Глава четвёртая

Сразу внесём ясность. Прохор Филиппович ста­рался всячески дистанцироваться от родственника, по соображениям, исключительно идеологическо­го порядка, разумеется. Дядя был нэпман. Вообще, Афанасий Матвеевич ощутил в себе предпринима­тельскую жилку довольно рано, будучи ещё просто Афонькой, торговавшим семечками на вокзале, звон­ко, на весь перрон, расхваливая товар и задирая конку­рентов. Со временем семечки сменил лоток с папиро­сами. А годам к тридцати Афанасий Матвеевич владел долей у купца третий гильдии, Самоварова, человека почтенного, мецената, имевшего дело с дорогой ману­фактурой и державшего в бойком месте шляпный са­лон «Казанова». Афанасия Матвеевича величали уже по-батюшке, и неизвестно, каких высот достигла бы его карьера, не случись революция, а потом - октябрь­ский переворот. Шляпный салон, понятно, закрыли. Мироед-Самоваров подался в Париж, а гражданин Ситников остался на бобах. Лютой зимой двадцать первого, столкнувшись с племянником на блошином рынке, Афанасий Матвеевич, замотанный поверх ту­лупа, накрест, оренбургским бабьим платком, со сле­зами вспоминал весёлую юность и семечки. Чёрные, шуршащие в горстях семечки, крепко, вкусно пахну­щие маслом! Но откуда, помилуйте, подсолнечник при продразвёрстке! Да появись он только, каким-нибудь чудом, без надлежащей бумаги… Ох! А бумагу можно было раздобыть исключительно у Ефимки.

Жил Ефимка, сапожник-сапожником, с вечно пе­чальными тёмными глазками. Тачал скверные ботин­ки да поигрывал на скрипочке в трактире, где корота­ли досужие часы ломовые извозчики, выказывавшие своё покровительство Ефимке, поливая его штаны (а случалось и кучерявую голову) пивом. Но к двадцать первому году, вместо футляра скрипки, бывший тогда уже сапожник, обзавёлся деревянной кобурой, счита­ясь вторым человеком в губернской ЧКа, и Афанасий Матвеевич, хотя пиво на Ефима Яковлевича не лил, поскольку не любил пива, однако ж, как все русские люди, относился к скрипачам настороженно, предпо­читая держаться в стороне.

Но вот потеплело, съезд РКПБ объявил о новой экономической политике. Афанасий Матвеевич вос­прянул духом. Открыл в бывшем салоне Самоварова жестяно-скобяную лавочку, резонно рассудив, что же­лезу не страшно даже пламя революций. Сгодилась и прежняя вывеска - «Казанова», лишь дополненная политкорректным Афанасием Матвеевичем, созвучно эпохе, прилагательным «красная». И зажил бы гражда­нин Ситников нэпманом, да беда в том, что гвозди, даже при острой потребности в них народного хозяйства, не расходятся как семечки (с чем согласиться Афанасий Матвеевич не желал категорически, полагая корень зла исключительно в неудачном расположении бывше­го шляпного салона). Ну, не хватало старику перрона его юности, и всё же, выход был найден. Очень кстати племянник Прохор занял пост главного по обществен­ному транспорту города, и Афанасий Матвеевич дони­мал родственника просьбами перенести трамвайную остановку с угла площади «Всеобщего равенства тру­дящихся» под окна «Красной Казановы»:

-     Пятьдесят саженей, Прошенька, делов-то. А ка­кая польза! Скучает человек, ждёт трамвая, заняться ему нечем, возьмёт, да и гвоздиков купит, так-то.

Племянник, понятно, и слышать ни о чём не хо­тел. Афанасий Матвеевич только вздыхал, подсчиты­вая убытки.

Представьте же чувства предпринимателя, когда, будто в подтверждение его идеи, из первого же оста­новившегося у лавки трамвая вывалили толпой пасса­жиры и со всех ног кинулись в «Красную Казанову».

-      А вот, гвоздики, петелечки, скобяной товар, - запел Ситников, отворяя настежь двери и торопливо прикидывая в уме, достаточно ли нарезано газет для пакетиков.

В небольшом помещении сразу сделалось тесно. Покупатели со странными лицами щупали, словно си­тец, кто колосники, кто амбарный замок. Афанасий Матвеевич успел обслужить человек четырёх, прочие как-то сами собой разошлись.

-     Экие нетерпеливые! - досадовал старик-Ситни- ков. - Должно к Трёшкину направились. Верно опять, подлец, цену сбросил…

Но в магазинчике осталась одна только Лидочка, которую в тот момент занимали не коммерческие меж­доусобицы дяди-Афанасия и его вечного супостата Прона Трёшкина, продававшего разнообразную же­лезную мелочь у входа на городской базар, а вопрос куда серьёзнее - видел Володька всё или не всё. И де­вушка слушала старика что называется - вполуха.

-       …год назад, как стояли у нас красноармейцы, заказал я мисок солдатских несколько дюжин. Миска- то военному человеку, после ружья, первое дело. Ан глядь, и Прон ими торгует. Погоди, думаю! Взял, да и поставил в витрине портрет Климента Ворошилова. Что, мол ты, товарищ Трёшкин, на енто возразишь? У его-то заместо витрины стёклушко крохотное, мухе тесно. Так по всему видать полк должён у меня това- риться. Но ведь Прон-бестия что удумал. Позвал он…

-    Ворошилова? Всамделешнего!

-     Да кабы Ворошилова! Молодуху позвал. Моло­дую, в теле крупнокалиберную, ну такую-растакую, мимо идёшь, не хочешь, остановишься. И наладил её кажные полчаса полы в лавке мыть. Полы, грех жало­ваться, сверкали как в трамвае, а от солдат… Да что солдат, какой с их спрос. От комсостава отбоя не было! В какую-нибудь неделю смели не токмо миски, а и оконные шпингалеты. На что только они им сдались в палатках шпингалеты-то? Им бы терпугов, бесстыд­никам …

Афанасий Матвеевич осёкся, виновато поглядел на Лидочку, но та и бровью не повела. Да и до прили­чий ли. Путём сложных умозаключений, цепь которых не взялся бы проследить ни один мыслитель, она на­шла ответ на мучавший её вопрос: «Ясно как день - Кульков видел всё и потому убежал к Эврике. Либо он ничего не видел и тоже помчался к ней…».

-       … а ведь мои-то были и больше и круглее, глаз радовался.

-    Скажи, дядя Афанасий, а для мужчин всегда чем круглее, тем лучше?

-      Эт смотря какой мужчина, ежели военный, то враз и не угадаешь. Вот в Германскую, авиатор сково­роду купит, плоскую, здоровую и в ероплан. Для чего ты думаешь?

-    Грибы жарить?

-     «Грибы»! Он сковороду себе в креслу положит, сам в её сядет и летает над врагом. Никакая пуля его с земли не достанет. Немец сердится, по-немецки бра­нится пока ему бомба на башку не свалиться, но по­делать ничего не может.

-    А потом?

-     Да, что ж потом? Капут, кричит. Карош, кричит, русский шковородка. А ведь будь она круглая летчика б так качало, что он в того германца-то поди и не по­пал.

-     Ну а если человек не военный, ему какие миски нравятся?

-      Гражданский люд, по большей части тарелки предпочитает Но которые поглубже, конечно, лучше расходятся.

«Значит, Володька видел всё. Видел всё и пом­чался к какой-то Эврике, потому что у той круглые… - щёки Лидочки опять залила краска и если такая ме­тафора тут позволительна, она была ранена в самое сердце. - Откуда только взялась эта бомба сисястая на мою голову?»