"Буллет-Парк" - читать интересную книгу автора (Чивер Джон)

V

С тех пор как Тони слег, прошло уже больше двух недель. Наступили тихие, погожие дни. Однажды Нейлз проснулся в шесть утра в великолепном настроении. Солнце еще не встало, но по всему небу было разлито предрассветное сияние. Нейлз побрился, принял ванну и снова юркнул в постель, к Нэлли. Обнимая ее, он вдруг осознал, что она совсем молодая, гораздо моложе, чем он думал. Лаская друг друга, друг другом обласканные, они словно освободились от нагромождения прожитых лет, от своей заземленности, как будто некто суровый и строгий покинул их на какой-то час и теперь, пользуясь его отсутствием, они могут предаться безмятежной игре и веселью. Нейлз выглянул в окно и увидел рай. Он знал, что это не так, знал, что под травой проходят канализационные трубы и что трубы эти опять засорились, знал, что порхающие стайкой среди еловых ветвей кардиналы поражены пухоедом, знал, что яркость их оперения и звонкость их песен никакого отношения не имеют ни к благоденствию на земле, ни к любви, ни к его текущему счету в банке. Но он не мог совладать со своим восторгом и широко раскинул руки, словно ему хотелось обнять всю природу — и газон, и деревья, и птиц.

— Как хорошо, ах, как хорошо! — воскликнул он.—Должно быть, пока я спал, на свете случилось что-то очень хорошее. Я себя чувствую так, словно я получил откуда-то подарок, которому нет цены. Мне кажется, что теперь у нас все снова наладится и мы заживем так же хорошо, как и прежде. Не сегодня завтра встанет Тони и снова пойдет в школу. Я уверен, я знаю, что отныне все будет хорошо!

Нейлз с аппетитом позавтракал и поднялся к Тони. Резкий специфический запах, стоявший в комнате у больного, неприятно поразил Нейлза. У них еще никто не болел затяжной болезнью. Тони спал в трусах, и плечи его были обнажены. Кожа его отливала нездоровой желтизной. Волосы спутались — он уже месяц не стригся. Его руки с каким-то судорожным отчаянием, как показалось Нейлзу, сжимали подушку.

— Тони, проснись! — сказал Нейлз.— Проснись. Посмотри, какое прекрасное утро! Встань и взгляни в окно.

Он поднял шторы, и комнату больного залил яркий свет.

— Ты только посмотри, Тони, посмотри, как весело кругом! В такой день невозможно валяться в постели. Пойми, мой мальчик, у тебя все впереди. Ты пойдешь в колледж, устроишься на интересную работу, женишься, будешь отцом. У тебя все впереди! Взгляни же в окно!

Он взял сына за руку, вытащил его из постели, подтянул к окну и, обняв его за плечи, стал рядом с ним.

- Видишь, как светло кругом. Неужели тебе не лучше, Тони?

Тони упал на колени.

- Завтра, папа,— простонал он.— Может быть, завтра.

Нейлз чувствовал себя, как ребенок, который, вскарабкавшись на пригорок, смотрит изумленно вниз и во всем — и в деревьях, и в крышах домов, и в уличках, и в мостах, перекинутых через речку,— ему видится какой-то особый порядок, какой-то скрытый смысл. Ну конечно же, не может быть, чтобы в любви Нейлза к Нэлли и в этом сверкающем утре нет сокровенной цели, глубокого замысла! Да, но что же в таком случае означает болезнь, поразившая его бедного мальчика, какой из нее следует извлечь урок? Ведь горе, беды, невзгоды — все это для других, а не для него, Нейлза. Произошла какая-то огромная, непоправимая ошибка. Тони меж тем, скрючившись на полу, сотрясался от рыданий.

- Верни мне горы,— проговорил он наконец, громко всхлипывая.

- Что такое, сынок, что ты сказал?

- Верни мне горы.

- Какие горы, сынок? — спросил Нейлз.— Ах, ты, верно, вспомнил те горы, что мы с тобой излазили, да? Помнишь, как мы поднимались из Франконии к Кроуфорду? Здорово было, правда? Ты об этом вспомнил?

- Я не знаю,— сказал Тони и снова вполз к себе в постель.

На все расспросы о здоровье сына Нейлз отвечал, что у того мононуклеоз. Он стоял на платформе между Гарри Шинглхаусом и Хэммером. Нейлз с Хэммером читали «Нью-Йорк таймс», Шинглхаус — «Уолл-стрит джорнел». После того памятного обеда Нейлз и Хэммер здоровались при встрече, но в разговоры особенно не пускались. По утрам им доводилось ехать одним и тем же поездом, вечером Нейлз только однажды возвращался вместе с Хэммером, да и то Хэммер всю дорогу спал — то ли он был пьян, то ли просто утомился, а может, и то и другое. Он сидел, скрючившись над своим черным портфелем, всей своей позой, казалось, выражая отчаяние и отрешенность. Отчего это люди, уснувшие в поездах и самолетах, вызывают такое щемящее чувство? Отчего они кажутся такими заброшенными, потерянными, отчего у них такой вид, словно их оглушили обухом по голове, как несчастную скотину на бойне? Они храпят, извиваются, выкрикивают чьи-то имена во сне — их можно принять за жертвы некоего вселенского катаклизма, меж тем как на самом деле они всего лишь едут к себе домой, где будут ужинать да подстригать газон перед своими окнами. Поезд уже подходил к Буллет-Парку, а Хэммер все не просыпался. Нейлз тронул его за плечо.

- Приехали,— сказал он.

— А? Что? Спасибо,— пробормотал Хэммер.

Этими словами и ограничилось их общение после злополучного обеда у Хэммеров.

Вот и в это утро, кивнув друг другу, они погрузились каждый в свою газету. Мимо платформы пронесся чикагский экспресс —он опаздывал на два часа. Нейлз схватился за шляпу, свернул газету трубочкой и зажмурился. Ему казалось, что он попал в сердцевину пыльного смерча. Когда экспресс пронесся мимо, Нейлз открыл глаза и увидел, как тот на адской скорости мчится вдаль, задрав вьющийся, точно у поросенка, хвостик пара. Нейлз развернул газету и начал было снова читать, как вдруг заметил, что Гарри Шинглхаус исчез. Нейлз оглянулся и посмотрел кругом — быть может, Гарри куда-нибудь отошел? Но на платформе его не было. Повернувшись вновь лицом к железнодорожному полотну, Нейлз увидел на шпалах ярко начищенный желтый башмак.

- О господи! — произнес он.— Этот... Как его?.. Его затянуло под поезд...

- Хм? — отозвался Хэммер, опуская газету.

- Шинглхаус. Его нет!

- Черт возьми, и правда,— сказал Хэммер.

- Шинглхаус! — закричал Нейлз.— Он погиб. Попал под поезд!

- Что будем делать? — спросил Хэммер.

- Я вызову полицию,— сказал Нейлз.— Надо вызвать полицию.

Нейлз побежал по платформе к телефонной будке.

— Послушайте,— сказал Нейлз,—говорит Элиот Нейлз. Только что прошел чикагский экспресс и задавил Шинглхауса.

— Ничего не понимаю,— сказал дежурный.

Нейлзу пришлось трижды повторить свое сообщение. Затем подошел 7.56, и когда он отбыл, на платформе не осталось никого, кроме Хэммера и Нейлза. Несколько минут спустя они услышали сирену и увидели огни полицейской машины. На платформу вбежали два полицейских.

- Он стоял вот на этом месте,—сказал Нейлз.—Это его башмак.

— Где же тело?

— Не знаю,— сказал Нейлз.— Мы ведь ничего не знаем.

Один из полицейских подобрал башмак и пошел с ним в машину. Хэммер вдруг заплакал.

- Ну, ну, ну,— сказал Нейлз.— Ну, успокойтесь. Все будет в порядке. Он был вашим другом?

— Нет,— проговорил Хэммер, всхлипывая.— Я совсем не знал беднягу.

— Ну, вот видите,— сказал Нейлз, обнимая Хэммера за плечи. До сих пор они были просто знакомыми, но катастрофа, происшедшая у них на глазах, сразу их сблизила. Пассажиры, ехавшие поездом 8.11, увидели, как к ним подсаживается эта странная пара, Нейлз и Хэммер. Так, не разлучаясь, потрясенные тайной жизни и смерти, они доехали до самого города. Вечерняя газета опубликовала отчет о происшедшем. Погибший оказался безработным, после него оставалась семья — жена и трое детей. Некогда он служил в рекламном бюро, а однажды даже баллотировался в муниципальный совет от республиканской партии. Нейлз хотел было навестить вдову, но так и не придумал, что ей сказать.

Следующий день выдался пасмурный, накрапывал дождь. Нейлз проспал поезд, что идет до Нью-Йорка без остановок, и ему пришлось ехать местным, который делает двадцать две остановки между Буллет-Парком и Центральным вокзалом. Грязные окна вагона и затянутое тучами небо легли словно тень ему на душу. Одинокий башмак, валявшийся на шпалах, не шел у него из головы. Он чувствовал, что с ним творится что-то неладное. Он развернул газету. За исключением спортивной страницы, события, описываемые в «Таймсе», казалось, происходили на другой планете. В далласском парке какой-то маньяк, вооруженный карабином, убил семнадцать человек, в том числе архиепископа, прогуливавшего свою собаку. Кругом продолжали свирепствовать войны. Профсоюзы музыкантов, летчиков, пожарных, цирковых актеров и матросов грозили объявить забастовку. Секретарь Белого дома опроверг слухи о кулачной драке, якобы имевшей место между президентом, министром иностранных дел и министром обороны. В Охайо видели летающие тарелки. Парикмахер в Линдене, штат Нью-Джерси, застрелил жену, четырех детей, пуделя и самого себя. Метеорологи сулили засуху, которая неминуемо скажется на урожае пшеницы. Нейлза охватило уныние; чтобы подбодрить себя, он прибегнул к наивному средству и принялся перечислять свои удачи. Подлежит ли он суду за ограбление со взломом? Нет. Напал ли на него убийца в парке? Нет. Очутился ли он во время пожара в доме, где все выходы были перекрыты? Заблудился ли среди снега в горах? Укусила ли его бешеная собака? Нет, нет и нет! Отчего же он, в таком случае, не радуется жизни?

Поезд делал остановку в Тремонт-Пойнтсе, Гринэйкрзе, Ласкаллсе, Медовейле и Клир-Хейвене. Дорога почему-то казалась Нейлзу невыносимой. Но ведь он тысячу раз ездил по ней. Отчего же это соединительное звено между домом и службой вызывало в нем теперь такое мучительное отвращение? У него вдруг появилась одышка, ладони сделались влажными, заныло под ложечкой, а темные стрелы дождя поражали его, казалось, прямо в сердце. Когда поезд поравнялся с Лонгбруком, Нейлз схватил плащ и, продравшись сквозь толпу входящих, соскочил на платформу. Поезд поехал дальше, а Нейлз очутился один на пустой пригородной платформе в половине десятого утра. Он укрылся от дождя в зале ожидания. Каждый день Нейлзу приходилось переходить из одной атмосферы в другую, переключаться с одного ритма на другой. Такая жизнь могла длиться лишь при наличии мостов между компонентами, ее составляющими. И вот один из главных его мостов — тот, что связывал белый домик, в котором он жил, с конторой,— вдруг обрушился. Конечно, Нейлзу недоставало мужества. Да, но как его обрести, откуда взять? Усилием воли его не вызовешь, это ясно. В лотерею не выиграешь, не вытребуешь по почте наложенным платежом. И оно сойдет на тебя как небесная благодать? На платформе начал собираться народ — черед пятнадцать минут прибывал следующий, тоже местный, поезд. Навязав себе некий суррогат бодрости, он сел в вагон. Ему пришлось сойти через две остановки. Так, пересаживаясь почти на каждой станции, он, наконец, совершил свое мучительное паломничество в город.

Вечером после ужина Нейлз налил себе виски, почти не разбавляя, и со стаканом в руке поднялся к Тони. Он сел у изголовья сына, как когда-то, когда Тони был маленьким и он читал ему «Остров сокровищ».

— Как ты себя чувствуешь, сынок?

— Да все так же.

— Ужинал?

— Да.

— В воскресной газете развели какую-то тягомотину, будто ваше поколение считает, что цивилизация зашла в тупик. Ты тоже думаешь, что цивилизация зашла в тупик?

— Нет, я этого не думаю.

— И ты не думаешь, что твоя болезнь связана с этим?

— Да нет же, я люблю жизнь, общество. У меня просто тоска, вот и все.

- Да, конечно, причин для тоски, как поглядишь, достаточно, но меня злит, что все только и делают, что нападают на обитателей пригорода. Никак не пойму, чем мы это заслужили. Взять театр — там вечно издеваются над пригородными жителями, а что, собственно, порочного в том, что человек играет в гольф или разводит цветы? Жизнь здесь дешевле, к тому же я бы, например, совсем пропал без воздуха и без движения. Почему-то считается, что между респектабельностью и нравственной чистотой должна существовать какая-то связь. Но ведь это чушь. Взять, к примеру, меня. Разве, надевая свежую рубашку, я этим самым провозглашаю свою душевную чистоту? Одно с другим ничуть не связано. Безобразия творятся повсюду, и если человек, который разводит цветы, попадает в скандальную историю, неужели из этого следует, что разводить цветы порочно и безнравственно? Возьми хотя бы этого самого Чарли Стрингера — в прошлом году его судили за то, что он рассылал порнографические открытки по почте. Он называет себя издателем и, судя по всему, занимается изданием грязных картинок. У него на Хансен-серкле особнячок в стиле «Тюдор», где он живет со своей хорошенькой женой, тремя детьми и двумя пуделями. На участке цветник, газон, деревья. Все, конечно, кричат: «Смотрите, смотрите, каким он прикрывается пышным фасадом, чтобы торговать своей похабщиной!» Но при чем тут все это, я спрашиваю. Или человеку, который торгует всякой нечистью, непременно и жить в помойной яме? Он подонок, не спорю, но почему бы подонку не поливать газон и не играть со своими ребятишками в мяч?

Мы ужасно любим говорить о свободе и независимости. Если бы ты захотел определить нашу национальную задачу, ты вряд ли обошелся бы без этих слов. Президент постоянно говорит о свободе и независимости, армия и флот только и делают, что защищают свободу и независимость, а по воскресеньям отец Рэнсом благодарит бога за нашу свободу и независимость. Но мы-то с тобой знаем, что черные — те, что живут в своих спичечных коробках вдоль Уэконсета,— не пользуются ни свободой, ни независимостью и не могут выбрать себе по душе ни профессию, ни жилье. Чарли Симпсон — отличный малый, но ведь и он, и Фелпс Марсдел, и с полдюжины других известных богачей Буллет-Парка наживаются благодаря сделкам с Салазаром, с Франко, с бельгийскими захватчиками в Катанге и прочими военными хунтами. Они больше всех болтают о свободе и независимости, а сами поставляют деньги, оружие и экспертов для того, чтобы подавлять свободу и независимость. Я ненавижу ложь и лицемерие — в самом деле, глядя на наше общество, которое терпит всех этих обманщиков, не мудрено затосковать. А ты думаешь, я, располагаю свободой и независимостью в той мере, в какой бы хотел? Да нет. Еда, одежда, личная жизнь и сами мои мысли в значительной степени регламентируются кем-то сверху. Впрочем, подчас я даже радуюсь, когда мне говорят, как я должен поступать. Я не всегда способен решить, что правильно, а что нет.

Заглянешь в газету — и не знаешь, что думать. Там тебе показывают умирающего в болотах и джунглях солдата, а рядом — на той же странице — реклама изумрудного перстня в сорок тысяч долларов или, скажем, накидки из соболей. Конечно, наивно говорить, что солдат отдал жизнь за соболя и изумруды, но когда день за днем тебе показывают этого солдата и рядом — изумруд и соболя... Или взять гомосексуализм. Нынче всюду об этом читаешь, и я не знаю, как к этому относиться. Мне хотелось бы, чтобы этого просто не было. Когда я еще не состоял членом Клуба химиков, мне приходилось пользоваться туалетом на Центральном вокзале, и всякий раз ко мне липла эта дрянь. Однажды, когда я поднимался по лестнице, ко мне подошел один тип и взял меня под руку. На мне была сорочка от Брукса, шляпа, купленная у Локка, и туфли из магазина Пила. Я одеваюсь как можно респектабельнее, чтобы сразу, было видно, что я не тот, за кого меня принимают. Я выдернул руку и ушел. Я не дал ему пощечины. Да я и не видел его лица. У них вообще никогда лица не увидишь, И вступил-то я в Клуб химиков только для того, чтобы в городе было где оправиться, не боясь последствий. Разумеется, никакой я не химик, и внедрять зубной эликсир не такое уж вдохновляющее занятие, но как подумаешь обо всех нуждах человечества, понимаешь, что кому-то этим заниматься надо. Всякие там лезвия, мыло, яичница с грудинкой, бензин, железнодорожные билеты, вакса для обуви... Нужно же, чтобы кто-то это производил. Ведь правда, Тони, а? Тони!

Тони спал.

Нейлз прикончил виски и окинул спящего сына влюбленным взглядом. Тони родился в Риме, где Нейлз работал в лаборатории НПСО[1]. В тот вечер Нейлз перевез Нэлли через реку и доставил ее в международную больницу. Толстяк доктор выверил по часам интервалы между схватками и велел Нейлзу приехать в половине одиннадцатого. Когда Нейлз вернулся, у него взяли кровь, чтобы определить группу. Для чего — ему не сказали. Затем появился его приятель с бутылкой шотландского виски и пачкой американских сигарет — в те годы и то и другое было дефицитом. Больничные сестры не чинили никаких препятствий и даже, напротив, принесли им стаканы и лед. В полночь приятель Нейлза уехал домой. Около трех утра в приемной показался доктор. С него лил пот, и лицо его выражало тревогу.

— Она в опасности? —спросил Нейлз.

— Да,— резко ответил доктор.— Она в опасности. Жизнь — опасная штука. Почему это американцы так жаждут бессмертия?

— Доктор, скажите мне все. Пожалуйста! — попросил Нейлз.

— Я вам вот что скажу: если она выберется из этой истории, я советовал бы ей больше не рожать.

В парке через дорогу прохаживались павлины. На рассвете они принялись кричать. Нейлз усмотрел в этом какое-то знамение. В восемь утра доктор вновь к нему спустился.

— Пойдите прогуляйтесь,— сказал он.—Отключитесь. Подышите воздухом.

Нейлз спустился к собору св. Петра и, помолившись, поднялся по лестнице на крышу, где гигантские святые и апостолы стояли к нему спиной. Нейлзу Рим нравился. Но в этот час он показался ему зловещим городом — городом Волчицы. Рим убьет его Нэлли. Ее судьба причудливым образом переплелась с кровавой историей этого города. Рим убьет, уничтожит его Нэлли.

Нейлз зашагал по улицам, надеясь, что тревога и боль выйдут вместе с испариной. На окраине ему повстречался старик, торговавший черепами и фаллическими символами. Нейлз дошел до зоопарка и выпил бокал «кампари» в кафе; в клетке напротив какие-то хищные птицы клювами разрывали сырое мясо. Выйдя из кафе, Нейлз увидел гиену, а за ней клетку с волком. Когда он вернулся в больницу, сестричка поздравила его с сыном, который весил восемь фунтов, и сообщила, что жена его уже вне опасности. Нейлз чуть не взвыл от радости и, шатаясь как пьяный, принялся ходить по приемной, В тот же вечер его впустили к Нэлли, и он впервые увидел сына —это был прекрасный мальчик, требовательный, полный жизненных сил. Много позже Нейлз и Нэлли совсем было решили усыновить еще одного ребенка, чтобы Тони не рос один, но в последнюю минуту мысль, что ему придется делить власть над их сердцем с каким-то найденышем, показалась им обоим невыносимой.

Был ли Нейлз хорошим отцом? Он бы затруднился ответить на этот вопрос. Так, например, однажды они крепко поссорились. Тони было тогда девять. Он вдруг забросил спорт, раздружился с приятелями и накрепко обосновался в кресле перед экраном телевизора. В тот вечер, когда они поссорились, лил дождь. Нейлз вошел в дом черным ходом, через кухню. Нэлли возилась у плиты. Нейлз подошел к ней сзади и поцеловал ее в затылок. Нэлли не отозвалась на ласку.

— Не надо, мой милый,— сказала она.— А то у меня такое чувство, будто мы разыгрываем какой-то скетч на эстраде. Ты бы лучше заглянул в школьный дневник Тони. Вон он, на столе.

Нейлз налил себе виски с содовой и принялся листать дневник. Он весь пестрел тройками и двойками. Нейлз прошел через столовую и темный коридор в гостиную, где Тони смотрел телевизор. Мерцавший в полумраке голубой экран обратил комнату в подводное царство. Шум дождя за окном усугублял это ощущение. Казалось, они находились в пещере на дне океана.

- Вам не задавали уроков на завтра? — спросил Нейлз.

— Совсем немного.

— Ты бы лучше сперва разделался с уроками, а потом уже смотрел телевизор,— сказал Нейлз.

На экране плясали комические персонажи мультфильма.

- Я только досмотрю эту программу,— сказал Тони.— А потом сяду за уроки.

— Нет, ты лучше сделай уроки сейчас,— сказал Нейлз.

— Но мамочка ведь разрешила,— сказал Тони.

- С каких это пор, молодой человек, вы стали спрашивать разрешения смотреть телевизор? — спросил Нейлз. Он прекрасно понимал, что его саркастический тон лишь оттолкнет сына, но упрямство мешало ему отступиться, к тому же он устал после рабочего дня.— Ты никогда ни у кого не спрашиваешь разрешения,— продолжал он.— Приходишь домой в половине четвертого, пододвигаешь кресло к телевизору и торчишь перед ним до самого ужина. А после ужина опять пристраиваешься к этому проклятому ящику — и так до девяти. Но если ты не делаешь уроков, как же ты думаешь перейти в следующий класс?

- Я много узнаю из телевизора,— застенчиво сказал Тони.— О географии, о животных, о звездах...

— А сейчас о чем ты узнаешь? — спросил Нейлз.

Смешные человечки тянули веревку, каждый в свою сторону. Огромная птица подлетела и перекусила веревку клювом,— и человечки попадали вверх тормашками.

—Это — другое,— сказал Тони.— Это не образовательная программа. А бывает образовательная.

—Ах, да оставь ты мальчика, Элиот, оставь его в покое! —крикнула Нэлли из кухни своим нежным, звонким голосом.

Нейлз побрел на кухню.

—Ты не думаешь,— спросил он Нэлли,— что пять часов — с половины четвертого до девяти, с небольшим перерывом на ужин — слишком большой отрезок времени, посвященный телевизору?

— Да, конечно, это немало,— сказала Нэлли.— Но пойми: сейчас телевизор для него ужасно много значит, а потом он сам из него вырастет, вот увидишь.

— Пока что я вижу только то, что телевизор для него ужасно много значит,— сказал Нейлз.— Это заметно невооруженным глазом. Когда мы с ним ходили покупать подарки на елку, он ничем не интересовался и только думал о том, чтобы поскорее вернуться к телевизору. Ему было совершенно все равно, какой подарок мы купим тебе или его кузенам, теткам и дядюшкам. Он вел себя как одержимый. Все симптомы наркомании. Совсем как у меня, когда приближается время коктейлей, С той разницей, что мне уже тридцать четыре и я пытаюсь не превышать определенного числа коктейлей и сигарет.

— Он еще маленький и не знает меры,— возразила Нэлли.

— Он не хочет ни бегать на лыжах, ни играть в футбол, ни делать уроки, он даже гулять не выходит из боязни пропустить какую-нибудь телевизионную программу.

— Я уверена, что он вырастет из этого увлечения,— повторила Нэлли.

— Из наркомании не вырастают. Здесь нужно либо самому сделать усилие, либо чтобы кто-то это усилие сделал за тебя. Наркомания не излечивается сама собой.

Нейлз зашагал обратно, через столовую и темный коридор в подземное царство, за окном которого шуршал дождь. Некто в клоунском наряде сюсюкающим голосом убеждал своих друзей, чтобы те, в свою очередь, убедили мамочку купить им игрушечную машину с электрическим двигателем. Нейлз включил свет и увидел, что для его сына ничего сейчас не существует, кроме сюсюкающего клоуна на экране.

— Ну вот,— сказал Нейлз.— Я только что говорил с мамой, и мы решили, что пора что-то придумать с телевизором.— Клоуна сменили кукольные слон и тигр и принялись в обнимку отплясывать вальс.— Я думаю, одного часа в день довольно, а время ты можешь выбрать сам.

Угроза ограничить время, которое он проводил у телевизора, нависала над Тони и прежде, но всякий раз его выручало либо вмешательство матери, либо забывчивость отца. При мысли о томительных и пустых часах после школы без телевизора Тони расплакался,

— Слезы тебе не помогут,— сказал Нейлз.

К слону и тигру присоединились еще какие-то звери, и все танцевали вальс.

— Кончай, папа,— сказал Тони.— Это не твое дело.

— Ты мой сын,— сказал Нейлз,— и мое дело, чтобы из тебя вышел человек. Прошлым летом мы нанимали репетитора, чтобы ты перешел в другой класс, а если ты будешь приносить такие отметки, никто тебя не переведет. Или ты считаешь, что это не мое дело — перейдешь ты в следующий класс или нет? Если бы тебе дать волю, ты, пожалуй, и вообще не ходил бы в школу. Включал бы телевизор чуть свет и не выключал бы до самой ночи.

— Ах, ну кончай же, папа,— сказал Тони,— и оставь меня, пожалуйста, в покое!

Тони выключил телевизор, вышел в холл и занес ногу на ступеньку.

— А ну-ка, сынок, вернись! — закричал Нейлз.— Вернись сейчас же, а то я тебя сам верну.

— Ну что ты на него рычишь! — вмешалась Нэлли, выходя из кухни.— Я жарю куропаток, и от них так вкусно пахнет, и мне было так хорошо от того, что ты дома, а ты взял и все испортил.

- Может, мне тоже было хорошо,— сказал Нейлз.— И потом, как бы вкусно ни пахли куропатки, это не резон для того, чтобы отмахиваться от задач, которые перед нами ставит жизнь.

Нейлз подошел к лестнице и крикнул:

— Иди-ка сюда, сынок, быстро! А то не будет тебе телевизора целый месяц. Слышишь? Спускайся сейчас же, а то не будет тебе телевизора целый месяц.

Мальчик медленно спустился по ступенькам.

— Ну вот, а теперь садись, поговорим,— сказал Нейлз.— Я сказал, что ты можешь смотреть телевизор по часу в день, и от тебя требуется лишь выбрать время.

— Откуда я знаю,— сказал Тони.— Я люблю программу, которую дают в шесть и в семь...

— Ты хочешь сказать, что часа тебе мало, так, что ли?

— Не знаю,— сказал Тони.

— Налей-ка мне виски с содовой, Элиот,— попросила Нэлли.

Нейлз налил ей виски и содовой и вновь принялся за Тони.

— Ну, что ж, - сказал он.— Так как ты сам не можешь решить, придется мне решить за тебя. Во-первых, я буду следить, чтобы прежде, чем сесть за телевизор, ты сделал уроки.

- Но я возвращаюсь в полчетвертого, а когда автобус запоздает, то и того позже,— сказал Тони.—И если мне сразу делать уроки, я пропущу программу, которую дают в четыре.

— Это, конечно, большое горе,— сказал Нейлз.— Большое горе.

— Ах, оставь его,— сказала Нэлли.—Пожалуйста, оставь его в покое. На сегодня хватит.

— Мы говорим не о сегодня, а о всей неделе, включая и субботу, и воскресенье, и праздники. Поскольку никто из вас не желает принять решения, придется мне взять все на себя. Я выкину эту проклятую игрушку на помойку.

— Ой, папочка, не надо!— вскричал Тони.— Пожалуйста, не надо! Ну, пожалуйста! Я буду учиться лучше, вот увидишь! Я постараюсь!

— Я это уже который месяц от тебя слышу,—сказал Нейлз.— А толку никакого. Ты давно обещаешь взяться за ум, а сам только и делаешь, что торчишь у телевизора. Допускаю, что намерения у тебя самые лучшие, но, увы, результатов не заметно. Итак, с телевизором покончено.

— Ах, нет, Элиот, прошу тебя,—взмолилась Нэлли.— Ну, пожалуйста! Он так любит телевизор. Неужели ты не понимаешь, что он его любит?

— Я знаю, что он его любит,— сказал Нейлз.— Именно поэтому я его и выброшу на помойку. Я люблю джин, люблю сигареты, но сейчас я курю лишь четырнадцатую за день и пью четвертый коктейль. Если бы я начинал пить с половины четвертого и пил не отрываясь до девяти, это значило бы, что я болен и, следовательно, нуждаюсь в посторонней помощи.

Нейлз выдернул вилку телевизора из розетки и подхватил его на руки. Ящик оказался тяжелым, держать его было неловко. Откинувшись назад, как беременная женщина, Нейлз двинулся с ним на кухню, волоча за собой шнур.

— Папочка, папочка, не надо! — кричал Тони.— Я не буду, не буду, не буду! — И мальчик, встав на колени, протянул к отцу молитвенно сложенные руки — жестом, который он, наверное, видел в какой-нибудь телевизионной мелодраме.

— Элиот, Элиот!—взвизгнула Нэлли.—Перестань, перестань! Ты сам пожалеешь, Элиот. Ты пожалеешь!

Тони бросился к матери в объятья. Оба плакали.

— Я это делаю не оттого, что мне так хочется! — крикнул Нейлз.— Вы думаете, я сам не люблю смотреть футбол и бейсбол, когда бываю дома? В конце концов ведь я выложил денежки за этот проклятый ящик! И все-таки я его выкину — не оттого, что хочу, а оттого, что должен.

— Не смотри, не смотри, мой милый,— сказала Нэлли сыну, прижимая его к себе.

Дверь из кухни во двор была заперта, и Нейлзу пришлось опустить ящик на пол, чтобы ее отпереть. Дождь громко стучал по земле. Напрягшись всем телом, Нейлз еще раз поднял ящик, пинком растворил наружную дверь и выбросил его в темноту. Он ударился о цементную дорожку и разломился с мелодичным стеклянным стоном, какой слышишь, когда один автомобиль врезается в другой. Нэлли поднялась с Тони к себе в спальню, бросилась на постель и разрыдалась. Тони ей вторил. Нейлз закрыл дверь кухни, чтобы не слышать дождя, и налил себе еще джину.

— Пятый,— сказал он.

Все это произошло восемь лет назад.