Ракитина Ника Дмитриевна Радуга (Мой далекий берег)

1.

Под сапогами трущилась схваченная зазимком трава. Лик Берегини нырял среди разлапистых облаков. Был канун Карачуна, самое тоскливое, глухое и неприютное время. И только изредка нежданным жаром дышала Черта, как будто там женщина превращалась в старуху. Андрей сердито тряхнул непокрытой головой. Придет же такое… За спиной осталась шуршать последними листьями роща, а впереди, на холме, неясно рисовался темным острог. Он был очень прост: насыпные валы надо рвом — оттуда землю и брали, поверху квадратом частокол и приземистый дом из неошкуренных бревен под плоской земляной кровлей. На вышке светился огонек. С приближением Андрея сорвался с вереи кречет, описал круг над головой, мягко мазнул крылом. Ушел от вскинутой руки, насмешливо клекотнул и опять опустился на законное место.

Андрей фыркнул:

— У, кошкина сыть!

На пограничника блеснул под луною насмешливый глаз. Крутая тропка нарочно вихлялась, взбрыкивала под ногами. "Чему ж я не сокол…", — оскальзываясь, пропел Андрей.

Отворили сразу: чужого кречет встречал бы иначе. Андрей оббил в сенях сапоги, отряхнул куртку и шагнул в дом. Лучше бы он этого не делал. Навстречу бухнуло чадом, в котором толклось, гремя ухватами, патлатое недоразумение с лопатищами-дланями, лезущими из коротких рукавов. Не то чтобы Андрей его видел — просто доподлинно знал: другому такое учинить не по силам. А потому, сгибаясь и кашляя, отступил во двор, дожидаясь, пока чад рассеется.

— Э-э, кто тамо? Двери затворяй!

— И какой самоубивец, Савва, тебя к печи допустил?

Худоплечий Савва грохнул об стол горшок, выпрямился:

— Так где тебя носило?

Андрей склонил голову к плечу, принюхался: пахло вроде аппетитно.

— Ты сперва молодца напои, накорми, в баньке… — и испуганно довершил, откашлявшись снова: — В баньке не надо!

Савва жалостливо подпер щеку рукой, голубым огоньком сверкнула серьга на брови:

— Черта вроде стронулась. Ребята и ускакали.

Андрей отложил, было, ложку.

— Да сиди. Рейвен тебя оставить велел. А то тута я, Будча да псы с кречетом. А Карачун…

— Боязно?

Савва продрал плечами:

— Девки на метлах налетят, станут в трубу выть…

Андрея взяло. Ложку на пол смахнул от смеха, а горшок Савва подхватил и долго дул на обожженные ладони.

— Ну не дурень ли? — пробормотал горестно. — Как я волка дорисую?

Андрей выглянул из-под стола. Волчара, набросанный углем на печном черене, и впрямь был знатный: могучий, шерстистый, со вздыбленным загривком. Что-что, а знаменить Савва умел. И чего в кашевары полез?

— Это фряжское чужовище, Тенрир, — пока Андрей наворачивал из горшка, разъяснил рисовальщик. — Родился махонький такой, с варежку, а потом как вырос! Ну, фряги бегали от него, бегали и выдумали. Собрали топот кошачьих лапок, лягушачью шерсть, мужские слезы, цепку сковали… Э-э, ты каши-то оставь. Будча с вышки придет…

Андрей рачительно облизал ложку, сунул в сапог:

— Он там не замерз? Карачун такой… Как только ведьмы нагими плясать будут?

Савва запустил лапу в волосы, другой задумчиво прикрывая крышкой горшок, глаза у него сделались нездешние:

— Ничего-о. Ты разве в Круге не бывал?

— Бывал, — и чреслам Андрея, и лицу сразу сделалось жарко от воспоминания. Жарко и хорошо. В Круге солнцеворота разве замерзнешь…

— И нынче звали, да Черта. Пойти некому. А жалко.

Из глаз Саввы словно плеснул огонь ведовского костра. Андрею рядом с ним иногда казалось, что художник рисует не рукой — просто бросает картинку из головы в голову. И так знаменил, где мог и когда: мечом в раскаленной синеве Черты, прутиком по песку, камешками по речному берегу. Углем и вапами по штукатурке, деревянной дощечке или пергамену. Красота угодна Берегине.

— Прошлые покажи, — с замиранием сердца попросил Андрей.

Перебирал, едва касаясь пальцами, словно боясь навредить. И смотрел на него из брызжущей искрами глубины озерный берег. Блекло-зеленый тростник, шапки ракит, пронизанные солнцем. И женщины, отраженные в воде, в сверкающих каплях на смуглой коже и низках янтаря. Вздернутый нос, пухлые губы, зеленющие глаза из-под копны черных с медовым оттенком волос — Живка. Она у Саввы везде — и в тумане среди распускающихся лилий, и скромно за прялкой, и в плясе перед стеной ведовского костра. Вот сочный, раскинувшийся под полной луною луг в ночь летнего солнцеворота. Ореховокожая Желана, скакнувшая через вздыбленный огонь: над головой столбом льняные волосы. А вот Андреева Стана — высокая, стройная; рыжая грива струится, завивается ниже коленок. Припоздали в этом году жениться. Ничего, в следующем наверстают. А что жизнь суровая, так дети крепкие будут (А красные головни уже мельтешат, и псы заливаются, и руки сжимают топоры). Красавицы, мавки, ведьмы с парсун на дощечках, кусках шелка, глиняных пластинках, берестах. Беззаботные, улыбчивые, счастливые (Крик вбит в горло, у Живки от паха вспорот живот, а лицо не верит). Слез с вышки замерзший Будча, словно притянуло. А с парсун дышала весна, и лето… весь великий годовой круг. И Савва тихонько напевал: "Когда же день и ночь равны между собой, И в самый длинный день, и в самый день короткий…" Кончилось — как отрезало. Кречет бился грудью в стекло. Красный огонек плясал в ночи. Над Чертою поднималась пыль.

— Ой, недобро мне…

Рыдали, заходились воем за бревенчатыми стенами псы. Деревня стояла темная, с затворенными домами, точно вымершая. Только безладно подскуливал ветер да крутилась над бурьяном по обочинам, над заледенелым шляхом поземка. Поскрипывала створка ворот. Прислоненная козырьком походня над ней полоскала хвостом огня. Он то прибивался и захлебывался, то вскипал черно-рыжим, рвался на волю, тоже тоненько скулил. Осыпал пеплом и искрами рыжие разметанные волосы девушки, прибитой к столбу. Длинный нож вошел в подвздошье и, пробив позвонки, утонул в дереве. Чуть виднелась среди лохмотьев содранной до пупка одежды и застывшей крови темная рукоять. Человек мог ударить так лишь в исступлении. И не женщину.

Пограничника вывернуло прямо на дорогу. А белые губы — девушка не поникла головой, примерзла? — шевельнулись. И в голову вошло: пять костров зимнего солнцеворота, плясы… и отголос: "Ведьмы Черту наслали! Мсти-ить!!.." Забил крыльями кречет, из груди волкодавов вырвался рык. Андрей шагнул освободить. Савва дернул за рукав:

— Она мертвая.

— Нет…

Нет! Да.

Гулкий бег сквозь чернь и серебро.

Два костра были затоптаны, три еще горели. Андрей еще подумал, лучше бы и эти погасли. Прекрасные, знакомые ему женщины жались друг к другу, забрызганные грязью и кровью, кутаясь в волосы. Две, как тряпичные куклы, нелепо валялись в истоптанной траве. А рядом кучились, рачили глаза вооруженные мужики. Один из них сидел верхом на девчонке, еще четверо ее держали. Сопели, пыхтели, словно занимаясь непристойным. От них несло потом и яростью.

— Суй давай, неумека! — гогот. — Другие ждуть!

Замерли кругом псы, которых учили не нападать без приказа. Спотыкаясь, бежал с холма Савва. И Андрей (пусть рукоять меча привычно легла в ладонь) еще не знал, что делать и что говорить.

— Люди, вы что?

Кречет же напал сразу. Когтями и клювом полоснул насильника по глазам. Тот с воплем схватился за лицо. Брызнула кровь. Кто-то взмахнул топором по птице и снес товарищу полчерепа. А дальше был крик, вой, зубовный скрежет. И Андрей кружил жгучим ветром, бил плазом меча, череном и просто кулаком. Сбивая костяшки пальцев. По твердому и мягкому. Пока шипастый шарик на цепи не прошел вдоль затылка. Мир поплыл кровавым, луна лопнула.

— Ату! — рявкнул Савва. И больше никого не жалел.

…Люди вставали из грязи в неумелый рассвет. Глядели на оружие, затиснутое в кулаках. На трупы. Не понимали.

— Что же это, мужики? Что это, а? Это мы, что ли?

Мыча, сплевывали выбитыми зубами.

Придерживая псов за вздыбленные загривки, молча стояли пограничники. Кречет сонно жмурился у Рейвена на плече. Дергал когтями. Рейвен болезненно морщился.

А про мужские слезы Савва соврал.

2.

Худой человек сидел на изгибе дороги, на обочине, упираясь спиной в дубовый ствол, опустив голову к плечу, так что отросшие волосы совсем закрыли лицо; кулаки придавили динтар — еловую доску с натянутыми струнами — к коленям. Холодный ветер ворошил мешковатую, может, с чужого плеча, одежду, трогал струны, и они отзывались комариным звоном. Волк вылетел из чащи, но резко остановился, проехавшись передними лапами по заледенелому песку проселка и хлопком осев на зад: от человека пахло смертью. Костяной лист, сорвавшись с ветви, задел струну. Она скрипнула. Волк в ответ тонко, как щенок, заскулил, и метнулся в заросли. Вопреки голоду, не тронув тело. И опять звук трущихся веток, звон, и шелест ветра, перебирающего под ухом у мертвеца серые гусиные перья.

Тумаш остановился и подул на скрюченные пальцы, замотанные в тряпье. Они особенно ныли в такую погоду. Хурд, звероватый хитроглазый мужчинка, навязавшийся в спутники еще в Борунах, от неожиданности ударился о его спину. Выглянул, растирая покрасневший нос.

— О, сидит, — хрипло удивился он. — И не холодно! Музыкант…

Тумаш подавил в себе желание, развернувшись, ударить в зубы, вогнать назад слово, прозвучавшее, как оскорбление.

— Эй, ты! Ты!.. — закричал Хурд сидящему. И побелел лицом, что было видно даже через щетину. — Эй, да он мертвый.

Тумаш шагнул, нагнулся, увидел торчащее оперение стрелы и тут же резко крутнулся, пригнувшись и упруго присев, всматриваясь в махающий голыми ветками лес: словно ждал еще стрелы. Хурд возился за спиной.

— Тут хлеб в сумке, — и громкое чавканье.

— Положи, — бросил Тумаш.

— По-по…

— Положь!

Хурд надулся, опустил чужое на порыжелую траву. Тумаш, прикусив губу от боли, разжал кулаки. Когда-нибудь перестанет так болеть снаружи, но черный огонь, зажженный внутри — он перестанет? Когда? Наплыло: пальцы, зажатые между косяком и дверью. Дверь дубовая, крепкая; такую с размаху не захлопнуть. И смех: "Музыкант!" Трое держали. А потом он выл, катаясь по полу. Не от боли в раздавленных пальцах — от полыхнувшего в нем черного огня. Какие струны… ложку бы удержать.

— Следов никаких, — Хурд суетливой белицей сновал вдоль обочины и вокруг дерева. — И кто его? И не обобрали. Чичас оббирают.

— Помоги.

— Хоронить?! — вскинулся Хурд. — Так столько мертвяков, всех перехоронишь?

Тумаш сплюнул и вытащил нож. Пальцы толком не могли обхватить рукояти, от боли стреляло красным в глаза. Но Тумаш все же отпилил стрелу, которая, пробив тело, глубоко ушла в ствол. Не вырежешь, жаль. Не рассмотришь клеймо. А стрела обычная, березовая, светлая на срезе, и перья обычные, гусиные, некрашеные. Тело мягко упало набок. Гнется. Недавно убит. Хорошо, что зима: ни мух, ни запаха. Разве немного кровью. Тумаш разрезал на мертвом одежду, кое-как свернул и вместе с сумкой затолкал под корни. Пусть возьмет тот, кто снимет с дерева и похоронит кости. Меленький Хурд, боясь черного гнева спутника, забросил на толстый сук веревку, ловко, как шемаханский зверь бибизян, вскарабкался по стволу, сел на сук верхом, с помощью Тумаша притянул и привязал к стволу нагое тело. Стал отводить и заплетать глядящие на юг ветки, пока не получилось окно в небо.

— Птицы хранят ключи, пусть они сделают легкой твою дорогу.

Облизал сбитый палец, соскользнул вниз и стал обматывать остатки веревки вокруг пояса. На Тумаша глядел сердито: "Ну что, доволен?" Тумаш, не обращая на него внимания, крошил у корней хлеб. Полил водой. Снова подул на пальцы, переставшие что-либо чувствовать. Дернул головой, отметая волосы со лба. Он дойдет до Черты. Он найдет пограничников. Он научит свои раздавленные пальцы соединяться на рукояти меча. И тогда сыграет свою мелодию. Тумаш наклонился. Поднял динтар. Царапнул ногтем капли засохшей крови. Духу не хватило похоронить динтар под корнями. Песню в инструменте не должны убивать ни свинец, ни олово, ни даже земля. Мужчина вынул из налуча лук. Вложил вместо него динтар. Закинул ремень на плечо. Подвигался, умащивая на спине котомку. И пошел вперед.

…Пели, позванивали в середине дня капели. Полуденное солнце выжаривало слезы в морщинах стволов. И небо обрело тот удивительный оттенок, который случается, лишь когда самой малости не хватает, чтобы под оглушительный синичий свист из слежавшейся прошлогодней подстилки под деревьями проклюнулась молодая трава. Тумаш потер обгоревшую скулу, запрокинул лицо в синеву. Над ним парила большая птица. Накручивала медленные круги. Снизу казалась почти черной, пока солнечный луч не высветил коричневые, в рыжину, и белые перья.

От удара в плечо Тумаш свалился на спружинившие рябиновые сучья, те бесцеремонно скребнули лицо. Но прежде, чем заняться собой, музыкант ощупал сквозь кожу сумки динтар — цел ли? Болели щека и колено.

— Ты что, взбесился?!

Хурд завалился в заросли следом, вывернув шею, смотрел через ветки вверх. Дернул заросшим кадыком:

— Дык… сочит. Мало, кинется…

— Кто?

— Корш-ша-ак, — просипел Хурд. — Мало… Ведьма кем обернется.

Тумаш задом выбрался из хрустнувших ветвей, зло отряхнул одежду:

— Вот что, хватит. Сыт я тобой по горло.

Хурд сплюнул себе под колени:

— Я, что ль, не сыт? Чмара с тобой, пропадай! Навязалси… — все это говорилось склизким опасливым шепотом. И оттого назло гадливцу Тумаш широко пошагал к еловому гребешку, за который нырнул ястреб. Без дороги продрался между лапами и оказался на песчаном, жарко освещенном склоне. Внизу дышал родничок, убегая ручейком под ледяную шапку. Ледок вокруг самого родничка был обколот, разъеден водой и напоминал стеклянистое кружево. Возле родничка на выворотне устроился обедать мужчина. Был он покрупней Тумаша и, пожалуй, на полголовы повыше, хотя и музыканта Берегиня статью и ростом не обидела. Меховая куртка топырилась на широкой груди, соломой золотились коротко подстриженные волосы. А когда из-под ноги Тумаша порскнул сучок, с повернувшегося широкого и, несмотря на зиму, загорелого лица подмигнул васильковый глаз.

— Здоров будь, мил человек, — пророкотал незнакомец.

— И тебе поздорову, — со второго раза Тумаш разглядел под рукой чужака меч в вытертых ножнах, лук в налуче, плотно закрытый от сырости берестяной тул, упавшую набок котомку. Из котомки, как из турьего обильного рога, появилась на расстеленном платке всякая снедь. Тумаш сглотнул.

— Пообедай со мной.

Тумаш сглотнул снова, упорно отвернулся:

— Извини. Тороплюсь.

Вновь помстились вверху рыжие с белым крылья.

Чужак хлопнул ладонью по выворотню:

— Садись. Голодному путь длиннее. А где второй?

Кольнула внутри злая опаска.

— Так ты что, и впрямь ведьмак, в ястреба превращаешься?

Синеглазый захохотал. Так искренне и громко, что Тумашу стало стыдно. А чужак аккуратно обгрыз мосол, отложил и объяснил совершенно серьезно:

— Ну, превращаться я великоват. А посмотреть глазами кровника могу. Кстати, угадал: меня Ястреб звать. Ешь, а после рассказывай, куда торопишься.

Тумаш втянул студеный воздух:

— Так теперь, вроде, и никуда.

3.

Ивка выплеснула остатки взвара за приотворенное окошко. Нахмурясь, оглядела коричневую жижу, оставшуюся на дне чашки. Провела пальцем по подоконнику. Ногтем сковырнула со стекла грязную заледь.

— Купавка! Что ж ты, дура, не прибралась?!

— Я прибиралась.

— А я говорю: нет.

Ивка сердито оглядела яркие искусанные губки сенной девушки, синие полукружья под невидящими глазами. Ну, Юрок-мил сынок, юркий сокол! С этой сейчас спорить — воду в ступе толочь.

— Поди и вытри. Вечером проверю.

— Я вытира-ала… — пропела Купавка. — Три раза протерла. А она снова тут.

Но Ивка уже не слушала.

…Звонко печатали в булыжник каблучки, тоненько пели вшитые в листву юбки колокольцы. Несмотря на роды и возраст немаленький, Ивка-ворожея шла, как плыла. Мужчины головы скручивали, будто филины, вслед. Да такая разве оглянется. Хорошо, тряхнет пестованной черной гривой без шапочки — пусть там и мороз. Улицы были скользкими. Под тонким ледком янтарно горели кленовые листья.

Мимо Радужны и торговых рядов с каменной резьбой узкими проулками вышла ведьма к знакомому, на особицу стоящему дому. Дом был старый, но досмотренный. Подклет из серого, едва обработанного камня, верх оштукатуренный с выпирающими балками, над ним высокий чердак под двускатной крышей, над трубами весело курчавились дымки. Летом вокруг дома и дорожки к нему росли цветы и трава, а сейчас однообразие пожухлой зелени нарушала только купа ив над малюткой-озером. Ивка посетовала, что лишь в Шужеме понимают изысканную прелесть голых ветвей. Небрежно отвела ею же наведенные сторожки. Беззвучно отворилась незапертая дверь.

Высокие своды рождали эхо. На золотом кленовом полу, несмотря на пасмурный день, лежали квадратики солнца. И, отбрасывая четкую фигурную тень, посреди нижней залы трудилась прялка. Поскрипывало маховое колесо, стучала лапа, точно каблучок невидимой пряхи жал на нее, отбивая по плиткам. Крутилось, пушистясь пряжей, веретено. Но нить была оборвана, и зеркальце, заменяющее гребень, обернуто от света. Ночью. Когда зрак луны прорвется сквозь тучу, в серебрящемся просторе нижней залы возникнет смутный абрис то ли тонкой девушки, то ли неоперившегося подросточка. Веретено весело зажужжит, и нить потянется к зеркалу от расчерченного решеткой окна.

Ивка передернула плечами. Кажется, что страшного в прялке — Щите Берегини, — но до сих пор вспоминается, как замерла и стояла, пока воздух в зале не напоил розовеющий свет. Тогда девчушка лет восьми, вскочив из-за прялки так, что взметнулась плахта, расшитая рябиновыми ягодами и незабудками, озорно улыбнувшись Ивке через плечо, ушла в стену. С тех пор ведьма старается ночью не приходить.

В покое за прихожей веселились молодые. В их смеющемся, хлопающем круге выплясывали мышь в платочке и здоровый серый кот. Мышь звякала зажатым в зубках колокольчиком, а котище, подпираясь хвостом, похаживал, боченился перед нею. Ивка взглянула по-особому: звери были самые настоящие. Забава им, однако, нравилась. Потому ведьма ругать сторожей не стала, чуть шикнула да пошла наверх. Она уже видела через балясины горевшие в очаге дрова (как приятно будет согреть руки с мороза), когда из тени выступила светлоглазая и светлокосая прислужница:

— Сударыня Ивка, он приходил.

Нехорошо кольнуло в сердце. Ивка вцепилась в поручень.

— Он, Ястреб. Я его прогнала, — почти шепотом закончила девушка.

Не замечая ее больше, опустилась ведьма в кресло, расслабляя тело и сосредотачивая разум. Сплетения, пронизавшие дом, сотворяли несколько месяцев лучшие ведьмы Берега. Сплетения остались нетронуты. Как же он вошел? Впрочем, он тоже служит Берегине. И теперь кружит где-то рядом, как почуявший свежей крови зверь. Что же, Ивка выйдет и скажет ему. Скажет, что времени осталось немного, совсем ничего. Что прирожденные отыскали и уже везут сюда, в Крому, маленькую заступительницу. Что незачем смущать покой государыни и надо позволить ей спокойно дожить и достойно уйти. Ивка поморщилась. Да нет же! Сказать ему такое — тем более не уйдет. Она тряхнула волосами, прядь, выбившись из прически, жестко прошлась вдоль виска.

Стоя на крыльце, ведьма близоруко прищурилась против солнца, оглядываясь. Адамантовые искры сверкали на голых ивовых ветвях. Помедлив, Ивка пошла туда. Ястреб сидел на корточках, прижимая к ладони ледышку, смотрел на ярко-синюю воду. Ивка остановилась у него за спиной.

— Болит?

Он пожал широкими плечами.

— Уходи. Указ об изгнании не был отменен.

Мужчина резко мотнул головой.

— Ты не нужен здесь.

— Пусть она сама мне это скажет.

Ивка неискренне рассмеялась.

— Разве такое говорят пограничнику и герою? Но тебе придется уйти.

Ледышка таяла, капли выбивали ямки в песке. Ивка вдруг заметила, что капли розовые.

— Ты все еще похожа на свои деревья.

— Ну да, Ястреб Крадок! Ты всегда умел добиться своего, — Ивка запнулась, вдруг понимая, что утратила всегдашнее хладнокровие, ведьмовскую выучку. Что кричит. И дальше говорила ясно и холодно (только губы, начиная очередное слово, вздрагивали). — Ты всегда стремился поймать неуловимое, огонь задутой свечи. А поймав, отбрасывал, как ненужное. Чтобы гнаться за новой причудой. И ни капли не думал о той, что остается позади. Ольга…

Он разом повернулся и вырос над ней, так что Ивка отшатнулась.

— А ты, — рыкнул он. — Ты думала о свекрови, когда Ветер привел в тебя в дом? Я помню, как ты стояла на верху лестницы — мосластая дурнушка. Только глаза — те же самые: серые, и ресницы пушистятся, — Ястреб вздернул ее лицо за подбородок, Ивка ощутила кожей липкость его крови. Она высвободилась, дернув головой:

— Еще бы. Девчонка — и герой, щит Берега против Черты. Кто устоит?

Ястреб хмыкнул:

— Ну-ну… А березняк на Русалье, невестушка? Кто вел?

Жарко заполыхали щеки. Ивка переглотнула.

И вспомнила вдруг, о чем мечтала юная: пусть не силой оружия, пусть силой ведовства, но стать щитом для Берега и остановить Черту вместе с Ястребом. Рядом. Пустое.

— Мне не нравится, — отчетливо сказал Ястреб, — что вы лишили государыню права решать. Что вы, как увечную девочку, оберегаете ее от всего: от смерти и от жизни, от боли и от любви. Черта движется. Так что же — не жить?

Леденела на ветру его кровь. Искрились ветви. И ведьма, глава ковена Кромы и ее духовный правитель, произнесла:

— Хорошо. Тебе позволено будет провести с государыней ночь от заката до первого луча. Но будут условия.

Свекор больно сжал Ивкины плечи:

— Говори.

Она высвободилась:

— Во-первых, ты поклянешься сразу же, на рассвете, уехать к себе на заставу и не появляться в Кроме до… цветения фрезии.

Ястреб кивнул.

— Во-вторых, ты не станешь похищать ее из дома.

Ястреб хмыкнул, но кивнул снова.

— Ты не станешь слать ей писем или еще как-то пытаться дать о себе знать. И не воспользуешься ключом.

— Картиной, что я нарисовал Юрке?

— Это ключ.

Ивка вздохнула.

— Слова пограничника с тебя достаточно?

— Ох, мужчина… Еще дашь мне залог. Ястребиные перья. Если ты действительно любишь, — Ивка увидела, как исказилось его лицо. — Не бойся. Я спрячу их в надежном месте. И верну, когда настанет срок.

Его глаза сделались не по-хорошему желтыми, губы дрогнули, он резко выдернул из-за пазухи ладанку на шнурке. Ивка приняла ее в ладонь, заглянула, сунула в складки юбки.

— Приходи на закате. Дай руку, заговорю.

Ястреб покачал головой. Отступил и растворился среди деревьев так мгновенно, словно привиделся.

Когда закат облизал розовым языком ящеричьи спины крыш, Ястреб стукнул дверным кольцом, и ему отворили.

Словно отгораживая от будущего, нахлынули воспоминания. Зря невестка удивляется, что он обошел сплетения. Этот странный дом — дом Луны на Ущербе, дом, куда приходит ночью Луна Молодая и прядет вечную пряжу из лучей, и свершаются еще многие таинства, ведомые лишь совам, кошкам и женщинам, помнил Ястреба мальчишкой и по-своему любил. Давным-давно, бросая все занятия и пренебрегая недовольством матери, нарочно проводил Ястреб на торгу время, бегал по мелким поручениям, помогал хозяйкам носить кошелки, подстерегая Старую Луну. Все твердили, что нету срока, что она еще спит, и никто не хотел указать этот дом. Грозили даже мальцу, что погибнет. Но Ястреб терпеливо ожидал и дождался: не хитрая старуха заманила глупыша — он сам, жаждая знаний, ломанулся в сети. Спешит, машет осенним хвостом лисица-судьба. Я вернулся. А рука — это так повредил, случайно.

— Меч оставь.

Бесцветная прислужница с поклоном приняла оружие и унесла. Ведьма Ивка улыбнулась краешками губ:

— Ну, иди.

И отворила высокую резную дверь.

В горнице было почти темно. Ястреб хорошо видел в темноте, но все равно приостановился, замер, впитывая в себя запахи и звуки забытого места: скрипучую песню сверчка, треск рассохшихся половиц, медленный звон капель, спадающих с оконных заледей на подоконник. Воздух был душновато-сладким, с привкусом горечи от дыма ясеневых дров, что просачивался сквозь дверные щели, и от горящего в лампаде масла. Пламя над ее широким стеклянным ободом иногда вздрагивало и срывалось от сквозняка, и тогда приторный жар сменялся ледяной свежестью. Морозные кружева заплели слюдяное оконце праздничной радугой. Между кручеными столбиками широкой кровати колыхались поддернутые парчовые занавески. Бок печи в торце круглился, блестел глазурью. Величаво рождались из темноты расписанные заморскими цветами стены. С пожелтевшей от старости штукатурки сияли вечными красками: охрой, лазурью, лазоревым… Вились виноградные плети деревянных решеток, скользко взблескивали стеклянные гроздья. Древность и красота, соединясь в сумеречном мерцании, тянули из глубины разума то, что невозможно подозревать днем. Казалось, еще чуть-чуть, и завеса откроется. Ушло.

Ястреб тряхнул головой, словно сбрасывая паутину. Подошел к кровати. Государыня спала под меховыми и кожаными одеялами, почти беззвучно дышала. Груди Ястреба сделалось горячо под курткой и рубахой, он знал, что там, где сердце, разгораются на коже сейчас яростные синие линии. Ивка не солгала. Он, чтобы не мешала, сбросил куртку на кресло у постели, на тонко звякнувшую стеклянную чашку. Притронулся к теплой женской щеке. Позвал.

Государыня повернулась, застонала. Но не проснулась.

Больше часа старался Ястреб отыскать причину этого беспробудного сна. На теле не сыскалось царапин и уколов, в душных запахах горницы не было ничего такого, что склоняло бы ко сну сильнее, чем позднее время. В волосах не было зачарованных шпилек и гребней, как и прочих волшебных вещиц в постели и одеждах — Ястреб старательно вытряс их и прощупал каждый шов. По худому делу он собирался потрясти уже Ивку, но тяжелые двери были заперты до света. Да и ни в чем не нарушила условий договора лукавая, чтобы ей пенять. Ястреб бухнулся в кресло, раздавив неповинную чашку. Осененный, понюхал и даже облизал осколки. Неприятный вкус сонного питья обжег язык.

Он укачивал государыню на коленях.

— Что ж ты спишь, не просыпаешься? Я шел к тебе через долы и горы. Три посоха железных истер, три пары башмаков железных истоптал… Ну пусть не железных, так еще хуже. С левого подковка потерялась, а правый пьет воду, как песок в Черте. Ну пусть я ветреный худой человек, пусть влюбляю женщин и бросаю их. Все равно жить без тебя не могу. Берег мой, прибежище мое…

Из-под ресниц Берегини выкатилась слеза.

4.

— Жаль, снежку нет, — сползая с полка, простонал Лэти.

— А и в ручей, — Бокрин дернул стриженой головищей в сторону двери.

Они были вовсе не похожи, эти странные друзья. Худущий жилистый пограничник с опаленными Чертой лицом и руками — как в маске и перчатках из тонкой коричневой кожи, натянутых поверх молочно-белой своей, — с седыми волосами, обычно собранными в хвост на затылке, а сейчас, словно сосульки, висящими вдоль лица. И сельский колдун — Берегиня, точно подшутив, наградила даром, обычно передающимся "по веретену". Оттого и дичился Бокрин, жил вдали от поселка, где его особо и не привечали. Вид имел звероватый, стать медвежью; крепко прилегали к голове кучерявые жесткие волосы. И только глаза из-под низкого лба глядели добрые, серые, как небо в срок лебединого отлета. Одинаковые были у него и у пограничника Лэти глаза.

По холоду порысили мужчины к ручью, протекавшему под холмом, на котором банька стояла. Как раз на луке образовалась тихая заводь, куда они и свалились с плеском и уханьем, проломив ледок у берега. Порскнули в стороны ошалелые рыбки.

Роняя перемешанные с илом капли, мужчины галопом воротились в тепло, Бокрин плеснул на каменку из ковша, спугнув банника. Взвился пар. Лэти глухо закашлял.

— Терпи!

Бокрин повалил его на полок, принялся деловито охаживать дубовым веником. Не жалея и мест, где шрамы. Лэти только крякал. Раны, полученные в последнем бою у Черты, под приглядом Бокрина зажили совсем, можно и возвращаться, да только как об этом сказать.

— Да уж так и скажи, — прочитав его мысли, буркнул Бокрин. — Погоди только до Карачуна, чтоб не одному.

Лэти вывернулся из-под хлесткого веника:

— Твоя очередь. А погощу, пока Ястреб из Кромы не вернется. Вместе с… Тихо!

По-щенячьи скуля, ломанулся в банные двери здоровенный полуторагодовалый овчарище Грызь. Пахнуло холодом. Пес кинулся в ноги хозяину и заполошно завыл.

Снаружи было страшно. Небо, только вот яркое и чистое, затянуло тучами. Они ползли низкие, рваные, точно душили землю. Ветер налетал порывами, нес коричневую пыль, похожую на золу, подвывал и пересмешничал, драл крышу, колотил ветками одинокой груши-дички по банному окошечку. Першило в горле. Пригибаясь, едва не катком, спускались мужчины к дому. Вдруг Лэти ойкнул, точно обожженный изнутри:

— Нить…

Бокрин понял сразу. Лэти объяснял ему, как ходит, как не заблудится в Черте. Потому что стоит перешагнуть границу — и впереди катится, разматывая нитку, веретено: прямо, как пущенная в безветрие стрела. Дар Берегини и боль. Впрочем, потому и отличаются пограничники гибкостью разума, чтобы не умереть и не обезуметь от того, что несет в себе и через себя Черта.

Они почти бежали. Именно почти. Ветер сделался так силен, что не то что говорить — дышать было невозможно. С края выгона, вдоль которого гнулись и трещали кусты жимолости и боярышника, они увидели. Помедли чуть — увидели бы только лежащие на стерне, точно облитые смолой, исхудавшие кули. А так еще какое-то время крутились перед опаленными глазами в поле смерчи черного огня и кричали. Потом стало тихо. Тучи все еще громоздились в небе, медленно отползая к югу, но пыль почти улеглась, и на дороге стала видна ивовая плетенка-тележка. Похоже, конек, выдрав дышло, сбежал в самом начале бури, по крайней мере, его не было видно. Сама тележка, несмотря на легкость, не опрокинулась. Мужчины подошли, огибая то, что сгорело. В тележке на тюках и соломе лежали два изломанных женских тела. Одежда на них была окровавлена и разорвана, обе были мертвы.

— На них напали, и они ответили, — хмуро сказал Бокрин. — Не хотел я дожить до такого. Чтобы губить красоту. И чтобы Даром — убивать.

— Кто напал?

Бокрин скользнул взглядом по смоляным кулям, пожал плечами. Они осмотрели мертвых женщин. Кроме того, что перед смертью они были молоды и красивы, нельзя было ничего добавить. Даже откуда они родом — одежда была безликая, без вышивок и тесьмы. При них также не было ни ладанок, ни оберегов. Просто ведьмы.

— Пошли.

Мужчины впряглись в тележку и медленно потащили ее к лесу, и не просто к деревьям, а туда, где, знал Бокрин, протекает ручеек. Над ручейком на вязе, забросавшем все вокруг обломанными ветками, обмыв, устроили безымянных в путь. Сладили из сучьев кладку через ручей. Призвали горлинку и сову. Оставили тележку со всем содержимым похоронщику. И неспешно побрели домой. Выполз из рябиновых зарослей, стыдясь, потрусил сзади Грызь. И вдруг, словно расплачиваясь за трусость, гневно рыкнул и снова дернул в кусты. Проломившись следом, увидели мужчины забившуюся под выворотень девчонку лет девяти. Глаза ее были выпучены, руки выставлены вперед ладошками, из уголка губ стекала слюна.

— Ох ты… — сказал Бокрин.

Грызь чихнул. Лэти же, нагнувшись, выволок пичужку из пещерки. Она была живая, но точно окаменела, и держать ее было неудобно и боязно. Платье на девчонке и меховая курточка неброской, но добротной работы были разорваны и вымараны в кровь. Бокрин завернул найдену в свою куртку и Лэти понес, прижимая к себе, ступая широко и быстро. Дома они убедились, что телом девчушка целая, только перепугалась смертно. Ее умыли, переодели в чистую рубашку Бокрина — выглядело это уморительно, только смеяться не хотелось; испачканные одежки выбросили. Попытались отпоить найдену молоком. Та не пила. Грызь крутился рядом, подлизывал пролитое молоко, вертел хвостом. Мужчины заметили, что круглые глаза девчушки оттаивают, следят за собакой… На другой день она уже и ела, и пила, и даже, подбирая рубаху, топала по дому. Только молчала. Заговорила под самый, считай, Карачун, но и тогда не сказала, ни кто, ни откуда — только слезами на расспросы заливалась. А что приключилось на поле, и вовсе побоялись спрашивать. Имени своего круглоглазая тоже не помнила. А по виду нездешняя: смугленькая, чернявая, глазищи синие.

— Как же тебя назвать, пичуга?

А она ресничками лып, лып. Ровно совушка. Бокрин погладил по встрепанной голове:

— Сова ты моя, Сирин.

А она в ответ:

— Сёрен?

…Ястреб явился прежде, чем ожидали. С ним шел сутуловатый, мрачный парень с изуродованными, обмотанными тряпьем руками. Остаться лечиться у Бокрина не захотел. И Ястреб был сам не свой. Глаза сверкали злобной желтизной, и пограничник то и дело проваливался куда-то, оставаясь с ними лишь телом. Лэти заторопился. Сёрен ходила за ним, как утенок, помогала собираться, заглядывала в глаза.

— Вернется, — буркнул Бокрин.

А Сёрен заплакала.

5.

Охапки тростника на полу тревожно пахли летом. Хрустели под сапогами гостя нелюбого и незваного. Парень переминался с ноги на ногу, как спутанный стригунок-жеребенок, дергал кадыкастой шеей. Солнце сквозь решетчатые окошки метало косые лучи на его голову с путаницей пегих волос, заставляло алеть глубокую вмятину над бровью. Синего и красного в узком лице было вообще больше, чем требовалось, точно ударился, упав с высоты. Ликом скорбел, уголки губ опущены, вдоль гладких молодых щек прорезались две глубокие борозды. Ивка поймала себя на том, что невольно отводит взгляд.

В горстях неловко держал гость вороненка. Крылья того были распахнуты, он тяжело дышал, перья опрокинутой набок головы обильно намокли кровью.

— Остальное где? — спросила Ивка недобро.

Острым подбородком указал парень за окно. И тут же сморщился от боли. Ивка скосилась против солнца: зимние ветки древнего, трехсотлетнего, почитай, вяза огрузили вороны. Было их много, как в дни отлета. Но они не каркали, не ссорились, не перелетали с сука на сук. И эти молчание и неподвижность пугали.

— Как тебя звать, пограничник?

— Савва.

— Надо добавлять "сударыня Ивка". А ведомо ли тебе, Савва, что вы нарушили уговор?

— Но… — парень снова переступил. — Мой друг умирает.

— Рейвен будет наказан, — и непонятно было, говорит ведьма о командире или обо всей заставе.

— Он умирает! Почему вы медлите?!

Брезгливо поджав губы, Ивка расстелила перед пограничником платок:

— Клади сюда. Бирн!

Вошла беловолосая светлоглазая фряжка, та самая, что прогнала Ястреба от покоя государыни.

— Забери.

Краем глаза увидела Ивка, как вороны снялись с ветвей, точно сорванные ветром черные листья. Отвернулась. После ночи Карачуна чувствовала она себя разбитой. Вроде и обряд свершался, как должно, но — не было в нем души. Надо распорядиться о государыне и послать навстречу девочке-заменышу, по времени должна уж быть здесь. Еще этот!

Савва стоял, опустив лицо, смотрел на пустые руки. Потом поднял прозрачные, словно весенний лед, непозволительно дерзкие глаза:

— Я один виновен. И я готов понести наказание. Но разве дурно, что мы, слившись с птицами, лучше поймем душу Берега?

Ведьма-правительница поморщилась:

— Тебе ли рассуждать о высоком? Есть уговор, по которому святынь касаются одни посвященные. Делать иначе — небрежение силой Берегини. Не от этого ли Черта?

— Он мой друг.

— Расскажи, что с ним случилось.

Обманутый мягкостью тона, Савва всхлипнул. И заговорил. Вяло оплыв в кресле, Ивка беспощадно и быстро вошла в его разум.

…- Почему ты не предупредил, что знаменщик?!

Ивка трясущимися руками прятала в прическу седую прядь. Художники мыслят картинами, четко и ярко, почти как прирожденные ведьмы. Мысль не лжет — мальчишка не умел изготовиться. Но это… все, что она видела, было так чудовищно, что не хотелось верить. Вот почему не задался ночной ритуал, вот почему вместо прилива сил, следующего за ночью солнцеворота, испытала она опустошение. А боль умирающих ведьм в Кроме не почувствовали.

— Этот дурман все же пришел из Черты. Не могут люди убивать из-за нелепого обвинения, будто мы… — ведьма резко взмахнула рукой. И бросила мысль в Ишкольд, требуя у тамошнего ковена разобраться на месте. Ближе к Черте проницать в одиночку даже такой, как она, грозило безвременной кончиной или безумием. Откинувшись в кресле, прижимая руку к занывшему сердцу, вспомнила Ивка, наконец, о пограничнике. Велела коротко:

— До суда отдохнешь и поживешь в нашем доме.

Разумея, конечно, не дом свой и мужа — зачем подавать дурной пример и без того шкодливому сыну.

Масло в лампадке выгорело, тлел фитилек на дне, и только смутное сияние полной луны сквозь оконную решетку освещало комнату. Савва сидел на полу, прислонившись спиной к теплому боку печи, силился заснуть. Сквозь коричневую пелену боли и усталости проступили вдруг перед ним бестелесные девочка и старуха. Девочка была худенькая и гибкая, как ивовый прутик, в стародавнем уборе, расшитом по зарукавьям и подолу рябиновыми ягодками и незабудками; на тонкой шейке болтались янтарные и рябиновые бусы. Прыгали льняные косы у круглых щек, краешки губ усмешливо загибались кверху, на подбородке темнела ямочка. Старуха была дряхлее времени. Опиралась на клюку, пучила совиные, не по-старчески зоркие, злые глаза. Поджатые губы роняли слюну. Тяжело упадала со слабой шеи огромная, как пивной котел, голова. Но, несмотря на разницу в росте и годах, прелесть девочки и уродство старухи, были обе похожи. Только вот понять, в чем это сродство, усталый знаменщик не мог: мучился недосказанностью. И пытаясь ловить ускользающее, впервые за две почти ночи и день забыл про боль.

— Сидит вороненок, — все так же улыбаясь, прошептала девчушка. — Дурачок. Коршунов пустят по следу. Не бежит.

— А ты скажи ему. Беги мол. Жизнь не вечно страшная да черная.

Девочка подошла совсем близко. От нее пахло ягодами и листьями. Мелькнул между губами розовый язык. Савва еще удивился, что в сумерках так ясно различает каждый цвет.

— Жизнь не вечно страшная да черная, — повторила она. — Ну, вставай.

Савва помотал головой.

— Он не знает, с кем говорит, — прошамкала старуха. — Четыре лика у Берегини, и она в четырех едина.

— В трех, — машинально поправил Савва. — Дева, Мать и Старуха.

— Дурачок, — прошептала девочка нежно.

— Андрей твой жить будет, — прошамкала бабка. — Мать позаботится. А ты беги. Хорошие люди всегда нужны, а уж сейчас…

— Много Ивка на себя взяла, — ровно сказала девочка. — Потому и повесят на собственных косах.

Савва ужаснулся. Должно быть, это отразилось на его лице. Старуха усмехнулась:

— Не гляди, что Луна Молодая. Она видит ясно. И то, что было. С тобой. И… с другими. — Мелькнула смутная картинка, теперь лишенная чувства. Не задела. — И то, что будет. Не время скорбеть. Беда рядом. Сыщи Ястреба. Передай, Старая Луна просила. Не держать обиды. Вернуться. Знает, мол, не из-за него жена Ольга вешалась. Зря сослали. Иди через картину в доме Крадока. Дорогу повернут.

— Не-а… Ночь ясная, — возразила девочка.

— Так на Бирн должок. Будут тучи.

Савва крутил головой, словно вороненок, то к одной Луне, то к другой. Мало что понимая.

— На Ивку не оглядывайся, — развеяла сомнения Старая. — Не она тут закон. Прощай, — Бабка хихикнула, точно опровергая серьезность прежде сказанного. Исчезла. Молодая Луна задержалась. Потянулась на цыпочках, клюнула знаменщика в щеку. Тоже ушла. И тут же тихо постучали в двери.

— Я Бирн, — прошептала худенькая фряжка, поправляя блеклый плащик, накинутый на плечи. В руке она держала метлу.

— Я не умею.

Даже не улыбнувшись, девушка пошла незнакомыми коридорами, и Савве ничего не оставалось, как так же молча следовать за ней. На низком скользком крылечке провожатая остановилась. Светила луна, вдалеке, бархатом, наклеенным на синь, виднелся город. Вспыхивали золотом редкие огоньки. Между крылечком и первыми домами было едва подбеленное инеем, все в сухих колючих стеблях поле. Бирн шагнула с крылечка на неприметную тропинку, дунула, плюнула и повернулась вокруг себя, уставив метлу в зенит. Так сгребают паутину из углов. Савва, изумляясь, разглядывал повисшие на прутьях метлы рваные пряди. Они закручивались дымными спиралями, густели, устремлялись в небо, и через какое-то время над одиноким домиком в полях уже неслись, царапая подбрюшьем конек, тяжелые облака. Начал густо валиться снег. Город сразу исчез в мутной замети.

— Доволен? Сам дорогу найдешь? — спросила ведьма ядовито. — Говорят, пограничник раз дорогу увидит — никогда не заблудится.

Савва благодарно кивнул. Но Бирн взяла его теплой рукой за ладонь, повела в мокрую липкую темень.

— Ну не спотыкайся. Идем. Как же мне все это надоело.

— Что… надоело? — Савва, уткнувшись в воротник подбородком, пробовал выплюнуть снег, липнущий к лицу.

— Все надоело, — отозвалась Бирн очень нескоро, когда они были в самой глубине мутного пространства, и под ногами начала отстукивать мостовая. — Хоть бы она умерла скорей. Хоть бы заступительница пришла. Все лучше…

— Кто?! — Савва остановился, и легонькая Бирн вместе с метелкой упала ему на грудь. Прутья больно скребнули по лицу.

— Отпусти, больно! — ведьма распрямилась, тряхнула косами, словно надеясь сбить с них снег — хотя он продолжал валить все так же густо, и отряхиваться было делом безнадежным.

— Ты разве не знал, что сосуды меняют?

— Не понял.

— Придет девочка, заступительница государыни, новое тело для Берегини, — произнесла Бирн тихо и терпеливо. — Может, тогда Черта остановится.

— А государыня? — Савва отер со лба липучий снег, и понял, что лоб не только мокрый, но и почему-то горячий.

— А ее убьют.

— Но как же… но я же пограничник, я же ей слово давал.

— Так умри вместе с ней! — взвизгнула Бирн. — Ну! Ты идешь или нет?!

— Веди меня назад, — сквозь зубы сказал Савва.

— Уговору не было, — Бирн потянула бронзовое дверное кольцо. И тут же поняла, что пограничника рядом нет. Как не бывало.

Кровь из ссадины на лбу обильно текла на лицо. Савва вытирал ее, и тогда на какое-то время делались видны огоньки, скачущие по стеблям, до колен утонувшим в снегу. А еще лужа на дорожке, каменная стена с закрытой дверью и плавное падение снежинок. Потом кровь начинала литься опять.

Фряжка вынырнула из ночи, стала прикладывать снег ко лбу пограничника. Срывались капли. Кузнечиками скрипел огонь.

— Спаситель! — зло и беспомощно ругалась ведьма. — Тут же чары везде! Без головы остаться решил?

— Плевать! — выдохнул добродушный кроткий Савва. — Не дам государыню убить.

— И что ты сделаешь?

— Уведу.

— Она идти не может.

— На руках унесу. Открой дверь! — он яростно отер кровь. Та полила сильнее. Бирн опрокинула парня в сугроб, прижала снег к ране. Знаменщик рычал и плевался, отталкивая руки ведьмы.

— Не останавливай меня.

— Глупец! Пламя истекает, сила Берегини перестала приходить в мир! Изношенный сосуд меняют — это извечный закон.

— Плевать на извечный закон! — пограничник как-то сумел подняться на ноги, пошатывался, с удивлением смотрел на ставшую лохмотьями одежду. — Вы убить ее хотите.

Бирн поддержала его, едва не рухнув сама. Луна прорвалась, наконец, сквозь тучи и осветила слезы, брызнувшие у ведьмы из глаз:

— Разве бабочка плачет по куколке? И разве зерно, уйдя в землю и превратившись в побег, жалеет об этом?!

— Слова… А она — живая. Живку мою… убили, — Савва сглотнул. — Не дам — больше.

Он, как медведь с повисшей на хребте собакой, двигался через сугробы к крыльцу.

— Мать сгорела в Черте. Сестра, отец, два брата. Думала силой ведовства охранить дом. Я в последний миг выскочила! Знаешь, сколько мне лет? Андрея своего пожалей!

Знаменщик остановился. Они были в прихожей. Снег с волос и одежды таял, растекаясь на плитках лужицами. Бирн стояла на коленях. Грызла косу.

— Сделай, как просили…

Комариный звон разбуженного сплетения.

6.

Лэти вышел размяться во двор. Под яростным зимним солнцем блестела полоса меча и торс, натертый жиром. Лицо и кисти рук, покрытые загаром, казались чужеродными остальному телу.

Вертикально подымался дым из трубы. Высоко в синеве кружила хищная птица с загнутым клювом. Вдруг она устремилась к земле и исчезла. А через какую-то минуту к Лэти подбежал юноша-пограничник:

— Хаук тебя зовет.

Лэти засунул меч в ножны. Обтерся снегом, накинул куртку и вошел в дом.

Командир заставы, отвернувшись, подкладывал дрова в печь, но вся его спина выражала негодование. За столом над дымящимся кубком и блюдом со свежим хлебом сидела незнакомая ведьма. На скрип двери она небрежно обернулась, и стал виден мягкий профиль, пушистые ресницы над фиалковыми глазами, соломенная гривка и — поджатый рот.

Под грудью Лэти бешеным комом скрутилась боль. Тут же вспомнилось сказанное Ястребом: «Возвращаюсь». Они стояли возле Бокриновой баньки, на взблоке, и Лэти рассказывал другу все: про пытаных незнаемых ведьм, про точно облитых смолой сгоревших насильников, про напуганную до смерти девочку Сёрен в норке под корнями. Ястреб молчал, только лицо чернело. Потом скомкал в кулак куртку на груди, и произнес «возвращаюсь» — так говорят, когда идут в бой, твердо зная предначертанность пути.

— Надо предупредить заставы. Поможешь мне? — пограничник, морщась, взглянул на свои ладони: — Я теперь вроде как безрукий.

Ниоткуда вырос на снежной пустоши, присел на корточки Бокрин. Ястреб с Лэти соединили ладони.

— Я понял, что происходит, — сказал Ястреб.

— А что происходит?

— Смена государыни.

Бокрин смотрел из-под дремучих бровей. Сыпался с серенького неба снежок. В нем гордо воспарил ястреб, прорезали воздух соколиные крылья, мягко пронеслась сова… Огрузили ветви старой дички вороны, круглым блестящим глазом огляделась галка… Появились яркие кривоклювые не боящиеся зимы клесты… Заняли места пушистые голубые и зеленые шарики-синицы… Важно выпятили красные грудки снегири… Просияла алой шапочкой и штанами желна, куропатки выскочили из снега, расселись кругом черные глухари с малиновыми бровями. Птицы не кричали, не ссорились, не перелетали с места на место, просто замерли теплой радугой. А, услышав, что нужно, собрались и понеслись. Исчезли. Как не были.

— Я обещал не показываться в Кроме, — Ястреб метнул синий хмурый взгляд. — Но я приду в свой дом и спрошу с Ивки за вранье.

Лохматый выворотень-пень скручивался у Лэти внутри.

— Я — Гедд из ковена Кромы. Мне нужен палач, — мелодичным голосом произнесла ведьма.

Хаук разозленно выпрямился. Но прежде него Лэти шагнул к столу, протягивая руку за грамотой. Буковки прыгали перед глазами. Имен, как всегда, нет. Осужденных двое. Почему двое? Один — женщина. Подписано главой Кромского ковена Ивкой Крадок и бургомистром. Обычно такие дела решают без последнего. Злоумышляли, ворвались в дом… Лэти потряс головой, словно вытрясая из нее все нелепости и недосказанности норовящей скрутиться бересты.

— По вине ли плата?

— Присядь, палач.

— Не называй его палачом! — рыкнул Хаук. Гедд, не обращая внимания, вынула из складок плахты и крутанула по столу восковое яблоко. И Лэти провалился в комнату, освещенную зыбким огнем из приоткрытой печной дверцы. Движения, лица, роится толпа, оружие… Не Ястреб. Нет…

Облегчение было таким сильным, что Лэти едва не потерял сознание. И ненавидел себя за это облегчение. И за то, что предстояло. Вот только никто другой не мог за него это исполнить. Проводник отхлебнул вина из ведьминого кубка. Пальцы разжались, кубок разлетелся глиняными осколками на каменном полу.

— Он пограничник. Он не мог такого сделать.

Гедд посмотрела прямо на проводника, ее алые губы вздрагивали, и Лэти понял, что она смертельно его боится. Но она продолжала своим насмешливым голосом:

— Его девушку в Карачун изнасиловали и убили. Он теперь очень опасен. Да еще сговорился с… ведьмой, — она выплюнула это слово, будто не хотела ставить себя на одну доску с предательницей.

— Как?! — шагнул вперед командир. Гедд опустила глаза:

— Возле Рейвена, на кострах солнцеворота, убили ведьм. Мы разбираемся, что там случилось. Этот пограничник трижды виновен: он пробовал бежать от наказания, а еще обратил своего друга в птиц. Вы удовлетворены моим объяснением?

— Рейвен… к востоку от нас… я пошлю туда гонца. У нас было тихо.

Маленькая ведьма встала, спросила у Лэти:

— Ты готов послужить?

— Где осужденные?

Она указала на запечатанную сплетением дверь в боковушку:

— Там. Тебе надо подготовиться?

— Я сделаю, — сказал Хаук.

Лэти сидел напротив Гедд и смотрел в ее фиалковые глаза, как в зеркало, за которым находится дом с ответами на все его вопросы. Вот только, жаль, Лэти не может в него войти.

— Я видел лицо… в послании… мельком, — сказал он отрывисто. — Ответь: эти люди действительно хотели убить государыню?

— Дальше я сам, — Лэти поглядел на ровную границу, за которой синела Черта. Поправил котомку на плече и мечи в ножнах. Кивнул Хауку. Тот молча поворотил хрипящих коней. Пленники и палач стояли в месиве подтаявшего снега. Сплетения около Черты теряли силу, но, хоть руки и ноги осужденных не были теперь связаны, бежать они не пытались. И тоже молчали. По закону Лэти не имел права говорить с ними. Только ритуальные слова. Привычно перехватило горло.

— Сейчас мы пойдем туда. Не очень далеко. Там я возьму меч, ты — другой. Если убьешь меня — сможешь вернуться.

Осужденный пограничник (патлатый, мосластый и очень нелепый) сглотнул, у него хватило сил на насмешку:

— А к-кто-нибудь… в-вернулся?

— Нет, — серьезно ответил Лэти. — Никто. Если не сумеешь — попробует она.

Пленник пожал плечами. Некрасивая ведьма стояла, понурив голову, свисали вдоль бледных щек две растрепанные косы. Казалось, она даже не слышала произнесенных слов.

— Это — обязательно? — осужденный показал рукой на меч. — Н-нельзя… просто отвести нас на другую сторону?

— Нет никакой другой стороны.

Парень выказал крупинки удивления:

— Но я же… в-видел… дрался с… приходящим оттуда.

Теперь пожал плечами Лэти.

— Если, — продолжал пленник, — я все же тебя убью…

— Тогда ты сам станешь проводником.

— Палачом! — вдруг каркающе рассмеялась ведьма. — А я… я тоже? Кем я стану?!

— Ты просто уйдешь.

— Пустая!.. никто, — она забилась, упав на снег.

— Прости ее, — сказал пленник. Взял женщину на руки. И шагнул за Черту. Сразу сделалось жарко. Раскаленная синь ударила по зрению. А Лэти понял, что в этот раз обязательно должен спросить, за что двоим определено худшее наказание. Если, конечно, и они и, главное, он, сумеют преступить закон.

Патлатый пленник облизнул губы и совсем по-детски потер глаза.

— Можешь завязать, — сказал Лэти. Вынул и протянул рукоятями вперед «клыки»: — Выбирай, который тебе.

Паренек взял оружие и тут же уронил в песок, виновато поглядел на Лэти, на свои негнущиеся пальцы с посиневшими обломанными ногтями (Лэти помнил, как жестко и холодно охватывает руки сплетение — потом требуется долгое время, чтобы отошли), наклонился за мечом. И, сыпанув горсть песка палачу в лицо, тут же резко ударил плечом ему в подбородок. Насмешкой затухающему сознанию:

— Прости. Нам нужно выжить.

…Голова горела от жары и усталости. Лэти дохлым одеялом висел на чужих плечах, ноги, обутые в сапоги, бороздили стеклянистое раскаленное крошево цвета медного купороса. Сверху лежало бессолнечное небо. Язык заполнил пересохший рот. Слова сначала не получились. Еще больше согнувшись, носильщик выпутал свою голову из связанных рук проводника и перевалил того через колено, чтобы не опускать на песок. В рот Лэти закапала вода. Носильщик слишком быстро убрал баклажку и отер лоб.

— Т-тощий, а т-тяжелый, — заикаясь от напряжения, выдавил он.

— Так брось, — посоветовала невидимая женщина.

— С-сам пойдешь?

Лэти вспомнил все. Вспомнил, как легко дал себя одурачить. Вспомнил, что они все еще внутри Черты.

В обыкновенной пустыне, как следует присмотревшись, всегда можно обнаружить какую-то жизнь: квелые шарики перекати-поля, колючки, скользнувшую в норку шелту… Здесь были только небо и песок.

— П-пойду, — выдохнул Лэти хрипло. Его поставили на ноги. Бывший пленник разрезал веревки.

— Дурак! — сказала ведьма непримиримо.

— Я Савва. У меня слово к Ястребу от Берегини. Знаешь такого?

Смешок вырвался из горла проводника: ну надо же, как раз попали на Ястребиную.

— Ты меня выведи к нему, — проговорил Савва быстро. Лэти хрипло вздохнул и прикрыл глаза.

…Жемчуг и снег. Трепетание паутинки, скользнувший по векам лунный луч. Сосновое веретено, воткнутое в бревенчатую стену. Нет, в березовый ствол. И тяжелые капли, равномерно падающие в пожухлую траву. Колодец. Мох в пазах. Темное отражение. Прозрачная капель сквозь трещины деревянного ведра. Мокрые от дождя метелки трав хлещут по коленям. И выложенные в ряд сухие березовые прутики. Лэти толкнуло в спину.

…Поднявшись с колен, он долго разглядывал на одном из них темно-лиловое пятно — след раздавленной сливы. Пыльные, отягченные сливами ветки торчали из-за деревянных заборов по обе стороны узкой улицы, время от времени роняя сизые плоды. Ветер гонял по серому покрытию мелкие скурченные листья. И там же, среди белых черточек, проведенных на камне, среди слив и ветра застывшая в полупрыжке странно одетая девочка, открыв рот, пялилась на засунутые за пояс Саввы — деревянные — мечи.

7.

Пьянящее и яростное возбуждение, владевшее Ивкой, сродни исступлению телесных обрядов солнцеворота, к утру достигло своей вершины. Она чувствовала себя потрудившейся и довольной. Возможно, этот знаменщик Савва и верная Бирн и не заслужили столь строгого приговора, но поделом вору мука. Наконец невестке Крадок представился повод усмирить пограничников — щит Берега, так и норовящий вырваться из рук, такой пронырливый и самостоятельный в решениях. Не стоило сговаривать ведьму-прислужницу на побег, а уж если взялся бежать при ее попустительстве — не стоило рвать сплетения и оружно врываться в опочивальню государыни. Ивка только подивилась Саввиной наглости — даже Ястреб на такое не насмелился. Еще чуть-чуть — и пойти прахом Ивкиным усилиям. Нет, не зря подняла она с постели и переломила усталый ковен, чтобы отдали преступников палачу. Самое время и закрыть для пограничников картину-ключ. "Птицы хранят ключи…" Ивка захохотала, откидывая назад голову с копной непокорных волос, напугав маленькую прислужницу. Немного болели как бы присыпанные пылью глаза. Спать рано. Еще несколько дел. Всего несколько…

— Я хочу выкупаться, Полянка. Подогрей молока. И разведи чашу с медом, только непременно на воде, а то я засну.

И пока прислужница с другими девушками доила коз и кипятила молоко, Ивка ждала над парящей чашей купальни, и лицо ее светилось туманной улыбкой.

…Весть об исчезновении долгожданной заступительницы и смерти ведьм-провожатых настигла ее сидящей по горло в остывающем молоке, с головой, замотанной льняным полотенцем, откинутой на край чаши. Ивка цедила напиток из меда и растаявшего снега, и холод изнутри с жаром снаружи дарили совершенно удивительное впечатление и лучше любого средства прогоняли усталость. Весть причинила мимолетную боль и — как ни странно — облегчение. Ведьма отставила чашку на каменный край и закрыла глаза. Там, у Ястребиной, искали долго. Все же нашли. Образы струились под веками: привязанные к вязу женские скелеты (у мертвых уже нет глаз, чтобы посмотреть, что случилось), смоляные от жара останки в стерне. Девочка-замена не придет. Ведьма послала приказ прекратить поиски. Судьба решила за нее, и теперь можно было самой себе признаться, что она не хотела прихода юной Берегини. Сейчас, когда мир опрокинут, когда государыня умирает, и ползет Черта, и поля зарастают сорняками, звери уходят из лесов, разучаясь понимать человека, и наваливаются неисчислимые беды — когда стали истреблять красоту и ничего не значит прошлая мудрость живущих, нужна сильная власть — а не учить глупую малолетку. Судьба распорядилась. Любая прирожденная ведьма может взять родовой клинок Берега. Значит, и она, Ивка, может. И возьмет.

Она ударила чашей об пол. Зазвенело, сплющилось серебро.

— Полянка! Ковен должен снова собраться не позже, чем через три четверти часа. Здесь. Вытри меня и поспешай.

Жаль, что весть пришла позже Карачуна, холодно подумала Ивка. Придется ждать до Имболга, второго дня лютеца, когда зима встречается с весной. Но зерна, упавшие в окропленную жертвенной кровью землю, дадут обильный урожай.

Сегодня все у нее ладилось. Солнце еще не успело вскарабкаться к закраинам ребристых крыш, когда Ивка поставила обутую в меховой сапожок ногу на первую ступеньку внутренней лестницы в своем доме и широко зевнула, прикрываясь рукавом. Откуда-то на пол натрусилась горка коричневой пыли: опять эта неряха Купавка не прибралась. Но хозяйка не окликнула ее. В доме было тихо. Лишь чуть слышно поскрипывали ступеньки под вкрадчивыми шагами. Заглянув ненадолго в пустую кухню, ведьма вошла в свою клеть. Она давно не спала вместе с мужем, устроив себе отдельную комнатку, где могла засиживаться ночами, встречая нужных людей и принимая послания, где ей никто не мешал, и где она никому не мешала сама. Клеть была тесной и высокой, с единственным до полу окном, вмещающей узкую лежанку при изразцовой печке, высокую укладку, служащую и столом, и деревянное кресло. На сиденье кресла лежала гобеленовая подушка. Ивка снова прислушалась к тишине; поиграв ключами у пояса — давним знаком обручения, — заперла изнутри дверь, наложила засов и стала отпирать замки укладки. Сладкие, столь любимые Ивкой запахи наполнили воздух. Она потянулась в самую глубину, полюбовалась лежащими там льняными пеленами, твердым, как камень, деревянным ножом-атамэ, агатовой резной чашей и прозрачным лектионом с мазью. Вздохнула. Отодвинула. Нажала на дощечку. Ясеневая задняя стенка выскользнула из пазов.

Еще какое-то время провозилась Ивка в глубинах сундука и, выдохнув, с усилием опустила тяжелую крышку. Из граненого кувшина, дивного оттенка лилового стекла налила в парный ему по узору и материалу кубок клюквенной воды, выпила. Швырнула кубок на пол, за ним столкнула кувшин и раздавила осколки каблуком. Тщательно замела на совок, прикрыла платом. Растворила двери.

Дом спал все так же безмятежно, не понадобилась и ворожба. Купавка, поняв, что хозяйка не скоро будет, не торопилась к печке. Или Юрка не пустил. Краешки Ивкиных губ изогнулись. Бесшумно, как большая рысь, стала она подниматься еще выше, на чердак. Там, где лестница заканчивалась, висело, занимая весь простенок, огромное потускневшее полотно. Его давным-давно написал Ястреб Крадок и подарил на день рождения горластому внучонку, снова отправляясь на границу. Казалось, картина висела здесь сотню лет. И маленький Юрка когда-то простаивал перед ней часами, не глядя на сквозняки и окрики нянек, пытаясь дознаться, что на ней нарисовано. Ивке не надо было стоять перед полотном. Ведьма знала, что это ключ. Даже не ключ — дерево. Корни его уходили в прошлое, ствол рос здесь, а ветки с разномастными листьями, должно быть, уводили в будущее или в вовсе в тридесятые земли. Причуда Берегини, или Ястреб в самом деле этого хотел, но полотно получилось живое. На нем в зависимости от настроения смотревшего и самой картины могли пойти дождь или снег, выглянуть солнце, прорасти трава, или вовсе нежданный гость выходил из рамы. Мир на полотне был смешным, прекрасным, или грустным — но опасным — никогда. Ольга, Юркина бабка, властная, но лишенная ведьмовского дара, к картине не подходила. Не могла принять. Завороженная тайной и уверенная в себе и своем умении, Ивка не раз и не два пробовала разобраться, что же такое висит на стене в их доме, но это оказалось так же безнадежно, как познать Берег. Ветку, листок, морщинку на стволе — да, но не все дерево. И она смирилась. Как и с тем, что ее муж — добрый и кроткий Ветер Крадок, а не его отец.

Ивка пробыла здесь недолго, а когда возвращалась — улыбка не сходила с губ.

— Мама?

Сын стоял посреди прихожей, отбрасывая на плитки пола короткую тень. Черные волосы со сна всклокочены, припухшие глаза не то серые, не то синие — весь в мать. А подбородок упрямый и плечи широкие, несмотря на юность — в деда. Ночная рубаха ниже колен. И трогательный пушок на подбородке и над верхней губой.

— Кто-то ходит. Я проснулся…

— Я Купавку искала, — Ивка весело тряхнула волосами. — Есть хочется.

— Мы не думали… Мы заговорились…

— О чем это вы говорили? — спросила ведьма, улыбаясь. Юрка обрадовался, что мать не сердится, и готов был тут же поделиться содержанием разговоров, но Ивка Крадок отмахнулась:

— Идем на кухню. Я кисель сварю.

— Да-а? — сладкоежка Юрка подпрыгнул от радости. Да и не так-то часто последнее время Ивка сама изволяла что-то приготовить.

— А ты разбуди тетеху, пусть здесь подметет.

Юрок немедленно надулся. Ивка взлохматила его гриву:

— И не сердись. Приходи. У огня посидим. Спать хочется-а… — она зевнула, подумав, что как раз наоборот — спать расхотелось совсем.

Она нарезала ножом на дольки сухие груши и яблоки, промывала, ошпаривала, подсыпала сахар, помешивала… пышной шапкой поднималось над котелком кипящее молоко… Юрка, уже аккуратно одетый и причесанный, присел рядом, следил за ее движениями, незаметно облизывался.

— Ветер тоже кисель любит, — улыбнулась, ставя перед сыном дымящуюся тарелку, Ивка. — Ну, где твоя подружка? И ей налью.

Вид у сыночка сделался глупый, вызвав звонкий смех.

— Это я сегодня добрая. Грамотка пришла: Ветер через три дня вернется.

Ивка подперла щеку ладонью, глядела, как лакомка-сын наяривает кисель, стучит ложкой о гладкий фарфор.

— Неделю дома — и опять в дорогу, — она закрыла лицо ладонями, украдкой, сквозь пальцы, следя за Юрием. — А на дорогах неспокойно…

— Да-а, — невольно подыграла хозяйке Купавка. Защебетала, перетирая ложки: — Вон я слышала чего. Вон в Урликах Тумаша музыканта всю ночь играть заставили. Вина пили без меры, а он чтобы пел. А вообще, — щебетала глупая девчонка, — вообще, я слышала, музыкант должен только три песни испеть: первую Берегине, вторую людям, третью — хозяину дома, где привечают. А эти…

Юрка замер с недолизанной ложкой.

— Ты говори, Купавка.

Та повернулась к Ивке:

— А эти до утра петь заставляли, топором грозили, а как совсем охрип, не угодил, говорят. И пальцы в дверь. Ой…

— Мама!!

— Болтают, — отмахнулась Ивка. — Но отцу далеко, в Шужем ехать. Если б рядом не слуги, не наемная охрана — родная кровь, все спокойнее мне.

— Но Шужем — он почти за тридевять земель!

— По Купавке боишься соскучиться? Так бери ее с собой.

Купавка уронила нож.

— Мужчина к нам спешит, — посмеялась Ивка. Повернулась к Юрке: — Да и не маленький уже. Пора толком знаменить учиться.

Юрий степенным жестом отер пухлые губы:

— И у границы знаменить учиться можно. Да хоть у того, нашего гостя, Саввы. Как он? — и, несмотря на материн гнев, упрямо набычась, продолжил: — Мне через месяц пятнадцать. Я пограничником стану. Как дед.

— В герои решил податься? — сузив глаза, прошипела Ивка. — Думаешь, сильно пограничники нужны? Да что приходит из Черты — сгорает набольшее через час. Вот что, сокол, я тебе мать и еще месяц хозяйка. Поедешь с отцом в Шужем.

Юрка вскочил, случайно столкнув тарелку. Та раскололась, засыпав осколками каменный пол. Купавка ахнула:

— Сейчас приберу!

— Вон, — коротко велела Ивка.

Купавка, зарыдав, выскочила из кухни. Юноша кинулся за ней. Прогрохотало по ступенькам, и наступила нехорошая тишина. И ведьме не пришлось выглядывать из кухни, чтобы знать, что с картины на верху лестницы сочатся и капают под ноги этим двоим бурые капли крови.

8.

Зори были кровавыми. Подпирали небо розовые дымы, и морозы стояли такие, что смерзались дверные петли и трескалась на деревьях кора. И даже придумать трудно было, что уже скоро забьет в их жилах сладкий сок, превращаясь в зеленые флаги листьев. Вести не радовали. Ивка надеялась только, что это самая густая темнота перед рассветом. Ей удалось угрозами, а больше уговорами и слезами, все же спровадить сына с мужем в Шужем. Руки у ведьмы были развязаны. И, словно подкрепляя свою волю, каждое утро заглядывала она в заветное отделение укладки; любуясь, крутила в руках резную каменную чашу со зверями и виноградными гроздьями, проводила ногтем по лезвию атамэ и откупоривала лекиф, вдыхая травянистый жгучий аромат мази, содержащейся в нем. Перекатывала на языке имена: прострел, конидия, ведьмина метла, одолень… — и тихо чему-то смеялась.

…У крылечка Ивку ждал крытый возок бургомистра. Сам мессир Хаген, гостеприимно улыбаясь, стоял у открытой дверцы. Печка в возке жарила вовсю, но к концу дороги Ивка все равно продрогла вконец, и когда пробовала пошевелить ногами, козловые сапожки стучали друг о дружку, как каменные.

— Пройдемся, — взмолилась она.

Бургомистр высадил ведьму и под локоток повел среди сваленных к фасадам сугробов.

— Вот странно, — пробормотал он, смущенно поглядывая на серый снег. — Откуда пыль эта?

— Вы о чем-то хотели просить, мессир Хаген? — улыбка была скользкой, как змея, и почти такой же опасной.

Могучий, широкий в кости Хаген мямлил, словно мальчишка.

— Я знаю, — улыбалась Ивка, семеня рядом с ним, — что Черта снова движется. Я уже отдала приказ ковенам Ишкольда, Валовеля, Ромоя мягко заворачивать беженцев к югу, мимо Кромы, и оказать им посильную помощь. Конечно, и наши сусеки придется открыть. И про бешеных волков Лутовья…

— Невозможно, — прошептал бургомистр.

— Как? — Ивка отвлеклась от любования заледенелыми, просвеченными солнцем ветками липы перед ними. Синица в ветвях свиристела, проедала зиму насквозь. Была пичуга крупная, ладная, в черной шапочке, с белыми щечками и с ярко-зеленой грудкой. В ответ на беззвучный Ивкин свист отозвалась нахальным "Ти-тиу-чир-вик!.." Когда заорут вяхири, то уже точно весна…

— Я вам ни в чем не отказывал…

Ивка любезно кивнула.

— И всегда… даже с этим пограничником… подписал… но мыши! Но зюзь!

Правительница перетопнула заледеневшими ногами. Получалось, напуганное морозом, оголодавшее мышиное воинство, преодолев защитные сплетения, ринулось в город, к теплу и сытости, и уже какое-то время бесчинствует в общинных амбарах. А еще спорынья…

— Разберусь! — и Ивка почти бегом устремилась вперед, оставив опешившего бургомистра посреди улицы.

У дома Старой Луны было веселье. Солнце плясало, брызгало по синеющим снегам, и свободные от дежурства молодые устроили потешный бой. Девчонки на помелах, снежное сеево, хохот, поцелуи в сугробах… Щеки Ивки зарделись, как снегири. Улыбаясь теперь по-настоящему, скинув в сугроб десяток лет и шапочку с мигом растрепавшихся волос, налепила она снежков и принялась обстреливать всех, кто подворачивался под руку. Смех стал звонче, холод отступил. Не меньше часа позволила она себе забавляться так, а потом лохматая, мокрая, разгоряченная и радостная, вбежала в дом. На бегу скидывая сапожки — отлетели и бесчинно стукнули в стену, вызвав новый приступ веселья, — с окриком:

— Бирн, прибери! — понеслась к очагу.

Сбросила шубку. Выглянула испуганная Полянка, и глаза ее делались все шире, а Ивка, не чувствуя, что дом вдруг как-то опустел, легкомысленно крутила над огнем ножкой в полосатом шерстяном чулке.

— Бирн нет.

— А-а… в самом деле, — глава ковена нахмурилась. — Как государыня? Не хуже?

— Ее тоже нет. Она ушла.

— Как?!..

— Встала и ушла.

Ивка вгрызлась в руку, пряча круглые, как тарелки, жгучие, как крапива, нелюдские глаза. Дознание будет потом. И нерадивых накажет позже. И узнает, что же сталось с раненым пограничником Андреем — чует душа, без него не обошлось. Ох, Полянка! Бирн не позволила бы себе оплошности — вовремя не подать государыне зелье. Ивка выскочила на порог. Дернулись ноздри, втянули воздух. Вот же оно! Словно коридор из цветущей черемухи. Дурацкий бургомистр с его каретой… к лешему! След Берегини можно было потрогать руками: синичий свист. Протаявший в кружево лед. Медная веселая загогулина над крыльцом. Колокольчик. Набухшие розовые почки. Неброское. Живое. То, за чем всю жизнь устремлялся Ястреб.

Пробежав самой короткой дорогой, переулками, с колотящимся сердцем Ивка рванула на себя дверь собственного дома. Входные двери никогда не запирались, это позволило сберечь несколько мгновений. Казалось, только вот затих скрип ступенек. Вытянув руки, Ивка метнулась вверх. Ключ. В этот миг очень яркий, отчетливый. Дуб, бросивший над тропинкой тяжелую ветку с бронзовыми осенними листьями, зеленый частокол елей, за ним — золотистый и белый — лоскуток священной березовой рощи. Внизу бархатный, даже на вид мягкий мох, коричневая иглица, золотые шельги березовой листвы, свеча осины… и человек, уходящий среди стволов. Ивка изо всех сил ударила о ключ руками, и чешуйки краски впились в потные кулаки.

Ведьма бинтовала прокушенное предплечье, когда внизу настойчиво заколотили в двери.

— Кто там?!

Молчание. Если кто-то и был снаружи, то успел убежать, пока она спускалась. Ивка посмотрела направо и налево, потом зачем-то вверх. И лишь затем — на берестяную грамотку, брошенную на порог. "В канун Имболга возле Хрустального терема. Меч против меча". И густо-синий вьюнок вместо печати.

На Берег выкатился прилив. Людское месиво разбухало, вырывалось из берегов, срывалось с цепей и ломало границы. Тина и коряги, молча гнившие до сих пор на дне, всплыли, и воды сделались мутными. Сплетения не держали. И кто хотел себя защитить — защищались. Перестали быть невинным украшением городские стрельницы и стены, и замки и решетки на окнах стали лишь одной приметой ворочающихся в глубинах сил. Зима… голод… гнев… — дурные советчики… Стертые Чертой селения. Тоска по несбывшемуся. Погибшие. Воровство. Зависть к тем, кому посчастливилось больше… Месть… непогребенные мертвецы на дорогах… Сосед, позавидовав соседу, сжигает его гумно… Пируют волки и вороны. Прозрачное от голода девичье лицо… Плач напуганных детей… Обвинения… Затоптанная в болото ведьма… Уходящая из тела мира душа.

…Запах гари и талого снега преследовал даже во сне. Голодное войско, вместо чтобы катиться к югу, куда его должны были отвести сплетения, стало под Кромой: пена прибывала, готовясь преодолеть городские стены. А пока под ними молчаливым укором и ступеньками в небо складывали стеклянные от мороза тела. Может, треть Укромного леса вырубили уже, кормя бесконечно горящие костры, но каждую ночь кто-нибудь в лагере беженцев умирал все равно. Пошатываясь, влеклись между кострами тени. Тех горожан, кто пробовал сбрасывать им еду, запирали в узилище. Ивка знала, чего может стоить милосердие. Она должна была сохранить столицу. Во что бы то ни стало. Продержаться до Имболга. Крома могла выжить — но только сама, сберегая каждое зернышко, каждый корешок для собственных детей.

В утро под конец студенца Ивку призвали в воротную стрельницу. Снизу, стоя на дороге, смотрела на нее закутанная в лохмотья женщина с черным от мороза опухшим лицом. Прирожденная ведьма. К женщине прижималась девочка-подросток, из-под платка, спущенного к бровям, торчал побелевший нос и сверкали глаза. Среди беженцев было достаточно прирожденных, но ковену пока удавалось противостоять силе измученных и голодных носительниц Дара. Не выходило одного — развернуть сплетения так, чтобы беженцы ушли, или допроситься помощи от ковенов полудня: Согдаи, Исанги, Шужема и Браговы. Даже узнать, что там происходит сейчас. То же было и с ковенами на севере, около Черты. Вязкая, страшная в своей необъяснимости глухота.

— Я — Велга. Где правитель Кромы?

— Ивка Крадок! — мертвецы лежали прямо под ней, и Ивка невольно отвела глаза.

— Мы умираем. Почему вы не открываете ворота?

— Если я открою ворота, мы умрем тоже.

Велга дернула платок и прикусила губу.

— Берегиня светит всем. По какому праву ты решила, что ваши дети должны выжить, а наши — умереть?

Бургомистр, стоявший рядом, наклонился к Ивке:

— Ты решаешь, но она права! Это несправедливо.

Ивка отчеканила:

— Меняйся: твоя внучка на ее дочь.

Девчонка около Велги вздрогнула. Хаген до крови закусил губу.

— Еще неделю, — сказала Ивка. — До Имболга. После все.

— Можно бы обмолотить соломенные крыши. Там всегда остается зерно…

Ведьма бросила на мессира Хагена уничижительный взгляд.

— Я прокляну тебя, — сказала Велга.

С ослепительного неба светило солнце. Свиристела, тинькала, захлебывалась беззаботная синица в ракитнике над Радужной: проедала зиму насквозь. Пламенели ветки. А лагерь внизу заволновался, будто ведьмовское варево, под которым развели чересчур сильный огонь.

Ночью беженцы ушли. Исчезли как от недреманных очей ведьм-соглядатаев, так и часовых на стенах. Если ушли Укромным лесом — не увидеть: ищи — не ищи. Остались мертвые — жирующих волков пришлось отгонять огнем. Остались грязные следы на утоптанном снегу. Ветер лениво волочил клочки соломы и прутики, раздувал вонь неухоженных тел и тлеющие костры. Ивка смотрела сверху на желть, синеву и рыжее, на изгибающееся среди голых веток месиво дороги, на далекие дымы… Двойную стражу со стен велела не снимать и не отпирать ворота. Пустила дознатчиков по следу. Беженцы будто растворились. Сожгли под Кромой несколько хуторов и развалили мельницу, людей не тронули — ущерб не велик. На утреннем небе бледным платком повисла растущая луна.

Ведьма знала, что обольщаться не надо. Ивке так и не удалось узнать, с чьей помощью ушла государыня и как сбежал раненый пограничник Андрей. Едва она (или кто-то из ковена) пробовала войти в расслабленный разум охранников, начинала жутко болеть голова. Дом Старой Луны берег тайну. Ничего странного не было в этом. Берегиня, воплощенная в смертном теле, позволяла этому телу прожить не одну сотню лет. Но когда вместилище изнашивается, сила способна излиться самым непредсказуемым и неприятным образом. В поиски Ивки могла вмешаться Дева, дарующая (и отбирающая) красоту и ясное зрение; могла поставить на своем властвующая жизнью, смертью и временем Мать (у невестки Крадок презрительно дернулся угол рта — государыня так и не родила детей); могла испортить все наделенная мудростью и опытом, но вредная Старуха… но опасней всего, что каждая из них могла обернуться и четвертым, тайным, редко явленным ликом… Ивка отступила. Ей ли бояться поединка? Ей, ученице Ястреба Крадока — первого меча Берега? Она просто до судорог, до скрежета зубовного презирала государыню: ту, что посмела восстать против судьбы.

9.

Ивка шла по темному полю в час между ласточкой и ночницей, хотя летом до этого часа оставалось бы еще добрых пол дня; и ни птицы, ни зверя не было, а была только снежная слякоть и проглотивший женщину до колен туман. Алый закат увяз в нем, так и не случившись, и среди встрепанных кустов пятнили мрак лишь походни на городской стене да ныряла в кошачьих хвостах облаков смурная, недорощенная луна: то ли желток с кровью, то ли переваренное абрикосовое варенье. Луна внушала Ивке страх. Хотя чего бояться: она забирает свое, то, что завтра будет принадлежать ей по праву.

Ивка была одета для зимней дороги: легкие пимы; шерстяное белье; штаны и куртка на меху, туго подпоясанная ремнем, делавшие путницу чуть-чуть неповоротливой; меховые же рукавицы до локтей и шапочка, под которую женщина спрятала свернутую косу. К поясу привешен корд. За спиной походный мешок с луковицей и ковригой хлеба; чашей и лекифом с травами и ножом-атамэ, завернутыми в льняное полотно.

Дом Старой Луны вымер. Стражу за ненадобностью отослали, сплетения вымели, как старую паутину из углов. Ведьме изо всей силы пришлось надавить на заледенелую медную ручку, чтобы двери открылись. Нижняя горница была освещена зыбким лунным сеевом. Сеево разливалось, падая сквозь решетку на ясеневые половицы, и Ивке казалось, что она бредет по щиколотку в крови. Посреди горницы, едва звучно щелкая лапой, светилась прялка. Этот свет был теплым, совсем не похожим на лунную кровь. Ивка невольно оглянулась. Нет мастерицы — ушли… Дыхание отпустило. Ведьма придвинула скамеечку. Сняла только рукавицы, даже мешок на пол не опустила. От прялки в стылом воздухе действительно расходилось тепло. Привычным, сколько раз опробованным в уме движением ведьма вставила в пазы веретено, развернула к окну заменяющее гребень зеркальце. То поймало луч и бросило нить. Облизав пальцы, Ивка ссучила ее и, пропустив на колесе, зажала в щель веретена, а потом мягко надавила ногой лапу. Созвучие было поймано почти сразу, веретено зажужжало, покрываясь паутинной сверкающей пряжей цвета молока и крови. А Ивка едва не потеряла себя. Слава чурам, на луну набежало облако, и ворожба вместе с нитью оборвалась. Ивка разогнулась. Вынула веретено и зеркальце — как раз по ладони пришлась серебряная каплевидная ручка, в узком, в два пальца, стекле отразился глаз и кусочек щеки, а вишенные цветы наголовья опахнули живым ароматом, — обернув тряпицей, уложила в мешок за плечи и только теперь ощутила, как горят подушечки пальцев. По-детски сунула их в рот. И узнала солоноватый вкус собственной крови.

Переемное поле за городскими воротами было пустым и темным. Луна, словно исполнив свое предназначение, скрылась совсем. Ивка, оскальзываясь, шагала по вязкому месиву, в которое превратился снег. Опасаясь враждебных глаз, она не хотела отправляться к терему Хрустальному ни на метле, ни конно. И так пришлось отвести глаза стражникам на воротах; пользоваться сплетениями — все равно, что кричать любой сыскавшейся ведьме: "Вот она я!" Серьезному делу ни к чему лишняя слава. Какая ни есть грязь под ногами — до Укромного Леса дойдет, не переломится. А тот, раз уж это угодно Берегине, откроет путь.

Остаток ночи скоротала промерзшая и уставшая Ивка на мельнице в глухой пуще. Тихо покряхтывали бревна стен от ночного мороза, замедленно поворачивалось, сотрясая их, водяное колесо. Живое течение питаемой горячими ключами воды не прекращалось даже теперь, когда мешал наросший на заслонки лед. Заходящая луна надкусанным яблоком плыла над окамляющими озерный зрачок старыми елями. Их нижние ветви, лишенные игл, свешивались таинственной порослью над утоптанной, без подстилки, землей, а верхние, огромные и живые, курчавились почти черной зеленью. Они представлялись заморскими красавицами в платье с фестонами зеленого и коричневого бархата. Но сейчас лишь недовольно ежились под лютецким ветром, ловили чубками редкие тучи. Тянулась ночь. Мошкой лезли в душу воспоминания. Как бежала девочкой сквозь чащу, и сучья царапали лицо и цепляли волосы. Как слезы брызгали с ресниц. Как потом догадалась обломить рогулинку, а излом натерла своей кровью.

Оказалось, совсем не страшно.

Мельницу и тогда окружал защитный круг. Верней, не круг, невидимая шапка, поднимавшаяся чуть выше печных труб: маленькая Ивка иногда, в особенные дни, даже видела ее легкой такой радужной дымкой. Рубежом, который обязана преодолеть девочка-ведьма, идущая в научение. Ивка сумела.

…Потягиваясь, расправляя измятые со сна лучи, выкатывалось над Укромным лесом солнце. Было оно румяное, будто яблоко, а значит, сильно взяло на мороз. Хрусткий, точно хрустальный, снег скрипел под пимами. Невестка Крадок варежкой потерла нос. Мороз давно уже прогнал остатки сна, бодрил; сверкал перечеркнутый синими тенями снег, было светло и радостно. Одетые в сказочные кружева, подступали к тропе кусты и деревья. Снег на тропе не был глубоким, и шагалось легко. Не доходя до обозначившейся под снегом рябиновой поросли, Ивка резко взяла вправо, в ельник, увязая в прошлогодней иглице, отводя лапы, пахнущие хвоей и смолой. Раздвинулись неохватные вековые стволы, сучья, схваченные морозом. Открылась изогнутая ольха — ворота терема Хрустального. Поднимался впереди пар. Ведьма нагнулась; черкнула, сбивая шапочку, ветка. И воздух сделался душистым, как мед.

Не было никакой зимы. То есть, где-то дальше, за частым еловым гребнем, прерываемым жарким пожаром осин, громоздились чреватые снегом тучи, но над заповедным хоромом небо было синее. И в сизой, искрящей растаявшим инеем траве цвели цветы. Холмы и распадки, голубые от цикория и белые от пастушьей сумки и ромашек, терялись в синеве. А над холмами золотой подковой изгибалась березовая роща. Прикоснись — зазвенит.

Давний страх на мгновение спутал ноги. Девочкам-ведьмам с мельницы было заказано ходить в золотой лес. А уж если пойдут — выходить к озеру. А выйдут — значит, зажмуриться и бежать отсюда стремглав. Но какая ты ведьма, если не нарушаешь запреты…

Озеро здесь тоже походило на новорожденный месяц. Терялось в путанице ив, рябины, боярышника, жимолости и бересклета, цветущих и пахнущих до головокружения. Дымка поднималась над водой, чтобы развеяться в хрустальном воздухе. Ивка прошла стороной. Передумала. Спустилась к воде. Надрала скользких кубышек на тягучих стеблях, наломала прутьев жимолости, обснеженных мелкими белыми колокольцами, и взошла на холм. Ствол согнутой бурей черной березы смыкался там со столбом из дикого камня, образуя вход в маленькое святилище. Его заслоняли склоненные зеленеющие ветки.

Судорожный озноб прошел по Ивкиному телу, когда она оказалась внутри. Со стены, с шершавой штукатурки светила ей темная луна. Она была не черная, а скорее, серо-серебристая. И, глядя на этот свет, невозможно было поверить, что где-то там, за Чертой, луна — не щит, не лик Берегини, а засыпанный пеплом каменный шар, восходящий над миром, не имеющим души. И каково это: просыпаясь утром, не ощущать щекой его теплого дыхания? Под луной стояла женщина — проступало полустертыми красками нагое тело с тяжелой грудью, вскинутая рука с зажатым вьюнком, стебель которого обвился вокруг удивительно тонкого запястья; маленькая, откинутая под весом спутанной прически голова. Тонкий стан переходил в тяжелые округлые бедра, которые ниже превращались в совиные лапы — короткие волны-росчерки лохматых перьев с воинственно выгнутыми когтями. Древняя природа — двойственная и опасная. Ивка облизнула губы. Бросила цветы в низкую каменную чашу алтаря. Посмотрела исподлобья:

— Ответь. Тебе ли служат, побратавшись с птицами, пограничники?

Глаза Темной Луны, выложенные из камешков, много лучше, чем вапы, отражающих свет, смотрели искоса и лукаво. Дразнили, изгибались усмешкой полные губы.

— Молчишь?

Искусительница, изменщица, сбивающая с пути. Но покорно бредущий с поклажей ослик, но вол, тянущий плуг вдоль поля, почему вы решили, что ваш путь единственный? Приподнявшись над колеей, смотрите: дороги — радугой.

Ивка вспомнила, что жарко, расстегнула куртку и сбросила рукавицы. Пальцы нащупали у горла витой шнур ладанки с ястребиными перьями. Обещалась спрятать в надежном месте, пока он не придет. Вот оно — надежное — между наливными грудями к гибкому стану и выпуклости живота. Ведьма через голову стянула шнур, взглядом приласкала рыжие перья. Повесила на шею Темной, где были вделаны в стену шипы для бус и венков:

— Сбереги, мертвая. Пока ты.

Ты, что поступаешь, как заблагорассудится, что можешь проснуться в любой: в Деве завлекать и очаровывать; соблазнять в Матери; прельстить мудростью и опытом в Старухе. Ты, которой самой уже нет.

Это случилось лет за десять до Ивкиного рождения. Но ведьма, как глава столичного ковена, имела доступ ко многим знаниям: и в умах, и в родовой памяти, и на бересте. Попытка проницать за Черту, грозившая уничтожить Берег и оборванная государыней ценой потери части себя — Темной Луны. И болезнь ее, и любовь к государыне Ястреба — корни всего тянулись оттуда.

Становой жилой рвалось в Ивке:

— Не меня нес, прижимая к сердцу, он. Берегиня, когда я стану тобой, выходит, что и меня.

Государыня ждала Ивку на оставленном под пар поле за озерцом. Теплом дышала вспаханная земля. Государыня стояла босая, в шнурованных тувиях, шерстяной коричневой котте с квадратным вырезом, перехваченной кожаным поясом. У пояса в гладких ножнах висел меч. Ивка вздохнула с облегчением: это был не родовой клинок. Но тоже мастерской работы, если судить по тому, что открывалось — навершие, похожее на половинку разрубленного стального цветка, рукоять аккуратно обмотана узкой полоской кожи, прямая с легким изгибом крестовина. Соперница удивительно сливалась с осенью цветом: как у коры, мокрой стерни, березовых листьев. Туго-натуго заплетенная коса была перекинута за спину. Ивка рассматривала знакомое до последней черточки лицо и с удивлением понимала, что печать болезни почти исчезла с него, даже легкий румянец тронул скулы. Возможно, именно так выглядела государыня до того, как осеклась, пробуя заглянуть за Черту. Какая разница. Ивка пожала плечами. Эта женщина — лишь обветшалый сосуд души Берега, давным-давно лишенный своей воли и желаний, давным-давно забывший (как забыли другие), чем была она до того, как принять в себя Берегиню. Живущий теперь лишь ее силой. Так зачем же сопротивляться должному?

Берегиня уходила легко, утопая босыми ступнями в теплой земле — как тогда в картину-ключ. Ивка окликнула ее. Почтительно опустилась на колено.

— В чем я виновна перед тобой?

— Перед многими. Ты лгала и отказывала в помощи.

— Но если сегодня на поединке погибнешь ты, что станет с Берегом? Кто знает, куда изольется отпущенная сила… Какие бедствия причинит… Уже есть Черта… Спаси нас!! Пожертвуй собой, и наша общая благодарность…

— Нет.

— Почему?

— Другой цвет, — государыня извлекла меч, отстегнула и бросила на землю ножны.

Синие глаза Ивки распахнулись:

— Разве здесь?

— Какая разница. Если ты — другой цвет будет у радуги. Пока я дышу — нет.

Ивка скинула под куст заплечный мешок, избавилась от куртки, пим, верхней рубахи. Подумав, сняла меховые штаны — ничто не должно было сковывать свободу движений. Осталась в шершавом рубке до колен, подхваченном пояском. Поправила заколки в косах, чтобы те не упали случайно и не застили глаза. Вытерев о бок ладонь, взяла меч. На минуту закрыла глаза. Глубоко вздохнула:

— Я готова.

И наткнулась на чужой клинок.

Кисть вывернуло, но болела она так, будто ее сломали. Корд, отлетев, до половины ушел в рыхлую землю. Серые комочки ее ласкались травинками. Ведьма лежала на спине, упираясь пятками, локтями и ягодицами — перевернутый жучок и готовая ужалить змея — чему мешало острие меча, вжатое в горло. Из-под острия щекотно вытекала кровь.

— Я поняла… — хрипло выдохнула Ивка, и меч, вильнув серебряной рыбкой, отодвинулся. Ивке удалось сглотнуть.

Государыня уходила. Мелькала беззащитной спиной. Повернув голову, ткнувшись щекой в шершавую землю, ведьма смотрела, как она уходит. И тогда без участия Ивки левая кисть, примяв, сгребла в комок воздух — и швырнула вслед лохматую кляксу огня.

Теперь государыня лежала лицом в стерню. Ивка бежала к ней, проваливаясь в рыхлую землю; бежала долго, как в жутком сне. Вязким янтарем обратился воздух. Потом ведьма какое-то время тупо разглядывала ниточки по краю прорехи, скрученные огнем, белеющее среди черноты раны вздрагивающее ребро.

Очнулась. Кинулась к мешку. Вытрясла его содержимое. Вместе с ним высыпалась кучка коричневой пыли. С обеих сторон на ведьму безучастно смотрела пустота.

Ивка прислушалась, слепо глядя перед собой. Вздрогнула, когда над ней качнулась вытянутой рукой толстая дубовая ветка. Сорвала с себя поясок, примерилась взглядом, недовольно отбросила плетеную полоску. Задумчиво улыбнулась. И, обернув вокруг шеи, перекинула через сук собственные косы…

Граница

10.

Тихо покряхтывали бревна стен от ночного мороза, замедленно поворачивалось, отзываясь в них движением, водяное колесо. Заслонки были подняты, но наросший на них ледок мешал живому течению воды. И все равно она сочилась, подпитываемая бившими в пруду теплыми ключами. Точно так же сочилась в прорехи туч лунная кровь, капала на оточившие пруд двухсотлетние ели. Их нижние сучья, лишенные игл, свисали таинственной порослью над утоптанной, без подстилки, землей; верхние, огромные и живые, курчавились почти черной зеленью. Десятилетнему Сашке ели казались заморскими красавицами в бархатных платьях. Сейчас они недовольно ежились, качаясь на ветру, частым гребнем расчесывали небо. Была ночь в канун Имболга, темная и тревожная. И лишь огонек над дверью мельницы в глухой пуще напоминал о существовании человека. Заповедное место это, объединявшее суть Берегини: воду и лунный свет, — издревле служило не столько для помола зерна — станет кто так далеко отправляться за этим без дороги… На мельнице обучались искусству ведьмы. Прежде это были лишь прирожденные, с 22-рядной записью поколений на берестяных свитках или шужемской бумаге и в лунной крови. Теперь же Черта перемешала все, и на мельнице могло оказаться дитя без такого подтверждения, едино с даром, установленным испытанием. Но все равно только девочка. И потому Сашка, переодетый девочкой, и радовался, что удерживается здесь так долго, с середины осени, и трепетал, что обман откроется вот-вот. Но Пряхи ворожили ему, в Кроме творились строгие дела, и старшие наставницы, уехав в столицу в канун осеннего равноденствия по призыву ковена, так и не возвратились. Мир рушился, но здесь, на мельнице, не хотели этого замечать. И, как уже много столетий, послушницы учили затворять кровь, признавать своих, читать и писать, разбираться в травах, наводить красоту, прясть, готовить, водить плясы и петь. А еще хватало обыденных забот: собирать хворост, обихаживать и доить живущих на подворье коз, перебирать сушеные плоды, чтобы не зачервивели, собирать в лесу рябину и поздние опята… К вечеру Сашка уставал так, что падал в постель. И сил бояться не оставалось. А еще было хорошо, что никто не докучал, признавая за начинающей ведьмой обязательное право на уединение. И купаться можно одному — хоть бы ночью: вода в пруду даже зимой оставалась теплая. А зверей и чужих людей мальчик как раз не страшился — их не пропустил бы окружавший мельницу защитный круг. Даже не столько круг, как невидимая шапка, поднимавшаяся над печными трубами. Вот ведьмы сквозь нее ходили запросто.

Родных Сашка потерял, когда убегали от Черты — про это ведьмачки знали, и Сашке из-за своего обмана особенно стыдился их жалости. В самый раз забраться поглубже в ельник и поплакать. И так поступал не он один. Он замечал, что даже старшие порой возвращаются из чащи с зареванными глазами. Вестей из столицы не было. А сегодня в самую полночь забрела на мельницу гостья. И ведьма не из простых, иначе к чему бы послушницы зашуршали, словно вспугнутые огнем запечники, заставляя девчонок постарше бегать с гребнями, полотенцами и душистым мылом, разжигать уже потушенные печи, до ломоты в руках таскать из ключей горячую воду? Едва ученицы исполнили черную работу, их тут же отправили спать, да еще, чтобы не выскакивали, любопытствуя, приплели двери слабеньким сплетением. Но усталые тела сопротивлялись сну. Сашка сидел, прислонившись к стене, чувствуя холодок выходящих на двор бревен и толчки колеса. На выскобленные половицы, на широкую постель ложилась, то погасая, то возникая снова, лунная дорожка.

— Девочки, станем сказки сказывать?

Девочки, все тринадцать, делящих одрину, радостно запищали. Сказки на мельнице сказывать умели и любили. Особенно ночью, когда так и веет жутью, и из-под холмиков лоскутных одеял сверкают в полутьме одни глаза.

— Сашка, твоя очередь!

Он повозился, подтыкая под заледенелые ступни одеяло:

— Жили-были…

Там и впрямь все было, как в сказке. Над озерцом-серпом, таким маленьким, что оно напоминало скорее выложенную мрамором купальню, поднимался и развеивался пар, зеленела мхом мраморная скамья. А к воде дальнего берега спускался колючий куст дикой розы с набухшими почками.

Где-то дальше, за частым еловым гребнем, прерываемым жарким пожаром осинок, громоздились тучи и сеялся снег, а над заповедной поляной небо было синее. И, точно в месяц свадебник, золотели на солнце березы. И так тихо было вокруг, что казалось слышно, как сквозь подстилку опавшей листвы проклевывается трава.

Сашка знал, что ходить сюда, к воротам Терема Хрустального, строго-настрого запрещено, но что ты за ведьма, если не пробуешь — через запрет? А вода в озерце была похожа на прозрачный выпуклый драгоценный камень. Плавно уходил в ее глубину мрамор, украшенный золотыми разводами солнца, и сквозь колыхание донника и стрелолиста просвечивал зернистый песочек, перемешанный с прозрачными яркими камушками; плавали, шевеля плавниками, рыбки. Здесь можно было сидеть часами. Забывать про строгих наставниц и время. Думать ни о чем. Перебирать собранные в передник запоздалые цветы. Говорить с Берегиней. Это неважно, что ты ее никогда не видел, если ее присутствие разлито везде: в колючих стеблях шиповника, тронутых цветением, в спокойном колыхании воды и движении облаков…

— …там он ее встретил. Но перья не воровал. А оборотился ястребом и летал с ней по поднебесью…

Сашка тихо удивился тому, как сплел в сказке вымысел и правду. Не прилетала к озеру уточка и не сбрасывала рыжие перья. Тяжелые золотые жуки гудели в воздухе, образуя правильный круг. И из круга этого выпала то ли женщина, то ли белая сова. И сполохи в ее глазах: лиловые и золотые, и цвета рыжего и зеленого янтаря… Он глотнул, точно ожегся: как от молочай-травы. Словно грудью налетел на ножи и осколки, торчащие из рамы: есть и такая сказка. Только Сашка не улетит прочь раненым соколом, не заставит искать себя ни три, ни десяток лет.

Девочки одна за другой засыпали. Полз по половицам блеклый лунный свет. Резали осокой воспоминания.

…- Я не могу. Я не прошел испытания.

— Какого? Ты не пересек Лес с одним ножом, не победил зверя? Не повернул к себе избушку на курьих ножках?..

И его отражение в лиловых, как море, глазах.

— Я тебя никогда не забуду.

И ее смех — звоном лесных колокольчиков.

— Я, правда, пасынок птиц? Выродок, рожденный Чертой? Правда, что Дар достался тому, кому не должен принадлежать? Что от пограничников нельзя рожать детей?!

— Берегиня светит всем.

И заполошно стучится сердце, когда он смотрит на разметавшиеся по вышитой наволочке косы или русая голова тяжело льнет к груди. И напрягшаяся меж бедер плоть не кажется стыдной и ненужной, противоречащей ведьмовскому дару…

Травница поймала его на пороге зелейной кладовой: в ночном чепце и рубахе с накинутым поверх платком из козьего пуха, с масляной плошкой и сумкой с травами в руках. Сашка отскочил, своротив с полки бутыль. Та покатилась, пятная жирным половицы. К летнему аромату развешанных под матицей и по стенам трав прибавился резкий лекарственный запах. Закаменев под взглядом, воришка покорно вложил сумку в протянутую руку. Ведьма запустила туда востренький нос, ощупала и обнюхала каждый пучок:

— Ты, Сашечка, наперстянку и ландыш не бери, они ядовитые. Лучше боярышник и вереск. Или омелу.

Сплетение отпустило, и, чтобы спрятать глаза, он стал отжимать замаслившийся подол.

— Еще козье молоко хорошо от сердца, — девушка по-вороньи склонила к плечу голову с узлом иссиня-черных волос. — Пришла бы по-доброму — я бы объяснила. Сегодня разбираться с тобой не стану: поздно, да и гостья у нас. Посиди в кладовой пока.

Мгновенно его настиг сон.

Сашка оказался в бесконечном зале. Высоко-высоко над головой тлел фитилек в похожей на тележное колесо лампе, сквозняк колыхал лохмотья паутины; стенные гобелены заросли ею так, что рисунок разобрать стало невозможно. Клочья той же паутины катались по полу, а вместе с ними безжизненная, серая пыль. Закрутившись перед мальчишкой коричневым смерчем, подхватывая всякий мусор и густея, поплыла она наискось в угол. В полной тишине. Разве что слышались Сашкино дыхание и частые отчетливые толчки сердца. Хотя… под огромным письменным столом в торце зала, седым от пыли, кто-то был. Сидел тихо, как мышка, почти не дыша. Сашка нагнулся и увидел девочку — не старше его самого, в серой от пыли кофточке и плахте, на которой сквозь мутные разводы проступали рябиновые гроздья и васильки. Девочка скорчилась, подтянув к подбородку острые коленки, обхватив себя руками, и во всю силу рыдала, просто захлебывалась слезами. Сашка удивился, как же до этого не расслышал такой плач.

Он заполз к ней под стол, пробуя взять за плечи, вытянуть наружу, но руки прошли насквозь. Хотя прикосновение оказалось теплым.

— Ты кто?

— Молодая Луна.

— Почему ты плачешь?

— Бо-ольно!! — девчонка зарыдала сильнее. Сашке удалось, наконец, обнять ее и вытащить из убежища, словно напуганного птенца из травы.

— Где больно?

Всхлипывая, она повернулась, и Сашка заорал: в черноте глубокой дыры на спине толкалось белое ребро.

Сашка проснулся от собственного крика. Ночуй в одрине, перебудил бы всех. А так лишь до смерти напугал пролезшую в зелейную кладовую мышь да паучков, ткущих по углам паутину. Сашка трясся в странном продирающем ознобе. Он кутался в платок, переминался и даже подпрыгивал, но никак не мог согреться. А из глаз не выдавилось ни слезинки. Мальчишка всем телом ударился о дверь, крича, чтобы его выпустили. Но никто не отозвался. Только дрогнули сплетения на замке. Он подскочил к окну. Окошко было маленькое — чуть больше лаза для кошки, к тому же забрано прочной деревянной решеткой. Но теперь даже рывка голых рук хватило, чтобы ее отодрать. Не обращая внимания на занозы, углом решетки он вышиб стекло. Холод ожег. Но Сашка ногами вперед упрямо полез наружу. Рубашка задралась к шее, зацепилась за косяк, и мальчишка повис, рискуя или задохнуться, если станет дрыгаться, или замерзнуть насмерть. Пальцами босых ног он лихорадочно нащупывал пазы между бревнами, чтобы подтянуться и освободиться, помогая себе рукой. Брызнула кровь из прокушенной губы, онемели пальцы. Но он вышел победителем и слетел на едва припорошенную снегом ледяную землю, больно стукнувшись босыми ступнями. Зажал вскрик и побежал, что хватало сил, огибая еловые стволы и проламываясь сквозь терновник.

Государыня проснулась — как не спала, успела поймать закоченевшего Сашку на руки.

— Ой, дурень!.. Полезай в печь!

Мальчик посмотрел на нее в немом изумлении.

— Я угольки сгребла, пепел вымела, а камни еще теплые. Полезай! Там в углу казан с кипятком. Пропотеешь — умойся.

Сунула ему в руки полотенце, обильно вышитое петухами; все еще окостенелого, с негнущимися руками и ногами, почти поднесла к печи. Подтолкнула в устье.

— Выползешь — на припечке козье молоко с медом. И ряхой не крути. Чтоб выпил!

На четвереньках Сашка пролез в печное чрево, теплые кирпичи щедро отдавали почти летний жар онемевшим членам. Тело сразу же обильно вспотело, промочив рубаху.

Государыня как видела:

— Рубаху давай. Тут, на жерди повешу. Пока вылезешь — просохнет.

Мысли были вялые, неотчетливые, и Сашку нисколько не удивило, что Берегиня заранее изготовилась к его приходу, знала, что прибежит босой и в одной рубахе — по морозу, особенно залютовавшему к утру.

Сашка лег ребристой тощей спиной на печной под. Вспомнил сказку про Старую Луну, любящую запекать в печи непослушных мальчиков, убежавших в Укромный Лес. Выходит, сказки не врут. Только вот его, Сашку, никто на лопату не сажал и насильно в печь не заталкивал. Пахло теплым кирпичом и горечью сгоревших березовых дров. Прошибал пот. Тепло кружилось в голове, и мерещилось, что в трубе над ним подмигивает маленькая звездочка. Хотя быть такого не могло — труба не по разу изгибалась, чтобы сберегать тепло.

— Эй! Не усни там!

Он вовремя очнулся, нашарил теплый закопченный бок котла с висящим на нем ковшом, извертевшись, сумел кое-как обмыться, то и дело забываясь и стукаясь темечком о низкий изогнутый свод. Вытерся. Полез наружу.

Государыня из вежества отвернулась. Сашка еще раз обтерся, надел сухую чистую рубаху и переступал на полу, глядя на темные мокрые отпечатки собственных ног и снова начиная дрожать.

— На печь давай!!

Его бесцеремонно подсадили в одеяла и кожухи, к мурлыкающему коту за трубой — самое уютное и безопасное сейчас место. Повелительница жизни и смерти высыпала в печь и раздула угольки, подкинула дров; раскрасневшись от печного жара, ловко орудовала ухватом. Подала Сашке горячее молоко с медом. Снова согревшись, почти проваливаясь в дрему, он пробормотал:

— Мне сон был.

— Какой? — Берегиня сидела на краю печи, свесив вниз ноги в полосатых чулках, постукивая одной о другую, зевала. Колыхались от дыхания упавшие на лоб растрепанные волосы, коса щекотала Сашке щеку.

— Молодая Луна… с дырой в спине, — выдохнул Сашка и обрадовался, что отважился это произнести.

Государыня повернулась к нему спиной:

— Ну, где?

В полутьме белела тонкая льняная рубаха. И никакого следа раны. Сон…

Она зевнула:

— Подвинься, горе луковое. И спи. Рано еще.

Прилегла, зарывшись в меха, свернувшись клубком, разнеженная, тепло согревая Сашкин бок. И он, уже ныряя в сон, чувствовал, как стучит рядом ее сердце.

Ох, лучше бы он не спал. Молодая Луна в его сне кричала от боли, и валялся в стерне меч с оголовьем, похожим на половинку цветка — тот самый, которым учила Сашку владеть государыня. (Вытирала едкий пот с лица и шеи, глотала приготовленные мальчишкой отвары и снадобья — и раз за разом заставляла его повторять защиты и удары, каждый раз хоть шажок, да делая навстречу противнику).

Сашка на деревянных ногах сполз с печи, голова была, как в тумане. Но этот туман пропал, едва мальчишка увидел, что меча, обычно висевшего над постелью в потертых ножнах, на месте нет.

11.

Женщина висела, покачиваясь, на собственных косах, медленно закручивалась вокруг себя. Ветер обжимал вокруг тела, задирал выше пояса легкий не по времени рубок. Ноги у повешенной были гладкие, полные — красивые. Ступни странно вытянулись, точно пальцами она в последний миг силилась и почти достала земли. Небритый и вонючий мужичок, наощупь распутывая гашник, уже лапал мертвую взглядом, примеривался, заходя сзади. Сашка безошибочно прочитал его намерение, и хотя что-то внутри уговаривало не вмешиваться, поднял камень… Вонючий не ожидал от дитяти беды, камень вбился в висок острым краем и уложил его на землю.

— Зря, — прозвучало у Сашки за спиной. Он вздрогнул и обернулся. На него почерневшим изможденным лицом пялилась ведьма. Сидела на сухой лесной подстилке, прикрыв рваным подолом босые ноги, и из ладони в ладонь пересыпала коричневую пыль. — Уже поздно… ей… помогать.

Сашка припал за кустики. Его вырвало. Голова сделалась легкой и пустой. Потом мысль потянулась разрезать на повешенной рубок (как очистить от скверны) и похоронить ее повыше, в дубовой кроне, призвав горлинку и сову…

— Не трать, — кивнула злая тетка, отряхая руки от пыли. — Не трать Дар, Берегине неси.

Сашка сорвался и, подхватив подол рубахи, бросился бежать. Безумные глаза на черном лице горели вслед.

Государыня в своей неприметной одежде сперва показалась ему холмиком на стерне. Рядом валялась в грязи распотрошенная сумка и лежал клинок. Сашкины глаза приковал серый тусклый блеск. Потом он медленно перевел глаза на Берегиню. Она упала лицом вниз, выбросив вперед руки, одна босая нога поджата, другая вытянута, от затылка змеится растрепанная коса, а в обугленной дыре на спине, точь-в-точь, как в Сашкином сне, дергается вверх-вниз белое ребро. То, что больше всего ужасало Сашку, и доказывало, что государыня жива. Сверху, прибивая кислый запах ведовского огня, порошил пыльный снег. В тусклом умирающем свете сдувало с березовых ветвей волшебное золото. Сашке сделалось разом холодно и жарко, вспотели подмышки, и пересохло во рту. Он снял, чтобы подсунуть под раненую, душегрею, в спешке накинутую, когда убегал из терема. Но побоялся навредить. Время шло. Ребро все так же ходило в запекшейся бескровной темноте. Маме, видимо, очень больно.

Почему она не умерла до сих пор? Что ее держит? Берегиня, слившись с государыней, наделила ту силами великими, но не безграничными… Сашка вдруг подумал, как это — жить, не старея, пятьсот или больше лет… когда все, кто были тебе ровесниками от рождения, уже мертвы… это было непредставимо и страшно. Он помотал головой. Но вот же она. Родная. С ним рядом. Как есть кот, мурлычущий на теплой печке, и звездочка в трубе…

Шепотом забормотал Сашка канон: "Великая Мать, хранительница миров, Четырехликая Луна, повелительница жизни и смерти и создательница всего сущего…" И осекся. Это были правильные, но чужие слова. А Берегиня…

— Мама! Мамочка…

Он приник; как пушистого зверька, стал гладить встрепанные волосы, щеку, хрупкое закаменелое плечо, скользнул ладонями к ране. Сила рванулась из Сашки наружу, сила, которая — если не выпустить — разорвала бы его изнутри.

Сашка приподнял тяжелую, как котелок с кашей, кружащуюся голову. Показалось, что крысы выжидающе смотрят на него со всех сторон красными бусинками-глазами. Стерегут, так ли слаба добыча, рисковать ли накинуться или погодить. Сашка взмахнул рукой, как серпом, и крысы отпрянули. И совсем не сразу понял он, что это люди. Страшенные, точно выползки, смердящие, в разнообразных, но одинаково грязных лохмотьях. Лица, опухшие от голода, гнойные глаза слезятся, от холода обметало губы. И по-звериному дергаются покрасневшие носы. Бродяги еще не чувствовали себя в своем праве на заветных землях государыни, потому подходить не решались. А когда Сашка выставил перед собой руки, вообще отпрянули шагов на пять. Не понимали, что ведовское пламя в нем выжато, излито досуха, даже если хотеть, не выдавить ни капли. Зато рана на спине Берегини почти затянулась, только обугленные края туники рваной паутиной вздрагивали на ветру. Все, что ей нужно теперь — покой и тепло.

— Помогите!

— А что с ней?

— Заколдовали.

— Я ж говорил: все зло от ведьм, — приземистый мужичок злорадно осклабился. Спина у него была кривая, руки длинные. Говорили, так выглядит шемаханский зверь бибизян.

Не спеша на помощь, созерцали бродяги, как Сашка рвет зубами листву рубахи: на бинты; как неумело и старательно обкручивает кровящую рану.

— А свезло нам, девонька, — хихикнул «бибизян», от чего звериное лицо его сплющилось и задрожало. В самом деле, рубаха с кружевной поднизью да с женской вышивкой душегрея — за кого еще Сашку принимать? — Ввечеру костерок разожжем да возляжем…

Сашка растерянно хлопнул ресницами. Ему же ждать еще три года, чтобы сделаться взрослым, чтобы наравне с другими принять таинство ведовских костров. Другой бродяга, до бровищ замотанный в драный платок, поняв его смущение, потеснил звероватого: "У, дурень…" Сделал шаг к Сашке:

— Ты, дитятко, смолки хочешь? На, пожуй! — сплюнул в узловатую ладонь липкий желтый кусок сосновой смолы. Протянул его Сашке. — На. Пожуй, вку-усно… И иди. Твоим кострам время еще не пришло.

— А ничего она, — «бибизян» причмокнул, оценивая Сашкину прозрачную кожу, россыпь пота на лбу и в волосках над верхней губой, веснушки на длинноватом носу, глаза, синие, но не сапфировые, — а точно небо на переломе лета; стоящие дыбом, мягкие, похожие на отцветший репейник волосы. — Может, созрела уже к Имболгу. Позаботилась Берегиня. И нам, беглецам, святой праздничек случился. Теплынь тут. Да еды — ешь, не хочу, сама вкруг бегает. Как пали вороты — хорошо.

— Холодает.

— Зато бабы мяконьки. Не боись, красотулечка, мы не обидим. Как след, как Берегиня заповедала, станешь выбирать, — он обвел темной, с обгрызенными ногтями кистью щурящуюся смердящую толпу.

— Кому чего — а Хурду жрать и любиться!

Хурд ухмыльнулся, недобро обнажив пеньки зубов:

— Мне Люб люльку качал. Зацени хозяйство, — он потянулся к гашнику. Сашка зажмурился, тесно-тесно затворил веки, словно надеясь, что наваждение рассеется. Из-под век брызнули слезы.

— Перестань девку пугать! — буркнул угощавший Сашку смолкой. — Вон баба есть.

— Дак она дохлая.

— Не, только побитая.

Сашка резко разжмурился. Вглядываясь, побежал глазами по лицам: точно искал хотя бы понимания, пусть не жалости. Неужели сердца их так успели очерстветь? Неужели рука Берегини не хранит уже это заповедное место?!..

Кто-то потупился. А Хурд, все еще предлагающий себя, дернул толстыми потрескавшимися губами. Сашка наклонился и обеими руками вцепился в меч. Замотанный в платок покрутил головой:

— Кинь, девка, не дури.

— Белены объелась?

— Так она ведьма!..

Слово оскорблением ударило в лицо вместе с горстью смешанной со снегом пыли. Сашка смотрел, набычась. Хорошо, что ни луков, ни пращей нет у них.

— Отойдите.

Хурд хрюкнул. Они даже смеяться не умеют по-настоящему. Зачем их наказала Берегиня — Чертой, бездомностью, голодом? В чем провина?

Рукоять меча согрела Сашкины ладони. Государыня учила его им владеть. Значит, не подведет. Знала она, что придется вот так стоять против толпы ее маленькому ученику? Пусть насмехаются, лишь бы не подходили. Он же не сможет…

— Отойдите, — повторил он.

Сашка представлял, как же еще мало знает, как же не умеет управлять не то что толпой, собой самим. Не умеет угадать то единственное мгновение между стоянием и тем мигом, когда они кинутся. Поймать этот миг — тогда хоть одного встретит на меч. Иначе — сомнут, раздавят. Да ладно он… Берегиня лежала у его ног, и убежать Сашка тоже не мог. Даже если бы успел. Они стали заходить с двух сторон. На голом поле спиной не прижмешься, чтобы их только спереди встретить. В руках силы нет — Берегиню не унесешь. Колдовская сила в Сашке иссякла. Всей надежды — меч. Даже не родовой. Да тот — насмелился бы взять? Он — мальчишка, родовой клинок не про таких выродков. Сашка вздернул голову на хрупкой шее, наставил меч на Хурда — острием на уровень глаз, как учили. Руки подрагивали. Правая нога вперед, колени присогнуты. Лишь бы не ждать — долго Сашка так не простоит. И меч для него тяжел. И защиты совсем не помнит. И человека ударить, пусть дурного, но человека?.. Хурд, в отличие от Сашки, темным дремучим разумом это понял и приблизился на шажок:

— Положь игрушку.

— Стой!!

Голос вышел тоньше писка. Но другие в толпе, видно, почуяли серьезность Сашкиного намерения:

— Девка, не глупи. Иди. Мы не держим!

Миг, когда на него прыгнули, Сашка все же уловил. Даже делать ничего не пришлось. Хурд, как кура на спицу, насадился на меч. Потянул его вниз своим весом. Уже мертвый.

Всем телом назад, рывком. Меч вышел, точно из масла. Сашка качнулся от вида крови. Крутанул клинком. Тех, кто не знает искусства мечного боя, это здорово пугает. Поневоле отшатнешься. Даже если до острия еще с добрый вершок.

— Ведьма! Падаль! Бей ее!!

Вот только почему-то никто не торопился бить. Не улыбалось лечь вонючей грудой рядом с Хурдом, что ли? Сашка всхлипнул. Всю жизнь он мечтал быть ведьмой, а теперь — когда признали, а ведовской силы в нем вовсе нет и почему-то очень больно. Локтем левой руки он вытер глаза: ему надо очень хорошо видеть. Он покрутил головой. Ему очень важно сейчас хорошо видеть сердцем. Чтобы не прозевать следующего. Даже если придется положить всех.

Сашка слабел. Красные муравьи плясали перед глазами, во рту горчило и пересохло, по телу, несмотря на холод, вылез липкий пот, и руки ерзали на рукояти меча, а сам клинок сделался неподъемным, и подгибались колени. Сашка знал, что мирно его не отпустят, ни его, ни государыню. Тем более что рядом с ней валялись три мертвеца, а двое раненых отползли: один, до синюшности бледный, зажимал скомканной курткой обрубок руки, а второй держался за окровавленную голову. Но их с государыней, как видно, все еще хотели заполучить живыми и целыми. Несколько отправились резать ветки на копья, чтобы обезоружить Сашку издали, остальные держались поодаль, настороженно следя за мечником злыми глазами. Топор, по злобе или чтобы напугать, запущенный одним из них, пролетев у мальчика над плечом, прочно увяз в далеком ясеневом стволе. Хмурилось. Редкими горстями сыпал пыльный снег.

Даже если Сашка попробует еще раз объяснить, что здесь, в этом поле, у его ног лежит раненая Берегиня, все равно не поверят. И мир окончится. "Жизнь сказала: мир этот мой…" Уронить меч, упасть, ничего не видеть… "Мама, мамочка! Я сделал, все, что мог, и даже больше! Никто мне не помо…" Копыта глухо дробили замерзающую землю. Стук их отдавался в висках, и Сашка поплыл. А толпа глухо взревела, чувствуя, что придется отдавать добычу. Два десятка конных воинов, сопровождающих крытый возок, вынеслись из-под отряхнувшихся тяжелых деревьев и с размаху остановились, едва не стоптав угодивших под ноги. Одни кинулись бежать, другие, обманутые легкостью и доступностью добычи, которую представляли собой ребенок и раненая женщина, теперь не желали ее уступить. Тем более что их было больше вдвое. Потянулись из-за голенищ ножи, мелькнул в воздухе кистень. Сашка грудью упал на тело государыни: не потому уже, что пробовал защитить, а не удержали ноги. Туман перед глазами напитался кровью. Человек в дорогой рысьей шубе, выскочив из возка, нимало не боясь, разгонял бродяг пинками и ударами палки — как Сашке показалось. Они рычали, словно псы, но точно так же разбегались перед его уверенным напором. Кто не понял — того заколола протазанами охрана в кожаной проклепанной броне. Не выдержав конной атаки, толпа кинулась врассыпную. И Сашка потерял сознание.

— Успели!! Храбра девчонка! Что с ней делать? — интересовался усач в броне из железных перьев, потому признанный Сашкой главным. У него был густой, как в бочку, голос, меховой плащ топырился на плечах. Из-за ширины этих плеч усач казался куда ниже, чем на самом деле. Одной могучей лапой сжимал он хрупкое древко копья, другой — поводные цепи вороного жеребца. Жеребец фыркал на покойников, задирал губу, рыл землю копытом.

— Что хочешь, сотник, — владелец дорогой шубы, сухой жердяй с чеканным профилем, отмахнулся рукой с зажатым — теперь Сашка понял — зонтиком. — Что эти хотели — то и ты. Празднуй.

Он вынул из вялой Сашкиной руки меч государыни, рассмотрел. Сунул кому-то за спину, точно зная, что примут. Сашку успели небрежно отодвинуть. Приехавших интересовала Берегиня. Двое стражников подняли ее на руки и укрыли той самой рысьей шубой, но жердяй, оставшись в кожаном джупоне и шерстяных штанах, заправленных в высокие сапоги, точно и не заметил пронзительного ветра и пыли со снегом, секущих лицо. Головного убора у него также не было, ветер дергал седые короткие волосы.

— Не возись долго. Потом убей.

Сотник тяжело выдохнул. Взмахом руки отправил свои десятки за владельцем зонтика и тронул Сашку мозолистой от мечной рукояти рукой. Пропыхтел:

— Ты, девонька, даешь. Сама их сложила?

Прижал Сашку животом к стерне. Поддернул на нем кверху рубаху и тяжело задумался. Сашка чувствовал, как оледеневшая земля под ним вздрагивает от грохота подков. Все было закончено. Все равно.

— Не трону тебя. Слышь?!.. Меня Выдром кличут, а все равно не трону. Воина нельзя. Живи.

Тяжесть со спины ушла, но еще до этого Сашка окончательно провалился в темноту.

12.

Солнце зашло в этот день, так и не появившись. Сизые бастионы туч на окоеме окрасились по краям ржавой драконьей кровью, а потом резко стало темно. Сильнее замел снег. Вроде должно было потеплеть, но мороз, напротив, усилился. Похожие на скелеты ветки, потерявшие листву, отзывались на порывы ветра стеклянным звоном. Крутила поземка. Гарью и пылью пах воздух.

Возок подлетел, скрипя боками, ерзнул по едва присыпанной снегом земле, и, будто вкопанный, замер у подпертого кручеными столбами тесового крыльца. Внизу под теремом, разбуженные визгом полозьев, нервно заворочались обомшелые курьи ножки. Затрясли крутые ступеньки, сыпанули трухой в лицо. Стражники, оступаясь и скользя на льду, понесли государыню внутрь. Сени оказались на удивление велики, их населяли обыденные вещи: кадушки, ведра, ступа с пестом, — и пушистая наощупь темнота. Внутреннюю дверь, для тепла обитую войлоком и плотно прилегающую к косякам, пришлось долго тянуть за прохладную ручку, чтобы она подалась. Лунное серебро горницы заставило зажмуриться. Потом из него проступила печь, разрисованная цветами и травами. Замаячили широкий топчан, стол, деревянные кресла… Воздух казался зыбким, в нем плавали тени. Терем тихо вздыхал и потрескивал, на полузвуке заткнулся сверчок.

Зев печи охотно проглотил поленья. Черен согрел покрасневшие руки.

— Ишь ты… впустили нас…

Жестколицый хозяин шубы осек болтуна взглядом:

— Поворачивайтесь! Уложили — и вон.

Стражники, ворча, подчинились: так ворчат псы, признавая все же власть хозяина. Им было неловко и страшно.

— Вы, трое, — окликнул он последних. — Останьтесь. Воды.

Один из стражников приволок из сеней полное ведро, остановился, опасливо зыркая на окна и на захлопнутую дверь. Жердяй хмыкнул:

— Хозяйственный. Молодец. Ты, — жесткий взгляд уперся в самого молодого. Губы того побелели, но он силился показать, что не боится. — Налей в чашку да побрызгай на нее.

Деревянная чашка в руках у парня ходила ходуном, он расплескал половину. Кое-как собрал пальцы в щепоть и слабо брызнул водой государыне в лицо.

— Ну, что, очнулась? Плесни еще. Что ты, как неживой!

— Мы же! Непрошеные… Что с нами Берегиня сделает?

Жестколицый, скрипнув скамьей по полу, подвинул ее под себя:

— А ничего не сделает… уже. Не трясись. Потому, не успей мы вовремя — не было бы ни ее, ни Берега, ни тебя. Понял, герой?

Парень слабо кивнул.

— Пошел к лешему, раз такой нежный.

Владелец зонтика сам, бесцеремонно, как только что двигал скамью, усадил Берегиню в кровати.

— Спина…

— Пройдет. Сейчас пройдет. Потерпи, душенька… Солнце зашло?

Стражник, которого обозвали хозяйственным, приник к окошку:

— Да уж… Тучи невпрогляд.

— Вот и хорошо. Разувайтесь. Пояса с мечами снимайте. И броню, — его колючий взгляд не оставил стражникам выбора. — Возьмите ее под руки.

Жердяй изготовился, целя зонтиком в печь, но тут молоденький стражник не к месту ахнул, указав обкусанным ногтем: кровь, капнув с повязки у государыни на спине, упала на пол махровой алой гвоздикой.

Шли бесконечно долго. Каменная вязь погребов студила тела, пол морозил босые ноги, взбивавшие мелкую пыль, а лестницы были мрачны и бестолковы. Провожатый то удалялся вперед, обозначая себя лишь колыханием пламени в железных чашах и слепым постукиванием зонтика, то вдруг показывал жесткую спину. Стражники старались топать как можно громче, чтоб хотя бы эхо раздробило вязкую тишину. Государыня почти висела у них на руках, а за ее спиной пятнили камни обильные розовые цветы.

Зал оказался огромен. Высоко вверху, почти там, где небо, светилась единственным фитильком похожая на тележное колесо лампа, обкрученная пыльной кисеей. Вились лохмотья паутины. Пыль устилала пол ровным, нигде не тронутым слоем. В ней глохли шаги и дыхание. Накатил смрад. Стражи, охнув, остановились. Потом попятились, выпустив государыню; словно собаки, задышали ртом. Из темноты смотрели на них мохнатые желтые глаза.

У Берегини хватало сил, чтобы не упасть. Она сосредоточилась на этом (красные капли падали, превращаясь в цветы…).

— Уложите ее, — в лишенном интонаций голосе явственно прозвучал страх.

Чьи-то руки придвинули тяжелую скамью и уложили государыню на живот. Занялись раной.

— Подметите цветы.

Прутья метлы торопливо заскребли по каменному полу.

Она почувствовала унижение, словно приговоренная к телесному наказанию, и пальцы сжались на жестких краях скамьи с такой силой, что костяшки едва не проткнули кожу.

— Поверните ее на бок и привяжите, — велел все тот же бесплотный голос. Широкие пелены мягко прикрутили женщину к скамье. Тело невольно дернулось. — Тихо. Потерпи. Ничего плохого мы тебе не сделаем. Кричи, если хочешь.

И повелительно:

— Выйдите! Все!!..

Ночь Имболга тяжело обвисла на прогнувшиеся деревья. Звездный и лунный свет, проникая сквозь лохмотья туч, смешивался с таинственным мерцанием снега, но казался совсем зловещим. Ни один из священных костров не зажегся в эту ночь. Деревья тряслись и качались, громко скрипели, жалуясь на мороз, на беспощадность лютецкого ветра. Им отзывался полуоборванный волчий вой. От этого воя пробовали стать дыбом, храпели кони, выдыхая нежными ноздрями пар, тут же оседавший инеем на караковых и рыжих шкурах. Переминались, нетерпеливо сжимая поводья, стражники, кутались в меховые куртки поверх кожаных доспехов, поверх шлемов натягивали капюшоны до заиндевелых бровей; бороды и усы (у кого они были) — тоже брались инеем от дыхания. Вислоусый командир замер рядом с крытым возком. Внутри возка топилась печка, и окна, затянутые морозными цветами, светились, словно красные глаза. Ни один другой огонек не озарял изрытую конскими подковами снежную поляну в ресницах густых черных елей. Рассекавший поляну проселок упирался (как раз под ощеренной улыбкой луны) в деревянный разложистый терем: бревна с заткнутыми мхом пазами, сползшая до мелких частых окошек двускатная соломенная крыша. Терем был поднят на столбы — от мышей, и ветер свободно гулял под ним, завывая, заставляя коней переступать ногами, а спешившихся всадников в попытках согреться — топтаться и похлопывать себя рукавицами. К проселку спускалось широкое деревянное крыльцо. Двери терема были затворены, не шел дым из труб, в окошках не было света.

Жердяй в рысьей шубе, небрежно накинутой на плечи, и высоких сапогах стоял на этом крыльце, нетерпеливо кривил губы. Он тоже замерз, но спину держал жестко и прямо, а на локте по-прежнему болтался совершенно неуместный в это время года черный, с костяной фигурной ручкой зонт.

Входные двери скрипнули совершенно неожиданно даже для него. Выпустили женщину в коричневой рваной тунике и шнурованных тувиях, босую. Коса ее растрепалась, волосы лезли на потный лоб, а руки расставлены и глаза незрячие. Она покачнулась, и жестколицый еле успел ее поймать. Отдал короткий приказ, и великан-командир закутал женщину в шубу, на руках легко понес в возок. Тощий двинулся следом. Горстка пыли упала на крылечко холодного, как зима, терема.

В возке жердяй отставил, наконец, свой зонтик, перед этим стукнув в переднюю стенку, чтобы трогали. Кони взяли с места так резко, что седоков бросило назад. Конная охрана сорвалась за возком в карьер. Только снежная пыль летела из-под полозьев и подков, больно резала вместе со встречным ветром лица. И тосковал, захлебывался по пуще волчий вой. Каркали вслед всадникам с дубов и грабов вороны.

Худой разворошил угли в печурке, раздвинул шубу у женщины на груди, чтобы легче дышалось. Вытер пот с ее лица. Откупорил серебряную баклажку, которую носил при себе: оттуда тягуче пахнуло южным летом: сладкой тяжестью виноградных гроздьев. Избегая смотреть на спутницу в упор, жердяй напоил ее вином, отер струйку, сбежавшую с угла рта. Легонько похлопал по щекам:

— Все уже, все, госпожа моя. Уже не больно.

Прижал узловатым пальцем жилку у нее на шее.

— Опять рана открылась, голубушка? Ну, повернись, повернись…

Он, словно заботливая тетушка, уложил женщину к себе на колени, осмотрел повязку на спине. Поджав губы, брезгливо швырнул в огонь упавшие на пол цветы. Натуго перетянул рану поверх старых бинтов свежими.

— Найду скромных людей за вами ухаживать… увы, только на первое время. Правители Кромы должны быть бережливы. Садитесь, вот так… — он снова завернул женщину в шубу, поддерживая, чтобы не ударялась при толчках возка. — Ну, скажите, скажите, что не сердитесь на меня. Мы уступаем силе и сберегаем и город, и мир. К вящей пользе. Уступить сильному противнику — это так естественно.

Он опять стер пот с ее лба, прижал к распухшим губам баклажку:

— Глотните. Тут еще травы от жара. У вас будет жилье, еда и все возможное наше уважение. Да что там! — одной рукой мужчина ловко полез под сиденье и вытащил оттуда меч:

— Вот оно, родовое оружие Берега. Поглядите, насколько вас чтят новые Хозяева — оставляют вам и запону, и меч. Где-то она тут… — он достал осыпанную альмандинами серебряную улитку с булавкой. — Смотрите, милая.

Возок занесло, он остановился, скрипнув полозьями. В окошко постучали:

— Приехали!

Жестколицый, согнувшись, самолично обул свою спутницу в мягкие сапожки на зимней белке:

— Позвать нашего командира, чтоб донес? Или уж сама? Тут два шажка всего. Да лестницей на чердак. А там тепло-о…

И с воем отдернул руку, потому что из-под века женщины скатилась прямо ему на запястье слезинка, обожгла и улетела синим камешком на дно возка.

13.

В канун Имболга бургомистр Хаген вскочил до света. Перед праздником приятных забот хватало. Нужно было договориться с ведьмами, чтобы подправили защитные сплетения стен и, особенно, речных ворот: с тех пор, как Радужна встала, миновав затворы, по льду могли войти и волк, и худой человек. Еще стоило заговорить соломенные крыши хозяйственных построек — от случайно зароненных искр огненной потехи, которая ожидалась вечером. И тот же лед на реке: пусть еще крепкий, да как бы не треснул под кострами и весом высыпавших на него горожан. Еще бургомистру следовало проверить, хорошо ли украшена ратуша и городские улицы, как дела у медоваров и хлебопеков (эх, зря все же не дала ведьма Ивка крыши обмолотить, как-нибудь перебедовали бы, а у беженцев тоже был бы праздник…); прочищены ли водометы под сладкий мед и квас… Ну и, конечно, ускользнуть от любимой внучки, которая непременно станет упрашивать деда взять ее "полюбоваться на огоньки". С внуками проще: полеживают в люльках и с молчаливой солидностью жуют беззубыми деснами кренделя. А эту егозу уже и зюзей не напугаешь… Хаген сладко заулыбался, сам того не заметив.

Едва закатится солнышко и взойдет над ребристыми крышами стольного города кривобокая серебряная луна, уложив почивать младенцев и стариков, устремятся кромяне от мала до велика под стеклянистые от мороза звезды. И до света станут пылать костры, волшебные огни на украсившей окна и двери хвое и выращенных на праздник перед воротами пушистых елочках и огненная потеха в небесах. Будут до света петь, ладить плясы, смеяться, любоваться красою мира… скользить на легких санках по обрывам, катать огненные колеса, летать на метлах… любить друг друга исступленно и нежно под ивами священной рощи и на покрытом соломой льду реки. Жаль, из-за беженцев и ополоумевших волков не выйдешь в Укромный Лес — тем пуще забот бургомистру, чтобы получился праздник. И пусть не думают молодые, что любовное томление менее сладко для стариков под перинами в коробе-кровати нетопленной по обычаю одрины, чем в священном круге костров.

Уже сейчас, с утра, город пропах сдобой и ванилью, хвоей. Суетились, спешили разносчики, гремели тележки, скрипели лопаты — горожане сгребали нападавший ночью снег. Над кормушками, которых нынче развешали и выставили особенно много, вовсю щебетали, пищали и ссорились синицы: серые и зеленые, хохлатые и обыкновенные; коричневые в черных шапочках и желтоватые воробьи; пожаловали из лесу голубоватые сойки, длиннохвостые зеленоперые сороки, сизые поползни. Восседали на ветках круглые и алые, точно яблоки, снегири. Птицы помогут избыть зиму, а там и до весеннего солнцеворота недалеко. И надо бы еще распорядиться выставить большую корчагу с медом для медведя — лесного хозяина. Почует сладкое, вылезет из берлоги, заревет — тут холодам и конец. Карачун — праздник зимней ночи и огня — суров. Имболг — легок и радостен. Жаль, Ивка Крадок распорядилась увезти государыню в Хрустальный терем, надеясь, что там отступит болезнь. О болезни Берегини думалось с легкой печалью, как и о Черте (с которой ничего не поделаешь, но Черта — где-то там, в тридевятых землях и разве краем задевает дела Кромы и нынешний праздник). Хаген зачем-то сосчитал и удивился: целый год он не видел государыню, не слышал мягкого голоса, каким она давала распоряжения и советы. Вспомнилось, как сидела в кресле у огня, а рядом на крохотной елочке позванивали стеклянные звери, отражали солнце. А потом он ходил с цеховыми старшинами по дворам, в вывернутых мехом наружу шубах, со смехом и прибаутками, оделял подарками: медовыми ковригами, сластями, перьями басенной жар-птицы… Хоть и басенная, а воткни перо в конюшне — лошади станут сыты да гладки; в хлеву — коровы дадут молоко ведрами, а приплод будет здоров и обилен; воткнешь в поле — не полезет в овсы медведь, и град не побьет; в развилку груши или яблони — ненасытные плодожорки и показаться не посмеют в сад. И люди будут веселы и работящи, а уж конца смеху и веселью…

Словно по команде, завыли псы, раздираясь между желанием вскинуть башку, предсказывая пожар, и опустить долу — на покойника. Кони стали биться в стойлах, выламывая дверцы копытами; заполошно, как при пожаре, замычали козы и коровы, закудахтали куры, заголосили, забили крыльями утки и гуси, заметалась другая мелкая живность; закаркали вороны, затрещали галки. А потом на Крому навалилась тишина. И в ней, под дымом, притиснутым ветром к стрехам, стали падать в унавоженный, истоптанный в грязную кашу снег птахи. Стекленели глаза, в пуху скорчивались тонкие, как веточки, лапки. И этот дождь был долгим и тихим…

— Ветер с полудня… — Хаген задумчиво поглядел на облака — А дуб все равно собачий!

Десятник охраны промолчал. Он пытался перевязать левой рукой раненую правую. Получалось плохо. Узкая улица за их спинами закипала страхом. Ни тот, ни другой не хотели оборачиваться.

Бургомистр попытался вспомнить все по порядку. Хотя бы с той минуты, как его помощники и стража ратуши вдруг позабыли сами себя и кинулись друг на друга с желанием убивать.

Додумать опять не вышло. Из-за угла выбежал ошалевший мужик ростом под облака. Разорванные и опаленные кое-где штаны болтались на тощих ногах. Выше пояса одежды не было вовсе. На лице прежде всего выделялись глаза: как будто на месте, а все же что-то в них не так. Словно костяными, перебирая негнущимися ногами, он гнался за рыдающей простоволосой женщиной. Та бежала по-заячьи, кидаясь туда-сюда, может, оттого мужик не успевал ее поймать.

— Да что ж это?! — заревел Хаген. — Что ж ты творишь?!..

Мужик перевел мутные глаза на бургомистра, десятника и четырех стражей, удовлетворенно кивнул головой. Схватил палку, прислоненную к стене — кто только ее там позабыл, нарочно, что ли? — и напал по кратчайшей дороге.

Один стражник ловко подставил безумцу ногу; второй оседлал упавшего и умелым движением притянул его правую руку к левой ноге, и связал его же поясом. Теперь бы отвести его к Луне! Стражники всю жизнь учились управляться с такими — у кого оборвалась либо истончилась связь с душой. Но их никогда и не было много. А вот к тому, что крыши сорвет у своих — многажды обученных и проверенных — оказались не готовы. Бургомистр вспомнил, какие удивленные лица были у тех, кого он переступал на площади: что случилось? Что происходит? Почему? Хаген все еще не впускал в себя мысль о смерти. Он помнил их всех еще живыми и сбивался, прикидывая по привычке, кого из уже лежащих лицом к небу слать за подмогой.

Внезапно откуда-то плюнуло пылью. Мужчины прищурились. Тоскливо выругался десятник — пыль бередила рану, которую он с одной рукой так и не перетянул. По их следам от ратуши бухал сапогами еще с десяток стражей. Эти вели себя как будто разумно, но пуганая ворона куста боится. Шершавые рукоятки оружия неспокойно прыгали в ладонях. Заметив такое, Хаген испугался по-настоящему. Уж мечу-то можно было доверять до сих пор!

А кудели?

Словно в ответ на его слова, пришел дым. Не обычный печной — сытости и тепла. Дым забило в узкую улицу сверху: порывом ветра с горящей крыши. В тот же миг Крома дико закричала: словно откинули крышку ларя, и наружу рванулось все страшное, что таилось в нем до сих пор. Хаген разобрал вопль о помощи, перекрываемый будто бы ревом зверя; треск выбиваемой двери, хрип и рядом с ним лязг металла по металлу — такой отчетливый, что задрожало все тело — а потом звук, который бургомистр до сих пор знал только по охоте.

Скрип железа по кости.

Его окружение и вновь прибывшие стражи испуганно переглядывались. Они привыкли носить тяжелые куртки, кутаться в привычный запах кожи, ощущать вес брони на теле и мечей на поясах… Это было знакомо. Они не попятились бы перед пожаром в стенах Кромы, и от осадивших ее беженцев… Хаген вдруг представил, как открываются ворота, и черное стадо без особой спешки втекает в них. Бургомистр вздрогнул и скрипнул зубами.

— Вы с кожевенного конца? Что у вас слышно?! — окликнул он прибывший десяток.

Отозвался рослый старшой. Знакомый, только имя на ум не всходило.

— Конец мира, господин бургомистр! Все всех грызут… Вины не говорят… Вообще не говорят. Вот на Листа сестра кинулась с серпом, — стражник положил руку одному из своих на перевязанное плечо.

— Неправда! — по-собачьи взвизгнул десятник. — Это же…

Договорить ему не дали. Из дыма по одному появлялись… люди? Кромяне? Жители самого большого и самого лучшего на Берегу города? Глядя, как они расходятся полукольцом и расчетливо прижимают стражей к стене чьего-то амбара, бургомистр захотел умереть.

Стражники рубились неохотно. Они не ждали и не хотели такого боя. Встать на врага из Черты — понятно. На того, кто лишает жизни и выбора — тоже понятно. Но на своих соседей! Хаген силился вспомнить, как зовут его людей — а на ум приходили только имена нападавших: вот этот, Соломенный — это же его амбар у них за спиной. Дядька Крайний — длиннорукий кожевенник из дома у самых ворот; за что и прозвали.

С топором.

Десятник, крутя мечом, неумело заплакал.

…Из напавших осталось двое. Похоже было, что они одумались: опустили оружие. Стражники перевели дыхание; кто-то уже и сам вложил в ножны меч. Тотчас Соломенный прыгнул вперед и с размаху ударил вилами — если бы не подставили протазан, насмерть. Стражник неловко попятился — упал. В бок Соломенному с хрустом врезалось острие, и от этого-то звука Хаген сполз лицом по стене, скрутился в калачик на грязной мостовой — и завыл. Как пес; как ребенок, который так и не понял, за что наказали, если не виноват. Его подняли под руки и поволокли по улице. Куда?

Куда угодно, только подальше от ратуши. Это оттуда тянет ужасом сильнее всего. Если пытаться рассуждать, то скорее уж станешь ждать беды от ворот: кто-то впустил в них беженцев, уж те-то не спустят Кроме. Снегом кормились четыре недели. И что Ивка соломенных крыш пожалела? Вот они и горят все равно… А только кто на кого идет, никак не понятно. Мятеж? Так ведь у мятежников всегда есть какой-нибудь знак, чтобы отличать своих в толпе, тем более — в бою. И мятежники обычно чего-то хотят, а потому и кричат о своих желаниях. В конце концов, Хаген не был ни слеп, ни глух. Едва Крому осадили, он стал тщательно прислушиваться к настроению горожан. Как будто все было тихо. Ровно настолько, чтобы излишняя тишина его не насторожила.

А сегодня словно луна раскололась! Все пошли на всех, без разбора и без смысла.

Маленький отряд пробегал по горбатому переулку, куда выходили задние ворота нескольких богатых подворий. Добротные заборы из дубовых досок, кое-где вовсе из вкопанных стволов. Вперемежку крепкие ворота; железные оковки, холодные на ощупь. Крики и треск огня здесь были тише, и дыма поменьше. Можно было дышать. Десятника — Коваль его имя, вспомнилось, наконец! — перевязали уже как следует, промыв рану из чьей-то фляжки. Распоряжался тот высокий страж — Вихраст. Имена всплывали, как из-под воды. Хаген следил сам за собой, словно за венком, плывущим по Радужне в купальскую ночь: вот качнуло, вот повернуло, вот к огню понесло течением.

"Как же можно? Как же в мире возможно такое, чтоб на женщин руку поднять? Что ему, Хагену, тогда остается? Добраться домой — и умереть со своими… Проще всего. Но вот от долга и совести его никто не избавлял. Как же он в вырии в глаза Берегине посмотрит… если будет для труса вырий?

Пусть распоряжается Вихраст. Думай, бургомистр, думай. Что-то случилось с твоим любимым городом. Что-то нехорошее произошло. Опять же… беженцы могли и сплетение наложить, озлобившись в диком лесу на еловой коре. И в последнем рывке отчаяния, пожалуй, даже перешибить силой Ивку Крадок, или кто там из ведьм в ответе за охрану?

Но Крома же твоя не просто город, даже и с сильными ведьмами. Крома — Берегине колыбель. Да тут даже кошки не царапались до сего дня!"

Слева и справа разом затрещали ворота. То ли кто пожалел коней, то ли сами звери убегали от погибели. Из подожженных конюшен вырвались сразу два потока; Хаген и его люди оказались по разные стороны узкого проулка: как перед взбесившейся рекой. Храп и истошный визг перепуганных насмерть лошадей, а потом — удар. Кони разметали отряд, едва заметив, и так же быстро понесли дальше, в затянутую дымом неизвестность. Братья Оладья и Олень успели вскочить на забор, им досталось меньше всего. Коваль лежал лицом вниз и уже не ругался: копыта разбили ему затылок и хребет. Вихраст поднялся явно через силу; правая рука висела плетью. И сам Хаген обнаружил себя сидящим на створке ворот. Прочие стражники слезали с забора; один даже поднялся было с земли — но тут же упал снова. Вихраст махнул уцелевшей рукой: взяли и понесли! Оладья наклонился к упавшему и опустил плечи: уже не нужно. А Хаген грыз губы, грыз до крови, и все не мог понять: куда же теперь-то идти? Крома — кипящий кровью котел. Ничего святого, ничего постоянного, ничего уцелевшего. Мечи — и те вырываются из ладоней! Если о чем молить Берегиню, так о ясности. Пусть хоть что-то станет понятным! Хоть бы кто-то… хоть кто — объяснил.

14.

Словно старая паутина под вихрем, рвались сплетения. Вывернутым чулком, ставшей на дыбы лошадью казался мир. Если бы Соланж, старшей ведьме Круга, дали хоть четверть часа, хоть пять минут передохнуть, понять, что происходит… Над городом летел пепел, обильно припорашивая и без того седые волосы. Ивы волшебной рощи сгибались под ветром и стонали, словно живые. Цепляясь за дымовые трубы дома Луны на Ущербе, катились серые облака. Сделалось темно. И в темноте этой взблескивал и метался над крышами Кромы огонь.

Ветер гудел, пыль секла лица особенно сильно, когда они посмели выйти за пределы рощи; ведьмы казались себе потерянными и оглохшими. Разбухшая дверь не хотела поддаваться. А внутри оказалось темно и тихо. Только однообразно жужжала прялка.

— Пусть хоть что-то станет понятным! Берегиня, пожалуйста! — Соланж стиснула руки перед сухой, не одно дитя вскормившей грудью. Старуха чувствовала себя столь же потерянной, как и остальные, но душила внутри липкий страх: в отсутствие Ивки она отвечала за всех. Бойня на улицах не позволила ковену добраться до дома Крадоков, а все поисковые и призывные сплетения таяли, не родившись. Соланж понимала, что Ивке так же трудно встретиться с ними. Значит, придется что-то делать без ее безудержной силы. Да и ковена с Соланж была всего половина. Сколько сумели собрать. По Кроме было не пройти.

Удар неведомого зла прежде всего пришелся по носительницам дара. Лишь помогая друг другу, они не скатились в морок, но пыльный туман, засевший в разуме, не исчез. Поначалу ведьмы искали причину всему в том, что озлобленные до крайности беженцы под стенами прокляли Крому, обойдя защитные сплетения. И только увидев безумие городских улиц, уразумели, что болезнь сидит гораздо глубже и к ведовству не имеет отношения. Не может иметь. Чуждость того, с чем пришлось столкнуться, пугала…

— Зеркальца нет, — осмотревшись в прихожей, пискнула молоденькая Полянка.

— Как?!

Это было немыслимо. Старинное зеркальце с вишенными цветами в оголовии, ловящее и обращающее в пряжу судьбы лунный свет, являлось такой же неотъемлемой частью прялки, как для человека нога или рука. Может, причина ужаса в этом? Или… Соланж задавила в себе мысль о смерти государыни. Ведь Берег, пусть сошедший с ума, все еще жив…

— Дверь заперта? Руки, сестры, — сказала она спокойно. Ведьмы взялись за руки, составляя круг, переливающий и усиливающий дар. И двинулись посолонь в хороводе. Страх отступил. А может, мирное постукивание прялки сделало его не таким весомым.

Колесо прялки сливалось в сверкающий круг, поглощало сознание, ведьмы открывались навстречу Силе. Робко шагнула из стены Молодая Луна: девочка в льняной сорочке и плахте, вышитой незабудками, рябиной и васильками. Босая, встрепанная, точно воробушек. Глаза у нее были заплаканы. Девочка казалась смутной, словно ей не хватало сил воплотиться. А за спиной у Луны, как на картине, проявлялась Крома — но не та, что видна обычному глазу. Крома ведовская: из узлов и сплетений, колышущихся, будто старая паутина; сверкающих или тлеющих, как угольки. Сплетений размытых, размазанных, истончившихся, поглощаемых паршой, сочащейся вялым страхом. Девочка-Луна удерживала видение, припав на колено, корчась от боли в спине… удерживала, пока могла.

Им еще предстояло понять, что ведьмовская сила ничто рядом с озверелой, алчущей крови толпой. Им еще предстояло: одним — проклясть свой дар, а вторым — отдать жизнь за него. Им еще предстояло: одним — выбирать, отрекаться, терять навсегда, уходя за Черту, спасая себя и своих детей, вторым — таиться и стать презираемыми и проклятыми там, где повелевали. А пока они смотрели, словно сквозь пыльную кисею, на то серое и безрадостное, что возникло из надломленной Чертой, а после преданной и убитой души. Покров был сорван, ответ произнесен — вот все, на что хватило сил у девочки-Луны прежде, чем погаснуть.

Ведьмы ковена прошли сквозь столицу, как масло по ножу. Они ничего уже не могли изменить и оттого ничего не боялись. У них оставалась надежда отыскать Ивку Крадок и с ее помощью узнать, что с государыней. Девочка-Луна не успела им этого сказать. На Зелейной улице замешательства было поменьше. А может, просто, устав от безумия, люди попрятались по домам. Первый удар порождений Пыли пришелся на ратушу, значит здесь, совсем рядом, и закончиться должно было скорее. Ведьмы переступили несколько присыпанных пеплом тел — так лошади перешагивают трупы, никогда не наступая на лежащего. Должно быть, не одну Соланж осенило искать ведьму Крадок. Из-за угла вынырнул потрепанный отряд с бургомистром Хагеном во главе. Бургомистр зачем-то тащил на руках крупного серого кота. Навстречу тем и другим спешили, перепрыгнув ограду, четверо усталых вооруженных мужчин. Ведьмы не чувствовали опасности и не изготовлялись к защите. Это сделали люди Хагена.

— Вы кто? — спросил тот дрожащим от усталости и напряжения голосом. И узнал, вздохнув почти облегченно:

— Пограничник Крадок! Но запрет никто не снимал… И?..

Один из спутников Ястреба, сутулый и лохматый, как лешак, отправил меч в ножны и напоказ выставил пустые руки.

— Потом разберемся, кто осужден и за что, — бросил Ястреб. — Где государыня?

Бургомистр побоялся вслух произнести то, что предчувствовали ведьмы, во что он никак не желал поверить сам.

— Мы пришли. А тут заперто… Соланж! — Хаген обрадовался. Мир для него мгновенно обрел устойчивость и прямоту. Старуха тоже узнала патлатого: это был осужденный ими с месяц назад пограничник Савва. Ушел из Черты? Значит, невиновен? Для вопросов действительно не время.

Ястреб метнул взглядом по лицам ведьм и стражи, стукнул в двери своего дома:

— Ивка! Ветер!! Откройте!

Молчание.

Соланж смотрела на Ястреба. Этот самый желанный мужчина Кромы, герой, щит Берега, изгнанный из столицы за то, что косвенно был повинен в смерти жены… Другого бы за такое ждала Черта. А этого всего-то изгнали; на границу, без которой он все равно не мыслил своего существования. Ведьма Соланж подозревала, что истинная причина опалы была другой. Старуха входила в ковен еще тогда, когда государыня пыталась остановить Черту или, хотя бы, заглянуть за нее. Ястреб поплатился за то, что посмел приблизиться и любить. Ивка слишком властна… какие глупости все же лезут в голову… Берегиня, да что с ним стало?! Незнакомый вздутый шрам вдоль виска и щеки, светлая щетина, лицо почти черное — от мороза? Или болезни? Глаза, как у кролика… И движется тяжело, трет грудь. Или долго болел, или был ранен…

Ястреб нашарил под порогом ключ и отпер двери. Оттуда пахнуло нежилым. Соланж удивилась. Странно… еще вчера Ивка была в Кроме.

Люди разбежались, обыскивая дом. Старуха стояла перед лестницей посреди выстывшей прихожей.

— Никого!

— Никого!

— Пусто!

Ястреб смотрел ей в лицо.

— Где государыня?

И ведьма сказала правду.

— Вы тоже видели эту живую пыль? Кто это?

— Кто бы они ни были, мы должны их остановить. Они — причина безумия.

Хаген подергал воротник:

— Дышать трудно. Мне все время кажется, что я зря шевелюсь, зря что-то делаю. Конец один…

— Ты жену любишь? — спросил Ястреб.

Бургомистр вздохнул. Все это время, бесцельно двигаясь сквозь разоренный город, пока не погладил приблуду кота и не сообразил, что надо идти за помощью в дом к Ивке Крадок, он отгонял от себя мысли о семье, особенно о егозе-внучке… любимице… Туда сейчас. Хоть бы знать, что с ними сталось! Не жить, так хоть умереть рядом с ними.

Ястреб прочитал его решение по глазам, положил руку на плечо, живой тяжестью словно привязывая к земле. И Хаген, и глазастая, несмотря на годы, Соланж увидели на кисти этой руки сетку мелких подживающих царапин — точно хозяин поцеловался с терновником.

— Есть способ попасть туда очень быстро. К Терему. Только… Соланж, — прикрыв глаза, Ястреб точно через силу, вспомнил ее имя. — Поможете мне?

Они оказались у чердака, на верху лестницы, возле занимающей простенок, покрытой патиной картины, дышащей и изменяющейся на глазах так, что вызывала жуть. Кровь давно смыли с площадки, но ее запах ощущался все еще, по крайней мере, для ведьмы. Она посмотрела на шрам на лице Ястреба и сложила со своим ощущением.

— Картина-ключ…

— Да… только его заперли на вход. Осторожно, там осколки. И отравлены.

Ведьма подвела к картине руки и, отогнав всех жестом, чтобы не лезли, сосредоточилась. Здесь это оказалось куда легче, чем на улицах, даже легче, чем возле священной прялки. Руки, протянутые в полотно, не встретили преграды. И тогда она осторожно, кончиками пальцев, стала ощупывать раму изнутри. Рама оказалась утыкана осколками: мелкими, как иней, крупными, как ножи; напитанными ядом. Яд не потерял силы, и Соланж старалась быть безмерно осторожной, пока вынимала и раскладывала на предупредительно расстеленный платок плод чьего-то злобного умысла. Осколки были буро-коричневыми от высохшей крови. Ведьма еще раз бросила взгляд на Ястреба. Остальные смотрели на нее в благоговейном испуге. Она дернула головой:

— Киньте в огонь.

И посмотрела на широкоплечего пограничника в упор:

— Кто?

— Невестка, — бросил он, как плюнул.

У Соланж стало холодно внутри. Не спишешь на Пыльных Стражей… вот и имя им нашлось… Верить в подлость Ивки не хотелось.

— Ты… и… мессир бургомистр, оставьте семерых здесь. Нужно, чтобы было куда возвращаться.

Хаген и Соланж одновременно кивнули.

— Остальные. Проверьте оружие. Андрей, Лэти, возьмите в кухне еды.

Само собой получилось, что Хаген добровольно передал Ястребу право командовать, и его люди подчинялись пограничнику так же естественно, как до этого бургомистру. И ведьмы — тоже. Почти перестав оглядываться на Соланж. Но она только обрадовалась этому.

Их выбросило в варсте от границ Хрустального терема, почти у порога ведовской мельницы. Ведьмы с тревогой оглядывались на то, как гаснут, растворяются под воротами, образованными наклоненной заснеженной ольхой, солнечные искорки. Ястреб ободряюще улыбнулся:

— Место запомнили? Отсюда и вернемся. Где золотые мошки замельтешат — там и двери.

Ему неловко, неуверенно заулыбались в ответ.

Весь ужас, творившийся в Кроме, как-то исчез, растворился в хоральной лесной тишине. Пыли здесь не было, только нетронутый снег да птичьи голоса в ветвях. Бургомистр Хаген подумал, что вот в стольном городе нет больше птиц… выжал слезу на глаза. Пограничники вопросительно взглянули на спутниц: место это было настолько заветное, что и не каждая из них сумела тут побывать. Но ложилась под ноги осененная кружевными кустами приглашающая тропинка. И медленно, важно сыпался с задетых веток снег.

— Зайдем на мельницу, — попросила Соланж вполголоса. — Там могут что-то знать.

Ястреб колебался. Робость людей, собирающихся вступить в святое место, простительна и понятна.

— Зайдем, — согласно кивнул он, давя в себе нетерпение.

Живая вода тишины обманула, обернулась мороком, раздавленная шлепками талого снега и сипом горящего дерева. Душной вонью, летящими хлопьями сажи. Умножающим крики эхом. Плохо одетые озлобленные люди садили бревном в трещащие ворота. Словно псы, грызущие кость, пробовали вывернуть наизнанку мельницу — вещь в себе, обращенную дверьми и оконцами внутрь двора, а глухими бревенчатыми задами к тем, кто ее пытался взять. Штурмующие старались на совесть, не давая роздыху. Ныли под бревном створы ворот. С азартным чавканьем вгрызались в дерево, разбрасывая щепу, топоры. Клацали тетивы. Стрелы сухо щелкали в палисад. Тлела с угла крытая дранкой крыша. А над всем этим трепетала, прядями свисая с елей, разодранная ведовская защита, и воздух дрожал от воя:

— Ведьм гаси-и!!

Этот порыв был страшен, но выучка и внезапность позволила отряду Ястреба взять верх. Его люди налетели со спины, лупя направо и налево плоскостью мечей, подкрепленные наведенным ведьмами ужасом. Нападающие в замешательстве разбежались.

— Откройте ворота! — закричала Соланж, зная, что враги вернутся.

Девочки внутри узнали ее, справились с тяжелым брусом, кинулись в слезах к нежданным защитникам.

— Что тут у вас? — спросила старшая ведьма сухо.

Одна из послушниц, плачущая, дрожащая, заговорила. Остальные судорожно вздыхали и всхлипывали, подтверждая ее рассказ. Безумие началось здесь около полудня. Первым делом рухнули сплетения. А потом на обезоруженный дом кинулись озверелые, жаждущие крови пришлецы. Крича, что это ведьмы виноваты. Что надо выжечь ведовское гнездо. Девочки заперлись внутри и держались, как умели. Лили со стен кипяток, пробовали отпугнуть выстрелами из охотничьих луков. Кому-то удавались и отгоняющие сплетения. Но огнем занялась крыша амбара, угол мельницы… Во дворе резко пахло прелой соломой, навозом, копотью, от горького дыма першило в горле. Савва заорал с палисада:

— Идут!!

И пошла круговерть: хаканье, вой, таран, колотящий в подпертые бревнами ворота.

Желваки играли на щеках Ястреба, он чувствовал истекающее время и отдал приказ стрелять на поражение.

Несколько в вывернутых для страха наружу кожухах легли под стеной. Другие откатились. Выпустили в бессильной ярости с десяток стрел. Те увязли в частоколе, закачались серым оперением.

— Мы — к Терему…

— Не оставляйте нас!

— Тихо! — рявкнула Соланж. — Перестаньте носиться безголовыми курицами.

Так и стояло перед глазами: нарезает круги по двору безголовая курица, еще не понимая, что мертва, разбрызгивая липкую кровь… Государыня!

Очень быстро темнело. Девочки зажгли смоляные походни по углам стен.

— Хаген, — подозвал Ястреб. — Вы здесь. Ждите. Мы вчетвером проскочим.

Бургомистр ощутил нешутейный страх. Он уже привык за этот день полагаться на пограничника и его решения, чувствовать себя защищенным. Пересохшими губами выдавил:

— Да.

— Я с вами, — вмешалась Соланж. — Не найдете дороги.

— Хорошо.

— Храни вас Берегиня…

Пограничники растворились в углу двора, неслышными тенями перескочили ограду. Соланж, подобрав юбки, как молоденькая, сиганула за ними.

— Ты знаешь? Ивка здесь ночевала!

— Везде она несет смерть.

— Не говори так, — Соланж припомнила, как осматривала тело Ольги, жены Ястреба. Оно было еще теплым, податливым. Перед тем, как умереть, Ольга надела самое красивое платье, а лиловый след на шее прятал высокий воротник… и лицо того же зыбкого цвета… сизое, распухшее, язык наружу. Если бы она могла себя такой увидеть, едва ли бы стала вешаться. И — теперь ведьме отчетливо вспомнился блеск в глазах невестки Крадок. Тогда Соланж решила, что это слезы…

За Ястребом трудно было угнаться. Да и годы взяли свое. Ведьма стала отставать, утопая в рыхлом снегу; тяжело, со свистом дышала. Лэти с Тумашем взяли ее в четыре руки, поволокли под локти через сугробы.

— Вот сюда, за рябинник… — Соланж крутила головой. Носительницы дара хорошо видят в темноте, но сегодня темнота оказалась какой-то слишком темной, глаз застревал в ней, как в черничном варенье. На выходе из леса ветер сыпанул в лица смешанную с пылью снежную крупку, оцарапал кожу, заставил жмуриться. Соланж замерла. Ветер тут же дернул намотанный на голову платок.

— Снег?!

— Так зима, — отозвался хмурый пограничник, кажется, Тумаш? Еще пальцы у него кривые…

— Здесь никогда… — голос Соланж все же сорвался. Она столько раз крепилась за этот день, но зима в золотом лесу Берегини противоречила самому порядку вещей.

— Дальше куда? — вклинился Ястреб в ее растерянные мысли.

— Под горку, мимо святилища Темной Луны… — Соланж говорила медленно, точно выползала из трясины. — Там рядом… если покажется.

— Кто?

— "Что". Терем.

Даже ведьма не бралась угадать заранее, где и каким явится он случайному гостю и явится ли вообще. Хрустальный терем мог обернуться в полдень, когда высохла роса, просто зеленой нежной полянкой среди берез. Ночью — вознестись над дубами искрящейся и колючей гиацинтовой друзой, где угловатые стрельницы сплетены арками и паутиной мостов в дробящей луну росе. Или явиться просто тесовым кромом с угловыми башенками под шатровыми крышами и усеченными куполами; с резными столбами, подпирающими крыльцо…

Из хвостатых туч выбрался осколок луны, смутным светом озаряя темную, едва присыпанную снегом землю, раскинутые над дорогой древесные сучья и на одном из них крутящийся на веревке мешок, тяжело обсаженный вскрикивающим со сна вороньем. Под их весом и собственной тяжестью он вращался вокруг оси, да еще неловко покачивался под порывами ветра. Луна ныряла в тучи и всплывала, как утопленник, и вместе с этим расплывался в воздухе и вновь возникал силуэт повешенного. Зря Соланж вспомянула Ольгу. Ястреб запнулся. Высек на сосновую ветку огонь, поднял повыше самодельную походню. С хриплым карканьем и хлопаньем крыльев вороны ушли в небо. Ведьма вскрикнула и впилась зубами в собственный воротник. Лицо повешенной было искажено и поклевано, но узнаваемо все еще.

Соланж узнала в повешенной Ивку.

— На собственных косах! — охнул Савва. — Кто ее?

Шум ветра и шорох трущихся голых ветвей. Никого.

Если до того они двигались осторожно, то теперь — осторожней вдвойне. Впереди Ястреб, словно на мягких кошачьих лапах — ветка не треснет, не шелохнется сучок. Следом Савва с Соланж — куда подевалась так заметная в городе его неловкость! Замыкали кривопалый Тумаш и чернолицый седой — Лэти. Проводник. Вот так в одно сплелись судьбы судьи, жертвы и палача, снова некстати подумала Соланж, втянула запах сухой листвы, хвои и снега. И дыма. Дымом пахло совсем чуть-чуть. Может, все еще тлела позади брошенная в снег походня Ястреба. Соланж оглянулась: огня видно не было.

— Неласково нас встречают…

Стоило выйти из-под защиты деревьев, как недобрый ветер секанул в лицо снегом, сдирая кожу со щек. Снег пах затхло, как вообще-то пахнуть не может — точно к нему подбавили лежалой пыли из погребов. Соланж зажмурилась, споткнулась и полетела вперед. Савва успел ее поймать, больно прижав складку отвисшего живота. Лэти склонился над тем, что заставило Соланж запнуться. Почти утонув рукоятью, из снежного сугроба торчал меч. Пограничник выдернул его, и все склонились над находкой, повернувшись к пурге спиной.

— Ивкин корд, — ощупав рукоять, вздохнул Ястреб. — Сам ей заказывал, когда в Кроме еще жил, к кузнецу бегал… Вот здесь по крестовине завиток. И рукоять кожей обмотал, чтобы в руке не скользила…

Он скрипнул зубами. В зимней ночи это звучало страшно.

— Сама там, меч тут… — недоумевал Савва.

— И следов никаких.

— А то. Вон как метет.

— А может…

Пограничник с надеждой оборотились к Соланж. Она, закусив губу, помотала головой: сотворять сплетение поиска нынче было, что в ступе воду толочь. Ведьма не чувствовала государыню. Похоже, потуги проводника Лэти, которые Соланж чуяла, также к удаче не вели. Владыки дара были сейчас, как коты без усов: шатает из стороны в сторону, быть бы живу, какие уж мыши! Еще видела себя ведьма осенней птицей, затерявшейся в Чермном море, и вырия не найти. Страшно было ей.

Отряд медленно продвигался против ветра, увязая в снегу, спотыкаясь о кочки, которые тот скрыл, но не сгладил. Метельная темнота вдруг сверкнула парой красных глаз, дохнула горловым рычанием, вонью псины. Перелетев через препятствие и пропахав носом землю, громко выругался кривопалый пограничник. С носа закапала кровь. С одинаковым шорохом из ножен выплеснули четыре меча. Соланж тоже выставила перед животом корд, который ей навязали почти насильно. Своим ведьмовским, не хуже кошачьего, зрением, разглядела старуха и то, чем закусывал волк, и то, обо что споткнулся Тумаш. И завизжала. Волк вскочил и с добычей в зубах исчез в замети. К счастью, зверь был один. Остальные, похоже, успели наесться прежде, а этот оказался то ли слишком жаден, то ли нерасторопен. Лежал и потихоньку грыз… Но кое-что оставалось. Достаточно, чтобы понять, что убили бродяг не волки, а точные удары меча. Рядом с телами обнаружились глубокие следы полозьев, копыт и замерзшие конские яблоки. Сани, или что там было, в сопровождении большого конного отряда, проезжали и разворачивались здесь еще до снегопада, или когда снегу было совсем немного. Отброшенные комья земли, взрытая, измочаленная трава так и замерзли. И поэтому, несмотря на пургу, след читался отчетливо.

Соланж сперва решила, что Ястреб споткнулся, как она или Тумаш, зацепившись за горбыль замерзшей грязи, замаскированный снегом. И лишь когда он согнулся, стоя на коленях, правой рукой зажимая глаза, и прокусив кожаную рукавицу на левой, в сердце стукнуло: беда. Ведьма попыталась отвести его боль. Та крутым кипятком ударила по глазам, и всей многолетней выучки едва хватило, чтобы не упасть самой. Слишком велика оказалась бы обуза: вести за руку двоих. Лэти с Тумашем припали на колени возле Ястреба, в спешке столкнувшись лбами:

— Что?!

Ястреб с трудом освободил рот, рукавица полетела в снег. Он трясся, сжимая зубы, не давая крику вырваться наружу. Старая ведьма лихорадочно ощупывала пространство вокруг них, но никаких сплетений не творилось. Она не чуяла ничего, кроме почти неуловимого запаха гари. Удар, пришедший ниоткуда, был столь же страшен, как весь сегодняшний затянувшийся день.

Соланж, оттолкнув Лэти, заставив Ястреба отвести руку от глаз, на первый взгляд, таких, как всегда (вот разве что слезились), стала прикладывать к ним снег. Пограничник терпел. Даже не вздрагивал, когда талые струйки текли за ворот.

— Идти можешь?

Ястреб кивнул, облизнул прокушенную до крови ладонь.

— Савва! Смотришь справа, — распорядился Лэти. — Тумаш — слева. Соланж, замыкаешь.

Он взял друга под локоть, помогая сделать первые шаги.

Соланж повиновалась беспрекословно. Она чуяла, как пограничники не глазами — глаза мало пригодны в такой темноте — нутром ощупывают пространство вокруг себя в поисках возможной опасности. Шли медленно.

— Вернемся? — спросил Лэти.

— Впе-ред!

Что ж. Иначе нельзя было. Ни слепота, ни боль не могли Ястреба остановить.

По счастью, идти оставалось недолго.

Ночь Имболга опиралась на прогнувшиеся черные ели. Ветер завивал и смешивал лохмотья туч, скрипел стволами, стенал в печных трубах. С разбойничьим посвистом выметал изрытую конскими подковами и рассеченную следами полозьев поляну. Гулял под столбами, возносящими к небу просторный терем; дергал мох, заткнутый между бревнами для тепла, драл солому стрехи и звякал стеклом часто переплетенных окошек. Терем казался мертвым: двери затворены, не шел дым из труб, в окошках не было света.

— Вот… — голос Соланж пресекся.

Глаз выхватил на ступенях крутого заледенелого крыльца редкие пятна — небрежно просыпанные черные цветы.

Скрипнуло под крыльцом. Обожженная невозможной надеждой, Соланж заглянула туда. В просвистанной ветром темноте у корней терема, у одного из столбов, напоминающих огромные куриные ноги, сидела нищенка. Как ребенок, играла с кучкою пыли: пересыпала из руки в руку, с тихим смешком просеивала между пальцами… Выкапывала и засыпала ямки в пыли, что-то знаменила и тут же стирала рисунок. Соланж удивленно созерцала ее наряд: латаная безрукавка на голое тело, гашти на поджатых от холода ногах, как будто — ведьма прищурилась, не доверяя себе — сделанные из перьев. Закрученный браслетом вокруг запястья сухой обломанный стебель. Длинные спутанные волосы, укрывающие плечи и лицо.

— Опоздал, — голос оказался глухой, бродяжка рывком прижала к груди руки, точно ей болело. — Увезли вашу касатку.

— Куда?!

— Свет велик…

— Ты кто?!

Крик спугнул видение. Оно расплылось, погружая ведьму во тьму.

Соланж несильно били по щекам. Потом подняли и удерживали на весу, пока она не смогла стоять самостоятельно.

— Она…там?!

Голос Ястреба резанул.

— Нет. Мара.

Ведьма коротко передала видение, все же сказала про означавшие кровь государыни цветы. Ястреб сидел на нижней ступеньке крыльца. Молчал, не отводя от глаз снежка, зажатого в кулаке. Талый снег слезами катился по лицу.

Они обыскали терем. И огонь небесный не спалил их за кощунство. Терем был пуст и мертв. Следы полозьев и верховых, по которым отряд пришел сюда, уводили в сторону Кромы, но могли свернуть в любом месте и в любую сторону. Соланж думала, что мир и вправду велик, и немало воды утечет, пока они отыщут государыню, если та еще жива.

— На мельницу, — распорядился Лэти.

Почти на выходе из священных рощ, на урвище, пылала наклоненная береза. Огонь лениво облизывал ее ствол, прислоненный к столбу из дикого камня. Огонь слизал с камня мох, открыв пронзительно белую сердцевину. Из-под арки между столбом и деревом змеями кивали огненные языки. Ручейками сбегал в низину талый снег, скворчала затлевшая трава. Рыжее пламя казалось бы радостью в зимней ночи, если бы Соланж не знала, что горит святилище Темной Луны, изменяющей дороги. И ведьма заплакала, понимая, кто была та, с кем она заговорила. Догадаться бы прежде! А теперь вопросы не заданы, и ответы сгорают, скручиваются вместе с ветками, снегом оплывают в огне.

15.

Безумный город скалился выбитыми окнами и вывороченными дверьми. Шаги отзывались в них гулким эхом. Ястреб шел по улице между Саввой и Лэти, чувствуя ледяную твердость булыжника сквозь прохудившиеся сапоги. Город, знакомый до щербинки, до кошачьей шерстинки или синичьей трели, вложенный в картину-ключ, трогающий мягким снегом лицо. Ястреб шел по своей Кроме так твердо и уверенно, что никто бы и не подумал, что он ослеп.

За ночь пограничники успели сделать многое. Успели перевести в Крому с волшебной мельницы ведьм-учениц и переправить дальше, на Ястребиную заставу. Туда же через картину-ключ ушли уцелевшие семьи: бургомистра Хагена и стражников. На заставах было пока спокойно, там не случилось безумия, захлестнувшего Крому. И Черта молчит, не движется, не выплескивает из себя пришельцев и странные вещи. Лэти принес привет от кудрявого бородача Андрея, побратима Саввы. Андрей не пошел с Ястребом, потому как отлеживался после поединка с чужовищем. История вышла по-своему смешная. Когда Андрей месяц назад, не долечившись, вынужден был бежать из Кромы через картину-ключ, то выпал как раз посреди толпы напуганных и взволнованных ратаев. Разбираться в заполошных криках пришлось долго. Не сразу и понять удалось, что из Черты выбралось и быстро-быстро поползло под горку воняющее земляным маслом что-то. Вместо ног у него были колеса, замкнутые железной суставчатой полосой; туша овальная, а из туши косо торчал то ли длинный нос, то ли водосточная труба с нашлепкой на конце. Чужовище катилось, никому зла не делало, но все равно все встречные-поперечные порскали в стороны и бежали прятаться. Докатив до селения, тварь проткнула носищем овин и застряла, уткнувшись в бревенчатую стену. Андрею пришлось, собрав свое мужество, идти с сельчанами, тыкать в чужовище вилами, услыхать железный звук, а потом, обхватив руками болящую голову, долго и напрасно втолковывать, что это механизм. Ну, вроде, ветряк, поставленный на колеса. Мужество пограничника оценили, а в ветряк не поверили. Пока через село, размахивая руками, с криками не пробежали пятеро меленьких незнакомцев в черных одеждах и черных ушанках на голове. Ахая и лопоча не по-нашему, они откинули на чудище крышку — как в бочке с огурцами, сиганули внутрь, и тварюга с ревом, дымом и лязгом убралась задом туда, откуда пришла. Испуганный народ и скотину пришлось вытаскивать из таких щелей, что Андрей, добравшись до заставы, слег снова. Каким же страшным должен казаться им мир за Чертой, где, Лэти говорил, даже воздух другой. Он смердит земляным маслом и выхлопами повозок, и там с непривычки почти невозможно дышать. Лэти с Саввой сумели выжить за Чертой и вернуться. Пограничников нарочно учат гибкости разума, умению не теряться перед новым и невероятным. Среди людей ходят слухи, что они даже знают день и час собственной смерти. Это вранье, положим. То, что идет из-за Черты, настолько чуждо Берегу, что заранее невозможно угадать, смертоносно оно или нет… Стражников Кромы тоже кое-чему учили, и они вчера и сегодня помогали Ястребу с друзьями, делали, что могли. Но обстоятельства изменились слишком резко, власти города оказались не готовы. Ведьмы столь же гибки, как пограничники, но, похоже, утратили силу. А пыльные порождения пока еще прячутся в тень от прямого взгляда, но давление их ощущается все сильнее. Как будто паучьи лапки шуршат в голове, уговаривают забыться. Поддаться, ничего не предпринимать. И с этим вкрадчивым голосом справляться все труднее. Заледеневшая Крома была очень тихой. Как будто горожане почивали после затянувшегося до утра пира. На самом деле это было больное тягостное похмелье после крови, затаившиеся дома, обугленные стропила, вознесенные к небу, не погребенные мертвецы. К ратуше бургомистр Хаген даже не насмелился подойти.

Нужна передышка, думал Ястреб. Нужно избавиться от давящей тоски, чувства поражения, и рассудить, как и где искать Берегиню. Берег жив, а значит, она жива тоже, пусть ранена или больна. Зелья Соланж позволяют Ястребу терпеть боль в ослепших глазах, это уже хорошо. Куда лучше, чем горячка, вызванная Ивкиным ядом, когда Крадок, беспомощный, отлеживался у Бокрина, куда его отволок на себе хмурый, но надежный Тумаш. А время выходило. Точилось по капле. Теперь его нет совсем. А он все отстает — на шаг, на два… Если бы не отравленное стекло, он бы забрал Берегиню из Кромы еще месяц назад… Если бы Савва не был осужден, и вовремя донес ему слово от Старой Луны… если бы… Он тогда перемогся и встал. Две недели они с Лэти, Тумашем и Саввой пробирались в столицу, голодали и холодали, падали от усталости, искали обходные пути, старались не вступать в открытый бой с бродягами и волками… выпили полную чашу тоски, ненависти, неожиданных ударов в спину… Словно весь этот мир ни с того, ни с сего сошел с ума. Сидя ночами у костра, они мечтали, как отыщут Берегиню, как все исправят и вернут, чтобы можно было, как прежде, безбоязненно повернуться к любому спиной… Нельзя же это — когда на их теплом Берегу творится такое, хуже Черты. И опоздали на день! Ястребиные перья сгорели. Он знает. Ястреб ощущал пустоту, невозможность поговорить с птицами, взглянуть на мир их глазами. Это было так же больно, как ослепнуть. А теперь и вовсе не вернуть. Не на время забрала Ивка оберег. Впрочем, к слепоте он был почти готов. Когда еще только возникали заставы, каждый пограничник должен был провести в лесу месяц с завязанными глазами. Учиться чувствовать мир темной памятью мышц, ощущением пространства, наощупь, на звук и эхо, на запах, на дрожание, переданное от земли…

Но не ослеп же он из-за сгоревших перьев! Такое чувство, будто слезы выжгли ему глаза. "Ей было больно… она звала… должен же кто-то был услышать…"

Ястреб пробовал убедить себя, что все еще можно исправить. Но, выйдя из дому, чтобы, якобы, сопроводить Соланж до аптеки, он знал, что прощается с Кромой. Надолго.

Осиновые поленья, горящие в печи, почти не давали тепла. Казалось бы, шагни за порог заставы — и вот она, смолистая жаркая сосна; дающая долгое тепло, до остатка сгорающая береза… Вот только выйти за палисад было чревато: вокруг застав происходило то же, что и месяц назад вокруг Кромы и, как стало теперь известно, многих северных городов. Деревеньки же просто сметались оголодавшими бродягами. Так в Ишкольде зимой волки, забравшись в хлевы, до основания вырезают стада. Так в Шемахе и Исанге метет саранча, оставляя выеденные поля и скорбные, голые ветки на деревьях.

Не только дрова приходили к концу. Обычно селения делились едой с пограничниками, но в этот раз посланный за припасами отряд был встречен кольями и выстрелами из луков. Командир попробовал вступить в переговоры и едва ушел, подобрав двоих ранеными и двоих убитыми. Еды на Ястребиной, насчитывавшей теперь намного больше народа, оставалось на трое суток. На соседних заставах, как известили птицы, происходило то же самое.

— Ну вот, и до нас докатилось…

Ястреб, опираясь локтем на стол, сжав зубы, терпел. Соланж обстоятельно смазывала ему глаза. Щедро зачерпывала мазь из миски, шлепала на лицо, подбирала стекавшее. На его слова передернулась, точно поправляя душегрею.

— Я пробовала. И одна, и с другими, — сказала нехотя. — Сплетения или рвутся, точно гнилые нитки. Или… кажется, что ты можешь сделать все. Но — представь, это как с башни бросаешь камень. Он должен лететь вниз. А сейчас… заранее не известно. Он может полететь вверх, или вбок, или вообще не полететь, а вместо этого рухнет башня.

Он горько рассмеялся. Вытер полотенцем глаза. Дернулся на звук заскрипевшей двери.

— Там… выйди… — позвал Савва.

Осаждавшие дров не жалели. Костры пылали в опасной близости от насыпи, в которую был вкопан окружавший заставу палисад. Снег под жаром таял и, громко журча, сбегал вниз, превращая землю в раскисшее, чвякающее под ногами болото. Шуршала прошлогодняя трава. Заставу оточили с трех сторон — кроме той, что выходила к Черте. К ней сошлись и бездомные беженцы, и жители окрестных селений, науськанные пыльными, готовые кого и что угодно обвинить в бедах этой зимы. Врагов, пусть необученных и плохо вооруженных, но страшных в своей ненависти, приходилось примерно по два десятка на каждого из шестидесяти пограничников.

— Выходите! Отдавайте ведьм!

Кто-то выкрикнул хулу. Смердящее войско внизу отозвалось гоготом.

— Эй, вы!

Толпа затихла, должно быть, говорить собирался один. Ястреб вдруг ощутил такое же давление на голову, как в Кроме, в присутствии Пыльных стражей. Изнутри по черепу побежали шершавые лапки.

— Хватит! Выходите! Признайте силу!

— Чью?

Внизу засмеялись и всхлипнули, точно насмешнику зажали рот. И лишенный выражения голос произнес отчетливо:

— Луна разбита. У вас два пути: поклониться нам — или умереть.

— Да пошел ты! — сказали у Ястреба над ухом.

И тут свистнул ветер.

Ястребу рассказали потом, что бродяга, оглашавший волю Пыльных, стал и примером уготованной непокорным судьбы. Он корчился, извивался, но не мог убежать. И крикнуть тоже не мог, точно невидимая рука зажимала бедняге рот. А пыль, налетевшая вместе с ветром, как «шкурка», сдирала плоть с костей. На какую-то минуту все застыли. А потом тренькнула тетива. Это Лэти точным выстрелом прервал затянувшиеся страдания. То, что осталось от человека, упало в липкую грязь под частоколом, утонув в ней смеющимся белым черепом. Говорят, руки дергались еще, скребли землю. Потом вестник затих.

— Напрасно, — прямо в головах произнес все тот же голос. — Впрочем… я даю вам два дня… думайте.

Бродяги опять засмеялись, медленно возвращаясь, но смех их был вымучен. Жар костров и вонючей плоти раздувало ветром. Сбивая дыхание, летела пыль.

— Щедрые!.. Двух дней не пожалели!

Командир Ястребиной заставы Хаук витиевато и беспомощно выругался. Ястреб в который раз за этот вечер отжал в миске с холодной водой полотенце и обмыл горящие глаза. Застонал, не сдержавшись. Собравшиеся на совет пограничники притворились глухими.

— Ведьм отдайте, значит, поклонитесь, отрекитесь и катитесь с миром.

Русокудрый Андрей зашипел, как огонь, в который выплеснуло варево. Тронул шрам на затылке под волосами:

— Ща! Разбежались…

— А везде то же самое, — печально сообщил патлатый Савва. — И еда кончается. А детей и женщин с нами вон сколько.

— Никого отдавать не будем.

— Выйти в мечи?

— Прорвемся.

— Кого и сложат, — вступил курносый Вихраст, явившийся со своими людьми через картину-ключ из Кромы день назад, когда там вовсе стало трудно дышать. — А кто и прорвется. Если разом со всех застав ударить. Пограничник — он же за одного возьмет десятерых.

Кто-то хмыкнул.

— Оно-то можно, — Хаук подышал на ладони. — Но эти… бродяги… они тоже люди Берега. Как мы против них?

— А как они против нас?

— Нет.

— Крому назад забрать, и выщемить эту пыльную дрянь! Тогда заколдованные опомнятся.

— Да как?

— Пусть ведьмы скажут! — глаза присутствующих обратились к призванному на совет ковену Кромы, дополненному носительницами дара из Ишкольда, Ромоя и из мелких окрестных селений. Всеми, кто спасался на Ястребиной. Соланж оторвалась от остывающей печки, возле которой напрасно пыталась согреть замотанную в шерстяные платки тощую спину. Растерянно развела руками. Повторила то, что уже говорила Ястребу: что присутствие Пыльных стражей ломает или искажает ведовство.

Хаук ожесточенно поскреб заросшее курчавым волосом темя:

— Значит, вы нам сейчас не помощницы.

— Так мы не мужики, что ли? — вскипел Вихраст. — Стыдно за женскими спинами прятаться.

— Стыд будет, если мы им погибнуть дадим, — Ястреб вздернул подбородок. — И тем, за стенами, тоже.

— А что ты надумал?

— Уйти за Черту.

Тихо заплакала Соланж.

Есть птицы, которые летают ночью. На других заставах должны были узнать о решении, принятом Ястребиной, обсудить его, взвесить и решить тоже.

Следующей ночью, в самый темный ее час, вслед за проводниками пограничники и те, кто отважился пойти с ними, ушли в Черту. Их было около семисот, примерно две трети пограничной стражи Берега.

16.

Тихо звякнули металл и стекло. Этот звук теперь обозначал для Ястреба наступление утра, когда медсестра входила в палату, чтобы сделать уколы, а также несколько сегментов суток: до полуночи. Потом наступало мучительное забытье.

— Татьяна Арсеньевна вам импортные витамины выписала, очень хорошие, — оживленный голосок медсестрички Ирочки слегка вздрагивал — так было всегда, когда она с Ястребом заговаривала: одновременно виновато и оживленно-радостно. Сперва оживление было фальшивым, но за полторы недели все больше превращалось в настоящее. От Ирочки пахло свежестью и сладкой, тяжеловатой для юной девушки косметикой, а еще крахмалом от халатика и лекарствами. Ирочка прерывисто, почти испуганно вздохнула, невзначай коснувшись Ястреба коленкой. Стала закатывать ему рукав. Кожа у Ирочки была теплая и очень нежная, коготки слегка царапали. Плечо мужчины жестко обхватил жгут; еще раз дзынькнуло, резко пахнуло спиртом.

— Кулачком поработайте, — сказала Ирочка робко. Ее пальчики прошлись по сгибу локтя. — Кололи-кололи, совсем вен нет. Ой…

Игла больно оцарапала, потом вена, наконец, нашлась. Боль была примерно такой же, как от жгута. Ястреб тихо зашипел. Теперь, когда он ослеп, прикосновения казались острее, а звуки и запахи стали ярче и резче. Он без труда определял: так пахнет сухая краска, гнилое дерево, штукатурка, лекарства. А вот аромат сухой травы, занесенный в процедурную внезапным сквозняком. Шуршат крахмальный халат и тапочки, шумно дышит Иринка. А этот наждак по ушам — фальцет старика Афанасьевича из-за двери. Все полторы недели, проведенные Ястребом в этой больнице, старик был хронически недоволен: супом в столовой, медсестрами и больными.

— Дык опять без очереди позвали! — надсаживался Афанасьевич. — Как старого — не зовут. А этого: ишь ты поди ж ты… Никакого уважения.

Ирочка выдернула иглу, зажала сгиб локтя проспиртованной ваткой, сняла жгут и согнула руку Ястреба в локте:

— Подержите так пока.

И тут же распахнула двери:

— И не стыдно вам? Старый человек.

— То и старый! — завопил Афанасьевич, уцепившись за возможность поскандалить. — Спину ломит на сквозняке сидеть. Я первый занял. Вертихвостка!

— Серега! — перебил старика бас дяди Сени, Ястребова соседа по палате. — Тебя там в предбаннике кличут!

Ястреба здесь называли Серегой. Он поднялся, ласково помахал Ирочке свободной рукой.

Если не заглядывать в глаза, догадаться, что Ястреб слеп, было невозможно: он двигался по больничному коридору куда более ловко, чем иной зрячий. Не умея чувствовать пространство всем телом, без опоры на зрение, нельзя сделаться воином. Вот и пригодилась наука. С пограничником здоровались. Он на ходу кивал в ответ.

Старая больничка состояла из нескольких одноэтажных зданий, соединенных крытыми переходами и причудливо разбросанных по территории. Кто не знал — вызывал больных в приемный покой, кто знал — к своему выходу, имеющемуся у каждого домика. Эти выходы запирались только на ночь и выходные, и было очень удобно встречаться в коридорчиках при них, лишенных бдительной охраны медперсонала. К такому коридорчику и шел сейчас Ястреб, и подкатывало под горло сердце: эти полторы недели, проведенные в неизвестном мире, в одиночку, стоили ему дорого.

"Предбанник", как его звали все больные глазного отделения, представлял собой обшитую досками клетушку с двумя дверьми: дощатой внутренней и обитой войлоком наружной с лохматой от ржавчины железной щеколдой. Сбоку от внутренней двери стоял у стены массивный, насмерть запертый сундук, на котором славно умещались и больные, и навещавшие, поскольку общаться на улице становилось холодновато, особенно утром и вечером, потому что наступил сентябрь. Наружная дверь вела на щелястое деревянное крыльцо, спускавшееся к протоптанной среди сорняков дорожке, рассекавшей больничный дворик, огороженный деревянным забором. Внутренняя — в коридор, в который выходили облезающие двери палат.

Чувство пространства не обмануло Ястреба, ему не нужно было считать шаги, он оттянул двери и окунулся в запахи досок и сухой травы, к которым неожиданно примешался запах огня (а еще… да, кожи от куртки — она еще характерно скрипнула, когда неизвестный шевельнулся — … пота… недоверия).

— Кто вы? — Ястреб, уже узнавая, опустился на сундук, сильно сжал ладонями край. В горле застыл комок. Пришедший тоже волновался: это было понятно по его дыханию и колотящемуся сердцу.

Повисла тишина. Наконец гость поерзал, отирая стену, и голосом Лэти произнес:

— Хоть ты… помнишь государыню?

Внутри сорвался каскад, стена образов, как воды — сквозь лопнувшую запруду. Мачтовые сосны, сквозь них багровый закат, поросшая полынью пустошь, дорога… в ее излучине бревенчатый домик, окруженный тыном из заостренных кольев — одна из первых застав, Ястребиная. Стайка смешливых девчонок — тогдашний ковен Кромы — в ярких платьях, с метлами подмышкой. Черта еще не успела проглотить Норевег, пали только Стеклянный город и Ательзем… у них еще были силы смеяться. Еще не собраны пограничники, не поставлены заставы вдоль края Черты — в двух днях конского бега от нее: бревенчатые домики, которые в любой миг можно разобрать вместе с частоколом и отодвинуть к югу (все же в палатках зимою холодно). Нет договора с птицами, не появились проводники, способные даже внутри Черты, где гаснут любые сплетения, чуять Берег. Истерия, неверие в Берегиню — и, наоборот, лютое, до кровавых жертв поклонение; суматошное бегство — и попытки остановить Черту ведовством, качание тяжелой тусклой волны. Отчаянье. Надежда. Участь мужчин — встать между миром и бедой, заслонить, защитить.

…Качание сосновых лап, лютая, выедающая душу тоска заката, полынные запахи, теплая пыль под ногами и сорвавшийся, несмотря на вечер, на зарев — птичий пересвист, гомон, смех. Смеются птицы и травы, и цветы распускаются в траве и даже на песке — как звезды в ночном небе. Тогда он, не ставший еще щитом, гордостью, защитником Берега, даже Ястребом не ставший, увидел ее вблизи. Берегиню. Государыню. Разве можно ее забыть?!

— Что… она? Нашли?!

Лэти вдруг порывисто обнял товарища, прижимаясь щекою к его небритой щеке. По лицу скользнуло мокрое.

— Жива.

Внутри лопнуло что-то, что сжимало горло все эти бесконечные, прохладные дни. Ястребу показалось, у него остановится от счастья сердце.

— Она жива — иначе Берега бы просто не было. Пыльные это тоже понимают. Но уже год мы не можем ее найти.

— Год? — переспросил Ястреб. Удивление появится потом — сейчас было пусто внутри. Он попытался сглотнуть. — Ладно, мы вышли из зимы в осень. Но я считал каждый день. Может, кроме первых двух. Здесь минуло полторы недели.

— Не понимаю, — сказал Лэти. — Нет, не то, что время течет по-разному, — заторопился он. — Не понимаю: если так мало времени прошло, почему же никто ничего не помнит?

Лэти громко подышал, скрипнул застежкой куртки.

— У нас все утряслось более-менее. Никто больше не требует отречься. Пролитой крови и для Пыльных оказалось слишком много. Они предпочитают покой. Про Берегиню просто молчат. И присутствие пограничников в селении даже считается удачей, особенно, около Черты. Если не вопить, что ты пограничник, во весь голос. Да и Пыльных стражей там почти нет. Мы сочли, что осевших по эту сторону можно вернуть. Я знаю очень многих: не по имени, так хотя бы в лицо; я хожу здесь уже неделю. Отыскиваю — а меня не узнают. Пусть бы не доверяли — действительно не помнят. Ни Черту, ни Берег. И одни кидаются чуть ли не с кулаками, думая, что я издеваюсь, а другие напрягают память и страшно мучаются от этого — и никто, ни один не признал… только ты.

Руки Ястреба стиснулись сильнее, жесткое ребро сундука впилось в ладони.

— Ты можешь меня провести? Назад, на…

Внутренняя дверь отворилась, стукнув об угол сундука. Пахнуло лекарствами и корицей, стало слышно бурное дыхание. И резкий женский голос почти выкрикнул:

— Кто вы такой? Что вы здесь делаете? У вас соображение есть?!

Ястреб разогнул левую руку, голой до локтя кожей ощутив покалывание холодного воздуха. Тут же теплые женские пальцы нащупали его запястье. Зашевелились губы.

— Ну вот. Пульс частит. И давление повысилось, скорее всего. Вы что, — метала громы и молнии докторша на голову Лэти, — не понимаете, что его волновать нельзя? Через справочную состояние узнают. И список для передач там есть. У него операция завтра! А вы… — она потянула Ястреба за руку, как ребенка. — Тоже хороши! Здесь сквозняк!

Она звонко топнула туфелькой на Лэти:

— И чтоб я вас здесь больше не видела! Марья Трифоновна! — прокатился по коридору ее резкий голос. Тут же, как из-под земли, нарисовалась громко пыхтящая нянечка. — Уберите этого! И двери запереть!

— Но как же…

— Я сказала!..

Ястреб казался себе большим ярким фургончиком бродячих жонглеров, влекущимся за самоуверенным пони и подскакивающим на ухабах. Татьяна Арсеньевна завела его в ординаторскую и хлопнула дверью. Усадила Ястреба на всхлипнувший стул. Стукнула дверцей шкафа, зашуршала. Громко встряхнув, вложила в руки пациенту холодную стеклянную трубку градусника. Сама стала что-то писать, сильно нажимая на стержень. Ястреб представлял стило: из неживого, странно пахнущего материала с торчащим острым стерженьком — успел покатать в пальцах при случае.

— Давайте! Ну вот, я же говорила… Если температура останется повышенной — операцию придется отложить. Рубашку подымите.

По груди и спине неторопливо погуляла холодная кругляшка стетоскопа.

— Все мужчины глупые или только отдельно взятые? — убивалась врачиха. Ястреб держал в уме ее образ: молодой, красивой и очень несчастной женщины, смутно прозревающей свой ведьмовской талант. А она споро затянула у него на плече манжету тонометра и запыхтела грушей, прижимая стетоскоп к сгибу его локтя, низко наклоняясь, так что волосы пушисто щекотали Ястребу кожу. — Сто двадцать на восемьдесят.

Собрала аппарат. Прошлась, звякнула мензурками. Ястреб втянул ноздрями резкий запах.

— Пейте. Это бром с пустырником. Я тоже.

Она сдвинула мензурки, залпом глотнула и тяжело задышала. Засмеялась слегка виновато.

— Простите меня. Кто он… кого я прогнала?

— Мой брат.

— А-а… — она зашуршала халатом, словно комкая. — Он вел себя… неадекватно. Вам нельзя волноваться. Я подумала. Он мог воспользоваться. Вашей амнезией. Прикинуться… А…

Ястреб удивился ее многословию и слегка оттаял.

— Я распоряжусь его пустить завтра. Честно. Пойдем к Ирине Степановне.

Вся ее робость и волнение в процедурной мгновенно улетучились.

— Я выписала Сергею Владимировичу снотворное и успокоительное на ночь. Вот, отметьте. И еще клизму.

— Да, Татьяна Арсеньевна, — отвечала Ирочка робко.

— А сейчас выдайте таблетку аспирина. И проводите в палату. Перемеряйте через час температуру. Не перепутайте.

— Да, Татьяна Арсеньевна.

— А вы ложитесь. Вы завтракали? Есть вам сегодня больше нельзя, только пить. Я пришлю анестезиолога.

Докторша развернулась на каблуках и, звонко цокая, ушла.

— Что вы такое натворили? — зашептала медсестра горячо. — Я ее такой не видела: вся красная и волосы всклокочены, как у ведьмы.

Ястреб не ответил. Молча проглотил таблетку, запил водой из стакана, вернулся в палату и лег.

— Танюша замучила? — торжественным басом изрек дядя Сеня. — Ты не горюй, она баба хорошая. А потому вредная — что настоящего мужика при ней нет. И пальцы у Арсеньевны золотые, не гляди, что в провинции работает. Глаза тебе вернет за милую душу, не сумлевайся.

Ястреб невольно улыбнулся. Как-то так вышло, что за эти полторы недели он больше узнал о новом мире от своего громогласного соседа, чем от кого-то еще. Семен просто заряжал своей бодростью (и ночью храпел безбожно). Стекла тряслись от баса, когда он внушал: "Я не Семен. Я Самуил, пойми. Мы все в душе евреи, только не все нашли храбрость в этом признаться". И сочно смеялся. Он помог Ястребу уцелеть. И сейчас, добрая душа, похлопав оконными створками, как ни в чем не бывало, изронил:

— Вон он, дружок твой, газон топчет. Сюда позвать, али сам туда полезешь?

— Сам.

Ястреб перекинул ноги через подоконник.

— Халат мой возьми, холодно уже. А я двери постерегу.

На плечи Ястребу лег вонючий, но теплый больничный халат из толстой бумазеи. Совсем близко раздался голос Лэти:

— Руку давай. Прыгай.

Теплая ладонь сжала запястье Ястреба. Под ступнями, спружинив, хрустнули сухие цветочные стебли. Зашуршали палые листья.

— Идем вот сюда, тут бревно, присядем. Закуток — и солнечно.

Место Лэти выбрал действительно солнечное: теплые лучи огладили лицо. А воздух, несмотря на осень, в это время дня был все еще теплым, и летели, липли к коже паутинки.

Подошел и знакомо стал тереться о ноги кот: Ястреб уже давно делился с ним небогатым больничным пайком. Пограничник не то чтобы не привык к воздержанию, но часто удивлялся, как же так можно готовить еду, чтобы и в рот ее брать не хотелось? А кот — не брезговал. Глотал, урчал и чихал (сказались ночевки на холоде) не хуже больных. Кота Ястребу было жалко. Лэти, не выпуская его руки, потянулся вниз: должно быть, погладить. Кот замурлыкал.

— Какой он?

— Синеглазый. Палевый. Морда, лапки и кончик хвоста коричневые.

— Красивый…

Кулак Лэти вдруг обрушился на бревно:

— Дурак! Какой я… Простить себе не могу…

Кот шарахнулся с испуганным мявом. Громко зашуршал травой.

— Они нас боялись. Нам не оставили ни выбора, ни времени, — произнес Ястреб жестко. — И уйти сюда — уже был выход. Неожиданный для всех. А значит, правильный.

Он крепко обнял проводника за плечи.

— Знаешь, я сразу об этом подумал. Помнишь, мы пробирались в Крому? И ты с Саввой у костра рассказывали, как попали сюда. Еще ведьма была с вами…

— Бирн.

— Да, правильно. Вы здесь выжили, ничего не забыли, не сошли с ума. И лучшее решение придумать было невозможно.

— Тогда нам просто повезло. А теперь даже Савва ничего не помнит, — рука Лэти больно стиснулась у Ястреба на запястье.

— Погоди. Мы подумаем вместе, что делать. Сколько наших на Берегу?

— Немного. Почти все здесь.

Под кожей Ястреба заиграли желваки:

— Не может быть, чтоб совсем обеспамятели. Придумаем что-либо.

Лэти повозился, то ли подставляя солнцу лицо, то ли сглатывая слезы — мужчины не плачут.

— Они… все… вписались в эту жизнь. Судьба — не на полторы недели, с рождения. Профессия, семьи. Документы.

— "Плоть от плоти, кровь от крови"… — пробормотал Ястреб. — У меня тоже документы есть. Рагозин Сергей Владимирович, тысяча девятьсот какого-то года рождения. «Жигули» столкнулись с бензовозом, водитель погиб, а на мне ни царапинки. Выбросило на обочину, где и подобрали. Только вот глаза не видят. И прошлое свое здешнее я забыл. Вчистую. Диагноз: "ретроспективная амнезия", или как-то так, — он облизнул кровь с прокушенной губы. — Ну, ушли бы мы в Крому тогда, и что? Даже под заклятой мельницей, когда на нас шли в топоры, я помнил. Нельзя было против своего народа драться.

Пальцы Лэти сжались сильнее: точно он боялся, что Ястреб вот-вот исчезнет, растворится в прозрачном сентябрьском воздухе.

— Они тогда уже не люди были.

Ястреб дернулся. Глубоко задышал.

— С нами дрались уже не люди, — повторил Лэти беспощадно. — Если бы мы знали… Мы подняли бы Крому, и Шужем, и Брагову. Собрали ведьм. Мы что-нибудь сделали бы, если бы понимали. Говорят, это болезнь государыни заставила их проснуться, выйти из укрытия, где они сидели, — пограничник, вздрогнув, передернулся. На солнце набежала туча, зашуршал сухими стеблями ветерок. Пахнуло увяданием.

— О чем ты?

— О Пыльных стражах. И мы с тобой, и Соланж, и бургомистр Хаген считали затеявших войну жертвами злого ведовства, так?

Ястреб подставил солнцу незрячие глаза.

— Объясни. Расскажи все, чего я не знаю.

— Все просто, — Лэти пожал плечами, — если серая тоска, неуверенность в себе, безнадежность могли выйти из нас и сделаться одушевленными — как раз получились бы Пыльные Стражи. А потом они возвращаются, и постепенно выедают изнутри того, в ком чуют слабину. Их не видно за лицами обыкновенных людей — узнаешь только по просыпанной пыли. И… это как пелена перед глазами, которая делается все прочнее. Копоть… и если бы только на глазах…

— Мой сын… Ветер, — Ястреб облизал губы, — жаловался, что в доме все время ложится пыль. Они? Юрка?

— Слышал, живы, — поспешил сказать Лэти. Набросил свою куртку на плечи вздрогнувшего Ястреба. — Я-то сам в Кроме появляться не рискую. Вот Ивку объявили национальной героиней. Вроде за то, что спасла столицу от самозваной государыни.

— Тварь…

Какое-то время они молчали, слушая, как ветер шуршит увядающей листвой. Вернулся кот, доверчиво забрался к Ястребу на колени.

— Сам где теперь?

— У Бокрина.

— Подросла найдена синеглазая? — улыбнулся Ястреб, вспоминая чернокосую девочку, пугливую и глазастую, как совушка. Поскреб костяшками пальцев щеки. Лэти снова взял его за руку: словно боялся потеряться.

— Подросла.

— Рассказывай.

— Черта движется. Земли до Ишкольда заглотала и остановилась, было, потом опять пошла. Но медленно. И «приходы» из-за нее как будто прекратились. У нас теперь и своей нечисти хватает: паутинники, пыльные ведьмы, оборотни… Я бы раньше здесь появился: да не всегда дорога выводит. И отчего так, не узнать. Своего опыта нет. Беспамятных уже не спросишь. Ведьмы из великих ковенов — или прячутся, или убиты. И в коллегиумах все, что о Черте важного в свое время записали, сожжено. То ли по особому приказу, то ли сами расторопными оказались. Тьфу.

Ястреб потянулся, закинув руки за голову, чувствуя, как кот, чтобы не упасть с колен, впивается когтями в кожу через пижамные штаны.

— Вот ты помнишь. И я помню, — он почесал висок. — По-моему, это оттого, что я до сих пор не видел мира за Чертой. Для меня реальнее Берег. Мне сны снятся. Стрекоза над Закромным прудом дрожит, тиной пахнет. И белье свежестиранное по кустам ракиты развешано. А почему ты не забыл…

Лэти легко вздохнул:

— Дар у меня от Берегини такой: в огне не гореть, в Черте не теряться. Как у кота вот этого — на лапы падать. А у Бокрина — раны лечить, точно он ведьма.

— Много таких у Черты родилось, дети пограничников. Ивка, вон, хотела нам жениться запретить из-за этого. Да не по ее рассудили. Говори, — он стиснул куртку на груди. — Все мне говори. Не жалей.

Лэти наконец выпустил руки Ястреба, поерзал на бревне, словно собираясь с духом:

— Убили Ветра. В Шужеме. В Ночь Разбитой луны. Девочку, невесту Юрия, ведьмой сочли. Он оборонять кинулся…

— Купавка ее звали.

Слепой пограничник закинул голову. Словно вглядывался в бездонное синее небо над больничным двором.

— Юрий в Крому вернулся. Его трогать не смеют, из-за матери.

— Ладно.

Ястреб сжал кулаки, так что ногти впились в ладони. Почему-то вспомнилось, как стояло над пустошью, над озаренным багряным закатом сосновым бором колокольное ожидание. Костры солнцестояния — и ни смеха, ни песен. Не плодородие земли воскресить — заглянуть за завесу было целью. А оттуда пришло неживое, на нежный, беззащитный, в общем-то, мир. Ведьм ковена отрубило сразу, кто разума лишился, кто жизни. Ястреба краем задело — словно крапивой, только больнее. (После выливал это в картину: подарок внуку Юрке. Ключ ведовских дорог, многим открытый, да никому не служивший.) А она, Берегиня, сумела оборвать обряд — чтобы то, что сгубило ведьм, не прошло — сквозь них — в мир. Оборвала, теряя часть себя — Темную Луну, Изменяющую Дороги. Оттого и больное сердце, и колдовской сон под ведовскими травами… Ястреб не был ведьмаком, даже оборотнем-птицей — хотя, должно быть, мог. Но выучка у Старой Луны дала свое. Не лишился чувств, выпрыгнул из кустов, где таился, нес на руках, прижимая к груди — единственную свою любовь. Ольга, жена-покойница, прости… И Ветер тоже. Доброй тебе дороги.

— Я найду ее, — сказал сам себе. — Даже слепой — найду.

Лэти обнял друга, привлек к себе:

— Не спеши. Лечись. Я у Саввы живу, рядом, без тебя не уйду. И не забуду. Бирн, беловолосая ведьма, да, они ж поженились! Так вот, сдается мне, она тоже помнит — только молчит.

— Эй! Серега! — оборвал разговор оглушительный вопль дяди Сени. — Ируська в двери рвется! Давай сигай! Не все ж кричать, что замок заклинило. Она уже за слесарем пошла.

Лэти сжал руки Ястреба, коротко обнял:

— Ну, давай.

Подтолкнул в спину, помогая забраться на подоконник.

17.

Этот мир оказался вовсе не мертвым, как им виделось из-за Черты. Просыпаясь по утрам, Ястреб ощущал совсем слабенькое его дыхание: как у скованного морозом, спящего дерева. А весне неоткуда было наступить.

Утренние уколы сегодня отменили, и он счастливо проспал это время, проснувшись только к завтраку, оттого, что Семен тщательно выскребал кашу из металлической миски, звеня ложкой, сопя и чмокая. Но почуял, что сосед проснулся, повернулся и пробасил:

— А тебя нынче не кормят? Бедняга. Первое дело мужику — хорошо пожрать.

Ястреб хмыкнул, потянулся, взбил кулаком квелую подушку, пахнущую лекарствами и прелой соломой. Под ребрами радостно отозвался каждым комом ватный матрас. Скрипнули провисшие пружины кровати.

— Не ерзай. Придут и повезут, как директора.

Семен с хлюпаньем выхлебал разбавленное до воды какао и замолчал. Слышались его сопение, тиканье наручных часов, шарканье за дверью. Звякало от ветра стекло и бормотало радио. Пришла, загремела шваброй нянечка. Завоняло хлоркой. Влетела, загремев дверью, сегодняшняя медсестра — Галочка. Споткнулась о ведро, звякнула дужка.

— Куды бежишь? Чего бежишь? — заворчала Трофимовна.

— Сергей Владимирович, — объявила Галя бодро. — На операцию. Выходите в коридорчик. Я вас под ручку возьму и дядя Сеня. А там на каталочку.

— Зачем? — удивился Ястреб. — На ногах держусь.

— Положено! — отрезала Галя. — Так… Трофимовна, что ж вы ему выдали?!

— А что?

— Дырка на спине, ужас. Кладовку откройте. Потерпите, Сергей Владимирович. Пижамку поменяем. А то Татьяна Арсеньевна меня съест.

Семен хмыкнул. Трофимовна укатилась со шваброй и ведром, ворча под нос. Ястреб терпеливо ожидал.

Без особых церемоний переодела Галюня пациента в новую пижаму, столь же ветхую, но, по крайней мере, целую. Заставила лечь и толкнула каталку. Та, подпрыгивая, покатила по неровностям больничного коридора — примерно так скачет по каменистой дороге телега. Последний толчок передался костям Ястреба от порога операционной. Там пахло по-другому, и движения совершались целеустремленно и деловито. Звякали инструменты, била о фаянсовую раковину вода. А разговоры, пока его перекладывали с каталки и привязывали к столу, велись отвлеченные. О ползущих вверх ценах, и что на границе перехватила партию туфель. Так если выйти на «ЗИПе», перейти и обогнуть баню, там совсем дешево. И ничего, каблучок и все такое… Шаги Татьяны Арсеньевны Ястреб узнал. Стремительные, легкие. Словно сквозняк прошел.

— Капельницу…

— Да уже, Тань Арсенна…

— Ну, как вы?

— Хорошо, — сказал Ястреб сухо. Неприятно было не видеть собеседника.

— Это хорошо, — похоже, Таня улыбнулась. — Сейчас сделают укол, досчитаете до трех, голова закружится, и вы уснете. — Галя! В трубку…

Голова действительно закружилась. А потом привиделась цветная, скручивающаяся спиралью радуга. Ястреба утаскивало в ее середину, и настойчиво повторялось какое-то слово. А какое — он забыл.

Глаза болели. Боль была не жгучей, но неприятной. И еще колотило от холода. Потом Семен объяснил, что так отходит наркоз. А язык никак не хотел поворачиваться во рту.

— Просыпайтесь! Просыпайтесь! — его несколько раз ударили по щекам.

— Н-не… сплю…

Очень скоро он оказался на кровати. Правая рука с ощутимой в вене иглой была привязана.

— Отвяжите…

— Капельницу сдвинете.

— Нет…

Галюня послушалась.

— Ну, жив, сосед? — выходит, его привезли в ту же палату, откуда забрали.

— Тише…

— Галка, не шипи! — Семен и не подумал приглушать бас. Ястреб выдохнул:

— Жив.

— И молодец.

Пограничник понял, что все лучше чувствует себя с каждым произнесенным словом.

— Пить ему дай! — распорядился сосед.

В пересохший рот капнула вода.

— Ишь ты, с ложечки поят, — хмыкнул Семен. Галюня фыркнула. А Ястреба попросила очень нежно:

— Потерпите… морфий можно только через два часа колоть.

— Иди, коза, еще одеяло притащи, вон как беднягу выколачивает, — дядя Сеня, шумно двигаясь и сопя, плотнее закрыл окно. Накинул на Ястреба собственное одеяло.

— Через три дня повязку снимут. А через неделю — швы. И выпишут тут же. Не боись.

— Да.

— Ты мужик хороший… Вот что…

Семен пошуршал в тумбочке, воткнул в уши Ястреба прохладные шарики, и что-то легкое положил на живот:

— Мне зять плеер принес. Песни у мужика странные, но мне нравятся. Слушай лучше, чем из штанов вылезать от нетерпения.

Семен чем-то щелкнул, и зазвучали голос и струны:

"Из серых наших стен, из затхлых рубежей

Нет выхода, кроме как

Сквозь дырочки от снов, пробоины от звезд

Туда, где на пергаментном листе зари

Пикирующих птиц, серебряных стрижей

Печальная хроника

Записана шутя летучею строкой, бегущею строкой,

поющей изнутри.

Так где же он есть, затерянный наш град?

Мы не были вовсе там,

Но только наплевать, что мимо то пыль…"

Ястреб хрустнул зубами.

— Что, так больно? — встревожился Семен. — Выключить?

— Не-ет… — пограничник зашарил рукой по одеялу, сжал в кулак ведущие от наушников проводки:

— Серый волк — это кто?

Дядя Сеня обрадовано закудахтал:

— Ага, интересно?

Щелкнул кнопкой на плеере:

— Склероз — болезнь такая, ничего не болит — и каждый день что-нибудь новенькое…

Сел на кровать возле Ястреба: пружинная сетка провалилась под его весом:

— Про волка — это сказка такая. Ничего не помнишь? Тогда с начала начну. С курочки Рябы. Я дома внуку сказки рассказываю. Невестка смеется, мол, "что вы, Семен Михалыч! Разве он поймет в два месяца?" А это зря. Младенцы, они, знаешь… еще не родившись, и слышат, и понимают не хуже нас с тобой. Он еще вспомнит, как ему дед сказки сказывал. Помяни мое слово…

Потом, уже вернувшись на Берег, дожидаясь рождения собственных детей, вспоминал Ястреб неугомонного соседа по палате. Добрая память — одно из немногого, что чего-то стоит на этом свете.

Давя в себе подспудный страх остаться слепым, страх, который не могло заглушить ни воркование дяди Сени, ни присутствие Лэти, дневавшего и ночевавшего у него, Ястреб бесконечно крутил Медведевские песни. И с удивлением понимал, насколько близки они ему — человеку другого мира и другого воспитания. Эти песни подскажут ему решение. Да еще удачное стечение обстоятельств.

На третий день бинты сняли. Он видел.

— Все пока хорошо. Что глаза красные — не страшно. Я выписала глазные капли. Четыре раза в день. Уколы остаются… Разумеется, не напрягаться. Тяжестей не поднимать. Читать пока нежелательно. Вообще, ближайшие два месяца режим щадящий…

Татьяна поймала себя на том, что нервно теребит полу халатика, и стиснула пальцы, пытаясь понять, заметно ли Ястребу ее волнение. Раньше было проще. Она могла без стеснения разглядывать этого удивительного мужчину. Его вовсе не портила даже унылая больничная одежда, даже бледность, шрам на скуле и черные зрачки, смотрящие в никуда. Щетка соломенных волос на круглой голове с прижатыми ушами, разворот широченных плеч, втянутый живот и узкие бедра… Докторша поймала себя на том, что откровенно им любуется. И испугалась. Резко встала.

— Не боись, Арсеньевна. Я прослежу, — пробасил Семен.

Она иронично скривила губы. Уже уходя, подумала, что это выглядит, как бегство. Обернулась:

— Вам все ясно? Может быть, есть жалобы?

— Что такое фреза?

Дядя Сеня присвистнул.

Татьяна Арсеньевна отпустила дверную ручку. Пригладила выглядывающую из-под медицинской шапочки русую челку. Одернула тщательно выглаженный халатик. Переступила, скользнув каблучком по линолеуму. Затрепетала ресницами.

— Это такое колечко, по-моему. С зубками. Еще вопросы есть?

Губы пересохли. Мучительно хотелось их облизать. Ну, хоть воды глотнуть. Вечером вчера совершенно случайно подслушала, как девочки в сестринской обсуждают этого… шутника. Чего они наговорили… — покраснеть и сдохнуть. Ну и слова приходят на ум… Только б не краснеть…

— "Звездною фрезой распилена планета вдоль по оси…" Так похоже на Черту. И я все думаю… Откуда он мог узнать?

18.

Капли дождя тяжело шлепались на раскисшую землю. Плащ сделался мокрым и тяжелым. На сапогах комьями оседала грязь, и из этого могло быть лишь два следствия: или потеряется сапог, или оборвется подметка, и тогда шлепать по дороге окажется втрое противнее и труднее. Вода, брызгая из луж, пятнила лицо.

А банька на холме над ручьем светила единственным оконцем, словно добрым оранжевым глазом. Второй глаз был прищурен, утоплен в проконопаченных мхом бревенчатых стенах. Дощатая дверь скрипнула, пропуская гостей в разжаренную, пахнущую вениками тишину. Зашипела, отдавая зной, каменка, пахнуло квасом и побелкой…

— Заждались? Звиняйте! — плечом отодвинув дверь, нагнувшись у низкой притолоки, Бокрин опустил на конец полка узел со снедью и глиняный жбан. Стер от подбородка к затылку серую морось, шершавыми ладонями румяня лицо и ероша сбегающие к бровям кучерявые подернутые сединою волосы. — Ждал, пока Сёрен заснет. Не хочу, чтоб знала.

Гости согласно кивнули.

— Кто тут у тебя живет? — спросил, ерзая на скамье и принюхиваясь, Лэти.

— Да никто, — ведьмак вздохнул и сел подле: скамья тяжело скрипнула под немалым его весом. — Банник жил. Сбежал.

Он нацедил себе и гостям холодного квасу. Закинув голову, жадно приложился к ковшу, не обращая внимания на капли, сбегающие по подбородку и шее за ворот. Потом прошелся веником под полками и вдоль каменки, сбил паутину с дощатого, низкого потолка. Подмел нанесенную сапогами грязь. Выкинул за порог.

— Профилактика? — промурлыкал Лэти, поправляя ремешок, скрепляющий в хвост седые волосы. — Это пра-авильно.

— Тьфу на тебя, — отмахнулся Бокрин. — Нахватался словей, как лисица блох.

Он развернул узел, достал яички, сваренные вкрутую, луковицу и половину каравая. Очистил яйцо, посолил, протянул Ястребу. Второе взял Лэти.

— Плохо куры несутся, — пожаловался Бокрин.

— Так осень.

— Ага…

Ястреб потер слезящиеся от дыма глаза. Лэти сунул в толстые пальцы Бокрина берестяной огрызок с резами:

— Нам бы мази вот такой… А то все его глазные капли оттуда… ох!

— Знамо дело… — проворчал Бокрин, живо напомнив пограничникам медведя. — Зато видит.

— Ага, — прожевав, согласился Ястреб. — А глаза до сих пор, как у кроля. Девки пужаются.

Ведьмак хмыкнул. Степенно откусил хлеб, запил. — Девки пужаются, значит? Ну, мазь тебе сделаю. Так это не все…

— Не все. А еще поворожи. На государыню.

Ведьмак подавился квасом. Закашлялся. Лэти постучал его по спине. Ястреб успел поймать жбан у пола, не расплескав ни капли. Обтер горлышко рукавом, сделал большой глоток. Передал жбан ведьмаку. Тот только головищей помотал: точно донимаемый оводами жеребец. И кусок не лез в горло.

Могучий пограничник скинул сапоги, основательней умостился на полке. Словно врос корнями. Показывая, что пришел за ответом и все равно дождется, сколько бы ни пришлось ждать. Зная Ястреба, Бокрин и не сомневался в этом. Покашлял, почесал под рубахою грудь.

— Мы с Желем, побратимом моим, как собака с кошкой. Лет семь, почитай, не виделись. И тут он мне ворону с весточкой шлет. И вот эту ладанку, — Бокрин стянул с шеи шнурок с кожаным кармашком, вытряс на ладонь невидный камушек. Поднес к лицу Ястреба. — Письмо прочтешь, или дальше говорить?

Ястреб взял камушек. Тот согрел подушечки пальцев и на свету заиграл лиловым. Пограничник хмыкнул удивленно:

— Ласковый…

— Ну… — Бокрин поскреб голову. — Седьмицу тому пришел к Желю заказчик. А Жель — гранильщик, считай, первый в столице. И вся семья тож. К ним с глупостью лучше не ходить.

— Жель? Это который на «хрустальном» конце? У кого окошко в двери с гиацинтом?

Бокрин одобрительно покряхтел, отобрал камешек у Лэти, взявшегося его рассматривать после Ястреба, бережно спрятал.

— Во-во, он самый. Ну, с неделю назад пришел к нему человек. Надо сказать, так себе человечишко. Худой. Кучер с ратушного подворья. Перстенек хотел заказать для невесты…

— А разве плохо?

Бокрин вызверился:

— Молчи!.. С одной руки кормишься — к другим не липни. А этот, как Хагена не стало — шавкам Пыльных служил — не тужил.

Проводник взял рот на замок.

— Перстенек серебряный, — вел дальше ведьмак, — а камушек с собой принес. Потому, новый купить жадность заела. Жель бы кучера выставил за порог, да любопытно стало. Поднес камешек к носу, в стеклышко разглядел — и будто кольнуло в глаз.

Бокрин замолчал и поднял голову к закопченному потолку, точно задумал его чинить и прикидывал, во сколько обойдется. Пограничники тоже молчали. Только мыши скреблись в углу, да ровно гудело пламя.

— Ну? — снова не выдержал Лэти.

Бокрин повел плечищем:

— Ну, и споил он его. Побратим кучера. На втором кувшине спекся, змеюка. Хотя знал немного. Точно, вез он женщину. Ему еще на рассвете в канун Имболга запрягать велели. Легкий возок и при нем два десятка конных. Во весь опор неслись. Кучер, может, в Укромный Лес и не хотел, да приневолили. Он все твердил, какой страшный человек вел. Насколько Жель понял, нынче это дознаватель в Ратуше.

Бокрин вскинул брови, словно так находил выход какому-то непонятному сомнению.

— Мало после полудня, а может и позже — пасмурно было — вылетели они на полянку в священной роще. Какая-то свара там приключилась. Вершники всех разогнали, раненую девку в возок к дознавателю кинули — и дальше понеслись. Остановились у тесового терема в ельнике и долго стояли. Дознаватель с незнакомкой и еще тремя, кажись, стражниками внутрь зашел. Вершники так топтались или вином грелись, а кучер чуть не поморозился весь. С ним, вишь, не поделилися. Потом женщину снова в возок занесли — и в Крому. А ту али другую, он не понял. И вообще бы ее не узнал, твердил. Завезли в стольный град, там проплутали чуть не до полуночи. Уж на что кучер Крому знать должон, а куда вез — не понял. Точно глаза ему отвели.

— Или так настрашили, что память потерял.

Бокрин насупился:

— Или так. Жель старался его развести — да что пнем по сове.

— А камушек?

— А камушек кучер нашел, когда возок мыл, с утра. Он мужик хозяйственный, хоть и противный. Нашел камушек и несколько маков. И откуда взялись, ума не приложить. Цветки кучер выкинул, а камушек припрятал. И молчал. Боялся, и пожадничал, знамо дело. А как невеста перстенек запросила, вытащил. Такая песня. Про разговор тот никто не знал. Жель камушек подменил, взял яхонт и огранил для женишка. Да тот за заказом не пришел. С утра в Радужне утоп. Кто вытаскивал — говорили, по пьяной лавочке. Но побратим не верит. Потому послал все это ко мне.

Ведьмак тяжело выдохнул, уронив руки между коленями.

— Я твой должник, — сказал Ястреб. — Твой и Желя. Мы государыню найдем. Всю Крому перевернем, если нужно.

Бокрин тяжко вздохнул. С надеждой взглянул на Лэти. Схватился за луковицу, откусил, сердито сплюнул шелуху в ладонь.

— Да как тебе объяснить! Камушек этот…

— Ты зла не держи. Я не думаю вовсе, что вы тут в потолок поплевывали, меня дожидаючись. А вот он я, могучий герой, и сразу всех построю.

— Ох… — Бокрин вцепился в волосы. Потом трахнул об пол многострадальный жбан, сгреб горстью черепки: — Вот Берегиня! Тело бродит где-то, а душа — вот. Незнамо где. Только не глиняная, самоцветная. Поди собери.

— Ты ж мертвого вернуть можешь.

— Мертвого — могу, — Бокрин покивал тяжелой, как у медведя, башкой. — Но она не мертвая. Она помнит, все понимает, бездушная просто. Ей все равно теперь, и кто она, и что с ней. Ее заставили выплакать душу. Так… можно… если боль чересчур сильна. А не сомневайся, ей показали страшное. Как детей в огонь бросали, как Крому глотали пыльные, как ты ослеп… может быть… я не знаю, догадываюсь. Показали — а вмешаться нельзя. И душа вышла слезами.

Он снова вытряс синий камушек на ладонь:

— Вот… осколок… может, любви ее, может, улыбки. И никаким чудом Берегиню теперь не найти. Мертвого можно найти и вернуть, что душу, что тело, но не такого. Что и жить не живет, и умирать не умирает. Вот уж два года минуло, а мы знаем не больше, чем в ночь разбитой луны. То ли ворожба Пыльных столь сильна? Как в тумане брожу, пока не выкинет… Но путь мне камушек указал. Собрать бы все осколки — мы бы ее отыскали. Но как собрать?

Бокрин выдохся: слишком уж долго говорил. И чем открывать пограничникам такое про Берегиню, лучше бревна ворочать. Не так измучишься.

— Уже два… года? — переспросил Ястреб.

До хруста стиснул зубы. Ощутил, как твердое ребро полка болью отзывается в сжатых на нем ладонях. Вслушался в шуршание мышей, в поскребывание веток за стенами. В треск огня. Лишь бы отогнать дрожь: как тогда, когда отходил наркоз. Иначе заколотит так, что дубовая плаха треснет под ним.

— Все, мужики, спать пора…

С помощью Лэти Бокрин вынул из-за печки и развернул на полках сенники, пахнущие травяной горечью. Сверху шлепнул подушки и лоскутные одеяла. Навалил поверх по овчинному кожуху.

— Уж звиняй, мазь сделаю — тебя растормошу, — сказал Ястребу. — С горячей мази проку поболе.

Ведьмак вернулся скоро, разбудил пограничника легким скрипом двери. Кололась соломинками плоская подушка. Шипели в каменке дрова, звучно хлопали искрами. Негромко похрапывал Лэти.

— Подвинься, — Бокрин присел возле Ястреба. Зачерпнул из круглого горшка липкую мазь, шлепнул, размазал по глазам. Ястреб закусил губу.

— Лежи смирно.

Зашуршала рубаха: видно, Бокрин по привычке пожимал плечами.

— Четыре девицы под дубом сидели,

льном вышивали, хмарь прогоняли…

Бормотание ведьмака напомнило Ястребу, как он валялся тут в прошлый раз, зимой. Правда, тогда не в баньке — в избе. Лечил раны от отравленного Ивкой стекла. И смотреть мог сколько угодно. Пока веки не падали от тяжести, смыкаемые дремой.

То и дело от печки или из угла глазела на Ястреба совушка Сёрен. Пугливая молчаливая девчушка, незнаемого рода и селища. Найденная Бокрином и Лэти недалеко от убитых ведьм и оставленная в доме. Чернявенькая, с округлыми бровками над синими озерцами глаз. Оживлялась Сёрен только при появлении Лэти. Ходила за ним хвостиком, щебетала. В пестрядинной рубашечке, шерстяной плахте и душегрее на пуху, с бусиками из сухой рябины на тощенькой шейке… Ястреб сочил за девчонкой из-под век, скрашивая этим безнадежные долгие часы болезни. Отгоняя мысли о государыне. Наконец Сёрен осмелела настолько, чтобы подходить к огромному беспомощному дядьке: воды подать, пот отереть, кашкой накормить… Он ей лежа кораблик вытесал из соснового окорыша, а на парус с разрешения отхватили шматок красной ленты из ее косы…

— Ты улыбаешься… — мягкой влажной тряпицей стер Бокрин толстую корку мази с глаз Ястреба. — Открывай.

Мужчины стояли на обрыве над ручьем. Сивер гнал скурченные листья, царапал, шуршал… Серо-желтый листопад занавесил окоем.

Выедающая душу тоска и нежелание жить — то, что за Чертой зовут депрессией… Ну, если кому-то вольно видеть мир сквозь закопченное стекло, пусть… Переходя Черту, Ястреб боялся до дрожи, что Пыльные изменили Берег навсегда. Может, дальше от Черты — да. Но здесь, возле дома Бокрина, мир этот был таким, будто двух лет без Берегини не минуло. Присутствие ее было явственно и в этом лохматом насмешливом ветре, и в царапанье летящей листвы, и в серых дождинках, насыщавших воздух, и в темных полях на окоеме… Присутствие пронзительное до боли в сердце. Ястреб растер грудь и поднял голову. И увидел.

Тонкий серпик в закате…

— Гляди ты… — выдохнул Ястреб едва слышно, — светит…

19.

Забор был сложен из каменных блоков времен осады Исанги. Вход, будто древние воины, охраняли проржавевшие, с выбитыми стеклами фонари. Побеги ломоносов с мирно соседствующими на одной ветви лиловыми, голубыми и розовыми цветами свешивались над облезающей калиткой, чешуйчатой, словно спинка ящерки. Сколько помнил себя Ястреб, ломоносы всегда цвели: даже в летнюю сушь, даже зимой. Потому что хозяйка домика, родная сестра матери Крадока, была ведьмой. Тетке повезло умереть от старости в своей постели прежде ночи разбитой луны, чуть больше двух лет назад. Дом по завещанию остался пограничнику Крадоку.

Ястреб выбрал Исангу после долгих споров с Лэти и ведьмаком Бокрином. Больше всего на свете хотелось пограничнику отправиться в Крому, туда, где Берегиню видели в последний раз. Но друзья, да и он сам, понимали неразумность этого. Всех, посмевших заступить врагу дорогу, проще схватить именно в столице, где власть Пыльных стражей и оборотней, их рабов, особенно сильна. На стороне Пыльных было и недоброе ведовство, и городская охрана, и бдительные тихари-соглядатаи, расплодившиеся, как тля. А, сидя в порубе, много не наищешься и не навоюешь.

Ястреб заикнулся, было, что можно поселиться в Укромном лесу. Лэти хмыкнул: "Это первое место, где нас станут искать. Ну, второе". И пусть прислужники Пыльных не посмеют войти в Лес — все тропинки в Крому и вокруг известны наперечет. Какая натоптана — там и сядет засада. А Лэти-проводник сможет за руку мимо провести не всегда и не каждого.

Надо было отыскать убежище подальше от недреманных очей; такое место, где власть Пыльных не очень сильна. И занятие, которое позволит, не таясь, у всех на глазах встречаться с уймой народу. Выбор был невелик: пустоземье возле Черты либо полуденные города: Шемаха, Исанга, Согдая, Брагова. Тут Ястреб и вспомнил о теткином доме.

Путешествовать с проводником оказалось одно удовольствие: там, где дорога занимает месяц, с Лэти уложились в три дня. Проводник сознался, что научился спрямлять дорогу совсем недавно и сам не понимал, как это у него выходит. Ястреб усмехался: "Не все ли равно, как устроен телевизор, лишь бы работал!" Вот только сил "прямой путь" отнимал немало, и когда окончился, Лэти, зевая, привалился к забору и ни к чему больше способен не был.

Дом стоял пустым. Дурная слава ведьмы сберегла его и после теткиной смерти. Вокруг кустились в человеческий рост лопухи и крапива, проросли рябинник, кленики, худые самосейки-ясени. Виноград и берсень манили обильным урожаем. Но никто не тронул и ягодки на них, кроме птиц. Шкурка шершаво прошлась по языку, когда Ястреб раздавил крыжовинку зубами, кислой вязкой мякотью наполнился рот. Пограничник огляделся, прикидывая, сколько придется вложить усилий, чтобы привести хозяйство в порядок. Дом был еще крепок, только крыша просела от весенних ливней, прохудилось крылечко, раздавила стекло, упав, сухая яблоня… И дверь из крытого войлоком дерева, закиснув от сырости, точно прикипела к ушакам.

Выбив ее парой ударов топора и оставив проводника отсыпаться, Ястреб повернул стопы к бургомистру.

Извилистые мощеные улицы Исанги больше напоминали просвистанные осенним ветром горные ущелья. Улицы пахли дымом, тушеным перцем и копченой рыбой. В глухой зелени садов за каменными заборами прятались низкие дома. Прохожих не было, только на углу, где крутая лестница с выкрошенными ступенями сворачивала к морю, лысый босой дядька в холщовых штанах и кожаном переднике подновлял изваяние Берегини замешанными на горячем воске красками. И это примирило Ястреба с чужим городом сильнее, чем что-либо еще.

Бургомистр не томил Ястреба ожиданием, еще и к обеду пригласил. Отправил писаря к судейским за дарственной на дом. Ненавязчиво поинтересовался, чем Крадок собирается заниматься в Исанге. Торговому, да еще и приморскому городу всегда нужны хорошие воины: чтобы держать в узде пиратов и контрабандистов…

Тщательно обсосав очередную индюшачью косточку и облизнув красные от пряной подливы пальцы, бургомистр посетовал на житейскую несправедливость:

— Вгорячах утопили ведьм, а теперь думаю, может, зря? Ни зубы заговорить, ни ломоту в коленях вылечить…

Ястребу захотелось свернуть сотрапезнику шею: чтоб уж навсегда выздоровел. Он заглянул в честные, похожие на маслины выпуклые глаза и поинтересовался ядовито:

— Так что, больше некому?

В чем-то бургомистр все же был прав. Крадок уже слышал от Лэти и Бокрина, как расплодились после ночи разбитой луны неведомые прежде хвори; про то, как тайком, с опаской, но бегают к ведьмам страдальцы за облегчением. Мелкие болячки любая женщина вылечить могла. С ранами и переломами попроще управился бы охотник. А вот серьезное да незнаемое… И про вновь образованную лекарскую гильдию слыхал Ястреб. Но настоящих мастеров в ней почти не имелось. Так, где-то переняли, услышали, тайком у прирожденной подучились — это совестливые. А то могли взять деньги ни за что, а помер пациент — значит, судьба.

Бургомистр завздыхал. И осторожно, как по первому ледку крадучись, поинтересовался:

— Лилия, покойница, не учила тебя, часом? Чего важного по лекарскому делу тебе не передала? Может, книжицу с составами?

— Может, и да, — отозвался задумчиво Ястреб, с трудом вспомнив, что Лилией звали тетку. — Что, тоже топить станете?

— Каюсь, отмолю!! — всплеснул хозяин пухлыми ладошками. — Я тебе все… я для тебя все… и хозяйство, и шаланду с сетью, и дом починю… и грамотки выпишу! Только лечи!!

Так иногда творится судьба.

Сад зарос хуже леса, переплелся настолько, что глаз застревал в каше веток и лиан с вянущими листьями.

— Лоза, она сердца требует… Два раза в год обрезать, да окучить, да не сильно воли давать…

Ястреб вскинул голову. Из-за каменного заборчика, разделяющего подворья, глазел на него дедок. Казался бы дедок вовсе ветхим от старости. Да только глаза его молодо искрились, а в морщинках пряталось любопытство. Точь-в-точь озирающий плотину бобер.

— Ведьма знатная была, а лозы не знала. Лоза мужских рук хочет. А ты ей кто будешь?

— Лозе?

Старик обиженно поджал губы:

— Молод со мной шутковать еще.

— Прости, дедушка, — Ястреб почтительно поклонился. — Если ты о тетке Лилии, так я ей племянник.

Дед сменил гнев на милость.

— Это ладно, — закивал он меленько, — это хорошо. Я уже стар домовничать… А Лилия злилась бы, что хозяйство в упадке. Ты пошто двери порубил?! — тут же рявкнул он. — Аль соседушку не мог покликать?

— А ты б разве сладил, дедушка…

— Охти мне!! — старичок всплеснул руками. — Да нешто вы, молодые, совсем с ума рехнулись? Я ж о домовом: домовике, доможиле, домовом хозяине, дедушке-соседушке, суседке, доброжиле, лизуне, постене, батанушке, ведающем…

Ястреб заслонился руками:

— Будет, дедушка!! Будет!

Сосед помахал костистым пальцем: стой пограничник чуток поближе — выбил бы глаз:

— Ну, то-то. Прощевай пока. Я приглядывать стану.

Ястреб хмыкнул. Не иначе дед — теткин тайный воздыхатель. А если и тихарь — они и должны быть такими, обычными — почему так рьяно объявился? Домовика звать советовал. Неужто не знает, что у ведьм в домах доможилы не живут? Духа хозяек в доме слишком много, чужой не вместится. При невестке Ивке точно не было. Или бывают исключения?

Пограничник присел на крылечко. Вынул из кармана краюху хлеба и рыбку, завернутые в платок. На пробу разложил на щелястой доске, обмахнув с нее пыль и сухие листья. Одними губами прошелестел:

— Дедушко домовой, соседушко домовой, приди хлеба-соли покушать, меня послушать…

Хмыкнул неловко. На заставах домовиков не случалось, отвык. Или успел въесться в кости рациональный мир за Чертой?

Ничего не происходило. Ястреб просто сидел, отдыхал, откинувшись к дверному косяку, вольготно вытянув ноги, подставив лицо неяркому по осени солнцу. Взгляд лениво скользил по заросшему двору, каменной кладке забора, выглядывающей из зелени малой сараюшке: может, хлевушку, но, скорей, поварне или овину. Это потому что над двускатной тростниковой крышей торчала беленая некогда труба.

У трубы что-то шевельнулось, и на порушенный кирпичный край выплеснул дымчатый с салатными глазами котяра.

— Кис-кис… — позвал Ястреб.

— Сам ты "кис-кис"! — отозвался кот. — Между прочим, меня Яшкой звать. Так, правда, приглашаешь?

Голос у котищи был вибрирующий, басовитый, весьма неприятный. А поскольку коты даже на Берегу не говорящие, подумал Ястреб, то это оборотень, верней всего, домовой дух. Соседушки обожают перекидываться в серых котов.

Пока он вот так рассуждал, дымчатый Яшка одним изящным прыжком слетел на крышу, другим на каменный забор, а третьим скоком взял высоту крыльца и с урчанием впился в рыбку. Поди вот, поговори с ним сейчас.

— Перестань хихикать, — не прекращая жевать, отрезал доможил. — Я два года, считай, с хлеба на квас перебиваюсь. У, ряха бесстыжая!

— Так тебе квасу? Или пива?

Котище вытащил из рыбки зубы, но придавил ее лапой: а то еще сбежит… Ответил с жадным блеском в глазах:

— И того. И другого. И молока, молока побольше! Ну, чего расселся? Давай!

— А пузо не треснет?

Яшка гневно сощурился:

— Ты поговори у меня. Вот приду ночью и на грудь лягу! Или коням гриву к хвосту привяжу.

— Напугал ежа голым профилем… Нет у нас коней.

— Так ты врал насчет пива?

Ястреб протянул руку и решительно почесал разобиженного домового за ухом:

— Потерпи. Сейчас в лавку схожу.

К пиву, опять же, хорошо пошла вяленая рыбка. И не одна. Бока у котяры раздулись, глаза замаслились. Он развалился на крыльце, постукивая хвостом:

— Станем сказки сказывать?

— А работать?

Яшка совсем по-человечески вздохнул. Посозерцал, как выстреливают из подушечек и прячутся когти.

— Ты, навроде, спросить хотел… Или мне послышалось?

— Хотел, — Ястреб усмехнулся. — Ты только в кота перекидываться умеешь?

— Не только, — домовик потер лапой нос. — В горностаюшку еще, в ящерку-басилиска, опять же, в петуха черного… А что? Показать?

Ястреб ненадолго зажмурился, прижав глаза кулаками; потянулся и резко встал:

— Все. Пора двери чинить, темнеет уже. А мысль мелькнула. Как додумаю, скажу.

Входная дверь годилась уже только на дрова. Не найдя сразу ничего подходящего для замены, Ястреб дал себе зарок выбрать поутру доски и сколотить новую. Все это время Яшка терся поблизости, охал, лязгал, что-то ронял и, судя по отчаянному писку, пугал в зарослях мышей. Но даже весь этот шум не разбудил разоспавшегося Лэти. Может, и к лучшему.

— Ну, надумал? — не вытерпел, наконец, Яшка. Оказал из чащобы выпачканную землей и зеленью морду. Вид у него был устрашающий. — Или поужинаем?

— Что-о?!..

— А что? Я тут голодую и холодую, — домовой сделал попытку загибать пальцы, — дверь ты, опять же, сломал. Приплелся невесть откуда… Сплошной убыток хозяйству.

Пограничник обхватил руками щеки, не позволяя прорваться хихиканью. Закашлялся.

— Ну чего? Чего такого я сказал? Можно подумать, ты воздухом кормишься? Вставай, давай, кашу вари. Всухомятку питаться вредно.

— Кашу?

Котище похлопал загоревшимися в сумерках глазами:

— Ага, кашу. С молоком и сахаром. И маслом.

Ястреб, не вставая с крыльца, подпер скулу ладонью. Повертел головой, то ли восхищаясь, то ли возмущаясь Яшкиной наглости.

— Или не умеешь? Тогда черняя своего буди. Откуда выкопался такой? Не старик, а сед, и на лицо точно темный чулок натянули…

— Он проводник.

Яшка отскочил, выпустил когти, шерсть на загривке встала дыбом.

— Не бойся, он не за тобой пришел. Мы Берегиню ищем. Ее душу выплакать заставили.

— Вот и ладно, — домовик злорадно осклабился. — Пусть поживет, на себе почует, каково это — без души.

Отскочил, хрустнув ветками. Ястреб стиснул зубы, уложил руки на коленях.

— И тебе не совестно?

— Совестно?! А она братьев моих жалела? Когда они в Черте вместе с домами горели!! У нас души-то нет. И вырий нам заказан. Все, что есть — родной дом. И мы его по правде любим, не как вы. Пусть хоть теперь поймет!

Яшка забыл, что надо бояться. Вышел из зарослей весь, уперся лапами в землю, взглядом — в пограничника.

— Мы же плакали, мы же криком кричали, предупреждая о Черте. Что ж она не вмешалась?

— Я слышал вас… однажды. Когда Черта внезапно стронулась. Мы тогда шалашики из еловых лап сделали и хлеб в них положили…

— Нужны нам ваши шалашики!! Думаете, нам из дома в дом охота переезжать? Нужда гонит. А вы нам — угольки из старой печки, веник али валенок… Тьфу! Иные так и умирают вместе с домом. Потому что, любя его, от посмертия отказались. Знаешь же, что мы внешностью с пращуром сродственны. Тем, что дом ставил.

Он утер капнувшую слезу.

— Стыдно винить за глаза, — сказал Ястреб. Вынул ладанку, вытряхнул камушек на ладонь. Яшка вздрогнул. Но, как ни упирался всеми лапами, а будто притянуло. Обнюхал голубую капельку, щекотнув усами ладонь.

— Тебя, доможила, величают мышиным хозяином.

Котяра согласно кивнул. Не удержавшись, похвастал:

— Еще муравьям велеть могу, паучкам, мокрицам, землеройкам. Воробьям тоже, и ласточкам.

— Так вот. Мышка туда проберется, куда человеку хода нет. Пусть бы поискало серое племя эти камушки, Берегинины слезы. Как вернется к ней душа — тут ей и ответ держать.

Домовой сердито сощурился:

— Хитрый ты. Может, камушки в реку давно побросали, рыбам на потеху.

— Не верю. Пыльные воды боятся. Не зря два последних года сушь стоит.

— Это у меня в горле сушь стоит, — Яшка пнул пустую миску, из которой хлебал давеча пиво. — Так будет сегодня каша?

20.

Пойманная взглядами старушек у подъезда, Татьяна Арсеньевна втянула голову в плечи и сгорбилась, как под мелким осенним дождем. Стесняться у нее поводов не было, а вот поди ты… Она взбежала по лестнице, сердито позвонила. Сергей Владимирович открыл мгновенно: будто стерег у двери. Запнувшись, Таня разглядывала его, точно впервые. С дверью, пожалуй, вышло случайно. Просто он вернулся откуда-то: на паркетном полу валялся совершенно неуместный рюкзак, на вешалке висела мокрая куртка. Бывший пациент стоял посреди прихожей в голубой, очень идущей к его загару рубахе, распахнутой у ворота, и некрашеных джинсах со шнуровкой по бокам. Босой. Под взглядом докторши он перемялся с ноги на ногу, вызывающе расправил плечи. Таня подумала, что мужчина выглядел бы красивее, не будь они столь широки. Проглотила слюну.

— Здравствуйте!

И тут из недр квартиры вырвался сопящий диванный валик, уперся кривыми лапами гостье в колени. Свесил язык. Завздыхал, умильно заглядывая в глаза. И так замел ушами и хвостом, что поднялся ветер.

Удивляясь себе, Таня присела на корточки, потрепала шагреневое ухо.

— Это кто?

— Вейнхарт, — Сергей пригладил короткие соломенные волосы. — Бассет-хаунд.

— Какая прелесть!

Тут же Таня смешалась. Никогда не было у докторши желания завести собаку: в ее квартире та была бы попросту неуместна. И вообще, почему она ведет себя, как дура?

— Я могу войти?

— Вы уже вошли.

Ответ показался грубым. Татьяна Арсеньевна закусила губу. Наклонила голову.

— Почему вы пропустили осмотр у офтальмолога? Вот, у меня записано… — она полезла в сумочку за блокнотом, уронила ее, нагнулась за рассыпанным. Просто скверное кино.

Да еще Вейнхарт топтался рядом, обнюхивал все подряд. Докторша сердито замахнулась.

— Не надо, — Сергей перехватил ее руку. — Цапнет.

— Не бойтесь, — огрызнулась она. — Я стерильная.

Они рассмеялись.

Вместе запихали вещи в сумочку.

Разувшись, вслед за хозяином прошла Таня на кухню.

— Раз уж так получилось, я вас осмотрю?.. А завтра непременно запишетесь на прием. Очки нужно выписать. Потом может наступить улучшение.

— Вы всегда навещаете бывших пациентов?

— А что? — Татьяна немедленно выпустила колючки. — Я делаю свое дело. Если и не хорошо, то старательно. Почему меня не должен заботить результат? А вот вы… хоть бы попробовали… Где у вас можно помыть руки?!

В ванной она долго, остервенело терла руки намыленной губкой, держала под жесткой струей и терла снова, стараясь успокоиться. Вернулась в кухню.

— Повернитесь к свету. Нет, сядьте, а то мне не видно. Ой…

Докторша поймала себя на желании протереть глаза. Но тогда руки придется мыть снова. Губы у нее дрогнули.

— Не может быть…

Глаза у Сергея были совершенно ясные, чистые, без намека на красноту. И это через неполных две недели после операции!

— Хотите чаю?

— Нет. То есть, да.

Таня сидела, упершись локтями в столешницу, подпирая щеки руками. Совершенно бессмысленно пялилась в окно и постукивала ступней в пол. За стеклом, насыщая воздух мутью, плыли клочковатые облака; деревья и крыши домов мокро блестели. Но вот предзакатное солнце прорвало тучи, лимонным светом облизало чубчики кленов и резко высветлило верхние этажи. А на полнеба двойной дугой повисла яркая семицветная радуга!

С дребезгом раскололась чашка. Басовито залаял пес.

Таня, в чем была, выскочила вслед за Сергеем на балкон, на сырой промозглый ветер. Почти под вознесшиеся над городом радужные ворота. Он был прекрасен — этот свет, преломившийся в водяных каплях. Хотелось смотреть не дыша. И лишь когда дождевая муть снова застила солнце, и радуги погасли, Таня почувствовала, насколько замерзла.

— С-сергей В-владим-мирович… Пойдем-мте…

Он словно просыпался от глубокого сна и несколько секунд не шевелился. Затем пропустил Таню в комнату и защелкнул на балконной двери шпингалет. Оскорбленный Вейнхарт делал вид, что спит в кресле, и даже не повернул головы.

Лишь после двух чашек обжигающего чая доктор смогла согреться. И все равно больше волновалась за Сергея: чтобы он снова не угодил к ней в больницу, на этот раз с двусторонней пневмонией.

— Радуга в октябре. Невероятно, правда?

Он молча сгребал на совок осколки нарядной красной в горохи чайной чашки. Татьяна Арсеньевна обиделась. Но напомнила себе, что, прежде всего, она врач.

— Я ухожу. А вы выпейте аспирин и ложитесь в постель. И завтра непременно зайдите в поликлинику.

— У меня нет аспирина.

— Сейчас, — она принялась рыться в сумочке, досадуя на хаос в ней. Потом просто высыпала содержимое на стол. Вывернула внутренние кармашки.

Вместе с упаковкой аспирина выпала пачка презервативов. Их Тане подарил, гадко улыбаясь, родственник какого-то пациента. Она затолкала подарок в сумочку и выбросила из головы. Теперь она краснела, а Сергей рассматривал голую девицу на глянцевой обложке:

— Не самая красивая женщина.

— А я? Я, по-вашему, красивая?

Презерватив пах, как воздушный шарик.

На улице стемнело. Под редкими фонарями янтарно светились вплавленные в асфальтовое зеркало кленовые и каштановые листья. Тучи по краям неба отсвечивали розовым. Вейнхарт дергал поводок, Таня с Сергеем оскальзывались и смеялись.

Женщине было легко и хорошо. Как в пятнадцать лет, когда, кажется, вполне умеешь летать.

Яркие витрины магазинчика с непонятным названием «Символ» обещали "выставку-продажу кондитерских изделий хлебозавода N1". Таня вспомнила, что дома шаром покати, и смущенно повернулась к бывшему пациенту:

— Мне сюда. До свидания, спасибо. Да, завтра обязательно в поликлинику. Вы обещали.

— Когда? — удивился он.

Она не стала спорить. Гордо прошла в раскрытую дверь. Взяла рыбные консервы и десяток круглых булочек. И только возле кассы обнаружила, что забыла дома у Сергея кошелек.

— Ну, вы платить будете?

— Будем.

На плечо Тани ободряюще легла мужская рука. И лицо кассирши, только что скомканное досадой и вечерней усталостью, вдруг стало прекрасным.

— Можете завтра отдать. Я вас знаю. Пирожных заварных возьмите, очень вкусные.

Докторша обернулась к Сергею: мужчина как мужчина. Что особого углядела в нем вредная тетка? Тут же сердце трепыхнулось, и подогнулись колени. Пришлось опереться на прилавок переждать. Снизу сочувственно поглядел Вейнхарт. Собак в магазин водить запрещено, а вот же, никто и слова не сказал.

— Ну, что? Возвращаемся за кошельком? — бодро спросил Сергей.

— Нет! — язык сработал быстрее разума. Если этот фейерверк еще раз повторится, сердце не выдержит.

Или сломаться, обабиться? Стирать мужу трусы, ходить нечесаной… унимать орущих сопливых детей… И прощай, хирургия! Aut caesar, aut nihil, иначе она не умеет. А может, у Сергея уже есть жена?!

— Гав! — возмущенно выразился Вейнхарт.

— Простите… я вспомнила… у меня… я должна…

Сергей коснулся пальцами Таниной щеки:

— Ты врать сначала научись.

В окна колотили дожди. Гремели жестью балконов и крыш, переговаривались с ветром, делали мутным желтый фонарный свет.

На кухне сипел светло-зеленый с желтыми розами на боку чайник, кипятя несчетное количество воды. Батареи до сих пор не включили, и это был один из способов согреться: горящий газ снаружи и кипяток с заваркой изнутри. А потом еще один способ, который нравился Тане гораздо больше. И неспешные разговоры обо всем. Но они начинали все больше и больше пугать. Сергей слишком часто вспоминал придуманную страну Берег, а его праздничные акварели (как весну — годовщина Чернобыля) рассекала пронзительно синяя Черта.

— В нее можно уходить по-разному. Можно с проводником — как по обычной дороге. Под ладонью Берегини. А можно — будто в омут, с головой. Или в огонь. Мы там находили иногда обгорелые скелеты… Ведьмы, почти никто, не ушел вместе с нами. Им это грозило навечно потерей дара. А это даже хуже, чем руку себе отрубить. Волк, бывает, перегрызает лапу, чтобы выбраться из капкана. Они не смогли. А на Берегу начались гонения. Так вот, мне рассказывали. Нескольким ведьмам предложили отречься. Всего-то не заниматься ведовством… Зато сохранить жизнь. Но они предпочли уйти в Черту. Без проводника. Они уходили с песней Берегине на губах, пока не скрылись совсем. Они были настоящие ведьмы…

— Звучит, как страшна сказка.

— Это и есть страшная сказка. Спи.

Он ушел на кухню и долго пил отдающую хлоркой воду, а потом так же долго сидел, разглядывая в темном стекле свое двоящееся отражение. Насмешлива Пряха. Каждое утро просыпаться рядом с чужой женщиной и видеть ее глаза — бледно-серые, а не любимые: лиловые, а порой цвета корицы или янтаря. Благодаря ей — и видеть.

21.

Дыхание спящего мужчины было ровным и мерным. Татьяна осторожно села, нашарила под кроватью тапочки. Крадучись, мышкою зашаркала на кухню, прихватив по дороге телефон. Кафель в кухне был голубоватым от заглядывающей в окно луны. Татьяна заползла на табурет между шкафом и столом, рядом с холодным подоконником. Накрутила диск. В темноте аппаратик казался голубовато-серым, но женщина прекрасно знала, что он ярко-алый — уступка рвущейся на волю из плена рациональности и педантизма душе. В одежде, больше всего на свете любя алое и малиновое, Таня все же выбирала нейтральные тона. А с телефоном уступила. Тем более что очень редко принимала дома гостей.

Номер, казалось, начисто позабытый, вспомнился сразу. Он принадлежал Павлу Стрельцову — Стрелку. Татьяна вместе с Павлом училась в мединституте. Только на третьем курсе дороги разошлись. Арсеньевна выбрала микрохирургию, а Пашка ушел в невропатологию. Искал панацею от болезни брата. И за Таней ухаживал оттого робко, что не хотел повесить ей на шею мальчишку-инвалида. Так и не вышло у них ничего. Потом Стрелок распределился в Борщевку, в отделение неврозов. Сколько они с Пашкой не виделись? Лет пять?

— Алло!! — знакомый бодрый голос заорал в ухо так, что Таня откачнулась. Зашипела:

— Тише, — и опасливо взглянула на стеклянную плотно прикрытую дверь. Точно Пашка мог разбудить Ястреба… Сергея.

— Чего ты молчишь? И в трубку дышишь? Ты кто?

— Я…

— Кто? «Я» бывают разные", — с назидательной интонацией Кролика сказал Стрелок.

Таня тихонько фыркнула. Годы Пашку не изменили.

— Таня… — ответила она и, испугавшись молчания, зачастила: — Паш! Стрелок! Ты меня забыл?

— Ты что, Танюха! А что случилось?

— Н-ну… может, я подумала…

— Ты знаешь, который час?

— Ой, извини…

— Ты звонишь через десять лет и глухой ночью. Что у тебя стряслось?

Она погрызла губы: неловко вышло ужасно. Выдавила через силу:

— Ну, мне нужен совет.

— Приезжай! Ко мне!

— К тебе? — переспросила она с ужасом.

Пашка на той стороне провода заржал, приводя Татьяну в ярость.

— Да не в психушку, — хихикая, уточнил он. — Ко мне домой. Адрес еще помнишь?

Адрес она все-таки переспросила. Она лишь вприглядку помнила дом — двухэтажную полуразвалившуюся хоромину посреди запущенного сада. Дениска, инвалид, не мог им заниматься, Пашке тоже хватало забот. Татьяна, стиснув зубы, подивилась собственной черствости. Ну, не любила… это не повод забыть человека на десять лет, а после кинуться к нему при первой беде…

— Я приеду… Завтра… после работы?

— Давай завтра, в семь. Будь!

— Будь, — она аккуратно вернула пищащую трубку на аппарат. Страшно было.

А Пашка нисколько не изменился.

В растоптанных шлепанцах, джинсах и черной футболке встречал на крыльце. Ежился от холода, встряхивал заросшей головой. Худой был по-прежнему, и такой же круглолицый. Подхватил под локти, затащил в дом. Разглядел при жидком свете укрепленной над дверью лампочки:

— Хороша… Проходи… Тих, ступенька шатается!

Татьяна нервным жестом поправила волосы, сумочка на длинном ремешке мазнула по стенке.

— Направо, в мою берлогу. Кофе? Чай? Посетитель должен расслабиться…

После этих слов Татьяна пожалела, что вообще сюда пришла. Но Пашка уже растворился в глубинах тихого и слишком просторного дома, и она присела на краешек кресла в захламленной, но отчего-то очень уютной «берлоге». Стала осматриваться. У себя дома она никогда не позволила бы такого: низкая тахта под пыльным плюшевым покрывалом, в тон ей тяжелые портьеры. Бра — стеклянный цветок на изогнутой медной ножке — с тусклой лампой внутри. Настольная лампа под старину на обшарпанном письменном столе, рядом с ней флейта и полуразобранный допотопный приемник. В углу секретер. Над столом несколько неразборчивых фотографий и большое шелковое полотнище на шнуре, свисающее с гвоздя: темно-синее с серебряной розой ветров. А к стене у тахты прислонена гитара и несколько деревяшек, обточенных, как мечи, даже с гардами. Позади них щит: миндалевидный, с железной нашлепкой посередине. Ох, еще один псих на бедную Татьянину голову. Ходят слухи, что психиатры через какое-то время уподобляются пациентам…

Влетел Стрелок с круглым фарфоровым подносом. На подносе дымился высокий заварочный чайник, позванивали чашки, сахарницу "с горкой" заполнял рафинад — лакомство редкое. Подарок благодарных больных? Еще имелась здоровая креманка с клубничным вареньем. Любимое. Вот же, не забыл. (Гостья улыбнулась) И темная бутылка рижского бальзама.

Пашка разлил чай по чашкам, присел, вытянув в проход длинные ноги.

— Вкусно, — пригубив, сказала Таня. Стрелок по-мальчишечьи сверкнул глазами.

— А сейчас ты ляжешь сюда и расслабишься…

— Нет!! — Таня подскочила, расколотив чашку, и кинулась к двери.

— Танюх… Вот дура! Я ж не Фрейд…

Она захлопала ресницами.

— Это он пациентов укладывал в полутьме, потому что их боялся. А я пошутил.

— Ну, Стрелок! — рявкнула она в сердцах. — И после этого душу перед тобой выворачивать?

Пашка хмыкнул, зажимая рот рукой. Выдавил, заикаясь:

— Н-нет. Поговорим, как коллега с коллегой.

Она наклонила голову. Взгляд наткнулся на злополучные осколки:

— Ой, извини. Уберу…

— Садись.

Он выскочил и вернулся с совком и веником, склонился у Танюшиных ног:

— Я замету, а ты рассказывай. Я внимательно слушаю.

Таня подумала, что способна простить Стрелку такое. Потому что он все равно человек легкомысленный, несмотря на годы. И у нее не возникает ощущения, что из-за другого дела он окажется невнимателен. Пожалуй, так ей даже проще. Интересно, это случайность или профессиональный прием? Таня пожала плечами.

— К нам доставили… одного человека. После автомобильной аварии. Жигули столкнулись с бензовозом. Он… ему… ни царапинки. Только частичная амнезия. И обратимые повреждения сетчатки. Мы сделали склеропластику. Но меня беспокоит его душевное состояние.

— Ваш невропатолог его смотрел?

— Да! Конечно!

— Рано или поздно память восстановится.

— Он… у него ложные воспоминания. Знаешь, теперь издают дурацкие книжки. Не фантастика, а эти… ну, "меча и кирпича".

Стрелок фыркнул:

— Ты это читаешь?

— Я… попробовала, — призналась Таня жалобно. — Ты можешь? Ну, на полном серьезе, верить в ведьм или упырей?

Стрелок пососал оцарапанный палец.

— А он… твой… пациент… Он верит?

Ответа не дождался. Присел на край тахты и стал рассуждать:

— Мозг человека — terra incognita. Может быть, для его душевного спокойствия лучше, когда лакуна в памяти будет заполнена, хотя бы и содержанием дурацких книг. Лишь бы Гитлером себя не вообразил или Наполеоном. Вот это уже патология.

— Ох, Пашенька…

Он улыбнулся, потер пальцами правой ноги икру левой.

— Чем больше работаю в психиатрии, тем меньше в ней понимаю.

— И пациентам ты так говоришь?

— Не всем. А то главврачу проболтаются. Еще чаю?

— Ох…

Они еще пили чай. Пашка беззаботно болтал ногами.

— Ну, уговорила, присылай его ко мне, — наконец сказал он.

Татьяна медленно покраснела.

— Так тебя никто не просит говорить про осмотр, — проницательно догадался Стрелок. — Соври что-нибудь. Ну, хоть что мебель надо у приятеля переставить.

Татьяна опустила голову. Промямлила:

— Ему вообще два месяца нельзя напрягаться.

Стрелок стукнул себя ладонью по лбу:

— Прости, запамятовал. Еще что-либо придумай. Хоть на шашлыки позови. Я как раз сухую грушу спилил.

Таня поерзала в кресле:

— Вот не думала, что психиатру нужна фантазия.

А Стрелок возгласил гордо:

— Это мой хлеб!!

Телефон на кухонном столике раскалился и плевался кипятком, как перекипевший чайник:

— Танюха!! — голосил в восторге психиатр. — Классный мужик!! Где ты такого раскопала?!!

Таня отодвинула трубку от уха, подержала на отлете, как насекомое. Сказала тихо:

— Не называй меня «Танюхой».

— А… понял…

Похоже, Пашка разочаровался, что она не разделила его энтузиазм.

— Так слушать будешь?

Таня оглянулась на плотно прикрытую кухонную дверь. Конспирация какая-то. Самой стыдно.

— Я к тебе приеду.

— В клинику? — захихикал Пашка.

Если надо — и в клинику, и к черту на рога… Похоже, ради Сергея она способна на любые безумства. Таня горько улыбнулась. Никогда не ожидала от себя подобного. Смеялась над героинями сентиментальных романов… "Ох, что эта великая милость делает из взрослых нормальных людей"…

— Не надо жертв, давай домой. Я тебя на остановке встречу.

Бедный Стрелок. Неужели он ничего не понимает?

Пашка горел энтузиазмом. Пашка лучился и млел. Заволок Таню в комнату, засунул в кресло, разлил по миниатюрным рюмочкам рижский бальзам:

— За твоего!..

— Он не мой.

— …пациента! Вот не дослушаешь… Эх, бабы, бабы… Сиди, — поймал Таню за локоть. — Извини. Хочешь, на колени встану?

Нисколько Пашка не менялся. Может, от этого он и счастливее? Хотя… вон не женился до сих пор. Или уже развелся?

Раз побывав замужем, Татьяна вспоминала об этом с ужасом. Слишком много противных мелочей и обязанностей, и ничего взамен. Ни для тела, ни для души. Хорошо, нашлись силы оборвать эту связь.

— Танька, раз в жизни так везет. Где ты его откопала?

— Я же говорила уже, — она облизнула липкие губы, — нигде не откапывала. На «скорой» к нам привезли.

Пашка взъерошил длинные кудри, почесал ногтями правую бровь:

— Там… у вас… странностей не было?

— Каких?

— Ну, мен… то есть, милиция им не интересовалась?

— Не больше обычного. А что, он иностранный шпион? — спросила Таня ядовито. И тут же сердце екнуло: не стоит некоторые вещи произносить вслух. Как же так получается: она замечательный хирург, материалист, а стоило… увлечься… и сделалась суеверной, как самая темная баба?! Таня обозлилась.

— Не выдумывай!!

— Видела бы ты, как он дерется! Спецназ отдыхает.

— Вы уже подрались?! — она была готова вцепиться Стрелку в кудри.

— Ты… мне… всю посуду… — Пашка с несчастным видом зашарил под тахтой. Извлек вполне целую рюмочку, бережно поставил на поднос. — Ликер потом подотру.

— Ну, извини.

— Не дрались мы с ним. На мечах помахались… чуть-чуть.

— На каких?

— На вот этих! — Стрелок ткнул пальцем в охапку деревянных дрынов в углу. — Так, размялись… Как он…

— Дерется! — крикнула Таня. — Ты же знаешь, что ему нельзя… Ты, Пашка, безответственный тип…

Стрелок вместе с подносом откинулся к стене:

— Только не ногами!

Таня не знала, плакать или смеяться.

— Паш, тебе сколько лет?

— О-о, я мужчина в полном расцвете сил… Таня, — продолжил он серьезно, — этот человек вполне адекватен. Он не придуривается и не врет. Возможно, он действительно спецназовец или разведчик, и авария не была случайной. И он просто вынужден вешать нам на уши средневековую лапшу.

— Ты же сказал, что он не врет.

— Есть вранье, а есть стратегическая необходимость. Брось докапываться. Радуйся тому, что есть. А мне… нам… считай, нам чертовски повезло.

Таня сидела, откинувшись в кресле, грызя губы. И лишь после долгого молчания осмелилась спросить:

— Кому это — «нам»?

22.

Отвратное настроение Татьяны не могли скрасить ни теплое золото осеннего леса, разбавленное зеленью сосенок (тоже слегка пожелтевших от близкого присутствия нефтепровода "Дружба"), ни мягкий речитатив колес, когда красные, как пасхальные яички, дизели спешили в сторону дачного поселка «Лисички», ни перестук деревянных мечей, возобновлявшийся, едва очередной поезд освобождал переезд. Если бы не Сергей, Татьяна ни за что бы сюда не пошла.

А вот собравшейся на переезде пестрой компании все это нравилось. Они носились туда-сюда без порядка и без толку, горланили приветствия, махали деревянным и дюралевым оружием, короче, чувствовали себя, как рыба в воде. И Пашка, устроивший эту «воду», просто лучился от удовольствия.

Ролевики выглядели и вели себя более чем странно. И снаряжение у каждого было с бору по сосенке. От символизирующих "эльфийские непобедимые мечи" лыжных палок до вполне прилично выглядящих клинков. От плащей из занавесок до полных доспехов, копирующих «миланские». Правда, добыть лошадь ни у одного из «рыцарей» возможностей не хватило. К счастью.

Сперва Таня силилась отдаваться зрелищу. Да и просто было любопытно. На деревянные мостки переезда выскочил крепыш лет шестнадцати, средневековым «прикидом» не отмеченный, извлек из футляра тромбон и, надувая щеки, выдул звонкую трель. Это остановило болтовню, толпа скучилась и радостно завопила. Плотный мужик в камуфляже, став между рельсами, громко объявил, показывая здоровенные песочные часы:

— Это, господа, песочные часы, рассчитанные на три минуты! Не знаю, какой козел откалибровал их на две минуты сорок шесть секунд, но сражаться мы будем по ним!! Пара сражается, следующая пара судит. Повторяю еще раз: оцениваем красоту схватки, работаем без расходов! Регистрация закончена, я сказал! — это когда кто-то из полуудоспешенных ролевиков с металлическим чайником на голове полез качать права. О чем спорили, Таня не поняла, потому что толпа опять загалдела, а в стороне на холмике под соснами звонко заголосил под гитару менестрель:

— Когда воротимся мы в Мордор,

нас примет Саурон в объятья!

Вот только в Мордор воротиться

Нам не придется никогда!

Возможно, переделка была не так уж плоха, но в гаме и азартных выкриках, сопровождающих поединок, вслушиваться не имело смысла. Таня вообще не слишком-то понимала, зачем два здоровых мужика со всей дури гасят друг по другу клинками, пыхтят, отскакивают, сходятся и рубят опять. Хоть бригаду из психбольницы вызывай. Хотя психиатр, вроде, имеется?

А толпе нравилось. Собравшиеся азартно вопили, скакали и вообще вели себя, как болельщики на футболе. Когда же с одного из «фехтовальщиков» свалился шлем, и боец, уходя из-под удара, длинными черными (похоже, даже крашеными) кудрями запутался в застежке собственных ботинок… насмерть!.. Настал полный абзац. Визг и рукоплескания поднялись до неба. Девушки в длинных, скроенных из занавесок под некое усредненное средневековье платьицах голосили от счастья погромче сильного пола. Таня отошла и с горестным видом уселась у костра на чей-то плащ. Сидеть было сыро, костер дымил, и она подумала, что скоро непременно разболится голова. С ней, городской жительницей, в лесу это все время случалось.

— Не понравилось? — озабоченно спросил, заставив дернуться, Пашка. Был он в ботинках, кожаных штанах, из того же материала слепленном камзоле и плаще, у пояса болтался вышитый матерчатый кошель, волосы придерживала повязка, как у старинного кузнеца. Идиотское зрелище.

Татьяна пожалела приятеля и промолчала. Потерла виски. Вопль тромбона, означающий начало и конец очередного поединка, навязчиво лез в уши.

— Хорошо, что Андрюша инструмент принес, — поделился довольный психиатр. — А то раньше по пять минут на схватку собирались.

— Не боишься, что они головы себе разобьют?

— Не-а. И это лучше, чем под кустиком водку пьянствовать. И кучу мусора за собой оставлять.

— Зато привычно.

— И к нам привыкнут. Будешь смотреть, как Ястреб дерется? Он шестой в первой группе.

Таня неопределенно пожала плечами:

— Вроде взрослые нормальные люди…

Стрелок взъерошил волосы:

— Это мы-то? Не смеши! Да, и не уходи никуда. Я тут почитал…

Обещанные Пашкой пять минут отсутствия растянулись на все двадцать. Распугивая поединщиков, через переезд успели прогрохотать еще два дизеля. Лица у пассажиров, должно быть, были столь же ошалелые, как и у самой Татьяны, когда она ролевиков увидела. Лучше бы дома осталась. Хорошо, хоть осень: комаров нет.

Пашка подошел, хихикая:

— Наконец-то Лютика распутали. Стричь-то он себя не давал.

Похоже, речь шла как раз о том парне, что сцепился волосами с ботинком. Уж кому не повезло…

— Шлем надо нормально крепить, — не дождавшись реакции, подал очередную реплику Стрелок.

Таня снова пожала плечами.

— Так. Пока перерыв. Люди, я занят! — закричал он двум вывернувшим откуда-то девчонками в головных обручах с бусинками, льняных сорочках и юбках-шотландках. — Пошли, погуляем.

— Пошли, — вздохнула Таня.

Они чинно и благородно двинулись туда, где присутствие нефтепровода выглядело полосой отчуждения с высохшими травами и маленькими пожелтевшими сосенками. И зеленеющий высокий сосняк по обе стороны этой странной границы казался чуждым. Пахло дымом, по синему небу бежали совсем летние на вид облака.

— Я тут думал и читал… всякое. Кажется, я понял, на чем его переклинило.

Таня подобралась, четко зная, о ком Павел говорит. Во рту пересохло.

— Вот пенек, садись.

Таня помотала головой.

— Существует, тьфу, существовало в древних верованиях такое понятие: "время волка". Момент накануне Рагнаради.

— Не поняла.

— А чего тут непонятного, если мы в нем живем. Это когда решетки на окна вешают, двери железные вставляют, и в газетах и по телевизору сплошные убийства и катастрофы, — Пашка задумчиво почесал висок. — Ну, канун конца света.

Татьяна поджала губы:

— Очень конструктивно.

Стрелок фамильярно хлопнул коллегу по плечу:

— Есть трактовка, что это еще и канун нового времени, поворот, как китайцы изящно выразились: "Чтоб вы жили во время перемен".

— Иди ты…

— Тань… А еще доктор, целитель…

— Ага. "Я заряжаю ваши кремы"…

Повернулась, чтобы уйти, но Павел удержал ее за руку.

— Извини. Просто сам я уже въехал, а объяснить толком не могу.

Он вздохнул.

— Про матриархат знаешь?

— Тю-у…

— Объясняю просто, как валенку: при матриархате были свои боги, то есть, богини, лунный пантеон. А когда мужики заняли первое место, их (богинь, а не мужиков) сменили солнечные боги. Имена называть?

Таня горестно покачала головой:

— Называй.

— Ну, Ашторет, она же Иштар, Рея-Кибела, Артемис, Лилит, Изида, Геката… кажется, — Пашка почесал висок. — А потом — Аполлон… Собственно, все вышеназванные дамочки были персонификацией Четырехликой Богини Луны, Владычицы Нижней Бездны, Великой Матери. Ну, короче, той, которая избушку ставила.

— Где? — Таня безнадежно уселась на пенек. Все это здорово напоминало театр абсурда. Сперва ролевики в лохмотьях и кретинский турнир, потом древние богини…

— В лесу. "Избушка-избушка, стань по-старому, как Мать поставила"… — с завыванием процитировал Пашка. — Тань, я не сам это выдумал. Я гору книг перевернул. И Проппа, и Фрэзера, и «Викку»…

— Какую Вику?

Пашка хихикнув, по-бабьи всплеснул руками:

— Во, все покупаются. А там полное название "Древние корни колдовских учений".

— Так что же… что же получается? — взъярилась Татьяна. — Он галиматьи начитался и крышей поехал?!

— Это не галиматья! Это научный труд! Сама бы Фрэзера почитала!..

Пашка по привычке стал драть на себе волосы, запутался в кузнецкой повязке и взвыл, пробуя вырвать ее из кудрей. А Таня злорадно подумала, что Лютику с его ботинком пришлось хуже, и сразу успокоилась.

— Насколько я понимаю, процесс передачи власти от женских лунных божеств мужским занял несколько тысяч лет, — вещал Пашка. — А у них, ну, в стране Берег, случился скачком, лет за тридцать.

— Нет никакого Берега!

— Хорошо. Нет, — Пашка прикрыл нос, точно опасался противоправных действий в его сторону. — Но для заболевших «белочкой», уж поверь мне, мифические черти вполне реальны.

У Тани отняло голос.

— Э… это я для примера.

Она скомкала в кулаках штанины и до крови закусила губу.

— Ты слушаешь?

— М-м…

— Женские богини тоже иногда одна другую меняли. А уж аватары, эти, по-русски, воплощения — только в путь. Сдох у египтян священный бык или кошка — они по приметам ищут нового, и уже ему поклоняются, а предыдущего в саркофаг! А были боги: то помрет, то возродится. Как в мифе об Изиде и Осирисе, о Деметре и Персефоне, о Дионисе… Короче, отражение природных циклов. От зерна до пива. Между прочим, тот же Фрэзер писал, что когда вождь достигал старости, племя его приносило в жертву с соответствующей церемонией и заменяло молодым. Потому как у них вожди плодородие символизировали и, — Пашка слегка покраснел, — поддерживали. И только потом одряхлевшие вожди стали подсовывать вместо себя сыновей. Вот тебе и объяснение распятия.

— Жалко…

— Чего жалко?

— Что отдельных устаревших вождей нельзя убрать… с церемонией.

— Злая ты, Танька.

— Ага! А у нас лекарств в больнице нет совсем, просим свои нести, а сколько санитаркам платят…

— Знаю я, сколько им платят, — запыхтел Пашка. — Наши все разбежались. Дальше рассказывать?

Дождался ее кивка. Покрутил головную повязку, сощурился.

— В общем, когда пришло время волка, пора менять вождя. Что у них на Берегу и должно было произойти. Вот только события развились не по лунному, как положено при матриархате, а по солнечному варианту. То есть, вместо чтобы дать себя ухлопать, вождь… вождиха оказала сопротивление. Есть такая малоизвестная легенда, вроде про того же короля Артура. Что его ранили, и он потерял волшебный меч. И, чтобы выздороветь, он то ли его соратники должны были этот меч найти. Видишь? Немощный король не дал себя убить, а ждет исцеления. Кстати, тот же мотив повторяется в легенде о Граале, только там потерян не меч, а копье, и на его поиски отправляется Парсифаль. Кстати, и тот, и другое символизируют…

— Паш, а проще нельзя? Я понимаю, что ты умный…

— Нельзя, — отрезал Стрелок. — У твоего Сергея тоже королеву ранили, только он не меч должен найти, а ее саму. Иначе Берегу песец, белый и пушистый. Ф-фу-у… — Пашка развалился на сухой траве, подставляя лицо солнцу. — А еще у них есть Черта.

Таня покрутила головой.

— "Потерпи, дядя Федор, всего одно платье осталось!" Ты Стругацких читала?

— Нет.

— А зря. У них есть такая "Далекая Радуга", физики напортачили с телепортацией, и через планету поползло то ли такое всепожирающее облако, не помню вот точно… Обсидиановое, по-моему, такое от земли до неба. Очень похоже. Хотя на Берегу с небом все в порядке, просто ползет полоса синего песка и жрет, хавает… слизывает, короче, все, что на пути. И размером от моря до моря. Как великая Польша.

— Пашка!

— А может, это две планеты пересеклись в четвертом измерении: Берег и Земля.

— Но у нас Черты нет! — окончательно ошалевая, заорала Таня.

— Зато Чернобыль грохнул.

— Ага, при каждом ядерном взрыве мы с кем-то пересекаемся в пятом измерении. Пашка, ты балбес.

— Спасибо.

— За что?

— Ты со мной разговаривать научилась по-человечески.

Таня подавила в себе желание съездить Стрелку по физиономии. Обидно же, черт возьми! Не сухарь она, не "синий чулок"! Да, кстати, "синий чулок" был вовсе мужик-зануда.

А Пашка сказал печально и серьезно:

— Черта — она как граница… Внутри каждого из нас есть какие-то рубежи. Их поставили родители, воспитание, общество, и мы всю жизнь мучимся. Или пробуем их перейти, чтобы стать самими собой.

— Тоже мне, радость, — глубоко вздохнула Таня, — перейдет Раскольников такую границу, и пойдет старушек гасить.

— Или полюбит.

— Что? — Татьяна захлопала ресницами, — ты думаешь… Сережка… перешел границу между собой и своей родовой памятью… И… и… влюбился в эту… Лилит? — она хмыкнула. — Вот всегда считала, что мужики предпочитают руками потрогать.

— Сильно ты нас знаешь, — Пашка иронично хмыкнул. — Думаешь, там пощупать было нечего? Как это у Ефремова…

— У какого?

— У Ивана Антоновича, конечно, писатель такой, — Стрелок возвел очи горе и пожевал губами. — Вывезли из храма изваяние, значит… На телеге со здоровущими бронзовыми колесами… И впряжены в нее были лев и буйвол, кажется… Лошади бы не сволокли. А на телеге баба! — в отличие от Ефремова, Пашке слов не хватило, и он помог себе руками, обрисовав в воздухе объемную фигуру. — Как там… "Необъятные бедра, куда шире массивных плеч, служили пьедесталом могучему телу с тяжелыми руками, большими и правильными полусферическими грудями. Шея, прямая и высокая, почти равная по окружности узкой удлиненной голове с едва намеченным лицом…" Весь вечер вчера учил.

— Спасибо, Пашенька!! — Татьяна озорно бросила в него шишку.

— За что?

А она, представив здоровущую тетку, идеально приспособленную для деторождения, но с объемом мозгов, как у курицы, смеялась и никак не могла остановиться. Сережка такую не полюбит!

— Тань! А выходи за меня замуж.

Эх, Стрелок! Надо же так все испортить.

23.

Ястреб с помощью Лэти стянул через голову клепаный доспех из жесткой кожи. Кинул его под сосну. Вытер пот со лба.

— Не садись. Походим.

Ястреб хмыкнул. Но все же перелез через бревно и пошел вслед за проводником. Они взобрались на холм, поросший редкими соснами, и шум турнира и пробегающих время от времени дизелей заглушил посвист ветра и шелест хвои над головами. А потом идиллические звуки перекрыл странный звук, похожий разом на крик и дикий хохот. Лэти вздрогнул:

— Тьфу… Ворон! Ну и орет!

— Еще бы. Вон та дорожка так и зовется — Воронья Тропа, — Ястреб указал на просеку. — Меня Стрелок просветил, когда место для турнира выбирали. Тут поблизости ворон живет: как летит — крылья за стволы задевают.

— Ага. Странное здесь место. Эта колея железная… переезд. Граница.

Ястреб повернулся к другу:

— Знаешь. Ролевики тоже это чувствуют. Смутно, не как ты… Павел мне рассказывал, что будто, если пробежать по рельсу, можно угодить в другие миры. Будто проводники водят туда целые караваны, торгуют, или приводят сражаться наемников. Или отводят тех, кто здесь не прижился, в мир, который им больше всего подойдет. Вдруг открывается ложбина, вокруг холмы, заросшие багряными кленами, а посередке стол стоит, и за ним мужик, который распределяет, кому куда и можно ли вообще пройти.

— Ого!

— Сочинял, конечно. А красиво.

Ястреб от души потянулся и вздохнул:

— Ну что, выгулял меня? А то пить хочется.

— Истомился? — поправляя хвост, фыркнул проводник. — И в пол силы не дрался, небось.

— Счас! Там семеро наших было. Конечно, они мозгами не помнят, но в мышцах темная память есть! — Ястреб потер костяшками пальцев щеку. — Ух, как я побегал!!

— От них или за ними?

Пограничник бросил в Лэти шишку, промахнулся и, предвидя ответную, укрылся за деревом:

— Кстати, за доспех спасибо!

— Пожалуйста. Я еще десяток приволоку — лишь бы их зацепило.

— Зацепит. Маршала турнира узнал? Ну, того, в камуфляже, с песочными часами? Это Тумаш.

— Менестрель, которому пальцы размозжили? Вот не думал… Характерец у него еще тот.

— Пришел. Раньше него только Савва успел.

Лэти покивал головой. Ястреб стоял, понурившись, сцарапывал с джинсов приставшую смолу.

— Пол жизни бы отдал, чтобы родное надеть, — неожиданно сказал он.

— А, по-моему, удобно, особенно свитер. И джинсы. Еще бы в паху не натирали…

— Счастливый ты, Лэти. Хоть и жизнью рискуешь и в Черте, и рядом с Пыльными, все равно бы с тобой поменялся!! Я на Берегу совсем другим становлюсь. И пахнет там по-другому. И люди иначе думают.

Он тщательно оттирал ладони от смолы и налипших чешуек, сосредоточив на них взгляд. То ли просто стесняясь встретиться с собеседником глазами.

— В Исанге… Там возле моря изваяние Берегини есть. Все закончится — все время стану возле него сидеть и слушать, как море о камни разбивается. И на брызги смотреть. Когда соленая вода в лицо… тогда непонятно, что плачешь.

— Потерпи, Ястреб. Пожалуйста. Знаешь, тут есть старая легенда, как певец пришел в страну мертвых за своей… Эвридикой, — едва не по буквам выговорил Лэти. — Жить — ладно… Он петь без нее не мог. Иногда это важнее.

Проводник сел на сухую траву, прислонился к сосне, не заботясь о куртке:

— Может, я глупо думаю. Но всегда: и дома, и здесь, и в Черте… всегда Берегиню в себе ношу. Она не столько в слезках-камешках. И мы пришли в Страну Мертвых за теми, в ком она больше всего живет. Чтобы душу ее домой вернуть. И это важнее, чем искать Берегиню на дорогах или в Кроме, или где еще она спрятана. Не считай себя виноватым и трусом, потому что ты здесь, а не на Берегу.

Опять оглушительно заорал ворон. Лэти поднял голову:

— И о себе подумаем. Как птицам плохо без нас.

Ястреб улыбнулся в ответ.

— Если бы я Павлу сказал, что они в нашей Нави живут, он бы обиделся. Здесь тоже хорошее есть, — он глубоко вздохнул. — Да хоть бы он сам. И клуб его. И не только как манок для беспамятных пограничников — просто хорош. Эти ребята, ролевики, на чужое мнение не ведутся, рискуют сами думать и решать за себя сами. Стрелок, умница, даже пробовал объяснить, что такое Черта. Если миры накатят один на другой и пересекутся…

Ястреб соединил две шишки.

— Похоже, правда? Жаль, у Черты не спросишь.

Пограничники дружно хмыкнули.

— И все равно здесь не останусь. Не хочу… Потому что это как… вот… — он прикусил губу в усилии подобрать слова. — Мы… всю жизнь мы теряем радугу… не замечаем, как отслаиваются кусочки… и жизнь серее делается, что ли… незаметно так. Когда я маленький был, у нас блюдце было шужемское. Фарфоровое, по кромке завитки, и два розовых цветка на ободе. Мне тогда казалось, что на свете ничего важнее и прекраснее нет. Оно и сейчас целое, только не значит для меня столько. Разве когда снится. Краски возвращаются. Яркие-яркие. Радость. И Берегиня каждую ночь… снится.

Ястреб вытряхнул камешки на ладонь: зеленый и синий. Один отдал ему Бокрин, другой отыскали мыши: застрял в щели теремного крыльца в Укромном лесу.

— Нарисованный ястреб у меня на груди им отзывается, жжет. И я тогда знаю, что живой.

— Я пришел их забрать. Домовые постарались. Десятка два уже нашли. Жель их теперь соберет в украшение.

Ястреб стянул через голову ладанку, вместе с камешками отдал проводнику. Словно сердце из груди вырывал. Отвернулся.

— Послушай меня!

— Да, — коротко сказал Ястреб.

— Жель говорил, у него квартирует один паренек. Сашкой звать. Так вот, паренек этот хвастал по пьяной лавочке, что отыщет государыню. Он и вправду по Кроме ходит, раз пятнадцать уже ее обошел.

Ястреб согнулся, точно его ударили под дых.

— Может, врет еще, или просто дурачок, — Лэти с хрустом потянулся. Выскреб из-за шиворота упавшую хвоинку. — Гранильщик говорил, парень вообще склонен к пьянству. Словно что-то грызет его изнутри.

— А вдруг? — Ястреб стиснул кулаки. — Пусть Жель даст ему письмо ко мне и к Бокрину. Объяснит, как его найти и где я живу в Исанге. Самые безумные деяния оказываются самыми верными и удачными.

— К Бокрину не стоит, — пробормотал Лэти. — Там сейчас такая каша из беженцев… Слишком близко Черта.

24.

В этом месте коричневая с прозеленью крепостная стена скомкалась, и Радужна, забираясь в ее закут, замедляла течение. В глухой тени образовался затон с черной водой, заросшей ряской и кувшинками, с илистым, занесенным плавником берегом. Под стеной кустились в рост человека бурьян и крапива, распускали мясистые листья лопухи, гнездились осина, черная ольха и чертополох. Здесь, в вечной полутьме витал тяжелый дух сырости и терпкого цветения, чавкала грязь под ногами и роилась мошка. И все же Сашка предпочитал этот угол всем другим. Прежде всего, потому, что Пыльные боялись воды. И деревьев, особенно, осины. Она растет на мокром и сама по себе сырая: нет хуже, как топить осиной. А еще в защищенном от чужих глаз неудобном месте никто не станет его искать. Можно лежать на зелени и бесконечно то ли спать, то ли грезить наяву. Парень раскинулся на спружинившей подстилке, над грудью бережно сбил горлышко с запечатанного глиняного кувшина. Кислое вино протекло в горло, согревая и радуя. Над Сашкой уходила вверх глухая крепостная стена, гладкая издали, а вблизи выпуклая и неровная. При определенной сноровке можно было вскарабкаться по ней до нависающего над гребнем, подпертого массивными балками заборола.

Тихонько шлепала о берег вода. Выше по течению в лодках застыли неподвижные рыбаки.

Уже проваливаясь в сон, Сашка подумал, что зря так стремился в Крому. Потому что все, что ни случилось за эти пять то ли шесть лет, ничто рядом с его потерей. Берегиня исчезла. Словно в темной комнате погасили свет. Последняя мысль звучала так нелепо, что он засмеялся.

Призывно звякнула колокольчиком донка, воткнутая в топкий берег… Вставать было лениво. Даже если рыба сорвется, до полудня Сашка сможет наловить еще. Принесет гранильщику Желю блеклых сонных карасей…

В коричневой Кроме есть гиацинтовое окошко.

…Тогда был вечер. Облака занавесили звезды, и, должно быть, в прихожей зажгли свечу. Потому что окошко на двери светилось нежно-розовым. Сашка не знал, кто в этом доме живет, но живой свет притягивал, как кота — сметана. Паренек робко постучал костяшками пальцев в обитую железными полосами дверь. Облизнул треснувшую губу. Стукнул громче.

— Пошел! Пошел прочь! Не подаю…

— Я не нищий.

— А кто?

— Студент. Буду…

— Туда и катись. Там чердаки дешевле сдают.

Сашка сцепил пальцы и впервые за много лет ощутил ярость вместо бессилия. Он злился на незнакомого, ничего худого ему не сделавшего человека, и между ладонями заискрила молния. Лизнула железную оковку двери. Сашка опомнился и запустил ее в небо. Вверху зарокотало. Словно по черепице и жести крыш, разогнавшись, покатила наполненная булыжником телега.

Дверь распахнулась, заставив паренька отскочить. Широкоплечий дядька стоял на пороге, зажженная плошка в лапище-ладони освещала красное лицо, нос-брюковку и округлую шкиперскую бородку.

— Ты что творишь?!

— Ничего. Я пойду… дедушка.

— Сам ты… дедушка, — свободной рукой хозяин сгреб Сашкины ладони, с подозрением оглядел и чуть ли не принюхался. Сашка удивился: по рукам текла кровь, лужицей собиралась в ладони.

— Это… как?

— Поцарапался.

— Обо что? — оковка дубовой двери была тщательно отполирована, шляпки огромных гвоздей стесаны заподлицо. Хозяин с сомнением посмотрел еще на небо, обозрел пустынную ночную улицу: — Входи. Входи, говорю!..

Колокольчик на донке надрывался, но Сашка спал и видел сны. Их было только два, но они с настойчивостью повторялись. Они рождались из синего и зеленого камушков в Сашкиных ладонях. В первом сне паренек шел бесконечными подземными коридорами… То есть, шел не он.

Соломенные волосы и васильковые глаза — на этом кончалось сходство между тощим курносым студентом и уверенным в себе мужчиной, призванным к государыне. Оставившим за плечами злую жену с плачущим младенем на руках. Гость спешил, но Сашка все же успевал почувствовать наполнявшие подземелья запахи свеже вскопанной земли, листьев и дождя. Успевал разглядеть каждый раз все больше подробностей в покрывавших стены рисунках ярких стеблей и цветов. Сашка знал, что они нарисованы, но иногда прямо в руки падала горсть терпкой рябины, срывалась земляничина, сладкий цветок шиповника щекотал ухо.

Чаще всего повторяло знаменье незабудки, рябину, васильки. Цветы и ягоды были живые, они пахли, их можно было сорвать со стены, как с луга и дерева. Окон в подземелье не было, но коридор накрывали решетом солнечные лучи.

Переход упирался в высокий зал. Своды зала рождали эхо. Колыхались занавеси. Хрустальные подвески на лампе звенели от сквозняка. Блестел свежим лаком наборный пол. В зале не было мебели, исключая огромный стол у торцовой стены и длинную, крытую ковром и забросанную подушками скамью подле него. На скамье сидела Берегиня. Рядом с ней караульщицей застыла курносая ведьма. С первого взгляда ведьма казалась девчонкой, со второго становились видны тонкие морщинки у глаз и седые нити в скрепленной гребнем копне кудрявых рыжих волос.

Мужчина коротко кланялся ей, а перед государыней склонял колено. Прижимал ладонь ко лбу, губам и сердцу. А после клал на колени лохматый букет из травы и полевых цветов. Сашка запомнил маки, васильки и колосья.

Мужчина улыбался, но внутри него все колотилось и сжималось. А на столе раскидывался неровным, светлым пятном, а потом медленно гас и сжимался Берег — стиснутый обгорелой кромкой возле Черты.

— Не видим. Сплетения гаснут, — бормотала ведьма. Сашка знал, что ее зовут Соланж, что она одна из самых сильных ведьм ковена Кромы, подруга государыни.

— За Черту — можно… помню… — голос государыни был бесцветным, как седина. Но мужчина… поворачивался к ней мгновенно, как подсолнечник к лучу. А Берегиня на него не смотрела. Уронила лицо в ладони. Словно мир, упав, придавил ей плечи.

— Подойди.

Мужчина шагнул вперед.

— Сними рубаху.

Он повиновался.

Все так же, не глядя, не замечая, чувствует ли он что-либо, и не спрашивая согласия, ногтем провела государыня по его груди. Яркие синие линии очертили контур ястреба.

— Птицы хранят ключи. Вы станете побратимами птиц. Вы будете хранить Берег от того, что приходит из-за Черты. Синей… как это знаменье. Вы поможете уйти от нее тем, у кого не хватает отваги… Или сил сделать это, как люди, а не в слепом страхе бегущего от пожара зверья. Вы будете Щитом между Чертой и Берегом. Моей рукой и оружием. Вы начали сами. Я благословляю вас.

Если мужчине и было больно, он сдержал стон. Линии горели на коже.

— Клянись, пограничник. Повторяй за мной: "Я обещаю оберегать мою землю от всего, что приходит из-за Черты. Я никогда…"

— Я никогда… не забуду Берег.

Она наклонилась и коротко, не глядя, поцеловала его в пересохшие губы.

— Иди. Найди тех, кто сумеет говорить с птицами, как ты. Кто сможет выжить возле границы. Соланж!.. Проводи его. Впрочем… он, как птица; теперь он всегда отыщет дорогу.

Сашка думал, Берегиня хоть взглядом напоследок одарит того, кого связала клятвой.

Даже если пограничнику было больно от ее молчания, он все равно не сознался.

Сны не спрашивают, как и когда присниться.

Но второй сон сперва радует Сашку. Государыня в нем молодая и веселая, она шутит и смеется, и нет синих кругов под глазами и горькой складки у губ. В спальне перед зеркалом она расчесывает на ночь длинные русые волосы, и синие искры диковинными птицами летят из-под гребня. У терема слюдяное радужное окошко, крученые столбы над кроватью, штукатурка поверх бревен ознамененна заморскими цветами и птицами. Линии так переплетены, что где птицы, а где цветы, не разберешь. А в стеклянных, похожих на вьюнки лампадах ярко горит масло. Потрескивает. Сонно скребется мышь.

И Берегиня вдруг ни с того ни с сего сползает на лавку.

Беспамятство покидает ее в перинах пышной постели. Рядом суетятся прислужницы с отварами; пробуют добиться толку ведьмы. Берегиня молчит, пятна темнеют под глазами, губа закушена. А потом велит, лишь явится китобой-стекольнец, пропустить к ней. Но минует еще месяц, пока кряжистый пропахший ветром и солью фряг, нагнувшись у притолоки, комкая в лапищах кожаную шапку, вразвалку заходит в покой и стыдливо тупится на свои сапоги с отворотами. А на государыню глядит разве искоса, не в силах сдержать любопытство. Лицо у фряга загорелое и обветренное, слова неловкие. Он рассказывает про дивную полосу раскаленного синего песка, взявшуюся откуда-то в море. И о судьбе своей невестки-ведьмы: он привел ее с собой, да постеснялся ввести. Невестка кряжистая, как свекор, плосколицая, с пустым взглядом и струйкой слюны, стекающей из угла рта по подбородку и дальше на шею — как у собаки. Только у собак глаза не пустые. Девка валится на колени, приникает к постели Берегини и кричит в голос: "Беда пришла на нашу землю!!" Больше ничего. Ведьму отрывают силой и уводят, и взгляд ее снова гаснет. А у тех, кто пробует копаться в ее искореженном разуме, лопаются жилы и кровь бежит из ноздрей и рта… О Черте долго еще никаких вестей… она ползет по северному морю, и не всем так везет, как китобою: корабли просто исчезают безвестно, а ведьмы, что пробуют их отыскать, умирают либо теряют разум… Крупицы знаний все же собираются воедино. Чтобы через семь с чем-то десятков лет сгореть в разожженных рабами Пыльных кострах.

И Сашка просыпается, крича. Чтобы заснуть опять. И видеть Берегиню хотя бы во сне.

Окончательно разбудил его крик — скрипучий, монотонный. Кто-то долго тянул «и-и-и», потом осекался, словно набирал воздуха, и орал опять. Примерно так кричит болотная выпь.

Во рту у Сашки было сухо и противно, но кувшинчик, пока он спал, опрокинулся, и вино грязной лужицей впиталось в землю. Сашка сердито швырнул кувшин в лопухи и взглянул на донку. Похоже, ее долго дергала щука: удилище упало и до половины съехало в воду. Леска запуталась в прибрежной зелени. Поплавок, грузило и крючок пропали вместе с рыбиной.

Сашка покрутил мизинцами в свербящих ушах, кое-как свернул снасти, подхватил ведро. Захромал к калитке в стене. И тогда только понял, что голосят в городе. От стены было совсем недалеко до ратушной площади: впрочем, любой город на Берегу, даже Крому, можно обойти за неполные два часа.

На площади теснилась толпа. Толпа волновалась, раскачиваясь, точно вода, в которую время от времени швыряют камни. Толпа пыхтела, потела, бранилась и взрыкивала, как многоголовый, не в пору разбуженный, зверь. Женские голоса взмывали над мужскими.

Над толпою на возвышении сидели отцы-радетели, отгороженные одетой в клепаную броню охраной.

Сашка хотел, было, свернуть, но смутно знакомый голос впился в уши.

За шесть лет жердяй слегка сгорбился и дочиста поседел, но приобрел властность. Неизменный зонтик колыхался в руке.

Жердяй не лез вперед, надзирать за казнью предоставил круглому, как барсук, магистрату.

Но Сашка чувствовал исходящую от человека с зонтиком угрозу.

А потом взгляд наткнулся на командира охраны, и ведро со снастями выпало из руки. Брякнуло о булыжник. И никто этого не заметил.

Сашка грыз себе губы, вспомнив и имя сотника, и его свистящее дыхание у себя за спиной.

"Выдр меня кличут…"

Паренек бежал бы, да толпа не пускала, сгустившись в ком, какой получается в ладонях из подтаявшего снега.

Приговоренный лежал на скамье, поставленной на помост напротив возвышения. Палач заботливо поправлял на нем веревки.

— Кромяне!! Нет никаких…

Магистрат читал с берестяной грамотки, порой добавляя от себя, и тогда жердяй с зонтиком морщился. Сашка это видел, несмотря на расстояние.

— …пограничников. Нет и не было. Это ересь и опасные сказки, как и то, что говорят о Берегине. Кто говорит так — злоумышляет против Кромы и наших Хозяев!! Отцы-радетели приговорили басенника, дабы поддержать мир и порядок. Винен смерти через вливание в глотку расплавленного олова.

Магистрат широким рукавом мазнул в сторону треноги с ковшом, под которой горел на жестяном листе огонь. Помощник палача подкачивал мехи, и тогда пламя взвивалось, коптя медные бока ковша.

Сашке сделалось холодно. Как тогда, когда тяжелая туша Выдра навалилась сверху. Сашка столько лет отгонял от себя воспоминания, а вон он, сотник: бляхи блестят на груди, и усы крутит, заглядываясь на девушек в толпе. И никто, ни один… Сашка взмолился ушедшей Берегине, взмолился, чтобы хоть что-то исправила… Чтобы человек, рассказавший о пограничниках, не умирал страшной смертью прилюдно, на этой площади. На Берегу такого не может быть!

Палач рукой в толстой рукавице поднял ковш за длинную ручку, прошел по четырем углам помоста, показывая толпе: то ли гордился, то ли пугал. И Черта, и пограничники, и эта площадь — все сказки одинаково страшны. Не стоит произносить вслух запрещенные имена.

— Не хочу! — Сашка проламывался сквозь толпу, как сквозь лес, цепляющий ветками за одежду и волосы. И потому не узнал, да, собственно, не мог увидеть разочарованное лицо палача: сердце осужденного остановилось прежде, чем ковш накренился, выливая олово в воронку, сунутую ему в рот. Магистрат же вдруг перекосился, точно его ушибли в скулу. Вся правая сторона отнялась, он упал, мыча, царапая занозистые доски. И толпа отхлынула с шепотом: "Берегиня…" А сверху на отцов-радетелей насмешливо закаркала ворона…

25.

— Хватит бегать, — проворчал Жель, откладывая инструменты. Неодобрительно поглядел на Сашку и почесал у себя под бородой. — Десять лет прошло. С половиной. Все равно не найдешь. Остепенись, давай. У меня внучка растет. Поженю вас, мастером станешь. Ишь, удумал…

Жель потряс над рабочим столиком с яркой свечой и разновеликим набором стекол сжатыми кулаками. Огонь свечки испуганно заскакал.

— С факультета на факультет, как шарик, катаешься. Чего с медицины ушел?

— Они говорят: "Как ведьмы, лечить нельзя", а как можно — не объясняют.

Жель сердито фыркнул.

— Тогда чем тебе "Семь гильдейских добродетелей" не по вкусу пришлись? Счету учат, торговому делу, самозащите… — гранильщик семь раз — по числу добродетелей — зажал толстые, но проворные пальцы.

— Ага, двинул я сокашнику кистеньком в ухо, вполсилы. А потом подмастерья его отца за мной пол дня с палками гонялись.

— Тьфу! — в сердцах сплюнул Жель. Подошел, придавил лапищей Сашкино худое плечо. — Я к тебе, как к родному. Не ровня тебе люди отыскать ее не смогли.

— А я найду!!

— Тихо. Как найдешь? В тебя уж девки в Кроме пальцами тычут…

Сашка закусил губу. Выдавил через силу:

— По примете. У нее шрам на спине есть.

— Так она при тебе и разденется!

Гранильщик фыркнул, почесал круглый живот.

— Да теперь собственную жену на перину в рубахе завалишь, так еще трижды оглянешься. Как бы к паутиннику не сволокли стыд искупать.

Он сердито отгреб стеклышки, на которые обычно едва дышал, боясь поцарапать.

— Времена изменились. Вовсе. Костры, свято плодовитости, считаются свальным блудом. Мужики — козлищами, жены — срамницами. Слово «любовь» вслух скажи — тебе в глаза наплюют. Будто мы все вели себя при Берегине, как мартовские коты, сношались без просыпу…

Он еще раз яростно сплюнул. Пнул ножку скамьи.

— Кончай дурью маяться, мой тебе совет.

— Я все исправлю.

— Один верный, да? А выдюжишь? Против всех.

Сашка проглотил кислую слюну. Задумался. Не заметил, как гранильщик отошел к сундуку и тут же вернулся, держа в руках желтый помятый пакет:

— На. Долго думал: давать, не давать; у себя хранил. Если сложится, поедешь в Исангу. Там от ратуши на третьей улице вправо отсчитаешь седьмой дом. Калитка зеленая, над ней ломоносы свисают, цветочки такие на кустах, и квадратный фонарь. "Как ведьмы, лечить нельзя", значит? Вот и поучишься, не как ведьмы.

— Нет.

— Там живет лучший лекарь в Исанге. А может, и по всему полудню. Кто к нему только не ездит. А ведь шрам на спине должен болеть к непогоде…

Жель был совершенно серьезен, только в круглых карих глазах выплясывала усмешка: как пламя Костров солнцеворота.

И Сашка ощерился в ответ.

Сашка улыбался и следующим утром, глядя на солнце, всползающее над ребристыми спинами крыш. Голова не болела с похмелья, не колотились руки, и черные пятна не скакали в глазах. Парень сполз вниз и отдал должное завтраку. А потом побрел к «Капитану». Хлопнул привычный стаканчик, бросил на стол мокрую полушельгу.

Трактирщик подмигнул:

— Ну, и когда коней выкупать думаешь?

Это уже стало привычной шуткой. Причем мужик вовсе не собирался обижать возможного покупателя. Задаток сто лет, как был уплачен и пропит. Не раз сменились в конюшне при корчме приведенные на продажу чалые, игреневые или бурые кони.

— Сегодня! — сказал Сашка твердо, и внутри захолодело. Словно уж скользнул по внутренностям к низу живота. Но парень твердо посмотрел на хозяина и повторил: — Сегодня.

И вышел на пыльную улицу, над которой плыло маленькое бельмастое солнце.

Сашка шел, поправляя у бедра дозволенный студиозусам и главам гильдий меч, и от духоты пот стекал по вискам солеными щекотными струйками. Несмотря на раннее утро, непокрытую голову пекло. Но паренек привычно переходил с улицы на улицу, среди пыльных деревьев и невзрачных людей.

На его взгляды оборачивались с недоумением и насмешкой. Какая-то девица, отстав от отца, приподняла вуальку и показала язык.

Сашка точно знал, как это будет. Берегиня возникнет внезапно — из желтого марева улицы, вьющейся, словно шелта. Возникнет вместе со звоном в голове то ли от жары, то ли от выпитого, то ли от дрожащих в воздухе, как над водой, стрекозиных крыльев.

И завесу сорвет с глаз. И плевать станет на приметы, на простую одежду, на спрятанный ею шрам. Потому что Берегиня шагнет навстречу, кренясь под тяжестью корзины со свежевыстиранным бельем.

И Сашкины губы распахнутся в беззвучном крике:

— Государыня… Мама! Мамочка!..

Птицы в пыльных облаках

26.

Высокий худой юноша шел по улице и заглядывал в лица всех проходивших мимо женщин. Он понимал, что это глупо, наивно и даже опасно, но ничего не мог с собой поделать. Ленивый летний ветерок ерошил юноше волосы, трепал полы потертой горчичной куртки и заставлял то и дело придерживать длинный узкий и легкий меч, болтающийся у бедра.

Женщины, на которых засматривался Сашка, угрюмо косились, тупились или хихикали, их спутники, большей частью простолюдины-мастеровые, вмешиваться опасались: ну попялится студиозус, с бабы не убудет.

Улица вилась прихотливо, изгибалась, как ленивая пестрая шелта, вылинявшая от жары до пепельной серости; казалось, тусклой пылью пропитался сам воздух, и ни ветер, ни блеклая зелень деревьев, ни волчий глазок солнца не могли ничего изменить. Сашке вдруг померещилось, что улицу тряхнуло, и эта женщина взялась из ниоткуда, из ослепившего на мгновение морока. Юноша потряс головой. Женщина не исчезла. Осторожно, будто танцуя, ступала по колкому выщербленному булыжнику мостовой, неся высокую корзину с бельем, кренясь от ее тяжести, отчего мелким потом было забрызгано бледное лицо. Серое дерюжное платье, собранное в талии, било по коленям. Волосы были скручены в тугой узел на темени, как носят вдовы, и только одна мягкая прядка выбилась и тусклым золотом осенила висок. Сашка заглянул в глаза цвета лилового моря, и что-то тупо толкнулось в сердце, и сразу стало понятно: вот, нашел.

Он заступил прачке дорогу. И почувствовал свежий запах белья из ее корзины, запах реки, стрелолистов, тоненькое пение стрекозиных крыльев, желтизну болотного лотоса… словно стянули тонкую ткань, покрывавшую глаза. Тончайшую, как паутина, но — искажающую. Это тоже была примета, только так и могло быть рядом с ней — для всех, даже для Пыльных стражей. И в этот миг он растерялся и совсем по-детски залепетал, что желает оказать помощь благородной госпоже.

Прачка опустила корзину и вытерла пот со лба. Бисеринки перестали блестеть. Глаза сделались темными, напоминая Сашке запах и вкус корицы в горячем осеннем вине.

— О-ой, спасибо.

Он узнал и эту плавную мягкость речи, отчего еще больше обрадовался и смутился и не представлял, что сказать. Но она уже подхватила свою корзину: эту сырую духовитую ношу, — и решительно кивнула:

— Пошли.

Сашка все же сделал робкую попытку отобрать белье, но только покачнулся от тяжести и обжегся шепотом:

— Это не так истолкуют.

Да плевал он, как истолкуют! Но он боялся за нее и потому подчинился.

Прачка привела Сашку к большому серому дому, пришлось взбираться по щелястой лестнице высоко-высоко, на самый чердак, и только там она опустила корзину и перевела дыхание, и в пыльном луче солнца из незастекленного окна Сашка увидел, какая она бледная, и некстати вспомнил о том, что когда-то у нее было больное сердце.

На чердаке было пусто, только под затянутыми паутиной стропилами у дымохода стоял длинный ларь, старательно застеленный рядном, и висело бронзовое с завитушками зеркало.

Женщина смущенно улыбнулась.

И тогда Сашка упал на колени, прижимаясь лицом к застиранному, пахнущему щелоком и травой подолу, и простонал почти:

— Государыня! Мама! Мамочка…

Слова изливались, как кровь, потоком, хлябями, невнятицей звуков, проглоченных перекатами и слезами.

— Я искал… я увезу… понимаешь. На море, к югу. Я все-все сделаю. Мы все сделаем…

На какой-то миг он утратил разум, он не понимал, что говорит, и как, только теплое, нежное… лицом ей в ладони, в волосы… маленькой-маленькой.

— …я соскучился, я очень боялся. Учитель!..

Она тряхнула головой, глаза расширились под невыносимо пушистыми ресницами.

— Ладно!

Женщина взобралась на сундук и полезла куда-то за изгиб дымохода, а потом, извлекши длинное, освободив, как мумию из пелен…

— Рагнаради!.. Родовой клинок.

Сашка думал, что закричал это вслух, и зажал рот ладонью, а на самом деле вышел только сиплый шепот — так переняло горло.

— Я куплю одежду. И найму повозку.

— Верховых! — она гордо (точь-в-точь, как Сашка помнил) тряхнула головой. — И очень быстро. А то все начинает меняться.

— Да. Да.

Мир начал расцветать.

Сашка вдруг увидел, что прогнившие перила наливаются благородной густотой красного дерева и чешуйки алой краски, в которую их когда-то выкрасили, горят, как праздничные фонарики. Кирпичную стену пролета тронуло солнце, и тень от ветки легла ажурной вязью древних письмен, меландским кружевом, перебегая нежными касаниями по молочной штукатурке. Сашка понял, что опаздывает. Он знал, что это должно случиться, но не ожидал так быстро и разом, как взламывается в половень на Радужне оглушительный лед.

…Золотые пальчики солнца легли на веки, когда Сашка распахнул дверь. Он знал, что государыня не исчезла, но внутри все равно боялся, и только теперь вздохнул с облегчением. Положил на ларь сверток с одеждой.

— Кони ждут у «Капитана». Мы поедем Укромным лесом и сядем на корабль в Брагове.

— Все.

Он замолчал и повернулся. Она застегивала короткий серый плащ свернутой в улитку запоной, густо обсыпанной альмандинами. Глаза Сашки расширились.

— Это все, что у меня осталось, — грустно улыбнулась государыня, — запона да меч.

Сашка отчаянно притянул ее к себе, утыкаясь подбородком в мягкие волосы, и в них же одними губами шепнул, а потом повторил твердо:

— Нет, не все. Мы поедем к одному человеку… И я у тебя есть.

И поцеловал ее между нахмуренными бровями.

Государыня лукаво улыбнулась:

— Ну да, ты же лучше собаки, — и решительным движением накинула капюшон.

Они пили из ручья. Ручей журчал по камушкам, будто смеялся. На обрывчике топтались, сопели лошади: рыжая Сашки и дымчатая, будто забрызганная молочными пятнами — государыни; позвякивала сбруя, и солнце зажигало в бронзовых колечках искрящие звездочки. И луг был в самом деле зеленым, немного сизым и голубым, куртка Сашки — горчичной, а не какого-то смазанного колера, а плащ — цвета осенних листьев. Не подходит ко времени, но Укромный лес оттого и звался Укромным, или Потаенным, что прятал любого ходока и всадника. Надо было только знать дорогу.

Государыня напилась с ладони и, упершись коленом в подставленную Сашкой руку, взлетела в седло. С лица женщины с самого выезда из Кромы не сходила робкая улыбка — солнце, сверкнувшее из-за облаков. Сашка улыбался вообще откровенно, во весь рот, во все тридцать два белоснежных зуба. Ему хотелось смеяться. Их могли догнать и остановить до городской стены и еще в Переемном поле, но Лес — лес всегда надежно скрывал беглецов. Лес — не человек, он не выдаст.

Впереди будет еще разное; смерти, потери друзей и предательства, но пока — пока лишь одуряющий запах кипрея, пламенеющая крушина и взбитая копытами на дороге теплая пыль.

27.

Ограда была сложена из каменных блоков времен осады Исанги, и тем более странно было увидеть за ней сад с виноградом и пальмами, похожий на девственный лес, услыхать лепет воды в отводных канальцах и мяуканье распушившего хвост павлина. Павлин этот почему-то сильнее всего впечатлил Сашку, даже больше бархатных абрикосов в глянцевой листве, почти черных от перезрелости вишен и золотого прозрачного винограда. Павлин же, дав полюбоваться волшебной синью зрачков на хвосте, поворотился оным к Сашке и уплыл в кущи. И показалось Сашке, что это не просто так, что подмигнула ему лиловым глазом-бусинкой нахальная птица. И вообще испытал он желание выскочить за забор и сверить приметы: вправду ли калитка зеленая, свешивается ли над ней побег ломоноса, и висит ли по правую руку фонарь в медной решеточке, а слева высыхают в заброшенном водомете на площади капли воды. Сашка сдержался. В глубине души он знал твердо, что не ошибся ни в доме, ни в его хозяине. А хозяин был уже тут, будто позвала птица, или сам успел превратиться из павлина в человека.

Государыня глядела на хозяина изумленно: не привыкла она к лекарям в косую сажень ростом, с широкой грудью, ручищами и нагло-синими глазами ушкуйника из-под щетки желтых волос. Лекарь тоже кланяться гостям в ноги не спешил — набивал себе цену, что ли?

Сашка вынул из-за отворота сапога письмо, доселе бережно хранимое, и протянул хозяину. Тот извлек из обширных штанин очечки, водрузив на нос, впился в текст. То ли дело шло туго, то ли вести оказались чересчур мудреные, но читал лекарь долго. Сашка тоскливо переминался с ноги на ногу и поглядывал на государыню — сесть им не предложили.

Опять появился откуда-то павлин и с хозяйским видом уклюнул что-то с Сашкиного сапога. Было знойно, пели кузнечики, басовито гудели в цветах шмели.

— Да что ж ты, милая?!

Сашка очнулся. Государыня падала. Нет, не падала уже, подхваченная сильными руками, и с запрокинутого лица уходила синева. Лекарь бросил суровый взгляд на Сашку и повернулся к его спутнице, которую выпустил уже, поскольку от помощи его она весьма решительно отказалась.

— Пойдем, посмотрю тебя.

Государыня резко тряхнула головой, стянула шнуровку у горла — Сашка только подивился в душе той скорости, с которой лекарь успел ее распустить.

— Не доверяешь?

Она звонко ответила:

— Не доверяю.

— А этому?

Лекарь распахнул рубаху, и Сашка с ошеломлением увидел на его груди, где сердце, синий рисунок ястреба.

Сашка решил, что государыня опять свалится в обморок, и в этот раз надолго, но она шагнула к лекарю, прикоснулась, и синие линии вспыхнули, а ястреб взмахнул нарисованными крыльями. И тогда она просто уткнулась в широкую грудь и заплакала, всхлипывая, как девчонка, а этот разбойник осторожно гладил ее по волосам и смотрел так, что Сашка не решился в другой раз встречаться с ним взглядом.

Чуры, ну почему Жель промолчал, отсылая его к этому человеку?! Это же «ястреб», сказка! за одно поминание которой могут вогнать в глотку собственный язык. Пограничная стража, которая одна не отступила, предпочла уйти за Черту. Добровольно уйти туда, куда бросали худших преступников; чем матери пугали детей… Но выходит, кто и остался… Или — вернулся?!

— …Ты — лекарь? — ворвался в мысли Сашки голос государыни.

— Ей-ей, кто умеет нанести рану — умудрится и вылечить. У меня много пациентов.

Государыня смеялась. Она никогда так не смеялась при Сашке, и он в сердцах отпихнул павлина. Павлин гнусно заорал.

Ястреб посмотрел на Сашку, ухмыльнулся.

— Вы где остановились? Ага. Иди расплатись. Знатная пациентка поживет в моем доме. И для тебя найдется местечко, ге-рой!..

Сашка лежал лицом к стене, грыз угол подушки. Во рту противно отдавало дерюгой и сеном. Сашка выплюнул сухой стебелек.

Слезы застряли где-то у глаз, никак не могли пролиться, может, поэтому глаза так кололо и жгло, и он утыкался лицом то в подушку, то в дурацкую щелястую стену или лежал, пробуя считать царапинки на дереве.

— Ангел мой серый!

Сашка едва не подскочил на тюфячке. Он знал, какая визгучая лестница ведет на этот чердак — и не услышал ни звука. При таких-то размерах. Только этот вот вкрадчивый ядовитый голос, когда хозяину его благоугодно было озваться. Пальцы Сашки сомкнулись на костяной рукояти ножа, сунутого под подушку, он резко сел.

Пыльные, розовые лучи освещали лишь дальний угол, и тело «ястреба» пряталось в полумраке, чуть-чуть струясь, по крайней мере, так Сашке казалось.

— Что? — зачем-то спросил он.

— А погоревал и будет. Возьми под лестницей корзину сгоняй до торжища. Там как раз с утречка свежей рыбки привалило. Зелени какой прихвати, еще чего. Не мне тебя учить. А то я человек занятой, слуги в доме не держу. Деньги на комоде в передней.

— А я, значит, гожусь? В слуги то есть?

Ястреб окинул Сашку хмельным взглядом:

— В сам раз. Тощеват — но это мы поправим.

Сашка закусил губу. Ради государыни. И Жель, он не послал бы к дурному человеку. Сашка медленно, один за другим, разжал пальцы, слипшиеся на ножевой рукояти. Хвала чурам, не пришлось в этом помогать другой рукой.

— Зря ты, — вдруг сказал Ястреб. — Оружие надо, как бабу, крепко держать, но нежно. А так удар смажешь да силы зря растратишь.

И спокойно повернулся к Сашке спиной.

Под звездами пепельно светились дюны, и лицо государыни казалось размытым пятном, когда Сашка оборачивался, чтобы подать ей руку. Песок успел остыть, колючие кустики подворачивались под босые ноги, и стукались об колени сунутые за пояс деревянные мечи.

Море, забрызганное звездным светом, открылось внезапно: теплое, глубоко дышащее, перекатывающееся валами со светящейся пеной на гребнях. Песок, зализанный волнами, был гладок и упруг. Сашка обернулся:

— Здесь?

Государыня засмеялась.

— Вы все еще сердитесь на меня?

Сашка пожал плечами, подумал, что в полумраке она могла это не заметить, и сказал громко:

— Нет.

Она взъерошила его волосы. Сашка не успел уклониться и досадовал на это. Рывком он вытянул мечи.

Мерно шумел, накатывал прибой, и на его фоне сухой ровный стук казался особенно отчетлив. Парируя, Сашка вспоминал сегодняшнее утро. Он проснулся от громкого хруста, потряс головой, поводил в поисках звука и увидел на подоконнике наглую рыжую котявку размером с рукавичку. Котявка восседала и жрала. Прямо сказать, лопала копченую тюльку, припасенную Сашкой к утреннему пиву. Живот у котявки раздулся, и чувствовала она себя наверху блаженства, а когда Сашка с определенными намерениями двинулся к ней, ускользила на скат крыши с тюлькой в зубах. Скат был крутой, и Сашка не воспоследовал. В отвратном настроении спустился он по лестнице, визгом вызывавшей зубную боль, к бочке под водостоком; вода застоялась и пахла плесенью, но еще годилась для умывания.

В саду драл горло павлин, но заслонки еще не открыли и канавки были пусты. Сашка от нечего делать отщипнул недозрелую виноградину, запустил в крикуна и вернулся во двор.

Его встретила радостной улыбкой государыня. Она стояла у каменной стенки, из которой, если вынуть затычку, начинала струиться вода и падала в маленький, каменный же, бассейн. Государыня тоже умывалась, и на лице и руках блестели под солнцем капельки воды, кожа была загорелой и чистой, волосы растрепались, налипли к мокрым щекам. На государыне было незнакомое платье, похожее на белую волну. Сашка опустил глаза. Теперь он видел только утоптанную землю и свои пыльные ступни.

— Почему вы меня избегаете?

Вот так и на «вы». Сашке сделалось больно.

— Я не избегаю. Я занят, — пробормотал он.

— И вечером?

Она что, свидание хочет ему предложить?

Он поднял голову, синие глаза были угрюмы. Похоже, со стороны он выглядит, как дурак.

— И вечером.

— О-ой. А я хотела попросить.

— О чем? — Сашка не выдержал взятого тона и сам на себя рассердился.

— Я видела у тебя два тренировочных меча.

— А разве хозяин…

— Я его боюсь.

Вот так. Понимай, как хочешь. То ли он, Сашка, столь слаб в искусстве клинка, что годится для нее в соломенные чучела, то ли…

Он взрыл носком пыль:

— Ну, я не знаю…

— Я знала, что ты согласишься. После заката?

Сашка угрюмо кивнул.

Государыня зря жаловалась, что забыла все на свете. После особенно быстрого ее выпада Сашка едва отпрыгнул и не сел штанами в волну. Море радостно облизало ноги соленым языком.

И с чего он позволяет над собой издеваться? Да она вертит мечом так, как иные… м-м, дамы языками или веретенами. Или мужьями. Сашка вскрикнул. Клинок прошел, задевая шею. Чуть ближе — и валяться ему в обмороке на песке. Государыня опустила меч:

— Жив?

Сашка легонько постучал по ее клинку своим, призывая продолжать; в полуповороте обошел слева, попытался обхватить за запястье руку с мечом. Государыня ушла легко, будто танцуя, будто под босыми ногами мозаики бального зала, а не шершавый с колючками песок. Злобный куст подвернулся под голую пятку, Сашка взвыл и подпрыгнул. Со стороны это выглядело, должно быть, как особо хитрая ухватка, и государыня глухо закрылась, перестав нападать. Белый песок с синими ямками следов под большими звездами; мерцание моря, запахи водорослей и соли, шум волн и глухой стук смыкающегося дерева… Сашка словно выпал из мира и плыл в безвременье. Тело двигалось само собой, скользило, уклонялось и нападало, и это было больше сродни волшебному танцу, чем поединку…

Она положила ему руку на грудь, поймав в ладонь сердце. От нее пахло потом и смолой. Государыня тяжело дышала, губы приоткрылись и потрескались, и внутри трещинок чернела кровь. Поймать губами прохладную вишню, обморочно черную, сдавить — и сквозь трещинки брызнет сок…

Они долго сидели, прижавшись друг к другу, на его куртке, постеленной на кромке прибоя. Сашка жалел, что у него нет второй куртки, чтобы укрыть государыне плечи. Она продрогла после купания и мелко вздрагивала, и тогда Сашка прижал женщину к себе, кутая в свою рубашку поверх ее собственной; голую кожу холодил ветер, вызывая пупырышки, Сашка сердито ежился и смотрел на звезды, зная, что нелепо краснеет и, по счастью, этого не видно в темноте.

Сашка вздыхал, прижимая мокрый рукав рубашки к виску государыни. Она стояла на коленях, упираясь мечом в песок, и на испуганное: "Больно?" отвечала:

— Нет. Погоди. Счас пройдет.

Все равно было больно. Сашка знал. Сам получал сколько в учебных боях. Хоть и деревяшкой. И он бегал и бегал к морю смочить рукав, чтобы остудить боль, и сердито качал головой.

— Шишка будет!

Государыня поднялась на подгибающихся ногах, с Сашкиной помощью доковыляла до воды и долго умывалась, затирая невольные слезы.

— Государыня… — тихо позвал Сашка. — Ну зачем тебе это? Ну ты же знаешь, что любой из нас будет драться за тебя.

Она посмотрела ему в глаза.

— Да, а ты думаешь, я смогу посылать вас на смерть и отсиживаться за спинами?!

— Погибнуть в бою — это участь мужчин.

— Кто придумал такую глупость? — она встала на ноги, обхватила пальцами рукоять меча:

— Начали!

Они вернулись на рассвете. На цыпочках прокрались мимо Шарика (или Шавика, как ласково называл его хозяин) — псинки маленькой, но весьма голосистой; а когда Ястреб сажал Шавика в бочку, чужой мог подумать, что во дворе надрывается самое меньшее волкодав. Сашка знал, что волкодавы молчаливы, а Шавика прикормил курицей, и тот дрых без задних ног. На стук калитки из будки выползла котявка, широко зевнула розовым ртом и убралась досыпать. Государыня ушла к себе. А Сашка присел на крыльцо, положив рядом мечи, и задумался. Он машинально подвинулся, когда вышел хозяин: в холщовых штанах до колен, босой и тоже задумчивый. Он опустился, заставив доски скрипнуть, и посмотрел на Сашку.

— Хорошо повоевали?

Сашка дернул худым плечом:

— Ага.

— А теперь собирайся. В полдень придет проводник.

28.

Темные стены баньки с вылезающим из пазов мхом прятались в густой весенней зелени. Тонкие прутья жимолости и жасмина, бересклета и сирени, покрытые густыми сочными листьями и цветами, точно подпирали щелястые бревна. Так же буйно цвела груша-дичка у двери. В цветах гудели, захлебывались пчелы. Радужный колдовской пузырь не пропускал сюда ночной холод и жгучие ветры Черты. И все особенно сильно шло в рост. Из-за пузыря же похожие на цветы звезды травня словно колыхались над головой.

Чуть ниже по склону, по-над ручьем потрескивал в ложбинке костерок, маленькое оранжевое пламя не было заметно со стороны, но делало мир вокруг особенно уютным и спокойным. Над пламенем в котелке кипела вода. Хозяин баньки ведьмак Бокрин похаживал медвежеватой поступью, добавлял в котелок то крупу, то сушеные грибы и пахучие корешки. Вкусные запахи витали над поляной, перебивая ароматы сырости и прибрежных трав.

Уважая право Сашки опекать государыню, Ястреб присел не на крыльцо, а подальше, на землю. Следил за ладными движениями Бокрина, а иногда бросал взгляд на проводника Лэти. Тот облизывался, ритмично постукивал деревянной ложкой по колену. Рождая в Сашке недоумение. Как оттого, что путь на месяц занял всего четыре дня. Сашка чурался седого. В юноше вскипали мутной жижей и лопались сейчас все суеверия, все ужасы о проводниках-палачах, уводящих осужденных в Черту. Кто умирал в ней — не под ладонью Берегини, — душа того не могла отыскать дорогу в вырий и вечно была осуждена скитаться среди голубых песков. Притягивать к себе другие души, которым тоже предстояло остаться бездомными. Именно это было самым страшным в казни, а не мгновенная огненная смерть. В присутствии проводника она отдалялась, должа страдания.

Но Сашка, перебирая страхи, не спешил спрашивать, а мужчины не торопились развеять его сомнения. И только одна государыня, прислонившись спиной к щелястой, теплой двери, смотрела на костер и счастливо вздыхала. Левая рука ее покоилась в Сашкиной потной ладони, правая перебирала охапку полевых цветов, брошенных на колени.

С горящей щепочкой в руках подошел Бокрин. Нащупал жилку на запястье Берегини и считал удары, пока догорала лучинка в другой руке.

— Лучше… гораздо лучше, чем я думал, — улыбнулся он. — А ты, оказывается, искусник.

Сашка покраснел.

— Ведь ненадолго ко мне.

Ястреб кивнул тяжелой башкой.

— Спросить… хочу. Я ведь ее беру. Туда.

Бокрин присел на корточки, глядя пограничнику в глаза, точно не замечая, что вечереет. А впрочем, владельцы Дара одинаково хорошо видят и на свету, и в темноте.

— Бери.

— Боязно. Ведьм выкручивало, я сам видел.

— А ты, девонька, что думаешь? — спросил Бокрин у государыни.

— Я с ним.

— Если боишься — так останься. И он вернется, и ты при мне в покое будешь.

Она быстро-быстро замотала головой.

— Страшно за Чертой-то, — неуловимо усмехался ведьмак.

— Не страшно, просто не так.

Сашка вздрогнул. Ему этот разговор казался ненужным и нелепым. Только-только он отыскал государыню, а пограничники выдумывают неведомо что.

Ведьмы — гибнут около Черты. Гибнут — или сходят с ума. Это всем известно. И здесь уже — к опасности слишком близко.

Бокрин же потер кудреватые волосы:

— Никакой беды не случится, если у Черты или в ней не чаровать. Я уж пробовал. Я как рассуждал. Черта — это совсем другой воздух; она как вода для нас. А мы не рыбы, нам в воде дышать нечем. И огонь — наш Дар — в воде не загорится. Потому кто творит в Черте сплетения, из себя силу тянуть начинает. И выгорает изнутри. А все оттого, что привыкли черпать ведовскую силу Берега — ешь, не хочу; и подумать о том, что я сказал, даже никто не пробует.

— Правила по технике безопасности, что ли? — подал голос темнолицый проводник. — Как-то оно просто, что ли…

— А и так! — буркнул Бокрин. — Если б раньше это понять — сколько бы не погибли! Не хватались бы за ведовство, как за соломинку. Там не Берег, а они вели себя, как на Берегу. Жаль их, конечно, — ведьмак почесал затылок. — Но я ходил в Черту. И все мое при мне.

Бокрин щелкнул пальцами, и, отвечая, в сирени под стеной заголосил соловей.

Лэти глубоко вздохнул:

— Может, ты еще объяснишь, как мы, проводники, там выживаем?

Бокрин кивнул:

— Объясню. Если считать, что полоса вдоль Черты — это уже не Берег, ну, что воздуха там нет. Так лягухи, сами знаете, и на берегу, и в воде одинаково живут. Рыбы — только в воде, звери, птицы — наоборот. Так вы, пограничники, эти самые лягухи и есть. Даже лучше так, вы — пауки-серебрянки. С собой Берег носите. Пограничник — поменьше, пузыря только самому дышать хватает. А проводники — у тех колокол большой — и на себя, и еще народу на сколько. Скольких вел после Ночи разбитой Луны на ту сторону?

Лэти потянулся:

— Много.

— А еще пузырек свой ты можешь другому передать, так?

— Так.

Проводник то ли нахмурился, то ли опечалился, зачерпнул ложкой варева, подул, втянул в себя.

— Могу — если убьют в Черте. Знаю так, по крайней мере.

— Вы Берег в себе носите. А ведьмы посреди него и им живут. Вот и вся разница. Так что бояться нечего, проведешь туда и оттуда.

— А как же… — спросил Сашка внезапно для себя, оглядываясь на Берегиню. — Как же без нее Берег?

— Берег без нее не останется.

Бокрин вдруг отвернулся, полез мешать варево, прогнал седого. Стал наделять всех ужином, и разговор сложился и увял. Пронзительно пахли травы.

— Все, спать пора, — глядя на Звездный Кол, распорядился ведьмак. — Завтра рано подыму.

29.

Татьяна Арсеньевна металась в постели. Ее тревожил свет заоконного фонаря, бивший прямо в глаза. Истинный Свет боялся его и мог в любой момент исчезнуть, развеяв сон. А просыпаться очень не хотелось. Сон был удивительный. Ей снилось лето. Снился полупустой вечерний троллейбус, она сама, вцепившаяся в поручень на задней площадке. Убегающая назад изогнутая, точно пестрая кошка, улица. Каштановые кроны, пролетающие за приоткрытыми окнами, и строчки стихов, повторявшие то, что она видела.

Край вечернего облака

Злат и багрянен.

Шпиль водокачки прорезал небо.

Мы убегаем в дальние страны,

Туда, где до нас

Никто еще не был.

Нас подобрал троллейбус закатный…

Со звоном раздвинулись двери. Татьяна оказалась на знакомой улице: той, где жил Стрелок. Только теперь тенистые летние деревья загораживали от косых лучей асфальт. Было все еще знойно. Малиновое солнце катилось за телеантенны и жестяные раскаленные крыши. Пахло пылью, листвой и дозревающими яблоками. Время от времени они падали просто под ноги, над разбитыми плодами вились осы.

На знакомой калитке мотался под знойным ветром клочок бумаги с неровными набегающими друг на друга строчками, написанными шариковой ручкой: "Требуются двенадцать стенающих дев с кандалами". Таня хмыкнула. Толкнула калитку и оказалась в неухоженном, густом, мрачном, как лес, саду, где под старыми яблонями и сливами с потеками смолы на кривых стволах кустилась буйная крапива. Кирпичная позеленевшая искрошенная дорожка вела отчего-то не к двери, а к бочке под сливом и лестнице, приставленной к распахнутому чердачному окну. За окном сиял Истинный Свет. Таня зажмурилась, но даже сквозь сомкнутые веки свет проникал, ласкал и гладил, удивляя безмерной чистотой. А потом ее подхватили в прыжке, и уже был паркетный зал, и смеющийся Пашкин брат, спешащий навстречу. В этом мире Дениска не был инвалидом, он оказался на голову выше Тани, тонкий, стройный и очень красивый. Тело не кривилось, голова не дергалась. И руки, обычно сложенные, как подбитые крылья, радостно распахнулись ей навстречу. Треща, горели свечи в многочисленных канделябрах. То ли с потолка, то ли просто с неба падали дождем цветы. И лился вальс. Пары уже танцевали, и Таня с Дениской влились в их кружение. Многих из танцующих Татьяна узнавала и радостно кивала, приветствуя. Ей отвечали, улыбались. И танец был бесконечен и прекрасен, как это бывает лишь во сне. И очень не хотелось знать, что чем чаще приходят они сюда, чем больше черпают Света, чтобы достраивать этот мир, тем быстрее ползет через Берег Черта. Даже во сне Таня ужаснулась несправедливости мысли, что кто-то должен отказаться от мира, где здоров, потому что мир этот, оказывается, отбирает силу у другого, такого же реального, пусть не теплого и родного выдуманного своего. Разумеется, ничего не берется из ничего, закон сохранения энергии и все такое прочее. И мысль материальна не менее чем поступок. Но почему Дениска должен платить чудом своего исцеления за какой-то чужой Берег?!.. Глупый сон, страшный и ненужный. Тане очень захотелось проснуться. Сказки должны заканчиваться хорошо. А знание, пришедшее во сне, не более реально, чем если, скажем, Черту породил взрыв Чернобыля. Или скрещение миров в пятом измерении… Фантастика. Чушь несусветная. Таня заплакала во сне.

И едва проснулась, немедленно собралась не на работу — к Ястребу.

Ох, если бы ей кто-нибудь сказал полгода назад, что она сможет вот так пренебрегать служебными обязанностями и собственными принципами, вешаться на шею мужчине, поступать, как никогда не поступала… Как бы она смеялась и не верила. А вот сейчас, кое-как застегнувшись, оскальзываясь на каблуках неудобных зимних сапог, опрометью неслась по февральской улице. Словно боялась опоздать.

Вчерашняя метель сменилась оттепелью, что в слякотные зимы не редкость. Но оттепель эта вовсе не походила на гадкую, с моросью и гололедом, стылым туманом, лезущим под одежду. Оттепель была весенней — с солнцем, играющим в лужах, со звонкими ручьями, съедающими залежавшийся грязный снег. С радужным блеском очистившегося мокрого асфальта, и лезущей сквозь черную жирную землю газонов колкой зеленющей травой. С набухающими почками. С радостным галдежом воробьев, синичьим тиньканьем, важностью красногрудых снегирей — откуда взялись? Лет десять уже не прилетали… С огромными стаями желтых громкоголосых свиристелей, обсадивших прошлогоднюю рябину — рдеющую, как фонарики.

Странное было утро. Веселое, весеннее. Совершенно незнакомые прохожие улыбались Татьяне навстречу, и она недоверчиво кивала в ответ, а на сердце, чем дальше она шла, становилось радостно и легко. И Таня сунула перчатки в карманы, сбросила шапочку и расстегнула несколько пуговиц на пальто. Она даже пробовала прыгать через лужи, забрызгала парадную белизну подола и нисколько не огорчилась. Помахав покрасневшей ладонью знакомым старушкам — те важно закивали, точно китайские болванчики, — влетела в подъезд. Бегом одолела лестницу и остановилась под дверью перевести дыхание. У ног потерлась жирная кошка. Радостно замурлыкала, раззевая розовый рот. Таня припомнила, что все коты и собаки, встреченные на дороге, вели себя точно так же, хотя обычно не жаловали. Еще раз удивилась. Протянула палец к звонку. Дверь открылась даже быстрее, чем Таня успела позвонить. И тут ее радость погасла.

Открыл — седой темнолицый брат Сергея, тот, кого она прогоняла из больницы, тот, от кого подсознательно ожидала неприятностей. Он же, не обращая внимания на Танину досаду, учтиво кивнул, и, когда гостья стала раздеваться, отказавшись от помощи, безо всяких обид ушел в глубину квартиры, откуда звучали невнятные голоса. К вящему неудовольствию Таня разобрала и голос Стрелка. Отогнала лезущего лизаться Вейнхарта. Бассет-хаунд обиделся и демонстративно повернулся задом. Ушел, наступая на длинные уши и презрительно постукивая хвостом.

Что-то спросил издали Сергей. Темнолицый, Лэти, так же тихо ответил. Таня вошла. Одним взглядом выхватила Стрелка со шприцем в руке, незнакомого белоголового, очень бледного парнишку с закатанным рукавом, Лэти, поливающего цветы, стоящие на подоконнике. И рот у Тани опять приоткрылся. Цветы цвели. Невероятными, яркими, огромными соцветиями. Она ахнула.

Сергей появился со спины, совершенно для Тани неожиданно, с подносом, уставленным чайными чашками, молочником, сахарницей и поставленными один на другой заварочными чайниками с большими синими цветами на боках.

— Здравствуй, — сказал он, выставляя ношу на журнальный столик.

— П-привет.

Вдруг поняв, что замерзла, Таня стала дышать на руки. Отвернулась от Сергея:

— Паш, сигареты есть?

Стрелок захлопал по-девичьи длинными ресницами.

— Ты ж не куришь.

— Паш!

— В кармане куртки возьми, я занят.

Эта независимость Таню вовсе доконала. Она ушла в прихожую и влезла в Стрелковскую куртку, хотя рыться в чужих карманах всегда считала ниже своего достоинства. Вытащила пачку — и столкнулась взглядом с Ястребом. Он, положив руки на стены, закупорил вход.

— Ты почувствовала?

— Что? — буркнула женщина, раздумывая, как же его обойти. Закурить хотелось нестерпимо — нервное.

— Мы уходим вечером. Навсегда. Я переписал на тебя квартиру. За Вейнхартом, пожалуйста, присмотри. И цветы поливай.

По-хозяйски сунул ей в карман пальто связку ключей. Таня пошатнулась, и Сергей поддержал ее под локоть.

— А… а как же я?!..

— Не кричи.

Загородив от чужих взглядом, набросив ей свою куртку на плечи, вывел на балкон. Было светло, было нестерпимо светло — тогда, когда Тане хотелось забиться в темный уголок и там тупо сидеть, не плакать даже. Только бы никто не трогал. В еловых лапах напротив возились яркие синицы. Косили глазами-бусинками. Перелетали на перила, скользили, хватали из кормушки кусочки белого хлеба, ныряли с балкона, звенели. Плясало на мокрых перилах солнце.

— А как же я?

— Мы не можем тебя взять с собой. Все отсюда растворяется возле Черты.

— Перестань мне врать! Ты… просто меня не любишь. Не любил. Использовал. Пока я была нужна! И расплатился, как с проституткой.

Она щелкала зажигалкой, колесико чиркало, пускало искры и никак не желало дать огня. Сигарета сломалась в пальцах. Ястреб, перевесившись через перила, смотрел вниз. Пробегая по улице, блестели крышами машины. Толстая московка в синей шапочке, нагло тивкнув, клюнула мужчину в рукав.

— Я никогда тебя не использовал, — вздохнул Сергей. — Но ты не вещь, и я не вещь, у каждого есть свои обязанности и свои долги.

— Перед выдуманной страной?! — заорала Татьяна, напугав птицу. — Зачем тогда ты меня приручил? Чтобы больнее бросить? А как же "мы в ответе за тех, кого приручили"?!..

— Перестань повторять шаблонные истины, — Ястреб резко повернул ее к себе, — и послушай. Мы не вещи, мы выбирали сами. И я был с тобой, пока мог, потому что очень хотел, чтобы ты перестала бояться себя. Перестала искажать свою душу, вгонять в невесть кем придуманные рамки, ежечасно доказывать себе и другим, что любовь — грех, пошлость и глупость.

Он прикусил губы.

— Не знаю, получилось ли.

— Мавр сделал дело, — Таня всхлипнула, вытерла нос рукавом. — А что теперь? Что… мне… теперь… делать… без… тебя? Волком выть в стерильной квартире?!..

— Выходи замуж за Стрелка.

Таня с размаху залепила Сергею пощечину. Укололась щетиной. А он — стоял и ухмылялся.

Лэти легонько постучал изнутри в стекло:

— Если вы закончили…

Лицо Ястреба с одной ярко-алой щекой и второй бледной сделалось отсутствующим. Таня, наконец, закурила. Пускала дым, с радостью видела, как любовник морщится. Но долго он терпеть не стал. Ушел, притворив дверь. До женщины донесся обрывок громко произнесенной Лэти фразы:

— …не надо трусить. А если застрял — достаточно полить кровью, и отпускает. Черта тоже боится палачей, — он выразительно погладил локоть. — И пусть мне этим в глаза не тыкают. Не поможет. Любой проводник — это две стороны…

Таня быстро отвернулась. Втянула дым. Закашлялась. Отшвырнула сигарету. Сумасшедший день.

— Балкон закрой! Дымом несет…

Она фыркнула.

Оставаться у Сергея было тяжело, и бежать глупо. Гордо вскинув голову, Татьяна вернулась в дом. Мужчины: Стрелок, Лэти и незнакомый паренек чаевничали. Пашка шутливо приподнял чашечку:

— Нафаня! Чай пить будете?

— Благодарствуйте, я дома пил! — рявкнула гостья, хотя дома никакого чая не пила, неслась сюда, как последняя дура. А ей от ворот поворот. Сергей уходит. Куда — уходит?! Нет никакой Черты, и страны по имени Берег — нет.

Оглушительно радостно заверещал Вейнхарт. Как никогда не встречал Татьяну. Кинулся к открывшейся двери в спальню — вертеться, хватая себя за хвост, облизывать, ставить лапы на колени женщине, что вышла под руку с Сергеем. Таня успела разглядеть только, что та нехороша собой, невысокая, бедра чересчур широки, а голова небольшая. Волосы подобраны вверх. Рукава длинной клетчатой рубахи закатаны. Рука у локтя перевязана. Блестит от жирной мази обожженное лицо. Потом — это сделалось неважно. Думая о Берегине, Таня ничего не вспоминала, кроме света — ни что было вокруг, ни что с ней. Не осталось ни вкуса, ни цвета, ни запаха — словно часть жизни отобрали, а взамен… этот резкий, ликующий, ослепительный, чистый свет. Тот самый, Истинный Свет, что и во сне. Должно быть, они говорили. Таня не запомнила. Хотя нет, запомнила про синиц в елях, как слетались на балкон, хватали хлеб и семечки с подставленных ладоней. И ничуть не боялись.

И что боль ушла. И зависть пропала, и ревность. Но когда пришлось все же собираться, показалось — вынули душу. Стало нечем дышать. Покачнувшись, Таня схватилась за стену прихожей с яркими цветочками на обоях. И осознала, что этот свет есть и в ней, Татьяне, что он — ее часть, и никуда не исчезнет.

Еще этот день запомнился постоянными звонками в дверь. Так, что дверь наконец просто перестали запирать.

30.

Улица была, как темная река, и в набережных многоэтажек догорали последние окна. Андрей стоял на углу и смотрел на два окна в четвертом этаже. Сейчас они погаснут, ровно в полночь без четверти. Каждую ночь в это время. А он зачем-то приходит и смотрит, как горит за шторами красный странноватый огонь. А потом темнота. Иногда Андрею даже кажется, что слышен щелчок выключателя.

Окна не погасли. Они продолжали ровно светиться своим малиновым тревожным светом, словно приглашая — зайти, узнать, почему изменен привычный распорядок. И Андрей решился. Разумеется, это было сумасшествие, но он почему-то знал, что имеет сегодня право на сумасшедшие поступки. Он перешел улицу и открыл тяжелую дверь. В подъезде было темно, пахло цвилью и кошками. Одна из кошек с воплем метнулась из-под ног. Ступеньки были низкие, широкие, как во многих старых домах, а перила шершавились густыми слоями краски и налипшей пылью. На ходу Андрей соображал расположение квартиры и считал пролеты. А потом постучал. Звук утонул в глухом дерматине, но двери сразу же распахнулись. Словно не были закрыты или кто-то его ждал. Свет ослепил, хотя, по размышлении, был не такой уж яркий — бра с электрическими свечками. Андрей зачем-то нырнул вниз и в сторону — и рассмеялся. Вредно читать боевики.

— Гав, — сказали ему громко. Пятнистый диванный валик возился, тыкался в ноги, мёл шагреневыми ушами половичок. Потом развернулся, словно приглашая входить, дернул толстым, как палка, хвостом.

— Здравствуйте, — радушно объявил, перегораживая прихожую, здоровый высоченный мужик. На его голой груди под сердцем сиял распахнутыми крыльями ястреб. Или еще что-то такое же хищное. — А мы вас ждали. Можно не разуваться.

Входные двери так и манили сбежать. Не станут же его преследовать. Но Андрей уже тщательно вытирал подошвы кроссовок и брел за мужиком на кухню, куда ж еще…

На кухне пыхтел и подпрыгивал на газовой конфорке зеленый с желтыми розочками чайник. Он так не сочетался с хозяином, что Андрея прошиб истерический смех. Бассет-хаунд взлаял.

— Вейнхарт, место! — тихо, но выразительно рявкнул мужик. — Да вы присаживайтесь, в ногах правды нет.

Андрей грянулся на угловой диванчик, обвел кухню глазами. Она была обшита деревом, с мебелью ручной работы, аккуратно расставленными кастрюльками и прочим причиндалом. Красота! Тут в двери настойчиво позвонили. Кто бы он ни был, нащупать звонок в глухой темноте… Хозяин вышел. В прихожей прошумело, затопало, стукнуло, бассет сказал свое веское "гав!". После чего в кухню почти влетел попинываемый в спину хмырь неотчетливого возраста и занятий: патлатый, выбритый, с серьгой над бровью и вылезающими из коротковатых рукавов руками-лопатами. Рубаха его Андрея впечатлила: какая-то немыслимой расцветки сирийская парча с черной тесьмой мученика-анархиста, перетянутая витым шнурком a la russe.

— Убью! — рыкнул хозяин. — Ей бо, убью!

Еще одним движением могучей лапы хмырь был вброшен на тот же диванчик и представился:

— Савва.

Савва оказался бродячим художником, по причине изгнания женой. И пусть бы с того, что пил или денег не зарабатывал. Просто он назвал ее Пенелопой, вот… Савва развел дланями.

— Нишкни, — сказал хозяин.

Стягивался народ и кухня все больше делалась похожей на аэропорт при нелетной погоде. Кто-то курил, сидя на подоконнике, помаргивая красным огоньком, и стряхивал пепел в открытое окно. У Андрея в руке мистическим образом оказалась чашка с горячим чаем — такая тонкая, что и держать-то ее было боязно.

— …Это как же понимать? — надрывался в толпе тягучий голос. — Это я живу, обрастаю семьей, дитями, а потом, как в банальной книжке… приходит ко мне, пришельцу, добрый дядя, объясняет мне мою истерическую миссию, и вот счас все брошу… мол, птичка, летим со мной, там много вкусного?

— Уточняю, — рявкнул хозяин. — Ты сам сюда пришел. И вообще, и в этом мире можно найти, чем поразвлечься. В "горячую точку", к примеру, полезть. Или там в пожарники. Или продолжать бегать по лесам с толкинистами и древесиной. Так что сам решай, не маленькай. А объясняю я что-то исключительно по доброте душевной. (Тут все грохнули.) Чтоб ты с первого шага не навернулся.

— А какие гарантии, что ты меня там сразу кинжалом в спину не ткнешь?

— А на фиг? — ухмыльнулся хозяин. — Ты ж уже моего чаю нахлебамшись.

Дружно разбилось несколько чашек, кто-то стал проталкиваться к раковине.

Как-то боком в кухню ввалился тощий паренек в распахнутой на груди ковбойке, под левым соском тоже виднелся ястреб, только скукоженный, маленький еще — словно неоперившийся птенчик. Среди гвалта хозяин протолкался к пареньку, они обменялись неслышными словами. Хозяин радостно воззрился на Андрея: ага, ты-то мне и нужен. Подошел, вынул у него из ладони чашку и стал деловито закатывать рукав на освободившейся руке. Андрей дернулся.

— Барышня ты моя кисельная, — ощерился хозяин. — Сидеть!

Каким-то орудием (кухонным ножом?) он разрезал Андрею руку, молодой подставил миску. Андрей пялился, словно во сне, не понимая, бежать ли, и мысли, зачем это с ним делается, были прямы, как палка, и столь же дубовы. Андрей поклясться был готов, что все совсем не так, как представляется.

Миска наполнилась. Молодой исчез.

— Перевяжите его, — бросил хозяин, отворачиваясь. Возможно, у него были дела поважнее. Перевязали плохо. Кровь проступала сквозь бинт и опущенный рукав, и Андрея вело. Подскочил Савва. Стал что-то кричать, рвать бумажные упаковки бинтов. Андрею сделалось смешно. А кухня медленно проваливалась в песок, и только ясно светилась проведенная по полу мелом, прямая, как клинок, черта.

31.

Сёрен нашла в роднике украшение.

Родник прятался в глубине зеленых покатых холмов: круглая чаша, выложенная по краю замшелыми валунами, между которых с легким клекотом убегал в крапиву тоненький ручеек. В середине придонные травы расступались, и солнце просвечивало насквозь хрустальную, чуть рябящую воду, а на золотом песке лежала, откинув полузасыпанную прорезную цепь, восьмиконечная звезда. Или цветок. Крупный, с ноготь большого пльца Сёрен камень, обведенный двумя кругами из мелких граненых камушков, и раскинутые лучи. Сквозь чистую воду камни сияли винно, и зелено, и ало, а иногда слепили, как подсвеченные солнцем белые облака. Наклонившись над источником, Сёрен застыла, не дыша, не замечая, что край темно-синего грубого плаща попал в воду. Потом девушка опустила руки в родник, вода раздробилась, обожгла холодом, точно руки отсекли по запястья. Но волшебная игрушка легла в ладони и, отекая влагой и сиянием, поднялась на свет. Камни были живыми. Они смеялись навстречу солнцу, а бронза цепи была тусклой, как песок. Сёрен поднесла звезду к глазам. Она никогда не видела такой. И дело было не в дороговизне камней и изяществе оправы…

Забыв пустые ведра, легко, как семечко одуванчика, понеслась девушка к дому.

— Бокрин! Гляди, что я нашла! Бокрин…

Он сидел у стены омшаника, лицо было серое, а коричневый джупон резко выделялся среди зеленой травы. Лицо было спокойное, и только от уголка рта сползала струйка слюны с налипшим песком. И две бурые полоски под ноздрями. Звезда упала Сёрен под ноги.

Может, случилось бы еще что-то страшное, если бы Сёрен стала хоть что-то предпринимать. Но она тупо стояла на коленях посередь тропинки, не замечая вередящих камешков. Смотрела, как Бокрин прислоняется к обомшелой стене, свесив голову, упираясь в грудь подбородком, а над ним накручивает круги золотистая звонкая муха. Сёрен отгоняла ее рукавом. И вздрогнула, когда худые крепкие руки легли ей на плечи. Повернулась, утыкаясь лицом в жесткую куртку Лэти, и разрыдалась.

— Встань, девочка, и проверь, не пропало ли что-нибудь в доме. Стой! — он схватил Сёрен за руку. — Идем вместе.

Она оглядывала земляной пол, прогоревший очаг, брошенный под лавкой недоплетенный короб и нагло гуляющую по столу курицу… Лэти успел слазить на горище и порыться в чуланах, потом сосредоточенно вышел во двор. Сёрен выгнала курицу и разрыдалась над корзинкой для вышивания.

— Сёрен, иди сюда! — позвал ее Лэти через окно. — Что это, Сёрен?

Она с недоумением смотрела на звезду из мелких камушков, сверкающую на его ладони. Она и была величиной с ладонь — вот странно. Сёрен отерла рукавом набегающие слезы.

— Нашла… я… в роднике.

Она вспомнила, как четыре дня тому Лэти уговаривал Бокрина переселиться в поселок. Ей велели уйти, и она бегала к роднику, долго созерцала в хрустальной воде пляску то ли мальков, то ли золотистых солнечных чешуек. А потом вернулась. Они все еще спорили. Сёрен не хотела подслушивать, получилось случайно. Бокрин не желал идти к соседям, с которыми поссорился когда-то в большой мере из-за нее, Сёрен. Потому что она не была похожа на других. Бокрин был для нее всем: и дядей, и отцом, и наставником, и другом. Тогда, когда Сёрен попала в его дом, Черта была далеко, за много-много конных переходов от долины. А потом все приближалась. Сегодня достаточно бежать ей, Сёрен, какие-то полчаса… у нее крепкие ноги. Только вот Бокрин взял с нее клятву никогда не ходить туда, и она честно слушалась. А он… Лэти появился в их доме примерно тогда же, когда Бокрин подобрал девочку. Лэти был пограничником, и даже больше: проводником — из тех немногих, кто уходили в Черту — и могли оттуда вернуться. С детства Сёрен помнит его пепельные волосы, собранные на затылке и перехваченные кожаным ремешком, помнит темное, точно опаленное нездешним огнем лицо, помнит запах от жесткой куртки: кожи, дыма, травы… и чего-то еще, чему она никак не может подобрать названия. За Черту обычные люди не ходят даже в страшных снах. От Черты бегут. Редкие цепочки беженцев шли и шли. Уже тогда. И их делалось все больше. Черта придвигалась. Иногда надолго замирая, а иногда слизывая разом целые варсты. Беженцы спешили, беженцы везли на телегах, несли на себе детей и скарб, гнали живность. Редко останавливались на ночлег. Говорили, Черта сжигает все на своем пути. Говорили, это вечный раскаленный песок, который тянется на много дней, а за ним — все как у нас. Только жизни нет… Говорили… Бокрин привечал подорожных. Делился последним. Потом какой-то не в меру ретивый парень попытался завалить Сёрен, голенастую девчонку, на сено в омшанике. В спину парню воткнулись вилы. Не до смерти. Больше Бокрин в дом никого не впускал. Даже с детьми. Иногда появлялись кучки мародеров, мелкие банды. Бокрин встречал их напряженным самострелом. И, может быть, чем то еще, потому что, честно сидя в чулане, Сёрен видела сквозь щели запертой двери странный свет.

Один раз их чуть не пожгли. Легче всего было, когда в доме ночевали пограничники. Эти умели защитить. А поселок огородили частоколом. Сёрен разглядела, когда бегала покупать соль. Взрослая, она никого не интересовала. Про вражду можно было забыть.

— Уходи, Бокрин, — твердил Лэти. А тот только упрямо крутил заросшей черным волосом головой. Все чаще среди темного мерцала седина. Бокрина нет. Еще сегодня утром был, а сейчас нет.

Тихие, как осенний дождик, слезы текли по щекам и капали на грубую копту на груди.

— Умер, стал быть, — деревенский староста по-петушиному подпрыгнул. Был он весь кривенький, облезлый, щетинистый, косноязычный. Подпрыгивал и чесался, глазки сочились гноем, а язык как-то нервно метался по губам. Сёрен в который раз подумала, как не похожа на здешних: пегих, рыжеглазых, кособоких. Чернявая, с синими камушками глаз, смуглая и тощая. Староста опять облизнулся. Сёрен вспомнился тот парень, что зажимал ее в сарае, шепча: "Тебе хорошо-о будит…" Не было у него настоящих слов. Вот и у старосты… — Убили, а?

— Нет, не убили. Умер. От сердца.

— А-а, — староста ковырнул большим пальцем ноги спекшуюся грязь. — Селись. Пол улицы, считай, пустует.

И указал вперед немытым перстом. Сёрен, приказав Грызю сторожить имущество, долго ходила между домами. Выбирать было особо не из чего: если и оставили что беглецы, все было растащено радивыми соседями. Она выбрала дом с целой крышей, садом из трех груш и вишни и маленьким огородом за ним. Лето случилось диковатое — не из-за Черты ли?: то не в меру жаркое и ветреное, то обрывающееся дикими грозами, оттого зелень казалась замученной, квелой и жалкой, только кустились лопухи и почти в рост Сёрен крапива. Но в огороде выбранного дома сизые низкие кустики земляного дерева не были поедены пасленовыми жучками, и сарай оказался справный, и погреб, и Сёрен вздохнула, поняв, что не станет искать ничего лучшего. Лэти строго наказал ей из поселка не выходить и к усадьбе Бокрина не подыматься, обещал вернуться через два дня на третий. Сам он с девушкой в поселок не пошел. Оттого было при Сёрен вещей немного: сколько смогла унести в заплечной суме. И еще вся живность: две козы, курица и старый Грызь. Вроде как собака, с бельмом на левом глазу, клочкастой, усыпанной репьями шерстью, но с могучим загривком и широкими плечами, а становясь на задние лапы, передние свободно клал на плечи Бокрину, тот же был выше Сёрен на две головы. Грызь отлично справлялся с выпасом скотины, которой когда-то у Бокрина бывало побольше, а как-то лютой зимой в схватке один на один задавил забредшего на подворье волка. Где ж ты был, старый, когда убивали твоего хозяина… Мешок Сёрен складывал пограничник, у ней самой все валилось из рук, а когда попробовала — набрала всякой ненужности, едва не мышей из опустевшего мучного ларя. Лэти выбросил все и сложил наново: муку в холщовом мешочке, запасную одежду, сувой зимнего, небеленого еще полотна… Надел на шею Сёрен найденное украшение. Велел не снимать. Сёрен сразу как-то сгорбилась под его тяжестью, цепь натирала шею, и пришлось обмотать льняной полоской под нею. Звезда, спустившись низко, колола под рубахой живот. Одежда вообще была бесформенной — чтоб не цепляли деревенские парни, но волос Сёрен не спрятала, только закрутила в тугие узлы за ушами.

Руки Сёрен исполняли привычную работу, душа спешила за руками, избавляя от горьких мыслей, и в какой-то миг девушка поняла, что работает так, словно ей предстоит вечность жить в этом доме, на этой земле, словно Черта не дышит жарким ветром в затылок и зори на закате не делаются кровавыми. Она подправляла плетень, подсыпала и утрамбовывала земляной пол и разбрасывала полынь от блох; она смолола на ручной мельнице овес и развела опару, а оглядывая ставни на доме, разукрашенные когда-то маками, решила подновить облезшее. Со стеблями беды не было — надери крапивы да вывари впрок, подбавь льняного масла, оставшегося на дне горшка, упроси снестись курицу — и знамень, сколько душа пожелает. Для лепестков пришлось побегать. Красный камень зоркие глаза Сёрен углядели у северных ворот поселка, сушеные ягоды калины, спасибо Лэти, отыскались в вещах. Остановка была за малым. Сёрен покопала в садике под грушами, потом рядом с земляными деревьями… Лэти строго настрого запретил ей отлучаться не то что от поселка, из дому пореже выходить. Но все же Сёрен исхитрилась, сыскала под срубом заброшенного колодца червячков, из которых вываривали стойкую красную вапу. Накопала под взглядом любопытной соседки, сколько нужно, растерла, добавила толченой калины и поставила в печь на угли преть вместе с камнем. Когда на дне горшка с палец оставалось густого варева, вынула, остудила, вбила желток — ну, обойдется сегодня лепешкой, и так-то курица несется сутки на двое. Теперь следовало вымыть ставень, чем Сёрен и занялась. Солнце жарко согревало спину.

Плеск и радостный детский смех заставили девушку выронить мочало. Держась за ставень, она повернулась. Прямо напротив окон стояла на пыльной улице женщина: стояла, грызя губы, гордо выпрямившись. Еще бы — если к плечам ее был привязан куском рядна годовалый примерно мальчишка. Лобастый, белобрысый и крепкий, он крутился, как ветряная мельница, и заливисто хохотал. Платье его матери было забрызгано по подолу грязной водой. Сёрен поняла, что женщина едва сдерживает слезы. Незнакомка была простоволоса, соломенные пряди закручены короной, одежда нездешняя, может, даже городская, в руке тощий узелок. Соседка из дома напротив, только что потребившая против нее щелок для жучка, веселилась, аж приплясывала над плетнем. Сёрен, задохнувшись от ярости, запустила в бабу комком земли. Попала. Соседка схватилась за глаз и с плетня исчезла. Сёрен, испытав жгучую радость, не задумываясь сейчас о последствиях своих поступков, подбежала к незнакомке. Разглядела синие гордые глаза. Мальчишка за спиной у женщины притих, задумчиво оглядел Сёрен и надулся.

— Идем! Идем ко мне, — Сёрен схватилась за горячие щеки, начисто пренебрегая предупреждениями и Бокрина, и Лэти. — Идем, я дам вам хлеба. Тебя как звать?

— Сольвега, — почти прошептала женщина и теперь заплакала.

32.

Старая лестница не просто скрипела — издавала жалобные стоны каждой своей щелястой ступенькой под молодыми сильными ногами, готовая скорее рассыпаться в пыль, чем позволить подняться на чердак двум студентам — хозяину дома и его легкомысленному приятелю. Приятель этот, скользнув небрежно рукой по перилам, от чего посыпалась труха, оглушительно чихнул и чихал почти не переставая, так как облака пыли заполонили воздух.

Лестница упиралась не в чердачную дверь, как можно было подумать, а в темную картину в тусклой раме, занимающую весь простенок. Выписана была картина в темно-синих и зеленых тонах, но от старости почернела и покрылась патиной, отчего невозможно было понять, что изображено. Гостю отчего-то подумалось, что старинный город — с еще более узкими и извилистыми улицами, чем те, к которым он привык — возможно, именно так двести лет назад выглядела столица. Возле картины жутковато было находиться: возникало ощущение, что мир, где они живут, не единственный, что вот они — ворота, в прошлое или еще куда. Парень потряс головой.

— Это то самое? — спросил он у хозяина, разглядывая картину в упор и вдыхая странноватый запах — не то пыли, не то позолоты и красок, которые сами были сейчас почти пыль. — Как это у тебя вышло?

Хозяин, высокий молодой человек в белой рубашке и узких тувиях, заправленных в сапоги, пожал плечами. Плечи были широкие, небрежно отброшенные волосы — черные и густые. В нем вообще чувствовалась порода.

— Юрок, ну я, правда, не понимаю, — возмущался гость. — Мама твоя покойная — героиня, спасительница Кромы… несмотря на… п-профессию, — приятель осторожно глянул на Юрия. Взбучки не последовало, и он рискнул продолжить: — И отец был купцом не из последних. А за деда ты не ответчик. Вступил бы в гильдию — большие дела б вершил! А ты краски смешиваешь…

Радетель в недоумении запустил руку в пшеничного цвета гнездо, которое представляли его волосы. Похоже, гнезду этому не раз доставалось.

— Моя прачка пропала.

— Это причина для трагедии? — студиозус весело засмеялся.

— Ты ее не видел, Регин. Идем.

Не обращая внимания, следует ли за ним приятель, Юрий вошел на чердак, где из щелей между черепицами пробивались, плавали среди стропил косые и пыльные солнечные лучи. Отодвигал и переставлял повернутые лицевой стороной к стене холсты. Нашел то, что искал. Когда Регин пробрался через заполнившую чердак рухлядь, то оказался лицом к лицу с полотном, на которое как раз легло солнце — и остолбенел. Краски не яркие, но живые, обрисовывали кусочек берега, скользнувшего в воду, лозовую ветку, воздух… но женщина, стоящая вполоборота, отводя ото лба налипшую русую прядь… капельки пота на загорелом лице, улыбка — доверчивая, милая… Регин попятился.

— Ты колдун, Юрий. Черта… это для тебя слишком легкое наказание.

Черноволосый Юрий кивнул. Утвердительно. Крепенький дружок его резко повернулся, едва не заплакав; опрометью бросился с чердака. И прямо перед картиной на лестнице наткнулся на застывшую девчонку. Девчонка выглядела, как служанка: серое платьице, передник, аккуратно подобранные под чепчик волосы, но была годов восьми, не старше. Она стояла и сосредоточенно, не по-детски вглядывалась в полотно. Парень попытался понять, что же девчонка там увидела. Краски оставались такими же тусклыми, но почудилось, что улица изменилась, потянуло сыростью. Впрочем, в старом, неухоженном доме сквозняки всегда не редкость.

— Что ты здесь делаешь, Тильда? — строго спросил хозяин. Девочка молчала. Регин подумал, что она дурочка.

— Иди накрой к обеду.

Тильда молча присела и стала спускаться. Ступеньки отчаянно скрипели под башмаками.

Когда хозяин и гость потягивали вино, устроясь у камелька, Тильда вернулась наверх. Стемнело, и она сжимала в руке горящую свечу. Огонек подрагивал, а она молча, с бездумным выражением на личике пялилась в глубину картины — как в распахнутые двери. Ожидание не было напрасным. Девочка поймала и, примяв в ладони, разглядывала вылетевшего из картины белого мотылька. А потом, еще больше смяв, бросила назад и ушла, не оглядываясь.

Ноги по щиколотку проваливались в пыль и оставляли маленькие следы. Залы были огромны, высоко вверху, почти там, где небо, светилась единственным фитильком похожая на тележное колесо, обмотанная пыльной кисеей лампа. Свешивались фестоны паутины. В окнах отражалась ночь. Шаги глохли, увязали в пыли; не родившись, задохнулось эхо.

Лицо идущей было замотано черным платком по самые глаза: злые, сосредоточенные, как у старушки, невероятные для маленького тельца, для чепчика с оборками и серого посконного платьица. Сенная девочка. Вся аккуратная, выглаженная, как птичка, оставляющая такие же аккуратные следы, почти не подымающая пыли.

Девочка подошла к обширному письменному столу и остановилась, задрав личико. Ей было слегка неприятно, что сукно на столе пропылилось и паутиной затянут бронзовый письменный прибор. Но глаза ее не изменили выражения, а лицо… — лица не было видно.

Девочка слушала вопросы, наклонив к плечу головку, лобик сосредоточенно морщился. Иногда девочка кивала. Да, картина там, где ее ожидали найти. И вторая тоже. Нет, натурщица исчезла. Не совсем натурщица. Он писал ее на какой-то речке. Нет-нет, все совсем не так. Зачем ненавидеть? Да, она понимает, что он не такой. Да, готова. Всегда.

Она возвращалась по собственным следам, слегка оттянув платок, потому что задыхалась. Пот тек по вискам, губы сделались неприятно солеными. Море? Она слишком взрослая, чтобы верить в глупые сказки.

33.

— Так значит, наше предприятие лишено смысла?

Сашка развернулся, как степная сабля шамшир, кулаком врезав бедняге в зубы, и хотя Тумаш был тяжелее его ровно вдвое — отлетел и навзничь разлегся на земле.

— Ну ты недотумок! — Ястреб почти бережно помог ему подняться, предупреждая нежелательные порывы. Еще с города этот Тумаш ныл, изводил и задавал провокационные вопросы. И имечко у него оказалось подходящее. Андрей, несмотря на боль в руке и поганство ситуации, засмеялся на «недотумка», оценил языковой изыск. Ястреб покосился на русоволосого смешливца, но промолчал.

С самого начала переходили они Черту в разных местах и малыми группами. В их группе было шестеро: Ястреб и худой Сашка, которые так загадочно поиздевались над Андреем, разрезав тому руку; сам Андрей, ошалелый и немного бледный от кровопотери; изгнанный супругой анархист-мученик Савва; Недотумок, памятный тягучим голосом и кривоватыми пальцами, и неприметная, словно воробушек, женщина. Должен был появиться проводник. Но не появился, и они поперлись, как Бог на душу положит, потому что застревать в раскаленных кристаллических песках… и вышли. Кажется, куда надо. Живые. Пятеро.

Сашка сидел над мертвой женщиной на самой границе: там, где песок обрывался ярчайшей, свежей травой. Смотрел в небо, молчал. Касался ладонью укрывающего лицо мертвой плаща. Ястреб стоял рядом на коленях.

Сашка, словно почувствовав взгляд, резко обернулся:

— Не дам ее зарывать.

Андрей отошел, баюкая ноющую руку, и увидел, как бежит к ним незнакомый седой человек. Ястреб вскочил:

— Лэти! Слава чурам. Нас не встретили.

Седой остановился. Андрей потрясенно вглядывался в его лицо: почти черное, словно до угля сожженное солнцем.

— Бокрин мертв.

— Да-а, — произнес Ястреб.

Лэти удивленно осмотрелся:

— А-а…

— Вот прошли. Здесь можно очень быстро сыскать ведьму?

Лэти увидел тело под плащом, Сашку.

— Да Сёрен. Сёрен прирожденная. Только не умеет ничего. Бокрин… ее жалел.

Ястреб плечом бережно отодвинул Сашку, подхватил на руки мертвую женщину.

— Лицо ей укройте! — Савва быстро исполнил приказ. — Веди.

Поселок с их приближением вымер еще больше, чем это казалось возможным, только сквозь щели в плетнях и ставнях следили темные, как омуты, испуганные глаза. Да слышались вздохи: не к ним, не за ними, пронесло. Почти бегом, не задыхаясь, прошел Ястреб с ношей на руках по пыльной унавоженной улице, Лэти тычком растворил перед ним дверь.

— Сёрен! — громко позвал он.

Сёрен прибежала не одна, с высокой рыжей девкой, на руках у девки заливался хохотом младень. Увидев стольких мужчин, девка дернулась, откачнулась.

— Лэти! Лэти! — Сёрен кинулась пограничнику на шею.

— Это твоя ведьма? — спросил Ястреб.

В отклад пошли все разговоры, расспросы и объяснения. Потому как высокая сунула младеня в руки подружки и сказала гордо:

— Я — ведьма.

— Стол достаньте!

Все как-то незаметно стали при деле: добывали у прижимистых соседей стол, закрывали свежеразрисованными ставнями окна, затыкали щели, тетешкали мальчонку, рассыпали по углам и развешивали под матицей сухие бессмертники, Лэти щипал лучину, Сашка сидел под боком печи с мертвой на руках, а Ястреб успевал всюду и сразу, и синий тезка на его груди горел через рубаху.

Посреди избы расчесывала и заплетала в косы соломенные пряди гордая Сольвега. Лицо ее делалось отрешенным.

— Я помогу тебе, — сказала Сёрен.

— Нет. Возьмешь Микитку и пойдешь на огород, подальше. И вы тоже. Савва и Тумаш безропотно вышли. Больше всего им, бедным, досталось, несмотря на рассказы Ястреба.

— Не пойду! — уперлась Сёрен, и соврала: — Меня Бокрин учил.

Сольвега пожала плечами.

— Кто из вас останется?

— Я останусь, — сказал Ястреб. Пропало куда-то веселое ехидство, и серьезность, прозвучавшая в голосе, заставила вздрогнуть.

— Про плату предупрежден?

Мужчина тряхнул головой:

— Дважды не помирать.

— Я останусь, — сказал Сашка. — Я ее ученик.

— Я проводник, я останусь, — повторил за ним Лэти.

Рука заныла, Андрей стиснул зубы.

— Я останусь, — неожиданно для себя сказал он. — Я пограничник.

На него взглянули с таким искренним изумлением, что стало холодно.

— Долг на мне, — он набычился, взглянул исподлобья, словно его всерьез собрались прогонять.

— Заберите Микитку, — крикнула через дверь Сольвега.

— И ни шагу сюда, даже если крыша рухнет, — предупредил Ястреб. Савва подхватил маленького, и двери закрылись.

Сёрен запалила лучиво, стала в изножье, Сольвега же, прежде, чем занять свое место, подошла к Ястребу:

— Имя… какое?

— Нет у ней имени.

— А как… кого звать?

— Берегиню.

Савва с Тумашем поочередно нервно курили у калитки, Микитка дергал живописца за кудри. Тумаш мрачно стукнул носком сапога в столб:

— Это ворота? Это разве ворота?!

Перешел улицу, перевесился через плетень к обмирающей от страха и любопытства соседке: — Одолжи топор, красавица.

В этот день поселку выдалось такое развлечение, которого не видали здесь сотню лет — и столько же не увидят. Слухи перли, как взбесившиеся дрожжи из нужника, неслись из дома в дом, обрастая такими подробностями, что в конце улицы народ готовился не то бежать и прятаться, не то пойти в топоры. Говорили, что над жильем Бокриновой племянницы поднялся в небо огненный змей и рассыпался искрами. Говорили, что в дымовом отверстии выло так страшно, что поседели соседи. Говорили (та самая соседка, почитай, семнадцать лет как седая и беззубая), что мерещились ужасти, сперва дом вроде как приподнялся, занялся, а потом огонь вобрался сам в себя. Говорили, что черный Мартынов петух снесся белой курицей. Говорили, что на ясене над колодцем человеческим языком заорали вороны, а после полетели доедать полоску старостова жита. Но не долетели. И такие кренделя выписывали в воздухе, как поселковый пьяница Лексашка в торжковый день. За этими разговорами весть, принесенная младшеньким Егошкой, сперва никем не была воспринята всерьез. Почитай, уже с год гоняли по ряду пареньков следить за Чертой, ну, и пасти коз заодно, чтобы жизня медом не казалась. Егошка прибежал в середине дня, когда его никак не ждали; коз бросил — за что еще грозила расплата, и стал кричать невнятицу. Дескать, Черта отступает. Ну, наступает, это понятно. Ждали ее со дня на день и, почитай, смирились. Но чтобы наоборот… Мальцу отвесили подзатыльник. Потом, когда Егошка не испугался, задумались. Ожесточенно почесались и переспросили. Парень стоял на своем. Кто-то предложил его поколотить, только староста вступился за чадо. Сам он, батяня, дескать, колотит, зато другой — не моги. Еще почесались. И, поскольку все одно работа из-за пришлых стояла, отрядили посыльных глядеть Черту.

— Вот тут… колышком отметил.

Отмечать Черту колышком — что комолой рожать. До границы песков еще было чуть не два поприща. Ближе подходить никому не хотелось. Выбранные заспорили. Один кричал, что вчерась Черта стояла по берегу ручья, трое других ему возражали.

— Глядите, дяденьки!

Дяденьки сперва не поняли, куда глядеть. Вот только что впереди струился горячий воздух — а вот уже нет ничего. Никакой Черты. Селяне кинулись туда. Никогда, ни от какой напасти еще так не бегали. Подбежали и замерли. Черта не исчезла, но словно отползала, убиралась назад, выпуская пологий холм, жухлые травинки, прошлогодние тележные следы…

Кто-то сел на землю и громко икнул. Кто-то грязными лапами протер глаза. Заплакал.

— Чуры. Не зря молились.

— Маму вашу!.. Егошка, одна нога здесь…

Мальчишке не потребовалось объяснять дважды.

34.

Сёрен сидела спиной к лошади, перекинув через грядку телеги натруженные ноги; смотрела, как из-под колес убегает назад дорога. О вчерашней грозе напоминала только прибитая дождем пыль и глубокие лужи в колеях. В лужах застревали колеса. Тогда телегу приходилось подталкивать, увязая в грязи; расплескивалась, сверкая брызгами под солнцем и пятная ошметками глины, желтая вода. По обочинам цвело разнотравье. Глаза успевали выхватывать тимофеевку, смолки, серпорезник и пахучую ромашку. А небо над дорогой, над густым ельником было ослепительно синее, глубокое, поворачивало к осени. И кружил, туманил голову запах сена, устилавшего дно телеги.

Про что угодно была готова думать Сёрен, лишь бы не вспоминать случившееся три дня тому, и Лэти, легкой походкой охотника — носки внутрь, и широкий бесшумный шаг — ушедшего вместе с Грызем вперед. Вспоминала, и, как тогда, начинали мелко трястись пальцы и губы. И любое невинное слово могло привести к смеху или слезам. Благо, ее не трогали. Только Ястреб оговорил "встреханной вороной." Но на него Сёрен не обиделась. Тряслась, вытягивала нитки из полосатой новенькой плахты; когда знала, что не видит, косилась на Сашку. Вспоминала вчерашнюю его песенку. Ничего такого, а поди ж ты, запала в душу: словно сложено о ней самой. Тихо стала напевать себе:

— Слез пригоршни полные в поле унесу.

Я поймал молнию, девичью косу.

Я поймал молнию, спрятал ее в деревце.

Загорелось деревце, не на что надеяться…

И ход телеги казался уже не таким тряским, а сердце сладко ныло от непонятной тоски.

— Я сыщу радугу — полосатый свет.

Одари радостью, упаси от бед.

Помоги, радуга! Я совсем изверился.

Угасает молния, увядает деревце.

Ночь крылом касается. Я крыло качну.

Звезды осыпаются в мокрую траву.

Золотая молния…

Сёрен не заметила, что всхлипывает в голос, отираясь рукой, размазывая грязь по щекам. К ней переползла Сольвега, свесила через грядку гладкие загорелые ноги, вздохнула:

— Все нитки повыдергала. Жалко.

— Пускай.

— Ты это… я тебе тогда соврала… насчет Черты. — Сольвега ощупала на плахте черно-красный выпуклый узор, стараниями Сёрен изрядно прореженный. — Зашью потом. Так вот, мы потому убегали, что я ведьма.

Сольвега вздохнула. Натянулась на груди сорочка. А Сёрен вдруг сделалось тепло, оттого что подруга ей говорит это не по воле ведьмовского обряда, а сама, просто словами. Сольвега глядела на дорогу. Медленно, выбирая каждое слово, рассказывала про сорвавшееся с тополей племя ворон, про колодезный журавль, упершийся в закат, про неизбывную предвечернюю тоску. И про то, что ведьмовская сила ничто рядом с озверелой, алчущей крови толпой. Никто просто не успевает приготовиться… и потом долго, мучительно умирает в болотной жиже, чувствуя, как та подползает к животу, к груди, к жадно ловящим воздух губам… Сольвега закинула голову так, что жилы на шее натянулись на разрыв. Болота не было. Был чужой пограничник, осевший в их краю, успевший вырвать из оцепенения, из-под летящих камней, и положивший голову за Микитку и за нее, чужую жену, за ведьму — разве так бывает?…улица в далекой теплой Кроме, узкий дом, распахнутое в высоту окно, и она, пятнадцатилетняя, забывшая все на свете; потому что виргинель…

— Так ты помнишь?!.. — ахнула вдруг Сольвега. Чтобы помнить обряд — такого тоже не бывает. А вот случилось.

Сёрен пробормотала, утыкаясь в подол, комкая слова, как горячую кашу:

— Он меня не любит и не полюбит никогда. Я видела…

Видела женщину, из-за которой Лэти пошел в Черту и ходил и ходил, надеясь однажды не вернуться.

— Дай ему время. Дай ему понять, что ты не маленькая девочка, какой он привык тебя видеть.

— Ты что! Я старая уже! — воскликнула Сёрен, разбудив сжимающего вожжи Ястреба. — Мне девятнадцать. И пограничникам нельзя жениться.

— Это сплетни, — пробурчал Ястреб и опять свесил голову на грудь. Сёрен покраснела и замолчала.

Сольвега легко спрыгнула, подошла к Сашке, который, как деревянная кукла, шагал сбоку. С ним с обряда творилось дурное, он все больше сутулился и молчал, и не ел почти ничего, и только когда обращался к государыне, синие глаза загорались жизнью. Но она лежала сейчас на сене в вызванном травами забытьи, с головой укрытая плащом.

Теплая ладонь Сольвеги легла на худое Сашкино плечо:

— Нельзя же так.

— А как… можно? — должно быть, он сам себе удивлялся сейчас, что ответил, слова вышли с запинкой.

Сольвега закусила выбившуюся из узла соломенную прядь. Посмотрела на теплый песок под босыми ногами, о чем-то напряженно думая. Погрызла губу. И бросилась догонять телегу.

Они остановились на ночлег рано: солнце еще не садилось. Тумаш с Андреем принялись ладить костер, ползал и радостно гугукал под березами Микитка, а Ястреб, прихватив лук, подаренный в поселке, ушел в лес. Сёрен разбирала припасы. Они шли по пустой земле — ни селищ, ни даже отдельных хижин, но, как сказал Ястреб, летом в лесу может пропасть с голоду только лентяй либо дурак. Кривопалый Тумаш почему-то покраснел. Хотя краснеть следовало Савве: в его заплечном мешке лежали лишь вапы Сёрен, чистая веленевая книжица и несколько заостренных палочек. И притащив для костра дюжину мелких веток, он расселся под березой с мыслию на челе и палочкой в руках. Да еще шипел, когда умирающая от любопытства девушка подходила чересчур близко. Сольвега как-то незаметно исчезла. Потом Сёрен заметила, что пропал и Сашка, но не встревожилась. Она ведьма, он при оружии, чего им сделается, право… Слегка покраснела и уткнулась в мешки.

Сашка стоял, отвернувшись, царапая ногтем березу, раздавив походя семейство темноголовиков. Над ним звенели комары. Не примяв травы, подошла Сольвега. Он ощутил ее присутствие, сердито передернул плечами.

— Тяжело, — сказала она. — Когда вывернут, как пыльный мешок, перед чужими, вытряхнут наружу все: и самое дорогое, и самое гадкое.

Он напрягся.

— Время нужно, чтоб охолонуть. А его у тебя не будет.

Ведьма сдернула белую пушистую головку лопуха:

— Смотри!

Сашка невольно повернулся.

— Вот ее жизнь, — пушинки лежали на темной, натруженной, ладони. — Можно вот так, — Сольвега сжала ладонь. А можно… — она дунула, и пушинки полетели в розовый предвечерний свет. — Нет у тебя времени.

Сашка кинулся к ней:

— Отдай!

Ведьма тряхнула головой, шпильки устали держать хором волос, и те рассыпались, спутались, опали тяжелым золотом. Сольвега стала вовсе близко, и одна рука невзначай распутывала завязки на своей рубахе, а другая — гашник на Сашкиных ноговицах. По чреслам пробежал огонь, а дальше все было просто и правильно.

— Я не люблю тебя, — сказал Сашка.

— Я знаю, — отозвалась Сольвега, вычесывая из кудрей травинки и мелкий сор. Они вернулись к костру, как и уходили, по-отдельности. Сашка слушал, как в темноте похрумкивают осотом спутанные кони, и ему было спокойно.

Сёрен докончила перевязку, затянула узел и остатками пелены вытирала масляные руки.

— Лен кончается, — пожаловалась она. — И масло тоже.

— Дня через два, чтоб не уроком, будем в городе, — отозвался Ястреб. — Он взялся кормить государыню с ложки жижей из-под рябчиков — как раз настрелял дюжину, и сам же ощипал и сварил, добавляя соль и кой-какие травки, которых не знала и Сольвега. И ложку вырезал сегодня из мягкой липы — она так и белела в темноте. Сёрен подозревала, что Ястреб умеет вообще все. Он подул на варево. — А селища раньше начнутся. Купим. Повороши угли, темно.

35.

Горестно чертыхаясь, локтем сердито отмахивая падающие на глаза каштановые кудри, Андрей ощупывал сбитый палец. Он никак не мог привыкнуть к сапогам на мягкой подошве, а босиком вышло еще хуже. Палец разламывался, ноготь почернел и обильно брызгал кровью. Не хватало только занести заразу. Андрей приноровился с тряпицей, когда Ястреб приглашающе кивнул, подвигаясь. Как-то так вышло, что он больше ехал, чем шел, но Андрею и в голову не пришло восстанавливать справедливость. Его чувства к Ястребу были сродни обожанию. А если (под приступ цинизма) как следует подумать… впрочем, говорят, такие отношения в средневековье в порядке вещей. Андрей неловко перевалился в сено. Пожалуй, это просто зависть. Всю жизнь ему хотелось быть таким и всю жизнь — слегка не дотягивал. "Тот, кто идет по жизни смеясь." Ястреб, сощурясь, покосился на Андрея:

— Бороду ростишь?

— После вашей Черты бриться больно.

Андрей сосредоточился на стенающем пальце. Он опять поймал себя на желании задавать вопросы. Рискуя перещеголять в этом Тумаша. А Тумаш вчера прославился: словил щучку. Рубахой. И донес, завернув в нее, до становища. А Андрей шел сзади и бил на его спине комаров. Ястреб, конечно, сказал, что лучшая уха — это курица. Но потом полез за диким чесноком и морковью, и щучку с аппетитом съели, когда сварилась.

— Послушай, — наконец не выдержал Андрей. — Вот вы десять лет стонете под пятой… в общем, вас завоевали. Почему не принести из-за Черты оружие?

— Маленький мальчик нашел пулемет.

Больше в деревне никто не живет, — отрезал Ястреб.

Сёрен за плечом Ястреба фыркнула. Непонятно, что она понимает в пулеметах, а вот смеется же. Дура синеглазая! Андрей надулся. Ну ладно, не хотят притаскивать оружие из этических или, там, религиозных соображений. Ну, тяжело им танки на четвертый этаж переть. Или боязно, что перехватят эти… шма-хулуды. Конечно, тогда тут такое начнется… Должно быть, все изыски и терзания отразились на небритом обгорелом лице, потому что Ястреб сказал, вздыхая:

— Вспомни, Андрюша. Ты пограничник. Ты слово давал. И я давал. Оберегать эту землю от всего, что приходит из Черты.

— Даже если это лекарства и помощь?!

Лошадки вздрогнули, отмахнулись хвостами. Над головой со свистом пронеслись ласточки.

— Во-первых, — сказал Ястреб сурово, — лекарство, пройдя сквозь Черту, может обернуться ядом. Во-вторых, ни один человек оттуда не сможет жить здесь.

— А я?

— А ты здешний. Если до сих пор не понял. Ты расплатился потерей памяти. А есть потерявшие рассудок. И покончившие с собой.

— То-то вы обожаете бросать за Черту преступников, — ядовито поддакнул Андрей.

Ястреб неожиданно рассмеялся:

— Ты еще скажи, что там из-за них все плохо. Деструктивно и агрессивно. Любят же люди создавать образ врага: чужой мир или сосед, который посмотрел "не так." Лишь бы не заметить, что сам себе злобный кто-нибудь. — Он пожал широкими плечами. — А Черта… это просто случайность. Ее может не быть. В конце-концов, через месяц ты не вспомнишь то, что там видел. И перестанешь удивляться вещам, известным и младенцу.

Нельзя сказать, что Андрея это сильно обрадовало.

А вообще он считал, что ему повезло. Легче всех пережил обряд, даже рана на руке зажила, не оставив шрама, и слова его о себе, как о пограничнике, не оказались бредом. Вот только Ястреб на корню прервал все его поползновения узнать еще что-нибудь.

— Ты, стало быть, чужой человек, — он сердито раздул ноздри. — Ничего не знаешь, не понимаешь и вопросы дурацкие задаешь. А я, чтоб тебя удовлетворить, сижу и пространно рассуждаю на темы тутошнего социального и экономического мироустройства. Не дождетесь! Слезай с воза!

— Ну, хотя бы как страна называется?! — воззвал Андрей.

— Берег.

Через день Андрей понял, каким боком вылазят эти вопросы. Не иначе обчитамшись "Русской бойни" то ли блюдя какой интерес, стал их дрючить Ястреб, будто монахов из Юного Сосонника. Заикнулся было патлатый Савва про свою тонкую душевную организацию. Невместно, мол, живого человека ему деревяшкой в морду бить.

— А ежли он с тебя портки сдерет? — и без долгих объяснений черканул ножичком. Савва покраснел пуще свеколки, девицы конфузились и хихикали за рукавами… Древние воины заголялись, выражая этим презрение к врагу. Но Савва-то, Савва… Андрею удалось откатиться. Негоже мужчине валяться на траве, задыхаясь от хохота. Что Ястреб ему и доказал. Почти. И ушел из-под опадающего сзади посоха Тумаша. Ушел легко, вольно. Оставляя себе место развернуться и встретить троих. И в глухом стуке сомкнувшихся деревяшек почудился Андрею звон голубой узорчатой стали.

Андрей где-то читал, что человеку, чтобы запомнить движение, нужно повторить его шестнадцать раз… кажется. Ну, тогда он спокоен. Разбуди в страшном сне…

— Что-то мне чудится, — пробормотал Савва, сопя разбитым носом. — Мер-рещится м-мне… Ты это умел.

— Ага. Знал, но забыл. — Андрей поднырнул под выпад Сашки. С Сашкой было полегче. Андрей даже смел наступать. Беда-то в том, что делать этого нельзя было. Они с Саввой работали в сцепке: Савва столбом, Андрей — на коленях. А уж Сашка мог, что ему в голову треснет — хоть круги нарезать. И надо было и не сдвинуться с места, и не дать пройтись по ребрам ореховому, но вполне увесистому клинку. Ну и по другим частям тела, включая голову. С колен это — неудобно.

Ладно: поднырнул и поднырнул. Но требовалось еще защитить верхнего остолопа. Если один из них условно "умер," то считаются проигравшими оба. То есть, при нормальном раскладе — покойниками.

— Шевелись! — рявкнул он, отбивая Сашкин клинок. Савва попытался сделать «мельницу», и Андрей сердечно посочувствовал дон Кихоту.

— Шебутно-ой… — Ястреб стоял перед сражающимися, горестно подперши рукой подбородок. С видом: мол, не суметь вам, милыя, никогда и ничего. Но Андрей заметил озорную искорку в синих глазах. За эти дни он вообще научился многое замечать. Рисунок боя, например. А то раньше: сошлись двое, минуты не прошло, один лежит. А что было, как… Вот не следовало отвлекаться на Ястреба…

— Да я… да не хотел…

— Заткнись и принеси воды, — онемелыми губами сообщил Андрей.

Хорошо было лежать, глядя в небо, когда кровь из рассеченной брови не заливала глаза. Внизу была подушка перестоялой, духовитой, не знавшей косы травы. Вверху — полосатое, голубое с серыми и оранжевыми облаками небо. Его туда-сюда, залетая в немереную глубину, чертили ласточки. Среди нежных тучек несуетно светился молодик. Какая-то странность мучила Андрея. Некошеные травы, отсутствие даже остатков жилья — и наезженная дорога. Лес, отчего-то больше похожий не на пущу, а на английский парк. По крайней мере, на представление Андрея об английском парке. Ухоженные лужайки, серебристые, даже мхом не тронутые стволы — величавые, как в храме. Когда-то он поспорил с сокурсником о том, способен ли выжить человек из двадцатого века, попав в лес в веке примерно седьмом. У сокурсника пена летела изо рта, и телефонная трубка курилась от ярости, когда он доказывал: нет, не может. Тогда они крупно повздорили с Сашкой. Да, вот тоже Сашка. Наведенная память или ложные воспоминания, и ни сокурсника, ни спора не было, но до сих пор Андрей чувствует, что здесь неправильный лес. Ни сухостоя, ни бурелома, ни путаницы выворотней и корней. Ну разве попадется заросший крапивой малинник. И рыси на плечи не прыгают. Правда, август. Сытые они, рыси. Раз в сосняке на обочине игралась, к восторгу Микитки, пара медвежат. Медведиха выскочила и здоровенными плюхами прогнала сыночков прочь. А еще лось. Уставился и стоял, пока миновали. Белка мелькнет. А то русак копался себе под обрывчиком, если б не уши и хвостик — не отличишь от песка. Большой заяц, наглый. И убегать не спешил. Ну разве когда совсем наехали. А березняки красны от брусники, костяники; там же разноцветные сыроежки. Девчонки их даже не берут. Мол, не гриб это вовсе. Речки кишат рыбой. Сашка как взялся объяснять — там и линь, и сазан, и голавль, и жерех — и все вот такущие… рай да и только. Или у Андрея что-то несообразно с понятием о средневековье, или его здорово подставили, облапошили и поймали. А куропатки, порскающие из под ног в двух шагах от колеи…

Радостно взвизгнула Сёрен. Одноглазый клочкастый волчара с намета повалил ее, подмял под себя и щедро облизывал лоб и щеки. Андрей вежливо отодвинулся, не желая им мешать.

36.

Крепенькая, как детский кулачок, колотушка не раз и не два ударила в бронзовую полосу оковки, прежде чем дверь отворилась. Сработана она была на совесть, из серебристого от старости дуба такой толщины, что могла запросто выдержать удар небольшого порока. Худенькая девочка, задрав вверх головенку в кружевном чепчике, уставилась на стучавшего.

— Мастер дома? — спросил он.

Девочка кивнула. Не было ни в лице ее, ни в фигурке ожидаемой от возраста робости, не было и нахальства уличной девчонки. Вежливый холодный кивок.

— Спроси у мастера, может ли он принять меня.

Девочка только шире распахнула двери и, не оглядываясь, удалилась по лестнице. Это можно было истолковать и как приглашение, и гость вошел. Держался он, несмотря на почтенные лета, робко, джупончик имел потертый, с облысевшим воротником; волосенки на голове тоже реденькие, прилизанные, как после колесной мази. Семенил гость шажками, шаркал и тяжело вздыхал.

— Кто там, Тильда? — не дождавшись ответа, по лестнице сбежал молодой человек, наткнулся глазами на маленького гостя, и глаза отразили удивление.

— Мастер Юрий Крадок, знаменщик?

— Да, это я.

— Я к вам с поручением, — человечек снова вздохнул, на что-то надеясь. Но душа мастера-знаменщика оказалась не настолько чуткой, и пришлось продолжать там же, между лестницей и входной дверью (а девчонка подслушивала из-за за балясин на площадке). — От отцов-благодетелей я.

Человечек кивнул с важностью. Вышло это забавно, но никто не засмеялся.

— С поручением, значит… — он помедлил, не дождался ответа и разобиженно сообщил: — Желают отцы-радетели по стародавнему обычаю изыметь свои патреты. А как мастер Крадок знаменщик видный, послали меня, убогого, взглянуть на его труды, не противуречат ли оные канону гильдии и не оскорбляют ли благонравие яркостью вап и формами, дабы все вышло чинно и после парсуны ему заказать.

Тут у гостя наконец закончилось дыхание. Он засопел и хлопнул белесыми ресницами.

— Вы путаете, милейший, — Юрий постарался ответить вежливо, но что-то у него не сыгралось, и посыльный шарахнулся назад. Запнулся о порожек, припечатался о косяк, порвал о скобу рукав и наконец с грохотом, несообразным такому хлипкому телу, сел на мостовую.

— О-о! — стонал он, держа на весу вытянутую ногу. — О-о…

— Слабые нонеча шпионы пошли. Тильда! Ти-ильда!! Беги к аптекарю.

Очень недовольная девочка вышла на крыльцо.

— Не пойду. У него собака.

— Палку возьми, — Юрий пожал плечами. — Ну и что мне с вами делать? Добить, чтоб не мучились, или денег дать?

— Лучше денег, — простонал посыльный, принимая слова художника за чистую монету.

Следующие пять минут под стоны и вопли жертвы (которая больше горевала о рукаве), под надзором сбежавшихся соседей Юрий заволок несчастного в дом, усадил в кресло и понял, что безнадежно опаздывает, а значит, и торопиться не стоит. Через толпу перед запертыми дверьми протолкался аптекарь. Тильда плелась у него в хвосте, морщилась и сердито бурчала. Следом, подскакивая и норовя схватить девчонку за пятки, со звонким лаем поспешала худущая болонка. Ей, правда, пришлось остаться снаружи, зато пяток — ешь-не хочу! Пинать аптекарскую шавку — себе дороже, поэтому любопытным неволей пришлось разбрестись по своим делам.

— Вывих, — определил аптекарь так гордо, будто у посыльного отвалилась нога. — Это будет стоить…

— У меня нет! — бедняга такими глазами посмотрел на свой рукав, что Юрий велел Тильде принести иглу с ниткой и зашить дыру. А сам вывернул перед аптекарем пустые карманы.

— А отцы-радетели сулили пять золотых, — печальным голосом сообщил горемыка и громко ойкнул: ждал, видно, что аптекарь вытащит из-под упелянда двуручную пилу.

— Я помогу… этому, — аптекарь глянул презрительно, — а вы нарисуете мою Марусю. Для вывески.

Они ударили по рукам.

— Как это у вас получилось? — подмигивая, осведомился аптекарь, при этом еще успевая бинтовать многострадальную ногу. Посыльный от боли потерял сознание, и аптекарь решил удовлетворить свое любопытство прежде, чем что-то сделать для него. Да и работать было спокойнее: не отвлекал стонами и жалобами.

— Оступился, — Юрий пожал широкими плечами. Аптекарь ухмыльнулся, погрозил пальцем.

— Пожалуй, мы сможем перевезти его на моей тачке. Он где живет?

Юрий опять пожал плечами. Аптекарь ему нравился.

— Покорми Марусю остатками супа, — велел он Тильде. Девочка неохотно отправилась.

— Он пришел за какой-то картиной?

Юрий пожал плечами в третий раз.

— Удостойте лицезреть! Дабы не зря пострадал! Жалованье… — мученик оттолкнул от длинного носа пузырек с солями.

— Подите к лешему. Я не буду ее продавать. И показывать не буду. Ее дед рисовал, ясно вам?!

— Прачку?

— Ах, так вот что вам надо! — Юрий сгреб шпиона обеими руками: правой за шкирку, левой за ногу; распахнул пинком дверь и выбросил тело в сточную канавку. Вытер о рубашку руки. Не слушая душераздирающих воплей, захлопнул дверь.

— Тильда!! Вина! И беги за Регином, да шевелись, дрянь такая.

Упал в кресло, в котором до этого сидел посыльный, обхватил руками голову.

— Простите, мастер, — сказал аптекарь. — Может быть, я смогу вам помочь?

37.

Ястреб проснулся среди ночи и лежал, медленно приходя в себя, чувствуя, как безмятежно дышит вокруг дом. Давно уже ему не выпадало таких спокойных ночей, а вечная настороженность хищной птицы… сейчас она, к счастью, не понадобилась. Задумчиво и нежно тренькал сверчок, отблеск огня из приоткрытого поддувала облизывал цветочные шпалеры, тихо потрескивали и похрустывали двери и половицы, и зеленоватый язык луны плыл по ясеневым плашкам пола. Ястреб как-то незаметно заснул и вздернулся спущенной тетивой. Гремело над крышами. Синие молнии, врываясь в щель занавесей, взламывали мрак. Он бросился в комнату государыни. Огни там не горели, Сёрен пропала. А огромное арочное окно было распахнуто настежь. Ветер отдувал мокрые тяжелые ветки, и огромные ветвистые молнии сверкали прямо в лицо. Государыня стояла у окна спиной к Ястребу, совершенно нагая. Он метнулся к ней, споткнулся о маслянистую груду бинтов, рванул занавески. С омерзительным скрипом проехался на кольцах тяжелый бархат. Ястреб рывком перенес мокрую заледеневшую женщину в облака перин.

— Что ж ты творишь? Дурочка! Нельзя.

У нее не было сил вырываться. Но она вырывалась все равно. Горячечный шепот плескал отчаяньем. Он разобрал только, что любая прирожденная ведьма, любая, любая может принять родовой клинок. Она жалеет, что воскресла. Она не может так жить.

— Я ненавижу себя!

— Тише. Поранишься.

— Ну и что?..

И тогда мужчина встал на колени.

Не было ни полной луны, ни трижды вспаханного поля. Душная комната, молнии, дождевые потеки на щербатом оконном стекле.

— Берегиня! Я требую полного благословения.

Смысл слов сначала не дошел до нее. А когда она поняла, то едва сдержала смешок.

— Я мертвец, Ястреб!

— "Любой мужчина страны по имени Берег раз в жизни имеет право просить, и ему не может быть отказано."

— Я помню.

Государыня выпрямилась.

— Я спрашиваю тебя, Ястреб, — ритуальные слова текли сами собой, хотя она уже и забыла, когда произносила их в последний раз, — осознаешь ли ты все последствия своей просьбы?

Он встал, подошел к окну, проверил задвижки, проверил, надежно ли закрыты занавесы, не просочится ли хоть искра света. Проверил дверь, наложил засов. Защелкнул печную заслонку. Вернулся к постели.

— Да, осознаю.

Это случилось неожиданно. Он знал, как это будет, и все равно едва не опоздал. Когти полоснули по щеке и груди. Рысь. Значит, сначала рысь… Потом даже ему не стало хватать дыхания. Отстраненно Ястреб помнил, что прошло не более двух мгновений. Порождения этой земли были прекрасны. Он держал, прижимая к груди, захлебываясь воздухом и кровью… Лань… медведица… змея… мышонок… кошка… хлестнувший по глазам ивовый прут… язык огня. Молния. Молния извивалась в руках, колола искрами, сжигала кожу, пошли волдырями ладони. Ястреб зашипел сквозь зубы, отворачивая лицо. Не кричать. Берегиня, Бережка… ни полной луны, ни трижды вспаханного поля… но я же люблю тебя, всю, любую, эту сотню лет. Зубы хрустнули, наполнив рот кровью. Женщина бесконечно вздрагивала в его руках.

Молния взорвалась над домом, заставив его содрогнуться до корней. Застучали по черепице кирпичи разбитой трубы. Обрушился град. Ветер с корнем вырвал вековые осокори в саду. А потом наступило утро.

Солнечный луч прокрался в комнату робко и даже виновато — ведь пускать его не хотели! Покачал тени листьев на полу, заглянул в кувшин с водой для умывания, запнулся о завиток зеркальной рамы, обогнул брошенную одежду и пелены и неуверенно прикоснулся к мужскому плечу. Ястреб вскочил, словно и не спал, и тут же зашипел сквозь зубы: ожоги и царапины напомнили о себе непереносимой болью. Он взял с печной полки чашу с вином и пил большими глотками, руки тряслись, он ухмылялся, шипел, когда вино проливалось на израненную грудь. После в ход пошла бутыль с льняным маслом.

Государыня продолжала спать, когда Ястреб, точно завершая ритуал, бинтовал щедро промасленным полотном ее тело, несмотря на обожженные руки, аккуратно и точно накладывая каждый виток. Солнечный зайчик сердито дулся в уголке. Ястреб нагнулся поцеловать спящую, когда двери заколотились от стука. Он с мечом встал на пороге, резко рванул створку на себя. Гостиничный слуга охнул, перепугавшись не меча, а его вида — вздувшихся красных рубцов на широкой груди.

— Ми-милостивец… к в-вам…

— Там паутинник, — объяснила из коридора совершенно одетая, сумрачная Сольвега. — Ночью был трясун и град, крыши посрывало. Они думают, мы виноваты.

— Оч-чень хорошо, — осклабился Ястреб. — Сейчас выйду. А вы на конюшню, берите самых лучших…

— Конокра…

— Я всегда плачу за то, что бью, — Ястреб переступил через ноги растянувшегося слуги. — Давай, Сольвега!

Он легко, танцуя, сбежал по лестнице. Мышами метнулись в стороны какие-то люди. Ястреб рубанул ожидающий на крыльце почти человеческий силуэт. Успел закрыться от вспышки дверью. Сталь меча вишнево светилась, черен жег и без того обожженную ладонь.

— Ходу, детки, ходу! Верхом не ездил, понимаете…

Истосковавшиеся по скачке кони шутя перепрыгнули хлипкий заборчик, задами гостиницы вымкнулись на кривую уличку, простучали под брамой и по подъемному, прикипевшему к берегам рва мостику. Лови ветра в поле…

Женщина смотрела в воду. Ручей струился, как атласная лошадиная шкура. Сквозь нее проступали песок… яркие камушки. Крупная рыба замерла в хрустале. Слабо пошевеливала плавниками, светила серебристо-серой в пятнышках спинкой. Форель. Солнечные блики, скольжение придонных трав… Женщина вдруг перегнулась пополам, зажимая рот перевязанными ладонями.

— А-а-а!!.

Крик разметал кусты, разодрал вечерние тени, заставил умолкнуть жабий хор.

Савва, криво поставив истертые скачкой ноги, пробовал дотянуться до веревки, а она крутилась, как живая, и вместе с ней крутилось тело Сашки. Андрей подпрыгнул, рубанул ножом, Ястреб поймал висельника. Беспощадно давил скрещенными ладонями остановившееся сердце. Андрей, отодвинув высунутый язык, припал губами к Сашкиному рту.

— Что? Что здесь?! — добивалась перепуганная Сёрен.

— Сашка повесился.

На полянке был короткий ад.

И когда Сашка хрипло, но самостоятельно вздохнул, девушки, и Микитка за компанию, разразились слезами. А Ястреб сделал три коротких шага и упал под березой, прямо под веревочным обрезком. Серый, как небеленое полотно.

Сольвега кинулась перевязывать Сашке грудь — ребра ему все-тки здорово помяли; обмотала холстиной и лубом шею. А когда закончила, подошел Лэти и рывком поставил Сашку на ноги.

— Идем. И вы тоже.

— Эй! Ему нельзя! — крикнула Сольвега.

Лэти кивнул головой куда-то в сторону Ястреба и государыни.

Мужчины отошли совсем недалеко, за пахнущий кислыми яблоками ивняк. Лэти швырнул на траву свой серый плащ. Срезал лозовую ветку, ошкурил.

— Снимай штаны.

Сашка стоял перед ним потный и недоумевающий. Тогда Лэти одним коротким движением, как перед тем ветку, перерезал гашник, и штаны опали, скрутив Сашке ноги.

— Ложись.

— Д-да в-вы что… — заикнулся Савва. Один взгляд проводника заставил его заткнуться.

Сашку разложили на плаще, Тумаш придавил ему плечи, Андрей уселся на ноги. А Лэти без злобы перетянул лозиной голый зад. Отсчитал десять ударов, переломил прут, отбросил. И, не оглядываясь, ушел. Ушли и остальные. Савва полез было с жалостью, но Сашка взглянул так, что слезы утирать расхотелось.

Сашка очнулся от того, что кто-то смазывал болезненно ноющие рубцы. Откачнулся. Кровь с прокушенной губы окрасила траву.

— Уй-ди…

Он отшвырнул и плащ Лэти, и целительную руку. Извернулся, опрокинув горшок с мазью. В сумерках увидел две полные луны — голые колени Сёрен. Девушка плакала.

— Уйди. Тошно…

Несмотря на сопротивление, она сжимала в ладонях его мокрые то ли от росы, то ли от слез щеки:

— Что же ты… ты же не себя… ты нас…

Словно колеблясь, закусила кончик косы.

— Она сорвала бинты. Ей же нельзя — на свет. А Ястреб…

Сашка сделался малиновым — щеки, уши, грудь… это было видно даже в сумерках. Сёрен подобрала горшок, встала. Луны коленей светили у лица. Пахли яблоками и крапивой. Потом опала плахта, и стало темно.

38.

Юрий Крадок сидел над кувшином вина, сжимая голову обеими руками, как будто она вот-вот могла развалиться от напора чувств, словно спелая тыква.

— Дед, ну если бы я знал… дед…

— Если ты больше ничего не можешь сказать, то хотя бы покажи мне мои комнаты.

Ястреб содрал с плеча развесистый клок паутины, сдул, подкинув, с ладони:

— Не знаю уж, что Сольвега имела против кочевой жизни. Во всяком случае, там было чище.

— Но дед… но я же…

— Не знал, что я заявлюсь с черного хода? Через картину-ключ? Уж мог бы и догадаться.

Ястреб отобрал у внука кувшин и сделал большой глоток.

— Вкус у тебя отменный. Понимаю, что в доме больше ничего нет.

— Я пошлю Тильду…

— Это кто еще?

— Служанка.

Ястреб потянулся, взлохматил волосы:

— Поздновато для покупок. Утром разбуди ее пораньше, пусть прибирает. Девочки ей помогут. О, что это? — он осмотрел и даже ощупал старое, с вылезающей набивкой, тяжеленное кресло. — Сойдет, по-моему. Садись.

Знаменщик покорно уселся.

— Возьмись за подлокотники. Покрепче!

— Дед?

— Я хочу сразу сообщить, что привожу в дом жену. Леший! Плечи некуда девать?

Кувшин повалился набок. Запахло сладко и терпко, густая лужица кровью впитывалась в старые половицы.

— Ее опять тошнило.

Сольвега смотрела на Ястреба синими внимательными глазами, стоя в низу лестницы, спрятав руки под заляпанный зеленью передник. На ведьме было не идущее ей совсем платье из красной тафты, волосы укрывал проколотый высоким гребнем платок.

— Ты просил меня говорить.

— Да, девочка. Спасибо. Юрий! — позвал он. — Мне нужен хороший травник. Пойдешь…

Он повернулся на неясный звук. Сольвега поднесла руки ко рту:

— Я…

— Сейчас приду, девочка. Юрий, купишь тминных семян, жгучей крапивы, молока и меда. И еще… Нет, не так, — перебил он себя. — Ты все напутаешь или выберешь не то. Веди! Сольвега, где эти лентяи?

— Лэти забрал Микитку на рынок, и Сёрен, — слабым голосом отозвалась она. — Остальные мне помогают.

— Из дому — ни шагу, — велел Ястреб.

…Юрий едва поспевал за дедом, и было неясно, кто кому показывает дорогу. Наконец он не выдержал:

— Дед!

Ястреб резко обернулся.

— Я вчера хотел сказать. Они могут прийти. Я… нарисовал одну женщину. Не понимаю, как узнали. Регин не говорил. Они обыскивали, когда меня не было.

— Нашли?

— Нет. Я спрятал. Вот, — они остановились возле аптеки, под ярко размалеванной вывеской. Очень чистая, толстенькая, ухоженная псина, развалясь в невозможно пушистом розовом облаке, подмигивала прохожим. Ястреб задрал голову, пригляделся и громко захохотал. Звонко хлопнул Юрия по плечу.

— Дед, ты мне всю спину отобьешь!

— А чего ты хотел? Привыкай.

И щедро распахнул аптечную дверь.

Визг пронзил перекрытия и унесся в небо. Сёрен, которая, в сопровождении Лэти как раз подходила к дому, уронила корзинку с карпами и зеленью. Радостно запищал на плечах у разведчика Микитка. Сбежались не только все домочадцы, но и половина улицы — раздолье для воришек; а кто не сбежался — едва не повыпадал в окошки.

— Они решили, ты колотишь любовницу, — ядовито прошептал Ястреб на ухо внуку, вместе с ним взбегая по лестнице. — И одобряют.

Визг набирал красочность и силу, в нем появились добавочные тона. Савва, успевший, как ни странно, первым, держась за сердце, созерцал загадочные движения Сольвеги. Она подпрыгивала, отталкивала что-то полосатое, одновременно зажатое в кулаке и, разумеется, изо всех сил визжала. Ястреб втянул запах трухи и плесени, ловко поймал Сольвегу и лишил ее полосатого предмета. С укоризной взглянул на Юрия.

— Тут со смерти бабки никто не спал, — покаянно выдохнул тот.

Через какое-то время выяснилось, что в порыве хозяйственного рвения Сольвега взялась перетряхивать кровать. Кровати этой, громадному коробу на слоновьих ногах, поставленному под балдахин на возвышение, было никак не меньше трех сотен лет. Не касались же его, как правильно сказал Юрий, со смерти бабки, то есть лет двадцать. Все заросло пылью, паутиной, цвет покрывала определить не представлялось возможным. Сама же кровать из мореного дуба, на взгляд Сольвеги, была еще ничего. Ведьма слегка удалила пыль, поснимала тряпки и взялась за сенник. Мирно живущие там который год мыши и вообразить не могли, что кто-то схватится за их гнездо!

Сенник выкинули вместе с мышами, Сольвегу отпоили мяун-травой, после чего она, придя в страшный гнев, накинулась на Юрия.

— Где твоя служанка?! Я тут ломаюсь… А она что, раньше прибрать не могла?!

— Она маленькая, — оправдывался Юрий. — А в самом деле, где?

Тильда обычно вставала очень рано, занималась хозяйством, даже не пробуя сбежать, как при удобном случае другие дети. Заспаться она не могла: от визга Сольвеги вскочил бы и мертвый. Следующие пять минут девочку усиленно и напрасно искали по дому, перебрав все, даже мало подходящие места.

Вопль был одновременно ликующим и яростным. Потом в нем прорезались слова.

— Назад! Осторожно! Она разлила…

Юрий успел отскочить от едких горячих капель. С грохотом каталось по верхней площадке лестницы тяжелое ведро. Торжествующая Сольвега, осторожно ставя ноги в деревянных башмаках, тащила вниз за пламенеющее ухо их потерю. Ухо раздулось до размеров оладушки, девчонка сопела, но не плакала.

— Картину собиралась облить. Я ее в последний миг поймала.

— Й-ах!!

Юрий с Ястребом переглянулись. Сёрен странно, по-кроличьи, дернула носом:

— Пахнет.

— Ах ты! — Сольвега яростно пнула Тильду в тощий зад. — Я-то все понять не могла! А ты-то, — кинулась она на Юрия, — ты-то куда смотрел? Сколько она тут живет? Пылевую ведьму не разглядеть…

Тильда попыталась выкрутиться, Сольвега прижала ее к животу, заматывая голову передником. Тильда молча, остервенело пиналась. Сольвега стонала от боли, но не отпускала.

— Сёрен, звезду, — Лэти перехватил брыкающуюся девчонку, — быстрее!

Сёрен сдернула висящую на шее цепь.

— Думаешь, вытащим? — выдохнула Сольвега сквозь зубы.

— Усыпим, по крайней мере.

Он сжал в ладони шуршащую бронзу, украшение мерно раскачивалось, разбегались по прихожей солнечные зайчики.

— Давай!

Они одновременно отпустили Тильду, содрав передник с ее головы. Тускло завыл во дворике за домом Грызь. Девчонка вздернула руки и упала, уцепившись за камень глазами. Глаза закатились. Сольвега подобрала на колени стукнувшуюся о пол голову. Лэти, не выпуская оберега, потрогал окаменевшую руку Тильды.

— Она из дома соки сосала. Потому такой ветхий, — во время борьбы платок сбился, Сольвега сумела закусить волосы, и дальше слова выходили невнятно. — И что теперь делать?.. Не можем же мы ее все время держать.

— А кто они вообще, эти ведьмы? — спросил Андрей.

Андрей, Савва, Тумаш уперто стояли над душой, мешая соображать. Вдруг Савва вздрогнул, нервно указал рукой. В полумраке, пронизанном солнечными лучами, лицо девочки изменялось, и сквозь него проступало другое. Так, подумал Андрей, словно сложили, а теперь медленно раздвигают негативы. В этом, втором, лице было что-то старушечье, морщинистое и нехорошее. Хитрое. А еще — не было тела. Только паутинно-серое, расправляющееся огромное крыло. И вместе с крылом расходился, обретал силу замеченный Сёрен запах. Пока еще существуя на краю сознания, полуреальностью. Сольвега ойкнула, отдернув руки, словно ожглась крапивой. Отпрыгнул Лэти. И тут, пролетев у плеча Сольвеги, пригвоздил крыло к полу сверкнувший сталью нож. Тумаш недоуменно смотрел на свою кривопалую руку, потом зачем-то вытер ее о штаны. Запах стал нестерпимым. Бросилась прочь, зажимая рот, Сёрен. Лэти подхватил Сольвегу. Быстро обмотал рукоять ножа цепью от украшения, и бельма пылевой ведьмы тут же обратились туда.

— Я не могу! — Сёрен изо всех сил отпихивалась от чашки с медом и молоком.

— Пей, силой волью, — рявкнул Ястреб. — Лэти, Сольвега…

Сольвега вытерла липкие губы.

— Вверх это не пойдет. Только я все равно не знаю.

— Юрий, купи еще молока. Да через окно! И назад не через дом, лестницу приставь.

Ястреб посмотрел, благополучно ли спрыгнул внук, и повернулся к остальным.

— Так и будем жить, — патлатый Савва откинулся, вливая в себя последние капли из кувшина, дернулся кадык. — На приставной лестнице. А внизу…

— Что внизу?

— Это будет лежать, — сказал Савва с безмерной покорностью судьбе.

Золотые точки роились над ракитовым кустом: словно комарики-толкунчики или блики на воде. Если не считать, что воды никакой не было. Было полуденное солнце, резкий до нестерпимости запах яблок и капли, тяжело опадающие с узких серебристых листьев. Старая верба давала широкую тень, в тени лежало теплое еще кострище и спала государыня. Сашка сгреб угли и поставил кувшин с вываренной в молоке крапивой на теплую золу, чтобы дать сразу, как проснется. Государыня не могла есть — сразу выворачивало наизнанку, и с утра тоже. Сашке не хотелось думать о причинах этого. Он бездумно глядел на запыленные, мокрые от пота бинты на ее лице, отгонял веточкой мух. Время тянулось. Давно уже кто-нибудь должен был появиться: или Ястреб, или хотя бы Сольвега. Искорки мельтешили перед глазами.

Сашка сперва подумал, что спит. Запах этот приходил во сне — когда он перебирал древние, переплетенные покоробленной кожей книги. Всегда один и тот же, но наяву Сашка никогда не мог понять, на что этот запах похож. Приходило на ум словечко «тлен». Сашка знал, как пахнут разлагающиеся тела, знал сладковатый гнилостный дух крови, но это… это было совсем другое, запах непредставимой, но близкой опасности. Он вскочил. И тут же рука государыни обручем сдавила его запястье. Женщина стояла твердо, слегка согнув ноги, и обнаженный клинок целил в золотое облако «ворот».

— Нарежь осиновых веретен, — напряженным голосом велела она.

Сашка кинулся в лес.

Он не знал, сколько времени отняла работа, но каким-то чудом не порезал пальцы, вернулся с охапкой недлинных колышков, заостренных с обоих концов.

— За мной. Делай, что скажу. Тут же.

Он кивнул.

Они шагнули в колючее сияние, искры окатили их, омыли с головы до пят, а потом стало темно и странный запах сделался нестерпимым.

В тесную прихожую сквозь щели ставен сеялись солнечные лучи, освещали низ лестницы и скорченное рядом детское тело. А над ним висел, трепеща и дергаясь, паутинный сгусток сумерек, прибитый к полу ножом. На ноже волшебными светом сияла сделанная из самоцветов звезда. Государыня скатилась по лестнице, спрыгнув с последнего пролета. Сашка едва поспевал за ней. Клинком подцепила государыня цепь, и камень вознесся, описав дугу, уходя в сторону входной, должно быть, двери. Серое крыло дернулось за ним, словно выдираясь из ребенка, тянулось за звездой — и не доставало. Государыня вырвала из-за пояса и метнула несколько веретен, приколачивая к полу мутное полотнище.

— Забери девчонку!

Сашка кинулся на пол, за платьице рванул на себя, подхватил обеими руками. Крыло закраиной задело голую кожу рук. Он вскрикнул, но ношу не выпустил. Отступал, увязая в запахе, вверх по лестнице, и та стонала и прогибалась, а потом сверху подхватили чьи-то руки, и можно было упасть.

Замешательство на лестнице не дало им сразу броситься на помощь. Пылевая ведьма дергалась на полу, между камнем и живыми. Крыло вздувалось и опадало, шипя, будто проткнутые кузнечные мехи. Государыня стояла, как за единственную надежную опору, обеими руками держась за клинок. Навалились тошнота и слабость, не вовремя, как всегда. Мир покачивался и расплетался. Запах…

— Воду… Лей!! — торжествующий ведьмовский вопль едва не снес лестницу и ветхие стены. Обрушился водопад. Чудище скукожилось и застонало. Неслышный этот стон ударил плетью. Тогда же Ястреб перескочил через перила и, поверх рук государыни, перехватив меч, ударил. Сдвоенная сила направила и обрушила клинок прямо в разбухшее нечеловеческое лицо. Пылевая ведьма закричала еще раз и издохла.

— Окна открывайте!

К Ястребу потянулось сразу много рук и вознесли его на лестницу вместе с Берегиней. Он помотал головой, как пьяный медведь, повел плечами и, не забывая придерживать, поставил государыню перед внуком:

— Юрась. Моя жена.

39.

Полным именем — Рыжий Разбойник, Укравший Сметану Тетки Гюстрин — его не называли почти никогда даже покойные родители, восемнадцать дядьев и теток (четыре незамужние), две последние жены и все рыжее, серое и полосатое потомство. Рыжий — коротко и гордо.

Рыжий был мосластым длинношерстным котярой, потрепанным победителем множества битв и признанным владыкой аптекарского двора и помойки. Кроме того колдуном и немного мечтателем. Вот и сейчас он прибил зародившегося паутинника и задумчиво чистил коготь о доску выгребной ямы. Так что окликнули очень некстати. Жемчужинка-Мур сидела посреди перебегающей двор дорожки и презрительно вылизывалась. Рыжий не спеша подошел.

— Это, — подумал он. Это разливалось в воздухе запахом молодой жирной мыши и талого снега, про это оглашенно судачили ласточки и воробьи, про это сообщала визгливым лаем блохастая шавка аптекаря, и затурканный ослик золотаря, и даже липовые вереи ворот, о которые Рыжий столько лет точил когти, готовы были брызнуть свежей зеленью. Каждая шерстинка на коте вставала стоймя, он чувствовал — не как чуют запахи, а тем странным чувством, которым звери находят дом.

— Собирающий ждет тебя за трубой.

Горло Жемчужинки-Мур мерцало, изливая урчание. Еще день назад Рыжий растекся бы от него и вздернул свой ободранный хвост, будто апельсиновую свечу. Но сейчас лишь плавно повернулся и потек к аптекарскому дому. Сверху упала не по-августовски крупная дождевая капля. Скаталась в пыльный шарик. Оставаясь такой же живой и теплой внутри. Точь в точь как Та, которая Держит Мир в Ладонях… — пока не появился глупый котенок Сашка, чтобы разбудить и увести ее за собой. Рыжий дрогнул боком, ускользая — просто по привычке, этот дождь был ему приятен. Это была еще одна примета. В Кроме… в Кроме так давно не было дождя.

Пепельный от старости Собирающий давным-давно не спускался со своего чердака. Да и на крышу подымался нечасто. Для этого у него были наследники: сыновья, племянники, сыновья сыновей… Те, кто охотится в ночи, собирающиеся под стяг Полной Луны и Опрокинутого Нетопыря. Полная луна была зрачком Кошки и знаком Берегини — Той, что Держит Мир в Ладонях. А нетопырь… мыши — они земное зло, вкусное, между прочим. А нетопырь… Рыжий мазнул хвостом по занозистым перилам. Взбираться было неудобно — ступеньки сделаны на людей. Даже люди знают, что нетопырь суть знак скорби и мирового зла. А кошки не летают. Рыжий за нетопырями охотился. Воробьи вкуснее. Дорогу переходила наглая беспредельно мышь. Рыжий стремительно хлопнул лапой. Играть не стал, не до этого. Прожевал быстро, но аккуратно, выплюнул часть костей и шкурку — он не котенок — есть, что попало.

— Берегиня пришла, — продрожал Собирающий. По его гаснущему меху прыгал, катался котенок солнца.

Собирающий лежал на солнцепеке, за трубой, надрывно дыша, и Рыжий подумал, что Прародитель не переживет зимы. Но от сказанного дальше просто недоумком сел на хвост.

— Иди к Ней. Охраняй.

И шерсть на урчащем горле мерцала, как у Жемчужинки-Мур.

Рыжий лапой мазнул вдоль глаза. Это людская привилегия — плакать. Отсюда, сверху, были видны все городские крыши. Пыльные деревья. Зубчики городской стены. Ребристые, как морские чужовища, башенки.

Собирающий заглянул Рыжему в глаза. Глаза разбойника. Бродяги. Знающего и себе, и жизни цену. Говорят, жертва видит такой изумрудный всплеск, когда два граненых клинка в последний раз входят под ребра, отправляя за Черту. Рыжий животом приник к теплой черепице, но век не опустил.

— Хорошо. Иди.

И он пошел.

Дом источал сияние.

Рыжий зажмурился и несколько шагов полз на брюхе, отирая о булыжник песочную шерсть. Умер от стыда и взял себя в лапы. По счастью, после бурных дневных событий люди уже разошлись, и лишь воробьи, как всегда, со ссорами, укладывались спать за наличники окон.

Рыжий осторожно посмотрел на Дом. Окна и двери были прикрыты легонькими защитными сплетениями. Понятно. Напролом соваться не стоило: мало ли откуда в тебя полетит камень. Рыжий мурлыкнул горлом, прося следующую в отдалении Жемчужинку-Мур подождать под окнами, и отправился на знакомую крышу. Скользнуть между трубами, прыгнуть с карниза на карниз… хозяин дома, знаменщик Крадок, однажды поймал Тень Берегини на полотно. Заставил вспыхнуть, вернуться слабеющее после Ночи Разбитой Луны сияние. Об этом знали все, кроме людей, и коты… коты всей Кромы сбегались на эту крышу, потому что их призывал яркий и радостный свет. Какая это крыша! До сих пор черепицы ее помнят и поединки, и любовные серенады, и томные и яростные танцы, после которых самые здоровые и красивые котята рождаются на свет! И он, Рыжий, как он драл здесь когти и глотку, глядя на ныряющую за конек усмешливую рогатую луну… вот, здесь дыра. Черепица, отправленная внутрь его и Жемчужинки лапами. Кот тяжело прыгнул вниз. Старею, равнодушно подумал он. На чердаке пахло пылью, старым холстом, вапами — резко, но приятно. Золотой Тени уже не было здесь — насмешник Юрий спрятал ее под Тень аптекарской шавки. Эта шавка! Этот аптекарь зовет ее левреткой. Да все коты прошлые и будущие сдохнут от смеха, глядя на это недоразумение! Левретка! Смесь тазы с барабаном — если накормят, конечно. А этот дурак аптекарь стоял в воротах и каждому встречному-поперечному вещал, как жестоко обошелся рыжий убийца с его нежнейшей красавицей. Это про Рыжего. Баки он ей оборвал. А что, позволить, чтобы пылёвка сожрала дражайшее недоразумение со всеми ее блохами? Маруська — собака, но не дура. Стерпела. А аптекарь… Так вот, пока он орал, Рыжий вошел в аптеку и уволок с прилавка мяун-траву. Сколько нашел. Контрибуцию! О, мышиный следок с какашками: мышь — она мышь. Рыжий пырхнул. Дверь.

Дверь оказалась заперта.

Первым порывом было горестно взмяукнуть: пустите меня-у, пустите. Пустят — чтобы немедленно выкинуть за порог, и тут же пересмотрят все щелочки… рыжим шариком-теньком потянулся охотник под дверь, ощупывая дом. Справа, сразу за порогом — странная Тень-на-полотне. Словно сразу много теней наложили одна на другую. Странная, но не страшная. Тянет пылью старых занавесей. Яблоками. Тростником. Золотится под месяцем выдернутая из воды рыба… В некоторых от-тенках Рыжий не прочь когда-нибудь побывать. Когда случится время. Дальше. Чердак. Рыцарь-котенок. Слепяще белое сияние. Внизу… серый жемчуг. Пахнет лесом, степью, огнем. Черта! Так вот что! Ах… Рыжий взрыдал внутри себя, стараясь, чтобы ворчание не выдралось наружу. Сущность многих лучей в доме и приходящих издали, сомкнутых где-то около Берегини, сразу стала ему понятна. Пограничники возвращаются. Но Черта. Каждая шерстинка дыбом. Кот потряс головой. С мужчинами лучше не иметь дела. Тем более, рядом с пограничником, совсем близко, старый, но еще очень волк. Это не аптекарская Маруся. От волков одни неприятности. А что по деревьям не лазят — так это вранье. Рыжий заспешил, перебирая лучи, стараясь не дергать их слишком резко, чтобы спящие не проснулись. При кухне в тепле рядом с пахнущим молоком детенышем — жемчужный коготь! — красное золото прирожденной ведьмы. Это она ставила сторожки. Такой, как и кошке, лучше не глядеть в глаза. Поищем. Запах. Рыжий крутнул головой так, словно хотел вывернуть шею из позвоночника. Пылевую ведьму! Они сделали такую пылевую ведьму! После Черты! Свет перевернулся.

Две минуты, забыв про все, Рыжий нервно вылизывал когти и подушечки лап.

Запах остался; плохо. Как сунутая в дырявый ящик свернутая рубашка золотаря. Испускает. Найдут. И… да… оболочка под лестницей. Выела ведьма девчонку. Если не заполнить — будет беда. Убрать пока. Жемчужинка-Мур ждет… Рыжий опять торопливо начал обшаривать мыслью дом. Вот. Прирожденная ведьма, молодая. Синие и оранжевые блики на воде. Спит и плачет во сне. Тихонечко. Досталось бедной. Иди сюда, маленькая, иди… мур-р-р-р…

Любой котенок… едва дверь открылась, любой котенок кинулся бы наружу, прямо в холстинные складки ночной рубахи, попался, напугался… ужас что творилось бы. Великое искусство охотника в ночи есть умение вовремя ухватить себя за хвост. Умение терпеливо выждать, выводить мышь, а потом одним ударом лапы… Рыжий путался в ногах молоденькой Сёрен, терся, бормотал сны, вместе с ней двигаясь вниз по ступенькам, поджидая мгновения, когда девушка вернется в теплую постель. Даже стерпел, позволил ей робко себя погладить — он-то, уличный кот, гроза подвалов! Что-то опалило хребет. Аюшки. Девочка, да ты представляешь, что носишь на шее? Звездочка не тебе, снимай ее, снимай… пальцы Сёрен разжались, кот носом подтолкнул руку под одеяло. Прихватил бронзовую цепь зубами. Трудненько. Ну, нам не привыкать. Жемчужинка-Мур ждала. Сторожок на окошке колыхался, как раздерганная на лоскутики занавеска от мух. Рыжий пропел сообщение (и оно пошло дальше, делаясь звучнее, так что где-то в перспективе улицы проснувшийся мещанин со злости опрокинул ночную вазу на воющего упоенно кота). Рыжий на мгновение раздвинул полоски сплетения, и туманные теньки любимой кошки проскользнули в дом. Шевелением кончика хвоста разослал их Рыжий навевать сны. Прежде всего хозяину Юрию. Красно-золотой ведьме: она приняла на себя обязанности хозяйки в доме. А третьему…

Кот подпрыгнул. Будь он Жемчужинкой, да ни за что, да никогда не связался бы с этим похожим на хищную птицу человеком, оставившим свою душу в Тенях-на-полотне. Да ни за что, даже теньком, даже во сне. Но Мур… если вмешается этот… Ястреб… завтра же оболочку-Тильду отправят жить и лечиться к аптекарю. Рыжий устало зевнул. Слишком много забот для одного вечера. Он стал подниматься по лестнице — бесшумно и плавно; старой лестнице из клена были даже приятны его вкрадчивые шаги. Лестницу заливало молочное сияние из квадратных шиб выходящего на площадку окна. Пылинки и звезды. Очень хотелось сбежать. Вылижешь сметану на дне чашки и долго-долго вспоминаешь об этом, и любишь сметану. В кувшине сметаны больше. Но если позвать родственников и опрокинуть кувшин… и любишь в кувшине сметану. Но целая лужа сметаны… нет, лужа — еще ничего. Собирающий под стяг позовет, и охотники в ночи… понятно. Но озеро сметаны, море сметаны… как можно любить столько сметаны? Разве ж столько съесть? Рыжий выплюнул цепочку возле свесившейся с кровати руки Ястреба. Тот спал чутко, но кота все равно не услышал. Чтобы услышать кота, надо очень его бояться. А Ястреб спал. Он был похож на хищную птицу, которая сторожит гнездо, прежде чем камнем упасть с неба на добычу. Он был похож на Рыжего. Жесткий и нежный. А по другую сторону постели спала Та, что Держит Мир в Ладонях. Берегиня. Государыня. Рыжий «прислушался». На языке остались ранки от зубов. Больно. Сплетение сходилось на ней. Шесть лучей. Белое сияние котенка Сашки, красное золото Сольвеги, оранжевые и синие искры на воде от маленькой ведьмы Сёрен, огромное небо Ястреба, серый жемчуг проводника, зеленое — улыбчивого пограничника. Очень хорошее сплетение — для женщины, поплоше — для прирожденной ведьмы. Торопилась Сольвега… Рыжий стал накручивать круги мимо табурета, через небрежную лунную полосу, по тучкиной тени… щелястая половица… мышка, брысь, не до тебя… убрал несколько огрехов, поменял местами некоторые лучи. А потом вскочил и улегся Берегине на живот, умащиваясь осторожно-осторожно. Там, в глубине вод, расцветали солнце и луна: мальчик и девочка. Они были сейчас не больше новорожденных мышат; люди — нет, но Рыжий слышал их движения. Целое море сметаны. Пожалуй, придется научиться его любить. Охотник укрылся хвостом, и из нутра его вырвалась самая красивая на свете колыбельная.

40.

Дверь отворила хмурая женщина в энене, с синяком под глазом, нанесенным нешироким тупым предметом. Неохотно отступила. Гость оказался в маленькой, ухоженной — только что не вылизанной — кухне. Собственно, весь дом и состоял из этой кухни, спальни над ней, подвала и чердака, соединенных любовно слаженной лестницей. Пол в кухне был сделан из тщательно пригнанного красного кирпича, такой же очаг выступал из серебристых ясеневых панелей, на полке над ним звонко тикали часы в деревянном корпусе — шалашик из березовых ветвей, прячущий костяной циферблат. У очага аккуратно сложены небольшие мехи, кочерга, щипцы для разбивания углей. Горит, потрескивая, огонь. Сквозь стрельчатое с цветными стеклышками окно сеется солнце. Блестит медная посуда. Все на месте.

Хозяин, опираясь на костыль, попытался вскочить с единственного кресла и, уступив его гостю, пересесть на табурет. Гость махнул зонтиком на длинной костяной ручке.

— О-отец-благо-го-детель… Без работы… уповая…

Вторым порывом хозяина было бухнуться в ноги, так и продолжая сжимать в руке грамотку об увольнении со службы. Грамотка и без того была изрядно помята, как и сам хозяин, чернила от пота потекли.

— По-потому как был избит… и жалобу… жалобу в магистрат… — проблеял несчастный.

— Жену бьешь, — губы гостя растянулись. — И правильно бьешь. Баба — дура.

— Да, она… — желтое мелькнуло в глазах и увяло. Развалина.

— С поручением ты не справился, — острие зонтика выбило из кирпича искры. — Магистрату остался должен.

— Я… я…

— За лечение.

— Я, благодетель…

— Заткнись.

Гость стал ходить по покою, каждым ударом зонта словно вбивая в дом свои слова. Хозяин водил за ним совершенно суматошными, насмерть запуганными глазами.

— …последнее средство — довести дело до конца.

— Он меня убьет!

— Милый мой, — отец-благодетель посмотрел страдальцу прямо в глаза. — Вот и видно, что ты месяц не выходил из дому. Пил?

Отмахнулся от вялых возражений.

— Пил беспробудно. А там сейчас новый хозяин. Тебе известно имя Ястреб Крадок?

Гостю показалось, хозяина сейчас придется вынимать из-под стола, в весьма непотребном виде. Он дернул носом.

— Дед знаменщика Юрия, визит к которому был для вас столь неудачен, — едва-едва растянулась пергаментная кожа на губах. — Ну-ну, — слегка потрепать по плечу: ободрить, но не испугать. — Пограничник. Предположительно, погиб в ночь Разбитой Луны. Разумеется, делиться вот этим ни с кем не стоит.

Оглянулся: жена бедняги и рядом не стояла. Хоть с этим справился. Нет, ну с кем приходится работать!.. (полувздох). Отец-дознаватель глубоко заглянул в остекленевшие от ужаса глаза хозяина и почти нежно продолжил:

— Так вот, оказалось, он осел в Исанге. И даже сделался преуспевающим врачом. Мы это проверим. Но пройдет месяц или два. А он уже сейчас на нашей шее.

Легкое касание: моя шея может так же страдать, как и ваша — Крома прежде всего. О, мы приободрились? Нам показалось, что простят неудачу? Голубчик, мы не прощаем. Мы можем забыть… на время. Отец-дознаватель улыбнулся еще тоньше, совсем уж тонко; зонтик описал плавный круг, мазнув по стене крылатой тенью.

— Забудьте про прачку, она нас пока не интересует. Падите в ноги деду Крадоку, он недавно женился, от этого глу… добреют. Бейте на жалость. Бедственное положение, долги, закладная на дом, смертельная болезнь жены. Придумайте сами!

Невольно пропустил раздражение. Этот дурень уронил костыль. Поднять, вот так. Побольше жалости в голос. Это не я виноват перед тобой, это мой жестокий долг.

— Вы справитесь. Досадные недоразумения случаются с любым. Отцы-радетели на вас надеются.

Еще бы. Такой дурак, что никто не примет всерьез. А примет — терять не жалко. Ах, какой дом. После кончины мужа можно будет облагодетельствовать несчастную, взять в служанки. Отец-дознаватель зажмурился, губы сошлись в ниточку, чуть поддернувшись кверху на уголках. Ой, вот только не надо убеждать меня в твоей вечной преданности, и в бесконечной благодарности, было это, было, сколько раз уже было, фальшиво насквозь, и не смешно.

— Не провожайте, не надо. Вам трудно двигаться. Я пришлю к вам магистратского лекаря, и уже вечером вы сможете пойти.

Гость улыбнулся напоследок, склонил седеющую голову, и с небрежно откинутого рукава незаметно упала на пол горстка пыли.

41.

Ястреб сполз по косяку и, перегнувшись пополам, непристойно заржал. Оставлял в покое внутренности иррациональный страх, слезы наворачивались на глаза. Да знает он, что про несчастье с любым, с кем связан обрядом воскрешения, узнает тут же, но когда проснулся в пустой постели… Государыня виновато надулась с непроглоченным куском во рту, без бинтов, в великоватой утренней накидке покойной Крадоковой невестки, с сальными волосами, пятнами масла и желтка на лице и пальцах. А кухня просто источается солнечным сиянием.

Стараясь унять судорожный смех, Ястреб приподнял лицо жены за подбородок, почти зажмурился — вот-вот в руке останется обугленная плоть с чернеющими внутри костями… наваждение. Бережка облизнулась и все так же виновато объяснила:

— И ничего смешного. Есть хочу — умираю.

— Нельзя сразу… много.

— Разве это много? — она обиженно кивнула на стол, на котором наспех были собраны корзинка с яичной скорлупой, желтоватая сахарная голова, разбитые в горшочке желтки, горлачик со сметаной и разломанная коврига пшеничного хлеба. Ястреб втянул духовитый запах.

— Они же, эти двое, все съели, — продолжала жаловаться жена, — и рыбу, и укроп, и огурчики. Ябедничать плохо, но ты им скажи.

— Я им скажу, — ухмыльнулся Ястреб. — Уж скажу. А кому?

— Этим, — Берегиня облизнулась. Мелькнул нежно-розовый язык. — Знаменщику этому патлатому и второму… с ним…

— А Сольвега где?

— Не знаю. На рынок их прогнала.

Она отломила и со вкусом захрустела корочкой. Из-под табурета ответило утробное урчание. Ястреб стремительно нагнулся: рыжий драный котяра приканчивал в миске сметану.

— А этот откуда?

— М-м… — государыня проглотила еще ложку смешанных с сахаром желтков. За руку муж ее поймать не успел. Но ложку после отобрал.

— Пойдем, посмотрю тебя, — сказал строго. — А потом погуляешь в садике за домом. Только оденешься теплее, август, с утра холодно.

Она огорченно глянула через плечо на стол. Потянулась.

— Помыться бы.

Ястреб засмеялся:

— Ладно, была тут мыльня. Если Юрий не порушил, велю сготовить.

Провел ладонью, стирая остатки желтка с ее щеки.

…- По-моему, мы пытаемся спрятать горящую головню под разбитый горшок.

— Это что же, опять под кустиком ночевать? — заныл из угла Савва. — Я вам не зайчик.

Ястреб впился пальцами в отросшие волосы, потянулся с хрустом. На усмешливом лице его отразилось какое-то подобие смущения.

— Доселе человек, возвращенный обрядом, до смерти не открывал уже лицо, — перевела Сольвега. Аптекарь, оказавшийся в центре самума, мечтал провалиться сквозь землю. Угораздило его столкнуться с женщиной, нарисованной Юрием, и узнать ее. Бедняга ерзал на стуле с резной дубовой спинкой и все ждал, когда его к этому стулу станут приматывать с неальтруистическими поползновеньями. Аптека неоткрытая, он же всего за Тильдой зашел… Милосердие наказуемо. Он попытался заглянуть всем в глаза, ища там своей участи, опрокинул вино на ковровую скатерть… снова испытал желание провалиться от стыда.

— А Тумаш где? — спросил Ястреб.

— Тумаш с Микиткой играет. Он сказал, как мы решим.

На стол вспрыгнул драный котяра, заставив аптекаря шарахнуться, брезгливо понюхал винное пятно.

— Разбойник! Как ты — мне беда.

— Не понимаю я вас, мужчины, — Сольвега выпятила алые губы. — Не проникнут ее. Кромцам так пылью очи застило: решат, что сами больны, чем поверят в сказку. Сколько она лет тут жила? Десять? А кто разглядел? Вот этот только, — она кивнула на бледного Сашку. Тот молчал, лишь судорожно растирал на предплечье похожее на крапивный ожог пятно. — Юрий, ты ее узнал?

Он пожал широкими, как у деда, плечами:

— В лицо знал, — отозвался медленно, — а кто — нет.

— В лицо ее пол Кромы знает. Ладно, первый Мартин увидел.

— Не обижайтесь, — засопел аптекарь. Нос его всегда отвечал на житейские бури самым неподходящим образом.

— На обиженных воду возят.

— На сердитых, — зубами выдирая из ладони занозу, поправил улыбчивый Андрей. Он сегодня колол дрова для мыльни — вот вам удовольствие.

— Держать взаперти и лицо закрыть.

— Головня под горшком.

— Кумушки изойдутся. Какая в печной трубе застрянет от любопытства.

Ястреб ухмыльнулся. А Сольвега — та вовсе рассмеялась в голос.

— Мужчины! Разума — как в телках! Ты где жену брал? — напустилась она на Ястреба. — В Исанге?

— Или Согдае.

— И с собой оттуда привез. Так и надо из нее шемаханку сделать. Волосы, лицо… — Сольвега закусила краешек рта.

Савва радостно всплеснул ручищами:

— И поярче. Чтобы все видели.

— Радость моя, — ведьма прижала к животу его голову. — Вот и пойдешь с Лэти на торг, у него ума поболе вашего. Дай им денег, — обратилась она к Ястребу. — Сразу можно не платить, только задаток, зато полновесным золотом. Шелков цветных, алтабасу, тасьмы всякой. Надо ж приодеть молодую жену. А то в Кроме они все, как мыши, серые. Дальше…

— У меня снадобья есть, — вставил шельгу аптекарь. — Я когда-то духи готовил и притирания. Пока магистрат указ не издал, за них теперь женщин секут и с мужей и отцов «вину» взимают. Но если не делаю, это не значит, что все забыл.

— Тогда забирай Тильду, как договорились. Пришли с ней, — Сольвега медленно загибала пальцы, — сок тайского ореха, дубовые «яблочки», сурьму… Запомнишь?

Мартин хмыкнул и украдкой вытер нос.

Жизнь начиналась веселая. Продавая старушкам светоянник продырявленный и жестер от костоломки и желудочных хворей, вылавливая из пузатой бутыли пиявок для почтенных отцов семейства супротив полнокровия и иных каких томлений, всегда знал сутулый некрасивый Мартин, что время его еще не настало. Заплутало где-то время среди паутины и вереска, среди пыли в пустых зазорах городских башен. Свистит время крыльями ласточек, смеется кукушкой за тинистым Закромным прудом. Толок в ступке зелья, кивал болтливым соседкам, купал недовольную Маруську в настоях полыни — и ждал, ждал… Не минуло, не обошло, как боялся. Не упустить бы теперь, ухватить павлиний хвост, чтобы не убежало водой сквозь пальцы. Не утекло зыбкой радугой, помнящейся только по снам.

…- Мы уже встречались… — под обезумевшими пальцами неуклонно превращалась в мятый пирожок шляпа, угловатая пряжка грызла ладони. Сутулая фигура, длинный нос, лоскутное платье, более приличное жонглеру, чем аптекарю — и мятущийся удивительный голос: хорал подвешенных над морем колоколов. Губы женщины дрогнули улыбкой.

— Нет. Я никогда в этом доме не жила.

— Да нет же! — он в сердцах отбросил шляпу. Глупости какие. Должна петь, зовя к подвигам, серебряная труба. Выходить из стен… нет, прямо из солнца герои. И он — говорит совсем не то. — Юрий — он знаменщик.

Ну услышь же меня! Прикажи упасть на колени. Коснись клинком плеча. И я пойду, куда ты захочешь. На бой, на дыбу, даже в печальный тлен Терема Хрустального.

— Так вам нужен Юрий?

Похоже, она счастлива была, что недоумение разрешилось так скоро.

— Да, Юрий мне нужен, — с сопением признался он, вспомнив сон. Чуть портилась погода — и нос… "Врачу, исцелися сам…" Отвернувшись, он незаметно вытерся рукавом.

— Юрий рубит дрова. Я позову.

"На дворе трава, на траве…"

— Я насчет девочки, — буркнул аптекарь, чтобы спрятать смущение. — Господин Крадок вернулся с челядинами. А она хворая. Прибиралась бы и готовила мне с Маруськой, а я бы ее лечил.

— Маруська?

— К двери привязал. У нее лапы грязные. А дверь отперта была, вы не удивляйтесь.

Солнце… странный запах… гнилой… ушло.

— Маруська левретка.

Женщина глядела так, словно ждала от аптекаря еще каких-то слов. И он готов был их произнести.

— А ты… вы… кто?

Ну вот, спросил и спросил. И пол не провалился. А-а. И Мартин швырнул под ноги совершенно испорченную шляпу.

Торговые ряды Кромы считались когда-то лучшими по Берегу — сделанные из белого камня с резьбой из цветов и трав, с высокими двускатными крышами, с коньками из лошадок и петушков, гривы и гребешки вились, как морские волны. Но пользоваться рядами осмеливались сейчас лишь немногие заезжие гости, а местные толпились больше на тесной площади между заброшенными рядами и каменными же магистратскими амбарами, обведенными деревянной галереей, и обрывистым берегом Радужны. Возы задирали оглобли, словно сдаваясь. Торг казался игрушечным и унылым.

Минуя каменный прилавок, Савва загляделся на прорезной жестяной фонарик, свешивающийся на цепи. Савва даже забрался к нему повыше, чтобы разглядеть усатых тайских змеев. Когда фонарь зажигали, змеи, должно быть, рдели и переливались жаром. Но сейчас жесть погнулась, прорези затянуло паутиной. Ветер гонял по камню прилавка пожелтевшие листья, с прясел сыпался помет. Заприметив неуемное Саввино любопытство, к нему было двинулся укормленный торжковый страж, но углядел Лэти с Андреем (куда ж без Андрея?) и раздумал. Солнце пряталось за бесцветным облаком, и краски казались съеденными: на вялой соломе аловатые бэры и слабо тронутый зеленью белый налив; тусклое золото линей в дежках с водой, глазурь обливных кувшинов, блеклые кочанные головы, бледные лисички в лукошках, связки раннего лука; истомленные, со связанными ногами, щедро припудренные пылью курицы, гусята и утята, сонно орущие в решетах… приливы и отливы толпы.

Резкий, как скрип песка по стеклу, молодой голос заставил их обернуться. Парень-фряг старался всучить шемаханцу зеркальце. Толстый шемаханец вертелся в стеганом своем полукафтанье в красные и синие ромбы, то и дело отирал лысину и толстую шею, и просто вонял опаской и желанием. А парень с каменного порожка сверкал из-под раздвоенной губы заячьими же слегка выпирающими зубами.

— Каких-то десять гиру за паршивое старое зеркало, в котором вас не видно!!

Рядом с этими двумя останавливались. Интересно было узнать, чем кончится. Пограничники остановились тоже.

— Вре-ошь, — толстяк вгляделся в тусклое стекло, отразившее часть сизой, в прожилках щеки. — Вон я!

— А в безлунную ночь? — отрезал парень.

В толпе засмеялись.

— Свой человек, — сказал Андрей.

— Далеко пойдешь, фряг, — пробурчал купец. — Да высоко взлетишь. И сильно закачаешься.

Продавец пожал узкими плечами:

— А я не спешу, дядя.

— Дай посмотреть, — протянул руку Лэти.

Шемаханец засопел, полез в мошну за деньгами:

— Э, я первый.

— Смотри, — парень ухмыльнулся. — Авось сторгуемся.

— Я первый!

Толпа загудела:

— Пусть смотрит!

Подошли, стали, опираясь на сулицы, стражники. Такое веселье на торгу ныне случалось редко. Да и шемаханец — чужак-человек. Фряг протянул проводнику зеркало. Было оно действительно очень старое. Узкое, в два пальца шириной, чуть изогнутое стекло пожелтело с краев и подернулось паутиной трещинок; серебро оклада — вишенные цветы и молодой месяц в наголовии — почернело, хотя видно было, что его чистили: несколько светлых царапин осталось на металле. Ручка узкая, скругленная к каплевидному концу — под девичью руку. Зеркало смутно, но исправно отражало все, попадающее в его глубины.

— Десять гиру? Три шельги… — Лэти со вздохом вернул диковину владельцу.

Кто тянул Андрея за язык? Шагнул в круг:

— Братья кромцы… кромяне! Не позволим перекупать… надругаться над этими… православными святынями басурманину!

И стал закатывать рукава, после чего должно было воспоследовать мордобитие. У свежеиспеченных братьев глаза от таких слов остекленели и в членах явилась какая-то неуверенность. Лицо шемаханца налилось нехорошей кровью. Но вместо чтобы вдарить в озызлый нос, Андрей содрал шапчонку с какого-то отрока и пустил по кругу. В нее медленно, а потом все шибче стали падать гроши, полушельги и шельги, скудельное серебро. Одичалый иноземный гость содрал с шеи дивноузорчатый шелковый плат с бахромцами и, шваркнув обземь, стал остервенело топтать сапогами: видать, переял что-то от славянской души.

— Мое, — кричал, — мое!

И еще что-то о праве первородства.

Спектакля Андрей не досмотрел, гневной силой его выдернуло из толпы и повлекло, а потом стукнуло о кирпичную стену. И клещи рук, сжавшие запястья, не казались уже поэтическим преувеличением.

Андрей со всхлипом втянул воздух. Он бедственно болтался в руках Лэти в какой-то нише, прижатый в паху коленом, из носа капала кровь, а в камне стены осталась вмятина от затылка. И, вынуждая чихнуть, сыпалась желтавая цемянка. Саввы не было, похоже, остался следить за развитием скандала. Последнее, что чудом углядел Андрей: знаменщик угольком намечает в неизменной книжице то ли общую расстановку сил, то ли чью парсуну. Ох, ошибся Ястреб, и за месяц не выветрилась дурь…

— Дядя!

Не выпуская Андрея, Лэти оглянулся. Его лицо под сединой было мало черно, страшно, как у выползка.

Зайцеватый фряг протягивал зеркальце:

— Нате, дядя. Вы проводник? Всех моих сожгла Черта. Нате — и проведите меня к мертвым.

Увидя с Лэти и побитым Андреем входящего чужого парня, Сольвега только тяжело вздохнула и кинула в котел лишнюю горсть крупы.

42.

Сидя на лавке у раскрытого окна, Сёрен расчесывала волосы. Утром она вымыла их шемаханским мылом, и они хрустели от чистоты и слабо пахли недозрелым яблоком. Еще никогда волосы Сёрен не были таким блестящими и чистыми, и под гребнем рассыпали искры, как, она слыхала, от поглаженной против шерсти кошки. Никогда прежде не была Сёрен в таком большом городе, не жила в таком доме. Высокий, в три этажа. Как удивился бы Бокрин.

Гребень порой замирал в руке, невидящий взгляд скользил по верхушкам тополей и бурым крышам… На широком выступе под окном бормотали голуби. Голубь нежно ворковал, поворачивался, распуская хвост; на груди голубки светились белые крапинки. В небе над Кромой хлопали крылья, птицы серебряными пятнами мерцали в синеве. Коса Сёрен теплой волной, пушистой зверюшкой спускалась на колени, в ней сверкали голубые и оранжевые огоньки, и девушке-ведьме хотелось, чтобы Лэти увидел это распущенное сокровище. А еще думала, как заплетет косы — туго-натуго — и по городской моде закрутит их барашками над ушами, выпуская мягкие кисточки. И как славно было бы сыскать денежку и купить на торге такую сетку, как ей показывал Юрий — сохранившиеся от бабки украшения. Сетку с мелкими жемчужинками — сразу облачка и цветущий луг — светлая зелень и розовое. Жемчужинки блестели бы в черных волосах Сёрен… и еще в уши бронзовые древние серьги с голубыми яхонтами — как ее глаза, а на шею такое же ожерелье: круглые, будто слезинки, камни, а самый крупный в мыске похож на прозрачную каплю из родника… Украшение, найденное в источнике, было потерялось… Сёрен его везде разыскивала, чуть не плакала. А потом Ястреб нашел в опочивальне. Вот странно… неужто после пережитого страха она бродит по ночам? Или водит ведьмовской дар? Смутно, как сквозь воду, вспоминается, будто забрела Сёрен на чердак, и отирающийся об икры котище… А когда аптекарь уводил малышку Тильду, рядом, прячась в тени домов, скользила неприметная, будто дымок, кошечка…

Жаль звезды. Ястреб строгий. Нашел и запер в укладку. Лэти…

Гребень скользил, сыпал искры, голубь гулькал и пыжился перед подругой, а потом они вдруг сорвались, оставив на карнизе белые пятнышки помета. Солнце вливалось в распахнутое окно, во дворе пахли бархатцы и жужжал, тычась в выемку стены, пухлый шмель.

Сольвега приблизилась неслышно. Долго любовалась, подперев щеку. Приподняла волосы Сёрен на руке, взвесила:

— Хороши!.. Сейчас состригу. Как раз краска поспела.

Охнула, когда Сёрен брызнула слезами.

— Да полюбит он, полюбит, не всю красу порушу, — припав на колени, участливо заглядывала в глаза. — И своих не пожалею. Не бойся. Никто не заметит даже. Просто надо, пока свои у ней не отрастут. Да тише ты! — платком ловко отерла девушке нос и глаза.

— Не реви — намочишь.

Сёрен закусила ладонь. Отвернулась, и пока Сольвега большими ножницами выстригала пряди, упорно смотрела в окно.

— Ну вот. На, смотрись.

Перед глазами оказалось зеркальце. Волосы были туго заплетены и приподняты над ушами. Красиво, по-городскому. Действительно, ничего не заметно. Сёрен в последний раз громко всхлипнула и вытерла глаза.

— Покраснеют, дурочка, — поворчала ведьма. — Вставай живей, краска стынет.

Сольвега в доме ключница, надо слушаться и вставать.

Раздев государыню и поставив в деревянный таз, девушки в четыре руки принялись натирать ее соком тайских орехов — что проделывали с завидным постоянством уже четвертый день. Государыня ежилась и вздрагивала от стекающих липких капель. Кожа ее успела приобрести почти несмываемый изжелта-зеленый оттенок — говорят, такой цвет у недозрелых оливок. Сольвега с сомнением оглядела дело рук своих, проверила каждый изгиб и складочку:

— Неплохо, кажется.

Закутав государыню в капор, усадила в кресло, а Сёрен послала на кухню за горшком, в котором в печи томилась вапа, и на чердак за волосами, похожими на сохнущую в теньке овечью шерсть. На солнце сушить нельзя было — порыжеют. Сольвега надела рукавичку и стала медленно и вдумчиво красить государыне волосы. Заняло это уйму времени, но ведьма осталась довольна. Только фыркала на бродившего по столу кота, когда тот уж слишком сильно лез башкой в притирания.

Вытащив из шкатулы, надела госпоже на голову ту самую жемчужную сетку — мечту Сёрен, волосы валиком взбила надо лбом и ушами, смазывая жиром каждую прядь, чтобы лучше держались, а с затылка спустила перевитый канителью тяжелый жгут, упавший едва не до колен. Сёрен негромко ахнула. А неутомимая Сольвега уже натирала высокие скулы подопечной надвое разрезанным бурячком; мазала жирным кармином губы, стирала и мазала опять, добиваясь пухлости и кирпичного колера. Стряхнула лишнее в чашку.

— Хороша-а!

Надела ожерелье, серьги с яхонтами: те закачались у щек, меча густо-синие огни.

— Налюбовалась? Голову теперь закинь. А ты придержи за щеки, — велела Сёрен.

Достала скляницу с притертой пробкой.

— Что это? — спросила Берегиня.

— Красавка.

— Так я видеть не смогу.

— А мы у тебя на что? Водить станем. Зато глаза какие будут! Краса-авицы здешние иззавидуются. Не смаргивай. Терпи.

По капельке брызнула государыне в глаза. Зрачки сделались огромными, засияли влажным блеском.

— Ну, Сёрен, — улыбнулась Сольвега, — все вроде. Неси юбки и сорочку.

Нежный шелк прильнул к коже клейкостью весенних почек. Солнце высветило изгибы. Крахмальные юбки коробом, шурша, легли вокруг ног. Сёрен, став на колени, натянула на государыню чулки и надела замшевые мягкие туфельки с язычками. Брякнули в каблуках бубенчики.

— Савва, гряди!

И Савва вошел.

На распяленных руках он нес платье. Какое это было платье! Сёрен сдавленно ойкнула и схватилась за щеки, и даже привычная Сольвега всплеснула руками.

Насмешничая над потугами знаменщика управлять мечом, девчонки и ждать не могли, что в тот вечер, когда Лэти привел домой побитого им же Андрея, Савва вернется не один. За ним, выступающим важно и до смерти напомнившим Сёрен отощалого Бокринова индюка, воробьем скакал, сражаясь с вертлявой тачкой, тощий приказчик обруганного шемаханца, а на тачке гордо ехал преизрядный чемоданец тисненой кожи, распираемый в боках. Конечно, что это приказчик, все узнали позднее. А тогда, свалив чемоданец у порога и получив с Ястреба грош, счастливый парень убежал, а Савва велел заносить покупку в комнаты. Чем он уломал обиженного, Савва не сознался, попросил только отнести задаток, раз ему поверили в долг. Сам же стал извлекать и разматывать заказанное Сольвегой и сверх того: штуки тонких шемаханских шелков, браговские оловиры, рытый бархат из Полебы, алтабасы и паволоки, швейные принадлежности, пряжки, булавицы, запоны… Если б не сердитая Сольвега, Сёрен из клети бы не уходила.

Когда речь зашла о портном, Савва руками замахал почище мельницы, сказал, что не даст добро портить, и призвал Юрия Крадока на совет. А еще (ох, как хотелось его щелкнуть по носу) приказал принести деревянного болвана, чтобы живых болванов не имать. И никуда не делись — принесли.

Выпытав у Юрия тонкости и отличия шемаханской и кромской моды — на пробы они перевели чуть не целую шкуру бычка и углем замалевали стену — Савва заперся. А еду ему оставляли под дверью.

Похоже, не зря кормили.

Платье было двойным: внизу дразняще мерцает сквозь разрезы молочный, окаймленный золотой тасьмой шелк. Узкие рукава мыском приподняты у кистей, открывая тяжелые запястья с ограненными «розой» яхонтами — такими, что и в серьгах и ожерелье: от них руки кажутся особенно тонкими. Сверху — синий с алыми языками, слегка тусклый бархат: распашная юбка, пояс под грудь, приподнятые на плечах, набитые конским волосом и перевитые алыми лентами рукава, разрезные, у локтя раскрывающиеся, как плод, тяжело упадая к ногам; опушенный мехом квадратный вырез, почти прозрачная косынка закрывает грудь, складками уходя под мех. К платью еще полагалась крытая ржавым бархатом накидка из седой, зимней, белки и флер-туманец, размывающий черты лица. Закрепив его шпильками, Сольвега отошла и залюбовалась; а рот Сёрен вообще как открылся, так и забылся. Ровно пять минут Савва был счастлив. А после, потирая красные от недосыпа глаза, стал вязаться к Сольвеге с обедом — и куда в него лезет столько?

43.

По желтоватому каменному полу бродили резные мелкие тени, пахло увядающими листьями акации, и узорная решетка на окне казалась украшением, легким и совсем не страшным.

Магистрат перевернул насаженный на стержень кусок бересты.

— И мостовое не платил також.

Когда-то наставник Донатор учил Юрия, коли портрет не получается, сравнить натурщика со знакомым предметом обстановки или зверем. Отец-радетель походил на барсука и окосевший поставец. Было сие следствием пьянства, мордобития или болезни, но лик скривился на сторону, левый глаз заплыл, правый созерцал переносицу, а угол крупного рта прятался во вздувшейся щеке. Юрий подумал, что магистрат едва ли закажет свой портрет, разве что в сумерках и сбоку.

Со стуком перевернулась очередная табличка.

— И верейное не платил. И дымное. И подушное.

Единственный нежно-голубой глаз выразил укоризну.

— По две полшельги с каждого, включая пеню, и это выходит…

— А поелику из воздуха сгуститься не могли, — ядовито перебил Юрий, — то следует допросить воротную стражу на предмет утаения дохода.

Магистрат мучительно воздохнул.

— Допрашивали быть. А ежели пробрался в город через калиточку в городской стене либо через верх оной, имеет место подлое уклонение от обязанностей честного человека по выплате…

— Мостового, верейного и на каланчу.

— Правильно! — магистрат расцвел. — Итак, это выходит девятнадцать…

— Десять.

Магистрат сунулся кривым носом в бересты:

— И плата за дознание.

В ратуше было тепло и сонно, плавала в солнечных столбах пыль.

— Двенадцать, и не шельги больше.

— Прямо сейчас.

— Четыре, — Крадок вывернул мошну, показывая ее внутренности. Монетки покатились по столу, отец-магистрат живо прижал их дланью. Порскнул из-под рукава песок. Покосившись на Юрия, рядец быстро смел его на пол.

— Однако же терзают отцов-благодетелей сомнения. Поелику вверенный нам градец не узрел возка славного нашего сожителя и врачевателя, — магистрат пожевал нижнюю губу. Ей-ей, барсучина. — А челядин вельми много, три девки… Не колдун ли?

Мастер перегнулся через стол. Отец-магистрат подался назад, в словах тоже.

— Замечу также, — сказал он с печалью в голосе, — что охрана вашего дедушки оказала гостю тароватому, известному и полезному Кроме, гвалт и поношение.

Юрий вылупился от души:

— Что?

Ресницы хлопнули одновременно — черные, длинные, как песня, Юрия и белесые рядца.

— Гвалт и поношение. Вот, в грамотке записано.

— Гвалт, может, и был, — вздохнул знаменщик, — а поношения — не было.

— Как же не было поношения? Он же гостя этим… басурманом звал?

— Сколько? — спросил Юрий прямо.

— Пять.

— Упырь.

— Набавлю.

— Стукну.

— А вот это — не нужно! — воздел пухлые руки радетель.

— Две.

— Но возок представьте. И озаботьтесь прошением в гильдию о дозволении врачевания, поелику…

— Понял.

И они разошлись, почти довольные друг другом.

Сольвега стукнула по исхудавшему мешку. Взлетела пыль. Радостно засмеялся Микитка.

— Ой, держите меня! — всплескивая обвалянными в муке руками, охнула Сольвега. — Ох, трое держите, четверо не удержат!

Тумаш с Саввой рады были стараться. Андрей — не все синяки еще зажили, — чуя подвох, остался в стороне. И правильно. Неотразимая в ближнем бою Сольвега грудью разметала помощничков. Тумаша приложило об угол стола, Савву мало-мало не закинуло в очаг. Попытка возмутиться была пресечена неумолимо.

— У, ряхи бесстыжие, — свирепствовала ключница, — оглоеды, коты подзаборные. Совести у вас нет! Мыши скоро с голоду разбегутся. Толокна в кадушке на дне, по ларю с мукой ветер свищет, шемаханское пшено кончилось, а вы жрете да девок лапаете, саранчуки!

— Такую лапнешь, — прогудел Савва, потирая колено. — Себе дороже.

Сольвега метнула в него косой взгляд, грохоча в котле уполовником.

— "А когда я стану вот так, — осторожно прошептал Андрей, — то мне плевать, на какой стороне у тебя тюбетейка".

Масла в огонь подлил воротившийся Юрий. На крик и грохот в кухню прибежали Сашка, Ястреб и зареванная Сёрен — Лэти ушел с фрягом Хотимом Зайчиком. Ушел ненадолго — надолго обряд не отпустил бы, но сиротка все одно рыдала, как по покойнику.

Ястреб грохнул кулаком об стол, заставив кухонную утварь, на радость Микитке реявшую под потолком и гоняющую по углам взрослых дяденек, вернуться на предназначенные места.

— Десять шельг, — почти неслышно фыркнула Сольвега. — Это ж муки три мешка.

Ястреб выслушал, ухмыляясь, запустил пальцы в волосы:

— Да-а. Ну, лошадки есть. А вот где я им возок достану?

Мужчины переглянулись.

— Стоит у нас… какая-то развалина, — мученически признался Юрий.

— Так что ж ты… — мужчины вскинулись смотреть.

— Да, развалина, — Андрей пнул колесо. — И в печку не сгодится.

Ворота были распахнуты, по каретному сараю плавала подсвеченная солнцем пыль, пахло трухой и сеном — хотя сена здесь не хранили лет пятнадцать.

— Все равно исправлять придется, — Тумаш стал закасывать рукава.

Ястреб кивнул.

— А ты, Сольвега, с Андреем за конями. Через картину-ключ их в дом и можно бы завести, да по лестнице спускать намаешься. Ничего, дня через три пригоните. Сёрен за Микиткой присмотрит или с собой?

Ведьма-ключница пожала плечами. Улыбнулась полногубым ртом.

— Так коней ворочать не будем?

На нее вылупились.

— Ягодка, — отвесил челюсть Савва, — как ты это представляешь? Люди добрыя-а, мы тут вам паутинника убили, домишки порушили, коней свели, так теперь ворочаем; а игде у вас городская тюрьма?

— Я ж говорю, конокрады, — Сольвега казалась очень довольной. — Кстати, надо коням клейна сменить. Нарисуй мне исангские, ладно?

— Ой, вот вы где, — воротный проем заслонила тощая фигура аптекаря, у ног его отирался кот. — А у меня к вам дело.

И заливисто чихнул.

Как ни старайся, ни прячь под корыто чудо, все равно прорвется — хоть пальчиком солнца на сизом бочке перезрелой сливы, хоть зыбкой радугой с метелочки, которой, макнув в воду, обрызгивают торговки дары земли. И сами женщины, вдруг разглядевшие струистое сияние, то ли отшатнутся, то ли улыбнутся неуверенной улыбкой. Приметлива была Сольвега, стоя на солнцепеке, где полотняный навес едва давал тень, рядом с другими зеленщицами. Три дня тому и помыслить не могла, что вот так будет стоять. А все Мартин, получивший за снадобья зеленью — огурчиками, бурячками, белой молодой капустой… Жалуясь, что к торгу неспособен, умолил заступить Сольвегу. Она красивая, у ней бойчее раскупится, а деньги лишними не бывают…

Словно ветром протянуло по торгу. Женщины в ряду засуетились, как спугнутые горящей лучиной запечники, разом желая и прикрыть телом товар, и кинуться прочь. У кого были с собой дети, прятали их тоже. Сольвега глянула. Из узкой каменной арки выворачивала, опираясь на клюку, колченогая старуха. Подходила к торговкам, тыкалась тяжелым носом в зелень. Бормотала недовольно, ерзала глазищами, чесала проросшую волосом бородавку на подбородке. Несмотря на хромоту, двигалась бабка проворно, как готовая что-то спереть ворона. Зыркнула на товар Сольвеги, фыркнула. Клюнула длинным носом. Сорвалась капля, упала в свежую зелень. Торговка стиснула зубы.

— Разве ж это зелень, — гундосила бабка. — Разве зелень… Давеча, помнится… А это. Не, не то.

Обмяв, всадила в кошелку некрупный кочан. Прибавила пучок укропа. Послюнив пальцы, долго ловила в кошеле денежку помельче. Задвигала взглядом:

— Э-э, мальшик, мальшик!

— Ах ты! — подавшись вперед, Сольвега схватила бабку, зажав ее носище между средним и указательным пальцами. Свободной рукой перехватила старухину кошелку:

— Не тревожься, матушка, сама донесу. Приглядите за товаром, ага?

Повесила кошелку на локоть, все так же, за нос, повела бабку с рынка. Женщины, зажимая передниками рты, глядели вслед. И почти телесно чувствовалось, как спадает в них напряжение.

Бабка лживо хныкала, растирая покрасневший нос.

— Гадкая! Гадкая! Не стыдно тебе?

Сольвега уперла кулаки в бока:

— А тебе — не стыдно? Опять скажут, Старая Луна пошла мальчиков воровать.

— А ты видела? Да, ты видела?!

— Вопишь, как карманница перед лозиной, — Сольвега презрительно пнула носком башмака подвернувшийся камешек. Надутая, будто мышь на крупу, старуха сидела на чьем-то порожке перед ней.

— Просить хочешь, а меня — за нос, — немного спокойнее сказала она. — Не ем я мальчиков. Заберу иной раз, да. А ты спроси, спроси, какими они возвращаются? Ястреба своего спроси.

— Он не мой.

— А хотела бы?

Ведьма снова потянулась к бабкиному носу, но та на удивление резво отпрянула:

— Шутю! Э, капустку мою помяла…

Плеснули в глаза заскорузлые ногти. Сольвега отклонилась чудом, почуяла горячие писяги на щеке. С размаху, ладонью, ответила, своротив на сторону бабкину голову. Та сплюнула в ладошку последний желтый зуб, поразмышляла, хмыкнула… и улыбнулась.

— Ведовством пытать не буду. Э-э, кровь заговори.

Сольвега вытерла щеку ладонью, а ладонь о передник. Взяла кошелку:

— Идем.

— Ишь, гордая. Товар твой так себе, никто не позарится.

Заковыляла впереди, показывая дорогу. Но Сольвега едва за ней поспевала.

Дом оказался под стать старушенции: кривая крыша, обломанная сверху труба, поросль ромашки за наличниками. В двери позеленевший медный замок. Старая Луна вытащила из одежек тяжелый ключ с вычурной бородкой. Долго возилась, отпирая… Внутри все было не так. Высокие своды рождали эхо, на натертый до зеркального блеска пол боязно было ступать. Пригнанные плитки, резная мебель из шужемской березы, шелковые обои с чистого тона парсунами. И посреди нижней залы точеная из темного дерева прялка. Крячет маховое колесо, постукивает пяточка, точно каблучок невидимой пряхи жмет на нее, отбивая по плиткам. Крутится пустое веретено. Потому что там, где должен быть гребень с куделей — овальная вмятина в дереве.

— Ну что, попробуешь? Спрядешь нам судьбу?

Сольвега вздрогнула. Луна хихикала сбоку, пытливо заглядывая в глаза. Голова ее мелко тряслась. Мозолистым пальцем приласкала старуха точеное дерево.

— Трех вещей не хватает, милая. Гребешка для этой прялки, лунной ночки да мастерицы.

— Е-есть…

Выговорилось хрипло, будто корявые пальцы надавили, оглаживая, горло.

Старуха глянула хитро:

— Уж не ты ли?

— Скажи, баушка, отчего ты проснулась? — голос возвращался, делался звучным и сочным, как вишни на июльском дереве.

— Сроки пришли.

— Уж ли? — невольно передразнила ведьма. — Спать тебе и спать, а не мальчишек щипать по заугольям.

— П-ш-ш!!.. — слюна брызнула со стянутых суровой ниткой губ. — Доплачешься у меня…

Старуха резко отвернулась от прялки, точно разом потеряв к ней интерес, поплыла — дивно, но, именно, поплыла по крутым сходам наверх. Сольвега, пошла за нею, обогнув коловорот на изрядном расстоянии, скомкав пальцы правой руки на переднике, насквозь, так, что на ладони прорезались кровавые лунки от ногтей. Только бы сама собой не рванулась куда не след рука.

Крома

44.

Грубая, не по-старчески сильная пощечина заставила Сольвегу очнуться.

— Ну что, не нагляделась еще? За просмотр-то деньги берут, — ухмыльнулась Старая Луна, выливая воду, в которой показывала прошлое. — Чем отдавать будешь? Служанкой ко мне пойдешь? Так поломойки мне не нужны, — она подтолкнула молодую ведьму в красном платье к перилам. Внизу, разъезжая на щетках вокруг волшебной прялки ловко и даже как бы грациозно натирал полы солидный барсук. Сольвега тихонько фыркнула. Луна на Ущербе посмотрела с неодобрением на ее пышную грудь. Еще раз подпихнула в бок, чтобы убиралась поскорее. Бросила:

— Платье-то смени. Тебе блекитное к волосам и глазищам, а ты жаром в очи пырхаешь.

— А как… а дальше что…

— Разговорилась, ишь, — поджала беззубый рот старуха. — Сперва обещанное исполни.

Досадуя на себя, спрятала Сольвега под передник исцарапанную правую ладонь, притиснула сверху левой для надежности и стала спускаться. Взгляд Луны точно толкал ее в спину. И шипел ворчливый голос:

— Как бы не каялась… за чужую судьбу. Молодая Луна — почка едва распустившаяся, у нее другая любовь… Не та, что подружка твоя хочет. Слышь, Сольвега?

Ведьма резко обернулась, поймав старуху глазами:

— Откуда знаешь?!

Старая Луна хихикнула:

— Я — знаю, Дева — видит, Матери — исполнять.

И ее похожая на пивной котел голова затряслась то ли от смеха, то ли от старости.

Отжав разбухшую дверь, сражаясь с высокой тяжелой бельевой корзиной, Сёрен боком выпала на чердак. И сразу же до щиколоток провалилась в устилавшие его для тепла опилки. Узкие окна, прорезанные в основании крыши, затянула дождевая муть. На чердаке было почти темно. Только время от времени темноту раздирали молнии и, словно сырое белье, хлопал гром. Чердак пахнул трухой. И влагой: почти так же, как свежевыстиранное белье в корзине, которое пришлось наспех сдирать с веревок на заднем дворе, чтобы не промокло под грозой. Сёрен с облегчением опустила корзину и сняла с плеча кольцо мокрой веревки. И только тогда ощутила присутствие постороннего. Не дыхание и не сердцебиение — их благополучно заглушала дробь капель по черепице. Сёрен близоруко сощурилась:

— Кто?..

Вздох был коротким, как стон.

— Это ты… — отвернувшись к окну, Сашка пожал тощими плечами. Сёрен решила, что тяготит его, и заторопилась. Молнии сверкали над Кромой, отражаясь в мокрых черепицах, как в зеркалах. Их пляска завораживала.

Девушка между тем нащупала ржавую скобу на стене, затянула на ней веревочный узел. И стала высматривать при вспышках, куда бы еще закрепить веревку.

— Сёрен, — обернувшись, позвал Сашка. Рубаха на его груди, лицо, волосы промокли насквозь. Он отер лицо локтем. Усмехнулся. Сёрен удивилась, что видит его так отчетливо. И застыла. Сашка держал меж ладонями круглую золотую молнию. Перекатывая слегка, будто горячий корень земляного дерева. Упал под ноги Сёрен конец веревки.

— П-пожар б-будет, — она чувствовала, что голос звучит жалко, страх тугим комком закупорил горло.

— Нет, — Сашка широким взмахом отправил молнию за окно. — Не бойся меня.

Он закрепил веревку, несколько раз протянув ее через чердак. Стал вынимать из корзины и развешивать белье — аккуратно, точно прилежная хозяйка. Сёрен, оттаяв, принялась ему помогать. И молчала.

— Ты не думай… — Сашка в упор взглянул на нее синими глазами — лишь чуть менее яркими, чем у самой девушки. Потянулся к веревке, их плечи соприкоснулись. Плечо Сашки оказалось теплым и твердым. И Сёрен разревелась.

Она вытерла лицо жестким передником, от чего разгорелись щеки.

— Знаешь… Сольвега…

— Что?

— Нашла покупателя на зеркальце. Велела мне идти. А я Кромы не знаю.

— Зачем? — спросил Сашка. Казалось, он только сейчас почувствовал, что промок. Вздрогнул, обхватил накрест руками плечи. И опустил голову.

— Едоков в доме сколько, мужики да кони, Ястребу дозвол на лечьбу не дают… — девушка поняла, что повторяет Сольвегу слово в слово, и осеклась.

— Да, из меня работник никакой. Обуза.

— Сашка! — Сёрен притиснула к себе обе его тяжелые ладони и проговорила едва слышно:

— Я ее боюсь.

Не успела взойти над коньками крыш после дождя серебристо-розовая луна, как дверная колотушка отчаянно загремела в бронзовую оковку входной двери.

Громко замяукал рыжий кот. Юрий-знаменщик, держа на отлете очажные щипцы с пылающей головней, откинул засовы верхней створки. Освободившейся рукой потер сонные глаза.

— Что, пожар? — спросил сердито дед, сбежав следом за ним по кряхтящей лестнице.

— Хуже, — хмуро ответил внук.

На крылечке дрожал худосочным телом посланец отцов-радетелей, которого Юрий так неудачно уронил какое-то время назад. Тогда посланец домогался от Юрия портрета прачки и закончил утро в канаве. Теперь же висел на костылях, изображая собой статую уныния. На опухшем лице блестели под луной дорожки слез. Молодой знаменщик остервенело прибил на щеке комара. Головня качнулась. Шпион дернулся и сел на зад.

— Уп-поваю… — проблеял он.

Юрий сморгнул:

— Интересно. Сам уйдешь, или тебя стукнуть?

Рыжий котяра выпрыгнул и потерся бакой об украшенное заплатой колено упавшего.

— Уповаю… — худосочный притиснул ручки к груди. — Караул…

Ястреб взглянул на выкрутасы кота, решительно сгреб страдальца-шпиона за воротник и дернул в прихожую. Юрий злобно хлопнул створкой.

— Ну? — спросил он, зевая.

— Жену жребий… — шпион всхлипнул и вытер нос.

— Иди! — Ястреб Крадок пинком направил незваного гостя в нужную сторону, тщательно избегая как падения того в ноги хозяевам, так и лобызания рук. Вялого хромца пришлось почти нести.

Юрий разворошил угли в очаге. К нему подтянули скамьи и, наконец, избавились от груза, который стонал и подванивал. Коту приключение, похоже, нравилось. Он обнюхал гостя со всех сторон и заурчал.

— А теперь коротко и внятно. Ночь на дворе.

Зубы гостя стукнули о край глиняной кружки.

— Жену вечером пришли… по наш черед… он!

— Не понял, — сказал Юрий.

Бывший посланец ратуши заплевался ядом, виня знаменщика во всех несчастьях, в том, что лишен места и должен отдать жену. Рыжий Разбойник испуганно дернул за поставец. Занавеска в дверном проеме качнулась. Тумаш с закрытыми глазами стал у косяка. Его скрюченные шишковатые пальцы потирали обритую голову. Кисточки на вороте ночной рубахи колыхались дыханием.

Внук Крадок невольно хмыкнул.

— Мне поспать дадут?!

— Видел? — спросил Ястреб лукаво, указывая гостю на Тумаша. — Грозен хозяин…

— Авой!! — шпион бухнулся со скамьи и стал лобызать Тумашу ноги. Тот отпрыгнул, шаря за отсутствующим мечом, и, наконец, проснулся.

— Издеваетесь? — набычился он.

— Да горе у человека. Если не врет.

— Помоги-и… — шпион-неудачник ерзнул по мозаикам. — У тебя жена молодая, спаси…

— Сдурел?

— Велге к паутиннику идти! Жене! Не поможет кто — помрет к вечеру!

Ястреб сжал в кулачище правую ладонь:

— Что?!!

Тумаш отобрал у Юрия чашку с вином, сделал огромный глоток и совершенно внятно спросил:

— Что будем делать?

Вернулся кот. С мурлыканьем потерся о ноги Тумаша. Юрий с дедом переглянулись. Хромой шпион, все еще сидя на полу, водил за ними глазами, словно кошка в ходиках. Потел. Хрустел пальцами.

— Врет, дрянь хромая…

Худосочный полез в складки упелянда. Под судорожными движениями треснула, поползла хилая ткань. Внук Крадок при свете огня разглядел сосновую палочку-жребий с выжженным узором: черта, черта, молния…

Шпион всхлипнул. И короткий звук этот верней, чем жребий, убедил мужчин в его честности.

Юрий Крадок потянулся, развел широкие плечи и откинул назад голову, взметнув вороными кудрями:

— Выходит, опять мне идти!

— По гроб жизни, отслужу!! — гость с воем распростерся на полу. — Довгяла меня звать. Довгялы всегда…

— Юрий! — выговорил Ястреб.

— Ну, ходил, — внук закатал рукав, обнажив две красных ямки-следа на правом запястье. Дернул ртом: — Потом, правда… в омут. Но она, государыня… на берегу… удержала. Рисовал!..

Несчастный Довгяла пискнул не к месту:

— Не умею!

От него отмахнулись с досадой. Дед и внук смотрели друг на друга с одинаковым упорством.

— Нельзя тебе, — сказал младший Крадок. — Под обрядом ходишь.

Котище, отираясь при Тумаше, выгнул спину. Пограничник погладил его скрюченными пальцами. Втянул носом воздух.

— Я… иду.

Крутанул бритой головой, словно ожидая возражений. Ястреб промолчал, оценивающе прикусив угол рта.

…Не слушая благодарного лепета хромого шпиона, Тумаш сжал сосновую палочку-жребий и потянул на себя тяжелые резные двери кромской ратуши.

Похожий на окосевшего барсучину магистрат, пару дней назад вымогавший деньги у Юрия Крадока, оглядел гостя единственным нежно-голубым глазом и стыдливо затолкал носком сапога под стол песчаный холмик.

— Похвально. Да. Оружие есть? Металлы? Камни?

Тумаш отрицающе качал головой.

— Пройдите туда.

За низкой дубовой дверью оказался голый, как в бане, каменный зал, только что без очага и купальни. Подковки сапог звонко цокали о пол. Тумаш остановился посередине, оглядываясь, тоскуя, что безоружен. По телу разливалась липкая тягость. Пограничник ждал стоя довольно долго. Наконец из-за каменного столба, подпирающего свод, вышел худой высокий мужчина в гербовых цветах Кромы. Его волосы были седыми, лицо в морщинах, но спина жесткая и прямая, и стариком его мог счесть разве что глупец. Пришедший окинул Тумаша взглядом, оценил всего и сразу, как на древнем невольничьем торгу в Шемахе. Забрал жребий. Длинным зонтиком на костяной ручке стукнул о пол.

— Раздевайся. Догола. Кто ты Довгяле?

— Никто.

— Правильно. Почему лекарь Крадок сам не пришел?

Тумаш промолчал.

Брезгливо прикасаясь пальцами, отец-дознаватель перетряхнул одежду пограничника, ощупал швы.

— Одевай штаны и рубаху. Остальное получишь на обратной дороге. За мной.

Еще можно было сбить магистратского служителя с ног, развернуться и бежать. Двери не запирали. Но вязкое ощущение подстроенности этой легкости заставило Тумаша сжать кулаки. Он пошел, как сквозь кисель; каменный пол морозил босые ноги, иногда поднималась пыль. Каменные лестницы ратушных погребов были бесконечны и бестолковы. Провожатый то удалялся вперед, обозначая себя лишь колыханием пламени походен в гнездах и слепым постукиванием зонтика, то вдруг показывался кривопалому пограничнику жесткой и совсем не беззащитной спиной. Словно играл. И получал от этого удовольствие. Ступни Тумаша совсем заледенели. Он наклонился, растирая их. И понял, что остался один.

Зал был огромен. Высоко вверху, почти там, где небо, светилась единственным фитильком похожая на тележное колесо, обмотанная пыльной кисеей лампа. Свешивались фестоны паутины. Пыль устилала пол ровным, нигде не тронутым слоем. В ней глохли, увязали шаги и дыхание; не родившись, захлебнулось эхо. Тумаш машинально двигался вперед, к массивному письменному столу, и остановился, взирая на его пыльную поверхность, несколько покрытых серой мохнатой коркой свитков и затянутый паутиной бронзовый письменный прибор. Пот тек по его вискам, собирался в щетине у губ. Тумаш вытерся ладонью.

Пограничника преследовал запах. Такой испускала пылевая ведьма, которую он прибил к полу своим ножом в доме Крадока. Но там Тумаш был не один, и вооружен. И мог сбежать, если б уж сильно припекло. И там была заворожившая чудовище самоцветная звезда. А что у него есть теперь? Клочки кошачьей шерсти на ноговицах? Томительное ожидание неизвестно чего? Боль, вдруг проснувшаяся в искалеченной руке?

— Ну, где ты? Иди! Я пришел.

45.

Женщина заснула: как-то разом обмякли руки, свесившись по обе стороны старинного кресла; голова откинулась, приоткрылся рот; изогнулась на полу тяжелая черная коса… и Рыжему Разбойнику явилась слегка ободранная серая кошка. Она облизала подушечку правой передней лапы, мелькнула весенней зеленью взора и, слегка улыбаясь, произнесла:

— Охотник!..

Кот вздрогнул рыжим телом.

— Говори, охотник в ночи.

Рыжему хотелось мяукать от счастья. Любая прирожденная ведьма может говорить с котом на его языке, может видеть рожденные в его голове образы — но стать таким, как он, даже превратившись… нет, не умеет. Рыжий благоговейно потерся щекой о ножку кресла.

— Тебя нельзя укрывать сплетениями. Если в ложбине собрался туман, там всегда ищут реку.

Серая кошка кивнула.

— Красная ведьма Сольвега поступила мудро. Но они ищут.

— Как быстро?

Кот-колдун засмеялся:

— Они идут, притиснув носы к земле, когда надо взглянуть на небо. Твоя смерть и обряд воскрешения замутили следы. А мы, охотники, тоже не сидим без дела.

— Мне плохо по утрам.

Рыжий неловко ткнулся кошке-Берегине носом в плечо:

— Потерпи недолго. Ты сияешь все ярче. Нам приходится отбирать у тебя и разносить по Кроме огоньки. Рабы Пыльных Стражей искали в том доме, где ты жила прежде — там остался ясный след.

— Да. Я тогда боялась, что Пыльные придут раньше, чем мы с Сашкой спрячемся в Укромном лесу.

— Дом расцвел. И не собирается блекнуть. И светит твоя парсуна над аптекой, — Рыжий рассмеялся громко: рассмеялся всем телом, как умеют смеяться только животные. — А еще твой огонь несут те, кто тебя воскрешал. Этот, — мелькнул образ рыжих всклокоченных перьев. Теперь хмыкнула кошка:

— Мне нравятся рыжие…

Кот потупился.

— Рабы Пыльных… перещупали всех прачек. Устроили засаду, мр-р, у мельницы, где те стирают. Разослали соглядатаев к Черте и в другие города. А еще люди магистрата следят за этим домом.

— Я знаю, — Берегиня-кошка вздохнула и стала сердито вылизываться. — Всем как рыбки набросано. Девчонки прибегают на окна пялиться. И кумушки наседают, отчего дикая шемаханка ими брезгует.

Рыжий дернул хвостом:

— Прости, а какие в Шемахе кошки? Правда ли, особенно пушистые и с раскосыми глазками?

— Ага. И шерсть на «штанах» сбивается, — ободранка дернула носом. Рыжий смутился: вот чего от себя не ожидал. Поцарапал когтями пол. И продолжил слегка хрипло:

— Пусть люди обряда чаще бродят по городу.

— Это не опасно?

— Отцы-радетели чуют, но не видят. И Пыльные Стражи тоже. Их просто тянет к тебе, как…

— К украшению-звезде? В нем что-то упрятано. Что?!

Рыжий опустился на хвост:

— Погоди. Не спрашивай пока. Просыпайся, ты устала!

…Берегиня очнулась. Вокруг было как-то по-тревожному тихо. Она пожалела, что не спросила у кота о причинах этого, но тот уже убежал. Она видела смутно из-за закапанной в глаза красавки, и потому двигалась, держась за выступающие предметы. Наконец государыня оказалась на площадке лестницы. Окликнула:

— Ястреб!

И стала осторожно спускаться ему навстречу.

Рядом с ним женщина казалась мелкой и хрупкой. Синие круги под глазами, зелено-оливковая от сока ореха кожа, поднятые к вискам выпуклые подведенные глаза, черные от непомерно расширенных зрачков. Слепо вытянутые руки. Так похоже на него, когда он был слеп… У мужчины перехватило горло.

— Ты… не занят? Я хотела… Тот оберег-звезда, что притянул пылевую ведьму…

Ястреб стряхнул придавившее воспоминание. Подхватил жену под локти. Наверху, в спальне, отпер укладку. Нежно засияли драгоценности. Прошуршала между пальцами рыжая бронза прорезной цепи. Государыня подержала восьмилепестковый цветок в ладони. Она помнила его наизусть. В серединке крупный, с ноготь большого пальца, опал; два кольца мелких граненых камушков — брызги, искры, веснушки, разбросанные по коже…

— Теплое…

Надела на шею цепь, с пыхтением вытянув из-под нее цепляющуюся косу.

— Дай зеркало, пожалуйста.

Ястреб горстями вывалил на постель украшения, зная, что где-то между ними лежит зеркальце, которым фряг Хотим Зайчик оплатил дорогу в Черту. Стало видно дно укладки, а зеркальца не нашлось.

В напрасных поисках хозяин заглянул под кровать, обшарил все углубления укладки, комод и подоконники. И, выйдя на лестницу, рыкнул:

— Сольвега!!

Ключница встала на пороге кухни, поджимая крашеные кармином губы. Растопыренные руки ее были рыжими от морковного сока и с налипшими кусочками тертой моркови.

— Ну, чего? У меня рыба.

— Ты зеркало видела?

— Какое?

— За какое Андрею морду набили.

— Я его продала!

— Что?!

— Продала, — ведьма равнодушно пожала полными плечами. — Сыру-бору из-за старой стекляшки…

— Как продала?

Сольвега хмыкнула:

— Не всем же геройствовать. Надо и про жизнь думать.

Берегиня, вышедшая вслед за мужем, не сдержавшись, хихикнула.

— Ты чужие деньги не считай!.. — громыхнул пограничник. Берегиня же прислушалась к Сольвеге: было в той, кроме чувства оскорбленной праведности и легкого смущения, что-то… Государыня мысленно потянулась к этому чему-то… мелкий яхонт в звезде вдруг брызнул синим колючим инеем. В глаза. И слабенько оскалилось на украшении пустое бронзовое гнездо.

…Утопая в огромном коробе кровати между кручеными столбами, государыня откинулась на подушки с жесткой росшивью, подложенные под затылок и спину. Над кроватью низко провисал коричневый, с выпирающими дубовыми балками потолок. В изножье Рыжий Разбойник горбился и, раздувая шерсть, сердито шипел на Сольвегу и Ястреба. Те изредка коротко взглядывали друг на друга, как готовые к драке коты.

Берегиня содрала со лба и груди омерзительно мокрые платки, попыталась соединить крючки расстегнутых платьев. Сольвега ловко шлепнула ей на грудь новый платок.

— Холодно!

— Лежи смирно! Царапин вроде нет?

Ястреб за подбородок повернул лицо жены из стороны в сторону. Она передернулась от попавших за шиворот капель:

— Похоже, нет.

— Раздевай ее и там смотри. Я вина нагрею.

Ястреб фыркнул, но подчинился. Пока он избавлял жену от платьев, искал на ней царапины и менял насквозь промокшие простыни, Сольвега успела до кипения подогреть вино, намешав в него травы и пряности.

— Пей!

Берегиня обеими руками обхватила живот.

— Пей! Скажи ей, что не повредит.

Пограничник ухмыльнулся:

— Да уж, после тебя… уксус вином покажется.

Ведьма так дернула льняной головой, что выпали шпильки и хлестнули косы:

— Я камешек не лопала! Ясно тебе?

Берегиня лежа дотянулась до висящей на выступе спинки злополучной звезды, мизинцем ощупала пустую вмятину в бронзе.

— Сам разбился… — бормотала Сольвега, — …а то бы кот давно ноги уносил. Коты, они…

Рыжий бросил вылизывать задранную заднюю лапу и зевнул, раздирая рот. Сольвега торжественно ткнула в него пальцем. Ястреб отобрал и повертел звезду.

— Надо Лэти поспрашать, — проговорил он. — Тот знает.

Ведьма нарочито всплеснула руками:

— У меня рыба упрела.

— Так чего Сёрен не присмотрит?

— Отпросилась Сёрен. До вечера.

46.

После грозы воздух Кромы сделался по-весеннему душистым и сладким, как мед. Песок, намытый пробежавшими вдоль улиц ручьями, несмотря на раннее утро, оказался удивительно теплым, и Сёрен с наслаждением сбросила тяжелые башмаки и шла, вороша его пальцами босых ног, тихонько взвизгивая, если ногу царапало сколом булыжника. Одета Сёрен была совсем легко: в белую льняную рубаху с рукавами-фонариками и синюю юбку с красной каймой — ее любимые цвета; темные волосы, как всегда, уложены «баранчиками» над ушами и перевиты алой канителью. Башмаки девушка несла в руках да изредка прикасалась к кожаному красному кошелю на поясе, в котором, завернутое в холстину, лежало предназначенное на продажу зеркальце.

Сёрен побаивалась идти одна к незнакомым людям, и поэтому следом за ней, как раз за левым плечом, шагал Сашка, небрежно перебросив через локоть горчичного колера куртку, оставляя в занесшем булыжник песке отпечатки грубых шнурованных сапог, особенно глубокие рядом со следами девушки.

Извилистые улочки окраины были пусты: Сашка объяснил, что здесь никто не живет, и лишний раз не пройдет и не проедет. Слишком много пролилось крови в ночь Разбитой Луны, слишком много было брошено недобрых сплетений, чтобы люди тут остались. За много лет черепица крыш кое-где провалилась, обнажая стропила и кирпичные изножья печных труб; проржавели и упали водостоки; оставили на стенах потеки дожди; сквозь пороги проросли пастушья сумка, вьюнки и одуванчики, а березки и рябинки вытянулись местами в два человеческих роста. Занесло пылью, заплело паутиной проемы дверей и окон, но сами двери не сняли; и стреляли зайчиками осколки стекла, уцелевшие в рамах.

С любопытством оглядываясь по сторонам, Сёрен не сразу заметила, что улица закончилась, нависающие над ней дома расступились, а мостовая превратилась в проселочную дорогу, убегающую сквозь поле в качающихся головках бурьяна и горькой пахучей полыни вперед, к городской стене. Где-то на полпути виднелись одинокие развалины над болотцем, заросшим тростником и камышами. В небе носились, посвистывали ласточки.

— Вроде, туда, — указала Сёрен, сомневаясь.

Сашка вскинул голову, с его губ готовы были сорваться какие-то слова. Но он произнес другое:

— Ты уверена?

— Сольвега объясняла…

— Это дурное место. Там злая ведьма живет.

Сёрен подняла на Сашку наивные голубые очи: похоже, он не шутил. Хотя… Сольвега сама ведьма, с чего ей бояться. Да и Сёрен нечего. Отдаст зеркало, возьмет деньги — и все. Но утешения эти не помогли. Грудь девушки приподнялась от тяжкого вздоха:

— Боязно мне. Давай посидим.

Сашка расстелил куртку на низком каменном порожке, сквозь трещины которого пробивалась ромашка, погодил, пока присядет Сёрен, и опустился рядом.

— А кто там живет?

Парень глубоко вздохнул:

— Старая Луна. Она спит сто лет, а когда просыпается — мальчиков ворует. И превращает в разное.

Сёрен слабо улыбнулась:

— Ты ведь уже не мальчик. А я… тем более. Зеркальца только жаль…

Сама собой потянулась к кошелю рука.

Вот пальцы уже распутывают ткань, вызволяя хрупкое чудо…

Вот тонкая ручка — как раз по ладони Сёрен — удобно ложится в руку…

И кажется, что цветы вишни в оголовье источают аромат.

И отразило солнце желтоватое от старости по краю стекло.

Сёрен разглядела в зеркальце краешек своей — румяной, с нежным пушком — щеки; густые ресницы, а в них, как в тростнике, озерцо — синий любопытный глаз. Пустила солнечный зайчик в Сашку. Он моргнул.

Девушка поводила зеркальцем, ловя им рыжую от ржавчины оковку двери, щербины каменной кладки, полукружья окон над головой. Столь же послушно зеркальце показало позеленевшую черепицу, зубчики трубы, флюгер, ласточек в небе… и повернулось к людям. И тут рот Сёрен открылся сам собой, а дыхание сперло: вместо положенного зеркало вдруг отразило совсем другое место…

Зал был огромен, и зеркальце показывало его кусочками: обод лампы, похожей на тележное колесо, высоко вверху; единственный тлеющий фитилек, складки пыльной кисеи. Колыхание паутины, свисающей с потолка и по углам. Затянутые ею же стенные гобелены: вытканное невозможно рассмотреть. Короста пыли на мебели. Пыль, устилающая пол ровным слоем. И тающие следы босых ног.

Тумаш шел к массивному письменному столу с никому не нужными, в мохнатой корке пыли, свитками и позеленевшим письменным прибором. Поворачивая зеркальце в разом вспотевшей ладони, Сёрен рассмотрела пограничника с головы до ног: он был в нижнем белье и босой. Сашка дышал Сёрен в ухо, больно вцепившись в плечо — чего она в волнении не замечала.

— Тумаш, — позвала маленькая ведьма шепотом. Окликнула громче. Но человек в зеркальце даже не повернул головы.

— Где это он?

— Не знаю.

Вдруг за спиной у Тумаша возникло неясное шевеление. Что-то подкрадывалось к нему из темноты. И это что-то было таким омерзительным, что пальцы Сёрен окостенели на ручке. Сашка крутанул зеркальце вместе с рукой, страшилище спряталось. Сёрен засопела и пришла в себя: уж с ней-то ничего не могло случиться при виде тьмы, то ли плывущей, то ли просто глотающей пространство зала за спиной пограничника. "Не будь так уверена", — произнес насмешливый голос у Сёрен внутри.

Существо напоминало человека — если не считать тянущихся за ним нитей: глаза не горели алой злобой, зубы не щерились (не было ни того, ни другого) — просто все внутри замирало, холодело при виде него.

— Тумаш! Беги!

Не слышит.

— Сделай что-нибудь!

Сашкин крик точно подтолкнул. Не раздумывая, швырнула Сёрен в чудовище то, что было зажато в правой руке: собственный башмак.

Зазвенело, посыпалось длинными желтыми льдинками стекло. В руке у Сёрен осталась старинная серебряная оправа с уцелевшими под рамкой осколками.

Девушка ревела и никак не могла уняться. С этими слезами выходили ужас перед существом, которое она пыталась остановить, страх перед Сольвегой и неведомым покупателем, так и не получившим зеркало…

Сашка сжал ее плечи:

— Тихо, тихо, не плачь. Вернемся, узнаем, что с Тумашем, а потом пойдем к гранильщику. Он новое стекло поставит — и не заметит никто.

— Так семь лет счастливой не бывать…

— Глупости это. А Сольвеге, чуть что, скажу, что я разбил.

Сёрен упоенно ревела, пробуя собрать и разложить в порядке на платке зеркальные осколки. Сашка решительно отобрал и свернул платок вместе с ними, отправил в кошель у пояса, туда же сунул оправу. Оглянулся:

— Башмак где? Не оставлять же… денег стоит…

Один башмак так и лежал у крыльца, где его положила Сёрен. Второго — нигде не было. Сашка искал везде: в выбоинах мостовой, лужах и траве под стенами, не поленился слазить через разбитое окно в дом напротив. Сёрен, вытерев глаза рукавом, взялась ему помогать. Собственно, на улице было не так уж много мест, куда башмак мог завалиться. Но — исчез! Сашка развел руками. Ни он, ни девушка не понимали ничего. Не мог же тот, в самом деле, пролететь сквозь зеркало. Сплетений они не творили… Бросив бесполезные поиски, Сёрен ухватила оставшийся башмак под ремешок и вместе с Сашкой поспешила домой.

На пороге им попался Андрей. Хмуро грыз орешки и сплевывал скорлупу в ладонь, держа ее у самого рта — чтобы в бороде ничего не застряло. Бороду Андрей холил и лелеял, а вот каштановым кудрям позволял быть нечесаными и болтаться, как им того хотелось. Андрея спросили о Тумаше. Пограничник засопел. Он был сердит и обижен, что вовремя не разбудили, и заменять женщину по имени Велга, которой на нынешний день выпало идти к паутиннику, привелось Тумашу, а не ему. В общем, если им хочется, к вечеру могут встречать героя у ратуши. Сёрен перестала выплакивать глаза и оставила в покое щеки, до того сжатые ладонями. Умоляюще посмотрела на Сашку: ведь объявись в доме без денег или зеркальца — Сольвега заклюет.

Сашка вздохнул.

Двери в дом Желя (того самого, что давал Сашке письмо к знаменитому исангскому лекарю) — приметные, с гиацинтом, вставленным в смотровое «сердечко», были распахнуты настежь. В них то и дело входили и выходили люди. Держа Сёрен за руку, удивляясь, Сашка влился в их медлительный ручеек. И идти сюда было ему опасно, и доверять непростую вещицу чужим рукам не хотелось. Но, еще минуя тесную прихожую, вдохнув запах свежесрезанной омелы и кукушкиных слезок, Сашка понял, что опоздал. Тело гранильщика, укрытое ковром, распростерлось на столе. Голова с аккуратно расчесанными черными с проседью волосами и бородой запрокинулась, из-под ковра выглядывали узловатые, темные, словно кора, ступни и ладони. Глаза укрывали старинные медные полушельги, в головах стояли стеклянные кубок с водой и чашка с зерном, в которой топталась и гулила, совсем не боясь людей, розоватая горлинка с колечком темных перьев вокруг шеи. Всхлипывала, укрываясь передником, простоволосая женщина: не то жена, не то дочь. Подле нее, обхватив край скамьи руками, понурился кряжистый мужчина. По складкам на новехоньких штанах и рубахе становилось понятно, что их только что вытащили из сундука.

— Ну что делать, Миоара, — бормотал он. — Да я колени истер в ратуше, упрашивая. Говорят, зарывайте, как порядочные люди. Нечего коршунов кормить.

— Порядочные люди!.. — голосила Миоара. — В землю, навеки. Чтоб вырия не увидел…

К Сашке и Сёрен протиснулась хмурая крепкая девушка с некрасивым лицом, усиками над пухлыми губами и толстыми короткими косами, протянула чашку с медом и хлеб. Гости отпили, отломили по кусочку.

— Что-то я вас не знаю.

— Нам гранильщик нужен.

— Другого поищите.

Сёрен вдруг дернулась, качнулась, повиснув у Сашки на рукаве:

— Идем!..

Они выбрались и остановились у стены, чтобы не мешать проходящим и проезжающим. Над головами со скрипом раскачивалась вывеска, изображавшая очки в золотой оправе.

— Что с тобой?

— Ты видел? Кровь у него под носом, — тяжело дыша, ответила Сёрен.

Сашка обнял подружку, загораживая от чужих взглядов:

— Когда умирают, кровь из носу часто идет. Не стерли, не углядели… Ну, поплачь, если хочешь…

— У Бокрина тоже так было!

— Не ушли еще? — давешняя крепышка высматривала их с порога, прислоняя глаза ладонью. — Иди сюда.

Сашка сунул платок красной, злой Сёрен, подошел.

— Я тебя вспомнила, ты к деду приходил. Да, меня Илиша звать, — она облизнула губы. — Так что случилось? Может, я помогу?

Сашка показал осколки стекла и серебряную оправу с ручкой:

— Вот, разбилось. Хозяйка заест теперь.

Илиша рассмотрела зеркало, блеснула карими глазами:

— Красивое… Ладно, давай. Сегодня — нет, а завтра возьмусь, послезавтра приходите. Хоть с рассвета. Новое стекло вставить или старое переплавить? Хотя не хватит, — она пожевала толстыми губами. — И подружка твоя красивая. Синеглазая. Нездешняя, я вижу.

— Старое, — сказал Сашка, переводя разговор. Сколько ни рылся в памяти, не мог он этой Илиши припомнить. Да чересчур глазастая.

Девушка сжала в кулак узелок с остатками зеркальца:

— Сделаю. А ты деда помяни, слышишь? — шумно сглотнула, пряча глаза. — В обычной жизни всего намешано, рядом с горем надежда. А рабы пыльные одну тоску и оставили. Не дождался дед.

— Чего?

— Берегини, глупый… — внучка покойного гранильщика приподнялась на цыпочки и чмокнула Сашку в щеку, подтолкнула к ожидающей на повороте скукоженной Сёрен:

— Ступай. Вон, меня зовут уже.

47.

В хороме пахло сдобой, сливовым повидлом, вишнями и молодым вином; сапожной кожей и — самую капельку — гнилью. От беленой печки шло ровное тепло. Перед печкой стояли «покоем» три скамьи, и между ними дубовый одноногий престол. На престоле лежал башмак. Был он грубым, но прочным: яловая кожа крепилась к деревянной подошве гвоздями с круглыми, как блины, шляпками. Нос башмака был тупой и закрытый, а на пятке ремешок с квадратной медной пряжкой. И шляпки гвоздей, и пряжка были начищены до блеска. На то, что башмак этот женский, указывал бантик с цветной бусиной посередине. Вокруг «сокровища», каждый на своей скамье, восседали отцы-радетели Кромы: раскормленный хряк-бургомистр, похожий на окосевшего барсука магистрат и палковидный дознаватель с неизменным зонтиком на костяной ручке. Рыла у всех троих были озабоченные и взаимно недовольные. С беленых стен через их головы столь же неодобрительно пялились друг на друга портреты предшественников в тяжелых рамах. Сквознячок из отворенного во внутренний садик оконца гонял по мозаикам пола пылинки, в кустах бузины заливалась малиновка.

Бургомистр громко чихнул, каблуком воровато затер сорвавшуюся из рукавов пыль.

— Закройте, — пропищал капризно. — Дует!

Магистрат на рысях подскочил и захлопнул створку.

— И дрянь эта на столе зачем?

— А затем, — пояснил ядовито отец-дознаватель, — что привела к безвременной смерти нашего доброго покровителя.

Магистрат попытался раскрыть оба глаза:

— Хилый… Меня давеча в «Капитане» дубовой скамьей огрели…

Лицо отца-дознавателя отразило несбыточное желание свернуть ему рожу в другую сторону — для симметрии. Магистрат проникся и замолк.

— А кто его? — отирая пот меховым рукавом, просипел бургомистр. — Кто у нас был последней жертвой?

— Тумаш из дома Крадока.

— Так удавите.

Дознаватель раздраженно постучал о пол кончиком зонта:

— Вы меня дурнем не выставляйте. Я этого Тумаша лично досматривал.

Бургомистра и магистрата как-то разом пригнуло к скамьям.

— Он был бос, а под нижнее белье такой башмак не спрячешь. И с чего ему носить при себе бабскую обувку? Да еще и без пары?

— Обет, может? В Шужеме, вон, одна баба доконала-таки муженька. Он ее башмак на шею повесил и пошел с голыми руками на медведя.

— Убил? — оживился магистрат.

Бургомистр икнул. Потянулся к стеклянному кубку с вином, спрятанному под скамьей. Магистрат стремительно облизнулся:

— Так я не понял. Чего с этим Тумашем? Отпустить?

— Придется, — дознаватель пожал плечами. — Я наблюдал, как обычно. Через скрещенные зеркала. Этот мужик стоял — баран бараном… А поелику ни в чем таком не замечен…

Он взвесил злополучный башмак на руке, словно тоже намеревался в кого-либо запустить:

— Вот единственное, что меня заботит. Где та ручка, что его кинула, чтобы шею благодетелю сломал.

— Кромская работа, — сообщил магистрат уверенно. — Жаль, не штучная. На торгу в Брагове три полушельги за десяток. У меня на псарне такой нюхач есть…

Задушевный взгляд дознавателя заставил косорылого покраснеть. Весь Берег знал, как ненавидят звери Пыльных Стражей. А башмак, сколь его ни оттирай, все равно вонял паутинником. Дознаватель удовлетворился результатом, изящно забросил в рот вишенку со стоящего рядом блюда, плюнул косточкой в сухую ладошку.

— Так кто все же его убил?

— Медведя?

— Паутинника! — бургомистр встряхнулся, как выкопавшийся из песка енот. Пыль полетела во все стороны. — Все тайны у вас какие-то…

Он шумно отхлебнул из кубка и, блаженно жмурясь, покатал на языке терпкий напиток. Но едва отец-дознаватель выразительно завел глаза под потолок, вино вылетело назад фонтаном, окропив розовыми каплями собеседников. Бургомистр зашелся в кашле, хватая воздух открытым ртом. Магистрат поймал случай и опрокинул в рот все, что в кубке оставалось.

— Нет Берегини в Кроме и быть не может! — раненым вепрем заревел бургомистр. — Происки! Куда вы глядели? Она из любого места башмак докинет!!

Дознаватель без суеты отер платочком лицо и руки, бережно сложил и вернул за обшлаг. Погладил костяную ручку зонта.

— До Ночи Разбитой Луны — да. А теперь — сомневаюсь. Не так скоро силы возвращаются. Полагаю, она бы долго сидела тихо, не зацепи мы этого Тумаша.

— Почему вы ей сбежать дали?!

— А хрен было на соглядатаях экономить?! "Больная совсем… забот от нее нет", — передразнил он ядовито. — Вот и имеем.

— Пособников хватать надо было!

— Кого? — магистрат засопел плоским носом. — Юрка-знаменщик сам ее искал.

Дознаватель криво улыбнулся:

— "Яко птицы помнят гнезда своя, и рыбы знают ямы своя, и пчелы знают ульи своя, так и человек до того места, где был рожден и вскормлен суть, великую ласку имеет"…

Три глаза — бургомистровы и один магистрата — одновременно хлопнули: так встряхивается попавшая под содержимое ночной вазы курица.

— В Кроме она. Похоже, у Крадоков, — сжалился дознаватель. Бургомистр оттолкнул задом скамью:

— И вы ее не взяли?!

— А кто? Шемаханка?! — громче него заорал магистрат.

Дознаватель заткнул уши и завел глаза, словно прося у закопченного потолка терпения:

— Благоугодно господам-радетелям меня внимательно выслушать?!!

Подействовало: «господа-радетели» заткнулись, как мышь под веником.

— Шемаханка блудлива, как кошка, и такая же дикая. Глаза выцарапает, чуть что — но и только. Да и в тягости она, из дому не выходит. И обувать ее вот в это… — ткнул он в башмак, — любящий муж не станет, у нее получше есть.

— Потому и выкинула!

Жестколицый владелец зонтика сделал вид, что временно оглох, и, как ни в чем не бывало, продолжил:

— Привез этот Ястреб Крадок (кто он есть, всем известно?) с собой еще двух девок. Одна, Сёрен, — дознаватель заглянул в грамотки, хотя на деле никогда и ничего не забывал, — хоть и хороша, да просто дура деревенская… А вот другая… Языкатая, яркая, одно слово, ведьма.

В печи с шумом лопнуло, прогорев, полено. Отцы-радетели вздрогнули и переглянулись.

— Самое же скверное, — вкрадчиво зашептал дознаватель, — эта Сольвега замечена в том, что ходила в дом Старой Луны. Предупреждал я вас, что старуха пробудилась! Опять же, на торжище ее видели. В компании означенной Сольвеги. Ну, один раз пускай. Кошелку с зеленью отнесла убогой да за нос потягала… А второй? И провела там времени с полудня аж до гашения огней.

— Взять немедля!!

Дознаватель отер с лица плевки. Глаза его сузились.

— Судя вот по этому, — он покачал башмак на ладони, — Берегиня уже не кукла пустая. Хотите, чтоб снова ушла? Бегите… хватайте…

При всем хотении бургомистр никуда бежать не мог. Побагровев, он ловил воздух открытым ртом.

— Вот и ладушки. Вот и славненько, — магистрат пофукал на отбитую пощечинами ладонь: в кои-то веки удалось дать начальству по морде, ничем не рискуя.

— Если это она, мы ее выманим, — посулил дознаватель — На живца выманим, как зайку. И нашим добрым пыльным друзьям отдадим. У них к ней счет длинный.

— Зайку на живца не ловят!

Жестколицый раздраженно стукнул зонтиком в пол:

— Плевать! По старинному обычаю поступим. А Тумаша этого — отпустить. Пусть порадуются победе… недолго.

…Сёрен влетела в дом, придерживая на голове желтый платок, синие глаза были совершенно круглыми от страха. С плачем кинулась она на грудь подвернувшемуся Сашке. Парень встряхнул ее:

— Что? Что такое?

— На мышь наступила? — высунувшись из кухни, заворчала Сольвега. Про зеркальце не спросила — и то ладно.

— Они близко уже!.. А я… а у меня…

Сашка повел Сёрен, поддерживая, наверх, на чердак, уговаривая, как маленькую:

— Не реви. Говори толком.

— Башмак меряют. Мой, понимаешь?!

— Кто?

От его рук исходил успокаивающий жар, и Сёрен почти внятно удалось изложить, что с северного конца их улицы движется стража магистрата: двое с протазанами и сам магистрат, а еще крытая повозка под сильной охраной. Заходят в каждый дом, заставляя всех женщин от мала до велика примерять башмак. Ее башмак! Тот, что Сёрен опрометчиво запустила сквозь заветное зеркальце. Сёрен сама подсмотрела: пробралась дворами и сквозь окошки заглянула в два-три дома. Ее башмак: на грубой деревянной подошве, с кожаным верхом и ремешком на пятке. И кому он приходится в пору, ту берут под белые рученьки и сажают в возок. В ратушу повезут. Соседки болтали, что бургомистр решил по древнему такому обычаю взять себе жену. Глянулась девица — да только башмак в руце и оставила. Да только вранье все это! Если дело о свадьбе — чего голосят и рвут на себе волосы домочадцы тех, кого увозят, чего заполошно стучат запираемые оконницы и двери… несколько уже взломали, когда хозяин вздумал не пускать…

Сёрен прижала рубашку на ходуном ходящей груди, всхлипнула:

— Ой, ли-ишенько!

— Раздевайся.

— Что?

Сашка без долгих уговоров (Сёрен пискнуть не успела) стянул с нее, как с куклы, чулки, синюю юбку, лиф и платок с головы. Двумя щелчками огромных ножниц, по непонятной надобности хранимых на чердаке, откромсал косы, и толкнул Сёрен под опрокинутое дубовое корыто, такое тяжелое, что сама бы она его не подняла:

— Мышкой сиди! Где второй башмак? А…

Второй Андрей по их просьбе положил в сундук в горнице Сёрен: надеялись позже заказать ему пару. Башмак надо было уничтожить.

Сёрен, глотая слезы, замерла под корытом. Она верила Сашке безоглядно, только кос было люто жаль. Сашка же с охапкой одежды в руках сбежал с чердака. Прежде, чем нырнуть в девичью клетушку, осторожно выглянул из-за балясин. Внизу Юрий препирался с магистратом, рядом, отложив протазаны, переминались стражники в клепаных кожанках, уныло сопели и отирали пот с покрасневших лиц.

— Ну и что! — рычал Юрий. — Что ты мне гадостью этой в нос тычешь? Она ж не голь перекатная — такое носить. И ножкой деликатна, из такого выпадет. Да и замужем уже.

— Зови! — топнул магистрат, и одинокий глаз его стал наливаться нехорошей краснотой. — И всех девок ваших зови, з-знаменщик!

Сопя, не дожидаясь приглашения, бухнулся он на скамью у стены, держа башмак на коленях.

— Спятили! — фыркала, полыхая гневом, Сольвега, бросившая плиту. — У вас приказ, а у меня жаркое! Охломоны.

— Баба! Язык подвяжи, — посоветовал стражник. — И задом шевели, не подгорит тогда.

Сольвега увернулась от шлепка; отмахнув алый подол, сунула затянутую в полосатый чулок ногу в предложенную к примерке обувь. Магистрат засопел, закатывая глаз, стражники изошли слюной, переглатывая и облизываясь.

— Зенки уберите, пока не вылезли, — Сольвега пробовала натянуть на пятку тесный для нее ремешок.

— Чулок сыми.

— Разбежался, охальник! Какая приличная девушка без чулок ходит!

— Хм, — барсучина-магистрат подрал щеку: в словах Сольвеги был резон. — Где девки еще?

— Хозяйка наверху, недужится ей. А Сёрен на торг…

— Здесь я!

Сольвега закусила белое колечко волос, выпавшее из косы, глаза у нее всползли на лоб — но и только. По лестнице спускался Сашка: но в каком виде! «Грудь» распирала девичью сорочку с завязками под горлом, синяя юбка болталась вокруг мосластых ног, из-под нее выглядывали полосатые, как у Сольвеги, самовязаные чулки, а туфли на деревянной подошве звучно клацали о ступеньки. Ярко-желтый платок был спущен до бровей, вдоль щек свисали две черные косы.

— А, так ты дрыхла! — рявкнула Сольвега, молясь, чтобы никто из домочадцев, появившись, не выдал изумления. — Иди, давай! Тут честь нашему дому предложена! Башмак подойдет — бургомистершей станешь.

Магистрат сыкнул, но разочаровывать не стал. Сашка доковылял донизу и сел на ступеньку, вытянув ногу. Стражники засуетились, но, при всем старании, башмачок оказался мал.

Магистрат засопел:

— Давайте… шемаханку вашу. А вы, оглоеды, дом обыщите сверху донизу.

Стражники подхватили протазаны и неохотно повлеклись по лестнице. Сольвега с ключами у пояса пошла с ними. Навстречу спускалась государыня под руку с Юрием. Сольвега мигала им так яростно, что заслезился глаз.

Государыня одета была в мягкое и просторное домашнее платье, из-под шитой бисером по шемаханской моде шапочки падали перевитые канителью черные косы. Глаза она держала опущенными, мелко семенила ножками в туфельках из мягчайшей кожи и на грубый башмак посмотрела брезгливо. Было в ней что-то такое, отчего магистрат поднялся на квелые ножки и головку приспустил. И стал тереть глаз — будто вынули из него соринку, к которой успел притерпеться. Юрий же, мельком взглянув на Сашку, подавив приступ неуместного смеха, кинулся вытирать башмак шелковым платочком. Но все равно жене Ястреба тот оказался чересчур велик.

— Еще девки есть? — спросил магистрат уныло.

Знаменщик обдал его ледяным взглядом.

— Девки — в Веселой слободе.

Магистрат вытер обильный пот, помахал ладонью в ворот распахнутой рубахи:

— Да знаю, знаю, в почтенном доме… Собачья жизнь у меня. Умаялся, не взыщите…

Объявилась с бутылью вина и чашкой Сольвега. За нею шли подозрительно раскрасневшиеся стражники.

— Пусто, господарь, — стараясь не дышать в сторону начальства, доложили они.

Магистрат опрокинул чашку, крякнул, довольно обтер губы:

— Да уж вижу. Пошли.

Двери хлопнули. Сольвега выглянула в глазок, убедилась, что вся компания переместилась к соседям: стражники, магистрат, цепь верховых и скрипящий возок, несколько встревоженных мужчин и голосящих женщин, — и накинулась на Сашку:

— Что за лицедейство? Ты в тряпках Сёрен. Она сама — под корытом.

— Учуяла? — Сашка стянул платок, косы тоже упали. Был парень бледен до синевы.

— Дурное дело нехитрое. Ревет под корытом. Хорошо, что эти олухи больше меня глазами ели да выпить не дураки. А чего вы суетились вообще?

Сашка потупился. Пробормотал:

— Да Сёрен испугалась. Что башмак впору окажется и замуж за бургомистра идти. И как тогда Лэти?

Юрий присвистнул. Государыня перевела глаза с одного на другого.

— Тьфу, беда большая! Невест этих, считай, десяток по дворам набрался. Иди, выпусти дуру, — сказала Сольвега знаменщику. — Как в таком корыте стирали? Неподъемное.

Подпела кулаком щеку:

— Ох, крутил хвостом магистрат. При чем тут свадьба, когда и молодух хватают? Пойду к соседкам сбегаю. Бабы знают…

Но в этот раз они знали не больше самой Сольвеги.

48.

Глашатай выглядел нелепо и сонно: то и дело чесался, поддергивал штаны, тер небритые щеки и красные глаза. Ежился, пробуя плотнее завернуться в гербовый кафтан: тот был хоть и шерстяной, но без рукавов, а солнце не успело взойти. Хорошо еще, что туман поднялся с городских улиц и синей пряжей уполз куда-то в сторону Переемного поля.

В руках глашатай держал охрипший по утреннему времени рожок и берестяную грамотку, но столько раз уже повторил за это утро написанное в ней, что драл глотку наизусть. Потом такие же грамотки развесят на углах всех крупных улиц, на торжище, общинных амбарах и вестовом столбе перед ратушей.

— Именем и по повелению… отцов-радетелей Кромы… возглашается!!

Поелику зломысники противу стольного града и правителей его не сознаются добровольно, все девки, чьей ноге подошел оставленный на месте убийства башмак, объявляются ведьмами и по обычаю вольной Кромы и Берега с дозволения Пыльных стражей будут утоплены в болоте. Том, что на месте ведьмачьего озера и таковой же рощи, около развалин!! Казнь состоится нынче на восходе!! Слушайте, кромяне!!..

Глашатай икнул, запнулся и повлекся, спотыкаясь, возглашать то же самое на следующем углу. Кое-кто из обывателей поспешно захлопнул ставни, чтобы продолжить сладкий утренний сон, кое-кто, прослушав вполуха, отдался повседневным заботам. Завились над дымовыми трубами первые тонкие дымки. Пастухи, дудя, как обычно, собирали стада, скрипели калитки и ворота хлевов, брели по задворкам коричневые козы и буренки, столь же унылые, как и глашатай. Но кое-кто про дела забыл. Принародной казни, тем паче, казни невинных девушек, в Кроме не случалось никогда, разве в Ночь разбитой луны (не будь помянута). Но тогда охотились и топили в болоте и Закромном пруду взаправдашних ведьм… а вот так, по одному подозрению… Крома гудела.

— Вот и погуляли, — сказала, на бегу завязывая поясок, Сольвега. Имея ввиду вчерашнюю радость по поводу возвращения Тумаша. Ничего пограничнику не сделалось, даже испугаться не успел. И не понял, почему не показался паутинник. Были у домочадцев Ястреба соображения на этот счет, но особо их не высказывали и Сёрен не задевали: и так вчера выплакала со страху все глаза. Мучили их смутные предчувствия, что не зря девушек задержали и в ратушу отвезли. Юрий с Андреем, придя за Тумашем к ратуше, пробовали разузнать хоть что-либо, но стражники, обычно словоохотливые, только хмуро молчали. Вот оно и случилось.

Ястреб шикнул на ведьму.

— О каких развалинах речь? — зевнул спросонья Андрей, пятерней продирая темно-каштановые пряди.

— О доме Луны на Ущербе, — объяснил Юрий. — Там раньше ивовая рощица была заветная и озеро, ведьмы там купались в праздники. А теперь ивы срубили и на месте озера болото.

— Гады.

Ястреб присел на лестнице и глубоко задумался. Остальные ждали.

— Вот что, хлопчики. Придется нам показать все, чему научились. Иначе не выходит. Ты, Сольвега, не суетись. И не пойдешь с нами: высосут пыльные — только начни сплетения против них творить. Сторожки тобой в дому надежно ставлены. Так что, пока тихо, вещи собирай. Разбудишь государыню с Сёрен и уходите через картину-ключ. Сашку еще вам оставлю на случай чего. Справитесь. Мельницу в Укромном лесу знаешь?

— Дурак, — сказала Сольвега. — Ох, дурак. Не понял, что вас заманивают? На благородство берут? Ловушка там и засада, хлебом меня не корми. Или выманивают — чтобы нас голыми руками взять.

— Возьмешь тебя, как же, — потер локоть Савва.

— Ясен пень, — повел Ястреб широкими плечами. — Но и с краю не останемся. Иначе какие мы пограничники? Диспозиция простая. Выходим к болоту и освобождаем девушек. Думаю, родители помогут. Так знаешь, где мельница? К ней мы после всего и поскачем.

Сольвега, надувшись, кивнула:

— Вот не поучилась там Искусству, хоть была мечта. Не любую брали.

— У магистрата стражи немного, — повернулся Ястреб к мужчинам. — Берег лет полтыщи не воевал. Больше сотни ратуша не выставит. Разве Пыльные. Ну, после смерти хозяина они в разброде.

— Если меня утешаешь, то не надо, — отрезала Сольвега.

Ястреб ухмыльнулся:

— Ну и ладно. Андрей, оденься скромнее: толпу сговаривать пойдешь, чтобы помогли. Сам по себе пойдешь и из Кромы потом выбирайся сам. На опушке тебя встретим.

— А почему я?

— А "наш Маугли любого достанет".

Андрей вылупился на него и неуверенно хмыкнул.

— Сейчас вооружаемся, — продолжал Ястреб сухо и четко. — Коней седлать всех. На рысях гоним по задам ратуши и вдоль северной стены. Там калитку берем, открываем. Савва с Тумашем стерегут. Как хотите, но чтоб отперта была, когда с девушками проезжать станем. Юрка, мы с тобой — на оцепление. Андрей, подгадай, чтоб толпа не позже нас в драку кинулась. Ну, Берегиня с нами. Пошли.

— А засады не будет по дороге? — хмуро спросил Тумаш.

— Сомневаюсь. Могли лучников посадить на крышу, только откуда им знать, где проедем. Дорог много.

— Сашка дрыхнет…

— Потом подыму, — вздохнула Сольвега. — А то за вами кинется.

Маленький отряд разбежался по делам.

…На углу Ястреб придержал чубарого, сощурясь, кинул взгляд через плечо: Савва и Тумаш, как и было оговорено, поотстали. Юрий, внук, держался рядом. Погромче коня сопел за левым плечом. Ястреб поднял глаза к небу. Несмотря на раннее утро, казалось, что наступает ночь. Ветер, подвывая, бросал в лицо колючие песчинки. Цепляя крыши, бежали рваные клочковатые облака. Точно такие же, как тогда, когда ведьмы осеклись, пробуя заглянуть за Черту… и ему казалось, что Берегиня умрет у него на руках… А на гребне городской стены никого и нет.

Ястреб покрутил головой, отогнав нехорошие мысли. Негоже умирать, когда жизнь у них на семерых одна.

Старая кирпичная стена вокруг Кромы была уже не красная — рыжая. Навес над калиткой давно прохудился, и следы дождей зелеными усами свисали по сторонам заржавленной дверцы. Обычно калитки такие никто не стерег (кроме замка): кромяне шастали через них по сто раз на дню, особенно хозяева близлежащих домов. Не бегать же каждый раз на собственный огород за петрушкой через главные ворота. Но сегодня стражники у дверцы имелись, двое: как и надеялся Ястреб, в честь ожидавшейся казни магистрат распорядился охранять все выходы из города. Зато с заборола охранников поснимали: в распоряжении отцов-радетелей их было всего-то чуть побольше сотни. Да и в то, что кучу спасенных девиц перекидают через шестисаженную стену, не верилось ни магистрату, ни самому Ястребу. По задумке деду Крадоку как раз требовалась калитка. Ну, и стражники тоже. И даже не так они сами, как шлемы, клепаные кожанки и характерные протазаны: именно это указывало на их ремесло в глазах горожан.

Чубарый мотнул головой; повинуясь коленям, с места взял карьером — словно понес. Пять саженей до калитки покрыл быстрее, чем глотнуть воды. Стражники (даром, что зевали) порскнули в разные стороны. Правого встретил Тумаш; левого Савва от души приложил сапогом по шлему. Глухо бомкнуло. Оба охранника прилегли на сырой песок. Пограничники свалились с коней прямо на них. Ключ нашел Тумаш на поясе у «своего» и тотчас сунул Ястребу. Калитка противно заскрипела, перекрыв пыхтение Саввы, взявшегося волочь за стену одно из бездыханных тел. За ним протащил второго Тумаш. Пока пограничники разоблачали побежденных, вязали, затыкали рты и прятали тела в зарослях смородины, Юрий беспокойно перебирал поводья, выделяя двух заводных лошадей для себя и деда. Остальных привязал к имевшейся при каждой калитке коновязи. Ястреб же развернул чубарого задом к калитке и с высоты равнодушно поглядывал туда, откуда они приехали. В поле зрения ничего не шевелилось.

Наконец из калитки вынырнул запыхавшийся Савва. Старший Крадок спрыгнул с коня. Тумаш помог ему влезть в доспех. Ястреб распрямился, расправил плечи — кожанка треснула по швам. Дед подмигнул Юрию, сующему голову в шлем. Внук мотал головой с непривычки, словно попавшая в жбан сова, и Савва захлебывался беззвучным хохотом, помогая с застежкой.

— Послушай, — сказал Тумаш сумрачно, придержав коня Ястреба за стремя. — Они девочками от вас закрываться не станут?

— Как это? — Юрий, услыхав, едва не вывернул палец, которым оттягивал ремешок на подбородке.

— Видишь? — отозвался Ястреб. — Он даже не понял. Это там, за Чертой — прикрываться женщинами в чести.

Кривопалый пробурчал:

— Если их в болоте топить научились — прикроются.

— Тьфу на тебя! Храни вас Берегиня, — серьезно пожелал Савва.

— И вас.

Тумаш, не меняя выражения лица, подал протазаны. Ястреб вскочил в седло, сгреб поводья заводного, и они с внуком направили коней вдоль городской стены.

Дом Старой Луны обломанным зубом торчал посреди голого поля, на отшибе — словно другие дома чурались такого соседства. Несколько ближе стояли стеной в рост всадникам камыши и осока — на месте когда-то прозрачного озера и вырубленной ивовой рощи. Кони подняли головы и зафыркали на воду.

— Что ж вас, не поили? — удивился Ястреб.

— Перед скачкой и не надо, — Юрий прибил на щеке комара: — Оцепление где-то там, за камышами прячется.

Ястреб кивнул: слышишь? Сквозь шелест стеблей пробивался низкий рокот отдаленной толпы. Юрка напряг слух: ему показалось, уловил женский визг и плач. Дед снова бросил взгляд на ближнюю к ним крепостную стену: там стражники имелись, и давно должны бы обратить на них внимание. Ни либо часовых обмануло переодевание, либо им интереснее было то, что происходило по другую сторону болота. Тем более что со стены видно было, не то что с седла.

— Слева, — сквозь зубы кинул Ястреб.

Кони резво пошли вдоль кромки камыша. Раньше, чем Юрий успел испугаться, заросли кончились. Весь дом Старой Луны открылся, как на ладони. Одесную, между пеньками бывшей рощи, в двойном полукольце стражников-людей: конном внешнем, вооруженном такими же, как у деда с внуком, протазанами, и пешем внутреннем с кордами в ножнах — кинулись в глаза белые рубахи приговоренных. Сосчитать их Юрий не успел. Потому что дед уже пригнулся к холке, намотав поводья на переднюю луку.

— Все, — подумал Юрий, точно так же подаваясь вперед.

Ястреб привычно потянулся рукой к ладанке с перьями, вспомнил, что ее давным-давно нет, и вернул руку на древко протазана. Коленями послал чубарого в галоп. Кони, прижав уши, пошли, взметывая воду и зелень. В эти последние секунды наконец осознал Ястреб то странное, что пророчила Сольвега. Среди оцепления не было пыльных. Да, они боятся воды. Но и люди почему-то не спешили развернуться навстречу. И даже не потому, что принимали Крадоков за своих. Просто все охранники пялились через пустырь на вытекающую из улочек Кромы толпу, явно выискивая кого-то в ней. Зато пленницы у болота разом завопили громче, точно предчувствуя поворот в судьбе. И этот крик словно подстегнул стражников большого полукольца, повернул их коней на толпу. Пеший же десяток внутренней охраны, который и держал-то девок за косы, встрепенулся и дернулся рубиться, только когда протазан Ястреба забросил крайнего в топь. Среди стражей мелькнул кривой магистрат. Юрий-знаменщик поразился, что в такой миг замечает капли пота на свернутом в трубку приговоре в судорожно сжатой пятерне. От души ударил в толстое брюхо, и конским напором барсучину швырнуло на пни.

Ястреб уже сложил второго стражника и вздернул на дыбы сразу двоих коней: своего и заводного. Кони вертелись и молотили в воздухе копытами. Юрий услышал дикий женский крик и сразу за этим хрип: в свалке задело кого-то из осужденных. Удивился, что с его стороны противников нет. По уговору схватил ближнюю девчонку и без церемоний кинул поперек седла заводного коня, следом еще одну. Успел подумать, что, наверное, Андрей хорошо поднял толпу, если конная стража совсем не мешает. Дед уже обвешал спасенными обоих своих скакунов и рыкнул:

— Давай!!

Юрий сгреб еще двоих. Одна сразу обвисла в его руках, знаменщик увидел торчащее из горла жало стрелы. Он машинально пригнулся и схватил следующую. Убитая стекла под копыта. Живые истошно визжали. Кони точно опьянели от этого визга. Вместо чтобы развернуться и бежать к калитке, вся четверка, подкидывая задом, прыгая на прямых ногах, толклась на месте, а десяток конной стражи уже опомнился и несся наперехват. Ястреб совладал-таки со своим жеребцом, высвободил руки.

— Держись!!

Юрий послушно вцепился в уздечку, грудью прижав девчонок к холке. Пожалел коня. Не только за лишний груз. Потому что дед, приставив ко рту ладони, взвыл по-волчьи. Да так похоже, что даже девчонки заткнулись. А кони ошалели окончательно. Заводной выдрал повод из пальцев и понесся наугад сквозь камыш и тростник к городской стене. Гнедой под Юрием выдал такую свечку, что без предупреждения знаменщик грянулся бы наверняка. У стражников тоже половина коней рванула без дороги вроссыпь. Остались пятеро, самых стойких. Юрий сунулся за мечом, понимая, что не успеет.

Спасли птицы.

Сложив крылья, упал из-под облака, ударил когтями в ближнего стражника болотный лунь. Открытый шлем кувыркнулся в грязь, жалко плеснув разодранным ремешком. Стражник дико заорал, схватился за лицо, из-под рук побежала кровь. Крайнему на шею сзади свалилась пустельга, он выпучил глаза, всхлипнул и сполз с коня. Гнедой Юрия наконец-то оттанцевал в нужную сторону, и знаменщик перевел дух. За спиной яростно клекотали птицы, ругались и истошно вопили нападавшие и раскатисто хохотал Ястреб. Ладанка пропала, но ниточка между кровниками была.

Настрадавшиеся кони, не чувствуя тройной ноши, изо всех сил уносились от страшного места. У калитки Савва и Тумаш от нетерпения грызли ногти. Спасенных оказалось восемь. Их живо развязали, провели сквозь скрипучую калитку. Никто не обратил внимания, как сильно расходился ветер. Даже вздымающие бока кони Крадоков. Ястреб подумал о нужде сменить коней и потому девчонок за калиткой усадили на свежих, а честно отслужившую четверку повели пока в поводу.

Первые капли упали, когда кони миновали огороды и вышли к броду. К середине реки дождь пошел всерьез. А когда конь вынес Тумаша, едущего в конце, на противоположный берег, лиловое от быстро несущихся туч небо раскололось над Кромой такой яростной молнией, что даже Ястреб и Савва в голове отряда ошеломленно прикрыли глаза.

49.

Чтобы не разбудить Микитку, свернувшегося под одеялом на теплой лежанке, Сольвега очень осторожно вытащила посконную суму и стала заполнять всем, без чего не обойтись в дороге. Сделав работу до половины, она потянулась, потерла поясницу и замерла, обводя глазами свое государство: своды и прогретый кирпич пола; низкий огонь в печи, расписанной по черену маками и васильками; утварь на полках: начищенную до слепящей яркости медь, матовый блеск серебра… обливную глину с узором тонких веточек… выскобленную до белизны мебель… этот ласковый мир, творимый десятилетиями, вобравший в себя тепло, запах пряностей и сдобы, и известки, которой белили печь — живое горячее сердце дома. Сольвега чувствовала прикосновения всех женщин, сохранившиеся здесь неизменно, когда хозяйки ушли — в мир за стенами, вырий или Черту.

Сольвега застыла посреди кухни, впившись ногтями в ладони, не пуская слезы пролиться из-под век. Она не хотела расспрашивать Ястреба и Юрия, но, как и любая ведунья, чувствовала след, оставшийся в доме от более сильной товарки… даже пылевая ведьма, выедая дом, не смогла его истребить. Этот след, знала Сольвега, ощущал и Сашка, а маленькую Сёрен он просто пугал. Сольвега подозревала, что если бы не усилия пылевой ведьмы, дом Крадоков мог их и не принять. Стоя здесь, посреди теплой кухни, она, наконец, призналась себе, что не хочет уходить даже не из-за уюта и спокойствия, обретенного впервые за долгие времена. А из-за этой связи с ушедшей. Сольвега, прирожденная, но не прошедшая достойного обучения, открывала в себе силы, о которых не могла подозревать. И причиной тому было не столько присутствие государыни, благодаря Сольвеге, возвращенной из мертвых и напрочь забывшей ведьмовское искусство, сколько этот сохраненный домом незримый след.

Скрипнув зубами, она сорвалась с места. За какие-то секунды одолела лестницу. Поскреблась в двери Сёрен. Та, похоже, дрыхла без задних ног. Сольвега постучала громче. Дверка со скрипом отошла внутрь. Розовое сияние заливало горенку, и после сумрака лестницы Сольвега на какое-то время ослепла.

— Сёрен! Вставай! Вставай, говорю!!

Сёрен не было. Сольвега, скомкав, отбросила сдернутое с постели одеяло. На все корки честя сгинувшую «негодницу», взлетела пролетом выше, к Сашке на чердак. Этот был на месте. По тому, как он сладко зевает, почесывая ястребка на груди, было ясно, что Сашка проспал весь рассветный переполох. Он запахнул рубашку:

— Ой, извини.

— Где Сёрен?

Сашка, совсем, как Ястреб, запустил пальцы в волосы. Поскреб большим пальцем ноги щелястый пол.

— Ну, к покупателю ушла.

— К какому покупателю?!

— Ну, ты ж сама ей велела…

Сольвега не дослушала. На бегу срывая передник, через ступеньку запрыгала вниз.

— Сольвега! Ты куда? Сольвега!..

Жахнула входная дверь.

Запутавшись в гаштях и оборвав тесемку на вороте, Сашка здорово поотстал: алое платье Сольвеги мелькало уже под аптечной вывеской на углу. Скользя босыми ступнями по холодным "кошачьим лбам", Сашка кинулся за ней. Его неприятно поразила пустота улицы, обычно оживленной в это время дня, когда не протолкнешься от тележек зеленщиков и молочников, старьевщиков, лоточников, точильщиков ножей и лудильщиков, нараспев голосисто предлагающих свои услуги; спешащих с полными корзинами с торга к очагам хозяек и служанок. Не слышны кудахтанье, хрюканье, цоканье подков, лошадиный храп, визг несмазанных колес и звонкий гомон. Только подвывал у самой земли ветер, больно колол песчинками вылезающие из коротких штанин ноги. А с другой стороны — и ладно: не нужно уворачиваться, извиняясь на ходу, кивая соседям; не потеряешь Сольвегу в толпе. Сашка несся до колотья в боку, и уже почти ее нагнал. Свернул за угол и, споткнувшись, замер. Сольвега лежала посреди мостовой, и трое в добротной неброской одежде мастеровых сноровисто, даже весело, затыкали ей рот и вязали руки. Сашки они не заметили.

— Ну, и чего уж твердили, что она такая страшенная ведьма? Легла и не пикнула.

— Чем ты ее?

Один из напавших горделиво помахал кожаным кошелем-"колбаской", в котором монеты умещались столбиком:

— Во, жалованье за три месяца.

Все трое заржали.

— И надо было стрелков становить, охраны сорок голов?.. Сдадим в ратушу, как зайку… — мужик мечтательно прикрыл глаза. Второй, с лисьей мордой, гыркнул:

— Вяжи, давай. Ведьмы хи-итрые…

Сашка понимал, что должен что-то делать: броситься на них, позвать на помощь… но язык словно прилип во рту, а слабость сковала руки и ноги.

— А красивая… да жива ли? — тот, что с кошельком, облизнулся. Как бы невзначай потрогал Сольвегину косу, обвел рукою щеку, шею и грудь… — Дышит вроде.

— Ага, дышит, — согласился лисомордый. А третий, молодой и носастый, зыркнул по сторонам: — Мы же никуда не спешим? Мы, того, следим как бы?

— Как бы следим, — лисомордый ощерился. — Ты, Петух, карауль.

Сольвега застонала.

— Лежи, голуба, — не слушая нытья Петуха, командир откинул алый подол и погладил обтянутое полосатым чулком круглое колено.

Загнанное глубоко-глубоко воспоминание, сковавшее до того Сашку, вдруг лопнуло и с ревом рванулось наружу, выплеснув двумя молниями из ладоней. Лисомордый и второй, с кошелем, пали сразу. Петух остался сидеть с выпученными глазами, из угла приоткрытого рта сбегала слюна. Сашка бросился к Сольвеге. Резанула жалость. Не так от лилового пятна у ведьмы на лбу, как — от упавшей с ноги и отлетевшей красной туфельки. Сашка застонал. Взял Сольвегу подмышки, перетащил на порожек, прислонил к стене. Убрал с лица разметавшиеся волосы. Сорвал с пояса лисомордого баклажку, зубами выдрал затычку и сунул в рот Сольвеге горлышко. Она глотнула, закашлялась, веки приоткрылись.

— Нельзя… Сёрен, не ходи…

— Что?

— Ведьм в болоте топят… тебе нельзя…

Сашка похлопал ее по щекам. Глаза ведьмы, до того мутные, вдруг сверкнули синими камушками. Она ощупала лоб, вырвала у Сашки баклагу, припав, всосала единым духом — как песок воду. Вытерла тылом руки кровавые губы.

— Ты ж мне соврал!! Это Сёрен башмак. Помоги встать!

Сашка повиновался.

— Что стоишь? Оружие возьми!

Сашка повиновался снова. Стараясь не заглядывать в мертвые лица, снял с убитых пояса с привешенными кордами, вытащил засапожные ножи. Сольвега, шипя сквозь зубы, застегнула один из поясов на себе. Сунула за него нож. Раздувая ноздри, полюбовалась трупами.

— Больше так не делай.

— Считаешь меня выродком?

Дохромав, она обула туфельку.

— Времени нет.

Общинный амбар за Торговыми рядами, выходящий торцом к дому Луны на Ущербе, был пуст; как выметен — утоптанный земляной пол. Только в воздухе витал запах костры. Девять стражников засады, маясь бездельем, сидели на корточках вдоль беленых стен, десятый со стропил пялился, высматривая, в незастекленные окошки или махал руками стрелкам, залегшим на соседней крыше. Те сигналили в ответ: "нет, никого". Опять наступала неподвижность. Клонило в сон.

Из сусека выскочила на середку амбара, задергала усами мышь. Оглянулась, точно недоумевая, какой леший ее сюда занес. Один из стражников лениво и неприцельно швырнул в мышку нож. Нож упал, царапнув землю. Глупая зверька окаменела. Тогда сотник, отличающийся от подчиненных лишь длиной усов да качеством кожанки, покрытой не круглыми клепками, а похожей на перья чешуей, выдвинул нижнюю челюсть и мяукнул басом. Мышь порскнула в закуты. Стражники засмеялись и тут же проглотили смех. Скрипнув, приоткрылись ворота: ровно настолько, чтобы пропустить отца-дознавателя, одетого в черное и с висящим на локте неизменным зонтиком с костяной рукоятью. Стражники подтянулись и, изображая рвение, выпучили глаза. Про отца-дознавателя ходила в Кроме недобрая слава, и боялись его едва ли не больше, чем того, что выпадет жребий идти к паутиннику. Слухи были смутны и противоречивы и тем страшнее.

Отец-дознаватель махнул рукой:

— Ну, что нового?

— Так тихо. Вышла — не вышла — не докладывался никто.

Дознаватель погрыз узкие губы:

— А уж должна бы. И так магистрат тянет, сколь возможно. Не топить же этих дур в болоте, в самом деле.

Стражники сохранили каменные выражения на лицах, один сотник позволил себе ухмыльнуться.

— Тихари доложатся, а мы свое дело знаем.

— И под сплетениями не пряталась — нам бы немедля дали знать…

Караульщик свесился со стропил, потирая глаза:

— Сверкнуло никак что-то. В той стороне, откуда ждем.

Засадники подобрались: началось.

— Повторить еще раз, как действуем!

— Баба эта будет пробовать чаровать из толпы. Она открыто ходит, да и времени ей не оставили. Стрелкам посигналят или сами ее увидят и выстрелами дадут знать, где она, заодно вынесут ее охрану. Тут наш черед. Берем живьем, мы отсюда, а оцепление развернется с болота да возьмет в кольцо, чтобы не ушла; на девок схваченных плевать. Дай знак!

Караульщик, до половины высунувшись в окошко, трижды крест-накрест махнул алым платком. Стрелки на крыше прицелились, а у болота, в оцеплении, десятники покачали протазанами: знак замечен и понят.

Ветер взметнул и погнал по пустырю коричневую пыль.

Сотник по выступам взобрался на балку, добежал и грудью налег на подоконник:

— Тихо стоят.

— Потому власть уважают.

— Мою бы дочку топили — я бы не молчал.

Дознаватель, будто расслышав, поднял голову с жестким профилем, желтая совиная зенка блеснула в полутьме.

— Го-товьсь!..

— Пока сплетения не творит — не трогать.

— К чему так изощряться? — подергал ус сотник. — Взяли бы в доме тихо-мирно…

— Пылевая ведьма уже взяла… в доме… да сдохла. Да и убежать оттуда можно не только в окна и двери. Выманить ее надо было, и подальше. И без помощи оставить. С ней пограничники.

— А стреле все равно. Они ж зубами их ловить не умеют.

Дознаватель пожал плечами:

— Как знать…

— Мои люди белку в глаз с полста шагов бьют.

— Вот и ладно, — отец-радетель ухмыльнулся. — Меньше кромян поляжет. А и увидят, что мы не лаптем щи хлебаем. Будет добрым людям поучение. А наказать примерно и прилюдно, дабы не присваивала себе звание покойной государыни и не смущала умы, а также не чинила вреда Кроме и ее повелителям и защитникам.

— Ишь ты!.. — оценив восклицанием этим разум государственного мужа, сотник снова приник к окошку.

Женщина действительно не таилась. Приплясывала на седельном камне, венчающем Житний проулок, простоволосая, в красном платье. Так и пырхала жаром в глаза. Спутник при ней оказался всего один — худощавый паренек в распахнутой рубахе и холщовых штанах. Босой, он перебирал ногами на холодном от росы булыжнике мостовой, ерошил светлые волосы. "Пограничник, тоже мне!"

— Не стрелять! Ждать!

Махальщик опять старательно заерзал в соседнем окошке, заполоскал алой тряпкой. Сотник через плечо покосился на дознавателя. Может, почудилось в сумрачном амбаре со света, но за плечами у того точно дернулся черный полог. Дознаватель нетерпеливо пристукнул зонтиком.

— Что она делает?

— Совещаются. Во, на камень вскочил. Она на плечи ему полезла… Как есть — она. И пояс с оружием у нее. Парень при ней один, белобрысый, тощий такой. И как не переломится? А баба ладная, — сотник причмокнул. — Я бы тоже подержал.

— Без разницы, — дознаватель дернул костистыми плечами. — Белобрысого убить. Они идут?

— Смотрят. Почитай, на нас. Вернее, на пустырь, где толпа. Ох!

— Что?

Сотник смущенно поковырялся в голове:

— Почудилось. Косынку она на ветер пустила. И побежали! Стрелки, белобрысого! Десяток, к воротам!!

Дознаватель сморщился, покрутил пальцем в зазвеневшем ухе.

— Сплетение поиска? Не понимаю…

— Она не туда бежит!! — сотник дернул себя за усы и застонал от боли. — Не к болоту!

— Как? — дознаватель проворней белки взлетел к соседнему окошку: сотнику мало усов — еще под ребра локтем досталось. А он и не думал, что отцы-радетели так шевелиться умеют. — Ах, умница! Она к дому Старой Луны бежит!

Его острое лицо озарилось нежной, почти отеческой улыбкой.

— Не застань мы ее врасплох — всех бы оттуда положила. Пыльным в него ходу нет.

И без всякой ласки в голосе скомандовал:

— Белобрысого ранить! Ее брать немедля!

Сотника обдало холодом. Губы едва поворачивались, когда он повторял команду. Смутно забрезжило, но так и не пробилось наружу воспоминание. Он соскочил со своего насеста, вместе с воинами выскочил из амбара. Наверху трепыхалась красная тряпка, полетели над головой стрелы. Взвыла толпа. Прямо перед сотником рухнул плечистый мастеровой, заскреб руками землю, еще не понимая, что умер. Красное платье ведьмы мелькало среди толпы. От нее шарахались, кто-то еще упал, а белобрысый двигался следом, как заговоренный. Конные стражи отдавливали толпу от болота. Но, похоже, там начало происходить что-то, невидное сотнику за спинами. Оттуда раздались лязг, крики и ржание, и часть полусотни без приказа повернула назад.

— Верни!! — визжал в спину отец-дознаватель. — Верни! Плевать на девок!

В глубине души сотник сопротивлялся: он не мог понять, как можно подставлять на убой своих, а потому промедлил. Воздух разрезали волчий вой и пронзительный птичий крик. Толпа заворочалась и взревела в ответ. Невидные почти никому сплетенные из пыли сети подались, словно рвал их изнутри запутавшийся в паутине шмель. А сверху оскалилось узкими молниями лиловое от туч клубящееся небо. Тень упала на сотника. И через неполные пять минут упал град.

Здоровые градины молотили по пероподобной броне, по шлему, от них гудело в голове. Захотелось укрыться, свернуться в клубок, исчезнуть со скользкого растоптанного пустыря, пахнущего грозой и раздавленной полынью. Красное платье впереди, напитавшись дождем, пригасло. Сотник рычал медведем, ломясь сквозь толпу, потеряв в толчее промокших воинов, каждый из которых был сейчас сам по себе и сам за себя. Даже его могучий рык не мог пробить окружающий грохот. Одно утешало: при вспышке молнии он видел, как задетый стрелой, упал белобрысый. А значит, ведьма тоже остановлена. Но из темноты выломился еще один, такой же тощий, только темный, кудрявые волосы залепляли ему лицо. Он склонился и взвалил упавшего на плечи.

— Стой!! — заорал сотник азартно, прыгая по кочкам с занесенным мечом. Дознаватель потерялся в дожде.

Толпа уже не валила скопом на болото — верно, там все так или иначе завершилось. Толпа разбегалась от оскальзывающихся в грязи, которой сделалась пустошь, хрипящих, встающих дыбом и машущих литыми подковами коней, от нацеленных протазанов. Толпа выдавливалась в улицы и переулки. Но дело было сделано: ведьма в красном и двое ее спутников вбежали в дом и прямо перед носом сотника хлопнули окованной медными полосами дверью.

Усач собирал свое подмоченное и побитое воинство, отдавал поспешные приказы, отослал снять с крыши и переместить к дому Луны на Ущербе лучников и принести таран. Прыгал под зонтиком около подклета, плевался ядом дознаватель. Было велено окружить дом и стрелять по окнам, был отдан и отменен приказ влезть внутрь с крыши (поди поелозь по скользкой черепице в грозу), не получилось войти через погреба. Таран принесли и, оскальзываясь на крутом пороге, стали с размаху садить им во входные двери. Но сотник заранее знал: зря. Двое (против двух десятков — вот она, выучка!) со спасенными девушками скачут где-то по Переемному полю, и в погоню за ними отрядить некого. Трое засели в доме, один из них ранен или убит — это против пятнадцати, убитых и покалеченных пограничниками, толпой, лошадьми и собственной нерасторопностью. Не говоря уж про мертвого магистрата — кто сядет на его место? Усы — гордость сотника — свисали нелепыми, полупрореженными сосульками. Но при этом, как ни странно, сгинула сосущая с самого рассвета непонятная тоска.

Двери (словно нарочно оставленные незапертыми!) хлопнули, отсекли крики преследователей и толпы, и заглушающий их грохот града и рычание грома; в щели ставен, закрывающих узкие окна, сверкали нестрашные теперь молнии, и тепло светилась посреди нижней залы резная прялка, жужжало, перематываясь впустую, веретено. Обломав ногти, заложила Сольвега засовы и сползла по косяку.

— Отойди, — посоветовал Андрей. Конечно, в двери толщины три пальца и оковка медная, но если начнут бить с близкого расстояния — острия повылезут.

Сольвега отползла на коленях. Сам же он снял с плеча обеспамятевшего Сашку, устраивая рядом с прялкой — где казалось безопаснее. Расстегнул ему рубаху на груди, прижался ухом, слушая сердце.

— Жив! У меня от града шишка на темени, — пожаловался он, подкладывая Сашке под голову свернутую куртку. Разрезал на нем рукав, примерился вырвать застрявшую возле локтя стрелу. — И плечо крутит.

— У меня тоже, — хрипло отозвалась Сольвега. — Это из-за обряда. Не трожь! Наконечник с колючками.

— Тогда вперед протолкну.

— Он в кости засел.

— Так сделай что-нибудь! Ты ж ведьма!

Сольвега хрипло рассмеялась, тылом ладони стерла кровь с прокушенной губы:

— Смеешься… в чужой вотчине — сплетения творить…

Андрей плеснул в ладонь воды из баклажки; буркнул, обмывая рану вокруг древка:

— А я думал… Ты ж мертвого поднять смогла…

— Мы в доме Старой Луны!

— То-то местечко знакомое.

Сольвега закусила колечко волос: точь-в-точь математичка, требующая теорему с оболтуса, пол суток проигравшего в футбол.

— Она не просто ведьма! Она ипостась Берегини!

— Все, понял. Колдовать в чужом доме неприлично, — остатки воды Андрей по капле влил Сашке в рот и отер испарину с его лица. Достав нож, приложил клинок плоской стороной ко лбу Сольвеги, туда, куда пришелся удар кошелька. Ведьма толкнула пограничника острым локтем. Отобрала нож. Наклонилась над Сашкой, обломала древко стрелы; прикусив губу, зажмурилась. Нацелила на рану острие ножа:

— Железо к железу…

Андрей сел, открыв рот, схватился за плечо, глядя, как черный разрыв на Сашкиной руке медленно вспухает, ходит краями, и в нем ворочается, будто червяк под пальцами рыбака, черное зубчатое жало, не желая выходить и не умея остаться. Выскакивает, наконец, прилипает к ножу — и со стуком падает.

Бросив нож, Сольвега заткнула подол за пояс с не пригодившимся мечом и стала рвать листву нижней юбки, помогая себе зубами: и лен, и нитки, ее скреплявшие, были прочными. Андрей, перехватив угол ткани, откромсал ножом. Сольвега благодарно кивнула:

— Перевяжи.

— А ты?

— А я за Сёрен. Если она здесь.

— А должна?

Сольвега бежала, как в страшном сне. За то время, что она не приходила, пространства дома как будто разрослись: переплетались, словно узловатые сучья, путались комнаты и коридоры, кладовые и погреба; змеясь, вырастали лестницы, возносились к небу потолки, и ведьма обречена была бежать в их гулкой пустоте до конца времен. Потом Сольвега подумала, что, возможно, сам дом не вырос, а просто внутри изменилось время, и потому оказывается длиннее путь от двери к двери, и реже вспыхивают молнии за высокими окнами. Впрочем, она видела в темноте.

— Сёрен! — задыхаясь, с колотящимся сердцем позвала она несколько раз. — Сере-ен!!

Горохом заскакало между стенами эхо.

Сольвега рванула на себя двери чердака, и Сёрен пала ей на грудь, живая и целая, заливая слезами, по-детски всхлипывая, судорожно глотая слезы и вытирая кулаками глаза:

— Я хожу-хожу… а тут никого. Пусто. Страшно. Забери меня отсюда!

— Пойдем, пойдем, девочка, — Сольвега обняла ее, точно заслоняя собой от беды, повела к лестнице, уже надеясь, что все обойдется, сложится…

Хриплый смех Старой Луны осек ее на полушаге.

— Куда! — окрикнула старуха властно.

— Зеркало с тобой? — спросила Сольвега Сёрен хриплым шепотом. — Давай и беги, не оглядывайся.

Луна на Ущербе безумно хохотала, стоя наверху лестницы. Ее тяжелая, будто пивной котел, голова тряслась в такт этому смеху.

— Возьми и отвяжись!! — с гневом отчаянья Сольвега выставила перед собой зеркало. Точно надеялась, что Луна устрашится своего отражения. Блеснуло в полутьме ясное стекло.

Старуха поймала зеркало, оцарапав ведьме большой палец, покрутила, фыркая и пыхтя, как опытная старая ежиха, которой пробуют подсунуть дохлую мышь вместо живой. Кончиком заскорузлого пальца огладила серебряные вишенные цветы.

— Новое стекло…

Сольвега в растерянности оглянулась. Сёрен, которая и не думала убегать, потупилась, башмаком поскребла ступеньку. За стенами дома глухо заворочался гром и в лад ему тяжелым ударило в двери.

— Ушел Ястреб, — радостно сообщила старуха ни с того, ни с сего. — Хрен теперь догонишь. А Сашка кровью истечет.

Сёрен ахнула. Рванулась по ступенькам. Но была поймана не по-старчески сильной рукой:

— Куда! Тебя мне вместе с зеркальцем продали.

— Что?

— То, — Старая Луна обернулась к Сольвеге. — Не сказала еще? Побоялась? И верно… Знай девчонка заранее — в жизнь бы сюда не явилась. Ну, что ты ей наплела?

Сольвега заполыхала щеками, лбом и подбородком:

— Что покупателя нашла. На зеркало.

— А она, вместо чтоб сюда его нести, где шастала? С паутинником воевала?

Сольвега с Сёрен одинаково удивленно уставились друг на друга. Только во взгляде Сёрен сквозило еще, показалось ведьме, презрение. И, уж точно, страх. За Сашку.

— Отпусти, бабушка! — взмолилась девушка. — Отпусти на минутку! Мочи нет. Гляну, как он… он же мне…

— Брат? Или кто? — бабка усмехалась, не выпуская ее рукав. — А Лэти?

Сёрен жалобно вскрикнула. Словно два человека боролись в ней сейчас.

— Отпусти, — бросила Сольвега хмуро. — Я в твоей власти. И зеркало судьбы… вот. Делай со мной, как знаешь.

— Ты ее мне продала, — плюясь слюной, прошипела бабка. — С чего отпускать? Пусть за прялку идет!!

Теперь уж Сольвега вцепилась в Луну на Ущербе мертвой хваткой:

— Сама тебе рабыней буду… сдохну… следы целовать… ноги мыть…

Старуха приподняла седые брови:

— Не понимаю… одного хотела… перехотела… Тьфу.

Сёрен переводила с одной на другую дикий взгляд:

— Да хоть за прялку. Спаси! Что же вы… делите меня… а Сашка умирает.

Она дернулась, оборвала рукав и бросилась вниз по сходам, едва не ломая голову. Бабка засмеялась.

— Экие вы… грешите… жалеете… Сами в раздрыге, а за других решать беретесь. А все же есть в вас что-то… Ястреб ушел. И девок спас. Иди, дура! Иди, я не держу.

Сольвега окаменела в изумлении, глаза ее впервые за много дней наполнились слезами.

— Сын у тебя.

— Государыня… сбережет.

— Веришь? Она… я ж… мертвая… почти.

Солнечный зайчик от зеркальца: откуда бы в темноте? — мазнул по старческому лицу… высветил смену выражений и возрастов. Юный девичий лик… женщину в полной силе… обрамленные совиными перьями то ли лиловые, то ли синие древние глаза…

— Так как с Сёрен?

— Хочешь нарушить слово? Думаешь, обряд спасет?

— Я виновна. И ответ мой.

Глухо ударил в двери таран… или гром.

— И-эх! — взвизгнула старуха. — Храбры кромяне пошли. С бабами воевать. Ну, позабавимся.

И, словно молоденькая, намного опередив Сольвегу, сбежала по ступенькам. Взглядом поймала Андрея, волочащего сундук к выбитой из нижней петли входной двери, Сёрен, закрывшую собой Сашку… Ткнула зеркало судьбы в отверстие для гребня, обернув лицом к пляшущим за окнами молниям. Плюнув на пальцы, как нитку, ухватила отражение. Ударило так, что дом содрогнулся до корней. С визгом покатилась с лестницы Сольвега. Андрей упал на живот, въехав в угол сундука, окованный медью, потерял дыхание. Вцепившись в Сашку, заорала Сёрен. Замел по прихожей ветер пополам с дождем, трухой и брызгами стекла, смешались торжествующий рев опрокинувших двери стражников, рык грома, хохот Старой Луны и — над всем этим — ликующая песня охваченного синим огнем веретена.

50.

Государыню разбудил мучительный голод. Ястреба рядом не было, только на подушке осталась вмятина от его головы.

Муж часто поднимался раньше нее и уходил по делу, и Бережка не встревожилась. Удивила ее скорее пустота кухни, когда она спустилась, сумка, брошенная посередине, да очахший в печи огонь. На лежаке завозился, хныкнул Микитка, сын Сольвеги. Сел, левым кулачком потирая глаза, а правым прижимая к себе большого тряпичного зайца. Смешно болтались заячьи уши.

— Что, Микита, заскучал? — государыня подняла и поставила суму на лавку. — А мы кашку сварим.

— Мама, ням! — четко выговорил малыш и залился смехом.

Берегиня подкинула в устье щепок, смешно надувая щеки, раздула угольки. Ладонями отерла с лица взлетевший пепел. Сполоснула руки. Насыпала крупы в горшок. Залила желтым с пенкою сливок молоком. Растолкла сахару. Перемешала и поставила горшок на огонь. И во всем, что Бережка делала, светилась легкая беспричинная радость, живущая в ней вот уже два дня и не думающая исчезать. Микитка чувствовал эту радость и мурлыкал в ответ, как котенок.

Каша сварилась быстро. Облизываясь от одного запаха, Бережка перебросила несколько полных ложек в миску, положила масло, кинула горсть переспелой малины. Налила себе и Микитке молока. Села на лежанку.

— Не хватай горячее, дуй.

Микитка дунул на ложку так, что брызги каши полетели во все стороны. Он радостно взвизгнул.

— И зайца покормим… И меня.

Государыня сладко зажмурилась, глотая.

— Сорока-ворона кашу варила, кашу варила — деток кормила…

Боль в плече была такой острой, что она выронила ложку. Замерла, пережидая, зажмурившись. Слезы катились из-под век.

Заныл, требуя добавки, Микитка.

Берегиня подняла ложку с пола, облизнула, не чувствуя вкуса. Кинулась к окну. Ветер, звякая шибами, гнал по проулку пыль, гнул спорыш и пастушью сумку. Небо над крышами стало бурым от клочковатых облаков. Такие обычно приносят грозу и радугу.

— Сейчас, сын. Сейчас мы уйдем, и все закончится… Молоко пей.

Она обежала дом, уже понимая, что никого не отыщет; быстро переоделась наверху по-мужски, прицепила меч, сунула в кошель у пояса несколько украшений, надела на шею «звезду» и, прихватив плащ, сбежала по ступенькам. Вытряхнула суму, прорезала дыры по обе ее стороны. В суму сложила несколько Микиткиных вещей. К драгоценностям в кошеле прибавились кресало и ломоть хлеба в тряпице; баклажка с молоком и нож заняли место возле меча. Переодев Микитку, Берегиня устроила его в сумке (ножки свешивались сквозь дыры), а сумку — себе за плечи. Микитка привык путешествовать так и радостно пищал, вцепившись Бережке в волосы.

Она уже готова была выходить, когда на пороге появился Рыжий Разбойник: пройдя прямо сквозь филенку.

— Киса, мяу! — сообщил Микитка сверху.

Рыжий тяжело дышал, молотил хвостом по бокам; шерсть стояла дыбом, через нос шла глубокая царапина. Берегиня посмотрела в кошачьи глаза:

— Может, хоть ты объяснишь мне, что случилось?

У Рыжего затрясся подбородок. Он оскалил зубы, выкатил глаза, почти вывернулся наизнанку ради одного человеческого слова:

— Беда.

Усилие стоило дорого. Лапы охотника разъехались, он пузом шлепнулся на пол, поводя боками.

— Где они? Я могу им помочь?

Кот яростно замотал башкой:

— Ухойи!

Но когда Берегиня потянулась к засову, оттолкнул ее носом, зубами потянул за голенище в сторону лестницы. Государыня подхватила Рыжего под пушистое брюхо. Наверху он рванулся к мастерской, но Берегиня, задержавшись, одним взмахом меча очертила картину-ключ, вырезав из рамы.

На чердаке Рыжий выразительно поскреб когтями пол, глядя наверх и призывно мяукая. Потом вскочил Берегине на плечо и мягким прыжком ушел в дыру. Свесил голову. Государыня подтащила скамью и, чтобы расширить дыру, стала расшатывать и вынимать черепицу. Часть черепиц разбилась, брызнув осколками. Микитка громко засмеялся.

Сперва она просунула в дыру свернувшуюся в трубку и похожую на толстое копье картину. Потом, застонав от боли в плече, подтянулась и выползла сама. Посидела, отдыхая. Встала на колени. Ветер тут же секанул песчинками в глаза, дернул волосы.

— Микитка, глазки закрой!

Сидя, хватаясь свободной рукой, стала сползать по скату, сжимая зубы, когда боль крутила плечо.

Дома на улице стояли впритык, черепичные крыши с желобами вдоль закраин соприкасались, хватало труб, ребер и выступов; и переползать с одной на другую, даже с занятой рукой и грузом на спине, оказалось гораздо легче, чем Бережка думала. Да и Рыжий выбирал для нее самую легкую дорогу. Но все равно, прежде чем оказаться на чердаке аптекаря, она вспотела, как мышь под веником.

Дверь оказалась не заперта. Мартин сидел у загроможденного аптечной утварью стола и с мрачным видом толок что-то в фарфоровой ступке.

— Какого лешего…

Он уронил пестик в ступку, а ступку на пол. Путаясь в руках и коленях, обмахнул и придвинул табурет. И совершил еще тысячу ненужных движений, светясь так, будто внутри него зажгли свечу.

От резких запахов расчихался и заныл Микитка. Мартин сунул ему мятный пряник, и ребенок зачмокал, роняя крошки в волосы государыни.

— Спрячь вот это, — она положила на угол стола скрученную в трубку картину. — Когда уйду. А пока объясни, что происходит.

— Садись… садитесь… дайте, помогу его снять.

Она покачала головой.

Мартин, зарылся в пузырьки и бутыли, накапал настоя мяун-травы, отогнал от чашки нахального Рыжего, залил настой кипятком:

— Выпейте.

— Нет.

— Они девочек взяли… топить в болоте. Возле дома Старой луны, — он отхлебнул из чашки и, скривившись, украдкой сплюнул в сторону.

— Значит, пошли спасать. И кто-то ранен… Вот что. Если кто у тебя объявится, пусть ищут меня на старой мельнице. Той, что в Укромном лесу. Знаешь?

Аптекарь кивнул, облизываясь, стараясь хоть так избыть горечь зелья. Кот водил за ним полным надежды взглядом. Когда же Бережка повернулась к двери, и Мартин отвлекся, прощаясь с ней, оказался на столе… После их ухода Мартин долго тряс надо ртом опустевшей чашкой, недоумевая, куда же делась мяун-трава, задумчиво улыбался, а потом забрал картину и спустился в погреб, где до полудня переставлял и ворочал бочки с вином, маслом и огурцами.

Пока они разговаривали, ветер окреп. Он нес тяжелые тучи к дому Старой Луны. Туда же, как на неслышный зов, влеклись вдоль земли со всей Кромы крутящиеся песчаные веретена. Это значило, что вниз спускаться не стоит. Песчаные стражи начали свою охоту.

Тучи сопротивлялись ветру, провисали, царапая подбрюшьями коньки крыш, хватались за шпили и флюгера. Внутри них, словно пробуя силы, порыкивал гром. Кот волновался, дергал кончиком хвоста, то и дело оглядывался на государыню. А она медленно, но упорно продвигалась по крышам на полуденный закат, к городской стене: ломая ногти и ссаживая ладони о края черепиц, взбиралась на гребни; сползала, цепляясь за трубы и выступы; где могла, обходила по краю скаты; ныряла под слуховые окна; перелезала через желоба. Укрытый сверху плащом Микитка дремал, ткнувшись носом в теплые завитки на ее затылке.

Вот и последний скат, похожий на чешуйчатого медного дракона. Под ним тесная, словно щель, улица, и за ее второй стороной городская стена. Рыжий прыгнул изящно, без разбега, взметнув апельсиновым хвостом, словно показывал: "делай, как я". Государыня села, упираясь ногами в желоб, глубоко дыша. У нее кружилась голова.

Рыжий подождал, вернулся и, громко урча, потерся о ее руку: "давай же!" Она встала. Взглядом смерила расстояние и прыгнула. Повисла на желобе, до искр в глазах ударившись коленом, но: цепляясь, взбираясь, подтягиваясь — ногтями, пальцами, локтями, коленями, отползала от предательского края. Прилегла, держась за живот. Проснувшись, во весь голос засмеялся Микитка.

Выбив локтем стекло в слуховом окне, Бережка отодвинула задвижку и влезла на чердак. Рыжий прыгнул следом. Принюхался, шевеля усами. Чихнул от запаха пыли и близкого дождя. И гордо направился вниз. Похоже, бывал кот здесь не первый раз, потому что уверенно вел государыню по натертой воском, с точеными балясинами лесенке сквозь хозяйскую спальню и ниже, в ухоженную — только что не вылизанную — кухню. Собственно, весь дом, похожий на тесную башенку, и состоял из этой кухни, спальни над ней, чердака и, возможно, подвала.

В кухне было тепло и сухо. Пол пригнан кирпичик к кирпичику, из серебристых ясеневых панелей выступал полукруглый очаг, на полке над ним звонко тикали часы: деревянный шалашик с костяным циферблатом. У очага аккуратно сложены небольшие мехи, кочерга, щипцы для разбивания углей. Горел, потрескивая, огонь. Блестела медная посуда. В стрельчатое с цветными стеклышками окно стучали редкие еще капли.

Хозяин, отдающий должное то ли раннему обеду, то ли позднему завтраку, уронил ложку и локтем сбил прислоненный к креслу костыль. Задрожал, вспотел: прилипли ко лбу редкие волосики. У очага, зажимая рот рукой, застыла хозяйка.

Рыжий, как ни в чем не бывало, кинулся облизывать ложку.

— Воды дайте, — попросила Берегиня.

Хозяин обрел дыхание. Резво подковылял, стал освобождать государыню от ноши:

— Иди, детка. Иди к деду.

Микитка охотно полез к нему на руки, ухватился за вислый нос.

— Садитесь, матушка. Велга, дура костлявая! Помоги госпоже!

Только сейчас государыня заметила, что на правом колене расплылось кровавое пятно. Рухнула в жесткое кресло.

— На, детка, кренделька, — ворковал хозяин. — Мокренький? Пошли на горшок.

— Микитка ням!

Кот ушел за этими двумя. Хозяйка принесла коробку и полотняный бинт. Она была действительно костлявая и очень высокая, из глазниц цепко посверкивали глаза. Но руки оказались добрыми. Велга подсунула под спину Бережке подушечку. Разрезав и оборвав с колена окровавленные лоскуты, разбавленным вином промыла ссадину. Вынула из коробки и замешала на вине кашицу из сухих кровохлебки и подорожника, добавила меду, обмазала смесью колено и натуго забинтовала. Остаток вина подала Берегине:

— Не бойся, не повредит. На каком месяце?

— На втором, — Берегиня мелкими глоточками тянула вино. Колено ныло. — Мне выбраться отсюда надо.

Хозяйка кивнула. И вдруг горячо зашептала, обнимая ее колени:

— Отпусти ему. Довгяла незлой. Он из-за меня в тихари пошел! Ты же всем светишь, прости-и!..

— Прощаю.

И покачнулась, потому что под рубашкой на самоцветной звезде лопнул очередной камешек.

Велга устроила Микитку Берегине за спину и сжала руки под передником. Сказала, жалеючи:

— У нас оставь. К дочке снесу — среди внуков затеряется. Кто их когда считал…

Государыня улыбнулась. Прикрывая мальчонку плащом, велела ему:

— Тихо сиди.

А Микитка и не мог бы подать голос, даже если бы хотел: так напихал сладким кренделем рот.

Рыжий потерся у ног Велги, помурлыкал. Можно было идти.

Да и идти недолго — рукой подать до калитки в крепостной стене. Калитку подпирали стражники, то и дело поглядывая на чреватое грозою небо.

— Куда собрался? — неприветливо спросил один.

— За рыбкой, за рыбкой, — залебезил Довгяла, кивая на удочку и корзину в руках у Берегини. Она ссутулилась, ниже опустила голову в наброшенном капюшоне. Кот замер под крышкой.

Второй стражник, томимый скукой, был не прочь поболтать:

— Тю, и дурак ты, тятя. Счас как польет!

— Так на дождь самый клев.

— Домой ступай. Никого не пускаем сегодня, только по особым грамоткам.

— Так у меня особые, — зажав костыль подмышкой, Довгяла сунул в руки стражников по серебряной полушельге. — Очень рыбки хочется…

Разговорчивый стражник хмыкнул:

— Уговорил!

Противно заскрипел отпираемый замок.

Государыня перекинула негнущиеся ноги через борт лодки и, опершись рукой, встала на раскисший берег. Поправила капюшон, чтобы на Микитку не капало. Поклонилась Довгяле:

— Спасибо. Но как ты возвращаться будешь?

Он смущенно крякнул:

— Подожду, пока стража сменится. И впрямь рыбки половлю. А то сараюшка у меня есть, денечка три там пересижу…

Он оттолкнулся веслом от берега. Тучи неслись низко, задевая ракитник. Брызгали дождем. Время от времени вспыхивали в стороне Кромы туманные лиловые молнии.

Берегиня поставила на землю корзинку с котом. Рыжий высунулся из-под крышки, повертел башкой, оглядывая серый неприютный мир, и спрятался снова. Идти пешком он, как видно, не собирался. Берегиня вздохнула.

Первые шаги по раскисшему проселку дались трудно, но потом она разошлась и прибавила шаг, тем более что дождик поторапливал. Сперва Берегиня пробовала держаться под растущими вдоль дороги кустами бересклета, жимолости и акации, но порывы ветра стряхивали с веток целые ведра воды, и, чтобы не промокнуть насквозь, лучше уж было идти под моросящим дождиком, вялым и нестрашным. Изголодавшаяся по воде земля глотала его охотно, отзываясь теплым паром, ноги взрывали сырую корку, а внутри песок все еще оставался сухим.

Переемное поле тонуло в серой мути и казалось бесконечным. Дальний, похожий на сизые всхолмия лес за два часа как будто даже не приблизился. Несмотря на дождь, государыня вспотела и все чаще вытирала лоб свободной рукой; перекладывала корзину, вроде и не тяжелую, из руки в руку тоже все чаще. А потом вовсе поставила и наклонилась, пережидая, пока перестанут лопаться пестрым фейерверком камушки в украшении-звезде. Они разлетались, щекотно кололи кожу под рубашкой. Наконец звездопад окончился. Костяшками пальцев Берегиня протерла глаза. Микитка благополучно все проспал и тихо тепло сопел за правым ухом. Рыжий в корзине тоже не шевелился: справедливо опасался, что выставят на дождь.

Около полудня женщина устроила привал. Солнце, прорвавшись сквозь тучи, заставило росу гореть на остриях травы. Государыня сидела, блаженно вытянув ноги, любуясь игрой радуг в капельках воды. Росинки обсадили травы, высветив каждую ворсинку на их изумрудной, малахитовой, моховой поверхности. Простым земляничным листком с хрусталинками росы по зубчатому краю можно было любоваться бесконечно. Рядом, сбивая воду, оставляя темные прокосы на изумрудной зелени, носился, как оглашенный, Микитка. Государыня накормила его и выпустила поразмяться. А сама жевала хлеб, запивая молоком из тыквенной долбленки, которую сунула ей в корзину Велга. Рыжий, подергав треугольными ушками, тоже выбрался на свет и, полизав молока, разлегся у Берегини на больном колене. Стало тепло и тяжело, но прогнать Разбойника не получалось.

Медленно капала вода с клена над головой. Солнце, упав на капельку между густыми темными листьями, вдруг зажглось синим и оранжевым, пронзительно и чисто, и Берегиня навсегда запомнила этот огонь.

У нее наконец выдалась минута рассмотреть пострадавшую «звезду». Пустотой оскалился всего десяток гнезд, куда меньше, чем ей со страху показалось. Государыня подумала, что надо бы подобрать и вставить подходящие по оттенку камни… а то украшение выглядело теперь уж слишком сиротливо. Едва ли еще какое порождение пыли купится… Берегиня передернула плечами. Она до сих пор не понимала, откуда знает, как справиться с пылевой ведьмой, и что ту привлечет «звезда» и удержит осина. И чего же крамольного было в ее мыслях или намерениях, что опять полопались камешки? Что тяжело идти, грязь липнет на сапоги комьями, и вот бы в тучах просвет над головой, хоть маленький лоскуток, чтобы совсем не промокнуть? Когда-то вроде умела такое сделать… Берегиня вздохнула. Она, видимо, действительно когда-то умела многое, хотя теперь это больше похоже на сон. У той же Сольвеги, да что там, Сёрен колдовского умения больше, чем у нее. Берегиня вспомнила, как однажды проснулась в детстве и долго лежала, пробуя понять, сон ли ей был, или она действительно спускалась по лестнице, не касаясь ногами ступенек. Так и не знает до сих пор. А еще припомнилась тучка, которая в самый жаркий полдень держалась над головой, навевая прохладу в пути…

— Микитка! — окликнула она и наконец стряхнула Рыжего с колена. — Пора идти!

С каждой пройденной варстой колено давало знать о себе все сильнее, к ней прибавилась боль в спине. Государыня стиснула зубы. Да еще навалился зной. Парило. Небо разделилось в зените надвое, за спиной плавали тяжелые кучевые облака, в них время от времени напоминал о себе ворчанием гром. Мухи и оводы, разведшиеся непонятно откуда в последнее время, так и норовили прилипнуть к потному лицу. Убаюканный дорогой Микитка хоть был укрыт капюшоном. А корзина с остатками провизии и котом, не пожелавшим идти своими ногами, все сильней оттягивала руку. Берегиня вытерла пот со лба, оставив на нем грязное пятно, сдула упавшие на лоб волосы. И вдруг, уронив корзину с возмущенно взвывшим Рыжим, резко развернулась боком по ходу проселка, выхватив и выставив перед собою меч. Вихрь пасти, мосластых лап, взметнувшейся пыли и щенячьего визга недобрал какой-то сажени. Громадный клочкастый волчара захлебнулся лаем и дернулся, пробуя подползти. За ним тянулись, мараясь в грязь, хвост и задние лапы.

— Грызь! Грызь, назад!! Не бойтесь…

Седой, дочерна загорелый мужчина бежал за собакой, и серый плащ хлопал у него за плечами. За седым едва поспевал молодой фряг, по-заячьи выбрасывая тощие ноги.

— Он не укусил?..

— Лэти…

Пограничник с государыней потянулись навстречу друг другу, но это длилось всего лишь мгновение. Сняв с плеч сумку с гукающим Микиткой, Берегиня осторожно передала ее Хотиму Зайчику. Ребенок тут же с воплем "Киса!" потянулся к свежеиспеченным фряжским усам. Рыжий, вылезши из корзины, принялся обнюхивать "коту"-самозванцу ноги. Лэти с Берегиней присели на колени по обе стороны повизгивающей собаки. В слабеющем голосе овчара звучало умиление. Он все старался потереться лбом об руки государыни.

Лэти ощупал беспомощные задние ноги старого пса. Вздохнул. Полез за мечом:

— Отвернись.

Берегиня покачала головой. Положила псу на лоб узкую ладонь. Лэти отошел и сам отвернулся.

— Ответь мне, — спросила она тихо. Пес, извернувшись, лизнул ее руку. Государыня посидела какое-то время, точно прислушиваясь. Потом закрыла собачьи глаза:

— В моем вырии тебе найдется место.

Старого Грызя похоронили, как человека. Хотим с Лэти-пограничником подняли на клен коченеющее длинное тело, привязали. Раздвинули ветки на восток, пожелали счастливого пути. Государыня и Рыжий с одинаковым выражением смотрели на это снизу, только Микитка радостно заливался смехом, ловя губами собственные пальцы.

Привал они устроили почти сразу. Перебрались через придорожную канаву и за кусты.

— А что через поле нас далеко видно — так и нам видно, — пробурчал Лэти и занялся костром. Хотим Зайчик разворошил чужую копешку и набрал изнутри сухого сена. Хватило и на розжиг, и прилечь. Фрягу досталось кашеварить и присматривать вместе с котом за Микиткой. Лэти размял государыне поясницу и ноги, старательно обходя больное колено. Только сейчас она разрешила себе почувствовать, как ноет каждая косточка после ходьбы и, особенно, сумасшедшего лазанья по крышам, и только постанывала под умелыми руками Лэти.

— Черта уйдет — без дела не останешься, — пробормотала сонно. Лэти застыл.

Шумно сглотнул, встряхивая руками. Стянул с государыни и положил к костру сушиться сапоги, развесил на сучке обмотки. Намазал потертости на ступнях мазью с запахом болота. Прикрикнул на Хотима:

— Да каша будет?

— Мне что, в котел залезть? — огрызнулся тот, но все же подкинул веток.

— Лэти, не ври, — сказала Берегиня. Рыжий согласно муркнул.

— Ушла Черта. За Алатырь-камень ушла, была там двадцать лет назад наша застава.

Государыня медленно присела.

Лэти же отер пучком травы зеленые от мази пальцы:

— Сам не верю. Вот. Задержались оттого. А вы?

Берегиня рассеянно почесала за ухом Рыжего. Алатырь-камень — это ж вон где, на самой границе выеденных Чертой фряжских земель. Потом, потом она заставит Лэти рассказать все подробно. Как там, что… уцелели ли дома… возвращаются ли люди… Пыльные Стражи, те рядом с Чертой не живут. Не живут — и все. Разве после Ночи Разбитой Луны.

— Пить дай, пожалуйста.

Пограничник столь же рассеянно, как Берегиня чесала кота, протянул ей баклажку. Посмотрел вопросительно. Она в нескольких словах пересказала ему, что узнала от аптекаря Мартина и как выбиралась из Кромы сама.

— Ранен кто-то.

— Да уж, — Лэти покосился на левое плечо. — Сейчас-то полегче. Так будет каша?!

Зайчик подпрыгнул и едва не опрокинул котелок:

— Нехорошие вы. Уйду я от вас.

— Это он от Андрюхи нахватался, — подмигнул пограничник. — Не обращай внимания.

Уже вечером, засыпая в песчаной яме под сосновым выворотнем, спросила государыня у Лэти про «звезду».

Но он неожиданно уперся:

— Не скажу, и не проси. Не надо тебе пока этого знать. Дитю навредишь.

— По крышам прыгала — не навредила, — отозвалась она ядовито. — И с пылевой ведьмой когда дралась… Лэти, ты пойми, — она нашла в темноте его горячую руку. — Нельзя нам ничего скрывать друг от друга. Война пошла в открытую.

Лэти что-то пропыхтел и выбрался из ямы. Андрей бы выразился: "Молчит, как партизан". Берегине на минуту стало смешно. Потом события дня побежали под веками, и она уснула.

51.

Если золотая священная роща вокруг Хрустального терема была сердцем Берега, то старую водяную мельницу рядом с ней можно было считать предсердием. Там долгие столетия молодые ведьмы оттачивали Искусство, делая его стремительным, изящным и стройным, как паутина в росе, иней, кружево листьев или брызги солнца на воде. После Ночи Разбитой Луны, когда Ястреб с друзьями защищал мельницу и ее обитательниц от нападения науськанных Пыльными беженцев, ведьмы оставили это место, и оно стало пользоваться дурной славой. Нападавшие частью сожгли ее еще тогда, частью она сама обветшала и стояла заброшенная, зарастая пустырником и бурьяном, особенно густыми и высокими в местах, покинутых людьми. Проселок к ней покрыл молодой березняк и рябинник, лишь несколько звериных тропок вели к покосившимся воротам: звери помнили крепче людей, особенно огород. Водяное колесо рассыпалось трухой, запруда развалилась во время первого же весеннего паводка, а потом вода ушла, и по руслу с торчащими камнями бежал, ныряя в пахучие крапивные заросли, тонкий коричневый ручеек. Внутренний двор завалило обгорелыми бревнами: пожар бушевал тут долго, когда люди ушли, запах сырого пепла ощущался даже сейчас. По холмам, оставшимся от надворных построек, цвели буйные заросли голубого цикория, лилового шалфея и коровяка с остроконечными и крупными желтыми соцветиями. Жилые клети пожар пощадил, если сменить несколько нижних подгнивших венцов, да вставить новые рамы и двери, хором простоял бы еще лет сто. Там и обосновался со своими людьми Ястреб.

Стараниями молчаливой и хмурой Сольвеги (отчего отданные под ее начало спасенные девицы двигались втрое быстрее) горницы приобрели вид жилой и даже уютный. Проветренные, просвеченные солнцем, убившим привкус плесени, пахли смолистым деревом начисто отскобленных полов и развешанными под потолком травами. Ястреб не мешал Сольвеге надрываться в работе и ни о чем не расспрашивал. Она подрядила Андрея и Савву прочистить русло ручья под стеной и устроила в песчаной заводи большую стирку. Понемногу обустраивались. Выставляли охрану: на всякий случай. Ястреб понимал, что едва ли стража кинется за ними в недоброй славы Укромный лес, скорее станет поджидать на опушках, но сторожить велел все равно. Андрей поинтересовался под руку, когда же придут другие пограничники. И получил уклончивый ответ: "Не все пути спрямлять умеют".

Наверху потихоньку приходил в себя Сашка.

А ночью по дому опасным напоминанием о предательстве Сольвеги бродила призрачная Старая Луна.

Ястреб стиснул зубы, но сразу же расслабился, чувствуя, как вымывает из тела липкий страх. Ну, и сколько это будет продолжаться? Видно, до смерти суждено ему пугаться непредсказуемых деяний жены. А государыня спокойно ласкала полированное дерево волшебной прялки, до которой и спьяну-то никто дотронуться не рискнет, не то что в здравом уме и твердой памяти. Тут пограничник в который раз напомнил себе, что его жена — Берегиня. Пусть и почти забывшая ведовство, умершая и воскрешенная, но Берегиня все равно. Он засмеялся. Бережка выпустила золотую нитку, подхваченную из воздуха, обернулась, как птенец, склонив к плечу лохматую голову:

— Что?

— Меня Старая Луна этой прялкой в детстве до смерти запугала.

— То-то и плохо, что не врала, — жена сердито топнула босой ногой. — Зачем вы ее сюда тащили?

— Это еще посмотреть, кто кого тащил… — пробормотал Ястреб. — Они вместе с этой прялкой прямо из воздуха выпали. Конечно, сам не видел, врать не буду. Но эти в один голос твердят. То есть, Сёрен, Андрей и Сольвега с Сашкой. Тот, правда, без памяти был…

— Дурное дело нехитрое, — буркнула Берегиня. Неясно было, относится это к беспамятству или способу перемещения.

— А что, лучше в плен сдаваться?

Она покусала нижнюю губу, задумчиво хлопая ресницами. Перевела взгляд на медленно вращающееся маховое колесо, качание лапы под незримым башмачком. Постучала ногтем по молниевидной трещине, рассекшей зеркальце судьбы. Резко выдохнула.

— На Сольвегу не стоит злиться. Если Старухе что-то взбрело на ум, своего добьется. А другим только кажется, что она под их дудку пляшет. Сёрен за эту прялку посадить, надо же!..

Прялка с невинным видом покряхтывала в углу.

— Ты ей это скажи! — Ястреб со стоном втянул воздух. Старшему Крадоку досталось-таки под ребра древком протазана, в горячке боя на болоте не заметил, зато теперь не то что шевелиться, дышать было больно. — Сперва одна, потом другая… вбили себе в голову, что пряденьем Берег спасут… героини! Теперь клеть с прялкой запираю, ключ прячу. И парней просил приглядывать. Так они ж обе ведьмы. Куда мне против них.

— И чего ж вы меня не дождались? — посетовал Лэти. Он широкими ломтями пластовал свежеиспеченный хлеб. Обычно качество снятого с пода каравая проверяется просто: хлеб кладется на лавку, и на него садится самая ядреная тетка. Если после такого измывательства каравай поднимется снова, значит, удался. С хлебом, что кромсал седой пограничник, такое не проходило. Сольвега пекла из всего, что нашлось в лесу: дикой пшеницы и ржи, овса, лебеды и плесени. Хлеб получился черный и волглый, и пригорел. Но на безрыбье и рак рыба. Лэти от души откусил и блаженно зажмурился. За ним к хлебу потянулись остальные.

— Ага, — как бы про себя пробурчал Андрей, потирая скулу, — дождись тебя — вообще бы пол Кромы снесли.

И вызывающе поддернул каштановый чуб.

На него уставились с интересом.

— А скажи-ка мне, милый ребенок… — ядовито-ласково протянул Ястреб, подлизав с ладони заботливо собранные крошки. — Нет, не про ухо. А чем же ты горожан заставил в драку полезть?

Андрей вдруг покраснел и смутился.

— А ну выкладывай! — громыхнул Крадок.

Была, не была. Андрей набычился:

— Я сказал им: "Давай, кромяне! А то без нас закончат".

Хохот, последовавший за его признанием, описать было невозможно.

Снизу донеслись громкие голоса и дружный смех. Сёрен, сидящая на краю Сашкиной постели, вздрогнула. Рука ее, сжимающая гребень, опала, словно сломанная ветка.

— Почему ты не спустишься?.. — медленно, с усилием выговорил каждое слово Сашка. — Иди.

— Не хочется.

— Ты Лэти боишься?

Сёрен вспыхнула и отвернулась, быстро-быстро мотая головой. Словно галчонок взметнул крыльями. Поднялся ветерок. Сашка прикусил губу. Он лежал на сене, толсто постеленном на широкую скамью, опираясь на высоко поднятую, набитую сеном же подушку, сделанную из нижней юбки Сольвеги. Лицо его было бледным, с россыпью ярких веснушек на носу, светлые волосы сбились и от пота потемнели. Он тяжело дышал и то и дело тянулся здоровой рукой за плошкой с клюквенным соком. Сёрен не уходила.

— Сольвегу не хочешь видеть? — продолжал допытываться он.

— Почему? Нет… хочу.

Она утопила лицо в смуглых, в цыпках ладонях:

— Я сама… виновата… убила паутинника… а то ничего бы не было. Сидели бы… в Кроме… Бережке молоко надо… и ты…

— Глупышка… — парень потянулся к ее волосам. — Иди… я сам как-нибудь.

— Да не верю я, что Сольвега виновата! — выкрикнула Сёрен страстно, повернув к нему пламенеющее лицо. — Вот хоть убей — не верю!!

— Так все… даже я слышал. Вы так кричали! Ты еще отпустить тебя просила.

— Правда, слышал?

— Ага.

Сёрен вздохнула.

— А потом старуха зеркальце к молниям повернула. Вспышка — и темнота. И мы здесь. Не понимаю…

— Ведовство.

— Замолчи! Вот все говорят: "ведовство, ведовство"… да хоть бы что оно исправило!

Сашка, опрокинув плошку на постель и этого не заметив, наконец дотянулся до девичьей щеки, погладил медленно, словно боясь обжечься:

— Я тоже не понимаю. Вот когда меч в руке… — он осекся и еще побледнел, хотя больше куда уж.

— Что?! — Сёрен вскрикнула.

Он дернул углом рта. Тронул мокрое розоватое пятно на постели:

— Меч тоже не подмога. Мне лет десять тогда было. Как раз накануне Имболга, перед Ночью Разбитой Луны. Их, нападавших, много было. Я отбился как-то. Тут стража в цветах Кромы подоспела.

Он говорил твердо, не позволяя себе передышки, чтобы точно уж договорить до конца. Рука Сёрен, так и не решившись остановить его, вздрагивала навесу.

— А потом сотник меня изнасиловал.

— Нет.

— Я потому крученый такой. И бессчастный. Иди, Сёрен.

— Неправда.

Она обняла Сашку, стараясь не задеть раненой руки. Он дернул кривящимся ртом:

— Жалеть меня… не надо!

— Почему? — черные брови поднялись над окольцованными тенью синими глазищами. — Нет постыдного в жалости.

— Ты потом пожалеешь об этом, слышишь? — он попытался освободиться. Он почти кричал: — Любовь — она больше жалости! Это — как самоцветы другому дарить.

— Как? — перед очами Сёрен мелькнул образ найденной в роднике «звезды».

— Любишь Лэти — и люби, — задыхался Сашка. — А меня не жалей!

— Дурак! — Сёрен закусила губу. — Никто тебя не насиловал, понимаешь? А ты десять лет в себе это носишь, как отравленный нож. То, чего не было!

— Уйди, — сказал Сашка. — Нет, останься.

Они были бережны друг к другу. Сёрен — оттого, что боялась причинить боль Сашкиной пораненной руке. А он оттого, что был у Сёрен первым. И оттого, что просто нельзя быть не бережным с женщиной, кровью Берега. Потом Сёрен сменила Сашке постель, налила еще морса и, краснея, убежала.

Парень думал, что Сёрен зря старалась его утешить. Прошлое такое, какое есть, что было, то было, и не перепишешь набело. Только почему-то после сегодня перестало так болеть. Сашка лежал и представлял, что вот пройдет время, Ястреб сделается совсем древним дедушкой, а потом умрет. А через какие-то десять-двадцать лет после него он, Сашка, умрет тоже. Государыня переживет их, как и всех, кто был с нею прежде, и будет жить… но этим вечером Сашка отмахнулся от полынной горечи понимания. Он упрямый. Даже мертвый, даже из вырия — все равно вернется, никому не отдаст ее даже в Костры, когда брак и семья уступают место свободному выбору… и многие, вот диво, выбирают там себе пару на всю оставшуюся жизнь. Сашка вернется к Берегине. "Алтарь мой, желание мое…" Он уснул, убаюканный этими мыслями, и не догадывался, что произошло то, чего он больше всего на свете боялся и больше всего на свете желал. Пришла государыня.

Знаменить — рисовать.

Вапа — краска.

Дорин Валиенте "Колдовское искусство завтрашнего дня".

Походня — факел.

Коршак — диалектное название крупных хищных птиц — ястреба, коршуна, сокола.

Тул — то же, что колчан.

Лазоревый — алый.

Наследовать "по веретену" или "по прялке" — т. е., по женской линии.

Еще одно из определений ипостасей Берегини, как прядущих людскую судьбу.

Спальню.

Октябрь.

Для хранения лекарственных растений.

В старину вышивки служили оберегами, которые четко делились на женские, мужские и общие.

Золотой кот со стрелолистом в зубах, охранитель брачного ложа.

Мороз.

Спальня.

Автор — Олег Медведев.

Берсень — крыжовник.

Коту Яшке из города Керчи посвящается. Такой он и был.

Латинская пословица: "Или цезарь, или ничто".

Четырехликая Богиня — согласно лунным фазам: Дева, Мать, Старуха и гораздо менее известная верующим Темная Луна.

Жаль, что горе-писаки, поминая «кривой» акинак, таки не знают, что именно символизировал меч у предков. А то от стыда бы умерли.

Шелта — пустынная змея.

Джупон — верхняя мужская одежда.

Бэры — сорт груш.

Запястья — здесь: браслеты.

Блекитное — голубое.

Упелянд — род кафтана.

Гиацинт — разновидность кварца.

Вырий — посмертное обиталище праведников.

Одесную — справа.

Полуденный закат — юго-запад.

Тихарь — шпион, соглядатай.