"Катастрофы сознания" - читать интересную книгу автора (Ревяко Татьяна Ивановна, Трус Николай...)

"Простите, но вы по-моему, подустали". - "К сожалению, это правда, и я сам
хорошо это понимаю", - ответил он". Так говорил г-н Минаками и продолжал:
"По существу, я думаю, г-н Акутагава не владел искусством прозы. Он был
талантливым человеком, но не был прозаиком. Когда я попытался сказать об
этом во всеуслышание перед труппой театра Санда, мне было заявлено, что я
говорю возмутительные вещи". Что имели в виду люди, критиковавшие г-на
Минаками, не знаю, но я во всех отношениях согласен с ним. "Г-н Акутагава и
в самом деле не был прозаиком, - сказал я тогда, - он не был рожден для
того, чтобы писать прозу. Если бы он, скажем, родился в эпоху Токугава и жил
в атмосфере изящных и утонченных вкусов, он сумел бы поддерживать свое
существование в качестве художника школы бундзин (школы интеллектуалов) и,
вероятно, смог бы сколько душе угодно проявлять свои способности. Если бы он
много раньше появился на свет, он, наверное, был бы выдающимся человеком".
На это г-н Минаками возразил: "Да ну что вы, хоть он и не стал художником
школы бундзи, и в нынешних условиях он мог бы найти более подходящую сферу
деятельности. Например, что было бы, если бы этот человек стал эссеистом,
если бы не попал в тягостный литературный мир, а, став профессором
университета, написал бы тракт о Нацумэ Сосэки? Уверен, он бы очень
просветил нас. Он вел бы лет до сорока жизнь ученого. И если бы затем он
начал писать, он сумел бы, вероятно, вырасти в более самобытного художника
и, может быть, долго жил". И с этим я был совершенно согласен. Нередко
несчастья обрушиваются на тех, кто нарушает законы житейской мудрости. Я
хочу сказать, что г-н Акутагава был проницательным человеком, но, может,
оттого, что первые шаги он сделал не по тому пути и, вопреки своей природе,
впрягся в лямку литературного мира, все так и случилось - на мгновение я
поверил в это. Но когда я еще раз все обдумал, мне показалось, что, по всей
вероятности, покойный Акутагава был таким человеком, который в силу своей
нервозности чувствовал постоянную скованность. И сейчас я сомневаюсь, что,
даже став эссеистом, он смог бы высказывать без церемоний все, во что он
верил. Если, сказав лишь самую малость нелицеприятного о г-не Мори Огай, он
не находил себе места от беспокойства, то как бы он сумел написать трактат о
Нацумэ Сосэки, с которым был в гораздо более тесных отношениях? Но если
все-таки допустить, что он написал бы его, то при чтении наверняка это
вызвало бы неприятное впечатление неясности, недоговоренности. Ему не
хватало ни проницательности эссеита, ни эрудиции, ни критического чутья,
скорее ему недоставало мужества высказаться до конца. При жизни, в тех
случаях, когда г-на Акутагава был со мной доверителен, он высказывал
достаточно откровенно свои мнения по разным поводам, и я всегда до глубины
души поражался, каким точным, превосходным был его взгляд на вещи, сколь
широки были его интересы, сколь разносторонни были его научные знания и
сколь подробные сведения он имел о мировом искусстве, старом и новом,
восточном и западном. Во всем, что касалось описания человеческих
характеров, г-ну Акутагава нельзя было отказать в способности иронического
воспитания жизни. И даже когда мы просто разговаривали с ним за чаем, в этих
беседах было много поучительного, и мне не раз приходило в голову, что если
бы этот человек написал большой критический труд, то какую пользу это,
очевидно, принесло бы нашей литературе. Человеку, не обладающему ни
критическим чутьем, ни самостоятельностью суждений, не нужно мужество, но
как быть тому, кто, имея блестящие мысли, к которым стоило прислушаться, не
обладает при этом мужеством? Вот, по-моему, в чем действительно была