Огюст Дерлет
Козодои в Распадке

Я вступил во владение домом моего двоюродного брата Абеля Харропа в последний день апреля 928 года, когда всем уже стало понятно, что сотрудники кон торы шерифа в Эйлзбери либо не способны, либо не желают как-либо объяснить его исчезновение; я, следовательно, был полон решимости предпринять собственное расследование. Для меня это скорее было делом принципа, нежели родственных чувств, ибо брат мой всегда был несколько в стороне от остальных членов семьи: еще с ранней юности он имел репутацию человека со странностями и впоследствии никогда не делал попыток ни навещать всех нас, ни приглашать нас к себе. Его непритязательный домишко в отдаленной долине в семи милях от поворота на Эйлзбери, если выезжать из Аркхама, также не способен был вызывать к себе какого-то особенного интереса у большинства из нас, живших в Бостоне или Портленде. Я хочу, чтобы все это стало понятным, единственно лишь для того, чтобы моему приезду и поселению в этом доме никоим образом не приписывали никаких иных мотивов.

Домик Абеля, как я уже сказал, был весьма непритязателен. Его выстроили так, как обычно строят дома в Новой Англии – большое количество их можно видеть в любой деревушке к здесь, и чуть дальше к югу. Это такое прямоугольное здание в два этажа, с закрытой верандой позади и открытой впереди, чтобы завершить прямоугольник. Открытая веранда некогда была надежно защищена от непогоды раздвижными ширмами, но теперь все они рассохлись и прохудились, и вся конструкция несла на себе печать запустения. Однако сам деревянный дом оставался достаточно аккуратным: стены покрасили в белый цвет меньше года назад, еще до исчезновения брата, и краска держалась настолько хорошо, что домик казался совсем новым – если не считать веранды. Справа от него находился дровяной сарай, а рядом коптильня. Неподалеку был также открытый колодец с навесом и воротом, к которому на цепи было подвешено ведро. Слева от дома располагались более удобная водоразборная колонка и два сарайчика. Поскольку брат мой не занимался сельским хозяйством, никаких помещений для животных не было.

Внутри домик оставался в хорошем состоянии. Брат явно следил за тем, чтобы все было в порядке, однако мебель выцвела и износилась все равно, поскольку досталась ему в наследство еще от родителей, умерших лет двадцать назад. В нижнем этаже была небольшая тесная кухонька, выходившая на заднюю веранду, старомодная гостиная несколько больших размеров, чем обычно, и комната, судя по всему, раньше служившая столовой, но впоследствии Абель переделал ее под кабинет, и теперь она вся была завалена книгами: они лежали на грубых самодельных полках, в ящиках, на креслах, секретере и столе. Даже на полу были стопки книг, а одна раскрытой лежала на столе, как и тогда, когда Абель исчез: в суде Эйлзбери мне сказали, что с тех пор в доме ничего не трогали. Второй этаж был, по сути дела, чем-то вроде мансарды: во всех трех крохотных комнатках были скошенные потолки. Там размещались две спальни и кладовка, и в каждой лишь по одному окошку, ведущему на скат крыши. Одна из спален находилась над кухней, другая над гостиной, а кладовая над кабинетом. Тем не менее, было непохоже, чтобы брат занимал какую-либо из этих спален: судя по всему, он пользовался кушеткой в гостиной, и, поскольку диванчик этот был необычайно мягок, я тоже решил спать здесь. Лестница на второй этаж находилась в кухне, что, конечно, лишь способствовало тесноте помещения.

Обстоятельства исчезновения моего двоюродного брата были очень просты, что может подтвердить любой читатель, помнящий пространные газетные отчеты об этом деле. Последний раз Абеля видели в начале апреля: он покупал пять фунтов кофе, десять фунтов сахара, немного проволоки и несколько больших сетей. Четыре дня спустя, седьмого апреля, проходивший мимо его дома сосед не увидел дыма из трубы и решил, несмотря на некоторое нежелание, зайти. Брата моего соседи, очевидно, не очень жаловали – он был по своему характеру угрюм, и те старались держаться от него подальше. Но поскольку седьмого было холодно, отсутствие печного дыма настораживало, и Лем Джайлз подошел-таки к двери и постучал. Ответа не последовало, и он толкнул дверь: та была не заперта; и он вошел внутрь. Дом стоял пустым и холодным; лампой на столе в кабинете пользовались, и, по всей видимости, она погасла со временем сама. Хотя Джайлз и счел это весьма странным, он никому ничего не сообщал, пока еще три дня спустя, десятого числа, снова проходя мимо в сторону Эйлзбери, не зашел в дом по той же самой причине и не обнаружил там совершенно никаких изменений. На сей раз он рассказал об этом владельцу лавки в Эйлэбери и получил совет доложить шерифу. С большой неохотой он так и поступил. Помощник шерифа приехал в дом моего двоюродного брата и обследовал все вокруг. Была оттепель, и никаких следов нигде не нашли – снег быстро стаял. И поскольку не хватало лишь половины того количества кофе и сахара, которое брат обычно покупал, то предположили, что он пропал примерно через день после своего приезда в Эйлзбери. Были обнаружены некоторые странности; они и сейчас присутствовали в виде кипы сетей, наваленной на кресло-качалку в одном углу гостиной – того, что брат собирался что-то делать с этими сетями; но, поскольку из сетей такого типа рыбаки на побережье у Кингспорта делают кошельковые неводы, его намерения остались туманны и загадочны.

Усилия людей шерифа из Эйлзбери были, как я уже дал понять, чисто формальными. Что-то незаметно было, что они горели желанием расследовать исчезновение Абеля; быть может, они слишком покорно были сбиты с толку скрытностью его соседей. Я не собирался следовать их примеру. Если сообщения людей шерифа достоверны, а у меня все же не было причин подозревать, что это не так, то соседи упорно избегали Абеля и даже теперь, после его исчезновения, когда подразумевалось, что он мертв, желали говорить о нем не больше, чем связываться с ним при жизни. И в самом деле, у меня появились весьма ощутимые доказательства соседских чувств, не успел я и дня пробыть в доме брата.

Хотя в доме не было электричества, он был подключен к телефонной линии. Когда в середине дня зазвонил телефон – меньше, чем через пару часов после моего приезда – я подошел и снял трубку, совершенно забыв о том, что брат мой был одним из коллективных пользователей. Но я замешкался с ответом, и там уже кто-то разговаривал. Я бы, конечно, без промедления положил трубку, если бы говорившие не упомянули имени брата. Будучи одержимым естественным любопытством, я остался стоять и слушать дальше.

– …Кто-то въехал в дом Айба Харропа, – говорил женский голос. – Лем проходил там по пути из города минут десять назад и видел.

Десять минут, прикинул я. Значит, говорят из дома Лема Джзйлза – ближайшего соседа, живущего выше по Распадку с той стороны холма.

– Ох, миссис Джайлз, неужели это он вернулся?

– Надеюсь на Господа, что нет! Не он это – к тому же, Лем сказал, что этот все равно на него не похож.

– Но если ж он вернется, то я уж лучше поскорее вообще уеду отсюда. Тут и так хватает неприятностей честным людям.

– От него с тех пор ни слуху ни духу. Так и не нашли ничего.

– И не найдут. Потому что его взяли Они, Я ведь знала, что он Их вызывает. Амос ведь сразу говорил ему выкинуть все эти книжки, но он-то такой умный у нас был и сидел, сидел, все ночью, да ночью, читал эти книжки проклятущие…

– Да не волнуйся ты так, Хестер.

– Со всей этой свистопляской хвала Господу, что ты вообще еще жив, чтоб волноваться!..

Этот несколько двусмысленный разговор убедил меня, что обитатели отдаленного Распадка среди холмов знают гораздо больше, чем рассказали людям шерифа. Но это было лишь началом: телефон стал звонить через каждые полчаса, и мое прибытие в дом брата оставалось основной темой всех разговоров. И все это время Я бессовестно подслушивал.

Соседи по Распадку, где стоял домик Абеля, насчитывали семь хозяйств, и ни один из их домов не был отсюда виден. Они располагались в таком порядке: выше по Распадку – Лем и Эбби Джайлзы с двумя сыновьями, Артуром и Альбертом и дочерью Виргинией, слабоумной девушкой лет тридцати; за ними, уже почти в следующем Распадке – Лют и Джетро Кори, оба холостяки, и их работник Кёртис Бегби; к востоку от них, глубоко в холмах – Сет Уотли, его жена Эмма и трое детей – Вилли, Мэйми и Элла; ниже, напротив дома брата, только примерно в миле к востоку – Лабан Хрут вдовец, его дети – Сюзи и Питер, и его сестра Лавиния; еще с полмили дальше вниз, вдоль дороги, ведущей в Распадок, – Клем Осборн с женой Мари и два их работника, Джон к Эндрю Бакстеры; и, наконец, за холмами к западу от дома – Руфус и Ангелина Уилеры со своими сыновьями Перри и Натаниэлом и три старых девы – сестры Хатчинс, Хестер, Жозефина и Амелия и двое их работников, Джесс Трамбулл и Амос Уотли.

Все эти люди, включая моего брата, были абонентами одной телефонной линии. На протяжении трех часов кто-нибудь из этих, женщин звонил кому-нибудь другому без всякого перерыва, до самого ужина, и все на линии были оповещены о моем приезде, а поскольку каждая прибавляла какую-то свою информацию, все они узнали, кто я такой, и верно угадали цель моего пребывания в доме брата. Все это, вероятно, было достаточно естественным для столь уединенной местности, где самое незначительное событие становится предметом глубочайшей озабоченности для людей, которым больше нечем занять свое внимание. Но в этом пожаре слухов и домыслов, перекидывавшемся с одного дома на другой по телефонному проводу, более всего беспокоила некая подкладка страха, безошибочно узнаваемая во всем. Было ясно, что моего двоюродного брата Абеля Харропа остерегались по какой-то причине, связанной с этим невероятным страхом перед ним лично и перед тем, чем он занимался. Отрезвляла лишь мысль, что из столь примитивного страха весьма легко может возникнуть решение просто уничтожить его источник.

Я знал, что сломить упрямую подозрительность соседей будет нелегкой задачей, но был полон решимости сделать это. В тот вечер я лег спать рано, но совершенно не принял во внимание трудностей засыпания в но в ой обстановке. Там, где я ожидал ничем не нарушаемой тишины, я столкнулся с какофонией звуков, которые обволакивали весь дом и обрушивались на меня, просто сводя с ума. Все началось через полчаса после захода солнца, в сумерках, когда я услышал такую громкую перекличку козодоев, какой никогда прежде мне слышать не доводилось: сначала первая птица мигнут, пять или около того кричала в одиночку, через полчаса кричало уже птиц двадцать, а через час число этих козодоев, казалось, выросло до сотни. Более того, рельеф Распадка был таким, что холмы по одну сторону отражали звук с другой стороны, и сотня птичьих голосов, таким образом, вскоре просто удвоилась, а интенсивность звука варьировалась от требовательного визга, поднимавшегося со взрывной силой прямо из-под моего окна, до слабого шепота, эхом доносившегося с одного из двух дальних концов долины. Зная немного повадки козодоев, я в полной мере рассчитывал, что их крики прекратятся где-то в течение часа и возобновятся, сразу перед зарей. В этом как раз я и ошибался. Птицы не только кричали беспрерывно всю ночь напролет, но, насколько я понял, большое количество их просто слетелось из лесов расселось на крыше дома, на сараях и прямо на земле вокруг, подняв при этом такой оглушительный шум, что я был совершенно неспособен заснуть до самой зари, когда, одна за другой, птицы начали замолкать и улетать прочь.

Я понял, что недолго смогу противостоять этой изматывающей все нервы какофонии птичьего пения.

Не проспал я и часа, как меня, все так же совершенно измученного, поднял телефонный звонок. Я встал и снял трубку, недоумевая, что понадобилось от меня в такую рань и кто это вообще звонит. Я промычал в трубку сонное алло.

– Харроп?

– Да, это Дэн Харроп, – ответил я.

– Мне тебе надо кое-что сказать. Ты слушаешь?

– Кто это? – спросил я.

– Слушай меня, Харроп. Если ты хочешь себе добра, убирайся отсюда – и чем скорее, тем лучше!

Прежде, чем я смог выразить свое изумление, трубку на том конце положили. Я все еще был чуть-чуть не в себе от недосыпа. Немного постояв, и я положил трубку. Голос мужской, грубый и старый. Определенно, кто-то из соседей: телефон звонил так, только когда номер набирал кто-нибудь из местных, а не с коммутатора.

Я уже был на полпути к своей импровизированной постели в гостиной, когда аппарат затрезвонил снова. Хоть на этот раз звонили и не мне, я быстро вернулся. На часах было шесть тридцать, а солнце только что вышло из-за холма. Эмма Уотли звонила Лавинии Хоу.

– Винни, ты слышала их сегодня ночью?

– Господи Боже мой, да конечно же? Эмма, ты думаешь, это значит?

– Ох, не знаю. Это было что-то ужасное… Не слыхала ничего похожего с тех пор, как Абель ходил в леса тем летом. Целую ночь Вилли и Мэйми спать не давали. Боязно мне, Винни.

– Мне тоже. Господи, неужто опять начнется?

– Тише, Винни: Кто знает, может, слушает кто… Телефон не умолкал все утро, все разговоры вертелись вокруг одного и того же. Вскорости меня осенило; что соседи столь возбуждены не чем иным, как козодоями и их неистовыми ночными криками. Эти крики меня раздражали, но я был далек от того, чтобы считать их необычными. Однако, судя по тому, что я подслушал, такое настойчивое пение птиц оказывалось не только необычным, но и угрожающим. Суеверные страхи соседей словами выразила Хестер Хатчинс, когда рассказывала о козодоях своей двоюродной сестре, звонившей из Данвича,что в нескольких милях к северу;

– Холмы опять сегодня ночью разговаривали; кузина Флора, – говорила она приглушенно, но взволнованно. – Всю ночь их слушала, спать совсем не могла. Ничегошеньки больше не слышно, одни козодои, сотни и сотни – и вот так целую ночь. Из Распадка Харропа кричали, да так громко, будто прямо у тебя на крыльце сидели. Так и ждут, чтоб чью-нибудь душу поймать совсем как тогда, когда Бенджи Уилер помер, и сестрица Хоу, и Кёртиса Бегби жена. Уж я-то знаю, знаю, меня не проведешь. Кто-то умрет и очень скоро, вот помяни мое слово.

Определенно странное суеверие, подумал я. Тем не менее, на следующую ночь, после трудного дня, слишком забитого хлопотами, чтобы идти расспрашивать соседей, я твердо решил послушать козодоев внимательнее. Я уселся в темноте у окна кабинета: едва ли мне требовался свет, поскольку полнолуние должно было наступить всего лишь через каких-нибудь три дня, и теперь всю долину заливало то бело-зеленое сияние, которое является странным свойством лунного света. Задолго до того, как Распадок накрыла ночная мгла, оно овладело поросшими лесом холмами вокруг, а из темных участков леса начал доноситься возобновленный и постоянный зов козодоев. До того, как зазвучали их голоса, я отметил до странности мало обычных вечерних птичьих песен; лишь несколько ночных теней взмыло спиралями в темнеющее небо, пронзительно крича, и спикировало вниз в захватывающем дух падении, со свистом проносясь над самой землей. Но стоило лишь пасть темноте, как их вовсе не стало видно и слышно, и один за другим начали кричать козодои.

Тьма постепенно вторгалась в долину, и козодои следовали за нею. Не было никаких, сомнений, что они спускались с холмов на своих бесшумных крыльях и собирались именно к тому дому, где сидел я. Я видел, как прилетел первый темный комочек и в лунном свете опустился на крышу дровяного сарая; буквально через несколько мгновений за ним последовала другая птица, потом еще одна, еще и еще. Вскоре я уже видел, как они садятся на землю между сараем и домом, и знал, что ими занята вся крыша самого дома. Они сидели даже на каждом столбике забора. Я насчитал сотню прежде, чем сбился, не успевая следить за их передвижениями, ибо некоторые, насколько я видел, беспокойно перелетали с места на место.

И ни на минуту их крики не умолкали. Раньше я считал крик козодоя милым ностальгическим звуком, но не теперь. Окружив дом, птицы производили невообразимо дьявольскую какофонию; хотя голос козодоя, слышимый издалека, и кажется мягким и приятным, тот же самый голос, доносящийся прямо из-под вашего окна, невероятно жесток и шумен – это помесь вопля и рассерженного стрекота. Усиленные во множество раз, крики действительно могли свести с ума; они раздражали меня настолько, что через час такой музыки – и с предыдущей бессонной ночью – я решил спасаться посредством ваты, заложенной в уши. Но даже это послужило лишь временным облегчением, однако при общем изнурении от свалившихся на меня испытаний мне удалось каким-то образом уснуть. Последней мыслью моей перед тем, как сон одолел меня, было то, что я должен без задержек закончить здесь все свои дела, если не хочу окончательно рехнуться от беспрестанного настойчивого пения козодоев, которые, по всей видимости, намеревались слетаться сюда с холмов каждую ночь, пока не пройдет их сезон.

Проснулся я перед зарей; усыпляющее действие усталости закончилось, но козодои кричать не перестали сел на кушетке, потом встал и выглянул в окно. Птицы по-прежнему сидели во дворе, хоть и несколько передвинулись прочь от дома: их было не так много, как раньше. На востоке сиял слабый намек на зарю, и там же, заменяя собою луну, которая уже закатилась, горели утренние планеты – Марс, довольно высоко поднявшийся в восточные небеса, Венера и Юпитер менее чем в пяти градусах над восточным горизонтом, пылавшие своим божественным великолепием.

Я оделся, приготовил себе кое-какой завтрак и а первый раз решил взглянуть, что за книги собрал у себя в доме Абель. Я уже мимоходом заглядывал в раскрытую книгу на столе, но ничего в ней не понял, поскольку она, очевидно, была напечатана шрифтом, имитировавшим чей-то почерк, а поэтому едва ли в ней можно было что-либо разобрать. Более того, она касалась каких-то совершенно чуждых мне материй, которые представлялись самыми настоящими фантазиями чьего-то одурманенного наркотиками мозга. Остальные книги брата, однако, казались сходной с нею природы. Приветливо выделялась лишь подшивка Альманаха Старого Фермера, но то было единственное знакомое мне издание. Хотя я никогда не считал себя плохо начитанным человеком, признаюсь в ощущении полнейшей отчужденности, которое я испытал перед библиотекой брата, если это чувство вообще можно как-то назвать. И все же поверхностный осмотр шкафов наполнил меня новым уважением к Абелю, ибо его способности определенно превосходили мои в том, что касалось языков, если он действительно мог прочесть все те тома, которые собрал. Книги были на нескольких языках, как на это указывали их названия, которые, по большей части, ничего для меня не значили. Я припомнил, что слышал что-то о книге почтенного Уорда Филлипса «Травматургические Чудеса в Ново-Английском Ханаане», но о таких трудах, как «Культес дес Гулес» графа д'Эрлетта, «Де Вермис Мистериис» д-ра Людвига Принна, «Арс Магна» Раймонда Луллия, «Пнакотические Рукописи», «Текст Р'лаи», «Унаусшпрехлихен Культен» фон Юнтца и о многих других, подобных им, я не слыхал никогда. Мне, честно говоря, не пришло в голову, что в этих книгах может таиться ключ к исчезновению брата, пока несколько позднее в тот день я, наконец, не предпринял кое-каких попыток расспросить соседей с целью добиться большего, нежели люди шерифа. Сначала я отправился к Джайлзам, которые жили в холмах примерно в миле к югу. Приняли меня там ни сколько не ободряюще. Эбби Джайлз, высокая сухопарая женщина, увидела меня из окна и отказалась подходить к дверям, качая головой. Пока я стоял во дворе, раздумывая, как убедить ее, что я не опасен, из хлева торопливо вышел ее муж. Ярость в его взгляде несколько сбила меня е толку.

– Чего тебе надо здесь, чужак? – спросил он.

Хоть он и назвал меня чужаком, я почувствовал; что он очень хорошо знает, кто я такой. Я представился и объяснил, что пытаюсь узнать правду об исчезновении моего двоюродного брата. Не мог бы он мне рассказать что-нибудь об Абеле?

– Нечего мне рассказывать, – коротко ответил Джайлз. – Идите, спрашивайте шерифа, я ему рассказал все, что знал.

– Я думаю, люди здесь знают больше, чем говорят, – твердо ответил я.

– Все может быть. Но они этого не говорят, и это факт.

Больше из Лема Джайлза я вытянуть ничего не смог. Я пошел к дому Кори, но там никого не было; поэтому я двинулся дальше по гребню холмов, будучи уверенным, что тропа выведет меня к Хатчинсам. Так и получилось. Но не успел я дойти до дома, как меня увидели с одного из небольших полей на склоне: кто-то окликнул меня, и я оказался лицом к лицу с мощным человеком на полголовы выше меня, который свирепо потребовал от меня: куда это я направляюсь.

– Я иду к Хатчинсам, – ответил я.

– Нечего вам там делать, – сказал он. – Нету их дома. Я на них работаю. Зовут Амос Уотли;

Я прежде уже разговаривал с Амосом Уотли – это факт: ему принадлежал голос, который рано утром при казал мне убираться Отсюда – и чем быстрее, тем луч ше. Несколько мгновений я молча рассматривал его.

– Я Дэн Харроп, – наконец, сказал я. – Я приехал сюда, чтобы разузнать, что случилось с моим двоюродным братом Абелем – и я это разузнаю,

Я видел, что он с самого начала тоже знал, кто я. Он немного постоял в раздумье, а потом спросил:

– А если узнаете, то уедете?

– У меня нет никакого повода оставаться.

Он по-прежнему, казалось, колебался, словно не доверял мне.

– А дом продадите? – продолжал он свои расспросы.

– Зачем он мне?

– Тогда я вам скажу, – внезапно решившись, наконец, заговорил он. – Вашего братца, как есть Абеля Харропа, забрали Они. Снаружи. Он Их звал, и Они пришли. – Уотли замолчал так же внезапно, как и начал говорить, и его темные глаза испытующе глядели на меня. – Вы не верите! – воскликнул он. – Вы не знаете?

– О чем не знаю?

– О Них Снаружи. – Он вдруг забеспокоился. – Не надо было, значит, вам говорить. Вы не поймете о чем я.

Я постарался быть терпеливым и еще раз объяснил, что всего лишь хочу знать, что случилось с Абелем.

Но его больше не интересовала судьба моего брата. Все так же пытливо вглядываясь мне в лицо, он спросил:

– Книги! Вы читали книги? Я покачал головой.

– Говорю вам – сожгите их, сожгите их все, покуда не поздно! – Он говорил с какой-то фанатичной настойчивостью. – Я знаю, что в них что-то.

Вот эта странная мольба и привела меня, в конечном итоге, к книгам, оставленным братом.

В тот вечер я уселся за стол, за которым, должно быть, так часто сиживал Абель, зажег ту же самую лампу и под хор козодоев, уже поднимавшийся снаружи, начал с большим тщанием изучать оставшуюся на столе книгу, которую читал брат перед исчезновением. Почти мгновенно я, к своему изумлении обнаружил, что то, что я принимал за имитацию старой рукописи, было не чем иным, как самой рукописью, а впоследст вии у меня возникло неприятное убеждение, что этот никак не озаглавленный манускрипт и вообще переплетен в человеческую кожу. Он вполне определенно был очень стар и, похоже было, состоял из сложенных вместе разрозненных листов, на которые компилятор переписывал отдельные фразы и целые страницы из других книг, ему, видимо, не принадлежавших. Что-то было написано на латыни, что-то на французском, кое-что на английском. Хоть почерк переписчика и был слишком отвратительным, чтобы я мог достаточно уверенно читать латынь или французский, но английский, при некотором напряжении, разобрать я смог.

Большая часть напитанного была просто чепухой, но две страницы, которые Абель, или кто-то из тех, кто читал до него, отметил красным карандашом, насколько я понял, должны были иметь для моего брата особое значение, Я решил все-таки, разобрать, что же кроется за этими каракулями. Первый отрывок к счастью, был короток:

«Дабы призвать Йог-Сотота Извне, будь мудр и дождись Солнца в Пятом Доме, когда Сатурн будет в тройном; начертай пентаграмму огня и скажи Девятый Стих трижды, повторение коего всякое Рождество Крестово и в Канун Дня Всех Святых влечет за собою порождение Твари в Пространствах Извне за Вратами, коих Йог-Сотот Охранитель. Ежели сие не привлечет Его, то может привлечь Иного, Кто равно желает взрастания, и ежели Он не имеет крови Иного, Он может возжелать крови твоей. Посему будь мудр в этих вещах» .

К этому брат присовокупил такой постскриптум: «См. стр. 77 Текста».

Решив вернуться к этой сноске позднее, Я обратился к следующей отмеченной странице, но как бы тщательно я ни читал ее, понять ничего не мог: там был какой-то весьма причудливый вздор, очевидно, прилежно списанный из гораздо более древней рукописи:

«Касательно Старых, писано там, ждут Они вечно у Врат, а Врата те во всех местах суть и во все времена, ибо Им не ведомы ни время, ни место, но Они во всех временах и во всех местах все вместе, хоть н не кажутся там, и есть среди Них те, кто приемлет различные Виды и Черты, и любой данный Вид, и любую данную Личину, и Врата для Них везде, но Первейшие были теми, что заставил я открыться, а Именно в Иреме, Городе Столбов, Городе под Пустыней, но где бы люди ни рекли Слова воспрещенные, там и заставят они Врата установиться, и станут ждать Тех, Кто Приходит сквозь Врата, подобно Дхолам, и Отврат. Ми-Го, и Гугам, и Гонтам Ночи, и Шогготам, и Вурмисам, и Шантакам, охраняющим Кадат в Хладном Просторе и на Плоскогорье Ленг. Все – равно Дети Старших Богов, но Великая Раса Йита и Вел. Старые не смогли придти к согласью одни с другими, а все вместе – со Старшими Богами, и разделилась, оставив Вел. Старым владеть Землею, а Великая Раса, возвратившись из Йита, взяла Царствием Своим, продвинувшись вперед во Времени, Земную Твердь, пока не ведомую тем; кто ходит по Земле сегодня, и там ждут, пока не вернутся вновь те ветра и те голоса, что гнали Их вперед допреж, и Того, Кто Ступает по Ветрам над Землею и в тех пространствах, что среди Звезд навечно».

Я прочел все это в изумлении, но, поскольку слова эти ни о чем мне не говорили, вернулся к первой отмеченной странице и попытался вычитать из нее хоть что-нибудь связное. Сделать этого я не смог, хоть меня и тревожило смутное воспоминание об упоминавшихся Амосом Уотли неких Их Снаружи. В, конце концов, я догадался, что сноска брата отсылает меня к Тексту Р'лаи; поэтому я взял этот небольшой томик и нашел обозначенную страницу.

Мои познания в лингвистике, к сожалению, были не столь хороши, чтобы понять дословно, что было написано на той странице, но текст показался мне какой-то формулой или заклинанием, призывающим некое древнее существо, в которое, очевидно, когда-то верили какие-то первобытные народы. Сначала я не очень уверенно прочел его про себя; потом медленно вслух, но и так оно не стало понятнее, если не считать курьезного аспекта древних религиозных верований, к которым, как я предполагал, и относилась эта причудливая грань бытия.

К тому времени, когда я устало оторвался от книг, козодои снова завладели всей долиной. Я погасил свет и выглянул в залитую лунным светом тьму за домом. Птицы сидели там, как и прежде; они отбрасывали на траву и крыши темные тени. Свет луны как-то странно и жутко искажал их очертания, а кроме этого они вообще были неестественно больших размеров. Я всегда считал, что козодои не превышают в длину десяти дюймов, эти же птицы были до двенадцати и даже четырнадцати дюймов длиной и соответственной упитанности, так что каждая казалась особенно большой. Однако у меня не было сомнений в том, что отчасти виной здесь была игра лунного света и тени, воздействовавшая на мое усталое и без того перегруженное сознание. Но не было смысла отрицать, что неистовство и громкость их криков находились в прямой зависимости от их очевидно ненормальных размеров. В ту ночь, тем не менее, среди них наблюдалось значительно меньше движения, и во мне возникла тревожная уверенность, что птицы сидят и как будто действительно призывают кого-то или ожидают, что что-то произойдет. И приглушенный настойчивый голос Хестер Хатчинс вновь зазвучал у меня в ушах, беспокоя и не давая уснуть.

– Так и ждут, чтоб чью-нибудь душу поймать…