"Возвращение в Итаку" - читать интересную книгу автора (Гагарин Станислав Семенович)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Мне было семнадцать, когда я впервые увидел, как люди могут чувствовать еще неведомую опасность. Сам этому не сумел научиться и в тридцать, вероятно, потому и произошли все те события, о которых я расскажу.

После окончания второго курса мореходного училища я попал на транспортный рефрижератор «Пищевая индустрия» для прохождения производственной практики. Судно наше с грузом рыбной тары направлялось на один из тихоокеанских островов, в район промысла японских рыбаков, которые закупили у нас клепку, разборные ящики из древесины и сетеснастное оборудование.

«Пищевая индустрия» пришла на остров и бросила якорь на открытом рейде: небольшие причалы для сейнеров и кавасак – японских рыбопромысловых шхун – не позволили пришвартоваться нашей громадине.

В одну из ночей я стоял на вахте. Море было спокойным. С берега перестали подавать баржи – и разгрузку на время прекратили. Все, кроме вахтенных, спали, и только капитан не мог угомониться. Он то и дело выходил на мостик, вздыхал, оглядывая чистый горизонт, подолгу склонялся над картой в штурманской рубке… Словом, делал все, чтоб испортить и нам, матросам, и старшему помощнику ночную вахту, когда не надо следить за баржами-самоходками, принимать и отдавать швартовы и можно травить байки в теплой рулевой рубке – время тогда идет незаметно…

Но капитан с мостика не уходил. Он обратился к старпому: «Геннадий Иванович, прикажите разбудить боцмана. Пусть отдает второй якорь, И позвоните вниз: машины держать в постоянной готовности. Рейд открытый, знаете…» Чиф[1] было возразил: «Так ведь погода, Иван Кузьмич, как по заказу!» Капитан, ничего не объясняя, приказал ему поторопиться.

Все указания капитана были выполнены, однако он продолжал оставаться на мостике.

Прошло часа полтора, по-прежнему было тихо, и вдруг со стороны океана я увидел черную стену. Она закрыла горизонт и двигалась к нашему теплоходу.

Я крикнул капитану, но он уже видел все сам. Зазвякал машинный телеграф: наш старик дал «полный вперед». Едва мы успели набрать скорость, как стена обрушилась на пас. Нос судна зарылся в воду, мы ощутили удар под днищем, и «Пищевая индустрия» прыгнула вверх…

Потом мы узнали, что где-то в Тихом океане произошло смещение земной коры, и родилась тектоническая волна цунами. Волна мчалась по океану, пока не ткнулась в злополучный остров.

Вслед за первым валом с океана пришли еще два. Обе наши машины работали полным ходом, и мы держались носом против тридцатиметровой темно-зеленой стены с белой каемкой пены наверху. Нас волокло на берег, но якоря «забрали» грунт, и мы устояли. Я видел, как волна развернула рыбацкий сейнер неподалеку от нас. Вторая волна, идущая с океана, подхватила его, закрутила, и сейнер исчез в водовороте…

Цунами ударила в поселок на острове и, отступив, унесла его в океан. А мы устояли, и потом вокруг «Пищевой индустрии» плавали бочки со спиртом из разбитого склада и люди. И мы вылавливали бочки со спиртом, чтобы оттирать тех, кого удалось спасти.

Потом я часто ломал голову над тем, что произошло перед катастрофой, задумывался над поведением нашего капитана и надеялся приобрести способность чувствовать приближение чего-то большого. Большого счастья, беды, катастрофы и радости… И когда сам занял место капитана на мостике корабля, то решил, что такое качество приобрел: удача всегда сопутствовала мне, и я был уверен, что приближение опасности сумею распознать.

Незадолго до катастрофы на меня свалились несчастья, правда, все они случились на берегу, и мне не приходило в голову, что, может быть, все это – предостережение большой беды в море.

Как бы то ни было, я не предугадал опасность вовремя. Сверхъестественных способностей, как у кэпа «Пищевой индустрии», у меня не проявилось, и, выслушав приговор областного суда, я отправился отбывать отмеренное мне наказание.

…Исправительно-трудовая колония наша была на общем режиме и разделялась на отряды.

Во главе отряда стоял офицер – начальник, у нас им был Игнатий Кузьмич Загладин. Человек пожилой, не вредный, в отряде его даже любили, на свой, конечно, лад.

На вид Загладин был щуплый, но силой бог его не обидел. Железный мужик, сам видал его в деле. А брал больше словом. И любил приговаривать:

– Вольному – воля, заключенному – пай…

Пайка была не ахти, но жить можно. Только б волю к ней, к пайке, добавить.

А Загладин добавлял:

– Получив – не берегут, потерявши – плачут… Эх, ребята, бить вас некому. Человек, он рождается для воли, и большое это паскудство – запирать себя за решетку…

Он вспомнился мне сейчас, когда я медленно шел по улицам города, разглядывал встречные лица, поднимал голову к крышам домов и синему небу, стоял у витрин магазинов, киношных реклам и под широким каштаном пил с удовольствием квас.

Квас заморозили так, что ломило зубы, и я пил небольшими глотками, как тогда воду из родника, на том острове.

– Дядя, – услышал я детский голос и повернулся.

Меня окликнула девочка, небольшая такая фея, с разбитой коленкой и розовым бантом на голове.

Я отвел кружку в сторону и опустился перед девочкой, молча разглядывая ее.

– Дядя, – строго спросила она, – у тебя волосы белые почему?

– Долго гулял под солнцем, – ответил я и тронул ладонью ручонку, – гулял под солнцем, добрая волшебница, и волосы выгорели совсем…

Фея молчала, решая про себя, достоин ли я сожаления.

– Тебе плохо, да? – сказала она наконец.

– Не знаю… Белые волосы – это не смертельно. Впрочем, может быть, ты вернешь им цвет?

– Мама купила мне краски, – задумчиво произнесла фея, и тут, легкая на помине, пришла ее мама.

Я поднялся, провел рукой по феиным волосам и сказал маме, что у нее замечательная дочь.

Мама улыбнулась, ухватила за руку свое сокровище покрепче и глянула с любопытством на мою голову.

А я поклонился обеим и двинул прочь от бочки с квасом и вереницы жаждущих, опять мимо витрин, пестрых платьев и улыбчивых их хозяек, уходил все дальше, туда, где начиналась наша улица, и корявый комок шевелился слева в груди, я думал о маленькой фее и белых волосах, мне стало немного грустно, рядом проходили люди, светлые, темные, русые, и, наверное, есть у них то, что заботит их больше, чем белая моя голова.

Еще квартал, и начиналась улица. О ней немало думал я ночами и днем, лишь стоило закрыть глаза, вставали вековые медовые липы и в зарослях сирени – аккуратные домики в два этажа.

Мы любили бродить широкими тротуарами, улица долгая, на километры, невестились за изгородями вишни, роились мохнатые пчелы, позднее хвалились плодами яблони, и тяжесть их была им в довольство, и мы шли вдвоем мимо буйных садов, старались не думать о комнате в частной квартире, – нам хватало ее на двоих, – ведь эти сады расцветали для нас, и вишни, и яблони, и пчелы, и сладкий запах лип, и длинная улица нам не в тягость, мы меряли ее не раз и не два и никогда не уставали, ведь улица была нашей, и мы попросту были счастливы.

Перекресток. Пересечь дорогу – и наша улица. Замер поток машин, стайка прохожих прошмыгнула вперед, увлекая меня к противоположному тротуару. Я обогнул уродливое здание быткомбината, свернул за угол и зашагал по нашей улице. Один…

Те же липы (что им человеческие мерки!), те же дома из красного, белого, желтого кирпича, на асфальте дороги – свежие латки, но по ним не прикинешь, как долго отсутствовал человек.

Солнце отметило полдень и сейчас уходило вниз. Тени растянулись, под липами потемнело, а жарко здесь не бывало никогда. Я не спешил, пристально всматривался во все, что меня окружало, мне некуда было спешить, меня нигде не ждали, и я пил, пил эту улицу, столько раз увиденную во сне и наяву.

И тут меня словно толкнуло. Раньше здесь был пустырь. Кучи мусора поросли бурьяном, а летом их заслоняли сирень и заросли дрока вдоль решетчатого ржавого забора.

Пустырь исчез, вернее, его заполнили, – пустота не исчезает, ее заполняют чем-либо. Иногда и заполненная, она продолжает оставаться пустотой… «Хватит философствовать», – сказал я себе и остановился.

На пустыре возвели дом, самый обычный, пятиэтажный, где в квартирах два с половиной метра до потолка. Сирени и дрока вокруг я не увидел. Зеленели столбы, на растянутых веревках полоскалось по ветру белье. В куче песка возились детишки, забора у дома не было, и на низкой скамейке сидел замшелый, в соломенной шляпе старик с «Пионерской правдой» в руках.

«Все-таки изменилась», – подумал я об улице и вспомнил, как мечтали мы поселиться здесь…

…Мне казалось, что наша встреча произойдет иначе. Как именно – не представлял, в дом к ним, разумеется, не пойду, так, случайно если, но как – не знал, и сейчас, когда я увидел их, идущих навстречу, то подумал, что здесь вот, на нашей улице, мне не хотелось бы их повстречать.

Они еще не видели меня, и первое, что пришло в голову, было неосознанное желание убежать. И, наверное, убежал бы, если б ноги повиновались, но я врос ими в землю у нового дома, смотрел, как подходят Галка и Стас, и только мышцы лица судорожно задергались, подавляя возникшую глупую улыбку.

Когда они увидели меня, я, слава богу, уже не улыбался…

Наверное, им тоже хотелось убежать, они стояли, растерянные, глядели на меня во все глаза. Галка казалась испуганной, бледная, ни кровинки в лице, она пошатнулась, Стас поддержал ее, и жалкая гримаса тронула его красивый рот.

Они молчали, Галка и Стас, я смотрел на них в упор, чувствовал – поднимается красная завеса в сознании, усилием воли я снимаю эту завесу, тишина зазвенела в невесомом теле, и еще один шаг вперед.

– Приятная встреча, – несколько развязно сказал я и не мог удержаться от маленькой мести: – Здравствуйте, супруги Решевские.

Стас покраснел, он хотел, я видел это, протянуть мне руку, но не решился.

– Вернулся, – утвердительно сказала Галка, – вернулся…

– Вернулся, – сказал я, протянул бедному Стасу руку и сдержанно кивнул Галке.

Нет, не такой должна была быть наша встреча, но кто ж знал, что получится именно так…

– Мы знали, – заговорил наконец Решевский, – поздравляем…

– Спасибо, – спокойно ответил я, глядя на пунцового Стаса, всем нутром своим чувствуя, как Галка пристально рассматривает меня. Не имея сил повернуться в ее сторону, я стоял вполоборота к Галке, будто и не было ее с нами, и продолжал говорить с Решевским.

– Давно поженились? – зачем-то спросил я, будто не знал об этом.

– Второй год, – ответил Стас. И, честное слово, такие глаза я видел у нашкодивших котов. Сейчас мне доставляло удовольствие мучить его, я совсем не жалел Стаса и придумывал новый вопросец похлестче.

И Галка сообразила, она всегда была сообразительной.

– Ну что это мы, ребята, – сказала она веселым голосом, и в тоне ее не было никакой фальши, – стоим посреди дороги… Ведь встреча какая!

Стас благодарно глянул на Галку, потом посмотрел на меня, он ростом повыше, промахнулся глазами и увидел белые волосы на моей голове. Вероятно, обратил на них внимание только сейчас, а Галка отметила сразу, убежден, но виду не подала. Стас отвел глаза.

– Всю жизнь я мечтал о такой встрече, – забалаганил я, – с лучшим другом и… очаровательной его супругой!

Они оба молчали, и в молчании их ощутил я силу, силу от того, что их двое и держаться они обязаны вместе, а я шута разыгрываю, стыдно…

Мы шли втроем по липовой аллее, ступали на опавший липовый цвет, про себя мы отсчитывали шаги, я видел, как шевелятся губы у Галки, считали шаги я молчали.

«Балтику» я не узнал. Ее выстроили заново, расширили, облепили модерновыми штучками, но дядя Петя – швейцар и рыжие колючие усы его оставались прежними. Я подумал, что владеет дядя Петя секретом если не вечной юности, то вечной старости, что ли. Пятнадцать лет знаю старика, еще с мореходки бегали сюда «по гражданке» распить бутылку на курсантские рубли, а он все такой же крепкий… Старый, но крепкий, гроза заводных «бичей» швейцар дядя Петя.

Мы пропустили Галку вперед, дядя Петя поднялся и приподнял фуражку. Стас кивнул и прошел дальше, за Галкой, я остановился, протягивая старику руку.

– Здравствуй, дядя Петя. Не узнаешь?

Швейцар помедлил с минутку, потом ахнул тихонько и тронул рукой капитанские нашивки на правом моем плече.

– Никак Волков? – спросил дядя Петя. – Точно, Волков… Что с тобой стало, парень…

– Ништо, дядя Петя, прическа другая и волосы покороче, – сказал я и прошел за Решевским в зал.

Двери и окна распахнули в «Балтике» настежь. Зал пустынный – для ужина рановато, а обед закончился. Я оглянулся. Дядя Петя смотрел мне вслед и покачивал головой. Стало не по себе, даже в носу защипало, а Галка и Стас шли дальше: оказывается, у «Балтики» вырос еще один зал. Зал был огромный, на высокой стене поднималась из пены женщина и протягивала в ладонях охряные куски янтаря. Мне захотелось придумать ей имя, так прямо и назвать эту женщину на стене. Стас Решевский выбрал столик в углу, я назвал женщину Леной и опустился на предложенный Стасом стул так, чтобы Лену и Галку видеть одновременно.

Стас подал меню Галке, она равнодушно раскрыла его и передала мне, а я вернул Стасу.

– Смотри сам, старик, – сказал я. – Мне как-то непривычно…

– Пьем коньяк? – спросил Стас.

– Ты что? Вернулся из рейса и получил деньгу?

– Я не плаваю, Олег, – сказал Стас, – в мореходке преподаю…

– Понятно, – протянул я, – уговорила… Что ж, дело ваше.

Значит, добилась Галка своего, а она и глазом не повела. Выдержка железная.

– Давай водку, – предложил я, – для дамы – шампанского… Ну и закусить чего. На твой вкус.

– Может быть, шашлык? – нерешительно произнес Стас.

– Из баранины? – ошалело спросил я.