"Ханна" - читать интересную книгу автора (Сулитцер Поль-Лу)

Странное для мужнины ощущение…

— Так что, ты против дворца герцога?

— Да лучше бы как-нибудь обойтись, — с ужасающим равнодушием говорит он.

— И ты против присутствия Иоганна Штрауса?

— Он умер.

— Великий Штраус — да. А его племянник — нет. Он жив, и его тоже зовут Иоганн Штраус. Иоганн III.

— Ну если ты настаиваешь… Мне не хотелось бы чем-нибудь омрачать твою свадьбу.

— Пожалуй, я могла обойтись и без Иоганна Штрауса III, — уступила я она, все еще стараясь придать разговору слегка шутливый характер.

Тадеуш приехал вчера, сегодня уже тридцатое. За все это время он никак не проявил к ней своих чувств: ни нежности, ни любви. Они встретились в конторе нотариуса, и, лишь увидев его там, Ханна действительно поверила в реальность всего происходящего. Свидетелем Тадеуша был Рильке. Там, у нотариуса, Тадеуш вручил ей красную розу, после чего опять, словно за каменную стену, спрятался за слегка холодную деликатность и за свою странную, насмешливую полуулыбку. Прикоснувшись губами к ее перчатке, не читая, с совершенно равнодушным видом, подписал брачный контракт. Вечером они пообедали в компании друзей: он и она, Лиззи и Шарлотта, Эстель и Полли Твейтс, Рильке и Гофманшталь, Альфред Адлер и Густав Климт, который привел с собой Эмилию Флег, Густава Малера, из которого потом Томас Манн сделает героя своей "Смерти в Венеции", и Артур Шнейцлер, который уже бросил медицину, но тогда еще не стал знаменитым писателем.

Тадеуш проводил Ханну и ее друзей до дверей канцелярии Богемии и уехал, как он сам выразился, чтобы похоронить свою жизнь холостяка в компании Гофманшталя и Райнера Марии Рильке.

Тридцатого декабря те же свидетели присутствовали на гражданской регистрации брака и двух религиозных церемониях: католической, правда, не в прекрасном костеле святого Карла, как об этом мечтала она, а в часовне Доминиканцев, где было страшно холодно; и еврейской — в синагоге на улице Штернгас. Сам Тадеуш настоял на этой двойной церемонии. Ему пришлось дважды поцеловать ее, но он делал это куда более холодно, чем Райнер или Климт, не говоря уже о Полли, рыдавшем от счастья.

Ханне пришлось даже свирепо взглянуть на Лиззи, которую очень беспокоила замеченная ею ненормальность в отношениях жениха и невесты: "Не вздумай только захныкать!"

Лиззи уехала в Лондон с семьей Полли Твейтса и остальными.

Ханна с Тадеушем тоже сели в поезд. Когда они расположились в двухместном купе, он наконец спросил:

— Ну и что же ты придумала дальше?

— Швейцарию.

— Тоже хорошо. А где конкретно в Швейцарии?

"Никак нельзя показывать ему, что тебе хочется плакать. Если он может оставаться таким холодным, то и ты, Ханна, справишься с этой ролью. В конце концов ты узнаешь, почему он женился на тебе или позволил тебе выйти за него замуж…"

Поезд шел по Венскому лесу. А ведь она в своих планах так хотела проехать по этому лесу рядом с ним в карете, укрывшись одним меховым пологом, плыть по этому снежному безмолвию, тишину которого нарушали бы только звуки скрипки Иоганна Штрауса (пусть третьего, что поделаешь, коль первого уже нет в живых), который играл бы им "Сказки Венского леса", "Ты не заплачешь, Ханна, даже если тебе смертельно этого хочется!" Наконец она ответила на вопрос:

— На юге Швейцарии, почти в Италии, на берегу озера Лугано.

— Прекрасно.

Пошел снег, и в его хлопьях волшебно размывались окрестные пейзажи. Когда идет снег, это же так прекрасно. Пусть себе идет, ведь ты все это время, месяцы и годы (даже на пароходе, который вез тебя из Мельбурна), надеялась, что в день твоей свадьбы будет идти снег…

— Ты там подготовила для нас дом, Ханна?

— Угу.

— Купила?

— Что-то в этом роде.

Вернее было бы сказать, что дом — настоящий замок — снят в аренду, но в контракте, который Полли заключил со своим швейцарским коллегой, была оговорена и возможность покупки, в счет которой входила бы и сумма, уплаченная за аренду. "Ханна, ты становишься мечтательной даже в делах…" А ведь она действительно тысячу раз мысленно представляла себе и тот поезд, в котором они сейчас едут, и два других, на которые им предстоит пересесть, и, наконец, экипаж, который встретит их на вокзале. Они должны были приехать в дом на озеро до того, как часы пробьют двенадцать, обозначив таким образом смену одного века другим, чтобы слушать полуночный бой, поужинав перед горящим камином, уже позанимавшись любовью- А если ему удастся сдержать желание, то она (чего уж лучше?) встретит двадцатый век в его объятиях, пьяная от шампанского и от счастья… "Чертова дура".

— Я думаю, ты уже распланировала, что нашу брачную ночь мы проведем именно в этом доме? — внезапно спросил Тадеуш.

— Да.

— И сколько же раз ты будешь принадлежать мне?

Она довольно спокойно выдержала его взгляд.

За первой пересадкой, в Мюнхене, последовала вторая — в Швейцарии, в Цюрихе. Ханна дремала, а Тадеуш что-то читал. Правда, он даже пытался какое-то время беседовать с нею, как поступает в дороге всякий любезный компаньон. На предпоследнем этапе их маршрута, на станции Лугано, Ханна была словно в летаргическом сне. Но вот наконец они сели в карету, покрашенную в черный и красный цвета и запряженную четверкой лошадей. Два форейтора вскочили на пристяжных, и карета тронулась. Снег перестал падать, двенадцать километров от вокзала до замка они проехали в полной тишине, которую нарушало только позвякивание колокольчиков. Озеро в эту безлунную ночь казалось совершенно черным. Потом они въехали в Моркот и покатили по живописной центральной улице. Своды, кое-где перекрывающие улицу, в эту новогоднюю ночь были украшены бумажными фонариками. Их экипаж свернул и покатил по дороге, круто поднимавшейся вверх. Когда Ханна была здесь в первый раз, чтобы осмотреть место, она долго стояла на террасе собора святой Марии, построенного в XIII веке на крутой стометровой скале. Но тогда был солнечный день, и она была полна надежд…

Замок, который она арендовала, был расположен еще выше, и как только они подъехали, в нем, как и хотела Ханна, сразу же зажглись факелы и свечи.

— Могу ли я закурить?

Разумеется, кивает Ханна. Они приехали в начале восьмого. Вместе обошли весь замок — трехэтажное здание, примечательное тем, что своды нижнего этажа были выполнены еще в романском стиле. Увидев огромную кровать с роскошным пологом в комнате, где было четыре окна, выходившие на озеро, Тадеуш промолчал. И только попав в рабочий кабинет, который Ханна планировала отвести ему, и примыкающую к нему библиотеку, где было много книг, но в то же время часть полок пустовала, спросил:

— Ханна, это для моих книг?

— Да.

— У меня их не так много.

— Но ведь книги можно купить, да к тому же ты их будешь писать.

— С этим трудно не согласиться.

Книги были на немецком, английском, французском, русском и польском языках. Она даже специально заказала кожаный переплет для всех произведений Рильке, начиная с "Жизни и Песни" до самого последнего — "Белой Принцессы".

— Ханна, спасибо за твою деликатность. — При этих словах на его лице была обычная, совершенно непроницаемая улыбка.

Ханна пошла переодеться. Именно в этот момент в ее поведении неожиданно произошла странная перемена: она словно бы стала вдруг равнодушной к поведению Тадеуша. Главное вести себя как ни в чем не бывало, ну а что будет дальше — посмотрим! Надела новое платье, специально сшитое в Париже для этого случая: белое с оборками кумачового и черного цветов, закрытое до горла и застегивающееся на тридцать девять маленьких пуговичек. "Признай, Ханна, за собой хотя бы одно достоинство — ты чертовски упряма!"

На протяжении всего обеда говорила она одна. Словно настала ее очередь занимать собеседника разговором. Рассказала ему все с момента ее отъезда из местечка на телеге Визокера до последних планов по развертыванию сети магазинов в Северной Америке — все, ничего не упуская. Ввела его в курс дел и своего состояния, которое должно было значительно возрасти, и даже назвала поименно своих четырех любовников.

— Разумеется, считая и тебя. Лучшим был Андре, хотя и Л отар тоже… Я видела его в Цюрихе, похоже, он все-таки убил свою жену…

После обеда перешли в салон, где пылал камин. Им подали кофе, и слуги удалились. Тадеуш закурил сигару.

— Кто украсил дом?

— Тип, которого я зову Генри-Беатрис.

Брови Тадеуша поползли вверх.

— Это мужчина или женщина?

— И то и другое. Ему принадлежит идея воссоздать здесь стендалевскую атмосферу. Который теперь час?

— Скоро одиннадцать. Вот уже больше двух лет, как, войдя в один книжный магазин на улице Рен, я узнал, что обо мне расспрашивали.

Она неподвижно сидит на диване, тщательно расправив складки платья по обе стороны от себя.

— Ханна, как зовут того человека, который меня разыскивал?

— Марьян Каден. Сейчас он в Нью-Йорке.

— Идея была очень хороша. Но в то время я читал только по-английски. А уж затем принял кое-какие меры предосторожности.

— Ты догадался, что он работает на меня?

— Разумеется. — Он улыбнулся. — Ханна, я знал, где ты живешь. Многие из моих друзей или друзей Маркхэма являются твоими клиентами. Полтора года тому назад я был в Лондоне и видел тебя там.

Она закрыла глаза. Он кивнул, словно отвечая на вопрос, который так и не был задан:

— Да, я мог бы поговорить с тобой. Для этого стоило всего лишь пересечь улицу.

— Но ты этого не сделал.

— Не сделал.

"Открой твои чертовы глаза и посмотри ему прямо в лицо, слышишь, Ханна!" Она подняла голову.

— Потом, — продолжал он, — я встретился с этим совершенно великолепным типом, Визокером. Его куда выгоднее иметь другом, чем врагом, правда, он тебя любит больше, чем себя самого. Тебе, может быть, было бы лучше выйти за него, а не за меня. Мы с ним очень долго говорили.

— По-мужски?

— Да, по-мужски. Между прочим, он, оставаясь незамеченным, следил за мной целый месяц. А вот твоего английского детектива я заметил тут же.

— О чем вы говорили с Менделем?

— Не спеши, Ханна, пожалуйста. Это ведь странное для мужчины ощущение, когда тебя преследуют.

— Да, пожалуй, женщины к этому больше привыкли.

— Вот это правда. Слава Богу, что ты хоть никогда не посылала мне цветов или каких-нибудь безделушек. Другая на твоем месте могла бы пойти на такое, даже если бы я был женат.

— Но ты ведь не был женат.

— Чуть было не женился.

— На Мэри-Джейн Галлахер?

— Да нет, с другими я был более близок к женитьбе.

— Я же тебе написала.

— Это самая умная вещь, которую ты сделала по отношению ко мне. А я тебе не ответил, потому что не знал, что ответить. Я уже не раз бывал смешон, но не до такой степени.

— Я тебя люблю.

— Я знаю это. Я даже надеюсь, что ты меня любишь как настоящая женщина, а не как девчонка, которая втрескалась в друга детства. Говорил ли тебе Мендель Визокер, что я возвращался в Варшаву в июне 92-го года?

— Он не сказал, зачем ты это сделал.

— Но он знал это. Я искал тебя по всей Варшаве… Помолчи, Ханна, не надо ничего говорить. Никто не мог мне сказать, куда ты уехала. Я даже побывал в твоем местечке, но и там о тебе ничего не знали. Если бы ты, Ханна, не так лгала мне тогда в Варшаве! Откуда у тебя эта мания усложнять простые вещи? Зачем было рассказывать мне сказки о каком-то наследстве? Я ведь им тогда даже поверил. На тебе было такое великолепное платье, может быть, чуть старомодное, но очень красивое. Такое же, как сегодня, если я не ошибаюсь… Правда, я быстро перестал тебе верить. Ты казалась такой усталой и с каждой неделей уставала все больше и больше. А я не знал, как сказать тебе, чтобы ты прекратила разыгрывать передо мной эту комедию. Ты так вошла в свою роль!.. Эта единственная ночь, которую мы с тобой провели вместе в Пражском предместье накануне Нового года…

— Я с тех пор ни с кем не провела ни одной новогодней ночи.

— Дай мне договорить! Я должен сказать тебе все об этой ночи. Я ведь не сделал этого, а потом ты исчезла. Теперь я знаю почему. Визокер рассказал мне о деле Дельта Мазура с такими подробностями, о которых ты бы умолчала. Однако в то время я ничего не понял. И вот спустя годы я вновь встречаю тебя, я уже знаю, что ты ищешь меня по всей Европе, знаю, что ты богата, и все говорят о тебе, о том, что тебе удалось сделать в Австралии. Меня смущает не то, что у тебя много денег, хотя и это отчасти тоже, но скорее твое устрашающее желание преуспеть в делах, а ведь я знаю твой характер.

— Тебя смущает то, что произошло в сарае Темерья, — неожиданно зло перебила она.

— Он замолчал, покачал головой.

Да, и это тоже. Твой брат погиб из-за меня.

— Я тебя в этом никогда не упрекала. Мендель мог бы тебе сказать, что это так.

— Он мне сказал. Ты никогда не нашла бы лучшего защитника, чем он. Я даже подумал, что ради этого ты его и послала. Сейчас думаю, ты просто знала заранее, что он будет защищать тебя. Ты ведь всегда все рассчитываешь! Слушай, Ханна, 15 октября этого года я был на волосок от того, чтобы вернуться в Америку и жениться на Мэри-Джейн или на другой девушке. Я считал, что только безумец сможет жить с тобой. Это почти самоубийство.

Она смотрит на него растерянно.

— А теперь так не думаешь?

— Еще не знаю.

— Но ведь ты все-таки приехал в Вену.

— Сам не знаю, почему я это сделал. Она недоверчиво качает головой.

— Нет, ты меня не любишь. Ты по-настоящему ни разу меня не поцеловал.

— И не занимался с тобой любовью в фиакре. А вот ты все предвидела, вплоть до этого дома. Я готов поклясться, что даже простыни специально отбирались для этого.

— Я люблю тебя.

— Но ты сама хотела выждать и приехать сюда, чтобы здесь заняться любовью.

— Я люблю тебя.

— Тебе захотелось дождаться нашего бракосочетания и как бы снова стать чем-то вроде девственницы. А я ведь тоже люблю тебя и даже сильнее, чем ты думаешь. В общем, одно из двух, как говорит твой друг Визокер: или мы с тобой сейчас же займемся любовью прямо здесь…

— Лучше на кровати, — лукаво говорит она. — Кровать наверху, и простыни действительно специально выбраны для этого.

— …Или мы подождем, пока часы пробьют полночь, хотя, черт тебя возьми, я уже устал ждать!!! 

Он продолжает:

— Если бы я умел все рассчитывать, как одна моя знакомая, которую зовут Ханна, я бы недели две тренировался в расстегивании пуговиц.

— Оторви их.

— Ни за что! Не будем спешить. Ведь до смены века остается еще девятнадцать минут. Ханна, давай условимся, что у того Тадеуша, которого ты знала в Пражском предместье Варшавы, как минимум не было никакого опыта.

— Да, но зато у него было другое.

— Стой спокойно. Была и другая причина.

Она стоит к нему спиной, а он, опустившись на колени, расстегивает знаменитые тридцать девять пуговиц.

— Другая причина, Ханна, в том, что тот Тадеуш был словно парализован от любви, которую он испытывал. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Понимаю.

Он спокойно, но и не то чтобы медленно расстегивает пуговицы. И вот белый шелк спадает с ее плеч, и она уже обнажена до пояса. (Чуть раньше он на руках принес ее из салона в спальню. Принес и поставил прямо перед одним из двух горящих каминов. Теперь она стоит в метре от пламени и, хотя камин закрыт бронзовой решеткой, чувствует на своем лице и груди его приятное тепло.)

По ее приказу смешали в точно рассчитанной пропорции дерево эвкалипта, виноградной лозы и сосновые поленья, и теперь в комнате пахнет именно так, как ей мечталось. "Наверное, невозможно испытывать большее счастье, чем я сейчас…"

Тадеуш едва прикасается к ней своими нежными пальцами, и она чувствует, как платье постепенно, с каждой новой расстегнутой пуговицей сползает с нее.

— Ханна ведь тоже была совсем неумелая, и не будем больше говорить об этом.

— Согласен: теперь ты другая.

— Перестань подтрунивать. Она слышит, как он тихо смеется.

— Я совсем не об этом думал.

— И перестань смеяться над собой, пожалуйста.

— Клянусь, больше не буду.

Как раз в этот момент последние пуговицы на ее талии расстегнулись, и ткань свободно могла бы упасть с ее плеч. Однако платье держится за счет семи пуговиц, на которые застегнут каждый рукав. А о них-то она совсем забыла. "Черт тебя возьми, Ханна, ты ведь могла бы придумать меньше пуговиц для этого платья".

— Не будем спешить, — говорит Тадеуш. — Нет, не вздумай обернуться, протяни мне только твои руки.

Она нагибается вперед, чтобы протянуть ему руки, и в это время ее соски легонько трутся о шелк. От этого она готова застонать.

— Три, четыре, пять, — спокойно, словно в детской считалке, говорит Тадеуш. — В этом фиакре, в октябре, достаточно было одного прикосновения — и я потерял бы голову и, как голодный волк, набросился бы на тебя. Значит, было лучше, что я держался на расстоянии… Семь, восемь, девять — конец близок.

— Ты садист.

— Ты сама выбрала это платье. Не будем говорить о поездке в поезде. Мне приходилось по пятнадцать раз перечитывать одну и ту же страницу. Самое страшное было, когда ты уснула и твое лицо стало невообразимо нежным. Я ведь никогда не видел тебя спящей. Ни одна из женщин не была так близка к тому, чтобы ее изнасиловали, как ты между Цюрихом и Лугано, в заснеженной Швейцарии. Десять, одиннадцать, двенадцать. Остается всего две.

— Пожалуйста…

— Не будем спешить. Всему свое время. К тому же у дамы вообще не должно возникать желания близости с мужчиной, это противоречит правилам. Порядочная женщина не знает удовольствия — так поется в одной из французских песен. Тринадцать, четырнадцать… — все! Пятьдесят три пуговицы. Не вздумай двигаться — это приказ.

Наконец он очень медленно и нежно начинает спускать платье сначала с одного плеча, потом с другого. По мере того как платье сползает все ниже и ниже, он следует за ним кончиком языка.

— Ханна, распусти, пожалуйста, волосы. Я и сам бы это отлично сделал, но мне нравится смотреть, как движется твоя грудь, когда ты поднимаешь руки. Это просто превосходно. Не спеши, пожалуйста, у нас еще без малого четверть часа. Я видел у Климта рисунки: ты, должно быть, позировала ему полуобнаженной.

— Только грудь, да и то…

И это для него слишком. Больше ты не будешь этим заниматься.

— Теперь в ход пошли его руки. Длинные пальцы наконец оторвались от бедер, поползли к животу. Он повернул ее лицом к себе и сказал слегка охрипшим голосом:

— У моей жены самое прекрасное в мире тело, но сколько же на ней юбок!

Очень умело, с деланной небрежностью он развязывает последние тесемки и приспускает платье, пять нижних юбок из муслина и кружевные панталоны. Почти весь ее живот обнажен, лишь самый его низ остается прикрытым. Тадеуш касается живота сначала щекой, потом губами и языком. Она послушно держит на весу свои распущенные волосы, слегка задыхаясь от его ласк, откинув голову.

— Тадеуш, я хочу сейчас…

— Не спеши.

Он берет ее на руки и несет к кровати, с которой снимает грелки, наполненные углями. Кладет не сразу, сначала долой все это: платье, пять юбок и кружевные панталоны. А еще же резинки и чулки…

— Ты меня сводишь с ума.

— Надеюсь. Впрочем, мы и так с тобой сумасшедшие. Она хочет помочь ему раздеться, но он заставляет ее лечь и ждать. Наконец и сам ложится рядом. Она жадно прижимает его к себе, тянется к его губам.

— Возьми меня.

— Еще не пробило полночь. А в твоей программе…

— Возьми меня.

Он приподнимается на локтях и смотрит в ее лицо, освещенное колеблющимся пламенем свечей, которые ни он, ни она не захотели гасить. Качает головой.

— Это предложение, пожалуй, заслуживает внимания.

— Я тебя ненавижу.

— Я тебя тоже. Правда, очень нежно для начала… 

— Я боюсь, — говорит он, — что мы перебрались в другой век, так и не заметив этого.

— Который час?

Она словно изголодавшись, без устали покрывает поцелуями все его тело.

— Ханна, как ты могла заметить, часов на мне нет.

— Ну так найди их.

— Он тянется за своей одеждой, но не достает до края кровати.

— Эта штука больше, чем площадь Пратера. Ханна, где ты, черт возьми, ее нашла?

— Сделали по заказу. Когда у тебя муж ростом под небо, это нужно учитывать.

Он все-таки добирается до своих брюк, шарит в карманах, а она нежно покусывает его. Ага, вот они, часы.

— Уже почти четыре! Как быстро летит время. Ханна, да остановись же ты наконец!

Смеясь, она произносит:

— Что, изнемогаешь?

— Мадам, я взываю к вам о передышке.

Она садится ему на живот, продвигается выше и, наклонившись, закрывает его лицо своими волосами, словно пологом палатки.

— Когда ты полюбил меня?

— А я и сам не знаю. Может быть, это случилось в Варшаве, в книжной лавке на улице Святого Креста, когда ты вопила, чтобы тебе показали томик Лермонтова. В тот раз ты тоже пыталась меня обмануть.

Ее глаза широко раскрываются от удивления.

— Ты не поверил, что мы встретились случайно?

— Это зная-то тебя? Да ни на секунду.

— А я и не заметила…

— Ну, с тобой такое не часто случается.

— Тадеуш, а что было бы, если бы я не наврала тебе тогда, в Варшаве? Как ты говоришь, не усложняла простые вещи?

— Не знаю.

— Да нет, ты все определенно знаешь.

— Хорошо! Мы с тобой поженились бы к концу моего курса в университете. А может, и раньше. Ты бы не уезжала в Австралию, у тебя не было бы других любовников, кроме меня, и мы жили бы в Варшаве. Я бы стал адвокатом, в перерывах между процессами писал бы что-нибудь, и у нас с тобой были бы дети.

— И мы не потеряли бы зря эти годы.

Она тихонько заплакала: "А ведь он прав, Ханна, тысячу раз прав!"

— Ханна, я люблю тебя. Это навсегда.

— Они у нас еще будут.

— Дети?

— Да. Самое меньшее — трое.

— Ты уже, конечно, знаешь даты их рождения и их пол. Или этого ты не можешь рассчитать?

— Я привыкла все планировать, так уж я устроена.

— Никто в мире не знает этого лучше меня.

И он снова потянулся к ней, хотя она и не переставала плакать, а может быть, как раз именно поэтому.

Наутро пошел снег, и из окон их комнаты (в которой им суждено провести целых четыре дня) они смотрели на неподвижную гладь озера, кое-где уже покрытого льдом. Ханна думала: вот уже десять лет — с того самого момента, как уехала из своего местечка, — она ни разу не проводила дни вот так, без работы, ничего не подсчитывая, не думая о деньгах, которые могла бы получить. И — наплевать. Это было совершенно новое, удивительное для нее ощущение, и ей было немного стыдно за себя.

"…Да, но сейчас ты счастлива, так счастлива, как не смела даже и мечтать…"

— Ну и как долго, Ханна?

Вопрос застает ее в тот момент, когда она подносит к губам чашку кофе. Эта чашка, как и весь сервиз, сделана мастером Гинори недалеко от Флоренции, в местечке Дочия. Сервизу более ста лет, а что до кофейника, то это настоящее произведение искусства.

— Что — долго?

— Ты ведь не прекратишь заниматься делами. — (Это не вопрос, а скорее констатация.) — Сколько времени ты пробудешь здесь?

"Вот и приехали". Она ставит чашку на стол.

— Если бы я была мужчиной, Тадеуш, разве меня попросили бы бросить работу?

— Я тебя об этом не прошу, да и никогда не попрошу ни о чем подобном.

— Меня ждут в Нью-Йорке к 15 февраля. До этого — открытие филиалов в Риме и Милане. По той же причине мне нужно побывать в Мадриде и Лиссабоне. Затем заеду в Берлин" Париж и Лондон и сразу же — в Америку.

— А мне, между прочим, вовсе не хочется быть "сопровождающим лицом".

— Но ты ведь писатель.

— Я пытаюсь стать им. Может быть напрасно, а может быть и нет. Как знать. — Он улыбнулся и продолжил — Ханна, не вздумай принять это за первую семейную сцену. Мы ведь оба прекрасно знали, что нам не миновать такого разговора.

— Но с ним можно было бы подождать.

— Вот я и спросил тебя: как долго? Не стану же я таскаться за тобой из поезда в поезд, из отеля в отель. Если я хочу стать писателем (предположим, что я на это способен), то мне нужно работать в спокойной обстановке, чтобы у меня под рукой всегда были мои книги.

— Этот дом так же принадлежит тебе, как и мне.

Они оба вдруг вспомнили слова, которые он произнес в первый вечер пребывания здесь: "Жить с тобой — это безумие, почти что самоубийство". Он мог бы и сейчас повторить их, и она это прекрасно знала. Она ответила бы на них тысячью обещаний и клятв, но опять же они оба знали, что все это ни к чему не приведет. Ей только и оставалось сказать:

— Давай попробуем, Тадеуш. Несмотря ни на что.

— Давай.

— Ведь из-за этого ты и не решался приехать ко мне?

— Да.

— Это единственная причина?

— Клянусь.

— Ну а если бы я тебе не написала?

"…Если бы ты, Ханна, попыталась заманить его в ловушку с помощью, к примеру, какого-нибудь издателя, то он бы мгновенно понял и ты бы навсегда его потеряла. Написать и предоставить ему самому принять решение — это было самое умное, что ты когда-либо сделала!"

— Не отвечай, пожалуйста! Будем считать, что я тебя ни о чем не спрашивала. Согласен?

— Согласен.

— Ты закончил свою пьесу?

Он вновь улыбнулся.

— Если верить директорам театров, которым я ее предлагал, то — увы — нет. — И тут же улыбка словно стерлась с его лица. — Ханна, пожалуйста, не вмешивайся в это. Никогда, ни в коем случае, что бы ни случилось.

— Я люблю тебя. Ты будешь переписывать пьесу?

— Вряд ли. У меня другие планы.

Он заговорил об этих планах. Ханна почувствовала, что она словно прикасается к другим мирам, — то же ощущение, которое возникло у нее при чтении его поэмы. Во всяком случае, уже через час между ними установились спокойные, доверительные отношения, которые будут продолжаться и в последующие дни. Он рассказывал ей придуманные истории, и каждая из них представляла в зародыше пьесу, новеллу или роман. У него в голове целая вселенная, полная интересных персонажей, которых он очень увлекательно описывает. Слушая его, она то плачет, то смеется. Сейчас, под впечатлением его рассказов, она вновь, годы и годы спустя, открывает в нем того Тадеуша, которого знала в детстве. В общем, она никогда в нем не ошибалась, что бы по этому поводу ни думали Мендель и другие. (Правда, Мендель отказался от дурных мыслей по поводу Тадеуша, "а ведь это, черт возьми, настоящий подвиг с его стороны, он любит тебя и ревнует тебя к Тадеушу. Милый Мендель…") Действительно, Тадеуш в некотором смысле умнее и утонченнее ее. Ведь ее никто и никогда не разгадывал так, как он. "Разница между ним и мною в том, что я знаю многие вещи еще до того, как он о них мне скажет, а он знает даже то, о чем я еще не успела подумать". Ну а то, что он мужчина, а она женщина, вовсе ничего не значит. "Я не думаю, чтобы он комплексовал по этому поводу. Хотя, Ханна, если бы вы поменялись ролями и он занимался бы тем, что вел дела и зарабатывал деньги, то все считали бы это нормальным. Это было бы в порядке вещей. Хозяйка остается дома поддерживать огонь в очаге, как весталки в Риме, готовить еду, рожать детей и растить их в ожидании возвращения из похода хозяина и господина. Только вот беда-то в том, что в поход отправляешься ты, а ему уготована роль весталки, и это чертовски опасно, как сказал бы Мендель…".

Она предполагала провести вместе с Тадеушем целый месяц. Это был у нее первый столь длительный перерыв в работе За десять лет. От этой жизни она ждала чуда, и она его получила. Она получила даже больше того, на что надеялась. И не только из-за необыкновенного физического удовольствия. ("По сравнению с Тадеушем даже Андре никуда не годится. Я ведь люблю Тадеуша, а Андре я не любила. Видимо, чувства здорово помогают в этом деле. А вот в Австралии я так не думала. Я снова учусь…") Ей открылись радости от пребывания рядом человека, которого ты любишь; от молчания вместе; от своеобразного знакового кода, который неизвестно как устанавливается между двумя любящими людьми и секрет которого знают только они; от взгляда, которым ты обмениваешься с тем, кого любишь, за завтраком, или от его присутствия рядом с тобой в комнате, погруженной в сумерки; от нового для нее чувства интимной близости, возникающей вдруг днем; даже от уверенности, что ты живешь на свете и что у всего у этого будет продолжение. Ни с кем до сих пор Ханна не испытывала ничего подобного. Даже с Андре. Разумеется, она не раз и не два спала с ним, но их связь была скорее сожительством без последствий, просто ей с ним было лучше, чем с другими…

Кроме всего прочего, ее охватило чувство триумфа: она наконец была вместе со своим Тадеушем. Чего еще можно было желать?

"…Деньги тоже станут для тебя проблемой. У Тадеуша их, безусловно, негусто. Сколько мог зарабатывать секретарь бывшего посла? Уж куда меньше, чем ты. И чем дальше, тем эта разница будет заметнее. Если только он не научится загребать сотни тысяч как писатель. Это было бы очень желательно. Может ли писатель стать богатым? Некоторые — да: папаша Гюго, насколько я знаю, был не беден, да есть и другие примеры. Конечно, он может стать знаменитым, и это все компенсирует. Хорошо, если бы не о нем говорили как о моем муже, а наоборот: "Ханна? Ах да, жена писателя!" Это сразу бы нас устроило. Хотя… Когда ты входишь в любой из твоих филиалов и все замолкают, тебе ведь это и самой приятно, а?"

Через четыре дня они все-таки решили немного прогуляться. Она приказала шоферу пригнать из Вены ее "даймлер". Закутавшись в манто из горностая, сразу же, не подумав, устроилась на месте водителя. Тадеуш спокойно взглянул на нее и сказал:

— Делай как знаешь.

Ханна сразу же пересела, предоставив вести машину ему, и очень быстро убедилась, что он делает это значительно лучше, чем она. Это ее даже немного расстроило.

— Мне как раз не хватает практики. Сколько я отъездила? Четыре или пять раз вокруг площади Пратер, вот и все!

— Да, это немного.

— Не говори, пожалуйста, таким тоном. За ним скрыто, что ты мне не веришь. Я очень хорошо вожу машину, когда этого хочу!

— Возможно.

И он, чудовище такое, рассмеялся. На первый раз они съездили в Италию, добрались до Отрезы, объехав озеро Маджоре. Им так не терпелось, что, не дожидаясь возвращения в Моркот, они в первой понравившейся итальянской гостинице сняли на сутки номер, но пробыли там ровно столько времени, сколько им потребовалось, потому что в номере было холодно и сыро. Когда выходили из гостиницы, вся итальянская публика с осуждением смотрела им вслед.

Вообще, если он станет знаменитым писателем, то все устроится. Или почти все. Есть ведь еще и твой характер, Ханна. Зачем тебе было его дразнить? Надо же: чуть не предложила устроить автомобильные гонки и — кто кого. Ты совсем не меняешься. Возьми, к примеру, то, что ты проделываешь в постели. Любой другой на месте Тадеуша испугался бы и подумал, что ты лет пятнадцать была гетерой. Во всем мире не найдется, пожалуй, и пятидесяти порядочных замужних женщин, которые ласкают мужей так, как ты своего Тадеуша. Да и пятидесяти-то, наверное, не наберется. Ты, может быть, вообще уникальна. Откуда ты все это знаешь? От подруг? Как бы ни так! Попробуй-ка спросить у Эстель Твейтс или у другой уважаемой дамы тоном, каким спрашивают рецепт пудинга: "Извините, дорогая, хочу осведомиться: берете ли вы член вашего Полли в рот?" Да любая из них упадет замертво от такого вопроса. А ведь все это не так и смешно. Перестань насмешничать, Ханна. Ведь не случайно же он сказал, что жизнь с тобой сродни самоубийству. Ужасно, что он так думает, а еще ужаснее, что он, может быть, не так уж и далек от истины. Но тут ничего не поделаешь: та счетная машинка, что сидит у тебя в голове, все время работает. "У каждой проблемы всегда много вариантов решения" — это ведь твое кредо. Только вот он тебя предупредил, чтобы ты никогда не вмешивалась в его литературные дела. Он прочел в твоих глазах, что ты уже ломаешь голову над какими-то махинациями, чтобы обеспечить успех его поэмам, пьесам и книгам. Не вмешивайся в это, Ханна. Не надо переделывать ему жизнь, это хрупкая материя".

В третью неделю января они съездили на пять дней во Флоренцию. Он рассказывал ей об этрусках, о Савонароле и Макиавелли, о семье Медичи. Они вместе, держась за руки или (разумеется, только тогда, когда были вдвоем) в обнимку, обошли все памятники города, который он так любил. Ему нравилось здесь все: от раннего туманного утра в садах Боболи до вечеров на берегу Арно с божественным светом, окутывавшим холмы Санто-Ансано или Фьезоле. Он сам нашел для них огромную комнату с видом на Понте Веккьо, где жил Бенвенуто Челлини. Он даже начал набрасывать вчерне сцены и персонажи исторического романа, который хотел посвятить кондотьерам и особенно Жаку из "Черных банд": ему очень нравилось даже само имя этого человека.

В это же время Ханна, хотя и была в восторге от Тадеуша и от города, отметила про себя места для одного-двух магазинов и даже для салона красоты. И сама удивилась, почему она так медленно разворачивала свои дела в Италии. Когда они вернулись в Моркот, их уже ждало много писем. Сравнение двух стопок — справа были письма Тадеушу, а слева ей — получилось символичным и даже весьма беспокоящим. Ей продолжали писать на девичью фамилию, потому что в филиалах еще не знали, что она вышла замуж, да и многие знакомые оставались в неведении. Она прочла только те, которые не терпели отлагательства: три письма от Марьяна из Нью-Йорка, два от Полли, чисто деловые, одно от Ребекки, подписанное Бекки Зингер, которой не терпелось с нею встретиться, десять или пятнадцать от ее основных заместителей, возглавляющих филиалы: от Жанны Фугарил из Парижа, от Сесиль Бартон из Лондона, от Эммы Вайс из Берлина, от Марты Юбермюллер из Вены, от Джульетты Манн, от ее поставщика трав и растений Бошастеля, от Жака-Франсуа Фурнака с отчетом из Мельбурна и из конторы братьев Виттекер с подтверждением, что все, что ей пишет Фурнак, соответствует истине, от директора завода в Европе… К остальному решила не притрагиваться, потому что ей потребовалось бы слишком много времени, чтобы прочесть, подсчитать и внести все цифры в свои записные книжки. К тому же, нужно было бы подрисовать несколько хвостов и ножек ее многочисленным цветным баранам.

— Ханна, почему бы тебе не сделать все сразу? У меня есть чем заняться.

— Я тебе надоела?

— Да нет, — с насмешливой улыбкой на губах ответил он, — конечно нет…

Он пока еще не задал ей ни одного вопроса о ее предприятиях, даже во время подписания брачного контракта. Сейчас, в январе 1900 года, в ее распоряжении было 27 салонов красоты и магазинов, не считая лавочек, и завод в Европе, и целая сеть складов, и две школы: косметологов и продавцов, и две лаборатории — одна в Гобелене, а вторая у Джульетты Манн. Теперь на нее работало более 400 человек, и еще столько же приходилось нанимать им в помощь. Что она не без гордости и выложила Тадеушу.

— Все это очень впечатляет, Ханна.

— Но тебе на это совершенно наплевать, правда?

— Да нет. Я просто думаю, что во всем этом ничем не могу быть тебе полезен.

— Да ведь и я не могу помочь тебе писать книги. Тадеуш, поедем со мной в Нью-Йорк. Ведь ты же американец.

Он рассмеялся:

— Теперь и ты тоже.

У нее даже рот открылся от изумления: "Я и не заметила, как сменила национальность!"

— Вот еще одна причина, по которой ты должен поехать со мной. Ведь это всего на несколько недель, очень прошу тебя…

Она стала ластиться к нему, как кошка, и при этом думала: "Кроме того, что мне будет трудно без него обойтись, как, надеюсь, и ему без меня, он должен знать довольно многих в Америке. Ведь его знаменитый Джон Маркхэм был заместителем министра, он и теперь еще сенатор. У этого старого черта много, очень много знакомых, и они мне пригодятся, чтобы открыть мои филиалы за Атлантическим океаном…"

"Слушай-ка, да ты ведь опять начинаешь манипулировать людьми! Ханна, ты грязная шлюха!"