 1963; Mack, 1965; Frosch, 1967; Klauber, 1967; Stewart, 1967) и Levitan, 1967). На эту тему есть несколько важных публикаций, прежде всего это (Saul, cм.Rangell, 1956; Saul, 1953, 1966; Sheppard и Saul, 1958; Saul и Fleming, 1959; Saul и Curtis, 1967). В них обсуждается проблема возможности оценивать активность эго по явному содержанию сна. Однако Флисс (Fliess, 1953) предостерегает об опасности смешения манифестного содержания сновидения с латентным: это может склонить аналитика предлагать свои собственные метафоры и субъективные интерпретации вместо ассоциаций самого сновидца. Наконец, Орлов и Бреннер (Arlow и Brenner, 1964) пересматривают теорию сновидения в соответствии со структурной теорией, а манифестное содержание считают продуктом, достойным внимания аналитика (с. 136-140).

Вопрос о том, насколько оправдано приписывание функции манифестному сновидению, продолжает оставаться насущным. Взгляды Фрейда на эту проблему не лишены противоречий.

Манифестное содержание сна формируется системой цензуры, пассивной самой по себе, хотя Фрейд отмечает, что есть люди, «по-видимому, обладающие даром сознательно управлять своими сновидениями» (1900: 571 и далее; см. также Ferenczi, 1911). Интересен специфический характер явного содержания сновидения при травматических неврозах (Фрейд, 1920: 32). Оно рассматривается как попытка «ретроспективного преодоления раздражителей», в результате чего Фрейд приходит к концепции «компульсивности повторения». Левенштейн (Loewenstein,1949), Штейн (Stein, 1965) и Стюарт (Stewart, 1967) представляют касательно этого свои соображения. Ференци (Ferenczi, 1934) говорит о травмо-литической (растворяющей, расщепляющей травму) функции сновидения. Эйслер (Eissler, 1966) вполне серьезно относится к манифестному содержанию, представляю-

[229]

щему, по его мнению, предпосылки для творчества (см. Lewin, 1964), в силу чего оно может быть не только антитравматическим, но и травматогенным. Эйслер также принимает во внимание реакцию сновидца на явное содержание (Eissler, 1966: 18, п.2); например, удивление или типичную оценку: «в конце концов, это всего лишь сон» (см. также Arlow и Brenner, 1964: 136). Он считает, что здесь еще много неясного. Мне представляется важным его намек на то, что можно установить связь с соображениями Фрейда относительно отрицания (1925Ъ). Левитан (Levitan, 1967) также подчеркивает фактическую роль манифестного содержания сновидения. В этой связи важное значение имеют и взгляды Левина (Lewin, 1946-64).

Однако здесь мы подходим к моменту, где нужно соблюдать осторожность. Фрейд рассматривал сновидение как «особую форму мышления» (1900: 5-6, п.2; 1914: 65; 1922: 229; 1923b: 112) и утверждал, что «эту форму создает работа сновидения, и лишь она является сущностью сновидения» (1900: 506, п.2). Как только появляется склонность рассматривать работу сновидения как форму адаптации, форму разрешения проблемы — не говоря уже о взгляде на нее как на рациональную или мистическую активность — начинается отход от собственно психоаналитического понимания. Ошибочно говорить, что сновидения касаются задач, стоящих перед нами в жизни, или пытаются найти решение повседневных проблем. (1925а: 127). В этом свете следует рассматривать мнения Маудера (Maeder,1912, 1913) и более поздние точки зрения Хэдфилда (Hadfîeld, 1954) и Бонима (Bonime, 1962) — смотрите критику Левина (Lewin, 1967). Взгляды наиболее интересного и важного представителя этого направления Томаса Френча будут обсуждаться отдельно. В настоящем обзоре я опущу методики интерпретации сновидений, имеющие произвольный характер — подход Штекеля (Stekel, 1909, 1911) и более недавний метод Гутхейла (Gutheil, 1951).

[230]

Явное содержание сновидения

С течением времени теория явного/скрытого содержания сна утвердилась настолько прочно, что мы едва ли осознаем ее проблемный характер. Однако проблемы существуют, даже в предъявлении манифестного содержания. То, что рассказывает пациент, простирается от смутных обрывков до пространных экскурсов, особенно при вмешательстве сопротивления (см. Фрейд, 1923b: 110).

Левин (Lewin,1948) описывает переживания во время сна, практически лишенные содержания, и называет их «пустыми сновидениями». Эриксон (Erikson, 1954) очень внимательно рассматривает явное содержание и поднимает его на уровень тонкого и дифференцированного набора информации, существующего по своему собственному праву. По его мнению, переход к латентному содержанию происходит постепенно. Миллер (Miller, 1964), в связи с появлением в сновидениях цвета, показывает, что некоторые люди фактически ограниченны своим восприятием, в том числе и в снах. Результаты исследований последних лет с одновременной регистрацией ЭЭГ и движения глаз показали нам, что мы видим сны намного чаще, чем кажется, и что сновидения длятся значительно дольше, чем мы полагали прежде (см. Dement и Wolpert, 1958; Rechtschaffen и др.. 1963; Fisher, 1965). Таким образом, наши знания о том, что переживает человек во время сна, весьма отрывочны. Возможно, это может помочь объяснить, почему такое множество различных аспектов манифестного сновидения могут поочередно приниматься за отправные точки для размышления (cм.Alexander и Wilson, 1935; Erikson, 1954, 1964; Federn, 1914; French, 1937a, b; Harris, 1951, 1962; Hitschmann, 1933-34; Levitan, 1967; Lewin, 1946-64; M.L.Miller. 1948; S.C.Müler, 1964; Blurn, 1964; Richardson и Moore, 1963; Saul, 1953, 1966; Saul и Curtis, 1967; Stewart, 1967).

[231]

Ко всем этим аспектам я хотел бы добавить еще один или, по крайней мере, выделить его из составного образования, коим является манифестное содержание. Этот хорошо знакомый аспект, которому полностью отвечает точка зрения Фрейда (1900: 146-59), заключается он в следующем: я считаю, что внимательное изучение явного содержания сновидения показывает, что практически у всех пациентов встречаются сновидения, в которых можно видеть, как конфликт выражается в манифестном содержании. Сновидец всегда присутствует здесь сам; он может выступать просто в качестве неясного наблюдателя; однако чаще картина сновидения раскрывает его участие и особенно намерения посредством причудливых событий, происходящих во сне. Тут я не согласен с Фрейдом, считавшим, что эго не может появляться в явном содержании, а если оно там и присутствует, то это не имеет значения (1900: 322-3). Просмотрев свыше девяноста описаний снов, представленных в «Толковании сновидений», я не нашел ни одного, где в содержании не появлялась бы самость («Я»)! Только в тринадцати случаях не было никаких признаков, что не все шло так, как того хотелось бы сновидцу. Почти всегда встречалось нечто из разряда: «Я был встревожен», «Я появился слишком поздно», «Я был раздражен», «Я чувствовал себя неловко», «Я был удивлен», «Мы были напуганы», «Я не мог найти», «Я не мог идти».

Ассоциированный аффект бывает настолько сильным, что можно предположить, что именно он пробуждает сновидца (см. Фрейд, 1900: 267; Levitan, 1967). Первоначально Фрейд рассматривал эти аффекты и мысли преимущественно как элементы, относящиеся к латентному содержанию сновидения. Однако его подробное обсуждение сновидения о дяде показывает, что для самого Фрейда этот вопрос также представлял серьезную проблему (см. ниже, с.240) Федерн (Federn, 1932) и Гротьяк (Grotjahn, 1942) отмечают, что сновидец ощущает себя неразрывно связанным с бодрствованием. Шеппард и Саул (Sheppard и Saull958) разработали интересную квалифицирующую методику исследования основанной на отдаленности «эго» от побуждений и мотивов, отраженных в явном содержании сновидения.

[232]

Мне кажется, что сегодня мы, не колеблясь, приравниваем манифестное содержание к невротическому симптому. В «Переписке с Флиссом» (1892-99: 258, 276, 336) Фрейд ясно проводит аналогию между сновидением и неврозом (см, также Lewin, 1955), но в «Толковании сновидений» он не очень уверен в этом и связывает компромиссный характер сновидения с тенденцией эго поддерживать состояние сна. Тем не менее, позднее он называет это формированием компромисса, вероятно следуя примеру Ференци (Ferenczi, 1911), см. Фрейд (1900; 572б 579). В лекциях: «Введение в психоанализ» (1915-17: 411) Фрейд снова проводит аналогию между содержанием фобии и внешней стороной сновидения (см. также 1909: 299), а еще позднее (1923а: 242) мы встречаем «образование компромисса (сновидение или симптом)...»

Мой тезис состоит в том, что явное содержание сновидения обычно имеет внутренне конфликтный аспект, что и дает возможность оценить поверхностный слой конфликта и построить потенциально полезную интерпретацию.

Однако что же делает сам Фрейд, несмотря на содержащиеся во всех его публикациях предостережения о том, что манифестное содержание сновидения не следует принимать всерьез? На самом деле он часто поступает вопреки этому правилу. Это начинается уже в случае сновидения об Ирме. Он включает упреки Ирме из манифестного содержания в интерпретацию в качестве важных элементов и даже ощущает неловкость в связи с тем, что «придумал такое серьезное заболевание для Ирмы просто для того, чтобы оправдать себя» (1900: 114).

Вот еще несколько примеров: в сновидении, где дама хочет дать званый ужин (1900: 147), она не может достать все необходимое для этого, хотя и старается изо всех сил. Если смотреть с позиции явного содержания, ее не в чем упрекнуть. Фрейду же удается интерпретировать это сновидение следующим образом: «Это сновидение говорит Вам, что Вы не можете устраивать вечеринки и тем самым удовлетворяет Ваше желание [курсив Д.С.] не способствовать тому, чтобы Ваша подруга полнела». Причина — ревность, потому что мужу этой дамы нравятся полные женщины

[233]

(1900: 148). Более того, Фрейд (1900: 469), удивляясь, почему не чувствовал отвращения, когда в одном из снов мочился на покрытое небольшими кучками фекалий сидение чего-то похожего на уборную на открытом воздухе, невольно выказывает уважение к манифестному содержанию сновидения как к информации, которая никоим образом не является незначительной. Еще более знаменательно обсуждение типичных сновидений о «смерти любимых родственников» (1900: 266), где он выражает удивление тем, «что формируемая подавленным желанием мысль полностью избегает цензуры и попадает в сновидение без изменения». В случае типичных эксгибиционистских снов и сновидений желания смерти он принимает во внимание именно манифестное содержание, трактуя аффект, замешательство или горе как предпосылку для понимания латентного значения сновидения.

Что конкретно Фрейд подразумевает фразой «мысль сновидения, сформированная подавленным желанием?» Фактически, в главе VII и в других местах он ясно отделяет желание от прочего скрытого содержания. Если он имеет в виду, что латентная мысль сновидения представляет собой желание смерти, то мы должны отметить, что это желание в действительности явно искажено. Если же, с другой стороны, он подразумевает просто мысль: «Родственник мертв», — тогда это действительно выражено прямо, избегая цензуры. Однако связь этой мысли с желанием сновидца четко не устанавливается, так как далее Фрейд заявляет: «нет ни одного желания, кажущегося более далеким от нас, чем это...». Мы, естественно, должны предположить, что латентным содержанием сновидения действительно является желание смерти, и когда потом мы рассмотрим явное содержание, то ясно увидим именно защиту от таких мыслей. Во-первых, все происходит без участия сновидца. Кроме того, сильно выражен аффект горя, и сновидцу не снится, что он желает смерти своему родственнику, а прямо наоборот (см. Van der Sterren, 1964). Все связи с желанием утаены: цензура очевидна.

Вдобавок к этому я хочу упомянуть обсуждения Фрейда в связи с первым сновидением из «Случая Доры (анализа

[234]

истерического невроза)» (1905а: 64 и далее). Рассматривая явное содержание сновидения, он в конечном итоге заявляет (1905а: 85): «Намерение сознательно выражено здесь примерно следующими словами: 'Я должна бежать из этого дома, ибо вижу, что моя девственность подвергается опасности; я уйду со своим отцом и приму меры предосторожности, чтобы не оказаться застигнутой врасплох, одеваясь по утрам'». Далее в качестве подоплеки он представляет инфантильный материал, но интерпретация актуального конфликта соответствует явному содержанию сна.

Существует один класс сновидений, относительно которых Фрейд никогда не отрицал прямого значения явного содержания и возможности его интерпретации. Это «сновидения, открыто определяемые желанием» (1901: 655), впервые подробно обсуждавшиеся в главе III «Толкования сновидений»; это сновидения о комфорте, сновидения детей и людей, испытывающих большие лишения. Довольно знаменательно, что в главе, посвященной теоретическим выкладкам (1900: 509), Фрейд принимает в качестве отправной точки фрагмент, относящийся как раз к такому «сновидению-желанию». Это приводит к некоторому замешательству и заставляет задуматься. Однако в определяемых желанием сновидениях нет необходимости маскировать удовлетворение желания, ибо эти желания не вовлечены в интрапсихический конфликт, противореча разве что желанию спать. Скорее, именно невозможность реального выполнения служит побудительной причиной для иллюзорного удовлетворения в сновидении. Совершенно очевидно, что такие сновидения часто бывают у детей: они мало что могут сами, а многое им запрещается извне. У меня сложилось впечатление, что такие неискаженные содержания встречаются и в конфликтных сновидениях, и часто составляют ядро, к которому привязываются подавленные желания сна. Примером может служить сновидение незамужней женщины с гомосексуальными наклонностями: желание пениса было вытеснено, но она могла сознательно принять свое желание иметь ребенка. После того, как однажды она провела день с ребенком сестры, который часами сидел у нее на коленях, ей приснилось, что у нее родился ребенок,

[235]

но, несмотря на все усилия, она не могла отделить связывающую их пуповину.

Таким образом, можно сделать вывод, что в действительности Фрейд все же обращал внимание на содержание и форму манифестного сновидения: во-первых, при открыто определяемых желанием сновидений, а кроме того, в конфликтных сновидениях пациентов. Он делал это, несмотря на все свои — совершенно справедливые! — предостережения не принимать явное содержание сна за чистую монету, избегать метафорических и аллегорических подходов к интерпретации и не принимать в качестве отправной точки «сновидение как целое» (1900: 103). Эти предостережения приходилось повторять снова и снова (Fliess, 1953; Waldhorn, 1967). Данный факт может означать, что, кроме сопротивления, существуют и другие основания для мнения о том, что аналитики должны видеть в явном содержании сновидения нечто большее, чем простой фасад, конгломерат, подвергшийся незначительной вторичной переработке.

Техника интерпретации и латентное содержание сновидения

Явное и скрытое содержание сновидения представляют собой концепции, взаимно определяющие друг друга. В процессе сновидения скрытое содержание манифестируется благодаря работе сновидения, а интерпретация есть нечто «прямо противоположное этой работе сна» (Фрейд, 1940: 169). Круг замкнулся, и потому вопрос: как мы в действительности интерпретируем? — одновременно связан с теорией сновидения. Когда мы задумываемся о сущности процедуры интерпретации, немедленно встают всевозможные вопросы.

В самую первую очередь: что конкретно представляет собой латентное содержание сновидения! Тут много недоразумений, отчасти обусловленных неточными формулировками самого Фрейда.

[236]

Впервые мы читаем об этом в главе II «Толкования сновидений». Подробно резюмировав свои ассоциации к сновидению об инъекции Ирме, Фрейд говорит: «Теперь я завершил интерпретацию этого сновидения» (1900: 118). Благодаря другим заявлениям подобного рода (1900: 279; 1915-17: 226) возникает впечатление, что сущность латентного содержания, также называемая «мыслью сновидения», — это вся сумма ассоциаций к манифестному сновидению. К такому выводу можно прийти, основываясь на словах из «Новых лекций по введению в психоанализ» (1933: 12): «Однако пусть здесь не будет недоразумений. Ассоциации к сновидению — это еще не латентные мысли сновидения». Но тогда — что же такое латентное содержание? Этот вопрос не так прост, как обычно предполагалось. Можно встретить убеждение, что скрытые мысли сновидения следует приравнивать к содержанию ид (см., например, A.Freud, 1936: 16; Stewart, 1967). Почти наверняка сам Фрейд хотел сказать не совсем так. Почти во всех публикациях, касающихся сновидений, мы встречаемся с формулировкой, впервые появившейся в «Толковании сновидений» (1900: 506): «Мысли сновидения абсолютно рациональны и выстроены с использованием всей имеющейся психической энергии. Они занимают свое место среди не ставших сознательными мыслительных процессов — процессов, которые, после некоторой модификации, порождают и наши сознательные мысли». И в другом месте (1905b: 28): «латентные, но абсолютно логичные мысли сновидения, дающие начало сновидению». Позднее (1933: 18) он более определенно заявляет, что сновидец «отказывается принимать» часть латентных мыслей сновидения: «они чужды ему, возможно, даже отталкивающи». А далее Фрейд начинает говорить, что латентная мысль сновидения представляет отчасти предсознательные мысли и отчасти — бессознательные. Только по поводу последних можно сказать, что здесь представлено содержание ид.

Конечный результат интерпретации сновидения тождественен его скрытой мысли (1933: 10) — но как конкретно можно прийти к интерпретации? Удивительно, но ни в одной из работ Фрейда я не смог найти точного описания этой процедуры!

[237]

Александер (Alexander, 1949: 62) придерживается мнения, что «здесь нельзя предложить общих правил», так же, как и «для разгадывания кроссворда». Естественно, косвенным образом эта процедура просматривается во многих работах, написанных Фрейдом на тему интерпретации сновидений, но впервые он говорит об этом более определенно в «Новых лекциях по введению в психоанализ», где относительно мыслей сновидения пишет следующее (1933: 12):

«Последние содержатся в ассоциациях, как щелочь в маточном растворе, однако они входят в них не полностью. С одной стороны, ассоциации дают намного больше, чем нужно для формулировки латентных мыслей сновидения, а именно: все объяснения, переходы и связи, которые разум должен сформировать по мере приближения к мыслям сновидения. С другой стороны, ассоциация часто останавливается как раз перед истинным смыслом сна: она лишь подходит и намекает на него. В этот момент вмешиваемся мы сами*: определяем значение намеков, делаем заключения и точно выражаем то, чего пациент лишь коснулся в своих ассоциациях. Это выглядит как свободная, изобретательная игра с материалом. ... Трудно показать правомочность этой методики в абстрактном описании, но обоснованность интерпретаций видна сразу, когда мы читаем отчет о хорошем анализе или проводим его сами».

В «Основных принципах» (1940: 168) мы читаем: «ассоциации сновидца выявляют промежуточные звенья, которые мы можем вставить между ними двумя [между манифестным и латентным содержанием] и, тем самым, восстановить скрытое содержание сновидения и «интерпретировать» его».

Сам Фрейд признает, что не может сформулировать точные правила и вынужден использовать такие неточные термины, как «маточный раствор» и «промежуточные звенья».

* Т.е. аналитики — Прим. ред.

[238]

Другая причина сложностей заключается в том, что мы обычно рассматриваем скрытый смысл сновидения как желание, стремящееся к удовлетворению в явном содержании. Действительно ли Фрейд был в этом уверен? В «Толковании сновидений» между желанием и смыслом сновидения неоднократно проводятся различия, несмотря на то, что они существуют неразрывно. В «Двух статьях для энциклопедии» (1923: 241) пишется:

«Если пренебречь вкладом бессознательного в формирование сна и ограничить сновидение его латентными мыслями, то оно может представлять все, что угодно, из забот бодрствующей жизни — размышление, предупреждение, открытие, подготовку к ближайшему будущему или, опять же, исполнение желания».

Знаменательно, как отличаются между собой интерпретации аналитиков от толкований не-аналитиков именно в отношении определяемого желанием скрытого смысла сновидения. Нас не удовлетворяет интерпретация сновидения как простой копии повседневной жизни, типа: «Ваше сновидение показывает, каким несчастным Вы себя чувствуете», — и так далее; вместо этого мы всегда пытаемся сформулировать и желание, и противостоящую ему силу; то есть сформулировать конфликт (Arlow и Brenner, 1964: 141), сосредоточенный вокруг «попытки удовлетворить желание» (Фрейд, 1933: 29), обнаруживаемую в сновидении. Гипотеза удовлетворения желания — в методологическом отношении это, наверное, лучше назвать моделью интерпретации, основанной на стремлении к удовлетворению (De Groot, 1961) — является краеугольным камнем психоанализа сновидений, равно как и методики интерпретации. Фрейд неоднократно утверждает, что этот принцип применим только к бессознательному инфантильному желанию, иногда совпадающему с отпечатками дня, а порой составляющему наименее доступную часть латентной мысли сновидения. Он формулирует это еще в своих письмах к Флиссу (Fliess, 1892-9: 274), а в «Толковании сновидений» проводит различие между «капиталистом» и «предпринимателем»

[239]

(1900: 561). Относится ли удовлетворяющий желание характер сновидения только к капиталисту, то есть к бессознательному инфантильному желанию, или и к другим тревожащим раздражителям, таким, как отпечатки дня, о которых Фрейд говорит (1900: 564): «Нет никакого сомнения в том, что именно они являются истинными нарушителями сна»? Фрейд постоянно сомневается в этом (1900: 606): «Я уже зашел дальше того, что можно продемонстрировать, предположив, что желания сновидения неизменно исходят от бессознательного».

Впервые формулировку, согласующуюся с обычной методикой интерпретации, мы находим в «Основных принципах» (1940: 169):

«С помощью бессознательного каждое сновидение, находящееся в процессе формирования, предъявляет требование эго — в удовлетворении инстинкта, если сновидение берет свое начало от ид; в разрешении конфликта, устранении сомнения или формировании намерения, если сновидение берет свое начало от отпечатка предсознательной активности в состоянии бодрствования. Однако спящее эго сосредоточено на желании поддержать сон; оно воспринимает это требование как беспокойство, от которого стремится избавиться. Эго достигает с помощью акта повиновения: оно удовлетворяет требование тем, что в данных обстоятельствах является безопасным исполнением желания [курсив Фрейда] и таким образом избавляется от него. Это замещение требования удовлетворением желания остается существенно важной функцией работы сновидения».

Конечно же, сказанное согласуется с примерами из «Толкования сновидений», такими, как сон «Об инъекции Ирме», хорошо известные сновидения комфорта и сновидения, побуждаемые физическими потребностями, где инфантильное желание уже не так легко распознается.

Насколько вопрос удовлетворения желания остается проблематичной областью, можно видеть, например, из размышлений в «По ту сторону принципа удовольствия» (1920),

[240]

из работы Джонса (Jones, 1965), отмечающего, как редко в действительности интерпретируется инфантильное желание; а также из работ Вейса (Weiss, 1949), Эриксона (Erikson, 1964: 195, 198), Стейна (Stein, 1965), Эйслера (Eissler, 1966) и Стюарта (Stewart, 1967).

Даже если принимать попытку удовлетворения желания за отправную точку, невозможно избежать трудностей в определении того, что следует интерпретировать как исполнение желания, а что — как защиту. Однако именно эта проблема фактически пронизывает психоанализ в целом (см. Waelder, 1936). Первоначально концепция «цензуры» была предложена в качестве одного из основных источников искажения сновидения, порождающего различия между латентным и явным содержанием сновидения, и поэтому казалось, что вопрос решен просто и ясно. Однако сам Фрейд указывает на присущие этому положению неувязки в своем обсуждении сновидения о дяде (1900: 141), где он заявляет: «Привязанность в этом сновидении не относится к латентному содержанию ... ; она расходится [с латентной мыслью сновидения] и скрывает истинную интерпретацию сна». Позднее Фрейд возвращается к этим дружеским чувствам и в конечном итоге относит их — я думаю, справедливо — преимущественно к латентным мыслям сновидения и говорит, что они «вероятно, берут начало от инфантильного источника» (с.472). Таким образом, здесь также мы видим намек на удовлетворение инфантильного желания. Еще более прекрасный пример можно найти в «Анализе случая истерии (Дора)», где Фрейд представляет следующий за анализом синтез манифестного сновидения. Он описывает здесь (1905: 88), как пациентка «использует свою инфантильную любовь к отцу в качестве защиты от теперешнего искушения». Таким образом, мы видим здесь использование Эдипового желания в защитных целях, хотя следует отметить, что в явном содержании сновидения это проявляется весьма неясно!

По моему мнению, отказ от различия между желанием и защитой в скрытом содержании сновидения полностью соответствует общему характеру психоаналитического процесса интерпретации. Кроме того, я очень сомневаюсь, может ли

[241]

кто-нибудь, реально практикующий, успешно придерживаться такой дихотомии. С появлением структурной гипотезы и развитием эго-психологии мы вполне осознали, что именно защиты имеют латентный и бессознательный характер. Поэтому мы стали интерпретировать сновидения — их скрытый смысл — не только как выражение желаний, но и конфликтов (см. Arlow и Brenner, 1964).

При таком положении дел интерпретация сновидения приводит к динамическому полю движущих сил, так хорошо известных из аналитической работы. Защиты представляются «обусловленной желанием активностью, обеспечивающей либидное и агрессивное удовлетворение, либо ведущей к нему, или и то и другое, и одновременно служащей контр-динамическим целям» (Schafer, 1968). Множественное функционирование и иерархическое (послойное) строение психического аппарата уже общепризнанно. Мы имеем дело с конфликтом между аспектами целостной личности, с расщеплением эго — также и в неврозах (Le Coultre, 1967).

Просто поразительно, какое множество аналитиков интерпретируют сновидения непосредственно по явному, манифестному содержанию и без ассоциаций, особенно, если они хорошо знают пациента. Лоран (Rangell, 1956) и Клигерман (Babcock, 1965) отмечают, что при определенных обстоятельствах это может стать необходимым, или показывают, каким полезным может быть сновидение даже без ассоциаций. Саул (Rangell, 1956), в частности, пытается продемонстрировать, как можно сделать прогностические выводы на основании явного содержания, даже просто из того, каким образом «эго проявляет себя в сновидении». Он советует уделять серьезное внимание манифестному содержанию в том, что касается характера коммуникации, «уровня», «заголовков», «течения»; «отличать динамику от содержания», оценивать с точки зрения «борьбы или бегства» и так далее.

И наконец мы можем сказать, что значение манифестного содержания косвенным образом признается в гипотезе удовлетворения желания (или, если хотите, в травматолитическом аспекте). Не следует упускать из виду, что, го-

[242]

воря о сновидении как о попытке удовлетворения желания, мы всегда подразумеваем под этим явное содержание сна. Несмотря на то, что сновидец спит, и его сон зачастую абсурден и запутан, наше аналитическое мышление определило сновидению эту функцию и тем самым придало ему особый статус!

Примеры и обсуждения

Незамужней женщине, примерно сорока лет, живущей со своей матерью, с которой у нее противоречивые взаимоотношения, снится, что она провожает мать на поезд. Стоя на перроне, женщины разговаривают. Пациентка уговаривает мать подняться в вагон, потому что поезд вот-вот отправится, и, кроме того, та не слишком уверенно держится на ногах. Однако мать считает, что времени еще достаточно, и продолжает разговаривать. Пациентка неоднократно просит мать поторопиться, и в тот самый момент, когда пожилая женщина собирается подняться в вагон, поезд начинает двигаться, и она падает между поездом и платформой!

Я не буду пытаться представить полную интерпретацию сновидения — здесь различные слои накладываются друг на друга — но, как и следовало ожидать, амбивалентность тут поразительна. Я указываю пациентке на то, как она устроила, чтобы ее мать упала под поезд, на что она возражает — и именно этот момент я хочу здесь отметить: «Что вы говорите! Она сама во всем виновата. Она бесцельно тянула время, а я изо всех сил старалась, чтобы она зашла в вагон вовремя!» С подобного рода любопытными примерами каждый аналитик встречается снова и снова. В «Толковании сновидения» Фрейд излагает ситуацию следующим образом (1900: 534): «Здесь мы имеем наиболее общую и наиболее замечательную психологическую характеристику процесса сновидения: мысль и, как правило, мысль о чем-то желательном, объектифицируется в сновидении, представляется как сцена или, как нам кажется, переживается». И

[243]

«сновидения используют настоящее время ... в котором желания представлены удовлетворенными» (1900: 535).

Здесь, несомненно, наблюдается ослабление принципа реальности, как его объяснял Фрейд в своих «Метапсихологических приложениях и теории сновидений» (см. также Arlow и Brenner, 1964). Но Фрейд пишет (1917: 229): «Желание сновидения, как мы говорим, галлюцинирует, и в качестве галлюцинации встречается с убеждением в реальности его удовлетворения»; и (1917: 230): «Таким образом галлюцинация приносит с собой убеждение в реальности». Так сохраняются остатки восприятия реальности вместе с ощущением непрерывности «я» — каким бы отличным и регрессивным оно ни было по сравнению с «я» бодрствующего состояния (см. Federn, 1932; Grotjahn, 1942). Фрейд заявляет, что видеть сон — фактически означает быть отчасти бодрствующим (1900: 575): «Следовательно, необходимо признать, что всякому сновидению присуще пробуждающее действие»; и в «Основных принципах психоанализа» (1940: 167) он говорит:

«Организация эго еще не парализована, и его влияние можно видеть в искажении, которому подвергается бессознательный материал, и в том, что часто оказывается весьма неумелыми попытками придать общему результату форму не слишком неприемлемую для эго (вторичная переработка)».

Связанная с этим проблема четко представлена в «Мета-психологических приложениях к теории сновидений» (1917: 234, пр.2).

Сновидение следует рассматривать (1917: 223) «кроме всего прочего, [как] проекцию [курсив Фрейда], экстернализацию внутреннего процесса». Еще в 1894 г. Фрейд (1892-9: 209), обсуждая паранойю, говорит о злоупотреблении механизмом проекции в целях защиты». Но в этом же тексте мы находим и упоминание о проекции как о психическом механизме, очень часто использующемся в нормальной жизни. «Всегда, когда происходит внутреннее изменение, у нас есть выбор — предположить либо внутреннюю,

[244]

либо внешнюю причину». По-видимому, во время сна ничто не мешает нам, прибегнув к механизму проекции, создать собственный внешний мир по своим законам. Отсюда понятно, почему упомянутая выше пациентка чувствовала себя абсолютно невиновной.

Я считаю, что подобные аспекты почти всегда можно отыскать в сновидениях невротиков или, скорее, в конфликтных сновидениях, которые фактически любой человек видит каждую ночь. Их не будет в немаскированных, простых сновидениях, рисующих прямое удовлетворение желания. Но при выражении импульсов, ощущений или мотивов, от которых нужно отгородиться, ибо они не могут появиться даже в самых безумных сновидениях, наилучший способ — позволить таким вещам произойти вне (пассивного) «я». Как писал Фрейд еще в 1894 г., это можно сделать очень легко и, скорее всего, с самого раннего детства нас учат, что наша роль в каком-либо конкретном событии определяет, в какой мере мы можем быть ответственны за него. Таким образом, позиция, действие и реакция сновидца во время сновидения — а это, подчеркиваю, продукт, в котором именно сновидец определяет, что происходит — ясно очерчивают его собственную связь с ним. Эту ситуацию можно сравнить со структурой греческой трагедии, обсуждавшейся Ван дер Стерреном (Van der Sterren, 1952: 344): «Существует представление, что побуждение совершить все эти ужасные деяния приходит извне: так повелели боги и предсказал оракул»; и «греческое слово chrao означает 'желать', 'жаждать' и 'советоваться с оракулом'». Другими словами, здесь также явно присутствует тенденция проецировать свое желание.

Теперь мне хотелось бы представить более подробный пример анализа с ассоциациями.

У мужчины, примерно пятидесятилетнего возраста, наблюдались трудности с пассивными желаниями и выраженная склонность к промискуитету, в чем просматривалась его эксгибиционистская защитная позиция. Однако внебрачные взаимоотношения, завязываемые им с этой целью, обычно были кратковременными. Во время одной такой связи, когда он находился со своей любовницей, ему приснилось:

[245]

Затем я начал демонстративно летать, скорее рисуясь. Я хотел показать, что умею это делать, но не мог набрать достаточной высоты и оказался летящим мимо корабельных мачт... самолет был ДС-4.

Его ассоциации выявили, что ДС-4, кроме обозначения типа самолета, являлось также маркой насоса, известного пациенту по его работе. Этот насос представлял собой удивительное приспособление, выкачивающее твердые взвеси посредством движения по спирали. Данный способ разработчики скопировали у одного вида змей, способных подобным образом добывать воду в пустыне. Мачты кораблей: недавно он отремонтировал свою яхту, чтобы в ближайший отпуск провести там время с любовницей. Он считал это рискованным делом по отношению к жене. Что касается любовницы, он сказал: «Я чудесно с ней сожительствовал, три раза за одну встречу. Последние два были особенно прекрасными. Она просто околдовывала мой пенис». Затем он рассказал об эпизоде из своей юности, путешествии на каноэ, фактически бывшем проявлением бесстрашия: он перевернулся и был спасен после того, как чуть не утонул. А теперь давайте посмотрим, что происходит в манифестном сновидении с точки зрения сновидца. Он хочет продемонстрировать пример бесстрашия, стремительно подняться ввысь на самолете, но натыкается на трудности и чуть не врезается в мачты кораблей. Перед лицом надвигающегося крушения он ясно ощущает, что все происходит вопреки его желаниям. Ассоциация с кораблями в сновидении приводит к рискованному плану провести отпуск на яхте вместе с любовницей и к рискованному предприятию в прошлом, когда он едва не погиб. Самолет ДС-4 мы без колебаний должны интерпретировать как символ пениса, но в то же самое время ДС4 — это марка насоса, способного чудесным образом добывать воду в пустыне, то есть, его любовница. Сквозь его показуху ясно просматривается пассивность.

Сознательно выражается идея: «Я хочу быть способным» (см. Federn, 1914, 1932; Saul и Fleming, 1959). Однако «боги» предостерегают: «Будь осторожен, ты не можешь добиться

[246]

успеха!» — другими словами, бессознательно он больше не желает довести до конца начатое, ибо оно его слишком сильно тревожит. Вскоре после пересказа данного сновидения в его жизненную ситуацию вовлекаются друзья, и в итоге он, как обычно, позволяет «вернуть себя» обратно к жене. В реальной жизни он проигрывает ту же ситуацию, что в своем сновидении: представляет ее как объективное событие, происходящее без его активного участия (см. Roth, 1958). Точная интерпретация этого сновидения должна звучать примерно так: «Вам бы очень хотелось быть настоящим мужчиной и убежать со своей любовницей. Однако ваша тревога оказывается сильнее желания, и ваше стремление к безопасности и защите преобладает». Я хочу отметить, что здесь снова одно желание используется для того, чтобы отвергнуть другое!

Другой пример:

Пациент, уже немолодой холостяк, идет с девушкой по семинарии св.Павла. Их сопровождает гид, но пациент теряет его из виду. Он очень нервничает по этому поводу и в конце концов отстает и оказывается в маленькой комнатке.

Ассоциации пациента показали, что рядом с местом рождения пациента действительно находилась семинария с таким названием; но и его самого звали Павлом. С маленькой комнаткой у него тут же возникла ассоциация: она напомнила ему маленькую спальню, где он обычно лежал на кровати со своей сестрой. Если мы изучим сновидение в свете обретающего здесь форму инсайта, то должны сделать вывод, что он хочет остаться без гида, но не сознательно. Мы можем предположить, что этот праведный Павел, воспитанный в очень набожном окружении, хотел бы скрыть некоторые вещи, связанные с его контактом с сестрой. Когда я высказал ему это предположение, оказалось, что он хотел утаить связанные с мастурбацией фантазии. Его беспокойство в манифестном сновидении должно выражать его конфликт с положительным переносом из-за необходимости рассказать об этом запрещенном материале: он хочет удовлетворить отягощенную чувством вины сексуальную фан-

[247]

тазию, но в то же самое время избегает секретности vis-a-vis с аналитиком-отцом — что является для него необходимым предварительным условием для удовлетворения сексуального желания — представляя это в форме нежелательного исчезновения гида.

Я могу дополнить эти примеры множеством других. Постоянно поражает, как сновидец, тем или иным образом, отделяет себя в своем рассказе от происходящего. Достаточно будет нескольких коротких примеров: брат пациента обращает его внимание на тот факт, что он, пациент, интересуется сексуально возбуждающими вещами, что несвойственно их семье. Это замечание явно усиливает тревогу пациента, и ему снится, что он очень неуклюже и по-детски выполняет разного рода дела и воспринимает это с большой досадой. Другими словами, он против своей воли уступает брату. Эта тревога кастрации у пациента особенно выражена.

Пациентке, бывшей ребенком родителей среднего возраста, братья и сестры которой были намного старше ее, и очень тяжело взрослевшей, приснилось, что я ставлю ее в один ряд со своими детьми и она сильно сердится из-за этого. Интерпретация: она не хочет видеть, что на самом деле желала бы остаться ребенком.

Из сновидений, описанных Фрейдом для иллюстрации роли этого аспекта явного сновидения, можно просто отметить типичные эксгибиционистсткие сновидения и сновидения желания смерти: первое сновидение Доры (1905а) и сновидение о званом ужине.

Механизм замены на противоположное, рассматриваемый Фрейдом как обычная часть первичного процесса работы сновидения и предлагаемый им как технический прием в тех случаях, когда четкая интерпретация не вырисовывается (1900: 327), является не просто случайной процедурой искажения сновидения, а, скорее, способом защиты, потенциально всегда многозначным; к примеру, присутствие в сновидении большого числа людей в комнате для аналитических сеансов указывает на желание что-то утаить, и, как правило, особенно часто наблюдается в случаях, когда направленные на аналитика сексуальные желания вызыва-

[248]

ют сильную тревогу. Кроме того, просто поразительно, как часто в ходе анализа в сновидениях в замаскированной или открытой форме рисуются разного рода нежелательные сложные взаимоотношения с аналитиком (см. также Harris, 1962). Все это, несомненно, продукты невроза переноса.

Взгляды некоторых других авторов на значение интерпретации манифестного сновидения

Пауль Федерн (Federn, 1914, 1932, 1933, 1934) внимательно изучает сновидения в отношении открыто проявляющихся в них ощущений эго, разделяя при этом физические и психические ощущения и особо выделяя значимость первых. Позднее, когда он начинает выражать свое мнение в соответствии с различиями, вытекающими из структурной теории, его взгляды приобретают большую ясность, но одновременно становится очевидно, что его идеи относительно эго немного иные и более или менее феноменологически обусловлены (Jacobson, 1954; Fliess, 1953; Kohut, 1966). Так или иначе, он подчеркивает роль манифестного сновидения в процессе интерпретации и именно ощущению эго (нам предпочтительнее назвать это «ощущением «я»; Fliess, 1953) он отводит весьма существенную функцию. Он считает его указателем «модальности», то есть позиции, занимаемой эго и выражающейся такими вспомогательными глаголами, как: «быть способным», «иметь разрешение», «хотеть» и так далее. По моему мнению, это абсолютно правильно, но все же принимать во внимание только психические или физические ощущения эго — значит сильно ограничивать аналитическую работу: потенциальными отправными точками для заключений должны быть и другие аспекты роли сновидца в сновидении.

Френч (French, 1937a,b, 1952; French и Fromm, 1964; см. также обзоры Kanzer, 1954; Joffe, 1965; Noble, 1965) в своих работах демонстрирует поразительное развитие идеи становления собственной позиции в отношении интерпретации сновидений. В своих ранних статьях он еще твердо

[249]

придерживается обычных психоаналитических взглядов, хотя и проявляет большой интерес к явному содержанию сновидения и демонстрирует, как появляющиеся в нем образы раскрывают отношение сновидца к выражаемым проблемам. Он считает изменения представлений ключевой фигуры в ходе анализа индикаторами процесса излечения, например, если такая фигура вначале представлена неодушевленным предметом, а позднее появляется в образе самого пациента. Однако в дальнейшем развитии своих представлений Френч все больше отходит от общепринятых психоаналитических мнений. Самая выдающаяся его идея состоит в том, что работу сновидения следует понимать как форму разрешения проблем, а этот взгляд совершенно отличен от формулировки Фрейда (1925а: 127).

Говорится, что работа сновидения олицетворяет такой тип «практического и эмпатического мышления», который мы не должны путать с вербальным мышлением. Френч (French, 1964: 163 и далее) считает, что свободные ассоциации являются «продуктом дезинтеграции вербального мышления сновидца». Он полагает, что способен понять значение сновидения посредством другого типа мышления: интуиции, здравого смысла и эмпатии. Иоффе (Joffe, 1965), комментируя Френча и Фромма (French и Fromm, 1964), правильно отмечает, что «читатель может забыть, что сновидение является образом восприятия,... а также галлюцинацией, возникающей во время сна». Френч пытается втиснуть все явления в рамки рационального (то есть понятного на языке повседневного мышления), свести их к «когнитивной структуре»; при этом он пренебрегает примитивными и эксцентричными характеристиками, показанными еще Фрейдом. Упускается из виду произвольный, случайный характер явного сновидения, роль «дневных отпечатков» в его формировании (см. также Fisher, 1957; Fisher и Paul, 1959; Kubie, 1966).

Хотя подход Френча включает многие элементы, с которыми я согласен — в том числе его точку зрения на роль участия сновидца в сновидении (1964 :38 и далее), — по моему мнению, он напрасно игнорирует многие руководящие принципы и интуитивные представления психологии

250

сновидений Фрейда и сводит интерпретацию к функции эмпатии, интуиции и здравого смысла. Знаменательно также, что в обоих описываемых им случаях (Френч 1952, 1953; French и Fromm, 1964) представлены довольно грубые личности. Однако следует признать, что он приложил немало усилий, чтобы обосновать свой метод интерпретации (French и Fromm, 1964).

Хотя Саул (Saul, 1953, 1966; Saul и Curtis, 1967; Saul и Fleming, 1959; Sheppard и Saul, 1958) провел весьма проницательный анализ манифестного содержания сновидения, обращая наше внимание на связь роли «я» в сновидении с эго-функциями (включая защиты) — а именно, того, каким образом эта роль отражает структуру личности пациента — впечатления о том, что его наблюдения использовались для формулировки правил методики интерпретации, не создается.

Однако можно сказать, что мысли этих трех авторов — особенно Федерна, но также и Френча, и Саула, — в значительной мере близки моим целям.

Вторичная переработка

Когда мы обратим наше внимание на структуру и изложение сновидения, перед нами предстанет то, что Фрейд назвал «sekundäre Bearbeitung». В действительности этот аспект работы сновидения нередко рассматривается как второстепенная функция. Сам Фрейд высказывается по этому вопросу неопределенно — факт, заметный в английских переводах.

Первоначально (Brill, 1913) употреблялся термин «вторичное развитие»; позднее (Стрэйчи (Strachey)) его изменили на «вторичную переработку»; выражение, упрочивающее впечатление, что мы имеем дело с функцией, вступающей в дело только после завершения сновидения. Вот некоторые из утверждений Фрейда: «Только одна часть сновидения работает, причем та, что действует нерегулярным образом, обрабатывая материал частично пробудившейся,

[251]

бодрствующей мыслью...» (1900: 507); и «Мы скорее должны предположить, что с самого начала [работы сновидения] требования этого второго фактора составляют условие сна, и что это условие, как и те, что диктуются конденсацией, цензурой и воспроизводимостью, действует на массу представленного в мыслях сновидения материала одновременно в управляющем и избирательном смысле» (1900: 499). Но опять же: «в целях нашей [выделено Фрейдом] интерпретации остается существенно важным правилом — не принимать во внимание мнимую последовательность сновидения в связи с сомнительностью ее происхождения» (1900: 500). Фрейд считает плавную последовательность явного содержания сновидения значимой, лишь когда «присутствующие в мыслях сновидения обусловленные желанием фантазии используются в заранее построенной форме» (1901: 667; см. 1900: 491-3). В «Новых лекциях по введению в психоанализу»1933: 21) мы находим: «вторичная переработка ... после восприятия сновидения сознанием». В «Основных принципах» устанавливается связь этой функции с еще не парализованной организацией эго, так что у меня складывается впечатление, что в конце концов «развитие» является более подходящим термином, чем «переработка».

Орлов и Бреннер (Arlow и Brenner, 1964: 133 и далее) доказывают, что в рамках структурной теории активность эго-функции как составной части работы сновидения не должна представлять никакой проблемы. Лайнки (Lincke, I960) и Ловенштейн (Loewenstein, 196l) подчеркивают возможность интерпретации фасада.

Однако далее самые последние исследования сновидений (Dement и Wolpert, 1958) с регистрацией движений глаз и вегетативных реакций показали, что мы, вероятнее всего, наблюдаем сны в форме длительных историй, уже имеющих свою структуру. Таким образом, можно предположить, что вторичная переработка представляет собой фактор, формирующий сновидение с самого начала.

Мне кажется, что в свете современных теоретических разработок можно утверждать, что статус этого фактора никак не меньше, чем у других компонентов работы сновидения. Таким образом, мы оказываемся перед любопытной ситуа-

[252]

цией: пробуем найти аспект сновидения, о сущности которого можно судить, основываясь на здравом смысле, поскольку его механизм идентичен бодрствующему мышлению. (Фрейд, 1900: 499: «очень вероятно ... следует отождествлять с активностью нашего бодрствующего мышления».)

Однако Орлов и Бреннер склонны принимать мысль «это всего лишь сновидение» только за чистую монету и считают ее исключением (Arlow и Brenner, 1964: 136, 139 пр.10). Я не вижу причин поддерживать это ограничение.

В настоящем обсуждении я не буду затрагивать другой проблематичный аспект сновидения, а именно: его оберегающую сон функцию — как бы тесно она ни была бы связана с характером манифестного сновидения. Более загадочным и важным является тот факт, что тенденции, активно вытесняемые, часто проявляются в сновидении открыто и с явным чувственным компонентом. Еще в 1900 г. Фрейд пишет, что «многим мужчинам снится половая связь с матерью». Я согласен с тем, что инцестуозные сновидения не настолько редки, чтобы считать их исключительными, но убедительного объяснения этим, явно выходящим за рамки психоаналитических взглядов на сновидение явлений, ему найти не удалось (см. Фрейд, 1925а: 132; Frosch, 1967; Stewart, 1967). Время от времени создается впечатление, что сновидец подобным образом ограждает себя от более острой и насущной опасности (см. Фрейд, 1905).

Формулировка и обсуждение методики интерпретации

Ко всему, что было написано Фрейдом и другими аналитиками на тему интерпретации сновидений, я хотел бы добавить один совет.

Только приняв во внимание все ассоциации — действительно полученные к индивидуальным элементам сновидения, игнорируя его явное целостное содержание — вместе со всем тем, что известно о содержании сна из анализа пациента, и рассмотрев все вышеупомянутое на фоне манифест-

[253]

ного сновидения, можно приступать к интерпретации сновидения или, скорее, к построению своей интерпретации. При этом отправной точкой будет позиция самого сновидца в сновидении.

Эта характеристика указывает на его актуальное отношение к окружению и событиям, создаваемым в сновидениях, в то время как ассоциации в анализе демонстрируют то, что символизируют элементы сновидения.

Всегда можно поставить вопрос: почему пациент так действовал, думал и чувствовал? Этот аспект исходит от «еще не парализованной организации эго» и как таковой действительно может быть интерпретирован на основе эмпатии или здравого смысла. Примеры использования этой методики — без четкого ее определения — встречаются довольно часто (см., например, Fenichel, 1935). Как уже говорилось, «я» непременно появляется в сновидении.

Конечно, можно задаться вопросом: почему сновидцу не всегда удается создать приятную иллюзию (см. Fliess, 1953: 78 и далее)? Можно утверждать, как Эйслер (Eissler,1966), что «у сновидца всегда под рукой адекватные пути к спасению». Однако не следует забывать о факторах, склонных действовать в противоположном направлении, ограничивая тем самым нашу свободу в сновидении.

Во-первых, сновидение является выражением конфликта. Удовлетворение запретного стремления (даже замаскированное) обычно оканчивается неудачей, и часто можно видеть, как в течение одной ночи снятся сны на одну и ту же тему, каждое последующее менее искаженное и неуверенное, чем предыдущие, до тех пор, пока серия не завершается тревогой, пробуждающей сновидца. Кроме того, как удалось показать Фрейду, доступный для выражения в сновидении материал ограничен отпечатками предшествующего дня, так что сновидец, по-видимому, не может по желанию выбирать, что ему видеть во сне.

Вдобавок к этому существует вопрос: в какой степени сновидение может способствовать излечению травмы (см. Фрейд, 1920; Weiss, 1949; Loewenstein, 1949; Stain, 1965; Eissler, 1966; Stewart, 1967), чтобы повторное переживание травматических событий работало.

[254]

И наконец свое влияние на результат, суждение, вторичную переработку, и элементы, определяющие позицию «я» в явном содержании сновидения, оказывают сверх-детерминация и смещение, выделяемые в «Толковании сновидений». Таким образом, они сами по себе выступают явлениями, согласно Фрейду (1900: глава VI, G, H, I), отражающими вытесненное бессознательное содержание.

Чтобы придерживаться «буквального психического поворота», рекомендуемого Фрейдом в качестве направляющего ориентира «в интерпретации сновидения в психоанализе» (1911: 92), следует принимать в качестве отправной точки поверхностный аспект сновидения, с которым сновидец находится в полном согласии — даже в сновидении: «аналитик должен всегда осознавать пациента в каждый момент» (см. также Kemper, 1958). Так удается распознать текущий конфликт пациента — с его действием и противодействием.

В ходе анализа важно внимательно следить за изменениями в неврозе переноса. Затем аналитик может задаваться вопросом: почему пациенту так часто снится, что аналитический сеанс прерван, что, «как это ни странно», аналитическая ситуация не та, что в действительности: например, иная обстановка консультационной комнаты, пациент опаздывает, он не может найти дом аналитика, к его удивлению, аналитик выглядит несколько иначе, аналитик раздражен и так далее. Естественно, более многочисленны случаи, когда трансфер проявляется косвенно. «Стало так горячо, и я испугался, что сгорю». «Я ничего не мог понять, хотя мне все ясно объяснили». «Все было крайне запутано». «Конечно, смешно, что мне пришлось рассказывать такому специалисту, как он должен делать это».

Но кроме ситуации переноса, как я уже показал, весьма убедительную интерпретацию сновидения можно выполнить, используя в качестве отправного пункта информацию о других проблемах, представленную в явном содержании.

Другой насущный вопрос состоит в том, до какой степени удается интерпретировать сновидение по «единственному оставшемуся фрагменту» (Фрейд, 1900: 517). Несомненно, что такому фрагменту и ассоциациям к нему можно

[255]

найти место в общей массе информации, полученной в ходе психоанализа. Если повезет, пациент может вспомнить большую часть сновидения, подтверждающую интерпретацию. Однако, если совершенно неизвестна роль сновидца в сновидении, я не могу избавиться от впечатления, что все проделываемое больше похоже на азартную игру.

В теоретическом плане можно сказать, что отправная точка в манифестном сновидении является моментом, где защиты ближе к поверхности, наиболее доступны сознанию (cм.Federn, 1932). Выбранная точка приближается к той, где, по Фрейду, находится отрицание (1925Ъ:235): «Таким образом, подавленный образ или идея могут найти себе дорогу в сознание при условии, что они отрицаются» (курсив автора).

Эту расщепленную позицию «я» сновидца можно рассматривать по аналогии с отрицанием в бодрствующем состоянии (см. Eissler, 1966): последний бастион защиты от того, что должно быть отвергнуто. Тогда на смену вытеснению приходит оценка через понимание.

Резюме

Несмотря на то, что Фрейд уделяет внимание явному содержанию сновидения, в своих публикациях он не советует всерьез принимать обнаруженные там связи и логические элементы (вторичная переработка). Федерн первым обратил внимание на роль, выполняемую в манифестном сновидении самим сновидцем, в то время как для ряда других авторов повышение интереса к манифестному сновидению является признаком отхода от ортодоксальных психоаналитических идей. Параллельно с развитием эго-психологии заметно растет интерес к манифестному содержанию сновидения. Автор придерживается мнения, что роль сновидца особенно важна в качестве ориентира для построения интерпретации в свете актуального конфликта.

В огромном большинстве сновидений сновидец — присутствующий всегда — появляется, отделяя себя каким-либо

[256]

способом от галлюцинируемых событий и образов. Вначале все ассоциации к элементам сновидения и все знания о сновидце аналитик использует обычным образом. Затем этот материал, с учетом упоминавшихся выше манифестных динамических аспектов, сопоставляется с явным содержанием сновидения, и после этого можно пытаться интерпретировать сновидение — в частности в свете существующего конфликта. Таким образом, можно локализовать поверхностное желание и защиту, последняя сравнима с механизмом отрицания.

Автор полагает, что приверженность этому принципу позволит аналитику в любой момент лечения предложить интерпретацию, наиболее удовлетворяющую известному правилу: всегда осознавать поверхность эго пациента в любой данный момент.

Список литературы

Alexander, F. (1925) Über Traumpaare und Traumreihen. Int. Z. Psychoanal., 11, 80-5.

__ (1949). The psychology of dreaming. In H.Herma and G.M.Kurth (eds.), Fundamentals of Psychoanalysis. New York: World Publ. Co., 1950.

Alexander, F. and Wilson, G.W. (1935). Quantitative dream studies: a methodological attempt at a quantitative evaluation of psychosomatic material. Psychoanal. Q, 4, 371-407.

Arlow, J.A. and Brenner, C. Psychoanalytic Concepts and the Structural Theory. International Universities Press, New York, 1964.

Babcock, C.G. Panel report: The manifest content of the dream. J. Amer. pstchoanal. Ass., 14, 154-71.

Blitzstein, L.N., Eissler R.S. and Eissler K.R. (1950). Emergence of hidden ego tendencies during dream analysis. Int. J. Psycho-Anal. 31, 12-17.

Blum, H.P. (1964). Colour in dreams. Int. J. Psycho-Anal. 45, 519-30.

Bonime, W. (1962). The Clinical Use of Dreams. New York: Basic Books.

Brill, A.A. (1913) The interpretation of dreams. The Basic Writting of Sigmund Freud. New York: Random House, 1938.

[257]

Dement, William С. and Wolpert, E.A.: The Relation of Eye Movements etc. to Dream content. J.Exper. Psychol., 55, pp. 543.

Eissler, K.R. (1966). A note of trauma, dream, anxiety and schizophrenia. Psychoanal. Study Child 21.

Erikson, Eric H. (1954) The dream specimen of psychoanalysis', Journal of the American Psychoanalytical Association 2: 5-56.

__ (1964) Insight and Responsibility New York: Norton.

Federn, P. (1914) Über zwei typische Traumsenstationen. Jb. Psychoanal. psychopathol. Forsch. 6.

__ (1932) 'Ego-Feeling in Dreams'. Psychoanal. Quart., 1.

__ (1933) Die Ichbeserzung bei den Fehlleistunfen Imago, 129, 312-38; 433-53.

__ (1934). The Awakening of the Ego in Dreams'. Int. J. Psycho-Anal., 15.

Fenichel. О. (1935) Zur Tehorie der psychoanalytischen Technic. Int. Z. Psychoanal., 21, 78-95.

Fenichel. O., Alexander, F. and Wilson, G.W. Quantitative dream studies. Int. Z. Psychoanal., 22, 419-20.

Ferenczi, S. (1911). Dirigible dreams: Final Contributions of the Problems and Methods of Psychoanalysis. New York: Basic Books, 1955.

__ (1934) Gedanken über das Trauma. Int. Z. Psychoanal., 20, 5-12.

Fisher, С. (1957) A study of the premilinary stages of the construction of dreams and images, J. Amer. psychoanal. Ass., 5, 5-60.

__ (1965). Psychoanalytic Implications of Recent Research on Sleep and Dreaming. J.Amer. Psychoanal. Assoc., XII, pp. 197-303.

Fisher, C. and Paul, I.H (1959). The effect of sublimint visual stimulation on images and dreams: a validation study. J. Amer. psychoanal Assoc., 7 35-83.

Fliess, Robert: The Revival of Interest in the Dream. New York: International Universities Press, Inc., 1953.

French, T.M. (1937a) Klinische Untershuchungen über Lerner im Verlauf einer psychoanalytschen Behandlung. Int. Z. Psychoanal. 23, 96-132.

__ (1937b). Reality testing in dreams. Psychoanal. Q., 6, 62-77.

__ (1952). The Intergation of Behavior, vol. 1: Basic Postulates. Chicago: Univer. of Chicago Press, 1956.

__ (1953) Idem. vol. 2: The Intergative Process in Dreams. Chicago: Univer. of Chicago Press, 1956.

French, T.M. and Fromm E. (1964) Dream Interpretation, New York: Basic Books.

[258]

Freud, A (1936) The Ego and Mechanisms of Defence. London: Hogarth Press, 1954.

Freud, Sigmund (1892-9) Extracts from the Fliess papers. SE 1. (1900) The Interpretation of Dreams. SE 4/5, London: Hogarth Press (1950-70).

__ (1901) On dreams. SE 5.

P.п. З.Фрейд. О сновидении. В кн.: З.Фрейд. Психология бессознательного, М., Просвещение, 1989.

__ (1905а). Fragment of an Analysis of a Case of Histeria, SE 7.

__ (1905b). Jokes and their relations to the unconscious. SE 8.

р.п.: З.Фрейд. Остроумие и его отношение к бессознательному. СПб, Универс-книга, М., ACT, 1997.

__ (1911). The Handling of Dream-Interpretation in Psycho-Analysis. SE 12.

__ (1914). On the history of the psychoanalytic mobement. SE 14.

__ (1915-17). Introductory Lectures on Psychoanalysis, SE 15-16.

р.п.: З.Фрейд. Введение в психоанализ. Лекции. М, Наука, 1989.

__ (1917). Ά Metapsychological supplement to the theory of dreams', SE 14.

__ (1920). Beyong the Pleasure Principle, SE 18.

P.п.: З.Фрейд По ту сторону принципа удовольствия. В кн.: З.Фрейд. Психология бессознательного. М., Просвещение, 1989.

__ (1922). Some neurotic mechanisms in jealousy and homosexuality. SE 18.

__ (1923a) Two encyclopaedia articles, SE 18.

__ (1923b). Remark on the theory and practice of dream interpretation. SE 19.

__ (1924) The Ego and the Id, SE 19.

__ (1925a) 'Some additional notes on dream interpretation as a whole', SE 19.

__ (1925b). Negation. SE 19.

__ (1925с) An autobiographical study. SE 20.

__ (1933). New introductory Lectures on Psychoanalysis, SE 22.

__ (1940) An Outline of Psycho-analysis, SE 23.

р.п.: 3. Фрейд. Основные принципы психоанализа. М., Рефл-бук. К., Ваклер, 1998.

Frosch, J. (1967). Severe regressive states during analysis. J. Amer. psycho-anal. Ass. 15, 491-507.

Groot, A.D., De (1961). Methodology. The Hague: Mouton, 1968.

[259]

Grotjahn, M. (1942). The process of awakening, Psychoanal. Rev. 29, -19.

Gutheil, E. A. (1951). The Handbook of Dream Analysis. New York: Grove Press, I960.

Hadfield, J.A. (1954). Dreams and Nightmares. Harmondsworth, Middx: Penguin.

Harris, I.D. (1951). Characterological significance of the typical anxiety dreams. Psychiatry 14, 279-94.

__ (1962). Dreams about the analyst. Int. J. Psycho-Anal. 43, 151-8.

Hitschmann, E. (1933-4). Beiträge zu einer Psychopathologie des Traumes. Int. Z. Psychoanal. 20, 459-76; 21, 430-44.

Jekels, L (1945). Ά Bioanalytic Contribution to the Problem of Sleep and Wakefulness'. Psychoanal. Quart., 14.

Joffe, W.G. (1965). Review of Dream Interpretation by French & Fromm. Int. J. Psycho-Anal. 46, 532-3.

Jones, R. (1965). Dream interpretation and the psychology of dreaming. J. Am. psychoanal. Ass. 13, 304-19.

Kanzer, М. (1954). A field theory perspective of psychoanalysis. J. Am. psychoanal. Ass. 2, 526-34.

Katan, М (I960). Dreams and psychosis. Int. J. Psycho-Anal. 41, 341- 51.

Kemper, W. (1958). The manifold possibilities of therapeutic evaluation of dreams. Int. J. Psycho-Anal. 29, 125-8.

Khan, Masud (1962) 'Dream psychology and the evolution of the psychoanalytic situation', International Journal of Psycho-Analysis 43: 21-31.

Klauber, J. (1967). On the significance of reporting dreams in psychoanalysis. Int. J. Psycho-Anal. 48, 424-33.

Kohut, H. (1966). Forms and transformations of narcissism. J. Am. psychoanal. Ass. 14, 243-71.

Kubie, Lawrence S.: A Reconsideration of Thinking, the Dream Process, and 'The dream'. The Psychoanalytic Quartery, XXXV, 1966, pp. 191-8.

Le Coultre, R. (1967). Spliijng van het Ik als centraakl neurosecveerschijnsel. In O.J. van der Leeuw et al. (eds.), Hoofdstukken uit de hedendaagse psychoanalyse. Arnhem: van Loghum Slarerus.

Levine, J.M. (1967). Through the looking-glass. J. Am. psychoanal. Ass. 15, 419-34.

Levitan, H.L. (1967) Depersonalization and the dream. Psychoanal. Q. 36, 157-72.

Lewin, Bertram (1946) 'Sleep, the mouth and the dream screen', The Psychoanalytic Quarterly 15: 419-34.

260

__ (1948). Inferences from the dream screen. Int. J. Psycho-Anal. 29, 224-31.

__ (1952). Phobic symptoms and dream interpretation. Psychoanal. Q., 21,295-322.

__ (1953). Reconsideration of the dream screen. Psychoanal, Q., 22, 174-99.

__ (1955) 'Dream psychology and the analytic situation', The Psychoanalytic Quarterly 35: 169-99.

__ (1964) Knowledge and dreams. Psychoanal. Q. 33, 148-51.

Lincke H. (1960) Zur Traumbildung. J. Psycho.-Anal. 1.

Loewenstein, R.M. (1949) A posttraumatic dream. Psychoanal. Q. 30, 464-6.

Mack, J.E. (1965). Nightmares, conflict and ego development in childhood. Int. J. Psycho-Anal. 46, 403-28.

Maeder, A. (1912). Über die Funktion des Traumes. Jb. Psychoanal. psychopathol. Forsch 4.

__ (1913). Über das Traumproblem. Jb. Psychoanal. psychopathol. Forsch 5.

Miller, М.L. (1948). Ego functioning in two types of dreams. Psychoanal. Q. 17, 346-55.

Miller, S.C. (1964). The Manifest dream and the appearance of colour in dreams. Int. J. Psycho-Anal. 45, 512-18.

Mittelman, B. (1949). Ego functioning and dreams. Psychoanal. Q. 18, 434-48.

Noble, D. (1965). Review of Dream Interpretation by French and Fromm. Psychoanal. Q. 34, 282-6.

Pacella, B. (1962). The dream process. Psychoanal. Q. 31, 597-600.

Peck, J.S. (1961). Dreams and interruptions in the treatment. Psychoanal Q. 30, 209-20.

Pollock, G.H. & Muslin, H.L. (1962). Dreams during surgical procedures. Psychoanal. Q. 31, 175- 202.

Rangell, L (1956). Panel report: the dream in the practice of psychoanalysis. J. Amer. psychoana. Ass. 4, 122-37.

Rechtschaffen, Α., Vogel, G. and Shaikun, G. (1963). Interrelatedness of mental activity during sleep. Arch gen. Psychiat. 9, 536-47.

Richardson, G.A. and Moore, R.A. (1963). On the manifest dream in schizophrenia. J. Amer. psychoanal. Ass. 11, 281-302.

Roth, N. (1958). Manifest dream content and acting out. Psychoanal. Q. 27, 547-54.

Saul, L.J. (1953) . The ego in a dream. Psychoanal. Q. 22, 257-8.

[261]

__ (1966). Embarrassment dreams of nakedness. Int. J. Psychoп.-Anal. 47, 552-8.

Saul, L.J. and Curtis, G.C. (1967). Dream form and strength of impulse in dreams of falling and other dreams of descent. Int. J. Psycho-Anal. 48, 281-7.

Saul, L.J. and Fleming, B.A. (1959). A clinical note on the ego meaning of certain dreams о flying. Psychoanal. Q. 28, 501-4.

Schafer, R. (1968). The mechanisms of defence. Int. J. Psycho-Anal. 49, 49-62.

Sheppard, E. and Saul, L.L. (1958) An approach to a systematic study of ego function. Psychoanal. Q. 27, 237-45.

Silberer, Y. (1912). Zur Symbolvildung. Jb. Psychoanal. psychopathol. Forsch. 4.

Stein, M.H. States of consciousness in the analytic situation. In М.Schur ed.) Drives, Affects, Behaviour, vol. 2. New York: Int. Univ. Press, 1966, pp. 60-86.

Stekel, W. (1909). Beiträge zur Traumdeutung. Jb. Psychoanal. psychopathol. Forsch. 1.

_____ (1911). Die Sprache des Traumes, 2nd. ed. Bergmann, 1922.

Sterren, H.A., van der (1952). The King Oedipus of Sophoklos. Int. J. Psycho-Anal. 33 343-50.

__ (1964). Zur psychoanalytischen Technik. Jb. Psychoanal. 3.

Steward W.E. (1967). Comment on certain types of unusual dreams. Psychoanal. Q. 36, 329-41.

Voth H.M. (1961). A note on the function of dreaming. Bull. Menninger. Clin. 25, 33-8.

Waelder, R. (1936). The principle of multiple function. Psychoanal. Quart., 5: 45-62.

Waldhorn, H.F (1967). The place of the dream in clinical psychoanalysis. Monograph Series of the Kris Study Group, II. New York: Int. Univ. Press.

Ward, C.H. (1961). Some futher remarks on the examination dreams. Psychiatry 24, 324-36.

Weiss, E. (1949). Some dynamic aspects of dreams. Ybk. Psychoanal. 5.

11. КОНТИНУУМ СНА В ПСИХОАНАЛИЗЕ: ИСТОЧНИК И ФУНКЦИЯ СНОВИДЕНИЯ

Р. ГРИНБЕРГ И С.ПЕРЛМАН

Вступление

Открытие физиологических коррелятов сновидения — явления БДГ (фазы сна с быстрым движением глаз) побудило пересмотреть психоаналитические теории сновидения. Существовали интерпретации как с точки зрения теории разрядки побуждения (Fisher, 1965), так и более эго-ориентированные — как, например, адаптивная концептуализация (Hawkins, 1966; R.Jones, 1970). Ряд экспериментов, проведенных в нашей лаборатории, привел к заключению, что БДГ-сон связан с обработкой информации в целях эмоциональной адаптации. Отправной точкой как Хавкинс (Hawkins, 1966), так и нашей группы (Greenberg и Leiderman, 1966) послужила метафора Фрейда: «таинственная записная книжка». Исследуя депривации сна, мы пришли к следующей формулировке: эмоционально значимые переживания бодрствования соприкасаются с конфликтным материалом из прошлого, вызывая аффекты, требующие либо защитных процессов, либо адаптивного изменения реакции. Сновидение (БДГ-сон) предоставляет возможность для интеграции недавних переживаний с прошлыми, с сопут-

[264]

ствующей постановкой характерных защит или новым разрешением конфликта. Мы обнаружили, что БДГ-депривация нарушает этот процесс (Greenberg и др., 1970; 1972а).

Изучая пациентов с послевоенными травматическими неврозами, мы обнаружили, что, чем выше осознанность субъекта в отношении пробудившегося конфликтного материала перед сном, тем больше потребность в сновидении, что отражалось латентностью БДГ (временем между началом сна и первым периодом БДГ). Основываясь на предшествующем сну психологическом состоянии субъекта, мы смогли предвидеть более короткие и более продолжительные БДГ-латентности (Greenberg, 1972b). Мы посчитали, что для более подробного исследования было бы полезно провести изучение сна и сновидений у пациента в процессе психоанализа. Мы ожидали, что аналитический материал покажет, что эмоционально значимо для пациента, а аналитическая ситуация пробудит конфликты, требующие адаптивного усилия. И тогда данные, полученные в лаборатории по изучению сна, можно будет сопоставить с аналитическим материалом. В первой части исследования мы сделали прогноз БДГ-латентности и БДГ-времени (количество времени, занятое сновидениями за ночь), основываясь на материале психоаналитических сеансов непосредственно перед и сразу же после каждой ночи в лаборатории по изучению сна (Greenberg и Pearlman, 1975a). В этой статье мы представляем результаты наших исследований содержания сновидения, полученные в лаборатории по изучению сна.

Однако вначале нам следует обсудить психоаналитические концепции, необходимые для рассмотрения материала из лаборатории сна. Толкование сновидений явилось важной частью развития психоанализа как совокупности теоретических и клинических знаний. Изучение сновидений привело Фрейда (1900) к ряду гипотез о психической функции. Кроме того, эта работа привела его к выделению значения анализа сновидений в клинической практике. С течением времени и развитием эго- психологии некоторые психоаналитики начали склоняться к преуменьшению значения анализа сновидений (Brenner, 1969). Гринсон обсуж-

[265]

дал эту проблему в своей статье «Исключительное положение сновидения в психоанализе» (Greenson,1970). Он привел прекрасные примеры того, как анализ значимого сна может привести к прорыву в клиническом понимании. Френч и Фромм (French и Fromm, 1964) прошли обратно по пути Фрейда: от теоретических вопросов к клиническому значению сновидения. Они пришли к выводу, что сновидение отражает процесс адаптации, попытку разрешить существующие конфликты. В недавнем пересмотре отношения отпечатка дня к сновидению Лангс (Längs, 1971) повторил эту формулировку. Он отмечал выделение Фрейдом переживаний в ходе психоанализа как высоко значимый аспект текущей реальности, включающейся непосредственно в процесс формирования сновидения. Большинство опытных терапевтов встречались с манифестными сновидениями, характеризующими именно текущее эмоциональное состояние пациента — особенно его усилия, связанные с вопросами трансфера. Решающий вопрос состоит в том, являются ли подобные сновидения случайными творениями, не представляющими никакого интереса, или же они выступают примером более фундаментального биологического процесса адаптации. Если сновидения действительно отражают такой адаптивный процесс, тогда они заслуживают тщательного внимания и как показатели текущего состояния анализа, и как свидетельство необходимости переформулировки теорий функции сновидения. (Эти идеи были сформулированы и подробно обсуждались Whitman и ДР., 1967).

Исследования

Лабораторные методы изучения сна с регистрацией ЭЭГ позволяют более детально, чем в анализе, исследовать материал сновидения. Обычно большинство сновидений забывается в течение нескольких минут после окончания периода БДГ. Пробуждение по завершении периода БДГ позволяет большей части людей более подробно восстановить

[266]

в памяти сновидение (Whitman и др., 1963). Однако за несколькими исключениями (такими, как только что названная работа Уитмена), сновидения, собранные в лабораториях по изучению сна, изучались только описательно, без связи с психодинамическим пониманием жизненной ситуации сновидца. Данное исследование посвящено взаимосвязи между сновидением и сновидцем в надежде, что эта информация позволит более точно определить функцию сновидения и его место в клиническом психоанализе.

Субъектом исследования явился пациент, проходящий курс психоанализа. Краткое описание его истории болезни и основных систем фантазий представлено в статье Кнаппа (Knapp, 1969). На протяжении полутора лет его в течение двадцати четырех ночей исследовали в лаборатории по изучению сна: один раз в неделю в течение четырех недель с интервалом примерно в месяц между группами замеров. В случае двенадцати из двадцати четырех ночей в лаборатории пациента будили по завершении каждого периода БДГ и просили пересказать сновидение. Его изложения сновидений записывались на магнитофон. На магнитофон записывались также психоаналитические сеансы с этим пациентом, проводившиеся вечером перед и наутро после каждого исследования в лаборатории. Все исходные данные настоящего исследования получены расшифровкой магнитофонных записей психоаналитических сеансов и пересказов сновидений.

В предшествующей статье (Greenberg и Pearlman, 1975b) мы описали, как оценивание психоаналитического материала по переменной, названной нами «защитное напряжение», позволило нам предсказывать вариации таких физиологических параметров, как латентность БДГ и время БДГ. Эти исследования показали четкую взаимосвязь между аспектами психологической ситуации, связанными с дисфорическим аффектом, типами защит и угрожающим характером конфликта (все они составляют ядро защитной нагрузки) и аспектами физиологической ситуации, касающимися потребности в БДГ-сне (латентность БДГ) и количества БДГ-сна. В настоящем исследовании мы рассматривали содержание сновидения и его взаимосвязь с аналитическим ма-

[267]

териалом. Мы изучали источник манифестного содержания сновидения, выделяя аналитический сеанс как важное событие в отпечатке дневных переживаний. Мы также интересовались: не прольет ли свет на адаптивную функцию сновидений их организация в связи с проявляющимися в психоанализе вопросами.

Результаты

Для того, чтобы обрисовать диапазон данных, мы начнем с некоторых количественных аспектов восстановления сновидения в памяти и его пересказа. Каждую ночь пациента будили от двух до четырех раз (по завершении периода БДГ). Всего за двенадцать ночей было тридцать восемь пробуждений. В результате этих пробуждений мы получили двадцать один подробный пересказ сновидений, два фрагмента и пять пересказов с деталями лабораторной методики, когда пациент не был уверен, спал ли он или бодрствовал и размышлял. В случае оставшихся десяти пробуждений пациент обычно говорил, что видел сон, но не мог вспомнить его содержание. Такая частота пересказанных сновидений была высокой для этого пациента, так как во время аналитических сеансов вне лаборатории он вспоминал сновидения с трудом. Во время обычных сеансов он часто говорил, что видел сон, но не может вспомнить его содержание. Все сновидения, пересказанные подробно в лаборатории, пересказывались и в ходе следующего аналитического сеанса. Только три сновидения, изложенные в сеансах после лабораторных исследований, пациент не вспомнил в лаборатории.

Теперь перейдем к содержанию сновидений, к вопросу о психоаналитическом сеансе как отпечатке дня и к организации материала сновидения в качестве индикатора проблем и попыток их разрешения. Как мы увидим, эти аспекты взаимосвязаны.

Хотя мы и ожидали включения материала из аналитического сеанса (отпечаток дня) в явное содержание, значи-

[268]

тельность его части, непосредственно обусловленной предшествующим сновидению аналитическим сеансом, нас просто удивила. Эти отпечатки были очевидны и не требовали интерпретации. При самом незначительном усложнении психоаналитического обоснования степень очевидного включения значительно увеличивалась. Оценка отпечатков дня проводилась каждым из авторов отдельно. В большинстве случаев наши перечни оказались сходны. Когда отпечаток дня записывался только одним из нас, наша дискуссия о том, включать ли его в перечень, основывалась на вопросе: требует ли определение этого отпечатка умения интерпретировать, или он будет заметен и неискушенному наблюдателю.

Мы обнаружили три основных группы отпечатков дня: (1) материал, относящийся к аналитическому сеансу, предшествующему сновидению; (2) материал, связанный с участием в исследованиях в лаборатории по изучению сна; и (3) повторяющийся материал, проходящий через весь психоанализ. Каждое сновидение включало, по меньшей мере, один отчетливый отпечаток аналитического сеанса (в диапазоне от 1 до 12). Более половины сновидений имели, по меньшей мере, по семь отпечатков. В отношении этих отпечатков возник естественный вопрос: были ли они преимущественно связаны с индифферентным материалом или же отражали центральные вопросы аналитического сеанса? Два различных подхода привели нас к заключению, что отпечатки дня представляли главные заботы пациента. Первый подход состоял в рассмотрении отпечатков в контексте нашего понимания пациента. Это заключение пояснят несколько примеров.

Одной ночью пациент рассказал следующее сновидение:

«Странного рода сновидение — на каком-то плоту или парусной лодке — на плоту находились двое рабочих с завода — одним был А.К. — я сам, а другого не помню — картина плота с парусом — были на воде — мы там смотрели на волны — внезапно мы оказались далеко в море ... шлюпки и лодки побольше, возможно, большие волны — я спрашиваю, не должны ли мы войти, как Гарольд ... я не спраши-

[269]

ваю, должны ли мы искупаться или нет ... и говорю нет, не идите — там холодно и это может быть очень опасно — поэтому не идите. В конце после ... мы начинаем плыть к земле. На этом сновидение заканчивается. Мы находились в парусной шлюпке на воде — три человека, свесивших ноги в воду — странного вида парусная шлюпка — все в одной шлюпке — это все».

Отпечатками предшествующего сеанса явились: (1) разговор во время сеанса о страхе перед чем-то затаившемся, об угрозе, о беспокойстве по поводу откровенности и записи на магнитофон. (2) Во время обсуждения своей открытости и записи разговора на магнитофон пациент прервал беседу с аналитиком и сказал (обращаясь в сторону магнитофона): «Доктор Гринберг, Вы слышите это?» На что аналитик ответил: «Вы имеете в виду, что нас в комнате сейчас трое?» (3) Во время сеанса он говорил о том, что забылся — заснул — о странной фантазии.

Позднее в ходе исследования он пересказал следующее сновидение:

«Мне приснилось, что я устраиваю огромную вечеринку в (?) Сан Хонг Тау для всех своих друзей. По какому случаю — я не знаю, но официантом у меня был Дик, одетый во все белое, и еще один парень. Там была моя мать. В том, что касается возраста, это была смешанная вечеринка. Она была изысканной в отношении еды, закусок и т.п.. Я помню много видов рыбы, сыра и колбас. Я ходил между гостями, чтобы удостовериться, что у каждого достаточно еды. Закуски располагались на маленьких прямоугольных кусочках черного хлеба. Тонны и тонны еды — очень изысканной. Расхаживая туда-сюда, Дик понял, что начинает уставать. Он собрался уходить. Я вполне мог справиться с работой сам. Эта вечеринка устраивалась в честь какого-то человека, но он еще не прибыл, и я не знаю, что это за человек. Еда была очень хороша и пользовалась успехом. Как раз перед тем, как меня стали будить, я подумал, что не могу решить, что из еды нравится мне больше всего. Я полагал, что вижу сон, но не был уверен в этом».

[270]

Отпечатки от предшествующего аналитического сеанса следующие: (1) он рассказал о сновидении с множеством людей вокруг обеденного стола. Это был праздник. Присутствовала его семья, включая умерших членов. Он готовил подарок деду, который умер и «которого я никогда не видел и не говорил с ним». (2) В течение сеанса он говорил о том, что независим и может сам выбирать, за кого ему себя выдавать. (3) Он описал, как его девушка Соня, с которой он разрывал отношения, пригласив его на исландский завтрак, обслуживала его. (4) Он несколько раз упоминал о планах пригласить Соню на ужин в китайский ресторан или на шведский стол. (5) Он думал об обеде и о том, как насытить свой желудок. (6) Он упоминал о коробках конфет для своих друзей. (7) Он говорил о том, что чувствует себя свободно и ни в ком не нуждается. (8) Коснувшись перемен в бизнесе, он сказал, что хочет, чтобы люди уважали его, думали, что он добился большого успеха. (9) Он может делать работу своего шурина и при этом удивит своей эффективностью окружающих. (10) Он говорил о разрыве с Соней и о своей жизни без нее.

В обоих представленных примерах рассмотрение аналитических сеансов, предшествующих сновидениям, показало наличие в образном языке сновидения почти не преобразованных отпечатков. По нашему мнению, эти отпечатки не были индифферентными образами, используемыми бессознательным. Они являлись хорошим примером эмоционально значимого материала, с которым имел дело пациент. В первом сновидении все было сосредоточено на беспокойстве пациента из-за его участия в психоанализе, результаты которого фиксируются столь дотошно, а во втором — на вызванных разобщением стремлениях и на проблеме уверенности в своей самодостаточности и независимости в экономическом плане. Изучение отпечатков в других записанных сновидениях оставило мало сомнения по поводу их центрального значения, особенно в том, что касается трансфера.

Другой подход к выявлению отпечатков основывался на методе определения «защитного напряжения». Как упоминалось ранее, мы уже использовали оценку аналитических

[271]

сеансов по «защитному напряжению» для предсказания латентности БДГ и времени БДГ. Эти оценки продемонстрировали ковариантность данного аспекта аналитического материала с физиологическими параметрами процесса сновидения. Таким образом, если отпечатки сеанса отражают главные проблемы, то можно ожидать, что оценка «защитного напряжения», основанная исключительно на материале, содержащемся в этих отпечатках, будет сходна с оценкой «защитного напряжения» всего предшествовавшего сну сеанса. Однако же, если отпечатки представляют индифферентный материал, то такой корреляции не будет. Соответственно, мы провели оценку защитного напряжения (Knapp, и др., 1975) всех отпечатков сеансов, предшествовавших каждой ночи в лаборатории. Мы обнаружили, что эти оценки оказались действительно сходны с оценками для всего сеанса, давшего эти отпечатки. Эти результаты позволяют предположить, что факторы сеанса, влияющие на «защитное напряжение», а тем самым и на потребность видеть сон (латентность БДГ), определяют также выбор содержания, появляющегося в сновидениях. Таким образом, явное содержание сновидения являлось образчиком эмоционально значимого на данный момент материала. Мы рассмотрим этот вопрос подробнее в обсуждении.

Наше следующее исследование касалось организации сновидений, трактовки различных вопросов в следующих друг за другом в течение ночи сновидениях и взаимосвязи сновидений с аналитическим материалом. Нас интересовали следующие вопросы: отражает ли организация манифестного сновидения то, как пациент решает насущные вопросы в психоанализе? Показывает ли последовательность сновидения в течение ночи то, как пациент будет вести себя на следующем сеансе? То есть, отражает ли последовательность признаки адаптивной работы, организацию защитных процессов или подавление защит? Можем ли мы на основании наблюдаемой в сновидении активности предсказать характер утреннего сеанса или уровень защитного напряжения утреннего сеанса?

Несколько примеров проиллюстрируют наш подход к этим вопросам. Во время одного вечернего сеанса пациент,

[272]

казалось, боролся со своим беспокойством по поводу участия в психоанализе. Он попытался справиться с этим, перенося страх на свою девушку. Но даже здесь боязнь собственного вовлечения была очевидной, и у него даже возникали фантазии о том, чтобы избавиться от вызывающего тревогу объекта, устроив крушение самолета. Он также прибегал к грандиозным фантазиям о том, как справиться со своей пассивностью и беспомощностью. Его первое сновидение ночью было следующим:

В этом сновидении я еду вверх по крутому холму на автомобиле. Дорога сильно обледенела, мне кажется, что она слишком опасна и ехать мне не нужно — угол подъема все время равен сорока пяти градусам. Я еду вверх и достигаю вершины, поворачиваю налево и едва справляюсь с поворотом — кругом лед — автомобиль наконец-то достигает вершины. Я на возвышенности, и здесь, по-видимому, живут цыгане — во всяком случае, мне кажется, что это цыгане, и все очень странно — автомобиль начинает скользить назад и готов, опрокинувшись, упасть вниз, но я высовываю из машины ногу и таким образом, отталкиваясь левой ногой и управляя рулевым колесом, мне удается двигать машину вперед. Эти цыгане наблюдают сверху и наконец-то проникаются ко мне некоторым сочувствием — с ними животное, похожее на осла — я думаю, что это осел — но у него длинная шея — и они разрешают привязать осла к машине, и я начинаю так вытаскивать свой автомобиль, а они наблюдают за мной — мне удается продвигаться вперед — я думаю, что начал слишком быстро выбираться из этой зоны, и они что-то заподозрили и привели другое животное, более привычное ... осла, но это оказался верблюд — верблюд. Они привели этого осла и я привязал его к автомобилю и с его помощью выбрался. Вершина холма напоминает мне Сан-Франциско, лед на ней определенно остался после снежной бури, кроме того, на вершине холма росла трава — сочетание льда и травы. Я полагаю, что цыгане были итальянцами, да — они наблюдали, как я пытался спасти свою жизнь, и когда я открыл дверь, начал толкать автомобиль и сам не дал ему перевернуться, только тогда они наконец-то пришли мне на помощь. Так что это было сновидение о

[273]

том, как я сам остановил автомобиль, прежде чем кто-либо помог мне.

Это длинное и сложное сновидение с обилием символизма, вероятно, способного пробудить немало ассоциаций. Однако из контекста предшествующего аналитического сеанса было совершенно ясно, что этот человек боролся в сновидении с опасностями (как он их себе представляет) регрессивной направленности психоанализа и пытался понять, как получить помощь, не испытывая слабости и беспомощности. В этом сновидении он нашел решение: вначале помоги себе сам, а затем можешь позволить другим помочь тебе, но даже тогда не продвигайся слишком быстро. Защитное напряжение предшествовавшего сну сеанса было высоким, и сравнительно короткий латентный период отражал настоятельность решения этих вопросов. Это сновидение длилось двадцать четыре минуты, что довольно долго для первого периода БДГ. Последующие сновидения этой ночи отмечались заметным подавлением. Содержание их касалось лишь лаборатории по изучению сна или представляло собой «сновидение о сновидениях». Наша оценка состояла в том, что пациент выработал решение по поводу беспокоящих его чувств относительно подчинения и зависимости. Так, последующие сновидения отражали только его обычное применение подавления и сосредоточение на внешней реальности. Мы предсказали, что в ходе утреннего сеанса он будет менее обеспокоенным, будет использовать подавление, проявит большую готовность к сотрудничеству и, возможно, будет лучше сосредоточен на внешней реальности. Утренний сеанс действительно показал заметное снижение защитного напряжения. Он подробно обсуждал сновидение, но без лишних эмоций или озабоченности. Его беспокойство по поводу самораскрытия сместилось на лабораторию по изучению сна, а он чувствовал, что может легко покинуть эту лабораторию, как только пожелает. Этот сеанс можно обобщить следующей мыслью: «не высовывай свою шею, будь ослом и иди вперед, но не слишком быстро». Таким образом, в этом примере легко просматривается взаимосвязь между аналитическим материалом и содержа-

[274]

нием сновидения. Анализ последовательности сновидений позволил нам предположить организацию эффективных защит, и последующий сеанс подтвердил эту оценку.

Вторая серия сновидений продолжает развитие этой темы. В ходе предшествующего сну сеанса пациент боролся со своей боязнью любви к аналитику и к своему отцу. Он пытался решить этот конфликт всевозможными защитами: подавлением, отрицанием, интеллектуализацией, смещением и проекцией.

Первое сновидение было следующим:

Я думаю, что был одним из троих мужчин, им принадлежал рефрижератор, которым я должен был что-то перевезти — часть груза, что я должен был перевезти, принадлежала моему отцу, и я должен был выгрузить его из рефрижератора, и это было большой проблемой — как и куда — они сами все решили и, не спрашивая меня, вынесли вещи. Затем меня, по-видимому, где-то закрыли и в конце концов заставили помогать им, так я оказался в цепочке из троих человек. Мы вытаскивали из нижнего отсека рефрижератора что-то типа кока-колы и быстро и ловко складывали ее в другой рефрижератор или во что-то другое. Я очень эффективно работал и закладывал все льдом — не было ни одного лишнего движения — это была прекрасная по слаженности движений работа. Я не уверен, что запомнил их. Я замедляю темп. Как раз перед этим, я находился также и в баре. По-моему, я ждал сдачу, два доллара, и получил две банкноты, выглядевшие, как Вустерские сертификаты. Было что-то типа перебранки, а затем парень дал мне две долларовых банкноты — одна была разорвана и подклеена. Банкноты переходили из рук в руки. В конце концов парень дал мне сдачу правильно, забрал два Вустерских сертификата обратно и сказал, что сейчас найдет какую-нибудь сдачу — я пришел β некоторое замешательство, потому что это были мои банкноты. Я пожал плечами и сказал: «О черт, все это беспокойство, чтобы поменять игрушечные банкноты». И я вроде бы ушел. Обратно к рефрижератору — там было так много вещей — мне кажется, там была какая-то старая шляпа, другие предметы одежды и моя одежда — рефрижератор и одежда — два других человека — я думаю, они были братьями.

[275]

И снова, рассматривая сновидение в контексте предшествующего сеанса, можно видеть пациента, борющегося с «материалом», связанным с его умершим отцом — и решающего, как поступать с мужчиной, готовящим ему перемены (аналитик). Он вынужден подчиниться и сотрудничать — но сможет ли он выпутаться из всего этого тем уравновешенным и рациональным образом, который идеализирует?

Второе сновидение этой ночи следующее:

Еще одно тяжелое сновидение — оно фрагментарное — мне снился полицейский по имени Ларри — школьный автобус — снилось, что я управляю фермой и Мисс Исландия — королева красоты — и фермер — его звали, кажется, Король. Королевская Ферма. И он женат на Мисс Исландии, я спросил его, как он встретился с ней, он ответил, что его двоюродный брат устроил его на работу в Исландии. И о полицейском — мне кажется, он забирал мебель или что-то еще — мебель ? — рассказывая об этом охраннике в сновидении, упоминая мебель — я вижу картину открытого гроба.

В этом сновидении с явными гетеросексуальными началами тема снова возвращается к необходимости забрать вещи и к гробу — смерти. Пациент часто использовал сексуальный материал и грандиозные фантазии в качестве защиты от пассивных влечений к отцу. Наша оценка двух сновидений сводилась к тому, что пациент не может забыть смерти отца. Мы решили, что следующий сеанс будет снова связан с вопросом его участия в психоанализе — раскрытии — подчинении. Он мог бы попытаться успокоиться, но ему это не удастся.

Последующий сеанс действительно показал более высокое защитное напряжение. Материал выявил обеспокоенность маленького мальчика, ищущего любви. Прежние защитные усилия в ходе этого сеанса не помогли.

[276]

Обсуждение

Соединив данные психоаналитических сеансов с записанными в лаборатории по изучению сна сновидениями, мы попытались определить источник явного содержания сновидений и посмотреть, не поможет ли эта информация понять функцию сновидения. Мы обнаружили, что манифестное содержание сновидения содержит в себе множество значимых отпечатков предшествующих сну аналитических сеансов. Это открытие согласуется с работами Уиткина (Witkin, 1969: 285-359), Брижера и др. (Breger, 1971) и Уитмена (Whitman, 1873), обнаруживших прямое включение предшествовавших сну эмоциональных переживаний в явное содержание сновидения. Так как анализ пробуждает эмоциональные конфликты, то едва ли удивительно, что материал аналитических сеансов появляется в сновидениях пациентов. Однако более важным явилось открытие, что эти отпечатки регулярно представляли эмоционально значимый материал, а не индифферентное содержание. Отпечатки давали ясную картину основных проблем, с которыми боролся пациент, и его усилий справиться с ними. Это открытие подтверждает высказывания Фрейда (1923) и Шарпа (Sharpe,1937) и более недавнее заявление Лангса (Längs, 1971) о том, что находка «отпечатка дня» обычно ведет к немедленному пониманию сновидения.

Кроме того, изучение последовательности сновидений в течение ночи позволило оценить степень успешности, с которой пациент справлялся с тревожащим его материалом. Различные последовательности сновидений (показывающие разрешение конфликта или задержку на одной и той же проблеме) сходны с таковыми, описанными Оверкранцем и Рехштаффеном (Offenkrantz и Rechschaffen,1963). Наши оценки защитного напряжения для аналитического сеанса, следующего за каждой серией сновидений, указывают на обоснованность рассмотрения сновидения как механизма адаптации,

[277]

иногда успешной, а иногда нет. Тот факт, что и содержание сновидения, и физиологические измерения в ходе сновидения (латентность БДГ и время БДГ) отражают эти данные, дополнительно подтверждает взаимосвязь психологических и физиологических аспектов сновидения.

Эти открытия проливают свет на теории функции сновидения. Какое это имеет значение для клинического использования сновидений? Четкая взаимосвязь важных переживаний в бодрствующем состоянии и манифестного содержания снова выдвигает сновидение на передний план. Рассматривая сновидение с этой точки зрения, можно составить сравнительно ясную картину психологических проблем пациента. Конечно же, следует отметить, что не все люди проходят курс психоанализа или испытывают сильное психическое напряжение. Поэтому не стоит ожидать, что психодинамические конфликты будут в равной мере очевидны во всех сновидениях. Просто следует сказать, что БДГ и механизмы сновидения при необходимости всегда доступны для использования. Возможно, у здоровой части населения этот механизм служит для ассимиляции новых переживаний индивидуально значимым образом.

Утверждая, что манифестное сновидение содержит неискаженные важные отпечатки дня, мы не считаем, что дневные впечатления полностью неизменны. Безусловно, наблюдаются изменения в субъективном представлении или внутреннем языке. Френч и Фромм описывают этот процесс как переход от чисто логического мышления к конкретному, практичному языку, похожему на язык детства. Служит ли это изменение языка целям искажения и защиты, или просто представляет особый незнакомый язык системы — по-прежнему спорный вопрос (Piaget, 1951; E.Jones, 1916: 87-144). Байнес (цитируется по Faraday, 1972, с.121) сравнил утверждение Фрейда о маскирующей функции сновидений с анекдотом об англичанине, приехавшем в Париж и решившем, что парижане говорят тарабарщину (французский язык), чтобы выставить его дураком. Так, в сновидении, где «три человека в комнате» были представлены «тремя мужчинами в одной лодке», язык сновидения не маскирует, а действительно дает графическое изображение

[278]

ощущений пациента и того, какой он хочет видеть ситуацию. Таким образом, язык сновидения можно назвать метафорическим, временами изощренным и отличным от языка бодрствующего состояния, но не обязательно более примитивным.

Таким образом, защита посредством искажения может происходить при вторичной переработке, в то время, как человек пытается понять смысл своего сновидения. Видимое искажение может быть обусловлено недостатком информации об отпечатке дня. Историческим примером последней возможности является сновидение об инъекции Ирме Фрейда. Используя это сновидение, Фрейд продемонстрировал многие механизмы, участвующие, по его мнению, в формировании сновидений. На основании своих ассоциаций Фрейд сформулировал латентное содержание данного сновидения и продемонстрировал различные искажения этого содержания, произошедшие в ходе развития манифестного сновидения. Однако Фрейд на включил в свое обсуждение важных «отпечатков дня», которые были описаны Шуром (Schur, 1966: 45-88). Сравнительно неискаженное включение этих пронизанных аффектом событий в явное содержание сна впечатляюще. С предоставленной Шуром дополнительной информацией теперь можно видеть, что фрейдовская формулировка латентного содержания связана с вытесняемыми чувствами Флиссу. Но, поскольку он, видимо, «забыл» о важном отпечатке дня сновидения об Ирме, то формулировка оказалась весьма приблизительной к тому, что описывает Шур. Однако сновидение действительно указало ему верное направление.

Из этого примера мы можем лучше оценить ход мышления таких теоретиков сновидения, как Штекель (Stekel, 1943), Юнг (1934: 139-62), Адлер (1936) и Бонейм (Bonime, 1962), не соглашавшихся с Фрейдом в том, что касается степени маскировки в сновидениях. Концепция маскировки необходима, если сновидение служит для разрядки угрожающих подавленных желаний (R.Jones, 1965). Фрейд также предостерегал об опасности принимать манифестное содержание сновидения за чистую монету, чреватой метафорическим или аллегорическим подходом к интерпретации. Однако, как

[279]

показал Спаньярд (Spanjaard, 1969), Фрейд имел склонность не обращать внимания на собственные предостережения. Он и многие другие теоретики больше сосредотачивались на персональном значении манифестного сновидения. Тогда ассоциации к сновидению становились, иногда без ведома сновидца, ассоциациями к эмоционально значимым событиям (отпечаткам дня, включенным в сновидение). Когда по этим ассоциациям обнаруживается отпечаток дня, значение сновидения часто сразу же оказывается понятным. Однако, даже если отпечаток дня не обнаружен, в сновидении пациент смотрит на материал, имеющий для него важное значение, материал, который необходимо попытаться интегрировать в сновидение.

В целом данное исследование продемонстрировало неразрывность психической жизни в состоянии бодрствования и сна (сновидения). Рассмотрение БДГ-сна (сновидения) как адаптивного механизма помогло организовать изучение материала сновидений, собранного в ходе психоанализа. Результаты привели к некоторым предложениям, касательно клинического анализа снов. Мы обнаружили, что важно изучить язык сновидения пациента, используемый в манифестном содержании. Тогда последнее предоставляет яркую субъективную картину текущих адаптивных задач пациента — указание на то, что активно в психоанализе.

Наша концепция адаптации сходна с таковой, описанной Яффе и Сандлером (Joffe и Sandler, 1968), согласно которой эго пытается создать новые организации идеального состояния «я» для того, чтобы сохранить чувство безопасности и избежать ощущения травматического ошеломления. Успешная адаптация включает отказ от идеалов (желаний), не соответствующих реальности. То, что предыдущие идеальные состояния нелегко оставить, вносит свой вклад в появление инфантильных желаний и аспекта сновидения, касающегося удовлетворения. Мы предполагаем, что сновидения изображают борьбу, присущую взаимодействию между желаниями прошлого и потребностями настоящего, и отражают процесс интеграции, по-видимому, происходящий во время БДГ-сна (Greenberg и Pearlman, 1975b).

[280]

Список литературы

Adler, А. (1936). On the unteipretation of dreams. Int. J. indiv. Psychol. 2, 3-16.

Bonime, W. (1962). The Clinical Use of Dreams. New York: Basic Books.

Breger, L., Hunter, I. and Lane, R.W. (1971). The Effect of Stress on Dreams. New York: International Universities Press.

Brenner, C. (1969). Dreams in clinical psycho-analytic practice. J. nerv. ment. Dis. 149, 122-32.

Faraday, A. (1972). Dream Power. New York: Coward, McCann and Geoghegan.

Ficher, C. (1965). Psychoanalytic implications of recent research on sleep and dreaming. J. Amer, psychoanal. Ass. 13, 197-303.

French, T.M. and Fromm E. (1964) Dream Interpretation: A New Approach, New York: Basic Books.

Freud, Sigmund (1900). The Interpretation of Dreams. SE 4/5.

__ (1924) The Ego and the Id, SE 19.

р.п.: Зигмунд Фрейд. Я и Оно. В кн.: З.Фрейд. Психология бессознательного. М., Просвещение, 1989.

Greenberg, R., and Leiderman, P.H (1966). Perceptions, the dream process and memory: an up-to-date version of 'Notes obn a Mystic

Writing Pad'. Compr. Psychiat. 7, 517-23.

Greenberg, R., Pearlman, C.A., Fingar, R., Kantowitz, J. anfd Kawliche, S. (1970). The effects of dream dervation: implications for a theory of the psychological function of dreaming. Brit. J. med. Psychol. 43, 1-11.

Greenberg, R., Pillard, R and Pealrman, C.A. (1972a). The effect of dream (stage REM) deprivation on adantation to stress. Psychsom. Med. 34, 257-62.

Greenberg, R., Pearlman, C.A. and Gampel, D. (1972) War neuroses and the adaptive function of REM sleep. Brit. J. med. Psychol. 45, 27-33.

Greenberg, R., Pearlman, C.A. (1975a) REM sleep and the analytic process: a psychophysiologic bridge. Psychoanal. Q. (in press).

Greenberg, R., Pearlman, C.A. (1975b) Cutting the REM nerve: an approach to the adaptivee function of REM sleep. Persp. Biol. Med.

(in press).

Greenson, R. (1970). The exceptional position of the dream in psychoanalytic practice. Psychoanal. Q. 39, 519-49.

ПРИСПОСАБЛИВАЮЩЕЕСЯ ЭГО И СНОВИДЕНИЯ

[281]

Hawkins, D. R. (1966). A review of psychoanalytic dream theory in the right of recent psychophysiological studies of sleep and dreaming. Dr. J. med. Psychol. 39, 85-104.

Joffe, W.G. and Sandier, J. (1968). Comments on the Psychoalanytic psychology of adantation. Int. J. Psycho-Anal. 49, 445-54.

Jones, E. (1916), The theory of symbolism. In E.Jones, Papers of Psycho-Analysis. 2nd ed. London: Balliere, Tindall and Cox, 1918.

Jones, R. (1965). Dream interpretation and the psychology of dreaming.

J. Am. psychoanal. Ass. 13, 304-19.

__ (1970). The New Psychology of Dreaming. New York: Grune & Stratton.

Jung, C.G. The practical use of dream analysis. In The Collected Works of C.G.. Jung, vol 16. New York: Pantheon, 1954.

р.п.: К-Г.Юнг. Практическое использование анализа сновидений. В кн.: К.Г.Юнг. Психология переноса. М., Рефл-бук, К., Ваклер, 1997.

Knapp, Р. (1969) Image, symbol and person; the strategy of psychological defence. Archs. gen. Psychiat. 21, 392-407.

Knapp, P., Greenberg, R., Pearlman, C.A., Cohen, М., Kantrowitz, J. and Sashin, J. (1975). Clinical measurement in psychoanalysis: an approach. Psychoanal. Q. (in press).

Längs, R. (1971). Day residues, recall residues, and dreams; reality and the psyche. J. Am. psychoanal. Ass. 19, 499-523.

Offenkrantz, W. and Rechtschaffen, A. (1963) Clinical studies of sequntial dreams. Archs. gen. Psychiat. 8, 497-508.

Piaget, J. (1951). Play, Dreams and Imitation in Childhood. New York: Norton, 1962.

Schur, М. (1966). Some additional «day residues' of the 'specimen dream of psychoanalysis'. In R.Loewenstein et al. (eds.), Psychoanalysis — A General Psychology. New York: Int. Univ. Press.

Sharpe, Ella Freeman (1937) Dream Analysis, London: Hogarth (1978).

Spanjaard, J. (1969). The manifest dream content and its significance for the interpretation of dreams. Int. J. Psycho -Ana1 50, 221-35.

Stekel, W. (1943) The Interpretation of Dreams; New Developments and Technique. New York: Liveright.

Whitman, R., Kramer, М. and Baldridge, B. (1963). Which dream does the patient tell? Arch. gen. Psychiat. 8, 277-82.

Whitman, R., Kramer, М., Ornestein, P. and Baldridge, B. (1967). The phyciology, psychology and utilization of dreams. Am. J. Psychiat.

124, 287-302.

Whitman, R. (1973). Dreams about the group: An approach to the problem of group psychology. Int. J. Grp. Psychother. 23, 408-20.

Wirkin, A. (1969). Influencing dream content. In M.Kramer (ed.). Dream Psychology and the New Biology of Dreaming. Springfield: Thomas.

12. СНОВИДЕНИЕ И ОРГАНИЗУЮЩАЯ ФУНКЦИЯ ЭГО

СЕСИЛЬ ДЕ МОНЖУА

В этой статье я собираюсь затронуть роль сновидения не для спящего, а для бодрствующего человека, рассказывающего о нем аналитику. Если я ограничиваю место действия психоаналитическим лечением, то это потому, что, как выразился Фрейд (1923: 117), «использование сновидений в психоанализе является чем-то очень далеким от их первоначального назначения». Эти ограничения ни в коей мере не исключают рассмотрения содержания сновидения — в действительности одна из целей данной статьи состоит в прояснении некоторой связи между формой и содержанием сновидений. Но я буду рассматривать эту проблему не с точки зрения связи между содержанием и формой в рамках сновидения, как это сделал Эриксон (1954); я, скорее, хочу исследовать отношение между сновидением и другими образами действия в психоанализе.

В развитии психоанализа вслед за «Толкованием сновидений» теория щедро обеспечивала нужды всех областей растущей науки. Парадигматически* невротический симптом представлялся как длительный сон наяву, а защитные механизмы скрывали его латентное содержание под мас-

* Поуровнево, иерархически, структурно — Прим. ред.

[284]

кой; концепция топологической регрессии обобщалась до применения в жизненной истории сновидца; и что важнее всего, явление трансфера понималось (с точки зрения сновидений) как выражение постоянно присутствующего набора скрытых желаний, высвобождаемых и активируемых определенными моментами аналитической ситуации, подобно тому, как мысли сновидения высвобождаются и активируются состоянием сна.

Но, хотя теория сновидения оказалась щедрой матерью для своих концептуальных отпрысков, в течение некоторого времени казалось маловероятным, что она многое получит взамен. Фрейд (1933: 8) сожалел о сокращении аналитических публикаций на тему сновидений: «Аналитики, — говорил он, — ведут себя так, как будто им больше нечего сказать о сновидениях, как будто уже больше нечего добавить к теории сновидений»; тем не менее, своими последними работами он сам способствовал этой тенденции. Например, мы видим, как в 1923 г. он резко осуждает преувеличенное внимание к «таинственному бессознательному»; «слишком легко, — говорит он, — забыть, что сновидение, как правило, является просто мыслью, подобной любой другой» (с.112).

Именно потому, что оно считалось мыслью, подобной любой другой, сновидение разделило выгоды самого важного вклада психоанализа в общую психологическую теорию познания. Я говорю здесь об открытии того, что психические функции модулируются значением, которое мы ему приписываем. Таким образом, концепт мышления в психоанализе включал не только источник тематического содержания и был поставщиком требующих расшифровки текстовых элементов, но и служил символической версией других психологических процессов, первоначально не когнитивных в своих проявлениях — процессов, нашедших место в психоаналитическом перечне не под заголовком «функции эго», а, скорее, под рубрикой «инстинкт».

Благодаря бессознательному приписыванию значений инфантильной фантазии когнитивным процессам способ их функционирования разительно изменяется. Это изменение осуществляется по принципу обобщения, которое может

[285]

затрагивать как компоненты ответной реакции, так и раздражители модифицируемого процесса¹. Это очевидно для мышления в целом и особенно для сновидения.

Например, обобщение ответной реакции от дефекации к познанию может сделать мышление скорее изгоняющим, чем творческим и поместить обмен идеями в рамки социометрии сидящей на горшках пары. Со стороны обобщения раздражителей продукты мышления, мысли, могут стать фекальными ужасами, и неудивительно, что в случае такого воображаемого приравнивания их часто приходится тайно скрывать из-за боязни загрязнения интеллектуального окружения. Наше понимание сновидения значительно расширяется от того, что сложившийся у человека образ своего ума оказывает огромное влияние на работу последнего. Таким образом, можно показать, что сновидение является не только источником и вместилищем воображаемого содержания, но также и единицей фантазии, используемой пациентом при реализации трансферентных отношений. Можно показать, что в когнитивной регрессии к конкретизации и анимизму пациент концептуализирует сновидения (вместе с другими психическими продуктами) как осязаемые или живые сущности. Так, сновидение может символизировать стыдливо скрываемую от взора или открыто выставляемую напоказ часть тела, подарок или оружие, хороший внутренний образ или плохой.

Какими бы важными это не было для понимания роли сновидений в анализе и для методического подхода к ним², ударение всегда ставилось на сходстве сновидения с другими функциями психики. Даже выдающийся вклад Левина (Lewin, 1946) в понимание компонентов оральной фантазии в сновидении отличается уклоном в том же направлении. Он утверждал, что сновидение является психической инсценировкой цикла кормления с чередованием подкрепления и отдыха, но не затрагивал дополнительный вопрос: в какой мере сновидение не было аналогом кормления и сна у груди.

Действительно, этот акцент на сходстве настолько широко распространен, что даже удивительно, что пациенты до сих пор настаивают на пересказе сновидений, когда дру-

[286]

гие аспекты тонко анализируемого трансфера предоставляют превосходное поле как для игры, так и для борьбы фантазии и сопротивления. Должны ли мы винить в этом алчность бессознательного, жадно добивающегося использования любого возможного канала коммуникации? Или же это лукавый обман сопротивления, отрицающего в рамках одного канала то, что подтверждается в другом, так что дневное и ночное мышление (употребляя фразу Левина, 1968) образуют сложный контрапункт, дабы ослепить и привести в замешательство аналитиков? Или же сновидение далеко не только мысль, подобная любой другой, а пересказ сновидения имеет аспекты уникальные и заметно отличные от иных психологических действий? Не могут ли некоторые сокровенные и бессознательные сообщения передаваться только посредством действия пересказа сновидения и никаким иным образом?

Прежде чем я начну развивать свои доводы, позвольте пояснить особенности употребления термина «сновидение». Я имею в виду действие, описанное как пересказ сновидения³. Это может быть пересказ самому себе или другому. Невозможно найти различия между сновидением и изложением сновидения. Витгенштейн отметил, что мы не подвергаем сомнению, действительно ли человек видел сон или же ему просто кажется, что он его видел (Malcolm, 1964)⁴.

Я согласна с фрейдовским разделением манифестного и латентного содержания, хотя предпочла бы характеризовать это разделение с точки зрения «ограниченного» и «обработанного» содержания, а не как метафорический контраст между «явным» и «скрытым». Ибо если мы спросим, какие процессы требуются для того, чтобы «вскрыть» латентное содержание сновидения, то увидим, что они должны включать сравнение «ограниченного» сновидения со свободными ассоциациями, данными в контексте отношения переноса. Все это выслушивающий аналитик обдумывает в контексте своих знаний и воспоминаний из биографии пациента, пересказанных в том же контексте (и иногда, хотя эта процедура сомнительна, даже взятых вне, например, из «материалов истории болезни»). Затем все это помещается в рамки еще более концептуально расширенного контекста

[287]

ответных поясняющих замечаний аналитика и его наблюдений за тем, как реагирует пациент. Именно посредством включения в ходе анализа «сырого» сновидения во все более сложные контексты мы приходим ко все более и более сложным версиям первоначально рассказанного сновидения (для полноты сюда следует также включить первую рекомендованную Фрейдом операцию — попросить пациента повторить свое сновидение и сравнить два варианта).

В метафоре «скрытое», несмотря на ее безупречную метапсихологическую службу и полезность для феноменологического описания ощущений пациентов и аналитиков, есть загвоздка: хотя пересказ сновидения удивляет, идея «латентности» предрешает вопрос о том, откуда и как появляются новые значения сновидения. Искушение поддаться упрощенному представлению, что латентное содержание, подобно «спящей красавице», ждет интерпретирующего поцелуя принца, чтобы освободиться от проклятия сопротивления, препятствует научному любопытству относительно активных поступательных процессов превращения значения, наблюдаемого в ходе интерпретации сновидения. Когда случается, что в следующих друг за другом фазах психоанализа мы вновь просматриваем записи одного и того же сна, у нас остается мало сомнения в том, что на другом конце недосягаемого не зарыто ничего похожего на латентное содержание.

Таким образом, я обрисовала концептуальную сцену, на которой буду доказывать, что пересказ сновидения обладает уникальными преимуществами в достижении того, что Х.Хартман (Hartmann, 1947, 1950) назвал «организующей функцией эго» — функции, что включает как дифференциацию, так и синтез и интеграцию. Подходя к некоторым вопросам, касающимся сновидения с точки зрения эго-психологии, я собираюсь расширить представление, что сложившийся у человека бессознательный образ своего мышления оказывает сильное влияние на его работу. Я хочу выдвинуть тезис, что этот возвратный принцип играет важную роль в определении не только содержания и формы активности эго, в данном случае пересказа сновидения, но даже самого выбора средства из ряда других. Имеет ли пе-

[288]

ресказ сновидения иное бессознательное значение и функцию, чем другие психоаналитические средства, такие, как пересказ фантазии или выражение в открытом поведении подавленных бессознательных импульсов?

С первого прослушивания трудно удостовериться, что форма и содержание текстов сновидения отличаются от формы и содержания других психологических текстов, таких, как интроспективные отчеты и фантазии. Однако, благодаря Фрейду, мы имеем ряд операций, позволяющих в случае их тщательного выполнения снова и снова подходить к установленному им отличительному свойству первичного — и вторичного — процесса мышления. Подробно рассматривая трансформации, названные им «работой сновидения», можно распознать и уникальное равновесие между этими двумя типами мышления.

Рассматривая бессознательное значение пересказа сновидения, мы должны вначале напомнить себе феноменальные особенности этой активности. У относительно нормального человека наиболее очевидной отличительной чертой является диссоциация от других психологических действий. Это проявляется различными путями, включая ту обычную форму, в какую облечено изложение даже в первом пересказе самому себе. В описании переживания время всегда прошедшее, и употребляется глагол «иметь», а не различные, обычно используемые, по крайней мере в английском языке, формы глагола «быть»*. Пересказ сновидения подразумевает представление сценария, обычно, хотя и не всегда, на языке образов, сценария, в котором рассказчик выступает зрителем или слушателем, даже если в тексте сновидения он представлен как действующее лицо (различное удаление рассказчика от рассказываемой истории представляет собой важный ключ для понимания способности эго к дифференциации; к этому моменту я вернусь в данной статье позднее, при обсуждении некоторых специфических особенностей сновидения у шизоидных пациентов). В мотивационном отношении рассказчик сновидения отказывается от интенциональности и иници-

* Для русского языка это не так, и данный факт имеет принципиальное значение для анализа — Прим. ред.

[289]

ативы в том, что касается создания его сновидения. Он не принимает на себя никакой ответственности за происходящие события или за его содержание. Выражаясь языком действия Шефтера (Schafer, 1976), рассказчик сновидения отказывается от деятельности, поступая так, будто он описывает событие, а не действие⁵.

В развитии своей аргументации я сосредоточу внимание на трех аспектах изложения сновидения: (1) преимущества использования различных способов передачи; (2) способ, посредством которого в процессе пересказа обретается ощущение господства, и значение этого для теории посттравматических сновидений и (3) представление о том, что изложением сновидения достигается господство эго — посредством процесса «сокращения измерений», особым случаем которого является символизация.

Использование различных средств

Метапсихологический трюизм состоит в том, что способность эго достигать качественной дифференциации основывается на длинной истории сложных взаимодействий. Это взаимодействия между конституцией, созревающими автономными функциями и обучением. В результате складываются дифференцированные когнитивные структуры, постепенно обеспечивающие связывание импульсов и, следовательно, снижение тревоги. Эти структуры можно рассматривать как примеры неопасной диссоциации между различными формами мысли и между мышлением и другими психологическими действиями. Количество различных типов психологических действий, имеющихся для контроля тревоги, представляет собой важный фактор ее снижения. Я думаю, что, сосредоточившись на вопросах эффективности контроля и защиты, можно недооценить значение разнообразия средств. Стремясь изучить роль пересказа сновидения в контроле тревоги, следует начать с признания его базисного вклада в набор средств бессознательного удержания уровня тревоги в допустимых пределах. Разно-

[290]

образные способы контроля тревоги использовала одна пациентка, демонстрировавшая слабую способность защитить себя от садистских фантазий. Плохо замаскированное содержание этих фантазий выражалось синхронизированными вариантами в словах, в открытом поведении и в изложении сновидений; если использовать экономическую метафору, то ее манифестная тревога, благодаря числу используемых каналов, была намного меньшей, чем если такой канал был единственным. Когда бывал открыт лишь один канал, то видимое полностью ошеломляло пациентку, так что она падала духом. Она сознательно ждала, что сновидения снимут, как она выражалась, «часть бремени».

Эту пациентку весьма заботили различия между разными формами мышления и между скрытым мышлением и открытым моторным действием, она внимательно следила, чтобы те не сближались. Довольно долго ее поглощала мысль, что я не могу видеть ее сновидений, в связи с чем представление «из вторых рук» было бесцветным, всего лишь вербальным, по сравнению с полной сенсорной яркостью образов. Мне казалось, что она отводила мне детскую роль «простого» слушателя описаний взрослых и возбуждающих эмоциональных сцен, качество которых несколько ускользало от нее. До тех пор, пока существовало предполагаемое различие в модальности, и она считала, что может видеть, а я — только слышать ее сны, наблюдалась фантазия о контроле над опасностями ее участия в родительских отношениях. Она описывала печальные события, но этим сновидениям недоставало аффекта, пока она уверяла себя, что один из нас видит, а другой только слышит, хотя мы обе задействованы в одном и том же переживании. Позднее тревога стала проявляться в пробуждении из-за ночных кошмаров со звуковым, но не образным содержанием. Она в ужасе просыпалась и обнаруживала, что на самом деле сама издавала хрюкающие звуки, о которых она также упоминала в своем изложении не-образного сновидения. Лишь подойдя к изложениям таких снов, она смогла выделить мне зрительную долю. У нее спонтанно появилась мысль нарисовать сновидения, чтобы я могла их увидеть. Что интересно, до этого желание рисовать у нее всегда подавлялось.

[291]

Способность разделить сокровенные и тайные действия означало, во-первых, безопасность семейной эмоциональной сцены (садистского характера) и, кроме того, отмечало изменение ее позиции по отношению к браку своих родителей; теперь она начала допускать, что два человека могут делать вместе что-то хорошее.

Чувство господства

Каким бы ужасающим или хаотичным ни был бы текст сновидения, при пересказе человек, тем не менее, ощущает, его подчиненность. В акте изложения сновидения присутствует чувство господства. В этом отношении пересказ сновидения можно описать словами Эрнста Криса (Kris,1952) как «регрессию на службе эго». До тех пор, пока бодрствующий человек еще может говорить: «Я имел сновидение», а не что-то вроде: «Сновидение имело меня» — мы не можем говорить о том, что бессознательное подавило эго. Изложение сновидения как частичная функция эго преобладает в попытках добиться сильного контроля, когда человек, страшась своих фантазий, приходит к едва замаскированным сновидениям о надвигающейся катастрофе. Они часто понимаются как прорыв (ослабленное в состоянии сна эго оказывается не в состоянии поддерживать защиты), но, я думаю, удерживание психической катастрофы в рамках текста сновидения требует осознания попытки сокращения внутреннего мира и его различных образов до статуса части-объекта, ограничивая их выражение.

Утверждение, что сновидение является формой эго-контроля, имеет значение для теории посттравматических сновидений. Теперь можно оспаривать концептуальную строгость фрейдовской теории, если посмотреть на нее с позиции данной статьи, а именно: сновидение служит примером превосходящего функционирования эго (Hartmann, 1947, 1950).

Относительно вопроса: почему посттравматические сновидения повторяются? — мы имеем объяснение Фрейда,

[292]

сформулированное с точки зрения экономических концепций; говорится, что этот тип сновидения повторяется в запоздалой попытке ответить на чрезмерное возбуждение, вызванное травматическим событием. Развивая экономическую метафору, можно сказать, что посредством временного перераспределения можно регулировать силу возбуждения и постепенно уменьшить напряжение. Однако эго-психолог может задать вопрос: участвуют ли в этом процессе погашения и какие-нибудь когнитивные аспекты действия? Я думаю, в двух отношениях мы должны ответить «да». Первое относится к представлению о всестороннем проигрывании травмы, подразумеваемому в теории Фрейда (1920), когда он говорит об этих сновидениях как о «стремлении ретроспективно справиться с раздражителями» (с. 32). Чтобы эта, выраженная языком личного действия, формулировка стала понятной, необходимо обратиться к интенциональным когнитивным позициям, сознательным или нет. Все, что такая экономическая модель может пояснять, — это лишенные содержания явления разрядки, такие как приступы слепой паники⁶. Экономическая модель не дает никаких идей, которые можно было бы скоординировать с содержанием текста посттравматического сновидения.

Согласно когнитивной модели, пребывающий в шоке человек предпринимает запоздалую попытку овладеть реальной нежелательной ситуацией, предоставляя себе в воображении еще один шанс — добиться иного исхода, не того, которым обременила его жизнь. Однако, чтобы дать себе эту вторую «попытку», он должен вернуться в воображении к первой главе беспокоящей его истории, так сказать, на место преступления. Несомненно, такое целенаправленное проигрывание, несмотря на его неизбежный частичный провал, требует теории сновидений, включавшей бы наряду с концепциями разрядки формы удовлетворения желания и контроля эго.

Второй момент, в отношении которого, я думаю, можно выступить в защиту эго при объяснении повторения посттравматического сновидения, связан с синтетической функцией, или интеграцией. Нежелательное событие происходит — мы хотим, чтобы его не было. Глубоко отвратительно

[293]

не только содержание события, но, кроме того, и само чувство нежелательности. Эта вторичная антипатия берет свое начало от защитных попыток отрицания и диссоциации. «Это не случилось со мной» борется с «увы, это случилось со мной». Чтобы поддержать, по меньшей мере, частичную желаемую нереальность, мы жертвуем личностной целостностью в глубоком дискомфорте расщепления эго.

У сравнительно здорового эго нерасположенность к расщеплению постепенно превосходит таковую к восстановлению в памяти и повторному переживанию первоначальной травмы. Лучше быть одним целым, хотя и раздавленным, чем, подобно автономной ящерице, отбрасывать поврежденную часть. Результатом повторного переживания травмы любым способом является уменьшение расщепленности эго. Постепенно шокированный человек оказывается способен включить нежелательное событие в контекст своего представления о себе, каким бы полным сожаления, печальным и горьким это ни было. Целостное «я» можно обрести вновь только при условии, что приемлется изменившееся «я». Без этого принятия человек представляет собой неполную личность. Я только что сказала: «Вновь пережить любым способом» — и хочу спросить: не является ли сновидение особенно подходящим для достижения ре-интеграции после вызванной стрессом диссоциации? Тому, что оно таковым является и каким-то образом делает это, есть множество клинических аналитических свидетельств. Кроме того, есть систематические исследования Брижера и др. (Breger др.,1971) и Гринберга и др. (Greenberg др., 1972), задокументировавших последовательности сновидений после травматических переживаний. Они показывают, как и записи сновидений после тяжелой утраты Паркса (Parkers, 1972), что с течением времени как в явном содержании, так и в ассоциациях наблюдается прогрессирующее снижение частоты обращений к недавней травме и увеличение ассоциативно релевантных тем, относящихся к прошлому: память о недавней травме постепенно связывается и интегрируется с детскими травматическими воспоминаниями. Брижер и др. (Breger др., 1971) в заключении к своей работе говорят: «Этот ассимилятивный процесс ... облегчает ин-

[294]

теграцию глубоко переживаемой информации в решения, ставшие доступными благодаря сновидению или программам первичного процесса».

Но существуют ли определенные характеристики сновидения, благодаря которым оно успешно выполняет функции отреагирования и интеграции вслед за стрессом?

Классический ответ был бы следующим: снижение защит (бдительности) во время сна позволяет эго соприкоснуться с подавленными идеями, в связи с этим наблюдается аннулирование расщепления и интеграция. Ночное и дневное мышление соединяются в компромиссе, который повествуется как сновидение.

Но изложение сновидения — само по себе действие диссоциированное, и содержание воспринимается рассказчиком как отличное от содержания дневного мышления и, в здравом уме, не смешивающееся с ним. Поэтому не парадоксально ли предположение, что отщепившаяся функция должна быть особенно подходящей для реинтеграции? Тем не менее, возможно, именно из-за своих диссоциативных характеристик сновидение становится носителем, вместилищем отщепившихся элементов. Раз у сновидца складывается иллюзия, что он не отвечает за свое сновидение, значит, туда спокойно можно вкладывать нежелательные мысли. Оно функционирует как убежище, где можно хранить отщепившиеся элементы до тех пор, пока не появятся благоприятные условия для их интеграции с сознательно приемлемыми элементами. Диссоциация без всякого доступа к сознанию, как на стадиях онемения или застывания в первичной реакции на стресс, уступает место диссоциации с частичным доступом к сознанию — через ночное мышление; так обеспечивается испытательная площадка, промежуточная станция на пути к интеграции. В этом отношении сновидение функционирует аналогично отрицанию в описании Фрейда (1925).

Фрейд утверждал, что посттравматические сновидения — это исключения⁷ из правила удовлетворения желания: «Функция сновидения потерпела неудачу» (1933: 29). Действительно, она потерпела неудачу с точки зрения спящего эго, так как спящий просыпается, но как превосходно она уда-

[295]

лась с точки зрения бодрствующего эго — видеть сон о травматическом переживании с незначительным аффектом — значит достичь окончательного удовлетворения желания о том, чтобы то, что было реальным, в конце концов оказалось только сном, как отметил Штейн (Stein,1965). Например, в одном случае сновидения пациента о чей-то смерти понимались как упражнения в превращении реальной потери в «просто приснившуюся». Он назвал эти сновидения снами о «смерти, замаскированной под смерть». Наверное, стоит отметить, что этот пациент признавал, что его сновидения и анализ доставляют ему большое удовольствие, несмотря на страдания: для него подвижность аналитического процесса с демонстрацией меняющихся и сверх-детерминированных значений его реакций означала, что все это было сном, в который он мог загнать страшное завершение и бесповоротность реальности.

Сокращение измерений

Давайте перейдем к рассмотрению идеи о том, что, если сновидение не является подчиненной функцией, то оно перестает быть полезным эго. Иначе это можно сформулировать так: сновидение должно иметь меньше измерений, чем восприятие в бодрствующем состоянии, подобно тому, как рисунок, скульптура, поэма или фильм должны иметь меньше измерений, чем естественное событие. Конечно же, само восприятие — это активность абстрактная, и всякий отдельный акт восприятия включает редуцирующий выбор из многих возможных измерений, теоретически определяющих данное событие.

Однако в случае психоза и иногда во время анализа чувство господства теряется, и тогда пациенты ощущают, что их сновидения угрожают овладеть эго. Пациентка с сильной боязнью оказаться поглощенной проецированными плохими образами демонстрировала лежащую в основании фантазии дилемму человека, частичные функции которого угрожали сравняться с целым. Она стала ощущать свои сно-

[296]

видения таким же большими, как она сама — это похоже на состояние человека, поглотившего своего двойника, или на попытку впихнуть предмет в полиэтиленовый пакет, равный по размеру самому предмету (в этот момент она сделала важную оговорку, поменяв вместилище и вмещаемое местами: она говорила о «крови, полной уборной»). Для остатка «я» не было места, и существовала опасность, что она (вместилище) расколется пополам. Эта конкретная фантазия о том, что ее одолеют и разрушат собственные сновидения, слегка просматривалась в ранней защитной фазе анализа, когда она напевала мелодию песенки под названием «Мне показалось, что я вижу живой сон». (Фантазии и сновидения этой пациентки были сильно раздуты бессознательными вкладами со стороны матери, которая, подавляя себя, редко рассказывала сны, и чья проецируемая агрессия принималась дочерью с чувством вины и соучастия для того, чтобы замаскировать свою собственную.)

Какие же измерения восприятия жертвуются для того, чтобы сновидение хорошо соответствовало комфорту сновидца? Первым идет временное измерение. Для бодрствующего эго сновидение всегда «уже было», оно существует в прошедшем времени. Как прошлое, сновидение разделяет убежище с историей в том смысле, что его уже нельзя изменить. Его можно забыть, интерпретацию можно представить иначе, но как экзистенциально прошлое событие, излагаемое в настоящем, оно имеет специфические преимущества. Меня поразили выигрыши от временного смещения в изложении сновидения пациентки с сильной тревогой преследования. Сны снились ей часто, и сновидение означало изгнание текущей травмы трансфера в прошлое. Пересказ сна представлял собой попытку отодвинуть латентное содержание в прошлое, даже если это только прошлое «минувшей ночи». Для анализа этой пациентки оказалось важным, когда она начала рассказывать сновидения утром того дня, когда проводились сеансы. В течение длительного времени ей удавалось достичь только самонаблюдения; но стоило лишь вовлечься в прямой трансфер, как в физическом поведении во время сеанса стали проявляться бессознательные импульсы. Они были все более неистовыми, если

[297]

мне не удавалось сыграть роль суперэго, которое пациентка хотела спроецировать на меня, чтобы бороться с ним снаружи, а не внутри себя. Но, пересказывая сновидение, каким бы разрушительным ни было его содержание, она чувствовала себя в безопасности; внутри она была достаточно живой, чтобы произвести это содержание, а так как теперь оно ощущалось в прошлом, защищенным временем, то ни она, ни я не могли его коснуться. Здесь сопротивление заявляет о себе в полный голос, но в этом примере я хочу выделить ту меру безопасности для эго, которую пациентке давало изложение сновидения. Будучи неспособной поддерживать структурное разделение суперэго и эго-функций из-за боязни внутреннего конфликта, она проецировала суперэго и таким образом не теряла контроля над тем, что осталось. Без проекции она боялась, что я вторгнусь в ее мир и вступлю в сговор с ненавистными внутренними образами. Единственным местом, где этого не могло произойти, были пересказы сновидений, так как она чувствовала, что эти сны уже пережиты. Кроме того, они переживались вдали от меня.

Для этой пациентки была необходима также пространственная диссоциация; она должна была напоминать себе еще и о том, что место действия манифестного сновидения далеко. Она часто рассказывала сновидения о географических картах, воображала карты в трещинах на стене и внимательно следила, чтобы мое кресло никогда случайно не оказывалось придвинутым ближе к кушетке, чем обычно. На протяжении многих сеансов она сидела на корточках в самом дальнем углу комнаты или, в качестве альтернативы, стояла рядом с моим креслом, но позади меня в пространстве, так же, как ее сновидения находились позади меня во времени. Вы не удивитесь, узнав, что сознательно больше всего она боялась заснуть и увидеть сон на кушетке.

Эта пациентка дает нам хороший пример и того, как сновидение влияет на другое сокращение измерений — на количество классов психологических объектов. Я имею в виду триаду, состоящую из я, внутренних образов и внешних объектов. Каждый член этой тройки представлялся как автономная сущность и подлежал перемещению посредством

[298]

интроекции и проекции. До тех пор, пока она имела дело только с внутренними образами, после пробуждения она могла чувствовать себя в безопасности. Но в остальной бодрствующей жизни управление этой триадой оказывалось слишком сложным. Она боялась отдать свои внутренние образы во власть внешних объектов, которые, подобно Дудочнику*, будут слишком привлекательными, чтобы им сопротивляться, и ее «я» останется покинутым и опустошенным. Существовала и опасность того, что внутренние образы и внешние объекты вступят в сговор и нападут на «я». Сохраняя дистанцию в трансфере (как пространственно так и эмоционально), она предотвращала первую возможность — что я и ее внутренние образы найдем общий язык и покинем ее. Проецирование внутренних объектов нацеливалось на вторую опасность — не уцелеть: лучше быть невредимой, даже если и пустой. Единственным временем, когда между ней и внутренними образами могло произойти что-то безопасное, был период пересказа сновидения. В содержании фантазий присутствовало немало свидетельств, что погружение в сон служило возвращением к единоличному обладанию коленями матери, которого она искала. Например, во время сеанса она одновременно хотела и сидеть на моих коленях, и чтобы я ушла из комнаты и позволила ей остаться в одиночестве. Она обратила мое внимание на тот факт, что при отходе ко сну ей больше всего нравится представлять себя младенцем в кроватке рядом с увитым розами домом. Она хотела знать, почему в этой картине больше никого нет. Пациентка не только не хотела никого видеть рядом с собой — она не хотела ничего, кроме коленей. Фантазия, так же, как и сеанс, была бы испорчена, если бы она могла видеть свою мать, ибо, объяснила она, «невозможно видеть свою мать, если ты находишься действительно близко к ней». Поэтому самое большое удовлетворение доставлял такой тип изложения сновидения, при котором она не только теряла измерение внешнего объекта, но и сама становилась внутренним образом своей матери. Во время сеансов она не выносила никаких звуков, резких движений

* Дудочник (Крысолов) из Гаммельна, волшебная игра которого заставляет любого следовать за ним — Прим. ред.

[299]

или взгляда в глаза. Звуки, доносившиеся извне, ее не беспокоили, если я была спокойна. Хотя она и желала символического пребывания на моих коленях, но вскоре начинала осознавать его опасность, и ей пришлось предупредить меня о скрывающейся в этом деструктивности. Требования моей неподвижности вскоре уступали место попыткам заставить меня двигаться — она прыгала с кушетки, бросала подушки, пыталась перевернуть мое кресло — и так далее, из-за страха перед тем, что моя неподвижность станет неподвижностью мертвого. Хотя она не хотела встречаться со мной взглядом, в то же время она паниковала, если, повернувшись, видела, что я откинула голову или закрыла глаза. В этом случае меня нужно было снова предупредить, т.е. вернуть обратно к жизни.

Рассказывая сновидение, можно ослабить дипломатические функции посредничества между внутренними образами и внешними объектами и установить непосредственную связь между собой и ними. Эта прямота является источником удовлетворения, особенно для шизоидных пациентов, которые тратят много сил на поддержание железного занавеса между внутренними образами и внешними объектами.

Хотя рассказчик может занять психическую позицию «пребывания в сновидении» в рамках внутреннего образа, равно как и позицию содержания сновидения в себе, обе эти формы изложения сна представляют потерю измерения только одного объекта — внешнего мира. Сновидение никогда не бывает исключительно внутренним переживанием. Как говорит Канзер (Kanzer, 1955): «Сон — это явление не первичного, а, скорее, вторичного нарциссизма, и сновидец делит свои сны с интроецированным объектом». Очень маленьким детям, у которых отношение между внутренними и внешними объектами еще весьма неустойчивое, после пробуждения кажется, что их сны видят другие люди. Например, трехлетний пациент различал пересказы и другие мысли, но часто спрашивал у матери про события из своих сновидений, полагая, что они видели сновидение вдвоем. Тем не менее, изложения сновидений он помещал в определенные рамки: так, он никогда не спрашивал про них у отца или сестры!

[300]

Нельзя ли развить дальше идею сокращения измерений и задаться вопросом: где происходит ли это сокращение? На это есть прекрасный ответ Левина (Lewin, 1958) в его обсуждениях расщепления «тело — психика» в сновидении. Левин пишет, что в большинстве спокойных сновидений «воспринимающий сновидец являлся не более, чем маленькой, невесомой бестелесной сущностью, располагающейся где-то за глазами» (с.50). Отделяя психику от материи, наблюдающее Я теряет возвратное я-измерение — прикосновение Я к «я», взгляд Я на «я» и так далее. Эти возвратные элементы расщепляются и проецируются на образ «я», наблюдаемый в сновидении. Максимальная потеря измерений происходит в пустых сновидениях, где, как говорит Левин, «сновидец не выделяет себя как зрителя, сливаясь с чистыми ощущениями сновидения» (с.54). И, конечно же, сливается с внутренним образом груди, так что мы имеем сокращение трех измерений — «я», внутренних образов и внешних объектов — до одного измерения чистого экрана. Хороший пример такого блаженного пустого сновидения дает пациент с повторяющейся дремотной фантазией, в которой он был всего лишь точкой посреди огромной туманной массы. При пробуждении точечное «я» превращалось в остроконечное, подобное тонкой линии, а масса становилась более плотной и губчатой: точка имеет местоположение, но не имеет измерения, линия имеет одно измерение, тело — три.

Идея различного количества измерений имеет свое значение для теории символизации. Уничтожение разрыва между символизированной вещью и символом служит основой для конкретного мышления шизофреника: например, как утверждал Фрейд, для катексиса слов, как если бы они были объектами. В более зрелых формах символизации осуществляется сокращение всемогущей инфантильной жадности, требующей, чтобы эго относилось к символу также, как и к тому, что он символизирует. Приемля меньшее, символизирующий обретает как чувство господства, ибо символ является его творением, отличающимся от оригинала только тем, что определил он сам, так и возможность использовать символ в качестве замены недостающих образов. Диа-

[301]

пазон применения символического представления намного шире символического уравнивания, и, подобно концепции переходного объекта Винникотта (Winnicott, 1953), его ранняя конкретная форма может использоваться в качестве универсального заменителя. Вы можете сосать, гладить, бить ногами, разорвать на части или сидеть на плюшевом медвежонке и быть уверенным, что он ваш и ничей больше. Так же и с текстом сновидения: то, что эго теряет, переставая отражать действительность, оно обретает в обладании конденсированными значениями, в их собственной индивидуальности, гибкости, двусмысленности, обратимости и множественности.

Теперь, я думаю, понятно, почему я взяла на себя труд определить сновидение как изложение сновидения, ибо такая концептуальная полнота позволяет изучить первичные данные без всех приписываний, в которые сновидец их облачает свои переживания и наши данные. Если сновидец говорит, что прошлой ночью видел сон, то выбранное им средство — манифестное содержание сновидения — само собой разумеется как относящееся к чему-то значимому.

Предполагая меньшее, мы открываем большее, и поэтому принимаем представления сновидца в качестве важных вторичных данных, которые следует рассматривать столь же серьезно, как и первичный текст сновидения. Так должно быть в исчерпывающем психологическом анализе; понимание того, что человек думает, предполагает любопытство относительно того, что он думает о том, что он делает, когда думает. Наиболее трудно выявляемые вторичные данные такого рода, конечно же, те, что в культурном отношении разделяют как наблюдатель, так и субъект, хорошим примером этому служит сновидение.

Психоаналитический подход является феноменологическим в глубочайшем смысле этого слова, ибо не требуется квалифицировать эти возвратные данные как частицы сознания. Если мы знаем, чего именно он не знает, когда полагает, что знает все о своем сновидении, то можно предсказать, что он будет использовать это возвратное знание в соответствии с иными принципами, не похожими на принципы применения сознательного знания. Такие принципы

[302]

бессознательной психической функции, как и основа наших заключений относительно них, в значительной мере парадоксальны. Мы предполагаем, что результат действий дает ключ к намерениям и что особенности бессознательной психической функции берут свое начало в процессе вытеснения. Человек пытается сохранить субъективные, личные, защитные значения своих действий, чтобы избавиться от нежелательных последствий осведомленности суперэго о том, что он замышляет.

Центральный для теории бессознательного момент состоит в том, что мы постулирует диссоциированное состояние, в котором человек одновременно знает и не знает, что он делает. В этом состоянии бессознательного когнитивного конфликта эго-функции способствуют оптимальному управлению противоречивыми намерениями. Из них самой заметной является организующая функция (выделенная Х.Хартманом), охватывающая дифференциацию и синтез. Если использовать для обнаружения бессознательных эго-функций ту же логику, что и при выявлении содержания бессознательной фантазии, то намерение становится существенным критерием. Поступая таким образом, мы не только должны поддержать все развития психоаналитической теории сновидения, показывающие, как изложение сновидения может символизировать темы инфантильной фантазии, включая приписывание тексту сновидения статуса «вещи в себе» (Khan, 1974), но, по моему мнению, нужно пойти дальше и приписать, наблюдая результаты, бессознательному эго намерения относительно того, что касается использования конкретного образа действия или средства выражения.

Заключение

Меня заинтересовал вопрос: почему пациенты настаивают на изложении сновидений, когда другие аспекты тонко анализируемого трансфера обеспечивают и без того прекрасное поле для игры и борьбы как фантазии, так и сопротивления. Я предположила, что существуют особые чер-

[303]

ты изложения сновидения, дающие эго большие преимущества в его задаче распознать способ примирения двух сторон, присущих любому спору в бессознательном. С одной стороны, мы можем охарактеризовать их как благоприятные аспекты диссоциации, в которой можно иметь две цели по цене одной: тайну, одновременно хранимую и открываемую; текущее действие, защищенное прошлым временем; зрительный образ, недоступный другим благодаря кажущемуся разрыву между видением и изложением; невыносимую правду, одновременно излагаемую и отрицаемую посредством временного помещения ее в контекст отражающей нереальные события мысленной формы, не принимаемой слишком серьезно. Однако, с другой стороны, для каждого расщепленного аспекта можно найти интегрирующую функцию — в результате отказа от полного набора измерений конфликтного состояния появляется новое дифференцированное целое. Нигде не видим мы этого более ясно, чем в использовании символов в тексте сновидения, и в моем расширенном варианте этого аргумента, в самом использовании изложения сна как средства связи между внутренним объектом, «я» и другим; в выражении конфликта между признанными и отрицаемыми намерениями; и наконец, в обнаружении не только того, что человек хочет в своей жизни, но также и способностей организующей функции сновидца в данное время.

Примечания

¹ Я намеренно обращаю здесь внимание на вклад теории обучения в том, что касается признания процесса этого изменения. Слишком часто авторы, затрагивающие психологию эго, пытаются взвалить на психоанализ непосильную ношу. Эти неуместные требования отвлекают силы и внимание от задач, которые призван решать психоаналитический метод, а именно: обнаруживать динамически скрытое содержание прошлых раздражителей и реакций (включая побуждающие раздражители и раздражители, продуцируемые реакцией), психологическое присутствие которых несвоевременно и

[304]

зачастую трагически вторгается в жизненное пространство индивидуума. Теория обучения может точно определить законы обобщения у разных видов; однако она не дает метода обнаружения ретроспективно значимого содержания. Здесь психоанализ занимает подобающее ему место.

² В отношении недавних переоценок этих тем, вместе со ссылками на более раннюю, имеющую отношению к этому вопросу литературу, смотрите работы Блюма (Blum, 1976), Кана (Khan, 1976), Плата Мьюка (Plata-Mujica, 1976), Хартмана (Hartmann, 1976), Куртиса и Шаца (Curtis и Sachs, 1976), представленные на симпозиуме «Изменения использования сновидений в психоаналитической практике» на 29-м Международном Психоаналитическом Конгрессе в Лондоне в июле 1975 г.

³ Фрейд (1916: 85): «все, что сновидец рассказывает нам, должно считаться его сновидением».

⁴ Со времен Витгенштейна мы узнали, что существует высокая вероятность того, что, если кто-то рассказывает сновидение, то в период, предшествующий сну, у него должны наблюдаться физиологические показатели (если бы кто-то их регистрировал) D-состояния. Но свидетельства высокой корреляции, или даже полной функциональной эквивалентности, если она будет когда-нибудь установлена, между психологическим действием и физиологической функцией не дают нам основания отказаться от различия в базе данных и уровне объяснения между областями физиологии и психологии. Это может позволить только полное совпадение всех феноменологических и функциональных особенностей. Все, что мы в настоящее время можем с уверенностью утверждать, — это то, что сновидения пересказываются более часто при пробуждении в период БДГ-сна, чем в иное время. Широко принято мнение, что это доказывает, будто называемый нами сновидением психологический акт происходит на протяжении физиологически определяемого периода БДГ. В равной мере правдоподобным было бы заключение, что сновидение является реакцией на бессознательное восприятие изменения состояния. Такая реакция является когнитивным актом интеграции, служащим для рационализации осознанного различия между состояниями до и после БДГ-фазы. Само собой разумеется, что это обеспечивало бы также каналы для совместного выражения бессознательной

[305]

фантазии. Эти особенности пересказа сновидения характерны также для описания квази-сновидений, гигпиагогических и гипнопомпических фантазий, хотя последние менее четко отделены от других действий.

⁶ Или некоторые формы пробуждающих волнений в 4-й стадии сна (Fisher и др., 1973).

⁷ «Насколько я могу сейчас видеть, сновидения, наблюдающиеся при травматических неврозах, являются единственным подлинным исключением, а сновидения наказания — только видимым исключением из правила, что сновидения направлены на удовлетворение желания» (Фрейд, 1923: 118).

Список литературы

Blum, Harold (1976) 'The changing use of dreams in psychoanalytic practice: dreams and free association', International Journal of Psycho-Analysis 57: 315-24.

Breger, L., Hunter, I. and Lane, R.W. (1971). The Effect of Stress on Dreams. New York: International Universities Press.

Curtis, Homer and Sachs, David (1976). Dialogue on 'The changing use of dreams in psychoanalytic practice', International journal of Psycho-Analysis 57: 343-54.

Erikson, Eric H. (1954) The dream specimen of psychoanalysis', Journal of the American Psychoanalytical Association 2: 5-56.

Fisher, C., Kahn, E., Edwards, A. and Davis, D.M. (1973). A psycho-physiological study of nightmares and night terrors. J. nerv. ment. Dis. 157, 75-98.

Freud, Sigmund (1900). The Interpretation of Dreams. SE 4/5.

__ (1916). Introductory Lectures on Psychoanalysis, SE 15.

__ (1920). Beyong the Pleasure Principle. SE 18.

__ ( 1923). Remark on the theory and practice of dream interpretation. SE 19.

__ (1925). Negation. SE 19.

__ (1933). New introductory Lectures on Psychoanalysis, SE 22.

Greenberg, R., Pealman, C.A. and Gampel, D. (1972) War neuroses and the adaptive function of REM sleep. Brit. J. med. Psychol. 45, 27-33.

Hartmann, E (1976). Discussion of 'The changing use of dreams in psychoanalytic practice': the dreams as a 'royal road' to the biology

[306]

of the mental apparatus. International Journal of Psycho-Analysis 57: 343-54.

Hartmann, H (1947). On rational and irrational action. Psychoanal. soc. Sсi. l, 359-92.

__ (1950). Comments on the psychoanalytic theory of the ego. Psychoanal. Study Child 5.

Kanzer, М (1955). The communicative function of the dream. Int. J. Psycho-Anal. 36, 260-6.

Khan, Masud (1974) The Privacy of the Self, London: Hogarth.

__ (1976). 'The changing use of dreams in psychoanalytic practice': in search of the dreaming experience. International Journal of Psycho-Analysis 57: 325-30.

Kris, E. (1952). Psycho-analytic Explorations in Art. New York: Int. Univ. Press.

Lewin, Bertram (1946). Sleep, the mouth and the dream screen. The Psychoanalytic Quarterly 15: 419-34.

__ (1958) Dreams and the Use of Regression, New York: Int. Univ. Press.

__ (1968) The Image and the Past. New York: Int. Univ. Press.

Malcolm, N. (1964). The concept of dreaming. In D.F.Guistafson (ed.), Essays in Philosophical Psychology. New Yor: Doubleday, Anchor.

Parkes, C.M. (1972) Bereavement. Studies of Grief in Adult Life. London: Tavistock Publ.

Plata-Mujica, C. (1976). Discussion of The changing use of dreams in psychoanalytic practice'. Int. J. Psycho-Anal. 57, 335-41.

Schafer, R. (1976). A New Language for Psychoanalysis. New Haven: Yale Univ. Press.

Stein, M.H. (1965). States of consciousness in the analytic situation. In М.Schur (ed.) Drives, Affects, Behaviour, vol. 2. New York: Int. Univ. Press.

Winnicott, D.W. (1951) 'Transitional objects and transitional phenomena', in Playing and Reality, London: Tavistock (1971).

13. ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКАЯ ФЕНОМЕНОЛОГИЯ СНОВИДЕНИЯ

РОБЕРТ Д.СТОЛОРОУ И ДЖОРДЖ Е.ЭТВУД

Расширение области психоаналитического лечения за рамки классических психоневрозов на другие формы психопатологии в последние годы значительно обогатило как теорию, так и практику психоанализа. Вместе с этим «расширением границ психоанализа» были предложены новые концептуализации развития личности и патогенеза — теоретические вклады, имевшие, в свою очередь, решающее значение для психоаналитической методики. В противоположность этому, теория и практика анализа сновидений отставала от концептуальных и методологических успехов, достигнутых в иных областях. Несмотря на то, что некоторые авторы изучили коммуникативный аспект сновидений (Ferenczi, 1913; Kanzer, 1955; Bergmann, 1966), а другие предприняли попытку привести теорию сновидений в соответствие с тройственной структурной моделью (Arlow и Brenner, 1964; Spanjaard, 1969), новых крупных вкладов в психоаналитическое понимание сновидений после Фрейда (1900) было немного¹.

В настоящей статье мы намерены развить теоретическую точку зрения, обещающую стать источником новых важных открытий в психологии сновидений. Эта точка зрения развивалась в контексте попыток создать основу новой пси-

[308]

хоаналитической теории личности. В своих усилиях мы руководствовались тремя основными соображениями. Во-первых, мы считали, что каждая новая конструкция должна сохранять вклады классических аналитиков и перевести их на общепринятый концептуальный язык. Во-вторых, мы придерживаемся мнения, что теория психоанализа должна основываться на опыте, быть тесно привязанной к явлениям, наблюдаемым в клинической практике. И в-третьих, мы считаем, что адекватная психоаналитическая теория личности должна проливать свет на структуру, значение и происхождение субъективных миров личности во всем их богатстве и разнообразии. Изучение основ психоанализа привело нас к предложению «психоаналитической феноменологии», основной сферой интересов которой является человеческая субъективность. Как и глубинная психология человеческой субъективности, психоаналитическая феноменология посвящена раскрытию значений и структур личностных переживаний. Ее особым фокусом явилась концепция «мира представлений» (Sandler и Rosenblatt, 1962; Stolorow и Atwood, 1979) — характерных конфигураций «я» и объекта, способных формировать и организовать впечатления человека*. Мы концептуализируем эти структуры как системы направляющих или организующих принципов (Piaget, 1970) — когнитивно-аффективные схемы (Klein, 1976), посредством которых восприятия «я» и другого принимают свои характерные формы и значения (Stolorow, 1978a). Таким образом, термин «мир представлений» не эквивалентен субъективному миру психических образов человека. Он, скорее, относится к структуре этого мира, раскрываемой в тематическом разделении субъективной жизни человека.

Любой новый психоаналитический подход к сновидению должен включать пересмотр концепции бессознательного. В психоаналитической феноменологии подавление понимается как процесс, посредством которого предотвращается кристаллизация в сознании таких специфических конфигураций, как «я» и объект. Таким образом, подавление рассматривается как негативный организующий принцип

* Речь идет о концепции структуры психической реальности — Прим. ред.

[309]

(Atwood и Stolorow, 1980), действующий бок о бок с позитивными организующими принципами, лежащими в основе конфигураций, материализующихся в сознательном восприятии. Соответственно, «динамическое бессознательное» — центральное в теории формирования сновидений Фрейда — состоит из ряда конфигураций, которые, из-за их связи с эмоциональным конфликтом или субъективной опасностью, сознание не может принять. Отдельные воспоминания, фантазии, ощущения и другие эмпирические содержания подавляются, потому что они угрожают актуализацией этих вызывающих страх конфигураций.

В добавок к динамическому бессознательному, рассматриваемому как система негативных организующих принципов, в нашей теоретической конструкции, так же, как и в представлениях о сновидении, важное место занимает другая форма бессознательного. Организующие принципы представительного мира человека, действующие позитивно (порождая в сознании определенные конфигурации «я» и объекта) или негативно (предотвращая появление определенных конфигураций), сами по себе являются бессознательными. Впечатлениям человека придают форму его представления, но сама форма не становится фокусом сознания и размышления. Поэтому мы предложили характеризовать структуру представлений как предмыслительно бессознательную (Аtwood и Stolorow, 1980). Эта форма бессознательного не является продуктом защитной активности. Она результат неспособности человека осознавать, каким образом собственная реальность, в которой он живет и действует, построена из структур его собственной субъективности.

Мы убеждены, что понимание формы бессознательного, названной нами «пред-мыслительной», проливает новый свет на уникальное значение сновидений для психоаналитической теории и практики. В целом, структура мира представлений легко различима в нестесненных спонтанных продуктах, и, вероятно, не существует менее стесненного и более спонтанного психоаналитического продукта, чем сновидение. Как человеческая субъективность в ее чистейшей форме сновидение служит «прямой дорогой» к пред-мыслительному бессознательному — к организующим прин-

[310]

ципам и доминантным лейтмотивам, бессознательно формирующим и тематизирующим психическую жизнь человека (Stolorow, 1978b)². В оставшейся части этой статьи мы рассмотрим некоторые клинические и теоретические значения тесной близости сновидения к бессознательным структурам восприятия. Вначале мы изложим некоторые общие замечания относительно сущности психоаналитической интерпретации сновидения.

Сущность интерпретации сновидения

В классическом психоанализе методическая процедура прихода к значению сновидения заключается в разложении его на дискретные элементы и последующем сборе ассоциаций к каждому из этих элементов. Логическое обоснование методики обеспечивается теоретическим представлением о том, что ассоциативные цепочки, предоставляемые сновидцем, вместе с некоторыми предложенными аналитиком связями и дополнениями, позволят проследить психические процессы, порождающие сновидение, и приведут обратно к его латентному содержанию или бессознательному значению. Предполагается, что так определяемое значение сновидения тождественно его каузальной первопричине; то есть, раскрываемые анализом латентные мысли и желания считаются основными отправными пунктами формирования сновидения.

Исходя из перспективы конструкции, в фокусе которой — человеческая субъективность, определение значения сновидения есть вопрос о путях, посредством которых сновидение внедряется в актуальные переживания сновидца. Восстанавливая символы и метафоры сновидения до формирующих личностных контекстов, интерпретация воссоздает связующие звенья между образами сновидения и насущными заботами субъективной жизни сновидца. Разрабатывая феноменологический подход к психологии сновидений, мы стремимся понять, каким образом сновидения инкапсулируют собственный мир и прошлое сновидца. С нашей точ-

[311]

ки зрения, полезность сбора свободных ассоциаций заключается не в воссоздании предполагаемых каузальных путей формирования сновидения, а, скорее, в создании контекстов субъективного значения, с точки зрения которых можно изучить и понять мысленные образы. В добавок к дискретным элементам манифестного сновидения, полезными отправными точками для ассоциативного развития могут служить характерные тематические конфигурации «я» и объекта, входящие в повествование сновидения (Stolorow, 1978b). Такие темы, если их абстрагировать от конкретных деталей и представить сновидцу, могут существенно обогатить возникающие ассоциации и явиться важным источником проникновения в сущность пред-мыслительных бессознательных структур восприятия, организующих субъективный мир человека.

В центре концептуальной конструкции психоаналитической феноменологии располагается ряд принципов интерпретации психологических явлений в их личностных контекстах. В том, что касается сновидений, эти принципы предоставляют пути рассмотрения мысленных образов сновидения на фоне субъективной вселенной сновидца. Многие из них подразумеваются в классической теории формирования сновидений Фрейда. Мы считаем, что эту теорию стоит рассматривать скорее как герменевтическую систему правил интерпретации, чем как каузально-механистическое описание процессов формирования сновидения. Фрейд (1900) утверждал, что интерпретация обратна работе сновидения — анализ сновидения идет по путям формирования сновидения в обратном направлении. Более точным будет сказать, что теория работы сновидения прослеживает обратно пути следования психоаналитической интерпретации. Например, «механизм» конденсации является теоретической противоположностью интерпретирующего принципа, состоящего в том, что одиночный элемент текста сновидения может быть связан с множеством субъективных контекстов в психической жизни сновидца. Аналогично, механизм смещения инвертирует принцип, состоящий в том, что человек может переставлять и взаимозаменять аффективные акценты на различных элементах сновидения, для

[312]

того чтобы определить субъективно опасные или конфликтные конфигурации образов, кристаллизации которых в сознании сновидец пытается не допустить.

Классическое мнение о том, что сновидения представляет попытку удовлетворения желаний, также можно рассматривать как интерпретирующий принцип, направляющий поиск связи сновидения с субъективными заботами сновидца. Предоставляя аналитику первоначальное направление, эта посылка обеспечивает ориентирующий фокус для связи сновидения с эмоционально значимыми моментами жизни. Мы расширяем классическую концепцию удовлетворения желания в сновидении до более общего и включающего эту концепцию предположения о том, что сновидения всегда олицетворяют одну или более личных целей сновидца. Такие цели включают обсуждавшееся Фрейдом удовлетворение желаний, но также и ряд других важных психологических целей, которые мы обозначим в следующем разделе данной статьи.

Интерпретирующие принципы психоаналитической феноменологии применительно к сновидениям помогают аналитику в его подходе к содержанию манифестного сновидения и ассоциациям к нему. Они позволяют составить сложную карту различных линий символического выражения, связывающих сновидение с собственным миром сновидца. Полезность этих принципов для изучения конкретного сновидения заключается в том, насколько близко они подводят к интерпретации, убедительно объясняющей различные моменты текста сновидения как воплощения насущных вопросов и проблем субъективной жизни сновидца. Правильность или адекватность интерпретации конкретного сновидения, в свою очередь, оценивается по тем же самым герменевтическим критериям, на которых основывается оценка обоснованности психоаналитической интерпретации в целом — логическая последовательность аргументации, совместимость интерпретации с общими сведениями аналитика о психической жизни сновидца, обстоятельность объяснения при разъяснении различных деталей, эстетическая красота анализа в освещении ранее скрытых закономерностей построения повествования сновидения и в их привяз-

[313]

ке к стоящим на заднем плане структурам собственной субъективности сновидца.

А теперь давайте перейдем от этого общего обсуждения интерпретации сновидения к рассмотрению частного атрибута процесса сновидения — конкретной символизации.

Цель конкретной символизации в сновидениях

Из последних критических замечаний относительно теории Фрейда некоторые из наиболее конструктивных основывались на разграничении метапсихологии и клинической теории психоанализа Джоржем Клейном (G.Klein, 1976). Клейн считал, что метапсихология и клиническая теория берут свое начало от двух совершенно отличных сфер обоснования. Метапсихология имеет дело с предполагаемым материальным субстратом человеческого переживания и поэтому лежит в рамках естественной науки о безличных механизмах, аппаратах разрядки и движущих энергиях. В противоположность этому, клиническая теория, берущая свое начало от психоаналитической ситуации и направляющая психоаналитическую практику, имеет дело с интенциональностью, сознательными и бессознательными целями и личностным значением субъективных переживаний. Клейн захотел разделить метапсихологическую и клиническую концепции и оставить в качестве законного содержания психоаналитической теории только последнюю.

В этом разделе статьи мы вначале кратко прокомментируем две теории работы сновидения Фрейда — метапсихологическую и клиническую. Затем мы предложим клиническую психоаналитическую теорию цели конкретной символизации в сновидениях, основанную на психоаналитической феноменологической конструкции.

Метапсихологическая теория работы сновидения Фрейда наиболее четко изложена в главе 7 «Толкования сновидений» (1900). Там работа сновидения (за исключением вторичной переработки) концептуализируется как целенаправленное механическое следствие процесса, посредством

[314]

которого предсознательные мысли получают энергетический заряд от бессознательного желания, «стремящегося найти выход» (с.605). Работа сновидения осуществляется, когда предсознательные мысли «поступают в бессознательное» (с.594) и в связи с этим автоматически «становятся субъектом первичного психического процесса» (с.603).

В противоположность этому механистическому взгляду на работу сновидения, в главе «Искажение в сновидениях» появляются зачатки клинической теории, подчеркивающей преднамеренный и целенаправленный характер работы сновидения. Здесь работа сновидения рассматривается как «преднамеренная и являющаяся способом сокрытия» (с. 141) и маскировки с целью защиты. В этих строках легко можно видеть, что цензором сновидения выступает сам сновидец, активно преобразующий содержание и значение переживаний для того, чтобы защитится от прямого осознания запретных желаний.

Зарождающаяся клиническая теория работы сновидения, подчеркивающая ее защитную цель, преимущественно касается процесса смещения и, возможно, также конденсации. Она практически не освещает то, что мы считаем наиболее характерной и центральной особенностью процесса сновидения — использование наделенных галлюцинаторной яркостью конкретных перцептивных образов для символизации абстрактных мыслей, ощущений и субъективных состояний. Фрейд объяснял эти особенности сновидений всецело метапсихологически: он полагал, что «галлюцинаторное возрождение ... перцептивных образов» (с.543) является результатом «топологической регрессии» (с.548) возбуждения от моторной части психического аппарата к сенсорной. Таким образом, по мнению Фрейда, образный и галлюцинаторный характер сновидений являлся нецеленаправленным механическим следствием разрядки психической энергии во время сна. В противоположность этому, наша теория мира представлений склоняет к предположению, что конкретная символизация в сновидениях и их результирующая галлюцинаторная яркость служат важной и фундаментальной цели сновидца и что понимание этой цели может прояснить значение и необходимость сновидения.

[315]

Чтобы развить этот тезис, вначале необходимо кратко коснуться проблемы человеческой мотивации. Мы понимаем психоаналитическую феноменологию как методологическую систему интерпретирующих принципов для руководства исследований значения человеческого поведения и переживаний. Она скорее пытается пролить свет на многочисленные сознательные и бессознательные цели (Klein, 1976) или личные причины (Schafer, 1976), заставляющие человека стремиться к актуализации составляющих его мир конфигураций «я» и объекта, чем формулировать основные безличные мотивационные движущие силы психического аппарата. Эти конфигурации могут, в различной степени, удовлетворять лелеемые желания и настойчивые стремления, обеспечивать моральное руководство и самонаказание, способствовать адаптации к сложным реалиям, исправлять или восстанавливать поврежденные или потерянные образы «я» и объекта, а также служить защитной цели — предотвращать кристаллизацию в сознании других вызывающих страх образов. В конструкцию сновидения может вносить свой вклад любая из этих мотиваций или все они, и для терапевтического использования интерпретации сновидения существенно важно определить относительную мотивационную выраженность или порядок очередности многочисленных целей, которым служит сновидение.

Кроме того, исследования мира представлений привели нас к предположению существования дополнительного, более общего мотивационного принципа, вышестоящего по отношению к личным целям, а именно: необходимость сохранять организацию переживания является центральным мотивом в определении образа человеческого поведения (Atwood и Stolorow,1981). И именно здесь мы можем раскрыть фундаментальную цель конкретной символизации в сновидениях. Когда конфигурации восприятия «я» и другого находят символизацию в конкретных перцептивных образах и посредством этого выражаются с галлюцинаторной яркостью, убеждение сновидца в достоверности и реальности этих конфигураций получает мощное подкрепление. В конце концов, воспринимать — значит верить. Возрождая во время сна самую базисную и эмоционально непреодоли-

[316]

мую форму осознания — посредством сенсорной перцепции — сновидение подтверждает и упрочивает центральные организующие структуры субъективной жизни сновидца. Мы утверждали, что сновидения выступают стражами психической структуры и выполняют это существенно важное назначение посредством конкретной символизации³.

Наше утверждение о том, что символизация сновидения служит для поддержания организации переживания, можно понимать как имеющее два различных значения применительно к двум широким классам сновидений (конечно же, многие сновидения сочетают в себе черты обоих классов). В некоторых сновидениях конкретные символы служат для актуализации отдельной организации переживания, в которой инсценируются и подтверждаются особые конфигурации «я» и объекта, требующиеся по множеству причин. Сновидения этого первого класса чаще всего появляются в контексте прочно установившегося интрапсихического конфликта. В этих сновидениях обычно наблюдается большое расхождение между манифестными образами и латентным значением, потому что при их построении заметную роль играли цели защиты и маскировки. Наш подход к таким сновидениям включает то, что раньше мы назвали клинической теорией работы сновидения Фрейда, в особенности ее последующий, учитывающий принцип множественного функционирования современный вариант (Waelder, 1936; Arlow и Brenner, 1964). Как говорилось в предшествующем разделе, мы также дополнили классический подход сосредоточением внимания на темах сновидения и их ассоциативном развитии с целью получения дополнительных способов обнаружения специфических конфигураций «я» и объекта, актуализированных и замаскированных символизмом сновидения.

У другого класса сновидений конкретные символы служат не только для актуализации частных конфигураций переживания, сколько для поддержания психической организации в целом. Сновидения этого второго класса наиболее часто появляются в контексте задержек и нарушений развития, в результате которых структуризация представительного мира остается незавершенной, ненадежной и уязви-

[317]

мой для агрессивных разрушений (Stolorow и Lachmann, 1980). В этих сновидениях различие между манифестным и латентным содержанием намного менее заметно, потому что маскирующая цель была не такой выраженной. Вместо этого яркие перцептивные образы сновидения служат восстановлению или поддержанию структурной целостности и стабильности субъективного мира, которому угрожает дезинтеграция. У людей с серьезными нарушениями в формировании психической структуры конкретизация может служить аналогичной цели также и в их бодрствующей жизни, причем не только в форме иллюзий и галлюцинаций, но и в конкретных поведенческих проявлениях, часто деструктивного или сексуального характера, требующихся для поддержания связности и неразрывности раскалывающегося чувства «я» или другого (Kghut, 1971, 1977; Stolorow и Lachmann, 1980; Atwood и Stolorow, 1981).

Важной подгруппой этого второго класса сновидений, где конкретные символы служа для поддержания психической организации в целом, являются обсуждавшиеся Кохутом (Kohut, 1977) «сновидения состояния «я». Эти сновидения в своих манифестных образах рисуют «страх сновидца перед встречей с неуправляемым увеличением напряжения или его боязнь растворения «я» (с.09). Кохут предполагает, что само действие изображения этих архаичных состояний «я» в сновидении в минимально замаскированной форме «представляет сбой попытку справиться с психической опасностью путем преобразования пугающих анонимных процессов в поддающиеся описанию зрительные образы» (с. 109). Сокаридес (Socarides, 1980) обнаружил, что аналогичной цели служат сновидения, прямо рисующие извращенные сексуальные поведенческие проявления, сходные с таковыми, свойственными сновидцу в бодрствующей жизни. Галлюцинаторная визуализация перверсии во время сна, как и само извращенное поведенческое проявление, поддерживает чувство «я» и защищает от опасности его исчезновения.

По нашему мнению, основная цель перцептивных образов сновидений состояния «я» заключается не в том, чтобы сделать анонмные психические процессы подлежащими

[318]

описанию. Ярко представляя ощущение повреждения «я», символы сновидения выдвигают сотояние «я» на передний план осознания с такой убедительностью и реальностью, которые могут сопутствовать только восприятию. Образы сновидения, подобно ипохондрическим симптомам, одновременно инкапсулируют угрозу «я» и воплощают конкретизирующее усилие восстановления «я» (Stolorow и Lachmann, 1980, гл.7). Таким образом, сновидения состояния «я» представляют самый важный пример нашего общего тезиса, касающегося центральной роли конкретизации в поддержании организации переживания.

Клинический пример⁴

Для иллюстрации нашей концепции поддерживающей структуру функции конкретной символизации мы выбрали случай молодой женщины, чье чувство «я» было расколото на ряд отдельных, квази-автономных личностей. Ее сновидения, как будет видно ниже, отражают различные аспекты продолжительной борьбы за сохранение организации субъективного мира и достижение целостности и связности самовосприятия. Особенно хорошо подходящим данный случай делает та его особенность, что у пациентки наблюдались специфические конкретные поведенческие проявления, служившие цели, очень сходной с таковой сновидений. Рассмотрение ее сновидений в контексте этих поведенческих проявлений позволит четко увидеть поддерживающую организацию функцию мысленных образов ее сновидения.

Пациентка выросла в семейном окружении, отличающемся крайне жестоким физическим и эмоциональным обращением. Родители относились к ней как к продолжению самих себя и как к козлу отпущения за все крушения и разочарования в жизни. Взаимоотношения с родителями часто принимали форму сильных физических избиений, и на протяжении всего раннего детства она считала, что они хотят ее смерти. Всю жизнь пациентку преследовало ощущение глубокого собственного разобщения, просматрива-

[319]

ющееся даже в самых ранних воспоминаниях. Например, она вспомнила, что в четырехлетнем возрасте была одержима вопросом, как может быть, что ее ум управляет движениями тела. На нарушение единства ум — тело указывали также квази-бредовые путешествия за пределы тела, начавшиеся в этот же период. Эти путешествия начались с посещения ее доброжелательными духами умерших дедушки и бабушки. Духи научили ее покидать свое тело и улетать в место, называемое ею «полем» — тихое, поросшее травой и деревьями место, где-то далеко от человеческого общества. На поле она чувствовала себя в безопасности, потому что была там одна, и никто не мог найти ее.

Психическая дезинтеграция, подразумеваемая в путешествиях пациентки за пределы тела, была включена в более широкий контекст разделения «я», явившегося результатом крайне дурного обращения и неприятия в семье. Начиная с возраста в два с половиной года, когда родители резко прекратили любые нежне физические контакты с ней, и в ходе ряда центральных травматических эпизодов на протяжении следующих нескольких лет, ее личность последовательно разделилась на шесть отдельных «я». Каждый из этих фрагментов выкристаллизовался как обособленная личность, имеющая свое собственное имя и единственные в своем роде собственные отличительные черты. В семилетнем возрасте у пациентки развилась опухоль мозга, ставшая причиной мучительных головных болей. Потребность избежать боли, обусловленной неврологическим состоянием, явилась дополнительным мотивом, лежавшим в основе путешествий за рамки своего тела. Прошло целых два года, прежде чем ее болезнь была правильно диагностирована, и опухоль наконец удалили. Отношение к самой операции со стороны родителей и врачей отмечалось грубым равнодушием, и она пережила ее как ошеломляющую травму. Влияние всех этих обстоятельств на ее слабую личность символически выразилось в ряде повторяющихся ночных кошмаров, начавшихся в период выздоровления после хирургического вмешательства и продолжавшихся все юношеские годы. В этих сновидениях она стояла одна в здании маленькой железнодорожной станции своего городка, а вокруг бушевало пла-

[320]

мя. Вскоре все строение было охвачено пламенем. После того, как станция сгорала дотла, на дымящихся углях оставались два спокойно лежащих глазных яблока, которые затем начинали подрагивать и кататься вокруг, разговаривая друг с другом посредством движений и коротких взглядов. Это сновидение о сгорании до двух маленьких фрагментов конкретно рисовало дезинтегрирующее влияние мира, преследующего ее как снаружи, так и изнутри.

Какую психическую функцию можно приписать повторяющемуся сновидению пациентки о сгорании до изолированных фрагментов? Повторяющаяся трансформация переживания дезинтеграции «я» в образ физического сгорания тела позволяла удерживать состояние «я» в центре осознания и инкапсулировала усилие сохранить психическую целостность перед лицом угрозы полного разрушения «я». Используя конкретные анатомические образы, она придавала своему расщепленному существованию осязаемую форму, замещая неустойчивое и исчезающее ощущение собственой личности постоянством и прочностью физической материи. Образ взаимодействия и общения глазных яблок в конце сновидения символизировал дальнейшее реституционное усилие вновь связать отколовшиеся фрагменты и восстановить подобие связности расщепившегося «я». Специфический символ глазных яблок воплотил в себе существенную особенность того, что стало основной формой отношения к социальной среде. Она взяла на себя роль вечно бдительного, часто бестелесного наблюдателя, постоянно просматривающего свое окружение в поисках подходящих качеств у других в надежде присвоить и включить в свое перестроенное «я». Так, оба усилия по восстановлению «я» и того, что осталось, выкристаллизовалось в бодрствующей жизни в действие наблюдения, а в повторяющихся сновидениях — в образ глаз.

На центральную отличительную черту субъективного мира пациентки, заключающуюся в необходимости сохранить личность и восстановить чувство собственной целостности, указывал также ряд эксцентричных поведенческих проявлений (подробно обсуждавшихся в Stolorow и Lachmann, 1981), появившихся одновременно с повторяющимся сно-

[321]

видением о сгорании⁵. Эти поведенческие проявления включали жестокое самоизбиение кожаным ремнем, неглубокие порезы и прокалывания поверхностного слоя кожи на запястьях и предплечьях, неустанное всматривание в отражение собственного лица в лужах воды, царапание и поглаживание трещин и расщелин на твердых физических поверхностях, таких как стены и тротуары, сшивание кожи отдельных пальцев с помощью иголки и нитки.

Такие проявления ее поведения служили множеству целей, центральная из них состояла в укреплении убеждения пациентки в том, что она жива и реальна, и в восстановлении единства расколовшегося «я». Подтверждение того, что она жива и реальна в случае самоизбиения ремнем, достигалось посредством сильных болевых ощущений, распределенных по поверхности кои. Аналогичный эффект достигался неглубокими порезами и прокалываниями. Нарушая физическую границу своего тела, она подчеркивала само существование этой границы и укрепляла чувство своей собственной воплощенной в тело личности. В добавок к этому, ощущения уколов и капельки крови от порезов обеспечивали конкретное сенсорное доказательство ее продолжающегося существования. Аналогичную роль в стабилизации ее ощущения существования как чего-то определенного и реального играло поведение пациентки относительно своего отражения в лужах воды. Она вспоминала, что ее всегда очаровывало, как исчезало, а затем волшебным образом появлялось вновь отражение ее лица, когда она нарушала отражающую поверхность воды. Повторное появление образа заверяло ее в том, что, хотя ее ощущение собственного «я» (конкретизированного в образном отражении) может временно исчезнуть, навсегда уничтожить его нельзя. Таким образом достигалось слабое ощущение непрерывности собственного «я».

Поведенческие проявления, включающие царапание трещин и расщелин и сшивание пальцев, были связаны с ощущением пациентки, что она представляет собой скопление разобщенных частей. Такое поведение она объясняла тем, что трещины и расщелины во внешнем окружении невыносимо «зудели» и вынуждали почесать их. Размещение

[322]

субъективного ощущения зуда на физических объектах представляет перенос в плоскость материальной реальности чувства внутренней раздробленности. Она описывала себя подобной кувшину, наполненному маленькими шариками или кубиками с вогнутыми поверхностями, и подобной шашечной доске, заполненной круглыми шашками; даже если компоненты очень тесно соприкасаются друг с другом, они все равно не будут образовывать связное и непрерывное целое. Зудящие трещины и расщелины во внешнем окружении соответствовали субъективным промежуткам между различными фрагментарными сущностями, составляющими восприятие собственного «я», а чесание представляло попытку найти облегчение от мучающего отсутствия внутренней связности.

Сшивание пальцев с помощью иголки и нитки выполняло аналогичную функцию. Этот ритуал начинался с того, что она поднимала руку вверх к свету и всматривалась в промежутки между отдельными пальцами. Затем она продевала иголку с ниткой под кожу мизинца, далее под кожу следующего пальца и так далее, а затем в обратном направлении, и так туда-сюда до тех пор, пока все пальцы не оказывались плотно соединены и прижаты друг к другу. Сшивание пальцев фактически представляло собой действие, в котором на самом деле объединялись отдельные части физического «я», так чтобы они выглядели единым и непрерывным целым. Этим конкретизировались ее усилия сформировать внутренне связанную личность из набора частичных «я», а которые она разделилась в ходе раннего травматического периода ее жизни. Поведение пациентки функционально параллельно повторяющимся сновидениям о сжигании до отдельных фрагментов. Оба ряда явлений объединяются одной общей особенностью — восстанавливающим использованием конкретизации для придания ощущению дезинтеграции «я» материальной и реальной формы. В сновидениях выделяется конкретная символизация чувства растворения «я», а образ разворачивающегося между глазными яблоками общения указывает на дополнительную восстанавливающую тенденцию заново собрать разлетевшиеся кусочки, поведенческих проявлениях мы нахо-

[323]

дим аналогичную символизацию, а также яркое выражение существующей у пациентки потребности воссоздать ее разбитое «я», заново связав те разрозненные фрагменты, на которые оно распалось.

Функцию сновидений, заключающуюся в поддержании организации субъективного мира человека, можно вдеть не только в ситуациях, когда разрушаются структуры, как в случае с нашей пациенткой в период появления у нее ночных кошмаров; сновидения могут играть также важную роль в консолидации и стабилизации новых структур субъективности, находящихся в процессе зарождения. А теперь давайте перейдем к рассмотрению другого сновидения обсуждаемой нами пациентки. Это сновидение имело место в середине ее продолжительного курса психотерапии. Контекстом этого сновидения в лечении явился сильный конфликт и борьба за объединение «я». На этот момент два из шести первоначальных частичных «я» были ассимилированы остальными четырьмя, но к дальнейшей интеграции пациентка подходила тревогой и неохотой. Она опасалась, что, став единым целым, будет уязвима для разрушения либо в результате нападения из внешнего мира, либо вследствие невыносимого одиночества. Однако в то же самое время перспектива провести жизнь разобщенной была ей ненавистна.

В своем сновидении она зашла в гостиную своего дома и увидела на каминной полке четыре цементных ящика, стоящие бок о бок. Ей показалось, что в ящиках находятся тела. Эта сцена привела ее в ужас, и она проснулась, но затем снова заснула, и сновидение продолжилось. Теперь ящик был один, а тела в нем становились все меньше и меньше. Сновидение конкретизирует расщепление и страх интеграции, заменяя образ четырех отдельных ящиков образом одного, вмещающего четыре тела. Пациентка предложила интерпретацию, согласно которой переход от четырех к одному можно понимать как прелюдию интеграции ее личности, где внешние границы последнего ящика представляют развивающуюся структуру единого «я». Опасность, представлявшаяся связанной с ее приближающейся интеграцией, также конкретно символизировалась в сновидении

[324]

отождествлением ящика с гробом. Пациентка часто выражала свою глубокую тревогу по поводу того, что, став единой, она умрет, и однажды даже сказала, что она складывается во что-то мертвое.

Сновидение о превращении четырех ящиков в один поддерживало интеграцию «я» пациентки, придавая образующейся целостности конкретную форму. Как предшествующее сновидение о сгорании инкапсулировало ее потребность поддерживать свое ощущение собственного «я» в ходе психического распада, так и это второе сновидение выражало потребность поддерживать и укреплять постепенно кристаллизующуюся новую, но еще неустойчивую структуру целостного восприятия собственного «я». Примерно девять месяцев спустя сновидения о ящиках появилось поведенческое проявление, также выполняющее эту последнюю функцию. В промежутке пациентка продолжала бороться с проблемой объединения себя, в то время как каждая из оставшихся фрагментарных личностей связывала себя общим обязательством относительно совместного будущего в форме единого индивидуума.

В результирующем контексте таких заявлений, как: «Мы — это я!» и «Теперь я едина — мы голосовали прошлой ночью, и все пришли к единому мнению», — пациентка пришла на сеанс терапии с двенадцатью маленькими листочками бумаги. На шести из них были написаны имена шести частей «я», а на оставшихся шести — короткие фразы, обозначавшие центральную травму, ответственную, по ее мнению, за каждую из частей «я». Спросив терапевта, может ли он выбрать каждому «я» соответствующую ему травму, она освободила его стол и расположила двенадцать листочков бумаги в виде двух, идущих бок о бок столбцов, изображая временную последоватльность развития своей психической дезинтеграции. Действие размещения имен и переживаний в виде единой упорядоченной структуры явно конкретизировало все более успешные попытки пациентки синтезировать внутренне связное и непрерывное во времени «я». Придавая новорожденному «я» видимую форму и демонстрируя терапевту ее целостность и историческую неразрывность, пациентка консолидировала структуру своего

[325]

переживания сильнее, чем когда-либо прежде. Вслед за интегрирующим поведенческим проявлением с двенадцатью листочками бумаги пациентка начала ощущать свою собственную субъективную целостность на твердой основе, и фокус терапевтической работы сместился на другие, не связанные с восстановлением ее фрагментированного «я», вопросы.

Резюме

Психоаналитическая конструкция, выносящая в центр внимания бессознательные структуры человеческой субъективности, обещает быть полезным источником нового понимания сущности значения и важности сновидений. В то время, как все сновидения воплощают в себе множественные личные цели, их самой отличительной особенностью является использование конкретной символизации, служащей для кристаллизации и сохранения субъективного мира сновидца. Анализ двух сновидений из одного клинического случая демонстрирует, что функцию образов сновидения, заключающуюся в поддержании структуры, можно наблюдать не только, когда под угрозой находятся существующие структуры, но и когда зарождаются и требуют консолидации новые структуры субъективности.

Примечания

¹ Важным исключением из этого обобщения является концепция «сновидений состояния «я» Кохут (Kohut, 1977), которая будет обсуждаться позднее.

² Исходя из другой теоретической перспективы, Эриксон (Erik-son, 1954) предположил, что внимание к «стилю представления» сновидения может раскрыть способы восприятия сновидцем себя и своего мира.

³ Лернер (Lerner, 1967) представил доказательство того, что сновидения, посредством своих кинестетических элементов,

[326]

укрепляют образ тела. Если сказанное верно, то это особый частный пример предлагаемого нами здесь более широкого тезиса. Формулировки функций сновидения как решения проблем (Фрейд, 1900), разрешения центрального конфликта (French и Fromm, 1964) и интеграции травмы (de Mondiaux, 1978) также можно рассматривать как особые примеры роли символизации сновидения в поддержании организации переживания.

⁴ Так как сновидения первого типа, где перцептивные образы служат для актуализации конкретной организации переживания, необходимой по многим причинам, хорошо известны аналитикам, то здесь они представлены не будут. Мы проиллюстрируем только сновидения второго типа, где образы преимущественно служат поддержанию психической организации в целом. Мы понимаем, что клинический случай никогда не сможет «доказать» тезис относительно роли конкретной символизации в поддержании организации переживания; он может только продемонстрировать, что применение этого суждения обеспечивает связную конструкцию, позволяющую привести в порядок и сделать понятными клинические данные. Другие аспекты приводимого случая, непосредственно не касающиеся нашего тезиса о функции символизации в сновидении, такие как установление и переработка архаичного трансфера «я»-объект, рассматриваться не будут.

⁵ Так как появление странных поведенческих проявлений точно совпало с появлением повторяющегося ночного комара, мы отнеслись к этим проявлениям как к «ассоциациям», включенным в те же контексты значения, в которых приняли свою форму образы сновидения.

[327]

Список литературы

Arlow, J. and Brenner, С. (1964). Psychoanalytic Concepts and the Structural Theory New York: International Universities Press.

Atwood, G. and Stolorow, R. (1980), Psychoanalytic concepts and the representational world. Psychoanal. E Contemp. Thought, 3:267-290.

___(1981), experience and conduct. Contemp. Psychoanal., 17: 197-208.

Bergmann, M. (1966), The intrapsychic and communicative aspects of the dream: Their role in psychoanalysis and psychotherapy. Internat. J. Psycho-Anal, 47: 356-363.

Erikson, Eric H. (1954). 'The dream specimen of psychoanalysis', Journal of the American Psychoanalytical Association 2: 5-56.

Ferenczi, S. (1913), To whom does one relate one's dreams? In: Further Contributions to the Theory and Technuique of Psycho-Analysis. London: Hogarth Press, 1950, p. 349.

French, T.M. and Fromm E. (1964) Dream Interpretation: A New Approach, New York: Basic Books.

Freud, Sigmund (1900). The Interpretation of Dreams. SE 4/5.

Kanzer, Mark (1955) The communicative function of the dream', International Journal of Psycho-Analysis 36: 260-6.

Klein, G. (1976), Psychoanalytic Theory: An Exploration of Essentials. New York: International Universities Press.

Kohut, H. (1971) The Analysis of the Self, New York: International Universities Press.

__ (1977) The Restoration of the Self, New York: International Universities Press.

Lerner, B. (1967), dream function reconsidered. J. Abnorm. Psychol, 72: 85-100.

Monchaux, C. de (1978), Dreaming and the organizing function of the ego. Internat. J. Psycho-Anal, 559: 443-453.

Piaget, J. (1970), Structuralism. New York: Basic Books.

Sandler, J. and Rosenblatt, B. (1962), The concept of the representational world. The Psychoanalytic Study of the Child, 17: 128-145. New York: International Universities Press.

Schafer, R. (1976). A New Language for Psychoanalysis. New Haven: Yale Univ. Press.

328

Socarides, С. Perverse symptoms and the manifest dream of perversion. In: The Dream in Clinical Practice, ed. J.Natterson. New York: Aronson, pp. 237-256.

Spanjaard, J. (1969). The manifest dream content and its significance for the interpretation of dreams. Int. J. Psycho-Anal 50, 221-35.

Stolorow, R. (1978a), The concept of psychic structude: Ins metapsychological and clinical psychoanalytic meanings. Internat. Rev. Psychoanal., 5: 313-320.

__ (1978b). Themes in dreams: A brief contribution to therapeutic technique. Internat. J. Psycho-anal, 59: 473-475.

__ and Atwood, G. ( 1979), Faces in a Cluod: Subjectivity in Personality Theory. New York: Aronson.

__ (in press), Psychoanalytic phenomenology: Progress toward a theory of personality. In: The Future of Psychoanalysis, ed. A. Goldberg.

New York: International Universities Press. __and Lacnmann, F. (1980), Psychoanalyisis of Developmental Arrests: Theory and Threatment. New York: International Universities Press.

Waelder, R. (1936). The principle of multiple function. Psychoanal. Quart., 5: 45-62.

БЛАГОДАРНОСТИ

'Dream psychology and the evolution of the psychoanalytic situation' (Психология сновидений и развитие психоаналитического метода) by М. Masud R.Khan Эта статья впервые появилась в International journal of Psycho-Analysis, 1962, vol. 43. В более подробном изложении доклад был прочитан на Symposium The Psycho-analytic Situation: The Setting and the Process of Cure' at the 22nd Congress of the International Psychoanalytical Association, Edinburgh, August 1961.

'Dreams in clinical psychoanalytic practice' (Сновидения в клинической психоаналитической работе) by Charles Brenner Эта статья впервые появилась в Journal of Nervous and Mental Disease, 1969, vol. 149.

The exceptional position of the dream in psychoanalytic practice' (Исключительное положение сновидения в психоаналитической практике) by R.R.Greenson Эта статья опубликована в The Psychoanalytic Quarterly, 1970, vol. 39.

The use and abuse of dream in psychic experience' (Правильное и неправильное использование сновидения в психической жизни) by М. Masud R.Khan Опубликована в The Privacy if the Self, 1974, пересмотренная версия статьи впервые опубликована в International Journal of Psychoanalytic Psychotherapy, 1972, vol. 1.

The function of dreams' (Функция сновидений) by Hanna Segal. Этa статья впервые опубликована в The Work of Hanna Segal, 1980.

[330]

'Dream as an object' (Сновидение как объект) by J.B.Pontalis Эта статья появилась в The International Review of Psycho-Analysis, 1974, vol. 1.

The experiencing of the dream and the transference' (Восприятие сновидения и трансфер) by Harold Stewart Эта статья впервые появилась в International Journal of Psycho -Analysis, 1973, vol. 54. Доклад был прочитан на симпозиуме 'The Role of Dreams in Psychoanalysis', проводимом Британским Психоаналитическим обществом 15 ноября 1972 года.

'Some reflection on analytic listening and the dream screen' (Некоторые размышления по поводу аналитического выслушивания и экрана сновидения) by James Gammill Эта статья появилась в International Journal of Psycho-Analysis в 1980 г. Доклад был представлен на 31 Международном Психоаналитическом конгрессе в Нью-Йорке, в августе 1979 г.

'The film of the dream' (Пленка сновидения) by Didier Anzieu Эта статья является главой книги The Skin Ego, опубликованной в Англии в 1989 году издательством Yale. На французском была опубликована в 1985 году издательством Le Moi-Peau

'The manifest dream content and its significance for the interpretation of dreams' (Значение явного содержания сновидения для его интерпретации) by Jacob Spanjaard Эта статья была опубликована в International Journal of Psycho -Analysis, 1969, vol. 50.

Ά psychoanalytic-dream continuum: the source and function of dreams' (Континуум сна в психоанализе: источник и функция сновидения) by R.Greenberg and C.Pearlman Эта статья появилась в The International Review of Psycho-Analysis, 1975, vol. 2.

'Dreaming and the organizing function of the ego' (Сновидение и организующая функция эго) by Cecily de Monchaux Эта статья впервые появилась в International Journal of Psycho-Analysis, 1978, vol. 59.

'Psychoanalytic phenomenology of the dream' (Психоаналитическая феноменология сновидения) by Robert D. Stolorow and George E.Atwood Эта статья была опубликована в The Annual of Psychoanalysis, 1982, vol. 10.

Индексный указатель

альфа-функция/элемент 23, 130, 152, 153, 197, 198, 200

актуализация 43, 134, 140, 309, 315, 316, 326

ассоциация 13, 14, 20, 23, 26, 36, 49, 52, 54, 57, 62, 72, 83, 87-91, 96, 99, 100, 102-119, 121, 122, 137, 142, 154, 178, 187, 191, 192, 216, 224, 226, 228, 236, 237, 241, 244-246, 249, 252-254, 256, 273, 278, 279

БДГ 16, 21, 37, 263-267, 271, 273, 277, 279, 304

бета-элемент 152

галлюцинация 34, 53, 59, 149, 150, 166, 204, 243, 249, 317 гештальт 170

гипноз 49-51, 59, 73

диссоциация 34, 136, 137, 139, 223, 288, 289, 293, 294, 297, 303

желание 12, 13, 15-18, 49, 50, 52, 54-57, 62, 64, 71, 78-80, 82, 84-89, 92, 98, 105, 114, 119, 139, 140, 147, 161-163, 166, 168, 169, 171-177, 183, 188, 190-192, 195, 197, 205, 206, 213, 218, 219, 226, 232-235, 238-244, 246, 247, 251, 253, 256

защита 50, 57, 61, 79, 177, 208, 209, 233, 240, 246, 256, 278

[332]

ид 17, 18, 26, 32, 52, 55, 56, 59, 61, 71, 77-80, 85, 89, 90, 92, 97, 99, 100, 114, 115, 169, 206, 227, 236, 239

интеграция 18, 34, 55, 61, 80, 99, 130, 182, 192, 224, 263, 279, 287, 292, 293, 304, 323, 324, 326

интерпретация сновидений 9, 10-12, 14, 18, 25, 27, 30, 33, 35, 72, 74, 83, 94, 95, 98, 109, ПО, 113, 122, 130, 133, 163, 164, 177, 229, 236, 237, 238, 241, 248, 252-254, 287, 310, 313, 315

конфликт 17, 18, 20, 27, 28, 33, 45, 48, 57, 61, 63, 71, 76, 79, 87, 88, 92, 97, 100, 101, 120, 144-146, 148, 153, 173, 176, 197, 204, 223, 231, 232, 234, 238, 239, 241, 246, 253-255, 256, 264-266, 274, 276, 277, 297, 302, 303, 309, 323, 326

латеное содержание 19, 74, 77, 78, 83, 85, 87, 116, 121, 210, 224, 226, 230, 231, 233, 235-237, 240, 278, 283, 286, 287, 296, 310, 317

маска 12, 205

нарцисизм 49, 53, 55, 85, 134, 163, 176, 204, 299

перенос 19, 35, 43, 46, 48, 57-59, 61-64, 97, 105, 163, 181, 182, 184, 192, 211, 246, 248, 254, 272, 281, 286, 322

пленка сновидений 31, 130, 203, 207, 209, 210, 215, 219

поверхностное/кожное эго 31, 130, 131, 196, 204, 208-213, 215, 219-232 проекция 19, 23, 28, 130, 152-154, 175, 183, 193, 194, 196, 243, 244, 274, 297, 298

пространство сновидений 24, 28, 129, 134, 140, 143-145, 152, 169, 170, 172, 224

расщепление 33, 183, 210, 241, 255

регресс 15, 21, 22, 43, 49, 50, 61, 80-84, 86, 96, 99, 176, 213, 224, 284, 285, 291, 314

[333]

самость 223, 224, 231

символ 13, 34, 74, 148, 149, 183, 245

сопротивление 19, 46, 51, 57, 59, 89, ПО, 113-115, 170, 173, 226, 230, 235, 286, 297, 302

структурная теория И, 26, 76, 77, 94, 99, 100, 227, 228, 248, 251

суперэго 18, 26, 51, 55, 59, 61, 71, 76, 78-80, 84-86, 89, 90, 92, 96, 97, 99-111, 114, 115, 121, 122, 206, 227, 297, 302

тень 177

травма 14, 15, 207, 208, 209, 224, 228, 293, 319, 324

тревога И, 14, 16, 17, 27, 38, 53, 57, 76, 84, 88, 89, 106, 110, 133, 148, 152-154, 156, 174, 175, 181, 182, 189, 197, 205, 207-209, 211, 212, 224, 246-248, 253, 272, 289, 290, 296, 323, 324

фантазия 26, 27, 35, 71, 79-81, 84-87, 90, 92, 105, 116, 135-139, 148, 150-152, 163, 171, 174, 180, 182, 194-195, 214, 216, 227, 246, 251, 266, 269, 272, 275, 284-286, 288, 290, 291, 295, 296, 298, 300, 302, 305, 309

цензура 20, 51, 99, 205, 228, 233, 240, 251

эго 10, 15-18, 20, 22, 24-34, 36, 37, 38, 43, 48, 50, 51, 53-62, 64, 71, 72, 78-80, 82-86, 90, 92, 94, 96, 97, 99-101, 114, 115, 120, 122, 130, 131, 134, 135, 140, 144, 148, 149, 158, 166, 176, 182-184, 193, 195, 197, 199, 204, 206, 208-215, 218-225, 227, 228, 231, 232, 239, 241, 243, 248, 250, 251, 253, 255, 256, 263, 264, 279, 284, 287, 288, 289, 291-293, 294, 295-297, 300-303

экран сновидений 30, 130, 131, 145, 174, 175, 183, 192, 196

«я» 15, 16, 19, 23, 28-35, 62, 100, 116, 145, 149, 150, 173, 180, 182-184, 190, 193, 199, 206, 209, 212, 214, 219, 220, 243, 244, 248, 250, 253-255, 279, 293, 296, 298, 300, 303, 308, 309, 311, 315-326

По вопросам оптовой закупки книг издательств

"REFL-book" и "Ваклер" обращаться:

г.Москва,

издательство "REFL-book",

ул.Гиляровского, д.47 тел./факс (095) 281-70-15

г.Киев

издательство "Ваклер"

пр.Победы 44 тел. (044)441-43-04

тел./факс (044)441-43-89

Наши читатели всегда могут приобрести интересующие

их

книги по эзотерике, психологии и философии по следующим адресам:

в Москве:

Метро "Лубянка", ул.Мясницкая, 6, магазин "Библио-

Глобус"

Метро "Белорусская", Ленинградский пр-т, 10а, "Путь к

себе".

Современная теория сновидений. Сб. Пер. с англ., М. ООО «Фирма «Издательство ACT», Рефл-Бук. 1998 — 336 с. Серия «Актуальная психология».

ISBN 0-415-09354-6 (Routledge) ISBN 5-87983-027-6 (серия) ISBN 5-87983-077-2 (Рефл-бук)

В сборнике собраны ключевые публикации европейских и американских психологов, посвященные теории сновидений. Они открывают широкие перспективы для дальнейшего изучения сновидений и их использования в психоанализе.

Авторы предлагают оригинальные теории интерпретаций, что может помочь психотерапевту и психоаналитику в их прикладной работе. Каждая статья и сборник в целом сопровождаются подробными комментариями Сары Фландерс, психоаналитика, члена Британского психоаналитического общества.

УДК 159.953

Научное издание Современная теория сновидений

Сборник

Технический редактор Н.В. Мосюренко Компьютерная верстка А.Ю. Чижевская

Подписано в печать 5.10.98 г. Формат 60x88 1/10. Бумага офсетная № 1. Гарнитура таймс. Печать офсетная, печатных листов 21. Тираж 3000.

Налоговая льгота — общероссийский классификатор продукции ОК-00-93, том 2; 953000 — книги, брошюры

Гигиенический сертификат № 77.ЦС.01.952.П.01659.Т.98 от 01.09.98 г.

ООО «Фирма «Издательство ACT» ЛР № 066236 от 22.12.98.

366720, РФ, Республика Ингушетия, г. Назрань, ул. Московская, 13а

Наши электронные адреса: WWW.AST.RU , e-mail: AST@POSTMAN.RU

Издательство «Рефл-бук», Москва, 3-я Тверская-Ямская, 11/13 Лицензия ЛР № 090069 от 27.12.93.

Отпечатано с готовых диапозитивов в ППП «Типография «Наука» 121099, Москва, Шубинский пер., 6. Заказ № 420