"Запретная зона" - читать интересную книгу автора (Приходько Олег Игоревич)

15

«Дорогой Петя, поздравляю тебя с днем рождения. Желаю, чтобы на пятом десятке, который пошел с этой минуты, в твоей жизни не нашлось места подвигу», — мысленно произнес Петр, глядя в зеркало в мужском туалете на Петровке, 38. Именно здесь его застал час рождения, по рассказам матери, — 7.10 утра.

Всю ночь он мотался по городу со следственно-оперативной группой, реагируя на каждый подозрительный сигнал, способный пролить хоть толику света на филоновское дело. Серия опросов людей, знавших депутата, позволила составить представление о роде его деятельности. Некоторые заметки в блокноте убитого анализировали положение в энергокомплексе, рядом были перечислены вопросы о крестьянских хозяйствах — как раз все это обсуждалось в Думе перед его смертью…

Только сейчас Петр почувствовал, как чертовски устал. Хотелось побыть одному, подвести итоги не филоновского дела, нет — жизни, в которой нужно было что-то менять после сорока: либо вливать свежую кровь, либо прятаться куда-нибудь к едрене-фене в подполье, что в последнее время хотелось сделать все чаще и чаще. Спрятаться не от покушений, которых за последние полгода на него было два, не от телефонных угроз и подметных писем, этих неизменных спутников следовательской жизни, а от трупов, которые стали являться по ночам, от мучительного ощущения национальной катастрофы и сознания собственного бессилия.

Словно отвечая его желанию, утром в дежурную часть на Петровке позвонил начальник следственного управления Киселев. Поздравив Петра с днем рождения («Знает же, паразит, — усмехнулся Петр, — как рейтинг у подчиненных зарабатывать!»), он приказал ему не появляться на работе в течение суток. Это было самым желанным и дорогим подарком.

Петр еще минут тридцать потратил на отчет, потом по обыкновению зашел в оперчасть посмотреть сводки за ночь.

Все, к черту! День рождения — это день рождения, в конце концов, он бывает раз в году, а сорок исполняется раз в жизни. И хотя гороскоп предупреждал, что «день неблагоприятен, особенно для лиц, в подчинении которых находятся другие и в случае неудачных действий их ждет потеря занимаемого положения, активизация скрытых врагов, изгнание или гибель», начался он вполне сносно и так же должен был закончиться, ибо ни удачных, ни неудачных действий Петр сегодня предпринимать не собирался. Прогноз же этот можно было брать в рамочку, вешать на стену и руководствоваться им ежедневно по причине его потрясающей универсальности.

Петр умылся, вытер свежим полотенцем лицо и собирался уходить, как вдруг в туалет ворвался опер Каменев.

— Где тебя черти носят? — начал он со свойственной ему тактичностью, и бас его эхом отозвался в кафельных стенах. — Мне на вызов ехать, группа уже в «воронке», поэтому я коротко. — Каменев прокашлялся, одернул полы старомодной кожаной куртки на молнии и стал по стойке «смирно». — Товарищ советник юстиции 2-го класса, старший следователь по особо важным делам при исполняющем обязанности Генерального прокурора России-матери! Сегодня, когда вы переступили порог своей зрелости, позвольте пожелать вам, наконец, познать причины вещей и повергнуть под ноги все страхи, неумолимую судьбу и шум волн жадного Ахеронта… Не делайте на меня круглые глаза — я мог бы и продолжить, но долг велит мне ехать искоренять бандитизм и беспощадно бороться с организованной преступностью, а вам нужно отдыхать после ночных похождений. — Каменев сунул Петру тяжелый кулек с подарком и, порывисто обняв, выскочил в коридор.

— Мерси, Вергилий! — крикнул Петр вдогонку.

Фыркнул унитаз, и из кабины, широко улыбаясь, вышел незнакомый пожилой полковник.

— Избегая по известной причине рукопожатия, от души присоединяюсь к поздравлениям, — сказал он, направляясь к раковине.

— Спасибо, меня еще никогда не поздравляли у параши.

Покинув под смех полковника помещение, ставшее для него церемониальным залом, Петр вышел на улицу и неторопливо зашагал в сторону метро. У памятника Пушкину он остановился, вынул из кулька подарок Каменева… но тут же спрятал его обратно и оглянулся по сторонам. В кульке оказался новенький автоматический американский пистолет «гардиан».

— Дурак ты, Сашка, — вслух сказал Петр и, сплюнув, посмотрел на памятник: — Это я о Каменеве, пардон.

Уже в вагоне метро, еще раз украдкой заглянув в кулек, он обнаружил конверт. На специальном бланке было напечатано: «гр. ШВЕЦ ПЕТР ИВАНОВИЧ, ст. следователь по о. в. делам Ген. прокуратуры РФ, имеет право на хранение и ношение именного автоматического пистолета «гардиан», мод. 270, 25.119/58.354.6.1. и боеприпасов к нему». Дальше стояли дата печать и подпись начальника Главного управления по борьбе с организованной преступностью МВД России. Вздохнув с облегчением, Петр рассмотрел подарок. На хромированной поверхности затвора было выгравировано: «П. И. ШВЕЦУ В ДЕНЬ СОРОКАЛЕТИЯ ОТ ОПЕРГРУППЫ ТОВАРИЩЕЙ». «Ну, Каменев, ну, пройдоха!» — улыбнулся Петр и спрятал пистолет в карман плаща.

Время от времени в вагоне метро раздавались душераздирающие крики. Кричала пожилая, прилично одетая женщина в шляпке с вуалью, содержать которую в психиатрической клинике у государства не нашлось средств. Никто не обращал на нее внимания: люди привыкли жить среди сумасшедших. Зато Петр заметил, что несколько пассажиров испуганно косятся на его карман. На станции «Измайловская» вагон заметно обезлюдел.

Придя домой, Петр налил себе рюмку коньяку, прошелся по старой, доброй квартире, в которой прожил всю свою жизнь вместе с отцом и матерью, ныне покоившимися на Гольяновском кладбище. Мир вещей, заполнявших жилище, придавал ему особый уют. Статуэтки на старом комоде, подшивки «Огонька» за пятидесятые, каждой страницей напоминавшие о беззаботном и несомненно счастливом детстве, сталинская «Книга о вкусной и здоровой пище», бесчисленные тома «Мира приключений», сыгравшие роковую роль в выборе профессии, многократно перечитанное собрание сочинений любимого Тургенева 1949 года, хрусталь, не добитый за сорок лет на семейных торжествах в честь октябрей, маев, новых годов и дней рождения; первый приемник «Неринга» на полированных ножках и картины отца на стенах… Петр дотрагивался до вещей, вдыхал ностальгический запах родного дома — нафталина, книжной пыли, чуть подгнивших половиц и стен, пропитанных парами тысячекратно готовившихся на плите вкусных вещей. Вот в эту вазу мать ставила цветы. Эти часы были подарены отцом на его, студента 1-го курса юрфака МГУ, восемнадцатилетие. Петр подкрутил механизм «Ракеты», и часы на ветхом кожаном ремешке пошли.

Выпив еще рюмку, он откинулся на спинку кресла-качалки в комнате, некогда бывшей его детской, и закрыл глаза. Взору предстали молодые отец и мать у фонтана Дружбы Народов на ВДНХ, водная прогулка по Яузе, лагерь «Приморский» у подножия Аю-Дага, Сандуновские бани, которые они с отцом посещали еженедельно, и многое, многое другое, почему-то непременно связанное с водой. Потом организм взял реванш за бессонную ночь (все-таки — сорок!), и все воды слились в единое русло «жадного Ахеронта» из каменевской тирады — мифической реки в подземном царстве мертвых.

Разбудил его дверной звонок. Нащупав на журнальном столике очки, Петр отворил дверь. Первым, что он увидел, был огромный букет хризантем, закрывавший туловище и лицо гостя. На ногах букета были эластиковые тренировочные штаны и новенькие итальянские кроссовки.

— Дорогой Петр, — сказал букет голосом Столетника, — я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало…

Женька оперативно налил в пыльную вазу воды, всунул туда цветы и закрыв коньяк пробкой, спрятал его в холодильник.

— Поскольку у меня жесткий режим, — сказал он, — и я с утра не пью, побереги эту жидкость до нашего возвращения из театра.

— Из какого еще театра? — улыбнулся довольный Петр.

— Не из анатомического, к которому ты наверняка привык, и даже не из театра военных действий, а из Учебного театра ГИТИСа, куда тебя персонально приглашает тамошняя прима Вероника Сабурова на премьеру спектакля по пьесе великого вьетнамского композитора Расула Гамзатова «Чайка». Надеюсь, ты не созвал гостей на свой сомнительный праздник?

— Почему ты на это надеешься?

— Потому что прима просила быть непременно, А сейчас — извини, мне нужно бежать. Ровно в шесть часов вечера после войны я за тобой заеду.

Женька изобразил бег на месте, потом набрал скорость и побежал к двери.

— Погоди, погоди, ты хоть спросил…

— Галстук не забудь! — донеслось с лестничной площадки этажом ниже.

К восьми часам Женька уже пробежал свои тридцать километров. Мозг освободился от неприятных мыслей, мучивших его со вчерашнего вечера, и теперь был занят составлением планов. День обещал быть хорошим и увенчаться большим сабантуем в честь Никиной премьеры и юбилея Петра.

Ника звонила вчера в десять.

— Женечка, приветик. Узнал?

— С трудом, Саррочка.

— Какая еще Саррочка? — голос ее потускнел.

— Как — какая? Бернар…

Ника засмеялась.

— Откуда ты про нее знаешь?

— Милая, ты думаешь, я, кроме Кони и Ломброзо, никого не знаю? Ошибаешься, ведь я кинолог-любитель, и имя родоначальницы ныне всемирно известной породы сенбернаров мне хорошо известно.

Приступ смеха длился около минуты.

— Ой, не могу! Женечка, а у меня завтра выпуск.

— В школе?

— В какой школе, дурачок? В институте.

— А ты что, уже институт закончила, что ли?

— Я так глупа?

— Ты так юна, Ника!

— Спасибо. Итак, я тебя приглашаю на премьеру. Придешь?

Когда-то Женька снимал комнату неподалеку от теперешней своей квартиры, Ника была его соседкой. Тоненькая, невысокого роста, с косичками и большими наивными глазами, она производила впечатление гимназистки. Видимо, ей тоже хотелось выглядеть взрослее, а потому она изысканно одевалась, носила туфли на шпильках, и тайком от родителей покуривала Женькин «Кэмел».

— А можно я не один приду? — спросил Женька.

Она растерянно замолчала. По ее интонациям, по особым знакам внимания Женька всегда чувствовал, что не безразличен ей, но относился к ней только как к соседской девчонке и не более.

— Я оставлю контрамарку на двоих на твое имя, — сказала она сухо.

— Погоди, погоди, я заеду за тобой. Во сколько…

— Спектакль в семь тридцать, но мне надо пораньше. Ты не заезжай, мы все вместе поедем — отец, мама и Колька. До встречи!..

Женька распахнул балконную дверь, взобрался по стремянке и подвесил на крюк стокилограммовый мешок. Предстояло нанести по нему пятьсот ударов каждой конечностью.

Отработав на мешке, он принял душ, переоделся и по обыкновению погрузился в медитацию, изо всех сил заставляя себя не думать о вчерашних событиях.

«Мое сознание спокойно, как ледяное озеро…

Ничто не в состоянии вывести меня из душевного равновесия…

Мое тело полностью расслаблено…

У меня нет никаких забот…

Жизнь прекрасна и легка…

Я ничей…

Я свободен… свободен…»

Он еще не успел обставить квартиру мебелью. Пружинный матрац, конфискованный у Таньки, недавно купленный торшер, заливавший по вечерам комнату розовым светом, телефон «Панасоник» с автоответчиком, пуфик возле журнального столика — вот и все ее нехитрое убранство, если не считать «груш», макивары, штанги и пары перчаток на гвозде.

Очертания комнаты растворились, взгляд прищуренных глаз сконцентрировался на цветных фотографиях Валерии — у Эйфелевой башни… на фоне Лувра… у Триумфальной арки… за роялем… Наконец, и они оказались размытыми за исключением одной: Валерия стояла на пустынном морском пляже, и от ее фигуры, укутанной черным пальто с поднятым воротником, от седых волн холодного, бескрайнего моря веяло безысходной тоской и одиночеством…

«В мое тело вливается энергия…

Я полон решимости…

Я силен и быстр…

Я не принадлежу себе…

Я должен работать…»

Мгновенно сбросив с себя напряжение, Женька рванул на кухню. Крепкий китайский чай с жасмином, ломтиком лимона и ложкой меда вместо сахара заменил ему завтрак, как могли заменить полный рабочий день три ближайших часа наибольшей активности — с 9 до 12, если дорожить каждой минутой. Вчерашний день и почти бессонная ночь поставили перед ним слишком много вопросов, но он знал, что в его случае поговорка «без бумажки ты букашка» обретает роковой смысл: ни опрос, ни осмотр, ни, тем более, обыск, были неправомочны без соответствующего на то разрешения, которое могло бы дать удостоверение частного детектива.

Поприветствовав Серегу, охранника стоянки, Женька потрепал за холку Шерифа и объявил ему законный отгул за вчерашний, полный приключений день.

«Нет ничего невозможного, — убеждал себя он, нажимая на газ. — Не грех и на лапу дать какой-нибудь лейтенантше из разрешительного отдела РОВД — сидит небось и ждет оплату «конфиденциальных услуг» в валюте. Не убудет, корона с головы не упадет!..»

Женька остановился в тихом переулке возле Сбербанка, запер машину и, поднявшись по ступенькам, вошел в стеклянную дверь.

Эта сберкасса должна была выдать ему копию платежки и стать последней инстанцией в хождениях по мукам. В уютном помещении, сплошь уставленном зеленой растительностью в кадках и горшках, пахло кофе и копченой колбасой. Тихо работал трехпрограммный приемник — передавали запись хора Вестминстерского аббатства по трансляции. Женька отсчитал нужную сумму и поднял глаза…

Три окошка — двух контролеров и кассира пустовали. Три женщины стояли лицом к стене с высоко поднятыми руками. Женька сразу все понял и, почувствовав, что находится под прицелом и одно неосторожное движение может стоить ему жизни, медленно поднял руки.