Глава пятая

Согласно выписке, полученной Прохором Филипповичем в адресном, а также, информации, по­черпнутой из неофициальных источников, в городе проживали: две Электрины, восемь Эльвир и всего одна Эврика. А, именно - Пшибышевская Эврика Яновна; тысяча восемьсот пятьдесят второго года рождения; единственная дочь астронома-любителя; в прошлом эсерка; усатая старуха, прописанная в комнате но­мер четыре семейного общежития «Физкультурник», пользовавшегося в округе дурной репутацией и на­селённого, в силу какого-то загадочного стечения об­стоятельств, по преимуществу, одинокими стариками обоего пола и ещё неженатыми гражданами - муж­ского. Женский элемент в общежитие не допускался, по специальному, устному, но категорическому ука­занию коменданта, «чтобы не развели там, понима­ете ли…». Эту фразу комендант никогда не заканчи­вал, но вахтёры, как он и рассчитывал - понимали, а иначе, хороши бы это были вахтёры. Ясно, что идти в «Физкультурник» ГПОТу было неприятно, но Кульков с субботы как в воду канул, Лидочка плакала без пере­рыва, и «половина» настаивала.

«Не ко времени. Ох, не ко времени…» - Прохор Филиппович глубоко задумался. По слободкам ползли слухи о трамваях, каждый новый страшнее предыду­щего. Выяснять начнут с него, а тут эсерка и вдобавок -дядя!

Персона Афанасия Матвеевича вообще была по­стоянной головной болью главного по общественному транспорту. Ещё при назначении замом у отдельных то­варищей возникали сомнения. Прохору Филипповичу задавали каверзные вопросы о классовых врагах, инте­ресовались отношениями с родственниками. Но тогда, рядом находился прежний начальник депо, Маёвкин. На старика можно было опереться. Сейчас ГПОТ остался один на один со своими бедами, и если, дей­ствительно по городу разъезжают вагоны трудящихся «в натуральном виде», то, только за это…

Прохор Филиппович вздохнул, решив не думать о плохом. Ведь вполне может статься - всё это сплет­ни. То есть, главный по общественному транспорту допускал, что на десятой линии разделись какие-то несознательные граждане, но их наверняка было не много, может от силы, трое или четверо. У нас любят, знаете - ваго-он… К каждому трамваю милиционера не приставишь! Правда, оставался ещё Кульков, разы­скать которого Прохор Филиппович обещал супруге. Но если очкарик на самом деле предпочёл Лидочке эсерку Пшибышевскую, то никуда он не пропал, а, как пить дать, сидит себе спокойненько в смирительной рубашке, в психиатрической, складывает в голове ка- кие-нибудь цифры и горе ему не беда. В этом случае ГПОТ нашёл бы, что ответить жене Марье Семёновне и навсегда отделался бы от губошлёпа-изобретателя. Прохор Филиппович даже повеселел. Он шёл в боль­ницу, к своему бывшему начальнику, осторожно сту­пая по мостовой новыми калошами, старательно обхо­дя, здесь и там, оставленные лошадьми кучи, щурясь от яркого солнца, последних погожих денёчков, корот­кого бабьего лет. Ему было приятно сознавать, что он здоровый и крепкий мужчина, что его свежевыбритые щёки благоухают «Шипром», а любые проблемы, так или иначе, решаемы. Сейчас Кондрат Пантелеевич всё ему разложит «по полочкам». Маёвкин - старик зоркий, опять же - психов знает не понаслышке. А с дядей-Афанасием можно просто не встречаться. Глав­ный по общественному транспорту улыбнулся, пустив сочным басом в усы:

- С отрядом флотских, товарищ Троцкий, нас по­ведёт на смертный бой!

Однако спохватившись, кашлянул в кулак, огля­нулся и, одёрнув френч, продолжил свой путь молча. То есть, продолжил бы, поскольку стоило ему повер­нуть за угол, как впереди, ещё на значительном рассто­янии, но неумолимо приближаясь, возникла неказистая фигура брата его матери предпринимателя-частника Ситникова.

«Принесла нелёгкая… Сглазил!» - подумал пле­мянник и нырнул в первый переулок. Пробежал мимо каких-то слепых облупленных домишек, потом вдоль забора. Балансируя руками, словно эквилибрист в цир­ке, преодолел, по предусмотрительно брошенным кем- то кирпичам, громадную, наполненную густой чёрной жижей, лужу - непременное украшение всякой криво­ватой улочки, в которую задом упираются склады или сараи. И… понял, что попался - переулок закончился тупиком. Прохор Филиппович замер, стараясь удер­жать срывающиеся дыхание, и поначалу не различал ничего, кроме отдающих в виски ритмичных ударов. Всё же, по мере того, как сердцебиение его улеглось, слух выделил шаркающие шаги, а затем, и отдалённое, дребезжаще-нежное:

-    Прошенька-а…

Главный по общественному транспорту заметал­ся у ограды. Чуть поодаль, к окрашенному известью забору примыкала котельная или что-то в этом роде, во всяком случае, низенькое, будто присевшее здание, дополняла кирпичная, небелёная, с рядом железных скоб труба, начинавшаяся от самой земли и терявшая­ся где-то в золотой кроне вековой, перегнувшийся че­рез ограду, липы.

-    Про-ша…

Решительно поплевав на ладони, Прохор Филиппович приподнялся на цыпочки, ухватился за нижнее звено лестницы, тяжело подтянулся и переби­рая руками и ногами по ржавчине скоб, быстро вска­рабкался наверх. Здесь, на трубе, ГПОТ почувство­вал себя в безопасности. Он переставил одну ногу на крепкий липовый сук и, вытянув шею, осторожно выглянул из-за широкой ветки. Собственно переулка Прохор Филиппович не увидел. То, что находилось прямо под ним, скрывала густая листва. Слева, обзор заслонял тёмный, накренившийся ствол. Зато справа и впереди глазам открывалась бесконечная, пляшущая череда крыш, над серой массой которых, временами, возвышались полинявшие купола церквей без крестов, колокольни, закопчённые трубы фабрики «Имени Коминтерна», чёртово колесо парка, окружённое гро­мадой тополей, да одинокая каланча. Но главного по общественному транспорту мало занимала панорама родного города. Внизу, в нерешительности, поражён­ный внезапным исчезновением племянника, топтался Афанасий Матвеевич. Вот старик приблизился к за­бору, должно быть, желая заглянуть за него, неловко подпрыгнул, потом долго стоял в раздумье, кряхтя и бормоча что-то себе под нос. И тут случилось непо­правимое. Пытаясь устроиться поудобнее, Прохор Филиппович зацепился за что-то, и его красивая бле­стящая калоша в мгновение ока снялась с ботинка, с мягким стуком, шлёпнувшись в переулок. Больше все­го ГПОТа удивила наступившая тишина, длившаяся, впрочем, не долго. Скоро до него донёсся звук торо­пливо удалявшихся семенящих шагов, затем, снова всё стихло.

-    Это товарищ Куропатка из депо, он у нас на ми­тинге выступал, - кивнул на противоположную сторо­ну улицы пионер, что казался взрослее, в новой рубахе и причёсанный. - Чего это он туда забрался?

Собеседник, устроившийся тут же на яблоне, тоже лет тринадцати-четырнадцати, тоже в галстуке, но одетый попроще, обритый наголо и с веснушками на лице, равнодушно посмотрел на прильнувшего к трубе ГПОТа:

-    Следит, чтобы трамваи шли по расписанию. Ему с высоты всё видать. Мы вчера с Кокой нэпманские сады по улице «Марата» чистили. Тоже застукали…

-    Кого?

-    Люську со второго звена. Из двенадцатого дома выходила, от того буржуя.

-    Он не буржуй, а мичман.

-    Как будто мичман не может быть буржуем.

-    Не может!

-    Может!

-    Не может… - который повыше, не утерпел и за­рядил в шарообразную голову оппонента, как в бубен, крепкий и звонкий щелбан.

-      Уй-я! Сань ка-дура-ак… - затянул мальчишка- бубен (вполголоса, чтобы не привлечь внимание вла­дельцев сада). - Если не буржуй, зачем она галстук сняла?

Не получив ответа бритоголовый вытер пальцем нос и продолжал:

-    Помаду ей подарил, для губ. Сам видал.

-    Клянись!

-    Честное пионерское слово!

-    Наверное, Люськин родственник… - предполо­жил Санька, но уже с сомнением в голосе.

-    Ага, родственник! То мичман, то родственник… Говорят тебе, буржуй!

-    Не буржуй.

-    Буржуй.

-    Не буржуй…

-  Главный по общественному транспорту спустил­ся с трубы. Дяди не было. Калоши тоже. На всякий случай, Прохор Филиппович, задрав подбородок, огля­дел, нависающие над головой ветви. Калоши не оказа­лось и там, впрочем, он и без того, прекрасно помнил, характерный «резиновый» удар оземь.

Взъерошенная тощая ворона, слетев на забор, с интересом, время от времени хлопая сиреневатыми плёнками век, наблюдала, как товарищ ГПОТ, матю­гаясь, оттирает измазанные мелом галифе. Прохора Филипповича переполнило жгучее чувство. Ему было жаль калош и, правда, недавно купленных; жаль пере­пачканного френча; досадно, что он - ответственный работник, руководитель, член партии между прочем, вынужден лазить, чёрт знает где, словно мальчишка…

- Вытаращилась, сволота облезлая! - приплясы­вая на одной ноге, раздосадованный, он стащил остав­шуюся без пары обувку, с ненавистью пульнув её в любопытную птицу. Конечно, не попал. Ворона, про­орав что-то обидное, отлетела подальше и сердито за­барабанила клювом в доску ограды. Калоша исчезла по другую сторону забора. А главный по обществен­ному транспорту продолжил, прерванный появлением родственника, путь.