"Инжектором втиснутые сны" - читать интересную книгу автора (Бейкер Джеймс Роберт)

15

Мы пробежали через веранду и вскарабкались по деревянным ступеням, что вели обратно, к парковке. Добрались до «линкольна» и выехали со стоянки без приключений. Пересекая автостраду Тихоокеанского побережья, мы услышали первые вопли сирен полицейских машин, мчащихся к «Серф-райдеру».

Я старался держаться в жилых кварталах, направляясь к скоростной магистрали. Все шло отлично, пока я не свернул на бульвар Хоуторн. Мы проехали меньше квартала, когда бело-черные[385] заметили нас и с визгом развернулись так, что зад занесло.

— Детка, я знаю, ты скоростные магистрали не любишь, — сказал я. — Так что лучше не смотри.

Я пролетел на желтый и резко, тоже с визгом и заносом, вывернул на магистраль Сан-Диего, направляясь на север; за нами верещала сирена полицейской машины.

— Скотт, — окликнула она, когда я взлетел по въезду на эстакаду, следя за красно-синими огнями в зеркале заднего вида.

— Что? — меня ослепили фары. Что-то тут было не так.

— Мы едем не в ту сторону

— Ого! — а она была права.

Заорал чей-то сигнал, свет чужих фар, перекосившись, метнулся по магистрали — кто-то уворачивался от столкновения с нами. Машина, ехавшая за этой, сделала то же самое, вылетела на выгнутый разделительный барьер и сползла обратно на свою полосу; машины резкими зигзагами объезжали ее, их точно так же объезжали другие машины.

Потом я увидел грузовую цистерну, несущуюся на нас, и едва не наложил в штаны. Шарлен вскрикнула, услышав гудок, который дал ее водитель. Завизжали ее тормоза. Я вылетел на крайнюю полосу магистрали за секунду до того, как он пронесся по тому месту, где мы были.

Шарлен все еще прикрывала лицо руками, а я уже мчался по этой полосе, выжимая миль шестьдесят. Полицейская сирена продолжала вопить, в зеркале заднего вида вспыхивали мигалки. Эти чертовы сволочи по-прежнему держались за нами.

Я уж перешел границу, за которой теряется страх — я был уверен, что мы оба погибнем. Орали гудки, машины выскакивали из полосы, едва завидев наше приближение. Ширины полосы для «линкольна» едва хватало, покрытие было неровным. Одно неверное движение могло сбросить нас на встречную.

Как только мы прошли поворот, я прибавил скорость — больше семидесяти миль; вокруг нас мигал фарами целый каньон машин. От вспышек полицейских мигалок в зеркале заднего вида в глазах плыли пятна. Шарлен сползла с сиденья и скрючилась, закрывая руками голову, напрягшись перед неминуемым столкновением.

Потом я увидел ее, нашу смерть — припаркованную на этой крайней полосе «хонду», на которой мигали оранжевые огни аварийной службы. Ударил по тормозам. Шарлен глянула вперед, слишком испуганная, чтобы закричать. Позади раздался визг тормозов полицейской машины.

Я не успевал остановиться вовремя. Нас должно было размазать о борт «хонды». Меньше, чем за пятнадцать футов от столкновения я вывернул на встречную, с заносом проносясь мимо машин, спешивших убраться с моей дороги. Шарлен обхватила руками голову, закрыв лицо.

Я выскочил обратно на свою кривую почти одновременно с тем, как полицейская машина врезалась в «хонду». Красно-синие огни перестали мигать, сирена смолкла. Я ожидал взрыва, в соответствии с тем, что бывало в фильмах — взрыва не было.

Я увидел съезд с магистрали и сбросил скорость. Нервы были дико напряжены, меня словно всего свело судорогой; я резко развернулся в разрыве разделительного барьера и направился к съезду; какой-то «понтиак» едва не впилился мне в задницу.

Съехав с магистрали, я проехал несколько кварталов; датчик температуры горел красным — я съехал на темную улицу, вдоль которой стояли дома, и заглушил мотор. И тут же об этом пожалел. Стало слышно шипение радиатора. Но мне нужно было восстановить дыхание.

— Ты как? — спросил я Шарлен.

Она была похожа на привидение в лунном свете.

— Ага, да, конечно. Я в порядке.

Выглядела она, как жертва изнасилования — в синяках, блузка порвана, волосы во все стороны. В зеркале заднего вида я разглядел, что у меня лицо и волосы измазаны засохшей кровью. И вся рубашка тоже.

— Мне бы на воздух, — и Шарлен вылезла из машины.

Я последовал ее примеру. Мы прислонились к «линкольну», выкурили две последние сигареты, что у меня оставались. Улица была темной и словно вымершей, окна придорожных домов заперты. Ветер нес по асфальту листья.

— Ну и кто был этот парень? — спросила она.

— Бывший одноклассник.

— Это-то я поняла.

— И еще он коп.

— Коп? — она потрясла головой и презрительно фыркнула. — Ну, ладно, все равно это он начал.

— Ага, напился и полез.

— Я хочу сказать, это была самозащита.

— Фактически он сам в себя выстрелил.

— Да? Похоже на то. Какая же скотина! — она посмотрела на пустую улицу. — Как ты думаешь, он выживет?

— Наверное. Но соревнования на дальность плевка для него позади.

— Господи, — она обхватила себя руками.

Я положил руку ей на плечи:

— Слушай, мне ужасно жаль, что это все обрушилось, когда и всего остального немало стряслось. Это был старый конфликт. К тебе он на самом деле не имеет никакого отношения.

— Разве? — Там, где Билл ударил ее, щека у нее покраснела и распухла.

Я избегал ее глаз. Я был просто не готов рассказывать ей историю Черил Рэмптон, по крайней мере, сейчас.

— Ну в любом случае, спасибо, что запрыгнула на него. Знаешь, ты могла бы прославиться, если б занялась женской борьбой.

Она устало улыбнулась:

— Да уж, кое-какая практика у меня есть.

Я поцеловал ее в лоб:

— Нам лучше двигаться дальше.

Как я и ожидал, «линкольн» не завелся. Увеселительная прогулка по скоростной магистрали слишком сильно сказалась на его хрупкой нервной системе. С ним случился инфаркт, и он скончался. Пистолет я оставил в багажнике. В магазине оставался всего один патрон, и что-то мне не хотелось давать копам повод для запоздалых извинений в том, что они меня прихлопнули. Мы пошли пешком.

Дойдя до Розенкранц-авеню, мы свернули на восток и прошли несколько кварталов, прежде чем нашли темную мойку машин с самообслуживанием. Я бросил в щель автомата четвертак и тщательно смыл с лица кровь. Вытерся рубашкой, потом швырнул ее в мусорный контейнер.

Ночь была достаточно теплой, чтобы и без рубашки выглядеть достаточно благообразно, но и садясь в автобус, я чувствовал, что притягиваю лишнее внимание. Наскоро обсудив, мы определились с конечным пунктом нашего путешествия, выбрав хорошее место для того, чтобы перегруппироваться в безопасности — если только сумеем добраться туда живыми.

А сомнения в этом были. Кроме нас, других белых в автобусе не было. Я боялся всех и каждого, кто входил: уборщицы, санитары, стайки молодых девчонок, парни с магнитофонами — пробираясь по проходу, все изумленно кидали один, а после секундной паузы, и второй взгляд на мой лилейно-белый торс. Шарлен смотрела в окно на подсвеченные оранжевым строящиеся дома, а я тем временем пытался не замечать повернутых голов и взглядов.

Мы вышли на углу Авалона и 103-й улицы и зашагали как можно быстрее. Последний раз белые появлялись на этих улицах в 1965 году, и они были национальными гвардейцами.[386]

Мы проходили магазины напитков, на парковке возле которых черные старики распивали что-то; мимо ларьков «экспресс-закусочных», где молодые черные прекращали жевать и в шоке смотрели на нас. Скорее всего, нас спасла только неожиданность. Они просто не могли поверить, что мы действительно пришли сюда, что нашлась настолько бестолковая белая парочка. А к тому времени, когда они готовы были полезть к нам, мы были уже далеко.

Но в конце концов за нами увязался форд-ривьера, из динамиков разносилось пение Лайонела Ричи.[387]

— Далеко еще? — спросил я.

— Уже пришли, — она свернула за угол. И я. И «ривьера».

В конце короткого квартала возвышалось что-то вроде загадочной мавританской крепости с высокими стенами, фальшивыми минаретами по углам и толстыми арочными воротами — словно «шинное дерево» из двадцатых годов. Штукатурка на фасаде потрескалась, стены были исписаны и изрисованы из баллончиков.

— Что, здесь?! — спросил я.

— Ага, — Шарлен нажала кнопку интеркома на воротах.

Я оглянулся. «Ривьера» остановилась, сидевшие в ней рассматривали нас.

Из интеркома донесся женский голос:

— Надеюсь, у вас важное дело?

— Луиза? Это я.

Ворота, жужжа, открылись. «Ривьера» сдала задним ходом по подъездной дорожке и рванула прочь.

Снаружи особняк выглядел преднамеренно фальшивым. Садик же за стенами был безукоризненным — хотя утихший к этому времени ветер сделал свое дело и здесь. На дорожке валялись коричневатые ветки пальм, а листья их были сметены к мраморным ступеням, ведущим в сам дом — мечту об Али-Бабе магната джазовой эры. Шарлен указала путь — под центральным портиком, где красные и синие огни бросали похожие на ладони тени от листьев пальм на затейливые стенные изразцы.

Мы вошли в помещение наподобие большой пещеры, меблированной множеством персидских ковров, обитыми блестящей арабской тканью кушетками и десятками подушек. Здесь же стояли кальян и огромное медное блюдо, наполненное марихуаной. На широкоэкранном телевизоре крутилась реклама подержанных машин; усыпляющая песня Эла Грина[388] доносилась откуда-то из глубины дома.

По плиткам пола простучали тонкие шпильки, и последовал выход на сцену Луизы Райт. Кроме туфель на каблуках, на ней было еще пикантное черное просвечивающее неглиже — и все; но фигура у нее была просто невероятная. Она словно сошла с тех старых плакатов «Frederick's of Hollywood»[389] — высокие упругие груди, которые заканчивались острыми сосками, были просто головокружительны. Тонкая талия, ровные мускулистые коричневые ноги, достаточно сильные, чтобы одним рывком сломать шею Редьярду Киплингу. А из темной промежности шел влажный мускусный запах, смешивавшийся с острым «конголезским» ароматом духов.

Она вошла широкими шагами, но увидев, в каком состоянии Шарлен, резко остановилась. Безукоризненные черты эбонитового лица перекосились в гримасе:

— Вот блин; что, опять? — произнесла она с мягким тягучим миссисипским выговором.

— Все кончено, — ответила Шарлен. — Сегодня вечером я застрелила его. Он мертв.

Луиза и глазом не моргнула. Вместо этого она стряхнула пепел со своей сигареты «Шерман».

— Свой следующий концерт я посвящу его памяти, — сообщила она, словно прислушиваясь к собственным словам. — Спою «Прилив волны огня» а капелла.[390]

— Ох, Луиза!..

Женщины обнялись. Луиза бормотала что-то успокаивающее, а Шарлен в охватившем ее порыве рассказывала подруге обо всем случившемся — о пожаре, о двери-решетке, о том, как я примчался, чтобы спасти ее. Луиза оценивающе глянула на меня поверх плеча Шарлен.

— А мне объятия не полагаются? — уточнил я.

Луиза шагнула поближе и осмотрела меня с головы до ног, даже не пытаясь изображать, что смотрит мне в лицо.

— Шарлен, что это за тип? — язвительно поинтересовалась она. Она прекрасно знала, кто я такой. — И чего это он весь потом провонял? — она сунула палец за влажный пояс моих жокейских шортов, оставшихся теперь неприкрытыми. — Аж до трусов взмок.

— Э-э, крошка, — я отвел ее палец, — если б ты вылетела не на ту полосу на четыреста пятой магистрали, от твоих трусов не только потом воняло бы.

— Я не ношу трусов, — протянула она.

— Да, я уже заметил.

— Не сомневаюсь в этом, — она уставилась в пространство, выдыхая дым через широкие ноздри.

Я вздохнул:

— Я мог бы принять душ.

— Сам предложил. До конца холла и налево. Грязную одежду оставь у двери. Я пошлю кого-нибудь из прислуги забрать ее.

— Спасибо, — ответил я и пошел куда сказали.

По пути в душ я прошел мимо спальни Луизы. На кровати с балдахином лежал голый парень, курил, прищелкивал пальцами и подпевал играющей на стерео «Wang Dang Doodle».[391]

Лет двадцати, с грязными светлыми волосами, татуировки на бицепсах и самый здоровенный похабно торчащий член, какой я когда-либо видел. Парень пялился в потолок, погрузившись в песню, и даже не заметил, как я прошел мимо двери.

Я нашел ванную, стянул шорты и бросил их у двери.

Стоя под душем, я заново прокрутил в голове драку на встрече выпускников. Шарлен была права — все начал Билл, это он к ней пристал. Когда пистолет выпал, он кинулся к нему. И если бы Шарлен не бросилась на Билла, он застрелил бы меня, в этом я не сомневался. А если бы я не сгреб его снова, он мог выстрелить в нее. Так все и было; он был слишком близко к тому, чтобы вышибить мне мозги. Именно это он и намеревался сделать, когда нажал на спусковой крючок, вот только случайно выстрелил в себя.

Так-то так; но как это увидели мои бывшие одноклассники? Было ли им ясно, что он собирается застрелить Шарлен? Или казалось, что он просто держит ее под прицелом? Они поняли, что он приставал к ней, или заметили только, что я ударил его, несомненно, затевая драку? Наверняка они видели, что это был мой пистолет. Но разглядели ли они, что он собирался застрелить меня из него? И жалели ли, что у него это не вышло?

Вся эта история была — хреновей некуда. Мне нужно было поговорить с Нилом. Именно этим я и намеревался заняться сразу же.

А пока что я прислонился к облицованной плиткой стене и подставил тело мощным струям горячей воды. Надо было обдумать еще многое. Все эти годы я обвинял Билла в том, что случилось с Черил по моим предположениям. И даже если он рассказал правду и там действительно были две девушки, он все равно нес ответственность за то, что произошло с Черил — хоть прямо, хоть косвенно. Он мог бы попытаться прекратить все это — но не стал. Как ни посмотри на то, что случилось, он был виновен. Я и хотел бы поверить, что он получил, наконец, именно то, что заслужил. Но когда я вспомнил его сидящим на полу танцплощадки, с льющейся с лица кровью, по задней стороне моих бедер пробежала дрожь — примерно такое же обезличенное, нутряное сочувствие можно ощутить, случайно встретившись на миг взглядом с изуродованной жертвой дорожной аварии. И даже несмотря на то, что я сам несколькими мгновениями раньше готов был застрелить его, то, что произошло на самом деле, похоже, было намного хуже неожиданной чистой смерти от придуманной мной мести.

А была ли там вторая девушка? Я поверил ему, когда он рассказывал о ней — тем более, что теперь, спустя столько лет, ему было незачем преподносить мне такую нелепую выдумку.

Разумеется, из этого вполне могло следовать, что Черил жива и сейчас. Только где она? Вышла замуж за какого-нибудь придурка из Бейкерсфильда и стала зачуханной домохозяйкой с четырьмя горластыми детишками? И теперь целыми днями намазывает арахисовое масло «Jif» на ломтики «чудо-хлеба»,[392] смотрит по телевизору «Главный госпиталь»,[393] ездит за покупками в «Фуд Барн»[394] на «монте-карло» семьдесят второго года с откидной крышей из винила, потягивает из жестянки содовую «Schlitz»,[395] читая в «Стар» свой гороскоп.

Или же она пробилась наверх, выйдя замуж за врача или адвоката в два раза старше ее? И стала стройной матерью семейства из Монтесито с бумажником, набитым кредитными карточками, ездящей на серебристом «мерседесе» 500-SEL на занятия по французской кулинарии и в спортивный зал.

Да какое значение имело все это?!

Если она была жива, и все двадцать лет прожила без меня — значит, для меня она была мертва, только совсем в другом смысле по сравнению с тем, как было, когда я считал, что она умерла, по-прежнему любя меня. Если она была жива, она давно уже не имела ничего общего с памятью о ней. И даже если бы я знал, где она сейчас, у меня не было бы никакого права беспокоить ее. Каким-то образом (я так и не понял до конца, каким) понимание того, что она жива, лишь помогало избавиться от мыслей о ней. Может быть, я и любил-то по-настоящему память о ней, а не саму Черил, какой бы она ни была сейчас.

Вытираясь, я совершил ошибку — посмотрел на себя в зеркало. И только тогда понял, каким же ненормальным выгляжу. Весь мой облик менялся, словно я закинулся низкопробной кислотой. Я увидел себя шестнадцатилетнего, такого славного и милого — и потом меня грубо состарило до выветрившихся тридцати шести. Потом я увидел себя красивым, мужественным, похожим на небритого сексуального изгоя. Потом — ужас и агонию на всю жизнь. Это была боль, что в конце концов убивает человека, душевная боль. Я отвернулся.

Я попытался собраться. Черил — это было неважно; то, что случилось двадцать лет назад, не имело значения. Шарлен в «пещере» рассказывала Луизе о встрече выпускников (мне было слышно), а я набирал номер Нила. Я ожидал услышать автоответчик — он наверняка был уже в «Серф-райдере», смотрел, как копы мелом делают пометки на полу танцплощадки — но ответил женский голос:

— Алло.

— Карен? — это была его подружка, с которой он собирался прийти сегодня на встречу, молодая сценаристка, с которой он уже довольно давно встречался. — Это Скотт. Нил дома?

— Ох, Господи, Скотт, его нет. Ты же наверняка еще не знаешь. — Она рассказала, что брат Нила, Ларри, погиб, нелепый несчастный случай, это произошло сегодня днем, в Нью-Йорке, и Нил срочно вылетел туда. Я выразил сочувствие, хотя на самом деле это не особо меня затронуло. Я не видел Ларри лет пятнадцать, да мы никогда и не были близки. Когда он был подростком, с коэффициентом умственного развития на уровне «гениальный», из него невыносимо пер интеллектуальный снобизм. Я краем уха слушал Карен, она рассказывала мне, что случилось. Закончив Йельский университет,[396] Ларри стал писателем, и в конце концов ему удалось продать одну из своих книг в Голливуд за бешеные деньги. Он отметил это дело, купив дорогущий старинный автомобиль, по словам Карен, «желтое чего-то там, вроде машины из „Гэтсби“».[397]

Когда он находился под машиной, сломался домкрат.

— Ты сам-то в порядке, Скотт? — наконец спросила она, конечно же, встревожившись моим отстраненным тоном. — А почему ты не на встрече?

— Мы были там, но недолго, — ответил я. — Там оказалось скучно. Мы ушли.

Я повесил трубку, так и не попросив у нее нью-йоркский номер Нила.

Около минуты я стоял столбом, пытаясь сообразить, что же делать дальше. В принципе найти концы к одному из партнеров Нила по юридической практике было делом недолгим. Ну и всегда, конечно, были Мелвин Белли[398] и Ф. Ли Бейли.[399]

Но тут я представил себе, как копы вбивают меня лицом в серую бетонную стену узкой камеры. Передо мной проплыли сцены бесконечно тянущегося процесса; гнетущий вид дворика в тюрьме Сан-Квентин; татуировки арийского братства…[400]

Я вернулся в «пещеру». Сообщил Шарлен о неудачном звонке — она почти ничего не сказала; похоже, была всего лишь разочарована. Когда я без особого энтузиазма предложил поговорить с другим адвокатом, она устало вздохнула, откинулась на спину и закрыла глаза.

Луиза подошла вплотную и снова пристально осмотрела меня.

— Ну что ж, Шарлен, — протянула она. — Теперь, когда он весь такой чистенький и славненький, я понимаю, что ты в нем нашла.

Я ухмыльнулся. Она явно шутила, но под веселым тоном я уловил неподдельное скрытое желание, и мне это польстило.

— Знаешь, Луиза, осталось не так уж много звезд, которые до сих пор внушают мне благоговение. Ну вот, в шестьдесят восьмом я встречался с Миком. Приятный парень, но мелковат. Элвис? Хех. Обычная попса. Ты — совсем другое дело, Луиза. Я имею в виду, что… скажу прямо, именно ты — безусловный эротический символ двадцатого века, — я легко провел пальцами по ее руке: — Это все равно, что прикоснуться к солнцу.

Она пожала плечами:

— Дурак ты. Я всего лишь женщина. Шарлен, он и с тобой так же разговаривает?

Шарлен кивнула и закурила сигарету.

— Ты потрясающая женщина, Луиза, и сама это знаешь. Ты же прекрасно понимаешь, какое место занимаешь в сердцах миллионов американских мужчин.

— Знаю-знаю. Я спасла целое поколение белых мальчиков от «Сестер Леннона».

— И целое поколение белых девочек от того, чтобы присоединиться к «Сестрам Леннона».

Она улыбнулась:

— Да, я тоже твоя поклонница. Время от времени я тебя слушаю жаркими летними ночами, когда меня мучает бессонница. А, знаю, все думают, что у меня что ни ночь — то новый мужчина. Но я столько раз уходила со сцены вся в мыле лишь затем, чтобы оказаться перед пустой холодной постелью.

Я улыбнулся, решив, что она все еще шутит. Но у Луизы грань между шуткой и истиной казалась весьма тонкой.

— Очень хорошо понимаю, о чем ты. Столько раз я выходил утром с радиостанции весь на взводе, едва сдерживаясь, в промежности — как пружина сжатая; а идти-то было и некуда. Зря ты ни разу мне не позвонила…

— Пробовала. Несколько раз. У тебя все время было занято.

— Мы могли бы вместе позавтракать. Блинчики с сиропом в «Денни Дриппинг», а?

— О-о-о! Я без ума от коричневого сахара! Тебе-то он нравится?

— Ага, это дело я люблю.[401]

— А то, что было на обратной стороне пластинки? Помнишь?

— «Сука».[402]

— Ага, это мне тоже очень нравится.

— У-у…

Она бросила взгляд на сидящую на диване Шарлен. Я тоже. Шарлен смотрела в свой стакан, на нас не обращала никакого внимания, во всяком случае, так казалось — словно хотела немного побыть наедине со своими мыслями.

— Да уж, меня твой голос просто наповал убивает, — сказал я Луизе. — Когда ты поешь. Да и когда говоришь — тоже. Каждый раз возникают виды хлопковых плантаций и апельсиновых садов.

— Так и должно быть, — мягко протянула она. — Тем более, если посмотреть, где я выросла. Ну да, эта плантация едва держалась, если уж честно. В нескольких милях от Билокси; там все время дул сырой ветер и воняло лангустами. Обветшалые «Двенадцать дубов»[403] в которых была хренова толпа белых козлов. Генерал-алкоголик, который в конце концов полностью пропил мозги. Три дочери; старшая — унылая старая дева, средняя — балерина-шизофреничка, младшая — известная всему городу нимфоманка. Еще там был сынок, который любил брать в рот у черных парней, несмотря на то, что был женат на пышной неудовлетворенной скандальной стерве. Меня вырастил отец, мы жили в сарайчике на дворе. Который раньше был хижиной для рабов, да во многом и остался таким. Старина Джим.[404]

Они называли так моего отца. Думаю, он тогда уже был евнухом, но я его любила. Он часто ночами сидел у костра, играл на раздолбанной старенькой гитаре и пел Роберта Джонсона[405] — все песни, какие знал. Все, что я знаю о блюзе, я узнала от него — пока в ту ночь, когда он познал Иисуса, он не расколошматил гитару вдребезги, убежденный, что Роберт Джонсон попал в преисподнюю. После этого отец стал жутким ханжой и настоящей жопой. Именно поэтому я сбежала и отправилась жить к матери.

— А она где была? — спросил я.

— В Новом Орлеане. Она была содержательницей подпольного публичного дома с плохой репутацией. Там я жила в шикарной комнате, отделанной красным, в полу которой был смотровой глазок. Именно там я начала петь под пианино. Хотя никаких амбиций у меня не было. Но в шестидесятом году я как-то ночью услышала по старенькому радиоприемнику «Филко»[406] Айка и Тину Тернер и сказала себе: раз уж она так может, значит, и я смогу.

— Долгий же путь ты прошла.

— Мне повезло. Но я стараюсь возвращать кое-что из того, что получила.

— Об этом я слышал. У тебя было несколько бенефисных концертов. И кажется, я читал что-то насчет того, что ты активно выступаешь в защиту животных, да?

— А, да я то и дело подбираю какую-нибудь бродячую живность. Собственно говоря, у меня и сейчас один такой живет. Беспризорный байкер. Я подобрала его на трассе возле Фонтаны. Жался возле ограды. Весь оцепенел от страха.

— А, я проходил мимо него, когда искал ванную. Он все еще был в оцепенении.

Она бросила взгляд в конец холла:

— Тогда мне, пожалуй, лучше пойти к нему. Пока он не начал скулить, — и она вышла, широко шагая.

Вымотанный, я рухнул на диван рядом с Шарлен.

— Она — это просто нечто, да? — сказал я.

— Ага. Она классная, — отозвалась Шарлен, но ее голос звучал уныло.

— Ну, так и что? — поддержал я ее тон.

— Это была именно самозащита. Ты защищал меня.

— Все верно. Мне положено отличие за героизм.

— Там были свидетели.

— Большинство из них ненавидят меня всем нутром, Шарлен.

— Что ты имеешь в виду?

Я не хотел вдаваться в этот вопрос:

— Что я не стал бы рассчитывать на них. Главное в том, что именно у меня был пистолет. И в свете этого для меня все довольно плохо.

С минуту она обдумывала это:

— Тело Денниса теперь, наверное, будут очень тщательно обследовать.

— Наверняка.

— Если в его теле найдут пулю, то мы сможем только сказать, что он держал меня взаперти. После всего этого нам могут и не поверить.

— Я и не рассчитываю, что поверят хоть чему-нибудь, — я погладил ее по руке.

— Может, нам просто уехать на хрен из этой страны?

— Вот это уже кое-что.

— Луиза сказала, что мы можем жить в ее доме в Мазатлане, сколько захотим.

— Э-э, нет уж. Ни за что, детка. Только не Мексика.

— А у тебя есть предложение получше?

— Что угодно, только не Мексика. Франция.

— Франция?

— Ну да, а чем плохо? Я найду работу на парижской радиостанции, буду крутить диски Эдит Пиаф. А ты сможешь стать Джерри Ли Льюисом рок-н-ролла.

— Точно. Буду исполнять «Люби меня сегодня ночью», сверкая искусственными зубами. Нет, Франция — отстой. Там живописно, конечно, но народ отсталый. Кроме только Катрин Денев, она единственная нормальная. Скотт, но ведь классная идея — этот дом в Мазатлане. Чем тебе Мексика не угодила, в конце-то концов?

— Сама по себе — ничем. Но пытаться добраться до границы — это сплошной кошмар, просто беда. Слышала что-нибудь о «черных детективах»?

— Каких-каких детективах?

— Уж поверь мне. Парочки беглецов, которые пытаются перейти границу, всенепременнейше попадаются на контрольно-пропускной заставе. И умирают в объятиях друг друга, Шарлен. Если им очень повезет, из облаков к ним вяло потянется священник и поможет им вознестись на небеса.

Похоже, она не очень-то поверила:

— Не представляю, о чем ты говоришь. Ты можешь внятно сказать, что собираешься делать? Сдаться, что ли? Я слышала, окружная тюрьма — просто вечеринка для пижамников.

— Так и есть. Там слушают старые записи Лесли Гор и трахают друг друга в жопу, — я вздохнул. — У меня в бумажнике сейчас долларов двадцать. На что мы собираемся жить?

Она подняла руку, на пальце сверкнуло кольцо.

— Шарлен, ты что? Это же твое обручальное кольцо.

Она рассмеялась:

— Ну, на тостады[407] на какое-то время нам хватит.

— А как насчет его сентиментальной ценности?

— Шутишь, что ли? — она стянула кольцо с пальца. — Ненавижу эту хреновню. Я его носила только потому, что он настаивал. Как-то пригрозила, что спущу его в унитаз. Он сказал, что если я это сделаю, то он отрежет мне пальцы на ногах и отправит вслед за кольцом.

— Да уж, ну и характер у него был, ничего не скажешь, — я взял у нее кольцо и внимательно осмотрел камень под лампой. — Сколько в нем карат?

— Семнадцать целых и девятнадцать сотых.

Я присвистнул.

— Ни одного изъяна. Можно продать его в Мексике и несколько лет жить припеваючи.

Она забрала кольцо обратно:

— Ну-у, — заговорила она голоском застенчивой идиотки, — и куда же мне его припрятать, чтобы он был в целости и сохранности?

Я рассмеялся:

— Даже не знаю, где будет достаточно безопасно. Этих мексиканских таможенниц в латексных перчатках так просто не обдурить.

— Я думала, они обыскивают только тех, кто въезжает в США.

Я прижался ногой к ее ноге:

— Думаю, найдется немало людей, которые придумают какие угодно предлоги, чтобы обыскать тебя. — Я заметил, что на ее лодыжке ничего нет. — А где твой ножной браслет?

— Не знаю. Потеряла где-то. — Она вложила кольцо мне в руку. — Пожалуй, пусть оно побудет у тебя.

— Интересно, а я-то где его спрячу?

— Ну пожалуйста. Не надо опять пошлить.

— Ты права. До сих пор мы проводили вечер со вкусом. Ни к чему портить его, — я обнял ее. Она прижалась к моей груди. — А что мы будем делать, когда деньги кончатся?

— К тому времени я получу свою долю за поместье. Мне должны будут выплатить половину, независимо от того, что написано в его завещании. Такой в Калифорнии закон.

— Перед тем, как произвести выплату, Шарлен, они могут захотеть услышать от тебя ответы на несколько вопросов.

— На то, что мы получим за кольцо, мы сможем нанять какого-нибудь адвоката из «Century City», чтобы он пробился через все эти формальности.

— У адвокатов есть дурная привычка пробиваться через формальности очень медленно. А, ну да, если будет хуже некуда, я всегда смогу найти работу в Энесенаде, буду собирать конский навоз. Грязноватая работка, зато честная.

— Там есть радиостанции, которые ведут трансляцию и на Лос-Анджелес.

— Верно. Например, одна из них Федеральную комиссию связи США доводит до бешенства. Выкачивает около ста тысяч ватт и перешибает передачи отличных музыкальных станций, лезет прямо в эфир. Типа едет какой-нибудь придурок по трассе на своей «кордове», тащится под скрипичную версию «Feelings»[408] — и вдруг ХУМ! «Angry Samoans» орут «You Stupid Asshole».[409]

— Что ж, — мягко сказала она, — туда тебе и дорога.

— А как насчет тебя? Ты сможешь спеть «Люби меня сегодня ночью» на испанском?

— Я знаю «Гуантанамеру».[410]

— Круто. Ты могла бы выступать в «Хилтоне» в Манагуа.

— А почему бы и нет? Стану чем-то вроде марксистской Сьюзанн Сомерс.[411] Наберу отряд кубинских солдат, чтобы носили меня на плечах.

Мы оба засмеялись.

— Ну, если уж совсем плохо будет, — сказал я, — я всегда смогу устроиться жиголо где-нибудь в Акапулько…

— Может быть, если глаза в порядок приведешь.

— А ты можешь написать бестселлер о твоей жизни в качестве пленницы на Малибу.

— Точно-точно. Новый жанр. Рок-готика.

Мы снова рассмеялись. Я был счастлив, что мы вообще могли смеяться.

Некоторое время мы смотрели новости по кабельному каналу; но для выпусков местных новостей было уже поздновато. Были сообщения о пожарах в Лос-Анджелесе, но все они были общими и на несколько часов устарели. Новостей о встрече выпускников раньше утра можно было не ждать.

Появилась Луиза — поинтересовалась, не хотим ли мы есть (мы не хотели), и показала нам помещение, которое назвала «комнатой Аладдина». Игорных автоматов или портретов Уэйна Ньютона[412] на черном бархате там не было — но если что, картины они бы не испортили. Комната была пестрой, как сцены в фильме с Джоном Холлом и Марией Монтес.[413]

Я пригасил свет розовых и голубых светильников.

Пока Шарлен принимала душ, я тихонько сходил в кухню за пивом. Проходя на обратном пути мимо спальни Луизы, я увидел, что она в постели, с этим ее молодым приятелем. Он обнимал ее сзади, на его бицепсе был вытатуирован какой-то демон. Лица его я не видел, но на миг был потрясен — мне показалось, что он плачет. Луиза поглаживала его по руке, словно успокаивала.

Возможно, он всего лишь был простужен. У меня мозги до сих пор были настолько набекрень, что я вообще не очень понимал, что происходит вокруг меня.

Мы с Шарлен лежали обнаженными на кровати, под пологом, слегка касаясь друг друга, и несколько часов разговаривали. Сперва мы оба были напряжены; возможность совместного будущего казалась весьма реальной. Я мог найти работу на одной из радиостанций Мексики. Неминуемая дурная слава могла даже оказаться мне на пользу. Вырученными от продажи кольца деньгами мы могли откупиться от властей — и навсегда избавиться от угрозы выдачи. Шарлен могла снова начать записываться, уже сама. Она могла бы петь собственные песни, найти себе продюсера или сама стать собственным продюсером, выбирать музыкантов, с которыми сама хотела бы работать. Я так и видел ее новую карьеру, развивающуюся, наконец, мощно и неодолимо. Я знал, что она смогла бы. Она была сильной. Ей очень долго приходилось бороться за выживание.

— Знаешь, на Каталине я написала для тебя песню, — сказала она.

— Серьезно? Когда?

— Кажется, в воскресенье утром. Пока ты ходил в магазин. Я хотела удивить тебя этой песней. Еще я в понедельник над ней поработала, перед тем, как уехать. По-моему, получилось неплохо.

— А может, споешь ее мне? Прямо сейчас. Только скажи, какой темп, и я буду в нужный момент хлопать себя по коленке.

Она рассмеялась и покачала головой:

— Я уже не помню, что там было. А слова оставила дома.

— Ух ты, Шарлен! Наверное, я действительно очень много значу для тебя. А как называлась песня? «Дорогой мой пакетик для рвоты»?

— Нет, — тихонько ответила она, прижав пальцы к моим губам. И поцеловала меня.

Мы занялись любовью, поначалу нежно и осторожно. Она дернулась, когда я погладил ее щеку, обезображенную синяком.

— Прости, — сказал я, целуя ее в лоб.

Она жадно поцеловала меня в губы.

— Ну давай же, — произнесла она. — Оттрахай меня по-настоящему.

Я ухмыльнулся и откинулся на обитую тканью спинку кровати; мощный мотор моего 427-ого[414] взревел, когда она положила руку на мой вибрирующий рычаг коробки передач. Я стащил ее на пол, вцепившись в ее буфера, как у «кадиллака», и мы, вдавив газ до пола, с ревом понеслись по скользкому хайвею. Ее тормоза отчаянно взвизгнули, когда мы снесли дорожный указатель на объезд и рванули вперед, до самого конца недостроенного моста. Мы взлетели в воздух, и ее мотор взвыл, а у меня полетела трансмиссия. Мы ударились о поверхность воды и начали погружаться двумя тоннами стали, вовремя успев поднять оконные стекла.