Ивдель. Вижай. Ушма

Когда Никита услышал про готовящийся поход студентов в район Отортена, сразу потерял покой в прямом смысле слова. Но страстного желания оказалось мало. После экспедиции на Денежкин на Никиту неожиданно свалилось столько дел, что он едва успевал с ними справляться. Мать затеяла ремонт квартиры и просила помочь. Сильно сдала бабушка. Надо было где-то зарабатывать деньги. Лежали неразобранными, нерасшифрованными отцовские бумаги.

В конце октября подвернулась “халтурка” — роспись панно в детском саду. Вот и закрутился Никита между работой, квартирой матери и больной бабушкой. Так в хлопотах и прошла зима.

Для Валерии же, напротив, зима получилась весьма плодотворной. Большая часть этюдов, зарисовок, эскизов, все, что она наработала в августе на Денежкином, превратилось в добротные, крепкие по ремеслу и весьма свежие по содержанию полотна. Картины поджидали своей окончательной доводки перед предстоящей первой персональной выставкой. Отец Леры запланировал ее на конец октября. Нужно было еще пять — десять подобных работ, и масштаб выставки даровитой молодой художницы никого бы не оставил равнодушным.

Одно волновало Валерию — здоровье. Которое, кстати говоря, она сорвала на Денежкином. Тогда Валерии удалось скрыть частые недомогания и боли в желудке, надеялась и на этот раз уговорить свой организм потерпеть. Поэтому в первую очередь пришлось собрать солидную аптечку из чудо-лекарств. К весне она была основательно готова к лыжному походу на север Урала.

В начале апреля утомленная дорогой, уставшая, но счастливая Валерия появилась в Сысерти. Она ввалилась в дом Никиты и бабушки, и те были искренне рады ее приезду. Весь день ушел на расспросы, воспоминания, разговоры о предстоящей экспедиции. Если Валерии было что рассказать, похвастаться, поделиться, то у Никиты все было по-прежнему. Все прошедшее время у него ушло на расшифровку отцовских записей, рисунков, схем и карт. Он остался таким же задумчивым, молчаливым и немногословным.

Два последующих дня ушли на сборы. А на третий вместе с двумя студентами-горняками выехали в Ивдель.

Ощущение беды у Никиты появилось сразу, едва поезд тронулся. Сначала его все крайне раздражало. Было что-то не так. И вагон — старый, дрожащий, скрипел, визжал, стучал, ходил ходуном. Кроме того, он был удивительно грязным, с устоявшимся запахом затхлости, который перебивался запахом горящего угля, идущим из топки, и курева.

Никиту раздражало, как неудобно устроилась их группа, как разложила свои рюкзаки и лыжи, как тускло горят светильники, и вообще все раздражало. Было стыдно за все это, стыдно и... тревожно.

После вечернего чая ребята разобрали чудовищно смердящие комковатые матрацы и безмятежно улеглись спать. Никита прилег на свое место, но вскоре понял, что уснуть не сможет. Гладкая деревянная полка то и дело норовила выскочить из-под него, отчего он оказывался все время на краю, готовый свалиться в густую грязь прохода. Держаться было не за что. Наконец, обессилев от поединка с полкой, Гердов поднялся. Сидя у окна и поглядывая то в его бездонную черноту, то на вторую полку, где довольно мило спала Валерия, Никита продолжал копаться в себе. Он никак не мог понять, отчего такое скверное настроение и чувство тревоги.

Глаза Никиты привыкли к темноте, к тому же вышла луна, бездна за окном преобразилась, стало светлее. Черная стена леса, несущаяся в обратную сторону, то и дело прерывалась, и тогда за окном раскидывалось залитое мертвым, потусторонним светом снежное пространство. В такие моменты поезд точно пугался лунного простора, замедлял ход и на цыпочках крался по неживой территории. Вагоны тише скрипели, колеса мягко постукивали. А когда опасная территория заканчивалась, пропадал таинственный свет и он вновь заскакивал в лесной коридор, то опять срывался на бег, точно убегал от погони, и с прежним ожесточением бил, свистел, громыхал всем, чем мог.

Крайне редко в этой черной лиловости встречались поселочки в пять-десять домов, без единого огонька, точно призраки.

Никите не спалось. Он будто ждал чего-то или кого-то. Он даже стал чаще поглядывать в проход, словно действительно кто-то должен был появиться. Вдруг за окном замелькали огни. Их было неожиданно много. Огни тянулись цепочкой вдоль какого-то бесконечного забора. Никита придвинулся к стеклу. Сначала он не понял, что это такое — длиннющий забор, поверх которого в несколько рядов колючая проволока, на столбах фонари в железных абажурах и вышки, а в них неподвижные силуэты в шапках и тулупах. Поезд шел, не сбавляя хода.

— Что это, Никита? — неожиданно прозвучало сверху. Никита вздрогнул.

— Думаю, зона, — ответил он как можно спокойнее.

— Значит, вот они какие, эти загадочные “места не столь отдаленные”, — так же тихо и бесцветно добавила Валерия.

— Ты что не спишь? — Никита был даже рад, что, кроме него, не спит еще кто-то.

— Уснешь тут! Это не вагон, а пыточная! Мне кажется, у него и колеса-то не круглые. Видимо, раз Север, то можно всякий хлам людям подсовывать...

Тем временем одна зона закончилась, началась другая. За колючкой едва проступали придавленные снегом длинные крыши бараков. Они, будто стыдясь своего убожества, присели, прячась за забором от посторонних глаз.

— Ник, как ты думаешь, кто здесь сидит?

— Как кто — наверное, преступники.

— Они что, лес валят?

— Не знаю.

Девушка с тревогой и страхом продолжала вглядываться в тянущуюся печальную панораму лагерей.

— От сумы и от тюрьмы! Я бы ни за что не выдержала. Я бы сразу под поезд или в петлю.

Никита молчал. Он впервые видел “романтическую” пристань миллионов и миллионов людей страны.

— Смотри, и еще одна зона, — с удивлением отметила Лера, встречая взглядом еще один наплывающий на них забор с вышками и огнями. — Да сколько же их?! А еще на Колыме, и в этой, в Воркуте!

— Да где их нет, — поддакнул Никита и пошел курить в тамбур.

Так и не сомкнув глаз, они доехали до Ивделя. Тревога не покидала Никиту. Город показался ему уютным, с сахарным снегом в огромных отвалах, с бревенчатыми домами, из труб которых поднимался прозрачный дымок, и кудрявыми кедрами, стоящими прямо посередине города.

В ожидании почтовой машины, которая должна была их подбросить до поселка Вижай, решили прогуляться. Погода была отличная. Утренний морозец бодрил, призывал к активности. Взошло солнце, и весь городок, расположенный на пологом склоне лицом к юго-востоку, золотисто-оранжево засветился. Редкие прохожие, звонко поскрипывая подмерзшим за ночь снегом, торопились на работу, по делам. Магазины были еще закрыты.

Никита с Валерией решили подняться по длинной улице-горе к верхней части города. Пройдя полпути, оба как по команде обернулись на странный звук. От вокзала вслед за ними, натужно ревя, медленно поднималась колонна машин. Первой шла крытая тентом и с фиолетовой мигалкой на кабине. А вот за ней, неимоверно дымя, темно-зеленые, точно сказочные Змеи Горынычи, запряженные в длинные полуприцепы, в гору карабкались КрАЗы. Их было штук пять. Замыкали колонну еще две крытые машины с мигалками. Страшный рев и необычный вид КрАЗов никого из прохожих не интересовал, видимо, это было довольно распространенное явление для городка. А вот Никита с Валерией замерли и смотрели на приближающуюся колонну с любопытством и тревогой. Если Никита сразу догадался, то Валерия тихо ойкнула, лишь когда стало совсем понятно, что за автопоезд тащится в гору. Машины с мигалками — шестьдесят шестые “газоны” — сильно смахивали на неимоверно раздувшихся мопсов, в чревах которых сидели солдатики с автоматами и огромными собаками. Покуривая, солдаты нагловато поглядывали по сторонам, а псы злобно облаивали все, что двигалось по обочинам дороги. КрАЗы, с их длинными моторами-мордами и задранными в оскале крыльями-брылами, походили на огромных волков. Длинные полуприцепы-утробы были набиты людьми. Из-за высоченных бортов торчали только головы в черных куцых ушанках. На ухабах они вместе с машинами синхронно покачивались из стороны в сторону. В передней части каждого полуприцепа прямо над головами людей была устроена площадка из металлических прутьев. На этой площадке, раскорячив ноги, сидели по два солдата с автоматами.

Из проходящих “мопсов”, силясь перекрыть рев КрАЗов, солдатики что-то выкрикивали редким прохожим, напрягая тонкие шеи и пуча глаза, после чего дружно ржали и снисходительно помахивали руками. Что-то явно неприличное, судя по выражению пунцовых лиц-рож, досталось и Валерии с Никитой. В то время как лица из-за бортов смотрели угрюмо, равнодушно и покорно. Казалось, они смотрят мимо торопливых прохожих, не видя ни домов, ни людей, не замечая начала весны.

Вдруг из последнего КрАЗа, из плотной, спрессованной толпы людей, в Никиту точно кто выстрелил. От неожиданности его даже качнуло. Он готов был поклясться, что в последнем полуприцепе мелькнуло лицо Армянина и мгновенно пропало.

— Это он, стойте! — Никита неожиданно сорвался с места и побежал за колонной.

— Ник?! Ты что?! Ник! Что с тобой?! — вслед за Никитой рванула и Лера. Она схватила Гердова за рукав. — Ник, что случилось?!

Тотчас раздался гогот солдат. “Давай, мужик, — под лай собак неслось из “газона”, — давай в КрАЗ, а девку к нам!”

— Он там, там, — Никита приходил в себя. Он остановился и рассеянно смотрел вслед машинам, — понимаешь, этот... ну, в общем, он там! — уже спокойнее повторил Никита, продолжая смотреть на удаляющуюся колонну. “Вот, значит, чем вызвана тревога!..”

— Пойдем обратно, Ник, — Валерия ежилась, как от холода.

— Пошли, — согласился Никита и повернул обратно к вокзалу.

Если Валерию, как единственную даму, усадили в кабину, то остальным часа три пришлось подпрыгивать на сваленных в кучу посылках и собственных рюкзаках, причем в полнейшей темноте почтового автофургона.

Вижай встретил белым и чистым снегом. Огромные сугробы наполовину закрыли плоские дома, заборы. В центре поселочка высоким бревенчатым частоколом, смахивающим на средневековую славянскую крепость, стояла зона. Почти каждый прохожий в поселке был военным.

Группе пришлось расположиться в штабе, поскольку добраться до Ушмы можно было только попутной военной машиной, которая должна была пойти рано утром.

На прогулку по необычному поселку вдоль высоченного забора, откуда постоянно доносился глухой собачий лай, не решились. Пообедав, кто завалился спать, отлеживать отбитые почтовой машиной бока, кто взялся перебирать вещи, кто занялся еще чем-то. Валерия, сославшись на головную боль, тоже расстелила спальник.

С Никитой происходило что-то странное. Он едва дождался, когда можно было наконец взяться за альбом. Еще в Ивделе он почувствовал неудержимый зуд в руках, хотелось зафиксировать мысли, чувства, ощущения именно графикой. Никита не видел вокруг себя цвета, все произошедшее с ним было черно-белым. Для него даже солнце было светлым пятном, и только. Схватив альбом, он погрузился в процесс. Видя, с каким ожесточением и страстью Никита набросился на работу, Валерия поморщилась. Однако это была не только зависть, неожиданно в ней проснулась боль. Та боль, которую она не смогла обмануть, не смогла оставить в Москве, а привезла с собой. Тупая, гнетущая, она ломала Валерию изнутри... Незаметно достав из заветного мешочка лекарства, Валерия выпила целую пригоршню и заручилась впредь есть только то, что взяла с собой из диетического.

Быстро заканчивался день. Включили свет. Улыбчивые солдатики принесли дрова и затопили все голландки в штабе — длинном, низком деревянном здании. А Никита тем временем сменял один лист за другим. Он рисовал самозабвенно, раскованно, с огромным вдохновением. Сознание Никиты впервые дало волю другому Никите, давным-давно сидящему в нем, который многие годы подтрунивал, ехидничал и посмеивался над основным, настоящим Никитой. Дал волю и словно выключил контроль.

Час сменялся часом. Никто не решался подойти к художнику, заглянуть или хотя бы что-нибудь спросить.

Потом, гораздо позже, Валерия тайком заглянет в альбом и ахнет от увиденного. И вот с того момента, разумеется, помня остальные его необычные выходки и странности, она и начнет думать о Никите иначе. А именно, что у ее давнего и очень близкого друга Гердова действительно поехала крыша, парень перестает быть адекватным, как она тогда определила. А что еще можно подумать, когда человек рисует страшные, невообразимые до дикости фантастические существа, которых не может быть в природе, которые выдумать может только больной мозг? Рисует в не присущей ему манере — резкой, агрессивной, рваной. Валерия стала смотреть на Гердова как на больного человека.

А Никита, удовлетворив творческий зуд, почувствовал облегчение. Немного улеглась тревога. Просматривая рисунки, он не меньше Валерии удивился своим творениям. Удивился, но, в общем-то, остался доволен. Именно такими он мог изобразить те ощущения, что навалились на него еще в поезде и душили, терзали, рвали на части...

...Тогда, в походе на Денежкин камень, знакомство с настоящим Уралом произошло легко и довольно буднично. Дикая красота гор, глухой и дремучей тайги легла ему на душу и сердце основательно и навсегда. Это действительно была любовь с первого взгляда. Древние, заросшие лишайником и мхами скалы таили в себе не только суровую экзотику, но и подсказывали, как их правильно изображать, подсказывали цвет, ритм, композицию... Оставалось только взяться за краски и кисть. Что, в общем-то, и сделала Лера. Однако Никите этого было мало. Он чувствовал, что эти края искусно скрывают нечто важное и ценное, еще более ценное, чем видит обыкновенный человек. Может, это искал и нашел его отец. Не даром же горы его не отпустили, как не отпустила Хозяйка Медной горы Данилу-мастера. Может, он действительно что-то нашел?!

Не давали покоя самые разные мысли. Все они имели начало или время отсчета — те три ночи на веранде у Леры. Это тогда он прикоснулся к Великому. Тогда он увидел настоящее чудо в живописи. И ничего в этом не было странного. Ну да, не совсем самостоятельно он это написал, некое Провидение водило его рукой, замешивая нужный цвет и накладывая его на холст. Не было ничего странного и в том, что не всем дано увидеть чудо. Чудо, оказывается, тоже надо уметь увидеть и понять. Циникам да скептикам этого не дано. Они видят то, что хотят видеть, — не более.

...Какие были глаза!.. Какой цвет! Такого больше не получить. Это краски отца в невзрачных тюбиках, это они оживили, осветили, разлились золотом! Волшебные были краски! Никита блуждал в воспоминаниях и получал от этого огромное наслаждение. Вновь и вновь он отмечал, что те три ночи были для него самыми главными в жизни, самыми счастливыми и самыми лучшими. И ничего, что он понял и оценил это только сейчас.

А вот с Армянином совсем непонятно. Ну, ведь сгорел же он тогда в гостинице, сгорел! И по всем приметам, и по документам... Не мог Никита ошибиться тогда на вокзале. У него зрительная память прекрасная, как у всякого художника. И вот сейчас на полуприцепе в толпе зэков был точно он или кто-то сильно на него похожий, ну просто двойник или близнец!..

На этот раз, как ни хотел Никита, как ни готовился к этому походу на Отортен, — все шло через пень-колоду. И чувство тревоги не покидало, что-то держало его там, внутри, мешало думать, мыслить, рассуждать. И сборы были с бухты-барахты, и детский сад с ним не рассчитался за роспись огромного холла, поэтому поехал почти без денег, и бабушка заболела некстати, короче, все, что могло, тормозило предстоящую поездку.

С некоторых пор у Никиты появилось новое свойство — более острое ощущение тревоги. Ему казалось, что он и слышать стал тоньше, и видеть зорче, и чувствовать малейшие отклонения в атмосфере.

Вот и сейчас. Возникшая тревога не давала покоя. Она, как зубная боль, то обострялась, то затихала. Покопавшись в себе, Никита понял, что тревога связана еще и с тем, что он так и не успел расшифровать отцовские записи и рисунки...

Машина, которая должна была пойти с утра в Ушму, собралась только к обеду. Ребята, заметно волнуясь, прождали ее у самого крыльца штаба почти до двух часов. Погода была отменной. С крыш слегка капало, запах весны и теплого дерева и тревожил, и расслаблял. Когда все же решили перекусить, подошла машина.

Валерии опять повезло. Один из прапорщиков, тот, что был помоложе, уступил ей место в кабине, а сам полез в кузов. Второй, более грузный, с крупным сизым носом в сетке фиолетовых прожилок и губастым ртом, пропустил девушку в глубину кабины, ближе к водителю, а сам сел у окна.

Ребятам повезло меньше. В огромном кузове оказалось не так уж и много места. Прямо посередине, между длинными продольными лавками, примыкающими к бортам, стоял новенький, пахнущий смолой гроб, закрытый крышкой. По углам кузова в полушубках сидели угрюмые солдаты с автоматами между колен. Никита сел ближе к переднему борту, там уже устроился недовольный передислокацией молоденький прапорщик. Разложили рюкзаки, лыжи и приготовились к дальней дороге. Однако и это оказалось не все.

Прежде чем выехать из поселка, надо было заехать к начальнику режима домой и доложить об отбытии. К величайшему удивлению туристов, из дома вышла женщина в огромных зеленых валенках на босу ногу и длинной, наспех запахнутой офицерской куртке с погонами старшего лейтенанта. Начальственно сдвинув брови, она сначала заглянула в кабину, долго смотрела на Валерию, затем поставила ногу на заднее колесо и заглянула в кузов. В этот момент куртка распахнулась, показав блеклую, застиранную ночную рубашку на тщедушном теле. Спрыгнув с колеса, она с суровым видом махнула рукой водителю, давая “добро”, мотор тотчас взревел, и машина пошла вон из поселка.

Как только было получено разрешение на выезд и машина тронулась, с Лерой заговорил губастый прапорщик. Выяснив у попутчицы, что она из самой Москвы, он сначала подбирал слова, стараясь не ударить лицом в грязь, вспоминая очень давнее посещение столицы, которое, впрочем, началось на Киевском вокзале и закончилось на Казанском. Потом Игоря Николаевича Головко, как он представился столичной девушке, словно прорвало. За пятнадцать минут Валерия узнала о нем все или почти все. Узнала, как выгодно быть прапорщиком в лагере, сколько он зарабатывает, какой дом строится под Херсоном, что ждет его не дождется новенькая, цвета морской волны “Лада” шестой модели, что он с некоторых пор завидный холостяк и что служить осталось ему совсем ничего, и так далее, и тому подобное. Валерия молча кивала, время от времени удивленно вскидывая бровь, потом перестала слушать и переключилась на проплывающую за окнами машины природу. Ей никогда не доводилось видеть столь дремучей тайги да еще зимой. За окнами машины творилось действительно что-то невероятное. Деревья были плотно одеты в белоснежные шубы и шапки, они будто дремали, дожидаясь вовсю бегущей к ним весны. Валерии все время казалось, что вот-вот из-за толстенного, смятого в огромные складки снежного одеяла, накрывшего буреломы, покажется голова волка или медведя.

— А медведей здесь много?! — повернувшись к прапорщику, спросила Валерия. Тот, открыв рот, спал.

— Медведи есть, но немного, — неожиданно прозвучало слева от Валерии. Ей даже стало неудобно, что столько времени они едут, а она не удосужилась рассмотреть парня, который, в общем-то, их и вез. Голос был хрипловатым, но приятным. По одежде он больше походил на заключенного, чем на вольнонаемного.

— Анатолий, — представился он, не отрывая взгляда от дороги.

— Валерия, — машинально ответила Лера и тут же спохватилась, вспомнив, что она уже представлялась прапорщику. — А вы служите или... работаете здесь? — чтобы выйти из неприятного положения, поторопилась задать следующий вопрос девушка.

— Я отбываю срок, — все так же спокойно и ровно проговорил парень, — вернее, досиживаю, в июне “откинусь”, то есть выйду на волю.

— Вот как? — Лере стало еще более не по себе.

— Есть такая форма снисхождения, кому остается немного, — “химия”, может, слышали? — И, не дожидаясь ответа, пояснил: — Это условное освобождение и поселение вблизи зоны. Ушма, куда мы едем, и есть лагерь “химиков”.

Неожиданно тупая боль в желудке заставила Валерию застонать, она стала проклинать себя за то, что неосмотрительно оставила в рюкзаке лекарства. Мысли ее заметались. Что делать?

— Скажите, — еле слышно прошептала Лера, — а скоро остановка будет?

— А что случилось? — в свою очередь спросил водитель и тут же ответил: — Часа через три-четыре. Вам необходимо выйти?

— У меня там, в рюкзаке... лекарство от желудка надо взять, — плохо соображая от боли, проговорила Валерия и обхватила живот.

— Сидите, я сейчас, — водитель мягко остановил машину, открыл дверцу и прыгнул прямо с подножки на снежный отвал, а потом и за него. Провалившись в снег по пояс, он догреб до ствола дерева и почти сразу вернулся.

— Что, что случилось?! — проснувшись, всполошенно засуетился прапорщик.

— Вот, — отряхиваясь от снега, шофер протянул Валерии горсть янтарных комочков, — положите в рот и, когда они растают, жуйте и глотайте слюну, поможет.

Валерия высыпала в рот все, что парень ей дал, и, терпя горечь во рту, стала ждать, осторожно перебирая комочки языком.

— Это лиственничная смола, первое дело при желудочных болях, — как взаправдашний доктор, проговорил парень.

— Жуй, жуй, девонька, Анатолий у нас грамотный, плохому не научит, — неожиданно проговорил прапорщик, не прерывая сладкую дремоту.

И действительно, через какое-то время Валерия почувствовала, как боль стала затихать. Она выпрямилась и впервые за дорогу посмотрела на парня. Ну, парень не парень, а лет где-то слегка за тридцать, попробовала угадать она. Обыкновенное лицо с чуть приплюснутым и пригнутым к верхней губе кончиком носа. Тонкие ноздри. Губы и брови в мелких шрамах. Особенно портил лицо бугристый шрам, что шел от правого уха до середины щеки. Широкие, костистые руки парня были расписаны синими вензелями. Даже на пальцах синели “кольца” и “перстни”. Валерии хотелось заглянуть в глаза, но парень неотрывно смотрел на дорогу.

— Еще лучше, — продолжил Анатолий с прежним спокойствием, — попить медвежью желчь. Вот она действительно помогла бы. Да и медвежий жир в придачу...

— А где ее взять? — с удовольствием поддержала разговор Валерия.

— У манси, где ж еще. Это лучшее лекарство. Попробую достать, пока вы по горам ходите, — добавил Анатолий и, едва улыбаясь, взглянул на Валерию. Когда их глаза встретились, Валерии показалось, что она его где-то раньше видела. Нет, не то банальное чувство, которое обычно приходит в подобных случаях: “Ах, кажется, мы с вами уже где-то встречались!..”, а совершенно твердое убеждение, что вот так же когда-то она уже смотрела в эти твердые и спокойные серые глаза, до краев наполненные тоской и силой. Такие глаза бывают у победителей, мелькнуло в Лериной голове, или... у уголовников.

— Скажите, — робко проговорила девушка, — а за что вас... ну, посадили? — И тут же торопливо добавила: — Простите, ради Бога, если не хотите, не отвечайте.

— Действительно не хочу, — прежним тоном ответил Анатолий, — долго рассказывать и неинтересно.

— Статья сто семнадцатая, двойное убийство при отягчающих обстоятельствах, — неожиданно проговорил “спящий” прапорщик. И добавил: — Пятнадцать лет строгого режима. Но это, — военный широко и громко зевнул и почмокал толстенными губами, — это, милая моя, еще не все. До этого три года на “малолетке” по статье двести шесть — “хулиганка”, или по их, — “бакланка”.

— Как?! И вы провели здесь все эти годы?! — вырвалось у Леры.

— Три года под Саратовом, полтора года в тюрьме, остальные здесь, — чуть строже, чем прежде, проговорил Анатолий.

— С ума сойти, — опять не удержала своих эмоций Валерия, — половину жизни...

— Он у нас этот, как его... феномен, вот, — не открывая глаз, прервал Валерию прапорщик, — от звонка до звонка в натуре. Здесь окончил среднюю школу, потом автодорожный техникум. Последние два года руководит строительством дорог.

— А когда выйдете отсюда, что будете делать? — Валерия справилась с собой. Ей вдруг стало интересно знать все об этом человеке. Ей нравилась завораживающая медлительность в его словах, хрипловатость и твердость голоса. Она чувствовала в нем силу и, как ни странно в его теперешнем положении, — независимость.

— Не знаю, сначала досидеть надо, а там видно будет. Хотя мечта — мосты строить, — тихо ответил он. Было заметно, что парню хочется поговорить, поспрашивать вольных людей, как там на свободе, что его ждет.

— У него, милая девушка, столько книг, вы бы знали, я столько в руках за всю жизнь не держал, а не то чтобы читать. Он с вами и по-английски может поговорить...

— Степаныч, ты б лучше поведал нашей попутчице, каких косачей добыл в прошлую субботу, — резко перевел разговор на другую тему Анатолий.

— О, это сеанс! — прапорщик чуть не подпрыгнул на своем месте, окончательно сбросив дремоту. — Залег, значит, я на токовище еще затемно, — начал он в сотый раз рассказывать об удачной охоте...

В кузове было далеко не так уютно, как в кабине. Первое время, шокированные неожиданным грузом, стоявшим посередине кузова, никто между собой не разговаривал. А когда машина пошла по замерзшему болоту и запрыгала на кочках, то запрыгала, точно заплясала, и крышка гроба, стала сползать в сторону и свалилась бы, если бы ее вовремя не подхватили внимательные солдаты. Но все успели увидеть то, что лежало внутри.

Никита почему-то думал, что гроб пустой, но когда крышка съехала, ему стало нехорошо. Неестественно и необычно в нем лежал обнаженный труп мужчины в синих ажурных рисунках, покрывающих почти все тело. Лишь несколько коротких порезов с запекшейся кровью на груди и животе говорили о причине его теперешнего положения. После этого и вовсе говорить расхотелось.

Начало смеркаться. Чудовищно хотелось есть. Напряжение в кузове стало невыносимым.

— Ну что, — нарушил тишину и гнетущее напряжение Никита, — как говорится — каждому свое. — И начал расшнуровывать рюкзак. Неожиданно для всех он достал буханку хлеба, полбатона докторской колбасы и начал готовить бутерброды. Все, кто находился в кузове, смотрели на Гердова, как на сумасшедшего. В их глазах было все: и испуг, и презрение, и ненависть, и... голод. А еще через минуту жевали все, кроме закутанного в шубу прапорщика, который наотрез отказался от предложенного угощения. Достали термос с утренним чаем, кружки, галеты.

— Эй, ребята, надо бы как-то и Лерке в кабину передать, — вспомнил внимательный Женя.

Однако в кабине шло приготовление своего “стола”. Прапорщик Головко ловко нарезал на крышке своего командировочного дипломата ароматное, пропитанное укропом и чесноком сало.

— Вы, милая Валерия, такого еще не едали, это настоящее, херсонское. Щас, щас, вот хлебушко, и погодите еще чуток, погодите, сало без горилки...

— Вам это нельзя, Валерия, — твердо проговорил Анатолий.

— Толян, да ты че, в натуре, это ж сало, — проглотив обильную слюну, с возмущением повернулся к водителю прапорщик.

— Вот его-то как раз и нельзя. И колбасу, и все остальное.

— А что можно?

— А вон в бардачке сухарики. Их можно.

Пока перекусывали, совсем стемнело. Лес из сказочного, уютного и доброго превратился в сплошную черную стену. Как миражи, выступали из него таинственные и причудливые силуэты заснеженных коряг. Свет мощных фар выхватывал из темноты незначительное пространство впереди машины да высокие снежные отвалы по краям.

В такие моменты Анатолий особенно остро ощущал одиночество. Ночью ему казалось, что он едет в никуда. Его никто не ждал, никто не провожал. Почти четырнадцать лет перед ним тайга, а вокруг люди с повадками зверей. Да и сам он не подарок.

И вот чудо! Впервые он услышал звон колокольчиков, в нем звучала романтическая мелодия. Анатолий в который раз повернул голову направо и посмотрел на спящую девушку. “Надо же, — он усмехнулся и покрутил головой, будто не веря в реальность, — и не мечталось, и присниться не могло...” Он еще осторожнее повел машину. Колокольные перезвоны продолжали выводить хрупкую мелодию.

“...Вот когда услышишь, как зазвенят, запоют в твоих ушах колокольчики, ты тоже ничего вокруг не услышишь...” — смущаясь, говорила ему мать, вытирая со щек маленького Толи слезы обиды. Как так, думал он тогда, ему приснился страшный сон, мальчик проснулся и позвал маму. Звал, звал, а она никак не шла. Тогда он встал с кроватки и открыл дверь родительской комнаты. Стало обидно, что папа с мамой не спали, они целовали друг дружку, лежа на постели, и не слышали, как он их зовет. “Почему, — спросил он тогда их, — почему вы не слышите, что я вас зову и плачу?!”

— А у нас, — сказала тогда, улыбаясь, мама, — у нас колокольчики в ушах звенят.

— Какие колокольчики? Почему я их не слышу? — опять надул губы и приготовился плакать Толя.

— Вырастешь, встретишь красивую девушку, и у тебя тоже зазвенят колокольчики, — продолжая счастливо смеяться, проговорила мать.

Тогда Толя так ничего и не понял, но тот счастливый материнский смех и рассказ про колокольчики помнил всю жизнь. Больше он не видел свою мать ни счастливой, ни смеющейся.

Анатолий опять взглянул на Валерию. Положив на свернутый пуховик голову, девушка спала. Рассыпавшиеся волосы закрывали пол-лица. Рот приоткрылся, отчего выражение лица стало детским, беспомощным и забавным. Анатолий улыбнулся. Ему казалось, что, несмотря на гул двигателя, скрип машины, он слышит, как девушка дышит, как ровно стучит ее сердечко, как она радуется своему сну, в котором обязательно должно быть лето, солнце, бабочки, цветы и радуга-дуга. Он слышит, как мягко шуршит ее платье, как весело отстукивают каблучки, слышит, как дрожат ее реснички.

Наконец впереди замигали огни — Ушма, маленький, угрюмый поселочек на берегу спящей речки, которая и дала название поселку. Все в нем было таким же, как и в обычной зоне, и низкие длинные бараки, и штаб, и клуб, и мастерские, не было только забора и вышек, хотя вооруженная охрана была.

Начальник лагеря распорядился расположить группу туристов в клубном пристрое, там, где жил сам Анатолий. Места хватило бы и на пятнадцать человек. Тепло, и часовой у дверей.

Как Анатолий ни уговаривал своих гостей хотя бы попить чаю с морошкой, наотрез отказались, всем страшно хотелось спать. Да и понятно: девяносто километров по кочковатому зимнику и в кабине-то с трудом выдерживаешь, а тут в кузове, да на морозе!

Расстелив спальники, ребята улеглись на полу, Валерии Анатолий уступил свой топчан, чему был страшно рад.

А сам поставил на печку чифирбак — обыкновенную жестяную банку из-под тушенки — и приготовился коротать ночь прямо за столом. Да и как можно уснуть, если в ушах не умолкает колокольный звон и на его топчане девушка из сказки.

Вскоре вода в банке запузырилась, забрызгала, Анатолий торопливо всыпал в кипяток почти половину пачки “слона” и передвинул на край плиты. Затем поставил стул так, чтобы лучше видеть спящую гостью. Только после этого, удобно устроившись, он сделал первый глоток крепкого напитка. Едва горькая влага попала в рот, звон колокольчиков усилился. Вскоре он уже бил набатом, продолжая и дальше нарастать, пока не взорвался и не оглушил Анатолия. Зажав уши руками, он согнулся пополам и едва не свалился со стула. Этот взрыв вырвал его из настоящего времени и швырнул в прошлое, далеко назад, в детство, которое всегда приходило к нему с женским воплем. Это вопила мать. Вопила, прижимая маленького Толю к себе, вдавливая его лицо в свой мягкий живот со всей силы. Мальчик задыхался, нечем было дышать, вырывался, и, когда руки матери ослабели и она повалилась прямо на черный снег, Толя повернулся и увидел своего отца, лежащего между блестящими рельсами. Было непонятно и от этого страшно. Во-первых, у отца были связаны руки, а во-вторых, и это никак не укладывалось в голове шестилетнего Толи, — почему между рельсов лежала только половина отца, где была вторая?!..

Потом замелькали люди, лица, длинные коридоры, яркие лампочки, папиросный запах, вагоны, перестук колес, купе проводников, сладкий чай, снова люди, лица. И вот он бежит по проходу плацкартного вагона, а в конце у маминого купе толпятся дяди, высокие, страшные, их много, и все они... без штанов... Мальчик пробирается сквозь эту толпу, заглядывает в купе и ничего не понимает, только чувствует сердечком, что сейчас снова будет вспышка. Он видит маму с задранной до головы юбкой, с голыми, широко расставленными ногами, между которыми кровавая рана. Толя кричит, зовет маму, визжит, царапает огромных дядей, пока не отрывается от пола и не летит далеко-далеко и больно ударяется о плотный снег. Вскакивает, забирается по железным ступенькам и опять бежит и бежит по длинному проходу маминого вагона, бежит, чтобы... убить дядей, отомстить за боль, которую они причиняют маме. Вот и купе, перед ним никого, мальчик вбегает и вновь не сразу понимает — сверху свешиваются мамины ноги, одна нога со спущенным чулком, а на второй вообще чулка нет... Он смотрит вверх и видит: мама на нем висит... И снова вспышка, его рвет, ломает, хрустят косточки, суставы...

И опять лица людей, коридоры, люди злые, но с фальшивыми улыбками. Потом деревня с чистым снегом и терпким запахом навоза повсюду. Его бабушка, мягкая, теплая, старенькая. Весна. Жидкий снег. Улица с бревенчатыми домами, пацаны, в основном старше Толи. “Бей городского, бей его!..” — слышатся их визгливые детские крики. Плотные, как льдинки, снежки сменяются кулаками. Он летит в мокрый и грязный от конских катышей снег...

Анатолий очнулся на полу. Вскочил, оглядел спящих ребят. “Нет, не слышали и не видели...” Припал ртом к чифирбаку и стал цедить сквозь зубы оставшуюся жидкость. После этого долго плевался чаинками. Сел на стул, закинул ноги на лавку и потянулся к папиросам.

...Вот тогда и кончилось его детство. Смерть отца и матери всегда вспоминались отрывочно, с ослепительными вспышками. А позднее, когда умерла бабушка и его водили из одного детского дома в другой, отчетливо помнил, как его все время били. Сначала били за то, что такой маленький и упрямый, за то, что ревел только от злости и бессилия, не сдавался и не просил прощения. Позже за то, что отец был ментом, а мать проводничкой на железной дороге. В десять лет начал сдавать сдачи. Потом пошли драки, в которых чаще бил он, мстил тем, кто его бил раньше. Школа не давалась. В двенадцать сделал первый нож и сразу стал сильнее и смелее.

Всю жизнь у Толи перед глазами стояли две картины — тело отца между рельсами и кровавая рана матери. Он уже в десять-двеннадцать лет мстил за родителей. Мстил всем, и когда защищался, и бил сам. Бил таких же пацанов, как он, а казалось, бьет тех огромных мужиков, которые надругались над его семьей. Росла и зверела в маленьком Толе месть за родителей.

В четырнадцать на очередном приводе в милицию он и встретился с дядей Славой, бывшим другом и сослуживцем отца. Капитан милиции Вячеслав Мурашов наткнулся на знакомую фамилию, и Толю отпустили. Они договорились встретиться. Через две недели дядя Слава будто случайно назвал тогда одну фамилию, которая фигурировала в милицейском деле о гибели Толиных родителей, — Фокин, по кличке “Фока”. Но Толе и этого было достаточно.

Меньше чем через месяц после встречи Анатолия с дядей Славой Фока был зарезан в собственной машине. Зарезан неумело, как показалось экспертам, с множеством ран и обильной потерей крови. Анатолий хотел тогда одного, чтобы Фока вспомнил, что он совершил восемь лет назад. И тот вспомнил. Как во сне, Анатолий нанес ему удар в бок, когда тот открывал дверь машины. Нож вошел легко и мягко, как в подушку. Охнув, Фока схватился за бок обеими руками и стал поворачиваться к противнику. “Чебак”, одногодок и большой должник Анатолия, вовремя подскочил и всадил нож в другой бок. Потом еще и еще Анатолий посылал и посылал свой нож в мягкий живот заклятого врага. Уже в машине, куда они затащили хрипящего и мокрого от крови Фоку, Анатолию удалось выведать фамилии еще двух злодеев, после чего он добил свою первую в жизни жертву.

После этого Анатолий проплакал полночи. Выпив два стакана водки, он ничего не почувствовал. Было горько и обидно, что в наследство от родителей ему досталась только месть. Значит, такая доля. Кому что, а он должен мстить. Иначе как можно жить, учиться, есть, смотреть на девчонок. Нет, пока последний из злодеев жив, Анатолий не остановится.

Со второй жертвой было проще. Сергея Матвеевича Скокова Анатолий разыскал быстрее и расправился уже без чужой помощи. После второй “мокрухи” было спокойнее.

Может, тогда он и вошел во вкус преступлений.

Однако прошло целых два года, прежде чем он нашел и “поставил на нож” того третьего. “Поставил”, а сам сел на три года, но не за убийство, а всего-то за драку в “фазанском” общежитии с поножовщиной. Это потом, когда откинется с “малолетки”, не пройдет и шести месяцев, как он сядет уже основательно, на все пятнадцать. Зато все обидчики родителей, а стало быть и его, были наказаны...

Осторожно, чтобы не шуметь, Анатолий встал, открыл дверку печки и подбросил пару поленьев. Прополоскал чифирбак и, налив в него воды из мятого ведра, снова поставил на плиту. Пока разгорались дрова, закипала вода для новой порции чифира, он не отрывал глаз от спящей Валерии. “Надо же, — глядя на девушку, думал он, — ни добавить, ни отнять, все на месте, все красиво!” Прислушался и расплылся в улыбке — в ушах еле слышно хрустально пели колокольчики. “Завтра же к Самбинталову, а то зимник падет, до вогулов не добраться”, — он вспомнил об обещанных народных снадобьях для девушки.

С огромным наслаждением Анатолий продолжал ласкать девушку взглядом. От прежнего пренебрежения к женщине не осталось и следа. Теперь Анатолию казалось, что он наконец-то нащупывает смысл жизни. И этот смысл, похоже, заключается в... служении женщине, в защите ее от любых неприятностей... Думая об этом, он чувствовал, как по его телу прокатываются горячие волны, а в груди томительно и сладко щемит. Да, для этой женщины Анатолий был готов на все. Скажи: отдай руку — протянет молча, без раздумий — режь. И на что ему жизнь без этого сладостного служения, без любования и томления?!.. Сколько можно быть все время одному и в жизни, и в мыслях?! Эх, если б случился пожар или обрушилась вдруг крыша, начался потоп, — тогда бы он ее спас, вынес на безопасное место, а сам бы умер счастливым...

Когда-то он загадывал, что выйдет на свободу и встретит приятную, добрую женщину. Создаст семью, детей заведет, ну и так далее. Чтобы все как у людей. А вот поди ж ты, вот она лежит, совсем рядом, протяни руку и коснешься. Но если коснешься, пропадет чудо! Разве можно взять в руки радугу, солнечный зайчик или снежинку?!..

“Интересно, с кем она?! — ножом полоснула ревнивая мысль. — Не с этим ли фраерком?!” — тяжелый взгляд Анатолия уперся в спину Никиты.

...Никита проснулся рано. Быстро вспомнив, где находится, он открыл глаза. Прямо перед ним в слабом освещении стояли самодельные, не совсем аккуратно сколоченные стеллажи, на которых громоздились книги. Книг было много: по философии, истории, всевозможные словари, справочники, энциклопедии. Художественной литературы тоже хватало, но Никиту поразили именно книги по философии. Здесь были и Ницше, и Кант, и Соловьев, и Шопенгауэр, и Гессе...

За спиной Никиты сухо стрельнули дрова в печке, скрипнул стул, и он повернулся. За столом, глядя на него в упор, сидел угрюмый парень, который вез их сюда, насколько он понял — хозяин этого жилища. “Кажется, Анатолий”, — вспомнил его имя Никита. Взгляд Анатолия был тяжелый и недружелюбный. “Вот это волчара!” — мелькнуло в голове Никиты. Он поднялся. Хотелось курить. Накинув куртку, он взялся за ручку двери.

— Постарайся остаться в поле зрения часового, — неожиданно проговорил Анатолий. Голос у него был хриплый, в нем слышалось пренебрежение.

— Постараюсь, — так же холодно ответил гость и вышел на улицу.

Едва Никита закурил, как его накрыла высокая и широченная тень с автоматом. Солдат был в шубе до самой земли.

— Угости, студент, — проговорила шуба. Никита молча протянул пачку. — Я три возьму, не возражаешь?

— Не возражаю, — ответил Никита и пошел за угол, расстегивая на ходу ширинку...

— Чифирнешь? — предложил Анатолий, когда Никита вернулся в пристрой. Он с полминуты раздумывал, потом кивнул и взялся за стакан, наполненный на одну треть черной жидкостью. Никита на самом деле хотел попробовать эту гадость. Столько слышал, а теперь вот появилась возможность с самим зэком почифирить.

Едва он отхлебнул, рот словно в узел завязало. А когда проглотил терпкий и горький напиток, то почувствовал, как внутри что-то переключилось. Голова прояснилась и тут же слегка закружилась, как от алкоголя. Вообще-то это было приятное чувство, отметил про себя Никита и сделал второй глоток. Стало еще лучше.

Анатолий сидел и невозмутимо поглядывал на своего гостя. Его не удивила и не разочаровала реакция парня на его предложение. Ну, выпил и выпил, не побрезговал, не отказался.

Никита расслаблялся. В голове было легкое кружение. Неприязненное отношение к хозяину жилья постепенно исчезало. Никита даже мысленно стал делать набросок его лица. Он отметил жесткость скул, подбородка, высоту лба. Чуть впалые щеки, приплюснутый нос были точно вырублены, грубо, скупыми движениями инструмента, и слегка закруглены на стыках. От этого лицо казалось граненым. Интересными были глаза, в них таилась некая гипнотическая сила, они не бегали и почти не моргали, были неподвижны, как у изваяния. Кроме того, за угрюмостью и суровостью угадывался ум. А в осанке этого человека, раскованных жестах, манере говорить чувствовался аристократизм, благородство, козырная масть.

— С тобой? — Анатолий неожиданно кивнул в сторону Валерии. Ему хотелось убедиться, что этот парень просто сопровождает Валерию в столь странном и опасном путешествии. Никита проследил за кивком и вдруг сразил собеседника ответом:

— Моя.

Лерка действительно пока еще была его, хотя особой близости между ними не было с ее прошлогоднего приезда. Все равно он отвечал за нее головой. Поэтому и ответил не раздумывая.

Анатолий не сводил пристального взгляда с Никиты. Он рассматривал своего гостя и не понимал, зачем этот парень ему врет. Нет и не может быть эта девушка его. И вообще кого-то. Это нетронутое, непорочное создание, это королевна!..

Никита поглядывал на своего собеседника в те моменты, когда тот время от времени косился на безмятежно спящую Лерку. Невозможно было не догадаться, что Анатолий сильно запал на Валерию.

— Че ж ты ее с собой таскаешь? — хрипло, с укоризной и печалью в голосе проговорил хозяин пристроя. — Такую птаху надо на левой ладони носить, а правой прикрывать. А ты ее в такое дерьмо затащил.

— Она птаха вольная, — в тон Анатолию проговорил Никита. — Не все птахи хотят в клетках сидеть да золотые зерна клевать. Лерка — барышня самостоятельная, отчаянная.

— У этой вольной барышни в лучшем случае гастрит, а в худшем язва желудка, — устало проговорил Анатолий и встал, чтобы подбросить еще дров.

— Как язва? Какой гастрит? — Никита тоже встал со своего места.

Анатолий резко повернулся в сторону Никиты:

— Только не говори, что не знал.