"Миклош Акли, или история королевского шута." - читать интересную книгу автора (Миксат Кальман)

Глава I. Откуда пошли "шутки Микоша". Курорт в Ишле и другие дела.

В штатном расписании придворных чинов австрийской императрицы Марии-Терезии перечислялись многочисленные должности: референты, контролеры, секретари, писари, а также придворный шут, или - дурак. Однако Иосиф II во время своего правления должность эту отменил, и с тех пор при дворе служили только люди умные.

После смерти "короля в шляпе", как современники прозвали Иосифа II, предпринимались неоднократные попытки восстановить должность шута при императоре. Обосновывали придворные вельможи это желание свое тем, что государю обязательно нужно иметь собственного дурака, чтобы тот создавал ему хорошее настроение. Кстати заметим, что император Иосиф II, у которого придворного дурака не было, все глупости делал сам.

Много десятков лет затем безуспешно подыскивали во всех королевских дворах подходящего придворного шута. На счастье у баварского курфюрста оказалось сразу два дурака. И курфюрст любезно согласился одного из них, Миклоша Акли, - венгра по рождению, - отпустить со службы при своей особе. В тогдашнем придворном календаре он упоминается под именем Микоша Акли. Наверное вкралась опечатка, и одна буква из имени Миклоша попросту выпала. Главным достоинством этого неглупого малого было его умение прикидываться дураком, а многие его шутки так и сохранились в памяти немцев под названием "шутки Микоша", которым наши свояки-австрияки и по сей день любят дразнить венгров.

Миклош Акли был приятным молодым человеком, с торчащими как у ежа во все стороны волосами и такой живой и подвижной физиономией, что, если он принимался строить гримасы, то ему удавалось изобразить и голосом и жестами любого человека на свете, и можно было до смерти обхохотаться над его ужимками. В свое время учился он в Мюнхене, в Академии художеств, но учинил там столько всяких озорных и забавных проделок, что слава о нем прошла не только среди любителей мюнхенского пива, но и по всему городу, который буквально умирал, хохоча над его выходками. Порой дело доходило и до полиции, но и тогда с помощью новых дерзких уловок ему удавалось избежать наказания.

А моду на своего шута и на его шутки завел сам курфюрст, у которого была привычка рез в неделю приглашать к своему столу нескольких профессоров-художников из Академии да артистов. И за обедом он бывало спрашивал их.

- Was ist wieder mit dem Mikos?1.

Приглашенные должны были рассказывать его величеству о последних проделках, репликах и выходках шута, а курфюрст смеялся до слез и то и дело повторял:

Oh, verfluchter Kerl!2.

В дальнейшем дело в этом верноподданнейшем крошечном государстве дошло до того, что проказник Миклош Акли как бы получил патент на всякие проделки, озорство и грубые шутки, и ученый совет Академии, или начальник полиции, казалось, даже были рады, когда во время очередной аудиенции могил доложить о его новой выходке своему королю, думая при этом: - Вот ужо его величество снова посмеется!

Да если бы только курфюрст! А то ведь при короле имелся еще и придворный шут, Иоахим Корб, которого буквально за живое задевала все растущая популярность Миклоша Акли. Этого он никак не мог перенести. Двум дуракам в одном Мюнхене не ужиться! И придворный шут, желая сразиться с Акли, принялся уговаривать короле: возьмите, мол, ваше величество, его ко двору. А потом уж оставите при себе того из нас двоих, который окажется лучше. И Корб повторял это до тех пор, пока в конце концов его величество не уступил и Миклош не очутился при дворе баварского курфюрста.

Я, право же, не ставлю себе целью подробно рассказывать, как проходило забавное, между прочим, состязание этих двух остроумных плутов. И даже не берусь определять, кто из них победил. Да это и невозможно. А то, что баварский король уступил Миклоша императору Францу- Австрийскому, Корба же оставил себе, само по себе еще ни о чем не говорит. Может быть он был человеком вежливым и отдал австрийскому кайзеру того из двух шутов, что получше? Если же он был эгоистом, то, наоборот, шута получше оставил себе. А поскольку Максимилиан Иосиф Баварский был и человеком вежливым и эгоистом одновременно, то дело так и останется в тумане неизвестности, который из двух дураков при королевском дворе в Мюнхене был лучше. А вот что касается венского Хофбурга3, то там Миклош Акли очень скоро стал прямо-таки незаменимым человеком. Это был действительно талантливый малый, знавший шесть языков, хорошо знакомый с литературой многих народов и всеми находившимися в обращении анекдотами и забавными историями, он считался знатоком различный магий и владел искусством фокусников Запада и Востока, умел читать судьбу по линиями ладони и по звездам, ловко показывал разные карточные фокусы, замечательно писал мадригалы и оды на день рождения и тезоименитства его императорского величества, чем вскоре снискал себе любовь мягкосердечного государя. Одним словом, он мог рассуждать о любой науке и поверхностно знал почти все, что было интересно в той или иной области знаний, и жадно впитывал в себя все эти сведения. В глубины же науки, то есть туда, где начинается настоящая полезность, он не проникал. Нет, не знал он наук - в том числе и живописи, которую между прочим изучал - чтобы уметь честно зарабатывать хлеб свой насущный. Зато знал он то, что позволяло ему зарабатывать свою насущную сдобную булку. Забавными выдумками и шутками он не только потешал императора, но даже служил ему своего рода щитом, хотя чаще всего выступал под личиной дурака. Как-то раз во время ежедневной аудиенции император, обходя по кругу собравшихся, спросил у герцога Грашшалковича:

- Как далеко находится городок Гёдёллё от Пешта?

- На хороших лошадях - два часа езды, - ответил герцог.

- А Пешт от Гёдёллё? - рассеяно продолжал император.

Находившиеся на приеме господа заулыбались, а пуще всех - граф Штадион4. И только герцог Грашшалкович сохранил верноподданническую серьезность.

- Столько же, ваше величество.

Император покраснел. Но тут вмешался придворный шут, который, обращаясь к графу Штадиону, изрек такие слова:

- А вот скажите, ваше высокопревосходительство, сколько будет дней от троицы до пасхи?

- Думаю, что дней пятьдесят.

- А от пасхи до троицы?

И Штадион и император рассмеялись, потому что во втором случае промежуток между двумя праздниками был намного больше.

- Вот видите, дорогой Грашшалкович, - воскликнул император, - как хорошо иметь при себе дурака, который сумеет доказать, что я отнюдь не сказал глупость.

Император Франц был человеком болезненным, склонным к меланхолии, не имевшим ни больших амбиций, ни великих планов. Наполеон, появившийся на сцене истории с громом, потрясшим весь мир, родился не ко времени. Конечно, интересно быть современником такого удалого молодца, но император Франц наверняка охотно поменялся бы с кем-нибудь на какую-то другую эпоху. Он любил деревья и цветы больше, чем солдатиков. Чести открытия нового курорта в Ишле ему хватило бы на всю жизнь. Один придворный венский доктор установил, что воздух на курорте Ишль - самый лучшей в мире. ( Наверняка у него были свои земельные участки под Ишлем). И он ежегодно отправлял туда императора Франца для долговременного лечения так настойчиво, пока не добился расцвета этого края. Для императора там построили новый дворец, разбили огромный парк, по которому можно было кататься в экипаже. И вот вся знать Австрийской империи хлынула в Ишль.

Ишль стал модным курортом. Даже воздух оттуда развозили во все аптеки Европы в герметически закупоренных бутылках. Человечество долго и медленно, - и лишь ценою большой крови, - соглашается признать великие истины. Зато великие глупости одерживают победу куда быстрее. Пациенты уверовали в целительную силу удивительного воздуха и Бад-Ишля, а следовательно в это поверили и врачи, - и часто можно было слышать в покоях, где лежали больные господа, как жрец Эскулапа, пощупав пульс, с серьезным видом изрекал ставшие шаблонными слова века:

- Откупорьте на ночь в комнате больного одну бутылку воздуха из Ишля!

А если на другой день больной продолжал жаловаться, что ему не полегчало, у доктора был уже наготове мудрый совет:

- Тогда удвойте дозу! Откройте на ночь две бутылки!

И такой больной или поправлялся, и тогда до конца дней своих хвалил воздух из Бад-Ишля, или умирал и тогда все равно больше ни на что не жаловался.

Императора Франца доктора отправляли в Ишль ранней весной и только поздней осенью разрешали ему возвратиться в Вену, где в это время вспыхивали всякие заразные эпидемии. Вместе с императором путешествовал туда и сюда и его шут. Врач утверждал:

- Дурак - лучший лекарь. Потому что вашему величеству главным образом нужно развлечение. И пусть он как можно больше будет при вас.

Так постепенно король и его шут свыклись - в их одиночестве в Бад-Ишле - и полюбились друг другу. Вместе они пешком исходили всю округу, вместе садовничали. По вечерам шут рассказывал королю разные истории, писал стихи ко дню его рождения и именин. В Бад-Ишле даже и император всего лишь человек. Здесь не место "испанскому" придворному этикету. И что еще важнее - граф Штадион далеко отсюда.

Граф Штадион надоедал императору Францу вечными делами. И ладно если бы императорские обязанности состояли только из подписания бумаг, а то ведь до тех пор, пока черед дойдет до подписания, какое бесконечное количество бесполезных переговоров и речей нужно выдержать. И во всем этом могущественных канцлер Штадион был мастером своего дела. Говорить умел как по-писаному, беспрерывно: ему-то уж не нужно было класть камешки под язык, как в свое время Демосфену5, скорей нужно было бы на язык положить ему один большущий камень, чтобы он им меньше работал. И если бы он только говорил. А то ведь императору нужно было еще и следить за тем, что говорил канцлер, а иногда и делать свои царственные замечания, - по возможности такие, чтобы не показать, что в этом деле он ровным счетом ничего не понимает. Следовательно, императора всегда одолевал страх перед Штадионом, когда тот записывался к нему на прием. Потому что граф буквально подавлял императора своим могущественным умом. Перед ним император чувствовал себя таким ничтожным, что одним этим объясняли, почему он не любил бывать с министром вместе. Он относился к своему канцлеру, как ребенок к рыбьему жиру: знал, что полезен, но не любил.

Миклош подметил это и в угоду своему хозяину придумывал всякие злые анекдоты про канцлера, сочинял на него ехидные эпиграммы. (В то время этот жанр литературы был в большой моде). Император от души хохотал над ними, выучивал их наизусть и рассказывал всем подряд, так что даже победный марш Наполеона по Европе не способен был помешать его шумной веселости.

Впрочем император не считал возвышение Наполеона серьезной опасностью. Ему казалось, что дремлющая часть света, старая Европа, просто видит сон: некоего одетого в одеяния ужаса рыцаря, под чьей палицей хрустят ребра земного шара и трещат троны, но вот-вот спящий проснется, и дурное сновидение окончится. Был Наполеон и - нету! Испарился, улетел, как дым.

Пока весь мир клокотал, он оставался спокоен, даже когда черед дошел и до Австрии. "Ничего, побьет его Макк6 и точка". И Франц спокойно занимался охотой в окрестностях Ишля: как-то по осени он вдруг решил, что, поскольку война обходится дорого, он будет сам добывать себе пропитание. Для этого он организовал небольшую охотничью компанию - любил он подобные мещанские забавы - и на целый день уезжал инкогнито на охоту, чтобы подстрелить одного-другого зайца или фазана.

Охотничья компания его состояла из Флигель-адъютанта герцога Лобковица, гусарского полковника Михая Ковача, одного прославившегося своей преданностью императору камердинера по имени Лаубе и королевского шута Акли, который после того, как целый месяц вместе со всеми охотился, однажды вдруг спросил Лаубе, как нужно нажимать на спусковой крючок, чтобы ружье выстрелило.

Императору очень нравились эти охотничьи забавы, во время которых они все пятеро были одеты в одинаковую цивильную одежду и ничем не отличались от постреливающих по зайчишкам купчиков, которые решили в будний день устроить для себя маленькое воскресеньице. По дороге император заговаривал с крестьянами, с собиравшими хворост в лесу старушками, или с кабатчиками в трактире, куда они заходили слегка подкрепиться. Обычно он расспрашивал их о всяких государственных делах, о событиях большой политики:

- Ну что, есть какие-нибудь добрые вести о Наполеоне?

Полученные ответы очень забавляли императора, но в то же время он и придавал им большое значение. Однажды кто-то так ответил ему:

- Ну за нашего Франца я не боюсь, даже если Наполеон и к нам в Австрию пожалует.

- Словом, вы верите Францу? - повторил император радостно.

- Да он такой скупердяй, что даже Наполеону не удастся отобрать у него ничего!

В другом случае один кабатчик сказал ему:

- Плохи наши дела, господа охотники. На границе лев рыкает, а император наш где-то тут, вблизи Бад-Ишля, на зайчиков охотится.

Одно такое охотничье приключение однажды едва не закончилось трагически. Подробности его до сих пор окутаны туманом.

А случилось это так. Как-то в сентябре поднялась сильная буря, заставшая охотников в окрестностях Санкт-Вльфганага, и они вынуждены были укрыться от грозы на тамошнем постоялом дворе. После ливня речки вздулись, снесли мосты, и охотникам пришлось оставаться на постоялом дворе и на ночь. В гостинице было достаточно свободных комнат, трактирщик приготовил сносный ужин - так что у охотников не было ни в чем нужды. Однако гостиница оказалась полна каких-то подозрительных лиц (замечу, что тогда в любом приезжем видели французского шпиона), и когда пришла пора спать, Акли удивило, что трактирщик ведет одного только императора в самую лучшую, с дорогой люстрой, комнату.

- Боюсь, ваше величество, - сказал Акли Францу, - что эти люди узнали вас.

- Но почему?

- По вашему профилю на монетах. Один подозрительный тип все время сравнивал ваше лицо с профилем государя на своем золотом талере. Так что лучше, если лбы эту комнату занял бы кто-нибудь другой из нас.

- Например - я, - предложил полковник Ковач.

- Небольшая предосторожность никогда не помешает, поддержал их и герцог Лобковиц.

- В конце концов, как вам будет угодно, - посмеявшись, согласился император. - Знаю, что целиком нахожусь в зависимости от своего окружения, а полковнику просто приглянулась моя комната. Ну что ж, уступаю ее вам, полковник.

И император улегся в каком-то закутке, где спокойно и проспал до самого утра, когда его разбудил страшный шум, крики, суматоха, беготня. Полковника нашил в постели мертвым, с размозженной пулей головой. Кто-то через окно выстрелил в него. Кто это сделал, так и не удалось установить. Случай остался одной из тех неразрешенных загадок, которыми была знаменита та эпоха. Император же потерял сознание, услышав о случившемся.

- Самая малость, - воскликнул он позднее, появившись у ложа убитого, - и на этом месте, вместо тебя, добрый человек, сейчас лежал бы я. Распорядитесь, дорогой Лобковиц, чтобы ему устроили похороны с почестями: он их заслужил. Он в самом прямом смысле пожертвовал своей жизнью ради меня. О, Акли, какой же вы прозорливый! Это же вам пришла в голову мысль поменять комнаты, и теперь вы можете смело именоваться моим спасителем!

Он возвратился потрясенным в Ишль, где к тому времени уже распространился слух, что в Санкт-Вольфганге императора убил какой-то французский шпион. Собравшиеся на улицах курорта люди, видя императора живым, обрадовано кричали "Ура!". Полиция схватила трактирщика из Вольфганга и нескольких других подозрительных, но ничего путного от них не добилась. Зато у императора это навсегда отбило охоту к путешествиям инкогнито. На другой день, пролив слезу и проводив в последний путь полковника Ковача, он распорядился воздвигнуть на его могиле мраморный обелиск с надписью, которую сочинил по этому случаю все тот же Миклош Акли:

Nuntia Caesarum Domino, te sub hac saxa jacere.

Pro Caesare tuo - Quid tibi hoc valeat?7.