Амелька

Переступив цепкими лапами по сухому лиственничном суку, ворон моргнул и снова уставился вниз, на занесенную снегом избушку. Он терпеливо ждал рассвета. Ждал, что и на этот раз из своего жилища выйдет человек и забросит на крышу что-нибудь вкусное. Он знал, что человек это делает специально для него. Если бы еда бросалась на землю — тогда собакам, а если на недоступную для них крышу — значит, для него.

Ворон ударил по суку мощным клювом, снова моргнул и уставился на избушку. Собаки вздрогнули, крутанули упругими ушками в сторону лиственницы, но глаз так и не открыли. Они знали, кто издает эти звуки. Получив вечером еду, они свернулись и досыпали свое время.

Но вот из черной дыры в крыше стал подниматься легкий серый дымок. При полном отсутствии ветра он стал вытягиваться и уходить в бирюзовое небо. Достиг вершины лиственницы, поднялся еще выше и только тогда стал расплываться плоским облачком. “Ну вот, — снова переступил лапами ворон, — уже скоро, еще немного, и будет еда”.

Это место в тайге он знал давно, еще когда в избушке жил другой человек и другие собаки. Прежний человек его не замечал, и ворону редко что-нибудь перепадало. Когда в избушке поселился этот человек, ворону стало легче переносить зиму. Это был умелый и добычливый охотник. Редко когда он возвращался из тайги с пустыми руками.

Вспомнив об охотничьих удачах нынешнего хозяина избушки, ворон перевел взгляд на большую кочку снега, под которой, укрытый оленьими шкурами, на невысоком настиле лежал добытый накануне медведь.

Это случилось два дня назад. Ворон, по своей природе спящий чутко, был разбужен собаками. В полной темноте он едва угадывал их радостную суету вокруг хозяина. А тот, с ружьем за спиной, доставал еще и “пальму”, в полтора человеческих роста шест с привязанным к нему большущим ножом. Много лет прожил ворон на свете, и его не удивили столь ранние сборы человека в тайгу да еще с таким вооружением. Он тоже, как и собаки, заволновался. Еще бы, такое бывает нечасто. За всю жизнь ворону лишь несколько раз пришлось пожировать после подобной охоты.

В волнении перелетая от дерева к дереву, прыгая с ветки на ветку, ворон ни на мгновение не спускал глаз с человека и собак. Едва рассвело, а они уже были у медвежьего жилища. Он помнит, как человек, то и дело поглядывая на снежный бугор с отдушиной, вытоптал небольшую площадку, как потом готовил ружье, “пальму”, как вырубил длинный шест и с рассветом стал будить им медведя. Как выстрелил, едва голова зверя появилась из снега, как потом смело стал дожидаться раненого медведя, как с яростью и ожесточением принялись рвать мохнатое чудовище собаки, едва тот выскочил из своего убежища. И главное, как медведь, встав в полный рост перед человеком, повалился прямо на него и на выставленную навстречу ему “пальму”. Навалился и затих.

После этого человек долго курил, сидя на своей добыче, затем стал обстоятельно разделывать трофей. Ворон в нетерпении долбил клювом сук, на котором сидел. Ворон и не помнит, сколько тогда он заглотил вкуснейшей требухи зверя, но помнит, как тяжело улетал с места пиршества. И, конечно, помнит, как много еды оставил ему человек.

Наконец дверь избушки скрипнула и отворилась. Вскочили собаки и закрутились вокруг вышедшего хозяина. Тот поставил у дверей собачьи миски с едой и бросил что-то на крышу, не глядя на лиственницу. Ворон взлохматил перья и уже больше не отрывал глаз от того, что нынче ему перепало от человека. Его зоркий глаз распознал беличьи внутренности. Дождавшись, когда человек скрылся в избушке, а собаки увлеченно зарылись в свои миски, он бесшумной тенью спикировал на свою пайку, схватил ее лапами и снова взмыл вверх.

К вечеру погода стала резко меняться. Сытый ворон перелетел сначала на одиноко стоящую сосну, потом на старый кедр, подыскивая укрытие от надвигающейся бури.

Пятидесятивосьмилетний охотник Еремей Елин из поселка Тильтим, или просто Амелька, в который раз за вечер вышел из теплой избушки успокоить собак и послушать непогоду. Две легкие, верткие лайки с хвостами-колечками тотчас бросились к нему и, поскуливая от нетерпения, закрутились в ногах, давая понять хозяину, что тоже давно чуют беду.

Накануне он слышал рокот самолета. В его бытность ни самолеты, ни вертолеты никогда не летали в этих местах. Амельке показалось это странным. Весь вечер он только и думал об этом звуке. Недоумевал, как в такую непогоду можно летать по небу, когда непонятно, где небо, а где земля. Звук ушел к горам и затих.

Амелька не находил себе места, сомневался, медлил. Наконец не выдержал, надел лыжи, закинул за спину ружье, засунул за пояс топор и пошел вверх по пологому ущелью, куда улетел самолет. Однако когда лес начал редеть, охотник повернул в узкий рукав, ведущий к Лисьему отрогу. С ликующим лаем, опережая хозяина, в темноту ущелья рванули собаки.

Еремей давно здесь охотился. Эти неудобные и далекие угодья перешли к нему от отца, а к тому от деда. Каждая веточка, каждый камень были ему знакомы с детства. Жену Амелька давно схоронил, а дети жили в поселке Тильтим. Старшая дочь работала в детском саду воспитателем, а последний из детей, сын, заканчивал школу-интернат.

Подъем пошел круче, когда до него донесся запах погасшего костра. Взбодрились и собаки. Они припустили резвее, хоть и проваливались в снег по брюхо. Метель, точно испугавшись темноты, немного притихла. Амелька на память знал это ущелье и отлично ориентировался, несмотря на ночь.

Впереди замаячил мохнатый силуэт поваленного дерева. Два года назад это был одинокий красавец кедр, но шальная буря повалила гиганта, вывернув его подземные внутренности наружу. Вот в этом корневище Амелька и нашел человека, который наполовину был занесен снегом. Раз собаки радостно повизгивают и тычутся своими мордочками в его лицо, стало быть, еще живой, — подумал Амелька и взялся за топор. Он быстро и умело изготовил волокушу, набросал на нее веток, уложил спящего человека и пустился вниз по ущелью. По лицу и расторопным движениям охотника было заметно, что он не особенно удивился находке. На самом деле Амельку не покидали мысли о других людях, кторые тоже летели на самолете. Этот, судя по одежде, явно городской. Тогда где летчики? Утром надо искать остальных. Опять же, раз собаки так легко пустились в обратную дорогу, значит, поблизости больше никого нет.

...И вновь погоня. Как ни торопился, как ни бежал Никита, а ледяное дыхание теней, преследовавших его, студило затылок, останавливало кровь, замораживало глаза. Но он опять успел проскочить лаз в церковном заборе, спуститься в столярку и спрятаться в новенький, желтеющий в темноте гроб. Вот тогда ему стало теплее. Неожиданно и быстро он стал согреваться. Теперь он мог спокойно заснуть. Однако совсем рядом заскрипели шаги преследователей. Они начали царапать крышку, толкать ее своими телами, и крышка съехала. Тотчас в Никиту ударило холодом, он открыл глаза. Перед ним замелькали мохнатые собачьи морды. “Ах, вот как выглядят эти тени!..” — мелькнуло у него в голове. Но неожиданно одна из собачьих морд превратилась в человеческую голову, также покрытую шкурой, и опять собачья, человечья, собачья... “Значит, они умеют превращаться, и от них не спастись!..” — последнее, о чем подумал Никита и перестал понимать происходящее...

После дикой тряски, невыносимого холода, переламывания и перекручивания тела Никита почувствовал, как сначала все стихло, успокоилось, а потом сверху на него стали укладывать горящие головешки. Головешек становилось все больше, их раскладывали в несколько рядов и тихонько раздували, вызывая дикий жар...

Никита очнулся от невыносимого огня и раздирающего ноздри запаха. Он с трудом рассмотрел, что лежит совершенно голый в небольшой бревенчатой избушке. Слева, прямо у квадратной двери, — чувал, над которым, стоя на четвереньках, возится человек, побрякивая чем-то металлическим. На полу охапка дров. На волнистых стенах чернеют шкуры. За чувалом полки с какими-то емкостями, мешочками...

Человек повернул голову к Никите и ровным голосом проговорил: “Это жир семилапого тебя греет, однако!” — сказано было буднично, словно они многие годы были знакомы.

— Где я? — выдавил из себя Никита. Тело продолжало гореть. Ему хотелось прикрыть наготу, но боялся, что станет еще жарче, да и нечем было прикрыться.

— Амелька я, а фамилия Елин, — глядя на огонь, проговорил человек и поднялся. Он оказался невысокого роста, большеголовый, узкоплечий и далеко не молодой.

— А я Никита Гердов, — проговорил в ответ Никита, и ему вдруг стало спокойнее.

— Вот и хорошо, однако, вот и хорошо. Ты шибко поморозился, а так целый. Сколько вас было в самолете-то?

— В каком самолете? Я что, был в самолете? — Никита стал напрягать память. Но едва где-то в самой ее глубине возникла картина раскалывания корпуса “Аннушки” и появления в лопнувшей обшивке куска серого камня, как в ушах появился тонкий свист, который стал стремительно нарастать, заполнять голову, тело, пространство избушки, пока вдруг не лопнул взрывом. От жуткой боли Никита вскрикнул и схватился за уши. И опять появилась кровь из ушей и носа.

— Ладно, лежи себе. Вот вода — пей, кушай мясо, вот, а я пойду остальных поищу, — с этими словами маленький мужичок покинул избушку. Тут же с улицы донеслось веселое собачье повизгивание, глухое покашливание, скрип лыж, и вскоре все стихло.

Никита снова оглядел избушку. Маленькое, в четыре ладони, оконце едва светилось. Вечер или утро? Никита боялся думать, вернее, боялся той боли, которая возникала, когда он начинал что-либо вспоминать.

“По всему, — продолжал рассуждать сам с собой Никита, — этот Амелька — вогул. Стало быть, я в тайге, мало того, в горах, либо рядом”. В ушах стал нарастать тонкий звук. Никита через силу заставил себя думать о другом, и звук остановился на одном тональном уровне, а потом и вовсе пропал. Ага, значит, его можно останавливать! Никита вспомнил, как прилетел в Белоярск и выставил свои работы директору Бабкину. Потом как чуть ли не неделю пожил у сладкой блудливой Тоньки и как “садился” в самолет. Но вот дальше, едва память выдала ему начало страшной болтанки, с его головой опять стало происходить что-то неладное. Услышав предупреждающий звук, Никита не стал углубляться в воспоминания. Главное, что он уяснил — с самолетом произошла катастрофа, а ее детали под запретом.

Когда маленькое окно стало сизым, Никита уснул.

Амельке было не привыкать не спать одну, а то и две ночи подряд. “Зима длинная, еще отосплюсь”, — спокойно рассуждал охотник. Его удивила и озадачила реакция спасенного парня на вопрос, сколько их было в самолете. Гердов Никита, он хорошо запомнил его имя. Почему он схватился за уши, почему пошла кровь? Амелька не хотел терять время и пустился искать остальных. Он не сомневался, что в самолете были еще люди.

Едва стало светать, Амелька был уже у поваленного кедра. Здесь заканчивается граница их родового угодья. Когда Амелька впервые взялся за ружье, отец ему строго наказывал никогда не нарушать границу родовых территорий, особенно на закатной стороне. Дошел до края леса — все, дальше ни ногой. Дальше территория священная. Туда ни дед, ни отец никогда не ходили. Туда имели право ходить только шаманы. Амелька и не нарушал. А вот сейчас придется, поскольку там его ждут люди, попавшие в беду.

Совсем рассвело. За ночь ветер укатал снег, а мороз так прихватил, что идти по голому склону было не трудно. Собаки вертелись рядом.

Амелька думал, как мог полуобмороженный человек оказаться у кедра. По его расчетам, он мог прийти только сверху. Идти вдоль склона, изъеденного ручьями, разорванного глубокими разломами, невозможно. Получалось, что самолет мог разбиться вон у той скалистой вершины. И он торопливо пошел к месту предполагаемой катастрофы.

Эта невыразительная гора запомнилась Амельке с детства. Провожая летний день, он замечал, что солнце почти всегда пряталось за эту длинную скальную гряду. Мальчик думал, что там оно и ночует. Был убежден, что там всегда лето, что там живут иные люди, добрые и счастливые. Амелькина анэква — бабушка рассказывала длинными зимними вечерами, что когда-то очень давно манси жили на другой стороне Камня, то есть как раз там, куда заходит ночевать солнце. Они жили на большой реке Печоре. Потом перебрались сюда. С тех пор Амелька смотрел на закатную сторону с особым почтением и поклонением. Там священные земли их рода.

Уже хорошо стали различаться скальные громады, отдельные камни, сверху покрытые снежными шапками, а по бокам желто-зеленым лишайником.

Амелька не сразу заметил, что с каких-то пор он шел один, без собак. Оглянулся. Обе собаки сидели шагах в пятидесяти и не спускали с него глаз. Он позвал. Они привстали, но ни та, ни другая так с места и не тронулись. “Чувствуют святость земли!” — подумал Амелька и решил идти дальше, тем более что место открытое, все видно и без собак. Однако сколько он ни шел, скала не приближалась. Амелька опять оглянулся — собаки лежали на снегу, по-прежнему не спуская с хозяина глаз и навострив уши. Что-то не так, однако, — подумал охотник и решил пройти еще три раза по сто шагов, проверить, точно ли он не продвигается вперед, или ему только кажется. Отсчитав задуманное количество шагов, так и не приблизившись к скале, Амелька равнодушно развернулся. Ну что ж, значит, Нер-ойка решил не пускать его на священные места. Видимо, сам во всем разберется. И он легко побежал обратно.

Проснувшись среди ночи, Никита почувствовал страшную слабость. Не было сил даже пошевелить пальцами. Он лежал, уперев взгляд в черный потолок, и с трудом дышал. Слева послышалось шарканье шагов, хруст лучин, и наконец по закопченному потолку в невообразимом хаосе забегали желтоватые зайчики. Чувал зажил своей обычной жизнью. Однако Никита не мог повернуть голову, чтобы понаблюдать за Амелькой, который сходил за снегом и теперь ставил на огонь чайник.

— Ты много кричал во сне, — наконец проговорил старый вогул, подсаживаясь к Никите. — Чай будем пить с травками, уснешь, кричать не будешь.

— Не хочу, — с трудом разомкнув губы, проговорил Никита.

— Надо, однако, терпи, — веско заключил Амелька и пошел заваривать чай.

И действительно, сделав несколько глотков, Никита почувствовал себя лучше.

— У тебя что-то внутри надорвалось, — прихлебывая кипяток, задумчиво проговорил Амелька. — Что-то там, — он показал на свою грудь.

— Я ничего не чувствую, голова моя, а тело чужое, — ответил Никита.

— Надо много лежать, может, до весны.

— Меня потеряют, — вздрогнул Никита.

— Потеряют, а потом найдут, — мудро изрек старый вогул.

И побежали, замелькали один за другим похожие друг на дружку дни. Медленно возвращалось Никите его тело. Сначала появилось жжение в груди. Потом жар распространился по всему телу, точно внутри него горел огонь. Затем все перешло в озноб. Никиту крепко затрясло, точно из него вытрясали душу. Так трясло, что зуб на зуб не попадал.

Все это время Амелька поил его чем-то горьким, терпким, вязким. Голое тело блестело от медвежьего жира, а ноздри выворачивало от невыносимого запаха.

Наконец внутри все затихло, и наступил долгожданный покой. Все это время Никита ничего не ел. Он осунулся и оброс. Когда он попробовал сесть, то его повело, и Никита неожиданно оказался на холодном земляном полу. А когда в первый раз вышел из избушки, то задохнулся от свежего воздуха, в котором уже чувствовалась весна.

— Сколько я пролежал? — задал он вопрос вогулу.

— Долго, однако, — ответил тот уклончиво.

— А месяц сейчас какой? — не унимался Никита.

— Вороний день давно прошел. Тепло скоро будет, — опять уклонился от ответа Амелька.

“Ну ладно, — успокаивал себя Никита, — какая разница, все равно меня давно похоронили. Бабушку жалко”.

Никита стал вставать и выходить на все еще морозный воздух. Он садился на высокую нарту и, подставив лицо солнцу, сидел и ни о чем не думал. Дней через десять он настолько окреп, что стал помогать Амельке по хозяйству. Хотя особых работ и не было, так, дрова да выделка шкурок, которые старый охотник все носил и носил из леса.

Может, Никита так и не вспомнил бы о своих приключениях, если бы однажды вогул не приволок его сумку.

— Твое? — равнодушно спросил Амелька и поставил ее на лавку.

— Не знаю... — Никита даже растерялся. Глядел на знакомую вещь, и к нему медленно возвращалась память, а с ней странное чувство то ли тревоги, то ли раздражения. Быстро пробежали памятные мгновения, связанные с сумкой. Вот он ее укладывает, а вот она нещадно бьет его при болтанке в “кукурузнике”, и наконец память обрывается с нарастанием свиста. Да, она оставалась в самолете до самой катастрофы. Все вспомнил Никита и зажал ладонями уши. Свист налетел как пуля. Налетел и ударил по ушам, выбив из глаз слезы.

— У-уф! — он потряс головой. — Все, все, больше не буду! — проговорил он, точно обращался к вогулу.

— Она там, на склоне, оттаяла, — добавил Амелька.

Никита часто-часто закивал головой, боясь к ней прикоснуться.

— Может, это не твое? — видя недоумение на лице гостя, проговорил вогул.

— Мое, мое, — с болью выдавил из себя Никита. Он сел рядом с сумкой и медленно расстегнул молнию. Странно, но состояние содержимого было почти в идеальном состоянии, словно все вещи в нее только что положили. Никита стал рыться, доставая то одну вещь, то другую, вспоминая бабушку, дом, дорогу и Бабкина с Тонькой. Документы и деньги лежали нетронутыми.

— Это тебе, — Никита протянул Амельке бутылку “Столичной”, которая была надежно завернута в толстенный свитер, — вишь, не разбилась, мерзавка.

Вогул взял бутылку, и глаза его сверкнули...

— И это тебе, — Никита протянул плитку шоколада, купленную еще в свердловском аэропорту. — И вообще, все это тебе, кроме документов и карт, — добавил облегченно Никита, вспомнив, кто его спас и выходил. Он положил пачки денег на черный, засаленный и изрезанный стол.

— Это что? Деньги, что ли, нынче такие? Зачем они мне в тайге? Это в городе надо. В городе можно много купить на них. Здесь нет. Здесь не купишь.

— Ничего, пригодятся. Детям отдашь, внукам, — Никита оставил себе лишь на обратный проезд.

Часом позже они сидели за столом и неторопливо разливали “Столичную”, закусывая морожеными стружками медвежьего мяса.

Выпив, Никита еще отчетливее почувствовал тревогу. Что-что, а тревогу он научился чувствовать загодя. Но это была не столько тревога, сколько ощущение чего-то странного. Особого страха не было, скорее, наоборот. Защемит сердце, а потом сладко перевернется в груди и затихнет. А через несколько минут снова. И началось все это с сумки.

“Что же в ней такое? Или что с ней связано?” — прожевывая мясо, думал Никита.

— Ты вот скажи, — после того, как хмель вошел в голову, спросил Никита, — как мне отсюда выбраться?

— Зачем выбраться, живи пока. Совсем здоровым станешь, тогда и спрашивай.

Странно, но Никита и сам чувствовал, что скоро ему отсюда не выбраться. Не выбраться ни сегодня, ни завтра, ни через год, да и выберется ли он вообще отсюда?

И вдруг словно чем-то острым полоснуло Никиту: самолет... летчики, девушка и парень, что остались в кабине. Вдруг они, как и сумка, оттаяли! Надо найти их и похоронить. Сообщить куда надо!

— Нет там никого.

— Откуда ты знаешь?!

— Знаю, однако, — невозмутимо произнес Амелька и снова налил в кружки.

— Но они же были! — проговорил Никита и зажал уши.

— Я ходил, но... не дошел. А раз не дошел, значит, там никого нет. Эта гора самая священная у нас. На ней ничего не должно быть. Через эту гору даже птицы не летают. Я сколько раз замечал. На ней никогда не бывает следов. Нынче я сам убедился в этом.

— А что за ней? Ну, за этой горой?

— Не знаю, не бывал. А зачем мне туда? Зверь и здесь есть, только бей успевай.

— А мне туда надо! — Никита проговорил и почувствовал, как спало внутри напряжение, точно он признался в каком-то своем самом страшном грехе, облегчил душу.

— Тебе туда не попасть, однако.

— То есть как не попасть?

— Сколько туда людей ходило, никто не возвращался.

— А их искали?

— Кто искал, тоже не приходил обратно. Никто не возвращается.

— Чушь какая-то! — Никита вскочил и, достав из сумки карты, стал разворачивать. — Скажи-ка мне, Амелька, что за деревни здесь находятся, ну рядом с нами и с этой твоей горой загадочной?

— А какие здесь деревни? — задумался старый вогул. — Ну ближе всех Карыс, небольшое село, дней пять ходьбы будет село Пунк-патта, совсем мало изб.

— Нет здесь таких, — Никита вглядывался то в старинную карту отца, то в современную, где не только поселки, но даже и заброшенные избушки были указаны. — Погоди, погоди, а реки, какие здесь реки бегут, или озера? — волнуясь, спросил Никита.

— А какие здесь реки, озера, — снова начал в раздумье вогул. И опять огорошил Никиту, назвав несколько рек, которых не было на карте.

— Что за ерунда?! Мистика какая-то! Может, я не там смотрю? — Никита уже волновался. Он срастил две половинки старинной карты. — Слушай, Амелька, а ты слышал такое название — Хурумпауль?

— Почему нет? Слышал, там моя дочь живет.

— Ну?! Где это? — Никита почувствовал облегчение.

— Далеко, однако, будет, очень далеко отсюда, на север три недели идти надо.

— Ну, хорошо, а речку Волья и Талтма? — Никита напрягся.

— Слышать слышал, но не был, — невозмутимо ответил Амелька.

— Так где же мы находимся, черт побери?! — Никита терял самообладание. — Что же это за места такие дикие?

— Почему дикие? — и Амелька снова назвал ряд поселков, которых не было на карте.

Никита еще с полчаса допрашивал старого вогула, пока наконец не понял, что в картах отсутствует некий участок. Было такое впечатление, что в этом самом месте, где они сейчас находятся, кто-то раздвинул Урал, заполнив образовавшуюся нишу тайгой, реками и озерами. Раздвинул, а нанести на карту забыл или не захотел. Никита никак не мог прийти в себя. Он снова и снова расспрашивал Амельку, но того словно заклинило.

Если старый вогул сильно захмелел и начал что-то не то нудно напевать, не то протяжно рассказывать, не видя Никиты, то Гердов был трезв как стеклышко. Он чувствовал себя на затерянном острове, о существовании которого не знает никто. Все больше и больше им овладевало странное и восторженное чувство, похожее на чувство первооткрывателя, точно он стоит у истоков величайшего открытия, будь то земля или планета.

— Слышь, Амелька, — Никита тронул за плечо вогула, — а как туда, за эту гору, попасть? — он будто забыл, что недавно спрашивал старика об этом и получил отрицательный ответ. Но алкоголь расслабил Амельку, развязал ему язык, притупил страхи и строгости, открыл запреты. Он встрепенулся, уставился на своего гостя мутными глазами и, растянув рот в блаженной улыбке, ответил:

— Войкан-аги знает туда дорогу.

— Войкан-аги? — удивленно приподнял брови Никита.

Амелька вскинул брови и медленно пояснил: — Белая девка! Она вся белая. У нее сахи из белых шкур, и олени в упряжке белые. И руки белые. А вот лица никто не видел. Она платок напустит и с маху к Степке Паланзееву за мешками.

— За какими мешками?

— Как за какими? Ну, там с мукой да с мануфактурой.

— А как мне ее найти?! — Никита едва сидел на лавке.

— По последнему снегу и приедет, однако.

— Куда?! — Никита чуть не кричал.

— В Карыс, — Амелька опять посмотрел на гостя, как на сумасшедшего, который не знает даже поселка Карыс.

С самого утра под угрюмые взгляды Амельки Никита начал собираться. Лишнюю пару лыж вогула он дооборудовал надежными креплениями по своей ноге. Из кусков ровдуги сшил бахилы, которые тут же натянул на ботинки, пришил лишнюю лямку к сумке так, чтобы не мешала при ходьбе. Уложил карты и документы.

Амелька был расстроен. Он не находил себе места, корил себя почем зря, что давеча пьяным проболтался про Войкан-аги, которая приезжает из-за гор от самих духов. Это была тайна поселка. Никто и никогда ею не интересовался, вернее, в ее сторону боялись даже смотреть, торопливо отворачивались, когда она, точно ветер, неслась на высокой нарте, запряженной в четыре великолепных белоснежных хора — оленей-быков.

И еще Амельке было жаль отпускать этого славного паренька, с которым было гораздо веселее и совсем не обременительно. Еды хватало, спать было на чем, дров... так весна на подходе. Конечно, он мечтал еще и поохотиться с ним. Одного-двух семилапых завалить, жир да желчь на исходе.