"Козодои в Распадке" - читать интересную книгу автора (Дерлет Огюст)

II

Странные события, которые впоследствии произошли в доме моего двоюродного брата, начались именно с той ночи. Что бы ни было тому виной, какая-то злобная сила, казалось, овладела всей долиной. Посреди ночи я проснулся, убежденный, что в залитом лунным светом мраке подало голое что-то еще, помимо безостановочного крика козодоев. Я лежал и слушал, почти сразу же окончательно проснувшись и не понимая, что именно разбудило меня, пока ток моей крови, казалось, не стал биться в едином ритме с нескончаемым плачем, вырывавшимся из тысячи птичьих горл, с этой пульсацией сфер!

И вот тогда я услышал – и стал слушать – и не верил собственным ушам. Что-то вроде пения, то и дело переходящего в завывания, но определенно со словами – на языке, которого я не знал: Даже теперь я не м огу достаточно верно описать его. Вероятно, если можно себе представить, как включают радиоприемник, настроенный одновременно на несколько станций, которые вещают на разных чужих языках, и вся речь безнадежно перемешана, возможно, именно с этим можно провести хоть какую-то параллель. И все-таки в том шуме слышался некий порядок, и, как бы я ни старался, избавиться от этого ощущения не мог. Жуткая белиберда, которую я, наконец, расслышал, смешивалась с криками козодоев. Она напоминала мне литанию, когда священник ведет речитатив, а прихожане бормочут ему в ответ. Звук доносился беспрерывно, в нем странным образом доминировали согласные, а гласные были редки. Самым разборчивым для меня оказалось то, что все время повторялось:

– Лллллллл-нглуи, нннннн-лагл, фхтагн-нгах, айи Йог-Сотот!

Голоса возвышались, поднимались крещендо и взрывались на последних слогах, которым козодои отвечали ритмом своего пения. Нет, птицы не переставали кричать, просто когда доносились другие звуки, их плач как будто становился тише и отступал куда-то вдаль, а потом торжествующе поднимался и снова обрушивался на меня в ответ на призыв ночи. Хотя звуки и были странными и ужасающими, больше пугали не они сами, а их источник. Исходили они откуда-то из самого дома – либо из комнат сверху, либо откуда-то снизу. И с каждой минутой, пока я в них вслушивался, я всё больше и больше убеждался в том, что это отвратительное пение возникает где-то в той самой комнате, в которой лежу я. Как будто сами стены пульсировали этим звуком, как будто весь дом вибрировал этими неописуемыми словами, как будто само мое существо участвовало в этой полной уноса литании – и не пассивно, а активно и даже радостно!

Как долго пролежал я в этом, почти каталептическом состоянии, я не знаю. Но постепенно вторгавшиеся в меня звуки прекратились; на какой-то краткий миг я ощутил нечто, похожее на звук сотрясавших землю шагов, удалявшихся в небеса и сопровождаемых громогласным трепетаньем, словно все козодои разом поднялись с крыш и земли вокруг дома. Затем я впал в глубочайший сон и пробудился от него только к полудню.

Я с живостью поднялся, поскольку собирался продолжить расспросы остальных соседей с наиболее возможной быстротой. Но кроме этого я намеревался и дальше знакомиться с книгами брата; и все-таки, когда я в тот день вошел в кабинет и подошел к столу, то за крыл книгу, которую он читал, и небрежно отбросил ее в сторону. Я целиком и полностью сознавал, что делаю, но намерение прочесть в ней как можно больше меня не оставило, хотя где-то на краю сознания во мне таилась упрямая, неразумная уверенность, что я уже знал все, о чем написано и в этой книге, и в остальных, разложенных тут и там по всей комнате – и больше того, что в них, гораздо больше, И как только я принял это убеждение, откуда-то из глубин моего существа, как из, памяти предков, моста к которой я не знал, казалось, воздвиглась некая осознанность, и перед моим мысленным взором проплыли гигантские и титанические высоты и бездонные глубины, и я увидел громадных аморфных существ, подобных массам желеобразной протоплазмы, выбрасывающих щупальцевидные отростки, стоящих не на известной нам земле, а на темной запретной тверди, лишенной растительности, громоздящейся среди неведомых звезд. Внутренним слухом я. улавливал певшиеся имена – Ктулху, Йог-Сотот, Хастур, Ньярлатотеп, Шуб-Ниггурат и еще великое множество – и знал, что они означают Древних, изгнанных Старшими Богами, ожидающих ныне у Врат, пока Их не призовут в Их Царство на Земле, как было, прежде, эоны назад, и весь блеск и слава служения Им стали ясны мне, и знал я, что возвратятся Они и поведут Свою битву за Землю и за все народы на ней, и вновь подвергнут искушению гнев Старших Богов – совсем как бедное, жалкое, убогое человечество постоянно искушает свою собственную судьбу! И я знал, как знал это Абель, что Их слуги – это Избранные,, кто поклоняется Им и дает Им пристанище, кто открывает Им свои двери и кормит Их до того срока, когда Они придут вновь, когда Врата распахнутся широко, а для них, самих откроются тысячи меньших Врат по всей Земле! Но видение пришло и погасло как картинка, вспыхнувшая на экране, а откуда пришло оно, я сказать не мог. Оно было так коротко, так моментально, что когда все кончилось, эхо падения книги по-прежнему отдавалось в комнате. Я был потрясен, ибо одновременно понял, и что в видении моем не было никакого смысла, и что значение его превосходило не только этот домик или долину, но и весь мир, который я вообще знал.

Я повернулся и вышел из дома под полуденное Весеннее солнце, и под его благотворными лучами мрачное испытание мое отступило. Я оглянулся на дом: он сиял на солнце белизной, и его накрывала тень высокого вяза. Затем я двинулся на юго-восток, пробираясь по давно заброшенным полям и пастбищам к дому Уотли, стоявшему примерно в миле от домика Абеля. Сет Уотли был младшим братом Амоса; много лет назад они поссорились, как мне рассказали в Эйлзбери, никто не знал из-за чего, и теперь редко виделись друг с другом и совсем не разговаривали, несмотря на то, что жили в паре миль друг от друга. Амос сблизился с данвичскими Уотли, которые, как считали в Эйлзбери, были загнившей ветвью одного из самых старых семейств массачусеттских эсквайров.

Большую часть пути я шел по густо заросшим лесом склонам холма – сначала в гору, потом вниз, в долину – и довольно часто своим приближением распугивал козодоев, взлетавших на неслышных крыльях. Птицы немного кружили в воздухе, а потом снова усаживались на ветви или прямо на землю, великолепно сливаясь по цвету с корой деревьев или опавшими листьями. При этом они смотрели на меня своими маленькими черненькими глазками. То тут, то там я видел их яйца, лежавшие в прошлогодней листве. Холмы просто кишели козодоями – это было заметно и невооруженным глазом. Однако странным мне казалось другое: на склоне, обращенном к дому Харропа, их было раз в десять больше, чем на противоположном. С чего бы это? Спускаясь среди пахучего майского леса в ту долинку, где жили Уотли, я вспугнул только одну птицу, которая бесшумно растворилась в зелени, а не просто слегка отлетела в сторону, чтобы посмотреть, как я иду. Я тогда еще не думал, что курьезное внимание ко мне козодоев на ближнем склоне холма может быть таким пугающим.

У меня были дурные предчувствия относительно того, как меня встретят в доме Уотли, и я вскорости понял, что они небезосновательны. Сет Уотли вышел мне навстречу с ружьем; взгляд у него был каменный.

– Нечего вам нас беспокоить! – крикнул он, когда я подошел ближе.

Он, вероятно, только что встал из-за обеденного стола и направлялся на свои поля, когда заметил меня; он зашел обратно в дом и взял ружье. У него за спиной я видел его жену Эмму и троих детишек, цеплявшихся за ее юбку. В их глазах ясно читался страх.

– Я не собираюсь вас беспокоить, мистер Уотли, – сказал я как можно более примирительно, решительно подавляя в себе раздражение от этой бессмысленной стены подозрительности, которая встречала меня, куда бы я ни повернулся. – Но я хочу узнать, что произошло с моим двоюродным братом Абелем.

Он еще раз бросил на меня свой каменный взгляд, прежде чем ответить:

– Мы ничего не знаем. Мы не из тех, кто все вынюхивает. Чем занимался ваш брат – его дело, коль скоро он нас не беспокоил. Даже если кое-чего лучше вообще не трогать, – мрачно добавил он.

– Кто-то, должно быть, с ним разделался, мистер Уотли.

– Его взяли. Люди говорят, так сказал мой брат Амос. Его взяли: и тело, и душу, и ежели человеку взбредает смотреть, куда не следует, то так с ним и будет всякий раз. Человеческая рука против него здесь не поднималась, а лишь то, чему вообще не следовало тут быть.

– Но я должен узнать…

Он угрожающе повел стволом в мою сторону:

– Только не здесь. Я же сказал, что мы ничего не знаем. И точка. Я не хочу грубить, мистер, но вот жена моя очень расстроена всем этим, и я не хочу, чтобы ей было хуже. Поэтому уходите.

Сколь бы грубой ни была манера поведения Сета Уотли, посещение принесло свои плоды.

У Хоу дела обстояли точно так же, хотя там я гораздо более остро почувствовал атмосферу большего напряжения – не только от страха, но и от ненависти. Эти люди были повежливей, но им тоже не терпелось избавиться от меня, и когда я откланялся без единого слова помощи с их стороны, то был убежден, что, чего бы они мне ни сказали, смерть жены Лабана Хоу ставилась в вину моему двоюродному брату. Это вытекало даже не из того, что они мне говорили, а из того, чего не сказали: обвинение не было произнесено но таилось у них в глазах. И даже не раздумывая далее, я уже знал, лишь вспомнив о том, как Хестер Хатчйнс рассказывала своей кузине Флоре о козодоях, зовущих души Бенджи Уилера, сестрицы Хоу и Анни Бегби, что козодои эти и мой брат Абель Харроп связаны первобытным суеверием, которое ни днем, ни ночью не дает покоя этим простым людям, живущим вдалеке от цивилизации; но каким звеном можно было соединить их, я догадаться не мог. Более того, было ясно видно, что эти люди смотрят на меня с такими же страхом и неприязнью или даже презрением, с какими смотрели на Абеля, и какой бы ни была причина их боязни и ненависти, ту же самую причину в своей ограниченной способности к мышлению они явно переносили на меня. Абель же, насколько я помнил, был гораздо чувствительнее меня и, будучи хмурым по натуре, в глубине души всегда оставался мягким, всегда боялся кого-либо обидеть, и пуще всего – живое существо; будь то животное или человек. Их подозрения, бесспорно, проросли из колодца темного суеверия, всегда процветающего в таких глухих местах, всегда таящегося наготове, чтобы зажечь своей искрой новый Салемский кошмар, до смерти затравить беспомощные жертвы, не повинные ни в каких преступлениях, кроме знания.

Именно в ту ночь, ночь полнолуния, на Распадок обрушился ужас. Но прежде, чем я узнал, что произошло, меня ожидало собственное испытание. Все началось вскоре после того, как я вернулся домой с последнего в тот день визита – от неразговорчивых Осборнов, живших за холмами к северу. Солнце уже скрылось за западным хребтом, и я сидел за своим скудным ужином. В голове у меня снова начали бродить разные мысли, и мне беспрестанно мерещилось, что я в доме не один. Поэтому я оставил ужин на столе и обошел весь дом сначала внизу, а потом, захватив с собой лампу, поскольку чердачные окна пропускали мало света, поднялся наверх. Все это время мне чудилось, что кто-то зовет меня по имени, зовет голосом Абеля – как это было в детстве, когда мы играли с ним здесь, и его родители еще были живы.

В кладовой я обнаружил то, чего никак не мог себе объяснить. Наткнулся я на это случайно, потому что заметил, что в окне недостает одного стекла; раньше я этого не видел. Вся комнатка была заставлена ящиками и старой мебелью, достаточно аккуратно, так, чтобы в кладовую через оконце проникало как можно больше света. Увидев это разбитое стекло, я решил подойти поближе и, обогнув груду коробок, обнаружил, что за ней есть еще немного места у окна – как раз, чтобы мог поместиться человек, сидящий на стуле. Стул там действительно стоял; человека, правда, не было, но лежала кое-какая одежда. Я узнал ее – она принадлежала Абелю; но того, как она лежала на стуле, было достаточно, чтобы меня охватила дрожь, хотя сам не знаю, отчего я был так странно напуган.

Дело в том, что одежда действительно лежала весьма необычно – не так, как будто кто-то ее сложил. Не думаю, что кто-нибудь вообще мог так сложить одежду. Я все смотрел и смотрел на нее, не отрываясь, и не мог объяснить себе этого иначе, как если бы кто-то сидел здесь, а потом его из этой одежды просто вытянули, высосали, а одежда просто опала вниз без всякой опоры внутри Я поставил лампу на пол и дотронулся до куртки: пыли на ней не было. Это значило, что долго она здесь пролежать не могла. Я спросил себя, видели ли ее люди шерифа – они наверняка могли объяснить это не больше, чем я. Поэтому я оставил все так, как было, ничего не потревожив и намереваясь наутро уведомить шерифа о находке. Но вмешались обстоятельства, и после того, что произошло в Распадке в ту ночь, я вообще об этом забыл. Поэтому одежда до сих пор лежит там, как бы опавшая на стул, какой я и нашел ее в ту майскую ночь полнолуния у окна кладовой на втором этаже. И вот здесь я пишу об этом, потому что этот факт может свидетельствовать в пользу того, что я утверждаю, и развеять ужасные сомнения, которые высказываются со всех сторон.

Той ночью козодои кричали с безумной настойчивостью.

Сначала я услышал их, пока еще стоял в кладовой: они начали звать с темных лесистых склонов, которые уже покинул свет, но далеко на западе солнце пока не зашло, и хотя Распадок уже погрузился в некие туманно-синие сумерки, солнце за ним еще сияло на дороге из Аркхама в Эйлзбери. Козодоям кричать было еще рано, очень рано, слишком рано; однако они кричали гораздо раньше, чем начинали кричать прежде. И без того раздраженный тем глупым суеверным страхом, который отпугивал от меня людей всякий раз, когда я пытался что-либо выяснить в течение дня, я был уверен, что не смогу вытерпеть еще одной бессонной ночи.

Вскоре их плач и крики были уже повсюду: «Уиппурвилл! Уиппурвилл! Уиппурвилл!» Не оставалось ничего, кроме этого монотонного вопля и визга, нескончаемого «Уиппурвилл! Уиппурвилл»! Он наваливался на долину с холмов, он вытеснялся из недр самой лунной ночи, а птицы окружали дом огромным кольцом до тех пор, пока сам дом, казалось, не начал откликаться на их крики собственным голосом, словно каждый брус и каждая балка, каждый гвоздик и камешек, все до единой доски и половицы эхом отзывались на этот гром извне, на это ужасный, сводящий с ума клич: «Уиппурвилл! Уиппурвилл! Уиппурвилл!» – взмывавший мощным хором голосов, какофонией вторгавшийся в меня, и раздиравший все фибры моей души. Стена звука билась о дом, и каждая клеточка моего тела исходила мукой в ответ на их громогласный триумф.

В тот вечер, около восьми часов, я решил, что должен что-то сделать. У меня с собой не было совершенно никакого оружия, а дробовик брата реквизировали люди шерифа, и он по-прежнему хранился где-то в здании суда в Эйлзбери. Но под кушеткой, на которой я спал, я нашел прочную дубину: брат явно держал ее на тот случай, если его вдруг разбудят посреди ночи. Я намеревался выйти и убить столько козодоев, до скольких смогу достать, надеясь, что остальных это отгонит вообще. Я не собирался уходить далеко, поэтому оставил лампу гореть в кабинете.

Едва я сделал первый шаг за дверь, козодои вспорхнули и стали веером разлетаться от меня. Но мои долго копившиеся раздражение и гнев прорвались наружу: я бегал среди них, размахивая дубиной, а они неслышно порхали надо мной – некоторые молча, но большинство кошмарно пело по-прежнему. Вслед за ними я выбежал прочь со двора, ринувшись вверх по дороге, в леса, снова на дорогу и обратно в лес. Я убежал далеко, насколько далеко – не знаю, хотя помню, что убил много птиц, прежде чем, спотыкаясь, выдохшийся, наконец, вернулся домой. Сил во мне оставалось лишь на то, чтобы потушить в кабинете лампу, которая вся уже почти выгорела, и упасть на свою кушетку. Прежде чем дальние козодои, избежавшие моей дубины, снова смогли собраться к дому, я глубоко уснул.

Поскольку я не знал, во сколько вернулся, не могу сказать, сколько я проспал, прежде чем, меня разбудил телефонный звонок. Хотя солнце уже встало, часы показывали лишь пять тридцать. Как это уже стало моей привычкой, я вышел на кухню, где у меня висел аппарат, и снял трубку. Так я узнал о наступившем кошмаре.

– Миссис Уилер, это Эмма Уотли. Вы уже слышали новости?

– Нет, миссис Уотли, я еще ничего не слышала.

– Боже! Это ужасно! Берт Джайлз – его убили. Его нашли как раз около полуночи там, где дорога идет через ручей Джайлзов, ближе к мосту. Лют Кори нашел его и, говорят, так кричал, что разбудил Лемма Джайлза, и в ту же минуту, как Лем услышал, что Лют орет, так и понял, сразу все понял. Матушка ведь умоляла Берта не ездить в Аркхам, но тому втемяшилось – вы же знаете, какие все Джайлзы упрямые. Он, кажется, хотел ехать вместе с Бакстерами – ну, знаете, у Осборнов работают еще, милях в трех Джайлзов – и отправился к ним, чтобы ехать вместе. Ни следа того, чем убили его, не нашли, но Сет – он уже ходил туда сегодня на рассвете – говорит, что земля вся так изрыта, будто там дрались. И он видел бедного Берта – то, что от него осталось. Господи! Сет сказал, что горло у него вое разорвано, запястья разорваны, а от одежды одни клочки! И это еще не все, хоть и самое худшее. Пока Сет там стоял, прибегает Кёртис Бегби и говорит, что четырех коров Кори, которых те как раз вечером отправили на южное пастбище, тоже убили и разорвали – совсем как бедняжечку Берта!

– Господи! – испуганно захныкала миссис Уилер. – Кто же следующим-то станет?

– Шериф говорит, что это, наверное, какой-то дикий зверь, но следов никаких они не увидели. Они там вокруг работают с тех самых пор, и Сет говорит, что нашли они не очень-то много.

– Ох, когда Абель здесь жил, так не было.

– Я всегда говорила, что Абель не самый худший. Я знала. Я наверняка знала, что кое-кто из родичей Сета – этот Уилбер и старый Уотли – гораздо хуже такого парня, каким был Абель Харроп. Уж я-то знала, миссис Уилер. И эти другие, в Данвиче, тоже – не одни здесь Уотли.

– Если это не Абель…

– А Сет, он говорит, что пока стоял там и глядел на беднягу Берта, подходит Амос – Амос, который за десять лет и десяти слов Сету не сказал, – и только кинул один-единственный взгляд и вроде как себе под нос бормочет, Сет говорит, что-то вроде этого: «Этот чертов дурень сказал-таки слова! – а Сет поворачивается к нему и говорит: «Что это ты такое говоришь, Амос?» – а тот смотрит на него и отвечает: «Нет, говорит, ничего хуже дурня, который не знает, что у него в руках!»

– Этот Амос Уотли всегда нехорошим был, миссис Уотли, истинная правда, и не важно вовсе, что вы родня, все едино…

– Да уж, лучше меня этого никто и не знает миссис Уилер.

К этому времени в разговор вступили и другие женщины. Каждая назвалась. Миссис Осборн сообщила по телефону, что Бакстеры, устав ждать и решив, что Берт передумал поехали в Аркхам сами. Вернулись они около половины двенадцатого. Хестер Хатчинс предсказывала, что это только начало – так Амос сказал. Винни Хоу в истерике плакала и кричала, что решила забрать детей – племянницу и племянника – и бежать в Бостон, пока этот дьявол не обоснуется где-нибудь в другом месте. И только когда Хестер Хатчинс стала возбужденно рассказывать остальным, что только-только вернулся Джесс Трамбулл и сообщил, что из тела Берта Джайлза, а также из всех коров высосали пеки кровь, я повесил трубку. Я уже узнавал начало будущей легенды и знал, что может сконструировать суеверие на основе немногих относящихся к делу фактов.

Весь день поступали различные сообщения. В полдень нанес обязательный визит шериф – спросить, не слышал ли я чего-нибудь среди ночи, но я ответил, что не мог ничего слышать, кроме козодоев. Поскольку все остальные, с кем он разговаривал, тоже упоминали птиц, его это не удивило. Он выдал информацию, что Джетро Кори проснулся среди ночи, слыша, как мычат коровы, но пока он одевался, чтобы выйти к ним, те замолчали, и он решил, что их потревожил какой-нибудь зверек, пробежавший через пастбище, а в холмах полно лисиц и енотов, и снова лег в постель. Миссис Уотли слышала, как кто-то кричал; она была уверена, что это Берт, но, поскольку она сообщила это, лишь услышав обо всех подробностях ночного убийства, все сочли это игрой ее воображения, грустной попыткой привлечь к себе немножко внимания. После ухода шерифа ко мне заглянул один из его помощников: он был явно встревожен, поскольку неудача, постигшая их при попытке разгадать тайну исчезновения моего брата уже бросала тень на их репутацию, а новое преступление подставляло их под еще больший шквал критики. Кроме этих визитов и беспрестанных телефонных звонков, весь день меня ничего не беспокоило, и мне удалось немного поспать в предвкушении новой ночной атаки на козодоев.

Весьма любопытно, что в ту ночь козодои, несмотря на свои проклятые вопли, сослужили мне добрую службу. Под какофонию их криков мне, к своему, удивлению, удалось уснуть, и я проспал, вероятно, часа два, когда меня разбудили. Сначала я подумал, что уже утро, но это было не так, и только потом я понял, что разбудило меня отсутствие птичьих голосов; шум внезапно прекратился, и последовавшая за ним тишина подняла меня. Это любопытное и беспрецедентное происшествие окончательно стряхнуло с меня остатки сна; я встал, натянул брюки, подошел к окну и выглянул на улицу.

И увидел, как из моего двора выбегает человек – большой человек. Я немедленно подумал о том, что случилось с Альбертом Джайлзом, и страх мгновенно овладел мною, ибо только большой человек мог натворить такого предыдущей ночью – большой человек и маньяк-убийца. Но вслед за этим я понял, что во всей долине есть только один настолько большой человек – Амос Уотли. К тому же, мой незваный гость, хорошо освещенный луной, побежал в том направлении, где жили Хатчинсы. Мой порыв бежать следом и кричать ему был остановлен тем, что я увидел краем глаза: внезапное подрагивающее оранжевое сияние. Я распахнул окно и высунулся наружу: с одного угла горел дом! Поскольку я действовал без промедления и поскольку у колонки всегда стояло полное ведро воды, мне удалось погасить пожар быстро: выгорела только пара квадратных футов обшивки, да еще чуть-чуть: дерево просто обуглилось. Но было ясно, что это поджог, который, без сомнения, пытался совершить Амос Уотли; если бы не странное молчание козодоев, я бы погиб в ревущем пламени. Я был потрясен этим: если мои соседи желают мне такого зла, что не гнушаются подобными мерами, чтобы изгнать меня из дома двоюродного брата, то чего еще от них можно ожидать? Однако противодействие чему-то всегда придавало мне силы, и через несколько минут я опять взял себя в руки. Я просто еще раз убедился, что если мой поиск подлинных фактов, стоящих за исчезновением Абеля, беспокоит их до такой степени, то я на верном пути, полагая, что все они знают об этом гораздо больше, чем желают сказать. Поэтому я снова улегся в постель, решив наутро встретиться с Амосом Уотли где-нибудь на полях, подальше от дома Хатчинсов, и там поговорить с ним, не опасаясь, что нас могут подслушать.

Так все и вышло, и утром я нашел Амоса Уотли. Он работал на том же склоне холма, где я увидел его в первый раз, только теперь он не пошел мне навстречу. Вместо этого он остановил лошадей и встал, поджидая меня. Пока я шел к низенькой каменной ограде, я заметил на его бородатом лице смешанное выражение подозрительности и вызова. Он не шевелился и только сдвинул свою бесформенную фетровую шляпу подальше на затылок; его губы были плотно сжаты в твердую, неуступчивую линию, но глаза глядели настороженно. Поскольку он стоял совсем недалеко от ограды, я остановился прямо перед ней, едва выйдя из леса.

– Уотли, я видел, как вы ночью поджигали мой дом, – сказал я. – Зачем?

Ответа не было.

– Ну же, ну же. Я пришел сюда поговорить с вами. Я так же запросто мог бы пойти в Эйлзбери и поговорить с шерифом.

– Вы прочли книги, – хрипло выплюнул он в ответ. – Я вам говорил не читать. Вы прочли это место вслух – я знаю. Вы открыли Ворота, и Они Снаружи могут теперь войти. Не так, как с вашим братом: он позвал Их, и Они пришли, но он не сделал того, что ни хотели, вот Они его и взяли. Но ни он не знал, ни вы не узнали, и теперь вот, в эту самую минуту Они селятся в этой долине, и никто не знает, что будет дальше.

Я несколько минут пытался разобраться в этой чепухе, но даже если и нашел там какой-то смысл, то он ничего общего с логикой не имел. Амос, очевидно, хотел предположить, что, прочитав вслух отрывок из книги, которую читал брат, я навлек на долину какую-то силу или существо снаружи: без сомнения, это было составной частью абсурдных суеверий местных жителей.

– Я не видел здесь чужих, – резко ответил я.

– А вы Их не всегда увидите. Мой двоюродный брат Уилбур говорит, что Они могут принимать любую форму, которая Им нравится, и могут забраться вам внутрь, и есть вашим ртом, и видеть вашими глазами, и если у вас нет защиты, Они могут взять вас, как взяли вашего брата. Вы Их и не увидите, продолжал он, и его голос поднялся почти до крика, потому что Они – внутри вас вот в эту самую минуту!..

Я подождал, пока его истерика немножко не поутихнет.

– И чем же Они питаются? – спокойно спросил я.

– Вы это знаете! – неистово закричал он. – Кровью и духом: кровью, чтобы расти, а духом – чтобы лучше понимать людей. Смейтесь, если хотите, но вы должны это знать. Козодои-то знают – потому и поют всегда, и кричат под вашим домом.

Я не мог сдержать улыбки, хотя его серьезность была вполне искренней, но подавил в себе смех, которого он ждал.

– Но это, все-таки, не объясняет, зачем надо было поджигать дом и меня вместе с ним, насколько я знаю.

– Я не хотел вам зла, я просто хотел, чтобы вы уехали. Если у вас не будет дома, то ведь негде будет и оставаться.

– И вы высказываете сейчас мнение всех остальных?

– Я знаю больше, чем они все, – ответил он с легкой гордостью, пробившейся сквозь весь его вызов и настороженность. – У моего деда были книжки, и он мне много чего рассказал, и брат Уилбур много чего знал, и я знаю много, чего остальные не знают – что происходит там… – Он взмахнул одной рукой в сторону неба. – …Или там… – Он показал себе под ноги. – И много чего им знать вообще не надо, а то оно их сильно напугает. А знать наполовину – это вообще нечего не значит. Вам надо было сжечь эти книжки, мистер Харроп, – я вам говорил. Теперь уже слишком поздно.

Я вглядывался в его лицо в поисках хоть какого-нибудь знака того, что он говорил все это не всерьез. Но он был совершенно искренен и даже, кажется, немного сожалел, что определял мне ту безымянную судьбу, которую мог предвидеть. На какой-то миг я засомневался, что мне с ним делать дальше. Нельзя же просто так пренебречь попыткой спалить ваш дом, да еще, к тому же с вами самим в придачу.

– Ладно, Амос. Что вы там знаете – ваше дело. Но я знаю одно – вы подожгли мой дом, и я не могу закрыть на это глаза. Я думаю, вам следует это исправить. Когда у вас будет время, можете прийти и починить угол. Если вы это сделаете, я не стану ничего сообщать шерифу.

– Совсем ничего?

– А что там еще?

– Ну, если вы не знаете… – Он пожал плечами. – Я приду, как только смогу.

Каким бы смешным ни был весь его вздор, то, что он рассказал, привело меня в замешательство – в основном, потому, что во всем этом была какая-то дикая логика. Но, опять-таки, размышлял я, направляясь через лес к домику брата, некая извращенная логика присутствует в любом суеверии, и это объясняет цепкость суеверий, передаваемых от одного поколения к другому. И все же в Амосе Уотли был безошибочно виден страх – страх, не объяснимый ничем, кроме суеверия, поскольку Уотли был мощно сложен, и ему, по всей вероятности, не составило бы никакого труда одной рукой перекинуть меня через каменную стенку, разделявшую нас. И в его поведении, бесспорно, лежал зародыш чего-то глубоко тревожного – если бы я только мог найти к нему ключ.