"Антиидеи" - читать интересную книгу автора (Титаренко Александр Иванович)

Глава первая

Потеря перспективы: безысходность одиночества и нравственное отчуждение

Одиночество… Нет, пожалуй, проблемы, более мучительной для нравственно-психологического мировосприятия человека, чем эта. Отринутость от «всех других», заброшенность в равнодушном, чужом мире, отсутствие близкой, родной души – «своего другого», холод непонимания, обессмысливание личного существования, напрасность порывов, надежд и т. д. – все эти атрибуты одиночества достаточно ярко изображены в мировой художественной литературе, психологии, этике, философии, социологии. Проблема одиночества давно выступает в западной культуре как нравственно-психологическая проблема № 1. Мир капитализма – мир прогнивших частнособственнических отношений, взаимной вражды и цинично-утилитарного использования «другого», холодных бюрократически-корпоративных регламентации, монотонного течения будней угнетаемого большинства, разнобоя провозглашаемых ценностей, равнодушной неискренности и морального лицемерия, наркотически-усыпительных средств «массовой культуры» и развлечений, всевозможных (идеологических и психологических, открытых и скрытых, обдуманных и стихийных) методов разъединения личностей, предупреждения подлинной коллективности в народной среде. Не удивительно поэтому, что в этом мире вопрос об одиночестве превратился в предельно болезненный для социально-нравственного самочувствия человека. Более того, проблема одиночества получила небывалый по значению философско-этический статус: в ней увидели один из вечных, роковых источников не только трагической безнадежности существования человека, но и хода всей истории.

* * *

Одиночество – явление прежде всего социально-историческое. Именно это решающее обстоятельство и затушевывают все те западные мыслители, которые превращают его в недетерминированный, неустранимый «фатум» трагического человеческого бытия.

Социально-историческая причиннообусловленность одиночества является решающей, определяя в конечном счете и его психологические, нравственные, идеологические воплощения. Конечно, собственно психологический феномен одиночества имеет свою относительную самостоятельность, свою внутреннюю логику и обусловленность; но все дело в том, что сама эта логика и обусловленность складываются, вызревают исторически, под влиянием определенных общественных отношений, вызывающих качественно своеобразные виды одиночества. Одиночество не узкокамерная, чисто психологическая или чисто моральная проблема. Она имеет сложный, комплексный характер: философский, социологический, этический, психологический, историко-культурный и т. п. Материалистическое понимание истории, будучи методологическим ключом к самым сложным «шифрам» нравственно-психологической жизни людей, позволяет раскрыть и современную «тайну» одиночества, ее смысл, увидеть реальные пути преодоления этой мучительной коллизии.

Можно смело утверждать, что у одиночества есть свои особые – психологические, нравственные и, если хотите, «гносеологические» – корни. Собственно, именно это обстоятельство усиленно используется всеми теми, кто пытается придать одиночеству философский смысл рокового, всеобщего условия существования человека. Однако нужно всегда помнить, что эти, относительно самостоятельные «корни» питаются соком той социально-классовой почвы, в которой они вырастают и которая в общем и целом определяет сам смысл того, что люди воспринимают как нестерпимое одиночество. Эту сторону дела следует учитывать сполна, без нее невозможно действительно серьезное критическое разоблачение мрачной антиидеи: о безысходности морального одиночества, его трагической, роковой одинаковости для судеб всех людей на земле, независимо от тех общественных условий, в которых они живут или жили.

«Виды» одиночества, возникавшие в исторически разнотипных общественных укладах, никогда не были тождественны по содержанию. Поэтому выводить пессимистическую идею о безысходности одиночества для всеисторических судеб человека из одного лишь факта наличия феноменов одиночества в самые различные периоды – от древности до наших дней – значит сбиваться на путь поверхностного, спекулятивного обобщения, не понимать качественно-своеобразного содержания разных состояний одиночества и, что самое главное, игнорировать все противоположные факты и тенденции в истории, которые воочию говорят о преодолении разобщенности людей, о росте коллективной солидарности и гуманизма. Это значит заранее обрекать себя на непонимание того кардинального обстоятельства, что социалистическое общество, в котором утвердилась общественная собственность, порождающая отношения товарищества и взаимопомощи между людьми, уничтожена эксплуатация человека человеком, создает реальные предпосылки преодоления одиночества в основных его параметрах: социально-классовых, нравственно-психологических и т. п. Здесь одиночество имеет уже иной смысл, чем в прошлом. Развитой социализм создает самые благоприятные условия для торжества подлинно братских, коллективистских взаимоотношений людей в обществе. В условиях социализма человек впервые получает такие эффективные средства преодоления одиночества, которых история ранее ему не давала.

Проблема одиночества многогранна. В ней наряду с социальным нравственный аспект занимает одно из стержневых мест. Вот почему нам хотелось сосредоточить внимание именно на нравственном одиночестве и его крайнем, губительном проявлении – моральном отчуждении. Это тем более оправданно, ибо именно здесь – во всей их психологической конкретности – истоки ядовитой антиидеи о непреодолимости, безысходности одиночества.

Мироощущение одиночества никогда не было самодовлеющим, независимым от общей нравственно-психологической атмосферы общества, феноменом. Оно противостояло, как полярная противоположность, мировосприятию с позиций классовой солидарности, коллективности, единства людей. И в немалой степени зависело – как социальный и духовный антипод этого мировосприятия – от реальной сплоченности социальных общностей, групп, слоев, классов. Патриархальная община, сословные и корпоративные группы, классово-профессиональные слои – все эти исторические разновидности той ограниченной «коллективности», которые, распадаясь, вызывали вполне конкретно-исторические состояния одиночества. Каждое такое одиночество люди страдали и стремились преодолеть по-разному. В родо-пле-менной общине, например, не было наказания более страшного, чем изгнание из нее, оно было равносильно смерти (вот почему родоплеменное сообщество не знало смертной казни как таковой). Чувства одиночества, возникавшие у людей этого периода, обычно связаны с распадом первичных кровно-родственных связей. Они выражают тоску по утраченной (или ослабленной) первобытной сплоченности. Ощущение одиночества еще не вычленялось как самостоятельное переживание отсутствия внутреннего, «интимного» контакта между людьми: ни объективные, ни субъективные предпосылки такого вычленения еще не сложились.

Люди, жившие в условиях развитых рабовладельческих цивилизаций, уже знают чувство одиночества, весьма похожее на современное, более тонкое психологически. Здесь ощущается потребность разделить свои переживания с кем-то на основе личностной, духовно-интимной близости, найти душу, родственную собственной. У Платона в диалоге «Пир» Аристофан рассказывает прекрасный миф, в философско-художественной, образной форме раскрывающий эту потребность на примере происхождения и смысла любви. Раньше, в глубокой древности, повествует рассказчик, существовали существа, соединявшие в себе мужское и женское начала – андрогины. Эти существа обладали огромной силой, уверенностью в себе и попытались напасть на богов. Зевс наказал их, разрезав каждого андрогина пополам, так что получилось два существа – мужское и женское. После этого каждый человек – это как бы половинка прошлого цельного существа, андрогина, рассеченного на две части, «и поэтому каждый ищет всегда соответствующую ему половину», [Платон. Соч. В 3х т. М., 1970, т. 2, с. 118.] не заменимую никакой другой. Вот почему у людей, продолжает Аристофан, появилось удивительное чувство привязанности, близости, тяга к своей утерянной «половинке». И что же такое в этом случае любовь, привязанность? Ею «называется жажда целостности и стремление к ней». [Платон. Соч, т. 2, с. 120.] Итак, в образной, прямо-таки телесной форме Платон здесь высказал глубинную философско-этическую идею о стремлении человека быть целостным в своей сущности, что возможно только в единении с другим человеком. В этой идее были талантливо выражены (правда, на одном только примере – любви) многие нравственно-психологические проблемы как единения, общности человека, так и его отдельности, одиночества.

Переход от феодального общества к буржуазному, сопровождавшийся, с одной стороны, небывалым развитием индивидуальности, ростом ее «автономии» и самоценности (хотя и формальной, ограниченной) и, с другой стороны, разрушением сословно-корпоратив-ных связей, патриархальной общности людей, вызвал к жизни небывалую тягу к братской солидарности, единению – как в масштабах общественных, так и межличностных. Мы сейчас не останавливаемся на вопросе о том, как буржуазия своекорыстно использовала эту потребность в новых формах социальной общности, побеждая под лозунгом «Братства» своих противников и открещиваясь от этого требования на практике сразу же после революции. Нам важно просто указать на ту социально-историческую почву – эпоху духовно-нравственного перелома в мироощущении человека,- которая определила мощный взлет мыслей, чувств, идеалов, надежд на новое единение людей и одновременно крайне обостренно поставила проблему нравственно-психологического одиночества личности.

Во времена исторических разломов, переходных эпох возникают – пусть на небольшой срок – своеобразные «зазоры» между культурами; это периоды, когда старая культура распадается, ее ценности осмеиваются, а новая культура с ее нарождающимися ценностями еще не сложилась, пока что проявляясь как могучая, но еще не обретшая рельефных, застывших очертаний тенденция. Эта тенденция вызывает необратимое чувство перемен, предвосхищение коренных сдвигов в общественной жизни и положении личности. В это время отдельным мыслителям удается подняться «над» эпохой и взглянуть на исторический ландшафт с таких вершин, с которых видны более отдаленные горизонты бытия человека. Хотя такая перспектива, открытая этими мыслителями, в чем-то туманна, даже фантастична, в чем-то ограниченна или гротескно преувеличена, сам факт ее рождения нельзя переоценить. Это время возникновения таких идей, ценностей, идеалов, которые затем переживают столетия. Именно в таком стыке времен, в «зазоре» между феодальной и буржуазной культурой выкристаллизовалась и обрела небывалую силу идея (одновременно – идеал) об абсолютной духовно-интимной близости, эмоционально-нравственном слиянии «душ» двух людей. Причем слияния «без остатка», до полного тождества, и никак не менее. Своеобразного растворения этих внутриличностных духовных «микромиров» друг в друге, превращения их в один созвучно мыслящий и гармонично чувствующий «макромир».

Конечно, идеал полного нравственно-психологического «слияния душ» людей (особенно в любви и дружбе) был в немалой степени прямолинейным и наивным. В этом его сходство с нарождавшимися в тот период буржуазными идеями о безболезненном, плавном Прогрессе, альтруистическом Гуманизме, всемогуществе абстрактного Разума и т. п. В буквальном своем значении он был несбыточен, даже фантастичен. Но это не помешало ему наложить неизгладимый отпечаток на нравственно-психологическую атмосферу жизни личности на целые столетия вперед, воплотиться в ее напряженных исканиях, в порывистой смене ее упований и разочарований. Кроме того, в отдельных своих моментах идея «слияния душ» не только предвосхищала важные фазы нравственного самочувствия человека, втянутого во все ускоряющийся ритм социального развития XIX-XX веков. Она, если отвлечься от ее преувеличений и наивности, определяла некоторые важнейшие потребности развития человека, исторические задачи совершенствования межличностных отношений (хотя и не содержала ясных представлений о путях и средствах их реализации). Вот почему, даже отвергаемая, осмеиваемая, она – пусть исподволь – тревожит чувства и мысли людей и в наше время. А быть высмеиваемой – правда, с долей горечи, сожаления по этой ускользающей «синей птице», благородной, но неосуществимой мечте – ей пришлось быть очень долго: десятилетия за десятилетиями (особенно ярко этот процесс запечатлен в истории мировой литературы XIX-XX столетий). Когда лозунги буржуазного «Братства», «Равенства», «Свободы» были преданы, обернулись лицемерной фразой, когда предчувствие новых форм человеческой солидарности оказалось обманутым, тогда и были разрушены условия незыблемости и самоочевидности этой идеи. Очарование мечты, которое еще долго остается за ней,- это совсем не то же самое, что уверенность в ее жизненности. С вступлением капитализма в стадию империализма, с ростом его реакционности стали окончательно разрушаться последние оазисы межличностных отношений, где еще ощущалось воздействие идеи о полном «слиянии» внутридушевных движений и сил.

Опустошение межличностных отношений в нравственно-психологическом направлении приняло ныне в капиталистическом обществе не только небывалые масштабы, но и обрело новое качество, угрожая самому нравственному здоровью человека, самому его существованию как целостного существа. Жизнь людей предстала как тотально разъединенная непониманием и равнодушием. «Некоммуникабельность» (особенно нравственная) в обществе и межличностных отношениях стала самоочевидным объектом многотомных исследований – социологических, психологических, философско-этических. Так проблема одиночества приобрела в буржуазном мировоззрении и культуре исполинские размеры, став духовным генератором многих пессимистических, циничных представлений о судьбе человека, о смысле его жизни и его нравственных устоях.

Мироощущение одиночества, подобно эпидемиям, периодически, волнами охватывает массы людей на Западе, вызывая мучительные личные страдания, срывы, разочарования. Фантастический сон, тревоживший на каторге Раскольникова в романе Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание», кажется пророческим для таких болезненных состояний. Раскольникову снилось, что весь мир осужден в жертву невиданной моровой язве: появились какие-то трихины, существа микроскопические, но наделенные волей, вселяющиеся в души людей. Зараженные ими люди становились как бы бесноватыми, не понимали друг друга, убивали друг друга в бессмысленной жестокости, пытались собираться вместе, не зная зачем, и тут же беспричинно мучили друг друга, кончали самоубийством; они «не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать». [Достоевский Ф. М. Преступление и наказание. М., 1972, с. 555.] Слова Ф. М. Достоевского о несогласии людей в отношении добра и зла. Не касаются ли они одного из глубинных нравственно-психологических источников одиночества? В дальнейшем мы увидим, что касаются, причем непосредственно.

Разложение старой системы ценностей оказалось тяжким для личности в социальных условиях, где частнособственнический интерес, своекорыстие являются главной пружиной взаимоотношений людей. Буржуазный, эгоистический интерес – социальная предпосылка нравственно-психологической изолированности индивида. На этот факт указывал еще Ф. Энгельс: «Возведение интереса в связующее начало человечества необходимо влечет за собой – пока интерес остается именно непосредственно субъективным, просто эгоистичным – всеобщую раздробленность, сосредоточение индивидов на самих себе, изолированность, превращение человечества в скопление взаимно отталкивающихся атомов…» [Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 1, с. 605.]

Частная собственность – особенно в ее буржуазной форме – имеет особое свойство: она разъединяет людей, вызывает антагонизм их интересов и воль, втискивает весь ход их моральной жизни в прокрустово ложе «рыночных» отношений «купли-продажи». «Частная собственность сделала нас столь глупыми и односторонними, что какой-нибудь предмет является нашим лишь тогда, когда мы им обладаем, т. е. когда он существует для нас как капитал или когда мы им непосредственно владеем, едим его, пьем, носим на своем теле, живем в нем и т. д.,- одним словом, когда мы его потребляем…- писал об этом К. Маркс. – Поэтому на место всех физических и духовных чувств стало простое отчуждение всех этих чувств – чувство обладания». [Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 42, с. 120. ] Жажда обладания, наживы, увеличения собственного богатства становится самодовлеющей силой, деформируя весь нравственно-психологический мир личности, сферу ее взаимоотношений со всеми другими, которые выглядят либо как потенциальные враги, хищники, от которых надо защититься, либо как «выгодные средства», за счет которых можно увеличить сферу своего частнособственнического «обладания».

Прежние патриархальные, косные социальные общности – сословные, кастовые, корпоративные и т. п.- давали индивиду иллюзию коллективности, поддерживали у него (пусть на ограниченной, ущербной основе) чувства связанности с другими людьми, принадлежности, причастности к ним: буржуазное общество отнимает у него и эту иллюзию, разрушает подобные чувства. При капитализме «отдельные индивиды образуют класс лишь постольку, поскольку им приходится вести общую борьбу против какого-нибудь другого класса; в остальных отношениях они сами враждебно противостоят друг другу в качестве конкурентов. С другой стороны, и класс в свою очередь становится самостоятельным по отношению к индивидам, так что последние находят уже заранее установленными условия своей жизни: класс определяет их жизненное положение, а вместе с тем и их личную судьбу, подчиняет их себе». [Там же, т. 3, с. 54. ]

Моральное одиночество – явление социальное, хотя оно и получает выражение в рамках индивидуальной судьбы, нравственного самочувствия отдельного человека. Особенно трагичны социально-исторические ситуации, когда есть моральные люди, но нет соответствующей моральной среды. Нравственный конфликт одиночек с окружающей их средой давно, с потрясающей остротой и драматичностью, показан в мировой художественной литературе (у Л. Толстого, А. Чехова, О. Бальзака, Ч. Диккенса и других). Преодолением такого рода одиночества может быть солидарность с борющимися против этого социального окружения группами, коллективами, партиями, классами. Подобные коллективы – это те оазисы моральности, в которых личность может найти нравственную опору и через совместное действие преодолеть свое нравственное отчуждение и одиночество.

Хотя буржуазные мыслители и не могут понять значение социально-классовых предпосылок одиночества, сам факт эпидемического распространения одиночества, его нравственно-психологические приметы они описывают довольно обстоятельно. «Отсутствие связи с ценностями, символами… можно определить как моральное одиночество; оно так же невыносимо, как и физическое, или, скорее, физическое одиночество становится тогда невыносимым, когда сопровождается и моральным одиночеством…» [Fromm E. Escape from Freedom. Farrar and Ri-nehart, 1941, p. 36.] - пишет Эрих Фромм. Люди, лишенные условий для «самовыражения индивидуальности» в обществе, когда разрушены их ценностные связи,- такие люди, по мысли Э. Фромма, стремятся уйти от своей свободы, которая приносит им только одиночество, неуверенность, страх: наступает пресловутое «бегство от свободы» (таково название работы Э. Фромма, получившей на Западе всеобщую известность).

Определение Э. Фроммом морального одиночества – одно из лучших в западной социологии: оно фиксирует хотя и одну, но весьма существенную примету морального одиночества – разрыв связей человека с нравственными ценностями общества. Весьма проницательно и размышление американского социолога о том, что моральное одиночество непосредственно определяет психологическую нестерпимость всякого иного одиночества. Нельзя, однако, согласиться с выводами, которые делает Э. Фромм о свободе, как условии одиночества. Одна лишь «свобода от», без всякой связи со «свободой для», т. е. та формальная свобода, которую Э. Фромм считает источником одиночества, есть фикция, а не свобода. Это уже своего рода «несвобода», простая отделенностъ человека от социально-нравственных источников его жизнедеятельности, вызывающая у него ощущение беспомощности, безнадежности всех своих усилий.

По мысли Э. Фромма, нравственная изолированность людей друг от друга в нашу эпоху достигла небывалого размаха. Шить в условиях разобщенности с себе подобными и сохранять при этом человечность, причем «жить без иллюзий», не прибегая к тем духовно-психологическим наркотикам, которые предлагает индивиду частнособственническое общество для подавления у него чувств неудовлетворенности,- жить в таких условиях стало, как отмечает Э. Фромм, очень трудно. На такую самоотверженную, трагически-стойкую жизнь способны пока немногие. Тем более что объективные факторы, в частности развитие экономики, построенной на погоне за прибылью, работают против человека. [Fromm E. The Revolution of Hope, N. Y., 1968 ] Нынешнее производство делает упор не на качество, а на количество. Усиливается «обезличивание труда», исчезает радость творчества. Потребление становится не средством, а самоцелью. «Новый досуг» ведет к еще большему разобщению людей. Потребителя одолевает скука. Внутренний мир человека сохнет, его жизнедеятельность становится «внешней», формально-монотонной. Мысли расходятся с чувствами. Нравственные контакты опустошаются, в них исчезает интимность, взаимопонимание. Общество становится все более слепым к гуманистическим ценностям, провозглашая ценности мнимые, в нем исчезает тяга к справедливости. И т. д. Короче говоря, Э. Фромм рисует тревожную картину разрушения самых основ нравственной жизни человека в капиталистическом мире.

Одиночество – как массовое мироощущение и состояние людей – появляется в нравственно разворошенном буржуазном мире, где моральные ценности общества теряют сокровенные, «интимные» связи с внутридушевной жизнью человека. Каковы же причины разрыва этих связей? Буржуазные идеологи пытаются ответить на этот вопрос. Во-первых, они говорят о том, что утилитарно-функциональное, односторонне-ролевое общение, основанное на принципах выгодного использования человека человеком, не дает утвердиться бескорыстным привязанностям, вызывает своеобразный «кризис интимности». Процесс этот способствует превращению моральных требований в чисто «внешние» повеления, чуждые индивиду: он более не ощущает внутренней причастности к ним. Во-вторых, возрастает значение безличных средств общения (через массовые коммуникации) в ущерб непосредственно личным, «неформальным» контактам. В-третьих, происходит ускорение общего ритма и связанное с ним расширение круга общения, которое ведет к утере им глубины и непосредственности. В-четвертых, вещный, создаваемый руками человека мир порабощает его, превращает в «слугу вещей» (Э. Фромм), происходит, по словам американского этика Г. Мюллера, «вытеснение индивидуальности комфортом». [Muller H. The Children of Frankenstein. Bloomington, 1970, p. 40.] В-пятых, возникает настроение бессилия, безнадежности всякой личной моральной инициативы перед лицом могучих государственно-бюрократических механизмов, незримых, неподвластных человеку сил, делающих его игрушкой в своих руках. «Мы живем в век кнопок, - пишет американский социолог Дж. Диболд.- Кнопки сегодня нажимаются сами по себе». [Diebold J. Man and Computer. N. Y., 1969, p. 23. ] В-шестых, новизна в условиях жизни, постоянно порождаемая научно-технической революцией, делает невозможной устойчивую систему моральных ценностей, норм и запретов. В условиях научно-технической революции стабильной системе морали якобы уже не на что опереться. «Шок» от постоянного вторжения будущего в настоящую жизнь имеет болезненные морально-психологические последствия, уверяет О. Тоффлер. [См.: Тоффлер О. Столкновение с будущим.- Иностранная литература, 1972, № 3. ] А известный противник НТР, американский идеолог Л. Мамфорд утверждает, что ее достижения ничего не прибавляют к человеческому счастью, а вот отнимают очень много. Он предупреждает против наступления бездушной «цивилизации мегамашины», где нравственные и все иные духовные ценности человека вообще исчезнут в результате бесчеловечного научно-технического прогресса. Единственный выход для человечества: резко замедлить темпы научно-технического прогресса, обратиться к природе – естественной, окружающей человека и природе своего «Я». [MumfordL. The Myth of the Machine. N. Y., 1970, p. 117-127, 405-409 ]. В-седьмых…- а впрочем, этот перечень причин разрушения морали (как в масштабах общества, так и в пределах отдельной индивидуальности) можно было бы значительно продолжить. Причем характерно, что все эти идеологи обращают внимание в основном либо на психологические, либо научно-технические причины «моральной анемии», игнорируя социально-классовую их обусловленность (или оттесняя ее на второй план, растворяя в других проблемах). Это позволяет им говорить о разрушительных процессах в нравственности как о всеисторических, роковых, вытекающих якобы из «общих основ» существования современного человека.

Разумеется, многие из вышеперечисленных причин ослабления регулирующей роли морали в самом деле отражают серьезные опасности и противоречия современного течения жизни. Однако понять их действительную роль в системе межличностных отношений можно, лишь рассматривая их в совокупности, в целостности, видя их социально-историческую обусловленность и зависимость от характера общественных отношений. Возьмем для примера такую проблему, как интенсификация контактов в современную эпоху. Исторически эта проблема – в ряде своих главных аспектов – далеко не новая, существовавшая и до НТР. С ней связан и вопрос об интенсивности нравственных отношений людей. Сама по себе интенсивность моральной жизни – важнейший показатель общедуховной, культурной развитости личности. Исторически эта интенсивность никогда не была одинаковой (да и протекала на неоднородных культурных «ландшафтах» душевного мира людей различных поколений). Она иногда стремительно падала, почти доходя до состояния спячки, и временами взлетала до небывалого горения, бурного течения страстей, чувств, мыслей. С конца XIX века и по настоящее время эта интенсивность действительно стала особенно большой, возрастающем по крутой, устремленной вверх кривой. Возьмите крупнейших писателей этого периода – от Достоевского до Хемингуэя: их герои, не давая себе передышки, без остановки и успокоения, живут интенсивной, можно сказать, даже лихорадочной, нравственной жизнью. Интенсивность этого их внутридушевного движения порой даже не зависит от динамизма сюжетной канвы: внутри, казалось бы, спокойной, размеренной, не нарушаемой вторжениями извне жизни личности скрывается свой кипучий мир, динамизм и напряженность которого зачастую намного превышает подвижность мира внешних событий, поступков и дел. Эта исключительная интенсивность нравственных движений души позволяет – даже в пределах отдельной человеческой судьбы – пережить такое количество нравственных вопросов, поворотов, коллизий, которое ранее выпадало лишь на долю опыта целых поколений.

Значит ли все это, что интенсификация социально-нравственного общения и переживаний людей есть «благо само по себе», не вызывающее никаких проблем, противоречий, трудностей морального порядка? Не будем торопиться с подобным выводом.

В мире действительно наблюдается общая тенденция: интенсификация и рост межличностного общения. Целый ряд факторов определяет этот процесс: это прежде всего характер современной эпохи революционного перехода от капитализма к социализму, сопровождающегося бурным ростом исторической активности трудящихся масс, усиление социальной взаимозависимости индивидов, ломка традиционных социальных, национальных, расовых и иных барьеров, рост средств передвижения и миграции населения, развитие средств массовых коммуникаций, взрыв информации, убыстрение темпов общественной жизни и т. п. В общем и целом, умножение числа межличностных контактов может способствовать развитию общительности, морального взаимопонимания, солидарности между людьми. Это тот громадный «океан» современных отношений, в котором, как в перенасыщенном растворе, выкристаллизовывается (причем в массовом масштабе) нравственно-психологическое богатство, личностная неповторимость каждого отдельного человека. Если внутридушевное богатство личности зависит от содержательности, широты, динамизма ее общественных связей с другими людьми, то объективный рост многосторонности, интенсивности общения, складывающийся в обществе, является тем фактором, который усиливает источники этого богатства, «черпая» из него, как из питательного «резервуара»; многие миллионы людей могут обогащать свой духовно-нравственный мир, приобщаться ко все большему кругу ценностей.

Однако это общая тенденция, общее условие духовного развития индивидов, сложившееся в XX столетии, не однопорядково по социально-историческому содержанию. Капитализм, с его особой атмосферой межличностного общения, не только сдерживает действие этой тенденции, но и, что еще более опасно, извращает само ее содержание. Из условия духовного, нравственного обогащения индивидов такое общение превращается в преграду этого обогащения: интенсификация межличностных контактов сопровождается торжеством своекорыстных, эгоистических, грубо утилитаристских связей между людьми. Искаженные «модели» общения, вплоть до антигуманных, основанных на унижении, садистском подавлении воли и самостоятельности других лиц, получают в буржуазном мире широкое распространение. Интенсификация межличностных связей затрагивает лишь оболочку внутридуховного мира индивида, который опустошается нравственно. Ощущение одиночества, заброшенности, ненужности, непонятости обретает особенно острое, парадоксально-патологическое выражение именно на фоне роста контактов с другими людьми, в пестром калейдоскопе проходящих перед индивидом лиц, в мелькании истертых, похожих друг на друга встреч, ситуаций, фраз, жестов, дел. Наступает пресловутое «одиночество на публике». Это – моральное одиночество, ибо множество поверхностных связей уже не является для человека проводниками нравственного созвучия с другими людьми. То есть интенсификация межличностного общения сама по себе, автоматически еще не ведет ни к обогащению, ни к опустошению внутриличностного морального мира индивидов. Причины такого опустошения определяются прежде всего содержанием тех отношений, которые господствуют в капиталистическом обществе, подчиняя себе все остальные.

Несомненно, интенсификация межличностного общения имеет и свои собственно психологические проблемы, также скрывающие в себе опасность нравственного опустошения. Нравственно-психологическая разобщенность может возникать и при чрезвычайной загруженности контактами: в этом случае количественный рост оплачивается дорогой ценой утраты качества, глубины эмоциональной связи с другими людьми, утерей морального резонанса с ними. Быстрая смена, беглость контактов иссушает нравственную чувствительность, ее искренность; сила, напряженность падает, наступает своеобразный дефицит моральных эмоций. Чрезмерное расширение круга знакомств делает их менее прочными, менее постоянными. Увеличение контактов в этом случае оказывается внешней, «суетной» стороной общения, придающей ему поверхностность: индивиду приходится все чаще ограждать свою психику от перенапряжения – с помощью стереотипных восприятий, шаблонных реакций, торможения эмоций. Свежесть, непосредственность морального восприятия человека человеком тускнеет, исчезает. Наступает «кризис самовыражения» индивидов, казалось бы втянутых в благоприятное «поле» общения – динамичный круг знакомств, встреч, контактов. Эмоциональное торможение, стереотипизация, полезные и необходимые до известного предела, перерастают в жесткую рутину стандартного поведения и восприятия, препятствующую взаимопониманию и сопереживанию, вызывающую приступы нестерпимого морального одиночества.

Рост функционально-ролевых, формально-деловых «моделей» поведения также может ослаблять глубину нравственного общения, если этому способствуют враждебные действительному развитию личности социально-классовые отношения (частнособственнические) или неблагоприятная нравственно-психологическая атмосфера, ее окрунсающая, моральное неблагополучие в сегментах ее «поля общения».

Бывает и так, что личность подстраивает свой внутренний нравственный мир к тому своему «образу», к тем ожиданиям, которые создают о ней окружающие. Здесь есть опасность – особенно для натур слабых, обладающих вместе с тем высокой степенью «приспособления» к окружающим – стать не тем, чем они есть на самом деле, т. е. перепутать ценности, которыми надо жить. Само давление окружения на личность, влияние, говоря языком психологов, «экспектаций» (ожиданий) общественного мнения может быть разным по социальному, классовому содержанию, форме и даже размаху. Одно дело, скажем, сочиненный образ, «символ секса», которым наделила публика (под влиянием средств «массовой культуры» буржуазного общества) всемирно известную артистку Мерилин Монро и который, несомненно, пагубно отражался на нравственном течении ее жизни, ее самочувствии, самой ее судьбе. Другое дело, скажем, образ политика-демократа, которым наделило (и не без оснований) общественное мнение президента Альенде и которое, несомненно, также сказывалось на судьбе, гуманных поступках этого человека. Дело, следовательно, не в самом факте наличия «ролевых» экспектаций, якобы всегда, при всех обстоятельствах заглушающих моральную неповторимость личности, а в том моральном содержании, которое в них вкладывается.

Опасность опустошения нравственного общения особенно велика при капиталистических социальных отношениях. На это обстоятельство проницательно указывали еще К. Маркс и Ф. Энгельс, когда писали, что в буржуазном обществе «для индивида его отношения имеют значение не сами по себе, не как самодеятельное проявление, а как маски». [Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 3, с. 440.] В этом обществе «узость рамок, внутри которых происходило развитие общения», [Там же, с. 433.] накладывает свою печать на целые социальные общности – классы, слои, группы. А происходит это в конечном счете потому, что «в буржуазном обществе капитал обладает самостоятельностью и индивидуальностью (курсив мой. – А. Т.), между тем как трудящийся индивидуум лишен самостоятельности и обезличен». [Там же, т. 4, с. 439. ]

Мораль пронизывает собой почти все аспекты человеческого общения. Она выступает как способ передачи оценок, т. е. обеспечивает нормативную избирательность информации. Она связывает повседневную жизнедеятельность индивидов с принятым соподчинением ценностей в обществе, т. е. воздействует на сам выбор или той, или иной социальной позиции. Она фиксирует обязательность того или иного поведения, поступка, т. е. регулирует взаимоотношения людей. Она вызывает эмоционально-действенное состояние общающихся, выражаясь в чувствах симпатии и антипатии, энтузиазма и огорчения, одобрения и осуждения. Она воздействует на целеполагание всего поведения человека, формирование его «замысла жизни» через ориентацию на нравственный идеал. Все эти ее функции, разумеется, взаимопереплетаются, хотя каждый раз доминирует что-то одно.

Буржуазные же социальные отношения искажают моральное содержание общения. Человеку навязываются ложные, иллюзорные оценки, тем самым избирательность в отборе моральной информации служит не раскрытию подлинного смысла событий и поступков, а сокрытию этого смысла. Возникает враждебное искренности, бескорыстию в отношениях людей соподчинение ценностей, ставящее в вершину их иерархии эгоистическую выгоду. Обязательность (императивность) поведения человека превращается в следование внешним, понуждающим требованиям, чуждым его внутреннему духовному миру. Эмоционально-действенное состояние субъектов в нравственных контактах сменяется формальной рутиной стандартных взаимоотношений, когда на человека, как на вещь, распространяется принцип: «использовал-выбросил». И т. д. Неблагополучие в нравственной сфере жизни личности постепенно осознается как болезненный разлад с самим собой, как раздвоение на «подлинное» и «неподлинное» существование. Быстрее всего, вероятно, реагирует на неблагополучие сфера нравственных чувств. Именно здесь накапливается раздражение, беспокойство, ощущения заброшенности и бессилия, неустойчивости перед властью слепых, враждебных индивиду сил. Это тот нравственно-эмоциональный уровень, на котором вызревает такое явление, как психологическая нестерпимость морального одиночества. Постепенно неудовлетворенность охватывает и все другие «этажи» нравственного сознания, изменяя самооценку и добираясь до идеалов, которые теперь уже рассматриваются как ложные, как моральные «галлюцинации». Складывается особое, по общему мироощущению и эмоциональной тональности, а именно «несчастное» [Злоключения «несчастного» и «довольного» массового буржуазного сознания, причем именно в нравственно-психологическом аспекте, обстоятельно и проникновенно разобраны в книге: Ландесман П., Согомонов Ю. Спор с пессимизмом. М,, 1971.] нравственное сознание.

Радость личных взаимоотношений, само счастье человека становятся опустошенными, источники этих благ жизни оказываются отравлены. Если индивид оторван – всем строем жизни и внедренными в сознание ложными ориентациями на буржуазные или мелкобуржуазные ценности «преуспеяния» – от борьбы за освобождение от частнособственнических отношений, от организаций трудящихся, ведущих эту борьбу и вырабатывающих в ходе нее свою классовую мораль солидарности, нравственное чувство нетерпимости к угнетению, всяческому принижению человека, если индивид остается «один на один» с холодным миром эгоистических, своекорыстных взаимоотношений с людьми, «функционерами» анонимно-безличной силы – «Его Величества Капитала», если он не находит, не ищет выхода из этого мира, тогда неизбежно наступает процесс постепенного омертвления его нравственно-психологической жизни. Классовая борьба трудящихся против угнетения человека человеком имеет и тот обнадеживающий смысл, что она позволяет не только сохранить, но и развить внутридушевный моральный мир миллионам людей даже в жестоких условиях капиталистической действительности, даже под растущим воздействием наркотических средств отравления этого мира, которые все более интенсивно выделяет из себя агонизирующая «массовая культура» эпохи империализма.

Оскудение внутреннего содержания нравственных взаимоотношений людей при капитализме превращает одиночество из временного болезненного состояния в хроническое, роковое заболевание, разъедающее души людей. Человек уже не может рассчитывать – приучается не рассчитывать! – на искреннюю заинтересованность со стороны других, на «страстное» отношение к своим моральным качествам, он понимает, что является объектом интереса лишь потому, что чем-то временно кому-то нужен, выгоден. Мир вещей, который господствует над человеком в виде капиталистического товарного фетишизма (К. Маркс), превращает его самого в «вещь». Личные отношения заменяются опосредованными, вещными зависимостями между индивидами. Николай Бердяев, придавая этому процессу мистически-фатальный характер, выразил его лаконичной фразой: «человек встречается с миром объектов и лишь изредка прорывается к миру существ». [Бердяев И. Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого. Париж, 1952, с. 92. ]От этого чуждого мира вещей человек бежит, пытаясь скрыться в хижине собственной души – так он сам уходит в моральное одиночество.

В современном западном искусстве давно обрел место странный герой: бездеятельно-равнодушный, спокойно-циничный и вместе с тем со взрывами внезапных, нелогичных поступков, с механической эротикой случайных связей, где жестокость выглядит чувством, заменяющим любовь, одинокий, замкнутый и вместе с тем иногда воинственно «общительный» и т. п. Нравственный вакуум, в котором существует такой герой,- это отражение реальных процессов, происходящих в капиталистическом обществе. Под модным термином «некоммуникабельность», применяемым к отношениям этого героя, скрывается потеря морального резонанса между людьми, утрата согласия в отношении нравственных ценностей, а под понятием «психологии эксцесса», призванным объяснить нелогичность его внезапных поступков,- его накопленное раздражение, отчаянная пустота души, выливающаяся во взрыв аморальных вожделений и разрушительных, неуправляемых «капризов». Со временем такой, нравственно изолированный индивид не только деградирует в богатстве своего душевного миpa, но и воспроизводит вокруг себя отношения морального равнодушия, черствости, своеобразной эмоциональной и рассудочной тупости.

Тупые в эмоционально-нравственном отношении люди встречались, конечно, во все времена и эпохи, и чисто количественная характеристика (несмотря на ее несомненную важность) в данном случае еще не выявляет всю глубину опасности этой черствости для духовного здоровья человека. Все дело в том, что даже у людей, способных к эмоциональному контакту, нравственное чувство глохнет, слабеет перед лицом равнодушного, безразличного мира. Тупому в эмоционально-нравственном отношении оказывается легче, спокойнее «жить» в ценностно-опустошенной атмосфере частнособственнического общества.

Известная степень морально-эмоциональной тупости индивида становится не отклонением, а нормой, неким новым «ценностным» (!) качеством человека, погруженного в «псевдожизнь» равнодушной социальной среды. То спокойствие, которое сродни прямому равнодушию и которое Лев Толстой считал синонимом «душевной подлости», вдруг обретает свои «права гражданства» на шкале одобряемых нравственных качеств личности. Появляются люди, которые гордятся своим равнодушием, холодностью, нечувствительностью, эмоционально-нравственной «непрошибаемостью». Люди – нравственные деревяшки, «деревянность» которых, как моральное качество, не только не скрывается, а выставляется напоказ, как некое «достоинство». И действительно, нравственное равнодушие и эмоциональная деревянность выглядят удобным свойством в опустошенных отношениях людей типа «использовал – выбросил». Здесь «преодолеваются» болезненные трудности взаимопонимания, сочувствия, сопереживания за счет… отказа от самого взаимопонимания, сочувствия, сопереживания. Ампутация моральной чувствительности у индивида выглядит как весьма полезная операция, предупреждающая его возможные нравственные страдания от горя и несчастья других людей, от неудачных попыток проникнуть в их нравственно-психологический мир.

Наступает страшное явление: равнодушное, бесчувственное одиночество, существование индивида с пустой, испитой душой, где… «ничего не происходит». Равнодушное одиночество, безразличие не только к другим, но и к самому себе, одиночество без ощущения нестерпимости – разве это не еще более страшное в смысле разрушения нравственно-психологического мира человека явление? Когда Илья Эренбург наблюдал на Нюрнбергском процессе за поведением фашистских преступников, он обронил многозначительную фразу о том, что здесь кончается мир «людей из подполья» Достоевского (т. е. ожесточенных человеконенавистников «из мести» всем окружающим) и начинается «мир роботов». Наблюдение горькое, но весьма проницательное. Империалистическая общественная система, загнивая, развернула невиданное наступление па самые основы духовной жизни человека, опустошая их нравственно. Причем не только открыто реакционные, типа фашистских, социальные режимы ведут это наступление – им охвачены и те капиталистические страны, где сохраняются, казалось бы, все атрибуты буржуазной демократии, лозунги либерализма. Процесс внутреннего морального оскудения индивида происходит в условиях вес убыстряющейся НТР, и он оказывает на нее обратное влияние. Поэтому-то и кажется, что в условиях капитализма сама НТР обладает фатальной способностью к разрушению духовно-нравственных устоев жизни. Появление в обществе «роботизированных» индивидов звучит как тревожный сигнал опасности.

Одиночество «человека-робота», спокойно пребывающего «вне морали», показала современная художественная литература, в том числе такая ее область, как фантастика. В последней посредством гротескной абсолютизации процессов «нового одиночества», одиночества равнодушных и экстраполяции их на будущее создана мрачная картина «мертвой жизни» людей, полностью лишенных (и в нем не нуждающихся уже!) всякого душевного соприкосновения друг с другом. Именно такая страшная картина жизни людей нарисована в пародийном романе английского писателя М. Фрейна «Оловянные солдатики». Если исходить из этой картины, то старое представление о духовном мире современного обывателя – его эгоистичности, беспринципности, потребительском отношении к окружающим, узости интересов – должно быть дополнено новой важной чертой: весь склад его мышления становится «машиноподобным», Мораль превращается в простой арифметический подсчет, который, как известно, лучше, чем человек, делают ЭВМ. Один из героев этой книги – Мак-Интош рассуждает: «Иногда я спрашиваю себя, нельзя ли составить такую программу, чтобы машины взяли на себя львиную долю сексуальных функций человека. Это сэкономило бы массу труда… По такому же принципу также запрограммировать машины на то, чтобы делали первые ходы разговора двух людей в начале знакомства. Это ведь стандартно, как дебюты в шахматах. Можно выбрать гамбит, потом уйти заваривать чай, а машина пусть играет…» [Фрейн М. Оловянные солдатики. М., 1969, с. 141. ] Все усилия своего отдела (Мак-Интош работает в «Институте этики») он сосредоточил на этической проблеме в ее простом виде: поведение двоих на плоту, который выдерживает только одного; в итоге – поучительная ситуация, достигнутая в ходе экспериментов: драка двух роботов за плот… Таково простое «содержание» той морали, которую люди-роботы узнают с помощью машин-роботов. Симптоматично, не правда ли? Разумеется, когда моральный выбор сводится к бухгалтерскому расчету, подогнанному под примитивные нормы-стандарты и ритуалы поведения, тогда заме-па человека на ЭВМ выглядит весьма правдоподобно. Мораль перестает здесь быть моралью, она становится математической программой мертвых машин. Живой человек, отдав свои сокровенные внутридушевные силы мертвой предметности машины, сам становится как машина.

Стандартизация человеческой психики превращается в опасное моральное явление. Люди, ей подверженные, создают и стандартную среду. Круг замыкается: действительность, порождающая людей-роботов, перестраивается и воспроизводится как роботизированная действительность. Там же, где исчезает человеческое, для морали больше нет места.

Конечно, автоматизация, кибернетика, ЭВМ на службе управления жизнью такого сложного организма, каким является современное общество,- явление само по себе прогрессивное и многообещающее. Оно неотъемлемая часть научно-технической революции. А последняя изменяет не только характер труда, потребления, передачи информации, досуга людей, но и их психику, их стиль мышления, их структуру ценностей. Быстро меняется не только быт, формы и ритм повседневной жизни, но и интересы, потребности, запросы и в конечном счете нравственная ориентация людей. Научно-техническая революция, в век которой живут современные поколения, накладывает свой ощутимый отпечаток не только на эти поколения, но и – не менее ощутимый – на грядущие. Этот процесс неизбежен так же, как и неотвратимое течение самого потока истории. Другое дело: с каким социальным, политическим, нравственным содержанием сопрягается научно-техническая революция, в чьих интересах и в каком историческом направлении используется ее могучее воздействие на жизнь, образ мышления, духовный мир современных людей. Еще К. Маркс, отмечая внутренне противоречивый характер капиталистического прогресса, зачастую оборачивающегося против, его создателей – трудящихся, писал, что здесь «победы техники как бы куплены ценой моральной деградации. Кажется, что, по мере того как человечество подчиняет себе природу, человек становится рабом других людей либо же рабом своей собственной подлости». [Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 12, с. 4. 54] Эти слова К. Маркса о буржуазном обществе оказались вещими: ныне процессы «моральной деградации» зашли столь далеко, что многие западные мыслители, критики «кибернетизации», «роботизации» человека видят в них чуть ли не безысходный рок, ведущий человечество к нравственно-психологическому распаду и крушению.

Наибольшей интенсивности, болезненности и враждебности для нравственно-психологического состояния личности одиночество достигает в отчуждении. Моральное отчуждение человека – исторически специфический, порожденный всем строем капитализма «пик» одиночества. Отчуждение наделяет одиночество индивида такими социально-нравственными свойствами, которые ранее ему в такой мере не были присущи. Это уже не только разъединенность с другими людьми, непо-нятость и заброшенность, а постоянное ощущение холодной враждебности, разлитой в мире человеческих взаимоотношений, с их стихийными всплесками взаимной ненависти, водоворотами чуждых, злобных сил, не только превращающих личность в марионетку, но и обкрадывающих, «пожирающих» весь ее душевный мир, жестоко карающих всякое проявление ее индивидуальности, ее нравственно-психологической неповторимости.

Моральное отчуждение лишь одна из сторон процесса всеобщего отчуждения человека при капитализме. Само понятие «отчуждения личности» есть предельно общее понятие, в нем органически слиты экономический, социально-политический, моральный, психологический, художественно-эстетический аспекты. Именно таким – целостным – предстает отчуждение у К. Маркса в его «Экономическо-философских рукописях 1844 года». В этом – обобщающая сила категории отчуждения. Но в этом же – ее слабость, вытекающая из чрезвычайной широты и всеохватываемости. Да и сам смысл отчуждения глубоко синтетичен. Под отчуждением понимается не только опредмечивание и отделение результатов деятельности от человека, но и превращение их, во-первых, в самостоятельные, неподвластные ему силы, во-вторых, насильственно господствующие над ним и, в-третьих, чуждые ему и враждебные. Попробуйте исключить из этого общего понимания хоть один из аспектов (господство или враждебность), и об отчуждении в прямом, строгом смысле слова говорить уже не придется. Даже без нравственно-психологического ощущения отчуждения (т. е. угадывания в порабощающих ее силах чуждого й враждебного) оно не является отчуждением в полном значении этого понятия. В этом случае уместны другие, более конкретные, более четкие научные категории (эксплуатации, товарного фетишизма и т. д.). Моральное отчуждение (впрочем, как и отчуждение вообще) есть специфический феномен капиталистического общества, а не всеисторический рок и даже не коллизия, которая присуща всем без исключения антагонистическим общественно-экономическим формациям.

[В нашей философской литературе нет единого мнения по этому вопросу. Одни авторы (Н. И. Лапин, И. С. Нарским и другие) считают, что отчуждение существовало во всех классово-антагонистических формациях, что оно неизменно сопутствует частнособственническим отношениям. Другие (Л. Н. Митрохин, Б. Н. Воронцов и другие) рассматривают отчуждение в качестве специфического явления, появившегося лить с капитализмом. Последнее кажется нам более верным и с точки зрения соответствия историческим фактам, и в плане истории марксистской философии. Действительно, если отчуждение выводить из отчуждения труда, то как быть с рабовладельческим обществом, где отчуждение индивидуальных сил работника (рабство) есть не следствие, а причина отчуждения труда? При феодализме социальные силы, порожденные человеком, выступают как отношения личной зависимости и не выглядят как чуждые, нечеловеческие силы. Поэтому вряд ли можно говорить об отчуждении и при феодализме. Думается, что те исследователи, которые находят отчуждение во всех классово-антагонистических обществах, по существу, отождествляют его с эксплуатацией. Однако эксплуатация, угнетение (различные исторические виды «несвободы»), хотя они и схожи с отчуждением, могут протекать в своеобразных – и более простых – формах, которые нельзя в прямом смысле слова квалифицировать как отчуждение. Что касается историко-философского аспекта, то мы должны рассматривать его шире, выходя за рамки одних только «Экономическо-философских рукописей 1844 года» К. Маркса. В «Рукописях» действительно встречаются формулировки, которые свидетельствуют о том, что их автор при первом, первоначальном подходе связывал отчуждение с историческим существованием частной собственности вообще; отсюда-то и можно сделать вывод, что отчуждение присуще всем классово-антагонистическим формациям. Однако следует иметь в виду историческое развитие, углубление взглядов К. Маркса. Ведь в «Рукописях» положения о различиях между общественно-экономическими формациями еще не сложились. Они появляются поздпее,- начиная с «Немецкой идеологии» К. Маркс проводит такие различия между добуржуазными обществами и капиталистическим способом производства, которые убедительно говорят о том, что отчуждение есть специфический продукт капитализма. Особенно наглядно это видно в «Экономических рукописях 1857-1859 годов» и, наконец, в первом томе «Капитала». В частности, в подготовительных материалах, предшествующих «Капиталу», К. Маркс постоянно возвращается к этому вопросу, как бы полемизируя с некоторыми положениями из своих «Рукописей» 1844 г. На это указывает, в частности, французский марксист Л. Сэв, который справедливо считает, что Марксов анализ этой проблемы в его зрелых работах был «изменением теории отчуждения, и в этом смысле анализ показал, что не абстрактное отчуждение человека производит формы капиталистической эксплуатации, а, напротив, капиталистическая эксплуатация порождает конкретные формы отчуждения» (Сэв Л. Марксизм и теория личности. М., 1972, с. 115). То есть если брать позицию К. Маркса в ее историко-философском развитии, обогащении, углублении, то можно, по нашему мнению, сделать вывод о том, что автор «Капитала» рассматривал отчуждение как специфическое явление буржуазного способа производства, неизвестное в общем и целом добуржуазным классовым обществам – рабовладению и феодализму. (См. об этом подробнее: Титаренко А. П., Воронцов В. Н. Понятие отчуждения и его место в системе категорий марксизма. - Вопросы философии, 1978, № 11.)]

Проблему собственно нравственного отчуждения человека, ее научно поставил и решил впервые К. Маркс в своей общей диалектико-материалистической концепции отчуждения. В отличие от многих современных буржуазных мыслителей, превращающих нравственное отчуждение во всеисторический рок существования человека, К. Маркс рассматривал нравственный аспект отчуждения материалистически. Уже в «Рукописях» 1844 г. (произведении, на которое так любят ссылаться современные буржуазные интерпретаторы К. Маркса, превращающие его в «моралиста особого толка») он показывает, что в общем потоке отчуждения различные стороны общественной жизни играют совсем неодинаковую роль. В основе всех видов отчуждения лежит отчуждение в сфере экономической – отчуждение труда. Оно понимается К. Марксом как комплексный процесс: отчуждение продукта труда, отчуждение процесса труда, самоотчуждение его человеческой сущности, отчуждение человека от человека (выражающееся в противоположности позиций пролетария и капиталиста). Продукт труда обособляется от рабочего как нечто чуждое ему и порабощающее его. Сам процесс труда превращается для рабочего во внешнее, мучительное самоистязание. «…Он в своем труде не утверждает себя, а отрицает, чувствует себя не счастливым, а несчастным», [Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 42, с 90.] – пишет К. Маркс (причем весьма примечательно употребление им нравственно-психологических характеристик «счастливого» и «несчастного» состояния). Происходит самоотчуждение сущности пролетария, отпадение его «человеческой сущности», «сам он обесценивается и лишается достоинства», [Там же, с. 89.] все его человеческие силы оказываются лишь средством для его «животного» существования. Все эти качества, которые теряет человек, как бы всасываются миром капиталистических отношений, заключаются в форму отношения вещей и там персонифицируются (позднее, в «Капитале», К. Маркс раскроет этот процесс как «товарный фетишизм»). Наступает отчуждение людей друг от друга, их «взаимообособление»: «Когда человек противостоит самому себе, то ему противостоит другой человек». [Там же, с. 94] Эти объективные процессы – общественная, материальная основа всех форм отчуждения человека. Над ней возвышаются другие виды социального и духовного отчуждения, в том числе отчуждение моральное.

Моральное отчуждение – также не одноплановый, а многоплановый процесс. Во-первых, это отчуждение от личности ее способности (и права) на моральное творчество, на производство нравственных ценностей. Такое производство, такое творчество становится делом откровенно безличным, совершающимся где-то в таинственных недрах «общества вообще», «человечества», «государства», но никак не во внутриличностном мире. Это – «безличное дело» выглядит для отчужденного индивидуального сознания как нечто чуждое, как демоническая сила, отобравшая у сознания его творческие функции. И не только как чуждое, но и как враждебное. Отчужденное от человека, духовное производство ценностей кажется индивиду постоянным процессом создания новых пут, оков, запретов, обременительных обязанностей, подавляющих его индивидуальность, его волю и «свободу». Причем отчуждение от личности способности к моральному творчеству имеет несколько аспектов. Это не только отчуждение способности создавать новые нормы, запреты, правила, требования, т. е. новые нравственные ценности (процесс сам по себе длительный, сложный, где индивидуальные удачи не так уж часты, а общий, успешный результат определяется прежде всего коллективными усилиями). Но и отчуждение способности творчески реализовывать уже действующие нормы в неповторимо-конкретных ситуациях. Такая – наиважнейшая для массового поведения – нравственная способность подменяется механическими автоматизмами, равнодушным выполнением ряда предписываемых действий, в различных ситуациях общения для каждой из которых ему уготовлена определенная стандартная «маска» (которая не только скрывает личину действующего, но и является глухой преградой для нравственного взаимопонимания, взаимодействия мыслей и чувств общающихся).

Во-вторых, это отчуждение от личности действующих норм и запретов морали. Они начинают выглядеть как чуждые, враждебно-порабощающие его силы, не имеющие ничего общего с его внутридушевным миром. Моральная императивность (обязательность) норм выглядит как полностью «внешнее» принуждение, не вытекающее из внутрилич-ностных потребностей, побуждений. Нравственное «надо», моральное «должен» уже не звучат как личное решение, как убежденное «не могу поступить иначе», а выглядят как терзающие индивида, мучительные для него «внешние» обязанности. Ответственность становится чисто внешним, а потому формальным отношением к поведению.

Так наступают, в-третьих, отчуждение от человека его нравственной сущности, его моральное раздвоение на «подлинную» и «неподлинную» сущность. Причем трагедия этого отчуждения при капитализме состоит прежде всего в том, что «неподлинно» выглядят нормы, цели, идеалы, т. е. социально значимые, крупномасштабные моральные ценности, а «подлинно» – случайные, мимолетные интересы, даже капризы, пустое эгоистическое своеволие индивида.

Наконец, в-четвертых, происходит отчуждение человека от нравственного мира, от нравственно-психологического состояния другого человека. Этот другой мир оказывается таким же отдаленным, как чужие звездные миры. Он окружен панцирем непонимания, «неузнавания». Это чуждый, изначально враждебный мир, к которому следует относиться с опаской, быть настороже: ведь от него можно ждать всяких неожиданностей, каверз, разрушающих спокойно-мертвую тишину отчужденного существования. Впрочем, такой отчужденный моральный мир «Другого» вовсе не обязательно стремиться понять: его, как чуждый и враждебный достаточно либо насильственно поработить, подчинить, либо, выгодно для себя использовав, оттолкнуть как ненужный. Нравственно-психологическая рознь, вражда – неизбежный компонент морального отчуждения человека от человека при капитализме. Эмоционально-нравственная потребность в близком, однозвучном нравственном мире, тоска по своему alter ego, вызываемая одиночеством, постоянно заглушается страхом перед возможной враждебностью, насмешливостью этого мира, перед угрозой попасть к нему в плен, быть «использованным». В результате развитие морального отчуждения человека от человека прямо перерождает, нравственно-психологически опустошает внутренний мир индивида; он, как говорит А. Швейцер, уже «не имеет больше ничего своего и даже испытывает в некотором роде страх, что от него может потребоваться это свое». [Швейцер А. Культура и этика. М., 1973, с. 43]

Моральное отчуждение (и самоотчуждение) личности в капиталистическом обществе можно охарактеризовать разными понятиями: опустошенности и дезориентации, деперсонализации и стандартизации, одиночества и изоляции, потери ценностей и надежды и т. п. Но суть их – в утере морального резонанса человека с другими людьми и в раздвоении человека на две половины – «подлинную», которая запрятана и унижена, и ролевую, ущербно-функциональную, которая как чуждая сила уничтожает самый смысл и «самость» его индивидуального существования. Это, говоря словами К. Маркса, раскол человека на личность и случайного индивида. Наступает болезненное различение им внутри себя самого подлинной индивидуальности и рутинной роли «существования» как противоположных, враждебных друг другу сфер. Корни подобного отчаянного нравственного самочувствия личности лежат, по мысли К. Маркса, в самом фундаменте буржуазного общества – в господствующих производственных отношениях. Личность, поставленная на липкую ленту бездушного конвейера по воспроизводству капитала, неизбежно начипает чувствовать себя заброшенной, одинокой, подавленной, отчужденной от своего самобытного «Я» с его моральными потенциями и надеждами.

Товарный фетишизм порождает в обывательском буржуазном сознании ненасытную жажду присвоения и потребления вещей. Создаются лжеценности, погоня за обладанием которыми превращается в сокровеннейший смысл всей жизнедеятельности обывателя. Потребление из удовлетворения естественных и культурных потребностей, из удовольствия, наконец, превращается в самоцель. Акт купли и потребления нередко теряет всякую связь с пользой. Даже потребление культурных ценностей уже нередко не затрагивает глубинного морального мира личности, а имеет внешний, престижный смысл. Потребительская система мотивации губит мотивацию моральную: предметы потребления выступают для личности как отчужденные знаки социального статуса, который теперь достигается не нравственными поступками и героическими усилиями, а простым актом покупки. Развитие «отчуждения вещей» ведет на империалистической стадии буржуазного общества к «статусному потребительству» и присвоению культуры, формированию престижных эрзац-ценностей и т. д.

Нравственное самосознание болезненно переживает безысходную разорванность «должного» и «сущего», внутреннюю дезинтеграцию присущих ему норм, оценок и требований. Собственно говоря, это состояние саморазорванности сознания, оказывающееся морально невыносимым, и послужило экзистенциалистам моделью духовной жизни современного человека. Но стремление преодолеть коллизии нравственного сознания индивида на путях чисто внутренней перестройки его структуры и содержания, перестройки, отделенной от реального, социального преобразования действительных условий существования человека, с самого начала было обречено. Попытка преодолеть отчуждение «в одиночестве» чисто психологически оказалась вредной иллюзией, ведущей в своем последнем выражении к моральной «анемии» человека.

Империализм, особенно в условиях научно-технической революции, доводит нравственно-психологическое отчуждение до такой грани, за которой опустошенность приобретает уже бесчеловечные, точнее говоря, «нечеловеческие» признаки. Одиночество, страх, ощущение неполноценности, потеря смысла жизни и т. д.- все это психологические чувства, разумеется, разрушительные для нрав-ственного склада личности, но все же человеческие чувства. Отчуждение, доведенное до своих крайних пределов, перерастает в новое, еще более реакционное явление нравственной жизни, знаменующее собой появление человека, не способного ощущать этих мучительных нравственных чувств. Ощущение враждебности, одиночества, страха и т. п. подавляется за счет прямого опустошения внутридуховного мира человека и включения его в коловращение «формальных коллективов» с принятыми внешними, этикетными формами поведения. Коллизия личности и общества при капитализме расширилась и углубилась. И появление морально обескровленных, «роботизированных» обывателей, не способных ни на что, кроме спокойного равнодушия, конечно, не свидетельство выхода из этой коллизии, а проявление ее крайне антигуманной разновидности.

Регрессивные тенденции, присущие буржуазному нравственному сознанию, на стадии империализма обнаружили зловещее сходство с самыми консервативными, косными нравственными системами прошлого, в частности с феодальной моралью. Недаром ныне все больше набирают силу идеи о «возвращении к средневековью», о формировании «морали нового феодализма» и т. п. Всеохватывающая формально-бюрократическая ритуализация поведения человека говорит о замене ситуации по-буржуазному свободного выбора индивида в условиях прежней конкуренции на ситуацию несвободного, престижно-статусного освоения социальной среды. Растет регулятивная роль особых – групповых, «местнических» и т. п.- кодексов морали в ущерб общим нормам и принципам. Патерналистская мораль (т. е. иерархического покровительства, корпоративной ответственности) освящает новые отношения зависимости индивидов друг от друга, дополняет по-торгашески буржуазные способы использования других людей приемами насильственного манипулирования, престижно-иерархической конкуренции, «круговой» поруки и т. д. Престижно-статусный «группизм» подрывает универсализм буржуазной морали, толковавшей на заре капитализма о нравственном достоинстве «человека вообще». Меняется прежняя расстановка моральных ценностей в общественной психологии. В этих условиях вырождаются, вянут внутренние контрольно-императивные механизмы нравственного сознания (долг, совесть и другие), заменяясь автоматической, бездумной «преданностью» корпорации, группе и т. д. Гуманность, даже в ее старых, абстрактных, в реальности не обеспеченных требованиях, выхолащивается. Обнаруживаются тенденции усиления антигуманизма в нравах. Падает роль моральной рефлексии и самооценки, превращающихся в прекраснодушное славословие, и одновременно возрастает роль иррациональных, закрепляемых в автоматических стереотипах поведения формальных образцов «должного» и «принятого». Растет роль престижной, знаковой символики в моральной регуляции поведения. И все это совершается на фоне моральной дезориентации, крайнего эгоизма и своеволия, бурного роста преступности, распространения равнодушия в отношениях людей и т. д.

Регрессивные тенденции в буржуазном нравственном сознании, обусловленные развитием общества на империалистической стадии, обнаружили исключительную глубину: отсюда и та мрачная схожесть, перекличка этих тенденций с наиболее косными, жестокими чертами прошлой морали, освящавшей отсталые способы угнетения человека человеком. Рост реакционности буржуазной морали (а это находит свое отражение и в изменении функции, самой структурности нравственного сознания) выражается, в частности, и в том, что она «впитывает» в себя старый, выглядящий сейчас открыто регрессивно моральный опыт обуздания, подавления народных масс.

Конечно, регрессивные тенденции, которые обнаруживает господствующее моральное сознание при империализме, нельзя абсолютизировать, превращая в свидетельство «общечеловеческой моральной деградации» (Л. Мамфорд и другие). Передовые силы современности демонстрируют растущий, в том числе нравственно, протест, отпор широких народных масс, которые не могут смириться с навязываемым им процессом морального опустошения, распространения «организационной» морали послушания и рутинерского автоматизма.

Примечательно, что даже буржуазная социология нащупала факт обеднения внутриличностного нравственного мира, его вытеснения формально-ритуализированными формами регуляции поведения. Соответствующие наблюдения и обобщения мы можем найти у Э. Фромма, У. X. Уайта, Д. Рисмэна, М. Лернера и других. Появление «организационной» или «бюрократической» этики, о которой говорит У. X. Уайт, свидетельствует о возникновении новых, более реакционных условий социально-нравственной деятельности личности в буржуазном обществе. Складывается так называемая «личность организации», морально приспособленная к корпоративно-статусным отношениям. Ослабляются (и трансформируются) традиционно-буржуазные требования деловой честности, добропорядочности и т. п., небывалый расцвет получает «мораль покровительства» – патернализм. И не удивительно: в условиях деятельности безликих трестов и корпораций, насаждающих у себя, говоря словами Р. Миллса, «коллективную безответственность», требование буржуазной честности как бы повисает в воздухе, теряет свой адрес. Если ранее оно было способом обеспечения деловой репутации предпринимателя, действующего на свой страх и риск в условиях свободной конкуренции, то теперь оно становится окончательно ненужным и лицемерным, обращенным – лишь «сверху вниз» – требованием к трудящимся, угнетаемым монополиями. Образ энергичного, инициативного, самостоятельно принимающего решения дельца, столь типичный для эпохи свободной конкуренции, заменяется вереницей безликих, послушных и безответственных чиновников, чья автоматическая исполнительность является наилучшим ручательством их продвижения вверх, по бюрократически-корпоративной служебной лестнице. Личное покровительство, связи становятся важнее для индивида, чем оценка общественным мнением, чем моральное одобрение или осуждение. Даже деловые качества оказываются зачастую где-то на втором плане по сравнению с патерналистскими отношениями: ведь положение, престиж индивида зависят в первую очередь от этих отношений, не определяясь непосредственно его способностями, талантом.

Традиционная ценностная ориентация (на достижение богатства) оказывается для морального сознания большинства людей чем-то неосуществимым и формальным, теряя значительную долю реальности в массовом поведении. Сходство стандартизированного буржуазной культурой индивида с «нравственным манекеном» начинается с самого существенного признака: отсутствие ощущения личной самобытности. Подобный индивид воспринимает себя лишь через стандартное, внешнее, массовидное. Он действительно, оказывается, как бы органически лишен всей прежней богатой внутриличностной «игры» его моральных чувств, мыслей, порывов.

Пролетариат, осознавая пагубное значение наступления на внутриличностные стимулы и содержание духовной жизни людей при империализме, находит выход в классовом единстве, солидарности, в выработке новой морали, подлинно гуманистической.

Конечно, нравственное отчуждение – во всех своих многочисленных разновидностях – явление крайне живучее, его «эхо» люди ощущают и при социализме. «Неизбежный спутник прогресса свободы – борьба против нравственного отчуждения от труда, которое порой сохраняется некоторое время и после ликвидации его экономической основы…» [Косолапов Р. И. Социализм. К вопросам теории М., 1979, с. 181.] - утверждает Р. И. Косолапов.

Несомненно, что оскудение внутриличностных механизмов моральной императивности и самоконтроля, порождаемое антигуманными тенденциями империализма, есть величайший регресс. Пролетариат находит себе защиту от этого тотального обездушивания в подлинно гуманной, коллективистской морали. Эта мораль позволяет сохранить человеку его моральные ценности. Нравственная коллизия здесь в общем и целом выступает уже не столько как внутренняя коллизия сознания, а как противоречие между господствующей (буржуазной) системой норм и новой нравственностью, противостоящей этой системе открыто и недвусмысленно. Только новая, коммунистическая мораль, мораль борьбы и прогресса является выражением подлинно гуманных нравственных отношений, призванных преодолеть на деле, а не на словах мучительные коллизии межличностных контактов при империализме, навсегда покончить со всяческим нравственным отчуждением человека от человека.

Проблема одиночества не только проблема социальная, философская, этическая. Своими корнями она уходит в житейское самочувствие каждого человека, т. е. это и проблема нравственно-психологическая. Жизненный опыт каждого зрелого человека познакомил его с состояниями одиночества. Именно с состояниями, а не одним только строго определенным состоянием. Ибо одиночество бывает разное, имеет различный смысл, свою специфику. Соответственно и понятие одиночества многозначно – как в социальном, так и в философско-этическом плане. Почти каждый человек в своей жизни переживал отдельные моменты болезненного, угнетающего, морального одиночества: как свою непонятость другими, в том числе близкими людьми; как моральную несовместимость с тем окружением, в которое он попал; как заброшенность, ощущение холодного безразличия в отношении к нему других, отсутствие подлинной, искренней заинтересованности хотя бы одного человека в своей судьбе; как «отчуждение» от себя своих собственных моральных порывов, надежд, устремлений, когда они, воплотившись в ряде самоотверженных поступков, были использованы в корыстных, эгоистических целях другими людьми, когда индивид невольно оказался только простым «средством» в руках чуждых, равнодушно-неблагодарных сил; как горестную, неисправимую потерю близкой, родной «души», как покинутость и т. д. и т. п. Каждое из подобных состояний, нравственно-психологических переживаний одиночества может быть охарактеризовано как отрицательное, вредное (даже как момент!) для морального самочувствия человека. И недаром индивид всегда стремится теми или иными способами избавиться от таких мучительных состояний.

Однако каждый зрелый человек знает и другие состояния, переживания одиночества, весьма непохожие на первые. Это: и одиночество, необходимое для творчества, для осмысления и реализации своих творческих потребностей; одиночество сосредоточенности «с самим собой», самооценки и критической нравственной рефлексии; одиночество как ощущение неповторимо индивидуального, отдельного существования; как «прослушивание» биения пульса своей внутридуховной жизни во время «отдыха» от межличностных контактов, от напряжения интенсивного общения; одиночество на природе и т. д. Короче говоря, одиночество одиночеству – рознь, Эти последние переживания лишь условно могут быть названы одиночеством. По крайней мере, в них нет той мучительности, болезненности, того губительного напряжения, которое присуще другим состояниям.

Подобные переживания необходимы как в правственно-психологическом, эстетическом, так и в социальном отношении, они представляют благотворные моменты саморазвития индивидуальности, и в частности незаменимые моменты морального самовоспитания человека1.

«Длительное пребывание в коллективе потребует смены обстановки – одиночества, полного отдыха от того напряжения, которого требует духовное общение…» - отмечал советский педагог В. А. Сухомлинский (см.: В. А. Сухомлинский о воспитании. М., 1973, с. 204). Такие состояния одиночества будут, вероятно, возникать всегда там, где в истории пробивают себе дорогу интересы творческого развития личности. И каждый имеет право на подобного рода одиночество: там, где его долгое время нет, наступает невольное оскудение внутриличностных (в том числе нравственных) сил индивида. Возьмем, например, состояние одиночества во время самооценки. Разве оно не является необходимым для полнокровного нравственного развития личности, для углубленной работы совести, понимания долга и личной ответственности, самостоятельного нахождения правильного морального решения? И пусть это состояние одиночества сопровождается болезненными для личности угрызениями совести, укорами нравственного чувства, пусть оно связано с беспощадно трезвым, непредвзятым течением логического самоанализа – разве без него можно обойтись в нравственной жизни? Подобное одиночество – вовсе не некое ненужное «интеллигентское самокопание». Оно незаменимо в деле выработки эффективного нравственного самоконтроля личности за своим поведением. Такое состояние одиночества обеспечивает индивидуальную самостоятельность нравственного выбора: каждому человеку время от времени необходимо остаться наедине с зеркалом своей совести, подвергнуть себя нравственной проверке и, если надо, самосуду своего морального сознания. Личность, не привыкшая, не знающая потребности в подобном состоянии «одиночества-самооценки», может весьма энергично, бескомпромиссно клеймить окружающих с помощью общепризнанных нравственных норм, но к себе самой, к собственному поведению она будет относиться на редкость снисходительно, попустительски. И не эта ли болезнь моральной несамокритичности, получая известное распространение, становится причиной многих аморальных поступков? А ведь она, встречая в конце концов отпор со стороны окружающих, ведет личность, зараженную ею, уже к другим, отрицательным, агрессивным состояниям одиночества…

Особое нравственно-психологическое значение имеет самочувствие одиночества, нередко возникающее в подростковом и раннем юношеском возрасте. Расставание с детством здесь ощущается как потеря чего-то, как наступившее состояние одиночества, непонимания. Чувство взрослости, сопутствующее общему созреванию индивида, упрочение целостности личности, в том числе в индивидуально-своеобразном сплаве ее основополагающих моральных ценностей и ориентации, вызывают тягу к самостоятельности, самовыражению, самоанализу и самооценке, Этот возрастной перелом, сопряженный с интенсивным нравственным развитием личности молодого человека или девушки, и вызывает своеобразное ощущение одиночества, то самочувствие, в масштабах которого происходит новое, «взрослое» нравственное самопознание человека и налаживание его отношений с другими людьми. Причем это самочувствие вовсе не фатально, вне зависимости от социально-исторических отношений предопределено этапами возрастного, физического развития индивида; исследования ряда психологов, например М. Мид, показали, что в некоторых культурах психологический кризис в подростковом возрасте (и тем более сопровождающее его ощущение одиночества) отсутствует (Mead M. Coming of Age in Samoa. N. Y., 1949, p. 23-33, 86-92, 124-129.) (т. е. именно характерный для того или иного общества, той или иной культуры процесс социализации молодежи предопределяет и этапы нравственного ее созревания). Ощущение состояния одиночества – действительного или мнимого,- которое переживается в подростковом и раннем юношеском возрасте, оказывается лишь временным, быстро проходящим моментом нравственного формирования личности. Такой болезненный момент, несмотря на нередкую остроту и преувеличенность, все же чем-то необходим для дальнейшего полноценного нравственного развития личности, которое его преодолевает, своеобразно «снимает» в индивидуальном моральном опыте.

Или возьмем другой пример – проблему правомерности одиночества как момента в нравственно-психологической жизни в семье, в отношениях между близкими, между мужчиной и женщиной. Социологи, изучающие сексуально-брачные отношения, в один голос утверждают, что эти отношения прочны и имеют способность к развитию (т. е. не застывают в стагнации) именно тогда, когда любящие признают друг за другом право и на «одиночество», и на отдельное времяпрепровождение, т. е. на своеобразный отдых от постоянного житейского, эмоционального, умственного контакта друг с другом. Такой «отдых-одиночество» насущно необходим и для самопроверки чувств, для вызревания новых стимулов во взаимопонимании, для развития подлинно дружеских и свободных отношений. Одиночество в этом случае не выступает как общее состояние личности, оно – временный момент, подчиненный процессу сплочения, единства общающихся в своем «микроколлективе».

Итак, состояние, переживание одиночества имеет весьма разный в каждом конкретном случае моральный смысл и неодинаковое значение для развития личности. Подтверждение этому дают и жизненный опыт, и данные таких научных дисциплин, как социология и психология. Этот факт весьма важно установить, прежде чем перейти к анализу сердцевины мрачной антиидеи – мысли о безысходности, фатальности одиночества для судьбы каждого отдельного человека. Ведь очевидно, что вся проблема состоит не только в признании наличия одиночества, не только даже в этически положительной или отрицательной его оценке, а в его философско-пессимистическом истолковании как роковой безысходности, как внутренней неудачи, которая заранее предначертана для всей жизни каждого человека.

Сторонники пессимистической мысли о безысходности одиночества, как правило, не различают конкретные состояния одиночества, подходят к нему внеисторически. Моральное и психологическое состояние одиночества ими не различается, его разное значение – положительное и отрицательное – ими обычно смешивается, отождествляется. Они не только идеалистически понимают одиночество, отрывая его различные состояния от тех социально-классовых причин, которыми они вызываются, от исторической почвы, которая придает им определенное нравственное содержание, но и абстрактно, спекулятивно трактуют одиночество лишь в психологическом плане как некую вечную, трагическую «константу» человеческого бытия.

Так в чем же состоит, по их мнению, безысходность одиночества? И каково социально-философское, этико-психологическое обоснование этой безысходности?

Постулат о безысходности одиночества человека черпает свои силы, как правило, в ядовитых источниках философско-этического скептицизма. Еще в древнегреческой философии общие, «классические» посылки скептицизма были кратко выражены Горгием в трех положениях: 1) ничто не существует; 2) если и существует, то не может быть познано; 3) если существует и даже может быть познано, то непередаваемо1.

1 Критический философский анализ этих положений был дан еще Гегелем (см.: Гегель, Соч. М., 4932, т. 10, с. 28-33).

Эти общие посылки скептицизма скрыто содержатся и в аргументах многих современных сторонников тезиса о безысходности одиночества; только эти аргументы, как правило, идут «с конца» – за «непередаваемостыо» моральных ценностей следует «их непознаваемость», а из последней вытекает уже сомнение в самом «существовании» нравственного мира другого человека.

Кроме этих, так сказать, общих, по-своему классических доказательств в пользу безысходности одиночества существует, конечно, и много других, эклектически опирающихся на самые разномастные философско-этические посылки. Нередко проблема одиночества даже своеобразно «снимается», однако посредством таких положений, которые вызывают отнюдь не меньшее, а даже большее ощущение пессимизма, чем мысль о безысходности. Так, казалось бы, совсем противоположное утверждение о полном, абсолютном «тождестве» индивидов друг другу служит службу тому же пессимизму: оно этически интерпретируется как возможность полной, социальной и морально-психологической взаимозаменяемости людей в их отношениях. Стандартные, полностью одинаковые люди в этом случае выглядят как безликие марионетки, от перестановки которых ничего не меняется как на подмостках истории, так и в интимно-личном, непосредственном общении. Отрицается индивидуальность, неповторимость внутридуховного мира каждого человека. А значит, пропадает и его особая моральная ценность, незаменимость. «Абсолютно» преодоленное одиночество оборачивается здесь отрицанием самостоятельности, неповторимой особенности личности, ее обезяичиванием, пренебрежением к самому факту ее жизни, ее судьбы как особой социально-нравственной ценности.

С гротескностью эту «ситуацию взаимозаменяемости» людей выразил английский писатель У. Тэнн в фантастическом рассказе «Игра для детей». Это игра-конструктор, присланная (по ошибке) посылкой из будущего; а о том, в чем она состоит, красноречиво говорят следующие параграфы ее инструкции: «Живые манекены и как они работают…», «Что нужно, чтобы построить человека», «Сборка человека», «Двойники на все случаи жизни. Копируйте себя и своих друзей» и т. п.. (См.: Туннель под миром. М., 1965, с. 325.) Здесь взаимозаменяемость людей и их «манекенная» стандартизация выглядят как реальный физический, телесный мир, лишенный каких бы то ни было идеальных различий. Веселый машиноподобный, беспроблемный мир, где уже нет личностей (экая старомодность – личность!), а есть синтетические личины, копирующие друг друга…

Американский социолог Р. Киз заметил однажды, что тревожное неблагополучие отношений людей в современном ему обществе может быть сведено к пугающему обывателя вопросу: а будет ли иметь значение для кого-нибудь на свете мое отсутствие, если я вдруг исчезну? Мрачный ответ на этот вопрос подразумевается как бы сам собой, это ответ, обесценивающий само бытие отдельного человека… Ведь чтобы жить и действовать – причем не формально-автоматически, рутинно, а активно, страстпо-заинтересованно,- человек нуждается в сознании своей (хотя бы небольшой) незаменимости, особенности, неповторимости. Не снижается ли почти до нуля ценность человека, если утверждается, что он, подобно стандартному винтику, безболезненно для окружающих может быть заменен в жизни другим миллионоподобным ему винтиком? Недаром мера ценности личности прямо выражает содержание морали, регулирующей отношение людей друг к другу.

Самоценность человека, которую он так или иначе осознает, ощущает, чтобы утвердиться в мире именно как самостоятельная личность, также зависит от признания или непризнания его человеческой самобытности. От этого же зависит и само ожидание человеком заинтересованного, искренне-уважительного отношения к себе со стороны других людей, уверенность в том, что он им нужен, в чем-то для них незаменим. Заинтересованность, которая должна превышать чисто утилитарный характер – расчеты окружающих на выгоду, услуги, удовольствия, которые извлекаются из общения с человеком, т. е. заинтересованность, привязанность, расположение к человеку как самобытной личности, неповторимой в своей целостности и незаменимой в этом смысле никаким другим человеком. Эта заинтересованность – тот глубинный нравственно-психологический нерв человеческих взаимоотношений, от которого зависит их ценность,»их непреходящая значимость для общего самочувствия индивида. Если этот нерв разрубить, начинается процесс омертвления и всех иных общих «нервов-связей» людей друг с другом, из духовно-нравственной атмосферы людей улетучивается необходимейший, сокровенно-интимный ее ингредиент – искренность. Именно на это омертвление и указывают многие западные социологи, мистифицируя проблему общего и единичного в человеке применительно к кризисным процессам, охватившим культуру современного капиталистического общества. Причем стандартизация индивидов в их описаниях оказывается помноженной на стандартизацию вещей, домов, вкусов, потребностей, времяпрепровождения и т. п., т. е. на обезличенную «среду обитания» этих нивелированных до уровня взаимозаменяемых песчинок человеческих единиц.

Как здесь не вспомнить грустно-иронический рассказ о человеке, поздно возвращающемся домой после очередного застолья с друзьями… Одет он был в стандартный плащ и костюм, от него стандартно попахивало спиртным. Он без труда нашел стандартный дом, похожий на сотни других в квартале, поднялся по стандартной лестнице и стандартным ключом открыл дверь квартиры. Жена, одетая в стандартный халатик, примелькавшимися, штампованными фразами его отбранила, он отвечал ей столь же обычными, истертыми оправданиями. Разогрев оставленный ему ужин, приготовленный из стандартных полуфабрикатов, и съев его, он отправился спать на супружескую кровать в объятия жены. И лишь на следующий день, поднявшись в привычное время, чтобы идти на службу, и занимаясь утренним туалетом, он с удивлением увидел, что зубная щетка в ванне – это не его щетка! Отправившись в спальню, чтобы развеять свои недоумения вместе с женой, он вдруг обнаружил, что это… не его жена, а незнакомая женщина! Оказывается, он перепутал вчера квартиру… Но разве от этого что-то изменилось в жизни? Разве было не все равно, кто совершал эти стандартные действия? Разве не служит эта идентичность «функционирования» индивидов доказательством того, что они взаимозаменяемы без всякого «остатка»? Вот внутренний, более чем грустный смысл этой смешной истории. Ведь сам мир стандартных вещей не производит стандартных индивидов, которые появляются лишь при определенных социальных отношениях. Здесь мир вещей потому и выглядит как бездушно-рутинный, омертвело-автоматический, что в нем обитают индивиды, потерявшие внутреннюю сопричастность своих душевных миров, утратившие в общении ощущение самобытности, самоценности друг друга.

Она не может не вызвать крайнее разочарование и мрачное сомнение в значимости собственно-индивидуального личностного бытия человека. Неудивительно: если разложить человека на отдельные разрозненные функции, к тому же предельно стандартизированные, то каждой функции индивида можно найти подобную же, «аналоговую», у другого индивида. Отсюда и возникает тревожное предположение, что все люди полностью взаимозаменяемы, что самобытность, неповторимость – а значит, и особая ценность личности – не более чем миф, что все люди, в сущности, одинаковы, а различия касаются несущественного – разного набора стандартных функций и свойств. Причем констатация этой всеобщей «одинаковости», анонимности любого индивидуального существования прямо противостоит мечте о схожести, слиянии с духовным миром другого человека, нахождении близкой, родной души – «своего другого» (alter ego). Здесь нет «своего другого» просто потому, что от «своего» ничего не осталось, его попросту не существует. Alter ego – не просто похожий, близкий, но и незаменимый, в чем-то несравненный, единственный. Но именно этого качества – незаменимости и несравненности – лишены стандартизированные индивиды, вовлеченные в мертвую рутину одинаковых, «ролевых» функций и контактов. То есть перед нами своеобразный этико-психологический феномен, скрывающий под тревожным вопросом о взаимозаменяемости людей проблему диалектики общего и единичного в личности, проблему человеческой индивидуальности и ее общего нравственного значения.

Разумеется, мысль о взаимозаменяемости людей, примененная к личностным отношениям, выглядит кощунственно. Без ощущения собственной индивидуальности, с убеждением, что каждого человека, в том числе самого себя, легко заменить другим, с таким самочувствием индивиду жить довольно трудно. Тогда нравственная потребность человека в человеке оказывается фикцией: во взаимоотношения вступают не индивидуально-неповторимые личности, а «ролевые» индивиды, нуждающиеся друг в друге только функционально и только временно – «на час». Ценность личного существования становится незначительной, просто ничтожной. Если все люди, даже самые близкие, могут легко без тебя обойтись, то в чем смысл, оправдание твоего существования? Вот вопрос, который возникает в этом случае в обыденном моральном сознании отдельного человека. Но функциональная, «ролевая» заменимость личности вовсе не равнозначна ее моральной заменимости: самоценность каждого человека состоит, в частности, в его незаменимости для других людей в нравственно-психологическом отношении. Несомненно, идея о полной одинаковости людей вызывает острое ощущение никчемности и вместе с тем протест против «одинаковости», стремление (порой наивное) к индивидуализации, потребность личности быть для кого-то другого незаменимым, несравнимым, единственным.

Ту идеологическую мистификацию, которую приобретает эта этическая дилемма в рамках обыденного рассудка в буржуазном обществе, блестяще разоблачил К. Маркс. Конечно, нигде так не сложна и по-человечески пристрастна диалектика общего и единичного, как в спектре свойств и особенностей отдельной личности. Она всегда наполнена определенным, конкретно-историческим, социально-классовым содержанием. Противоречие между функциями, набором «ролей» индивида и его неповторимой «самостью», осознаваемой как особое «Я», К. Маркс раскрыл как коллизию между индивидуальностью и случайным индивидом в условиях господства капиталистических производственных отношений. Именно в условиях буржуазного строя социальные «отношения обособляются и противостоят индивидам», а «индивидуальность подчинена случайности». (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 3, с. 440.) Капиталистическое разделение труда делает индивида, ему подчиненного, «односторонним, уродует, ограничивает». (Там же, с. 439. 8 Там же.) Отсюда и возникает моральное пожелание, чтобы взаимоотношение индивидов «не превращалось в самодовлеющее, независимое от них общественное отношение и чтобы их отличия друг от друга не принимали вещного (независимого от личности) характера…». (Там же, с. 438. 5 Там же.) Если это пожелание не выходит за рамки существующего строя, то оно остается лишь благочестивой иллюзией, утешительной фразой, как у Штирнера, который желает, «чтобы индивиды только лично общались друг с другом, чтобы их общение не совершалось посредством чего-то третьего, какой-нибудь вещи…». (Там же, с. 438. 5 Там же.) Так, по видимости, исчезают все общественные, классовые противоречия, в том числе противоречие между буржуа и пролетарием, которые теперь «должны», в соответствии с фантазирующим замыслом морализатора, вступать между собой лишь «в чисто личные отношения…». (Там же, с. 438. 5 Там же.) Эта успокоительная, мечтательная иллюзия говорила о полной неспособности автора «Единственного» понять социально-историческое содержание диалектики общего и единичного в человеческой индивидуальности. «Превращение индивидуального отношения в его противоположность – в чисто вещное отношение, различение индивидуальности и случайности самими индивидами, представляет собой, как мы уже показали, исторический процесс и принимает на различных ступенях развития различные, все более резкие и универсальные формы. В современную эпоху господство вещных отношений над индивидами, подавление индивидуальности случайностью приняло самую резкую, самую универсальную форму, поставив тем самым перед существующими индивидами… задачу: вместо господства отношений и случайности над индивидами, установить господство индивидов над случайностью и отношениями» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 3, с. 440.) – писал К. Маркс, раскрывая реальный смысл этой проблемы. Причем эта задача обнаруживает себя как реальная, а не выдуманная и «совпадает с задачей организовать общество на коммунистических началах». (Там же.) Только в коммунистическом обществе, которое основано на общественной собственности, «самобытное и свободное развитие индивидов перестает быть фразой…». (Там же, с. 441.) Самобытность человеческой индивидуальности предполагает здесь не любых «случайных индивидов», которые присущи классово антагонистическим формациям, а людей, объединенных в новую социальную ассоциацию, позволяющую им целенаправленно управлять общественным процессом. Конечно, всегда «развитие индивида обусловлено развитием всех других индивидов, с которыми он находится в прямом или косвенном общении…», (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 3, с. 440.) поэтому и в коммунистическом обществе самобытность и развитость индивидов обусловливается их связью. Эта связь, по мысли К. Маркса, определяется: 1) экономическими предпосылками, поставленными на службу развития личности; 2) необходимой солидарностью свободного развития всех, где ограниченность каждого является препятствием для развития других лиц; 3) универсальным характером деятельности индивидов, основанном на универсальном характере общения и производительных сил. Осознание своей самобытности и своих взаимоотношений с другими людьми здесь также становится совершенно другим, перестает метаться в дилемме самоотверженности и эгоизма. (См. там же, с. 441.)

Так К. Маркс раскрывает действительную диалектику общего и единичного в человеке, социально-исторический смысл развития его индивидуальности. Неповторимость, или, говоря штирнеровскими словами, «единственность» человека, следует понимать лишь «в смысле самобытного развития и индивидуального поведения», а это предполагает нечто большее, чем просто «добрую волю и правильное сознание…»3

3 Там же.

Неповторимость, несравнимость индивидов в буржуазном обществе оказывается подавлена частнособственническими отношениями, здесь деньги, как чеканно отмечает К. Маркс, есть «практически обособившееся в самостоятельную силу сравнение» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 3, с. 442.) всех людей и вещей.

Действительную самобытность личности, неповторимость индивидуальности нельзя вывести просто из неповторимости всех предметов и процессов объективного мира. Конечно, в мире нет абсолютно тождественных друг другу вещей и процессов; отличия в молекулярном строении, составе атомов, расположении во времени и пространстве и т. п. и делают их явлениями единичными. В этом смысле любой стандартный винтик не похож на другой своим весом, особенностями (пусть ничтожными) формы, качеством материала и т. д. В этом смысле еще более не похожи друг на друга отдельные индивиды, даже если они родились однояйцовыми близнецами. Однако из этой тривиальной единичности всех предметов и явлений внешнего мира еще нельзя вывести (а тем более свести к ней!) самобытность, неповторимость человеческой индивидуальности. Когда М. Штирнер пытался вывести несравнимость «единственного» из этой общеприродной единичности, К. Маркс с насмешкой заметил, что «единственность» «низводится здесь до качества, общего у него с любой вошью и любой песчинкой». (Там же, с. 444.) Чтобы определить человеческую самобытность («единственность»), нужно увидеть отличие деятельности одного индивида от деятельности другого в одной и той же сфере. Персиани – несравненная певица именно потому, что она – певица и что ее сравнивают с другими певицами, приводит пример К. Маркс. Пение певицы несравнимо с кваканьем лягушки, хотя их можно было бы сравнивать в смысле видовых свойств человека вообще и лягушек вообще, но качества Персиани-певицы выявляются только путем сравнения между индивидами. По мысли К. Маркса, самобытность, неповторимость, несравнимость человека есть общественный продукт, а не некая внеисторическая особенность, выделяющая его в индивидуальность помимо и вне всяких общественных рамок.

Самобытность человека несводима и к простому арифметическому набору его «функций» и «ролей». Штампуя «случайного» индивида, стандартизируя и отчуждая от него его «функции», буржуазные производственные отношения отчуждают от него и его индивидуальность. Она оказывается нередко несводима к этим «функциям», чуждым и навязанным ей как бы «извне», случайно, так как «в конкуренции сама личность есть случайность, а случайность есть личность». (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 3, с. 373.) И нет ничего ошибочнее, как это делал Штирнер, выдавать «навязанную индивиду случайность его индивидуальностью». (Там же, с. 434)

Индивидуальность вместе с тем не только воплощение общей, социальной природы человека, она выражает его историческую активность как субъекта практической деятельности, выступает своеобразным центром автономии человека в этой деятельности. Личность не может стать индивидуальностью, не обладая относительной самостоятельностью. Но сама эта индивидуальность, самостоятельность рассматривается в марксизме через призму общественных отношений. Социальные свойства составляют костяк индивидуальности, ее вершину, ее ядро – личность. Конечно, индивидуальность проявляется и на биологическом, психологическом уровне структуры индивида, однако ее богатство и ценность находится в прямой зависимости от развития социальных качеств человека: индивидуальность тем значительнее, чем полнее связи человека с другими людьми, группами, классом, обществом. Индивидуальность самобытна, неповторима. Однако эта неповторимость – свойство развившейся человеческой индивидуальности, а не наоборот. Сама индивидуализация вовсе не обозначает эгоистического отделения личности от общественного целого (а именно так понимают индивидуальность буржуазные идеологи – как индивидуалистическую, враждебную разобщенность человека и общества). Важен не только сам факт индивидуальной неповторимости человека, но его общественный, нравственный смысл. Ведь человек, как отмечал К. Маркс, «свободен не вследствие отрицательной силы избегать того или другого, а вследствие положительной силы проявлять свою истинную индивидуальность…». (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 2, с. 145.) Даже сравнивая людей в отдельных разрозненных видах их деятельности, мы в определенные моменты сталкиваемся с проявлением их самобытности, с воплощением их неповторимости. Прежде всего это относится к тем видам деятельности, в которых обнаруживается творческий момент, активное начало, идущее от субъекта. Творчество и индивидуальность, человеческая неповторимость, самоценность и созидание оказываются связаны внутренней, «смысловой» нитью в истории. Психологи и социологи к числу основополагающих качеств человеческой индивидуальности обычно относят: целостность, неповторимость, обособленность, наличие внутреннего Я, автономность, творчество. И в каждой из этих характеристик человек выступает всякий раз различными сторонами как единый, неповторимый «микрокосм», незаменимый в своей индивидуальности. В индивидуальности заключается внутренняя «замкнутость», целостность человека как самобытного субъекта деятельности. Здесь «нужно представить человека не только как открытую систему, но и как систему «закрытую», замкнутую вследствие внутренней взаимосвязанности ее свойств (личности, индивида, субъекта)». (Ананьев Б. Г. Человек как предмет познания. Л, 1968, с. 327.) Именно как целостность индивидуальность обуславливает неповторимую самобытность, а следовательно, и незаменимость человека никем другим. Своеобразие каждого человека не исчерпывается ни его единичными признаками, ни тем или иным набором его свойств и качеств, а заключается в неповторимой целостности всех этих элементов индивидуальности, целостности, специфика которой не сводится к особенностям составляющих ее элементов. Незаменимость – не голый факт единичности, обособленности человека, а целостное, самобытное единство его многообразных признаков, свойств, отношений.

Марксизм-ленинизм никогда не отвергал самобытность, неповторимость индивидуальности, не сводил ее к абстрактно-общему, игнорируя ее конкретные особенности и специфические черты. Определение ядра индивидуальности – сущности личности как совокупности общественных отношений – вовсе не «растворяет», как утверждают критики марксизма, человека в «тотальной общественной общности». Совокупность – это не механический набор отношений, а неповторимая целостность. Гениальность этого марксова определения сущности личности в том и состоит, что оно позволяет не внешне, а внутренне связать самобытность личности с ее общественной природой, общностью, ее сущностью, проявляющейся лишь в социальных связях с другими людьми. Сама целостность человека как самобытной «единичности» оказывается сложной системой связей и отношений.

Вот почему, когда эти связи и отношения уродуются, ослабляются, тогда и возникает мрачная видимость полной «взаимозаменяемости» людей во всех их функциях, в их взаимном общении. Это этическая иллюзия, вызываемая самим течением жизни в капиталистическом обществе, построенном на частнособственнических интересах. Люди в их функциях, конечно, могут быть – более или менее успешно – взаимозаменяемы; но как личности, как индивидуальности в их сложившейся, самобытной целостности они не могут быть заменены никогда.

В понимании этого факта скрывается предпосылка признания высокой ценности каждой человеческой индивидуальности, гуманистическая направленность нравственного отношения к человеку. Особенно важна эта гуманистическая направленность в общении людей, их созидательном труде и творчестве. Индивидуальность как целостность имеет и свое нравственное выражение – в совокупности моральных качеств, свойств, целей человека. Иерархия моральных ценностей, воплощающаяся в индивидуальности, всегда самобытно, неповторимо – в соответствии с богатством личного опыта и структурой потребностей и способностей – придает общению людей значение неисчерпаемого источника духовного взаимообогащения, развития и совершенствования. Моральные устои жизни человека – костяк его индивидуальности, проявление в ней его высших социальных потребностей и отношений. Здесь, пожалуй, прав И. И. Резвицкий, утверждающий, что «нравственное начало составляет ядро человеческой индивидуальности, поскольку оно неразрывно связано с гражданскими позициями личности, с ее преданностью общественным идеалам». (Резвицкий И. И. Философские основы теории индивидуальности. Л., 1973, с. 36.)

Итак, пессимистическое предположение о полной взаимозаменяемости личностей приводит к традиционной дилемме немарксистской этики: либо признанию личности абсолютно изолированной, «автономной», совершенно непохожей на другую, «монадой», за оболочку которой, в ее внутридуховный мир нельзя никоим образом проникнуть (отсюда постулат о безысходности одиночества); либо признанию личности абсолютно тождественной другой личности, совершенно, «без остатка», одинаковой с ней (отсюда постулат о полной взаимозаменяемости людей, обесценка их индивидуальности).

Как сама эта дилемма, так и ее последовательное осмысление в немарксистской этике глубоко метафизичны. Здесь действительно важнейшая, многосложная проблема связи, морального взаимопонимания индивидов втискивается в прокрустово ложе жесткой, метафизической альтернативы: «или – или», Или безысходность одиночества, абсолютной изолированности, или полная одинаковость, взаимозаменяемость людей. В первом случае все межличностные контакты, нравственное сопереживание людей объявляется иллюзорным, недостижимым (реальностью, а не иллюзией оказывается только одиночество, изолированность, непонятость). Во втором случае сама неповторимая индивидуальность, незаменимая ценность личности рассматривается как видимость, иллюзия (реальностью же выглядят совершенно стандартные, одинаковые у всех людей, безликие отношения и свойства).

Многим современным буржуазным идеологам марксистское учение о сущности человека как совокупности общественных отношений представляется «забвением субъекта», ибо оно признает якобы только «наличную общность», но игнорирует неповторимость индивидуальности. Ценностное бытие личности оказывается у буржуазных идеологов не только недетерминированным социальными отношениями, но и адекватно никогда невыразимым. Иррациональная «самоочевидность» этого ценностного бытия оказывается исходным пунктом. Реальная сущность человека, определяемая совокупностью общественных отношений и в них творчески воплощающаяся, оказывается с этой точки зрения только видимостью, некоторой «абстрактностью» существования. «Абстракция» человеческой общественности отчуждается от индивида, субъектом его повседневной жизни становится экзистенциал «das Man» (безликое «оно»), где все оригинальное делается ординарным, нивелируется1.Габитова Р. М. Человек и общество в немецком экзистепциализме. М., 1972. Как пишет К. Ясперс, в «наличном бытии я делаю то, что делают все, верю, чему все верят, мыслю, как все мыслят. Мнения, цели, страхи, радости переносятся от одного к другому без того, чтобы это заметили, ибо происходит первоначальная, бесспорная идентификация всех». Но «Я» не хочет быть только «каждым», а и «самим собой». Чтобы противопоставить себя «другим», человек должен вступить в состояние одиночества. В подлинную, «экзистенциальную» коммуникацию с другим человеком нельзя вступить, не будучи одиноким. Эта коммуникация, в отличие от неподлинной, внешней, основана на взаимной любви, дружбе, уважении, доверии, она есть, по К. Ясперсу, «любовь-борьба»1.Цит. по: Габитова Р. М. Человек и общество в немецком экзистенциализме, с. 178, 179.

«Человек живет в разобщенном мире»2Бердяев Н. Опыт эсхатологической метафизики Париж, 1947, с. 186.- эти слова, сказанные Бердяевым, звучат как рефрен современных грустных раздумий буржуазных идеологов о моральном одиночестве человека. Нынешнее развитие общества, по их мнению, только углубляет бездонную пропасть отчуждения, пролегающую между людьми, между человеком и обществом. Враждебность частнособственнических отношений капитализма моральному развитию, здоровому самочувствию человека истолковывается ими как несовместимость социального прогресса и гуманизма. Постигнув абсурдность, бесперспективность «внешнего» социального мира, поняв «экзистенциальную» безысходность своего одиночества, человек теперь должен выдержать гнет столь беспросветного пессимизма. Каким образом? Предлагаются рецепты «экзистенциальной» перестройки нравственного сознания буржуазной «личности, которая еще в седле»3.Ferkiss V. Tohnological Man: the Myth and the Reality. N. Y., 1969, p. 245. «Экзистенциальные ценности», став, по мнению американского буржуазного философа В. Феркисса, путеводными нитями «технологической цивилизации» и «технологического человека», обеспечат сначала смягчение, а затем и забвение моральной «раздвоенности», неприспособленности человека (соединив «три элемента»: новый натурализм, новый холизм, новый имманентизм, из которых и сложится «образец ценностей будущей цивилизации»1).

1 Ferkiss. V. Tehnological Man: the Myth and the Reality, R. X., 1969, p. 221, 247.

Смысл всех этих «перестроек» состоит в ликвидации иллюзорных надежд человека на преодоление одиночества с помощью социальных средств. С этой точки зрения индивид должен осознать, что язык, применяемый им в общении, чужой, «внешний» язык; что само общение по общественным стандартам, этикету и ритуалам враждебно взаимопониманию; что моральные нормы не более как давление внешних, принудительных сил и т. п. С ними не следует, следовательно, связывать никакие надежды на улучшение собственного существования, осуществление своих упований и надежд. Основная перестройка может произойти лишь в области индивидуального, изолированного нравственного мира: существует только один «выход» – уход личности «в себя», переживание своей самобытности, непохожей на всю внешнюю «моральность», погружение в иррациональные, витальные источники своего бытия. Необходимо оградить свой нравственно-психологический мир от растущей власти социальных потребностей, давления «внешних» норм и т. д.

Вот как рассуждает один из героев романа представительницы экзистенциализма Симоны де Бовуар: «Порождая новые потребности, мы усиливаем чувство обездоленности. Когда начался этот упадок? В тот день, когда муд-рости предпочли науку, красоте – пользу.

Виноваты Возрождение, рационализм, капитализм, обожествление науки… Но раз уж мы пришли к этому, что делать теперь? Попытаться возродить в себе, вокруг себя мудрость и стремление к красоте. Ни социальная, ни политическая, ни техническая революция не вернут человеку утраченную истину, средство одно – революция нравственная. Во всяком случае, можно совершить этот переворот для себя лично: тогда придет радость, несмотря на окружающий нас мир абсурда и разлада»1.

1 Бовуар Симона де. Прелестные картинки. М., 1968, с. 75.

Спроектированная подобным образом личность как бы замкнута «вовнутрь», уже лишена мучительного давления «внешней» морали и самой социальной действительности. Создается иллюзия стабильной, мудрой радости от ощущения своей неповторимости, своей внутрпдуховной «свободы». Но это только иллюзия: ведь подобное нравственное состояние лишь усиливает моральное одиночество. Да и само «одиноко-мудрое» существование, разве оно не оказывается психологически невыносимо в условиях полного отделения от социально-нравственных ценностей, в параметрах опустошенной жизни без идеалов? Пустоту и невыносимость такого существования приходится обличать, подыскивая в то же время ему нравственные оправдания. Смысл всех этих оправданий состоит в утверждении недопустимости соотнесения внутреннего нравственного мира личности с общественной жизнью, в разработке рецептов «спасения» этого мира через отказ от социальной ответственности, через попытки укрыться в отгороженном от других собственном оазисе «одинокого духа». Это иллюзорная попытка соткать из антиидей, безысходно-болезненных для нравственного состояния личности, изолированный островок ее особой «антисудьбы» как собственного «пространства для счастья» в безбрежном океане всеобщей несчастливости.

Знаменательно, что иллюзорность тех «выходов» из мучительного состояния одиночества и отчуждения, к которым, как к наркотическим психологическим средствам, прибегает «несчастное сознание» обывателя, достаточно ясно осознается наиболее проницательными, критически и гуманистически настроенными мыслителями па Западе. В частности, широко известна острая критика Э. Фроммом таких лжевыходов «несчастного сознания», как «садистский», «мазохистский» и «конформистский», пагубность которых для нравственного здоровья человека была показана американским философом с тревожной убедительностью. Э. Фромм выделял пять основных потребностей человека, вытекающих из общих условий его существования и развития. Это, во-первых, потребность в связях с другими людьми, в принадлежности к какому-либо человеческому объединению, движению и т. п. Во-вторых, это потребность в «трансцендентности», т. е. творчестве, выводящем человека за чисто «биологическую» его природу. Это, в-третьих, потребность в привязанности, интимности с «кем-то» (или чем-то, «частью мира»). В-четвертых, потребность в «идентичности», индивидуализации, стремление быть уникальным, самоценным существом. В-пятых, потребность в системе ориентации и поклонения каким-либо ценностям, позволяющей человеку действовать в социальной среде1.

1 Fromm E. Man for Himself, N. Y., 1957.

Первая потребность (в связях с другими людьми) может удовлетворяться как посредством господства-подчинения (садо-мазохистский комплекс), так и посредством любви. Вторая потребность (в «трансцендентности») реализуется либо в творчестве, либо в деструктивистской деятельности, в разрушении. Потребность в привязанности осуществляется либо «регрессивно», в направлении прошлого (к отцу, матери, родной природе), либо посредством достижения нового единения с людьми и миром. Потребность в «идентичности» удовлетворяется или прочной причастностью к классу, группе, или творческим развитием всех личных способностей. И наконец, система ориентации, удовлетворяющая пятую потребность человека, носит либо рациональный, либо иррациональный характер, В зависимости от того, как удовлетворяются все эти основные потребности человека, складываются и его отношения с другими людьми; причем каждому способу связи соответствует и определенный тип ориентации личности. Так у Э. Фромма появляются основные способы связи и ориентации человека: 1) мазохистский (рецептивный); 2) садистский (эксплуатирующий); 3) деструктивный (накопительский); 4) конформистский (рыночный); 5) через любовь (продуктивный). Альтернативные способы удовлетворения потребностей выглядят, по существу, у Э. Фромма как крайние константы на шкале добра и зла, по которой происходит поведение человека. Вот почему Э. Фромм выступает как против идеи о том, что человек по своей природе зол (Гоббс), так и против идей, что он добр (Руссо), или и добр и зол (Фрейд). «Реалистическая точка зрения заключается в том,- пишет он,- что она рассматривает обе возможности как реальные потенции и изучает те условия, которые способствуют развитию каждой из них»1.

1 Fromm E. The Heart of Man. N. У., 1964, p. 128.

Характерно, что в основу своего анализа 3. Фромм кладет самую общую проблему: соотношение потребности индивида в связи, единении с другими людьми и потребностью в автономии, индивидуализации. В противоречивом соотношении и борьбе этих двух «начал» жизни человека он видит содержание всей человеческой истории2.

2 Разумеется, общий смысл этого противопоставления у Э. Фромма далеко не оригинален. Проблема соотношения «изолированности», автономии человека и его единения, связи с другими проходит красной нитью через всю мировую историю философии и этики, ее можно проследить от Платона до Гегеля, от Эпикура до Фейербаха, от Киркегора до Камю, от Фурье до Маркса и т. д.

Причем приближение к одной из «крайностей» всякий раз угрожает человеку (авторитаризм или пустота «свободы от»). Так, «если экономические, социальные и политические условия, от которых зависит весь процесс индивидуализации человека, не дают основы для реализации его индивидуальности… и если в то же время люди утеряли уже те связи, которые обеспечивали им безопасность, то свобода в силу подобного разрыва оказывается невыносимой…»1.

1 Fromm E. Escape from Freedom, p. 36-37.

Это только «свобода от», не «свобода на». Она явный источник морального одиночества и отчуждения личности. От одиночества же личность пытается уйти, избавляясь от самой «свободы» путем какого-либо подчинения. С этих позиций Э. Фромм интерпретирует историю изменения личности – от средневековья до современности.

У Э. Фромма получается, что человеческое общество имеет одни социальные цели, а развитие человека – иные, особые цели и что между ними существует постоянная коллизия: социальные цели противоречат универсально-человеческим. Создается порочный методологический круг в анализе: на основе общих потребностей «человека вообще» изучаются их проявления в социальной среде (их удовлетворение, отклонения, неудовлетворенность, вызывающая новое психическое напряжение), а развитие социальной среды рассматривается отдельно, как нечто изолированное, оказывающее только обратное воздействие на предрасположенность человека к действию. Два параллельно идущих «мира» – личности и общества – выглядят замкнутыми, изолированными факторами (хотя и находящимися в противоречивом внешнем взаимодействии). Не абсолютизируется ли здесь специфическое противоречие между личностью и обществом при капитализме, которому придается философский статус внутреннего смысла всей истории?

Конечно, в заслугу Э. Фромма следует поставить раскрытие им ложности ряда нравственно-психологических способов «ухода» человека от коллизий капиталистической действительности, попытка учесть роль объективных факторов (в том числе экономического). Относительно самостоятельная роль нравственно-психологического фактора, его воплощения в исторических типах личности никогда не отвергалась марксизмом; однако эта самостоятельность только относительна – она может быть верно понята, лишь будучи выведена (хотя, конечно, не сведена на вульгарно-социологический манер!) из социального основания. Вместе с тем для нас здесь важно собственно другое: как в рамках даже своего, ограниченного, подхода Э. Фромму удается показать ущербность, неудовлетворительность пессимистической антиидеи о безысходности одиночества.

Злоключения нравственного сознания буржуазного обывателя, то впадающего в одиночество, то переживающего пустоту, «одинаковость» своего существования в стандартизированных межличностных отношениях, как и нравственно-психологические способы «выхода» из этих злоключений,- порождение мира частнособственнических отношений. Эта «злая диалектика» нравственной жизни личности вовсе не является неким всеисторическим роком. Состояние мучительного одиночества как утеря резонанса с другими людьми (и обществом) – состояние длительное, переходящее в устойчивое мироощущение (заглушаемое пьянством, безудержным эротизмом, иллюзиями психологических самовнушений), и одиночество как временный необходимый момент самочувствия индивида, нужный ему для самооценки и самососредоточенности,- это явления разного как социального, так и нравственного ранга. Их нельзя смешивать, забывая об их конкретном содержании. Отдельность, «автономность», самостоятельность (в том числе нравственная, выражающаяся в личной ответственности) человека еще не вызывает состояния одиночества, тем более морального1.

1 Необходимо различать социальные, моральные, психологические аспекты одиночества: они могут не совпадать. Моральное одиночество имеет особый смысл. Даже психологическое переживание одиночества может в отдельных случаях не иметь нравственного содержания (т. е. изолированности от ценностей и моральной жизни других людей). Социальное одиночество – явление объективное, указывающее на реальное положение человека в обществе, его отношение к классу, группе, ближайшему окружению; оно может быть как осознанно, так и неосознанно. Оно также не тождественно с моральным, хотя, как правило, перекрещинается с ним. Наконец, может быть специфическое состояние морального одиночества, которое не подкрепляется острыми психологическими состояниями совершенной заброшенности, непонятости и т. п. Оно может возникать при взаимопонимании, психологической совместимости общающихся индивидов – на основе расхождения в принятии ценностей, норм, идеалов. В этом случае это состояние не столь эмоционально-мучительно: индивид умозрительно предполагает, что где-то существуют (или будут существовать) люди, разделяющие его представления о ценностях и нормах, находит опору в этих ценностях, как долженствующих быть общими для всех и потому позволяющих оценивать самого себя как существо нравственное

Социальная самостоятельность индивида – исторический продукт. И только при неблагоприятных для личностного, нравственного саморазвития общественных условиях она может приобретать значение предпосылки одиночества. Право личности распоряжаться собой, имеющее столь большое значение для развития морального самосознания, заключает в себе, как подчеркивал К. Маркс в «Капитале», целую мировую историю1.

1 См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч, т. 23, с. 181.

Именно в процессе исторического развития личности у нее сформировались эффективные механизмы морального самосознания, механизмы регуляции поведения и самоконтроля. Эти механизмы приобрели в основном интровертный характер (т. е. имеют вид психологической ориентировочности «изнутри»), их императивность осознается человеком как нечто сугубо личное, как побуждение, идущее изнутри, как моральное «не могу иначе». Интровертный характер механизмов морального сознания (особенно таких, как долг и совесть) был громадным историческим достижением в духовном развитии личности. Обеспечивая выражение содержания социально-исторических интересов на языке внутриличностной моральной жизни, эти механизмы вместе с тем открыли необозримые возможности для индивидуального нравственного развития. Капиталистическое общество ныне не только не позволяет использовать эти возможности для развития личности, оно их урезывает, искажает, разрушает: нравственное одиночество выглядит здесь как один из мучительных этапов в динамике буржуазного индивидуализма, впавшего в кризис и разложение.

Коммунистический идеал всесторонне развитой личности немыслим без полноценного использования внутриличностных, интро-вертных механизмов нравственного сознания. В коммунистической морали выражается – на подлинно гуманистической и вместе с тем реалистической основе – диалектика неповторимой индивидуальности, качественного своеобразия нравственных черт отдельной личности с ее коллективистским значением, нормативно-ценностным единством с устремлениями других людей. Гармоническое единство личного достоинства, осознания неповторимой ценности нравственного мира каждого человека с принципами коллективизма, с сознательной ответственностью перед обществом – вот тот гуманистический сплав, который неподвластен коррозии морального отчуждения и безликой стандартизации. Слова основоположников марксизма о том, что в коммунистической ассоциации «свободное развитие каждого является условием свободного развития всех», (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 4, с. 447.) - это гениальное выражение сути той нравственной жизни, которая представляет собой путь преодоления тупиковых, нравственно-кризисных состояний: как одиночества, отчуждения, так и взаимозаменяемости, нивелировки людей.

* * *

4. Социализм: объективно-психологические предпосылки «морального резонанса» в межличностных отношениях

Хаос в ценностных ориентирах, мелькающих в общественной среде, несогласие в принятии моральных норм, отчуждение, превращающее нравственность во враждебную для личности порабощающую силу и т. д.,- вот те социально-психологические предпосылки морального одиночества, которые постоянно воспроизводятся современными капиталистическими отношениями, разобщающими человека от человека. Ликвидация этих социально-психологических предпосылок в социалистическом обществе – неоспоримое историческое преимущество нового строя. Социально-политическое и идейное единство народа, сложившееся в развитом социалистическом обществе, создает принципиально иные, действительно гуманные возможности личного морального выбора, взаимопонимания людей, их солидарности, их сопереживания общих ценностей.

Конечно, нравственные возможности социализма не реализуются автоматически, тем более в масштабах отдельной, индивидуальной судьбы. Для своей полной реализации они требуют моральной активности, развития самосознания и цельности каждой личности, создания психологически устойчивой, эффективно действующей системы гуманных межличностных отношений. Проблемы нравственного взаимопонимания, солидарного согласия, сопереживания и соучастия – это те субъективные, морально-психологические аспекты этой системы, без которых она не может быть ни эффективной, ни подлинно гуманной. Без развития этой субъективно-психологической стороны социалистических межличностных отношений нельзя преодолеть и негативных явлений морального одиночества, рецидивов стойкого непонимания людей друг другом. Вот почему проблема гуманизации межличностных отношений, выражающая важнейшую тенденцию строительства коммунизма, вызывает и ряд новых, нравственно-психологических проблем общения, взаимопонимания, вынесения людьми нравственных оценок и суждений. Вместе с тем небывало возрастает потребность общественного сознания в наиболее полноценных, действенных способах установления психологически проникновенного морального резонанса человека с человеком. Именно здесь вырисовываются важнейшие направления гуманистического развития семьи, общественных и трудовых коллективов, реализации всех возможностей социализма в деле улучшения моральпых состояний личности, ее контактов, сопереживания общих ценностей. Счастливая полнота и осмысленность индивидуальной судьбы, в том числе в ее наполненности положительными духовными ценностями, оказывается возможной лишь через углубления межличностных, межгрупповых контактов, через общение, проникновенно искреннее морально, через гуманизацию самого смысла, самой потребности в таком общении. По мысли К. Маркса, одним из показателей культурного совершенствования личности – на исторической ступени перехода к коммунизму – является рост потребности в человеческом общении, не связанном чисто утилитарными соображениями. В этом – важная черта нравственного прогресса, совершающегося на почве социализма. Ориентация нравственного сознания на усвоение и сопричастность к духовной жизни другого человека, на совместный расцвет творческих способностей и счастья – генеральная перспектива, открываемая новым, коммунистическим гуманизмом. Еще домарксистские мыслители-гуманисты подходили, пожалуй, к пониманию того, что нет для человеческого интереса более притягательного объекта, чем сам человек. Марксистско-ленинская этика – законный преемник этого гуманистического внимания к человеку, она поставила его в центр своего социально-нравственного идеала как всесторонне развитую личность, впервые определив реальные, социально-исторические пути борьбы за его осуществление. Установление морального резонанса в отношениях людей при социализме вместе с тем немыслимо без сознательной борьбы против негативных нравственно-психологических, индивидуальных черт, ему препятствующих: непонимания и черствости, эгоистического попрания чужого достоинства, предвзятости и неумения определить качества личности в их неповторимо своеобразной целостности (даже противоречивости), зазнайства и лицемерия, некритичности в моральной самооценке и грубых, примитивно демагогических нравственных притязаний к окружающим и т. п. В творчестве новых социальных отношений – коммунистических индивидуально своеобразный, нравственно-психологический момент вовсе не мелочь, не некая область чего-то третьестепенного, прикладного, малозначащего: от него во многом зависит моральное самочувствие личности, а значит, и общий нравственный климат в коллективах и обществе. Надо иметь в виду, что неповторимо личное, психологически своеобразное в моральном резонансе двух людей, в совпадающих точках их сопереживания может быть и наиболее социальным, связанным с сокровенным значением нравственных ценностей, утверждающихся в обществе. Этикам еще предстоит (вместе с психологами, педагогами, социологами) всерьез разобраться в механизмах нравственного взаимопонимания, особенно в природе эмоционально-нравственных контактов, в ценностных значениях таких психологических явлений, как уподобление себя другому лицу, ощущение сопричастности, сопереживания, зарождения симпатий и антипатий, интуитивного неприятия, осуждения и, напротив, восхищения поступком другого лица и т. д.

Социализм демонстрирует свои коренные преимущества и в сфере морально-психологической, ликвидируя в межличностных отношениях дух корыстолюбия и эгоистической выгоды. Но значит ли это, что при социализме проблема морального непонимания и одиночества определяется только психологическими трудностями общения или «гносеологическими» причинами – неполнотой, приближенностью знания о душевном мире другого человека? Думается, что не значит.

Социализм – это первая фаза коммунистической формации, и, как первая фаза, она исторически ограничена. Забывать об этом значило бы сеять непростительные морали-заторские иллюзии, требовать от социализма того, чего он еще не может дать и что придет лишь с построением коммунизма. Социализм еще не может, как показал В. И. Ленин, дать полного экономического равенства всех членов общества. Социалистический принцип распределения «по труду» означает, что люди, в соответствии со своим трудовым вкладом, профессиональной, физической подготовкой, своими способностями, получают от общества разное вознаграждение. Все они равны перед обществом – каждый получает столько, сколько он дал обществу (за вычетом того, что идет в общественный фонд). Эта равная мерка по отношению к реально неравным лицам есть, как отмечал В. И. Ленин, «нарушение равенства и несправедливость».(Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 33, с. 93.)

Что же такое, по В. И. Ленину, «справедливость» социалистических производственных отношений? Разве «несправедливо» вознаграждать людей по их трудовому усилию, количеству и качеству их вклада в общее дело? Разве сам В. И. Ленин не подчеркивал, что принципы «за равное количество труда – равное количество продукта» и «кто не работает, тот не ест» носят социалистический характер, качественно возвышаясь над буржуазными принципами? Да, все это совершенно справедливо для условий первой фазы коммунизма, т. е. социализма (ибо реально действующая в обществе справедливость не может быть выше тех экономических предпосылок, на которых она зиждется). И «несправедливо» с точки зрения будущей, коммунистической морали, соответствующей высшей фазе – зрелому коммунизму: ведь если каждый честно отдает все, на что он способен («по способностям»), то и получать он «должен был бы» от общества так же, как и всякий другой. Преодолеть эту «несправедливость» можно лишь путем перехода от социализма к коммунизму, когда станет возможным ввести принцип распределения «по потребностям». Таким образом, справедливость социалистическая и коммунистическая есть социально-нравственные явления различной степени исторической зрелости, их нельзя отождествлять, хотя и более высокая вырастет из первой, ей предшествующей. Это справедливости разного исторического ранга, выражающие последовательные этапы гуманизации нравственных отношений внутри развивающейся коммунистической формации, в соответствии с достигнутым социально-экономическим уровнем общества.

Действительно, людям в социалистическом обществе, вступающим в многообразные отношения с другими людьми и коллективами, еще приходится заботиться об обеспечении своих личных интересов на основании принципа равенства – получения за равный вклад равного (материального и социального) вознаграждения. В нравственных отношениях они опираются на социалистическую справедливость, строя моральные оценки и суждения по схеме «эквивалентности воздаяния», применения равной мерки к разным людям, охраняя с ее помощью свои интересы. Разумеется, ограниченность такого подхода с точки зрения идеалов коммунистического гуманизма несомненна. Подлинное бескорыстие, альтруизм, искреннее благодеяние и благодарность стоят выше всякого расчета на ответное вознаграждение, на «эквивалентность воздаяния». Но любая мораль – и социалистическая здесь не исключение – отражает те социально-экономические отношения, на почве которых она вырастает, которые она обслуживает. Только коммунизм, ликвидируя окончательно последние остатки экономического неравенства, делает ненужным и моральное упование на всеобщее «равенство воздаяний» – от друг друга и общества.

Но здесь, естественно, возникает вопрос: разве в условиях социализма не действуют вполне реальные, ощутимые тенденции нового складывающегося этапа – зрелого коммунизма? Разве они не получают своего нравственного отражения? Несомненно, действуют. И находят свое непосредственное выражение в реальной нравственности социалистического общества. Все три аспекта направления единого, гармонического процесса строительства коммунизма – во-первых, создание его материально-технической базы, во-вторых, складывание более высоких, бесклассовых социальных отношений и, в-третьих, формирование нового, коммунистического типа человека – означают переход от социалистической справедливости к коммунистической. Социалистическая мораль имеет внутреннюю тенденцию перерастать в мораль зрелого коммунистического общества. В ходе этого перерастания в лоне социалистического общества вызревают такие моральные принципы взаимоотношений людей, которые переходят за узкие рамки «взаимного воздаяния», которые строятся только на потребности взаимного общения, сопереживания и творения общих ценностей, будучи несводимы к соображениям одной только полезности, расчетам на «обратную» выгоду. Все это создает своеобразную противоречивость в динамике социалистической нравственности, определяя стимулы ее саморазвития. Человек социалистического общества, с одной стороны, должен постоянно заботиться об обеспечении своих интересов, охраняя их посредством принципа «за равный труд – равное количество продукта», и, с другой стороны, в его сознании и отношениях с другими людьми вызревают мощные моральные стимулы, требования, оценки альтруистически бескорыстного служения обществу, другим людям. Эту противоречивость социалистического нравственного сознания в художественно-публицистической форме проникновенно изобразил Евг. Богат в своей книге «Бескорыстие». В ней он убедительно рассказал о таких сегодняшних добродетелях советских людей, как бескорыстие, альтруизм, доброжелательность, сочувствие, творение добра другим людям без всякого расчета на ответную благодарность. Писатель верно усмотрел в людях – носителях этих качеств землепроходцев новой, коммунистической морали, творцов новых нравственных ценностей, которые утвердятся как господствующие вместе с торжеством коммунизма.

Творение добра без надежды на ответную благодарность, альтруистическое отношение к другим людям – все это те благоприятнейшие для нравственного взаимопонимания предпосылки, которые психологически подрывают болезненно-негативные переживания моментов одиночества. И эти предпосылки существуют и развиваются сегодня, в ходе строительства коммунистического общества. Вместе с тем было бы наивной иллюзией не видеть того простого факта, что социалистические отношения людей еще не обеспечивают полного и всеобщего «чистого» альтруизма: отказ от охраны, обеспечения своих материальных интересов, безрасчетливая щедрость и великодушное «бессребреиичество» не могут еще служить (несмотря на свою необоримую моральную притягательность) всеобщим эталоном, образцом обязательного поведения для всех. Было бы нереалистично выдвигать такой альтруизм как конкретное, всеобщее обязательное требование социалистической морали. Альтруизм и полное бескорыстие окончательно могут утвердиться в реальных правах лишь тогда, когда будут ликвидированы последние остатки экономического неравенства людей в обществе (а это и будет означать, согласно прозорливому предвидению К. Маркса, преодоление исторически ограниченной этической альтернативы эгоизма и альтруизма).

Разумеется, учет житейских обстоятельств, выбор линии поведения, которая наиболее благоприятствует соблюдению интересов человека,- все это еще не является само по себе причинами морального непонимания, потери резонанса в сопереживании ценностей с другим человеком, одиночества. Однако абсолютизация такого расчета, выработанные навыки решительного отстаивания своих личных интересов всегда, даже если они противоречат общественным, несомненно, может затруднять непосредственное, искренне проникновенное моральное общение, отгораживая одного человека от другого панцирем личного эгоистического интереса и утилитарного отношения. Особенно болезненные, враждебные нравственному единению людей ситуации складываются тогда, когда под прикрытием личной заинтересованности в человеке просыпается корыстолюбие, эгоизм, стремление получить побольше выгод для себя за счет других людей, того или иного коллектива, общества. Сохраняющееся экономическое неравенство в положении людей создает возможность временно использовать некоторых людей в межличностных отношениях только как средство для своей личной выгоды. Великовозрастные дети, годами сидящие на иждивении родителей, мужья, чей вклад в обеспечение семьи, воспитание детей явно ниже того семейного комфорта, которым они пользуются, наконец, тунеядцы и лентяи всякого рода, приспособившиеся получать от трудового коллектива больше, чем они ему отдают,- вот только некоторые, наиболее известные и самоочевидные примеры этого рода отношений. Нарушение социалистических моральных принципов взаимной ответственности в этих случаях прямо наносит удар по нравственному сплочению, взаимопониманию, товариществу людей, по самой социалистической справедливости. Социалистическая справедливость, хотя она исторически преходяща и перерастет в высшую, коммунистическую, вполне реально противостоит всем отклонениям от социалистическое нравственности, защищая каждого человека морально от еще возможного в отдельных случаях безответственного, неблагодарного, эгоистического отношения к нему некоторых других людей. Особенно опасны эти отклонения тогда, когда в отдельных коллективах сознательно извращается социалистическая мера труда и потребления. Пагубные моральные последствия такого извращения тут же сказываются на всей системе межличностных отношений, вызывая рецидивы рвачестве, стяжательства, очковтирательства, равнодушия к другим людям. В. И. Ленин предупреждал коммунистов, что для утверждения социализма «решающим является организация строжайшего и всенародного учета и контроля за производством и распределением…». (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 36, с. 175.)

Это ленинское предупреждение имеет прямой нравственный смысл: там, где нарушается социалистическая мера труда и потребления, именно там появляется лазейка для оживления частнособственнической морали, там корыстолюбие и эгоизм наносят недопустимый урон принципам социалистического коллективизма и солидарности. Ясно, что именно в таких ситуациях возрождается моральное непонимание людей друг другом, их расхождения в принятии норм поведения и, как итоговое состояние для отдельных лиц, нравственно-психологическое ощущение ими одиночества, разрыва связей с миром нравственных ценностей, утери морального резонанса с окружающими людьми. Борьба с подобными, нравственно нездоровыми, неблагоприятными для морального самочувствия личности ситуациями, как подчеркивалось на июньском (1983 г.) Пленуме ЦК КПСС, – дело всего народа, каждого гражданина социалистического общества.

Современные противники социалистической морали концентрируют свои идеологические атаки на один из ее основополагающих принципов – коллективизм. Они, как правило, повторяют язвительное рассуждение И. Бердяева о том, что этот коллективизм есть «…безличная, коммунистическая любовь, в которой люди прилепляются друг к другу, чтобы не так страшно было жить…». (Бердяев Н. Миросозерцание Достоевского. Париж, 1968, с. 132.)

У социалистического коллективизма изымается его главный нравственпый смысл – быть социально-политическим, нравственно-психологическим способом морального единения всех людей. В этом случае от коллективизма остается лишь его внешняя, «дисциплинарная», формально общая оболочка, а его личностное нравственное значение очерняется. Но подобный «коллективизм» – это злобная карикатура на действительный принцип социалистической морали, не имеющий ничего общего с развитием социализма, он может быть соотнесен лишь с мелкобуржуазными, патриархальными искажениями социалистической морали в духе сектантского, «казарменного» авторитаризма.

Несомненно, установление подлинной солидарности в межличностных отношениях, которая бы исключала моральное непонимание и одиночество, простиралась до неповторимо личных, интимно сокровенных глубин нравственной жизни человека,- дело непростое, нелегкое. Тем более нельзя считать его неким стихийным процессом, совершающимся самим собой, без массовых нравственных усилий и творчества людей, так сказать, «автоматически» вслед за изменением социально-экономических условий. В этом смысле социально-экономические достижения социализма, созданные благоприятные условия межличностного общения и нравственного развития людей должны быть сознательно, планомерно доведены до своего эмоционально-психологического, глубинного завершения: установления проникновенно искреннего, богатого и устойчивого морального резонанса личностей, выработки у них тонкого умения солидарно сопереживать ценности общего дела и самоотверженно бороться за них. И социализм не на словах, а на деле создает такие возможности. Ничуть не преуменьшая трудностей этого нравственно-психологического процесса, можно с уверенностью сказать, что именно коммунистическая мораль, с ее принципами гуманизма, коллективизма, трудолюбия, интернационализма и т. д., создает наиболее реальную ценностно-нормативную основу для успешного его осуществления.

Конечно, нельзя требовать некоего тождества между сокровенно индивидуальными, межличностными моральными контактами и широкими социальными связями, массовым общением. Однако их нельзя и резко противопоставить: они взаимообусловливают друг друга, от их гармонического сочетания зависит нравственное самочувствие и настроения широких народных масс. Широкое социальное общение, будучи откровенным, а не лицемерным, состоящее в поиске общих ценностей и согласовании позиций индивидов по отношению к ним, крайне благоприятно переходит в проникновенно личные моральные контакты. И наоборот, всякое «расхождение», тем более противоречие массового, широкого социального общения тут же, немедленно угнетающе действует на межличностные, психологически более тонкие, интимные отношения людей. Коммунистическое развитие человека создает как объективные, так и субъективные предпосылки не только для полной ликвидации такого «расхождения» (имеющего всегда свою социально-классовую обусловленность), но и для максимального углубления, совершенствования межличностного общения в плане морального взаимопонимания, сопереживания людей, резонанса их внутридушевных нравственных сил.

Сторонники печальной антиидеи о вечном одиночестве человека, безысходности его морального отчуждения гипертрофируют психологические, гносеологические трудности взаимосвязи людей, не понимают значения общих социальных условий их общения и моральной жизни, их нравственных исканий и творчества. «Безличность» передачи моральной информации о ценностях (так, согласно Ясперсу, чтобы его поняли, человек должен сделать свою мысль максимально безличной) трактуется ими как преграда, разъединяющая душевный, нравственный мир одного человека от другого, обрекающая их на непонимание и одиночество. Идеалом нравственной коммуникации для них является общение, где раскрываются все «подвалы» чувств, намерений, мыслей личности, где искренность – с другими людьми и самим собой – доведена до постоянного состояния экзальтации, взвинченности. Однако это «вывертывание себя наизнанку» каждому, с кем человек вступает в общение, не только неосуществимо, но и ненужно. Когда речь идет о необходимости установления подлинного нравственного взаимопонимания, морального резонанса людей в общении, то подразумеваются именно личности, подлинные субъекты морального выбора и действия, люди активные, а не «реактивные», имеющие право на личную тайну, автономию интимного внут-ридушевного мира, где в чувствах и мыслях у них кристаллизуются высокие моральные ценности. Речь, следовательно, идет не о такой исступленной проникновенности и искренности, которая бы ликвидировала нравственную самостоятельность внутриличного мира, не об искусственном, взвинченном состоянии постоянной «исповеди» окружающим. А о подлинном обмене мыслями, чувствами, опытом людей, обладающих личной самостоятельностью, цельностью и внутридушевным богатством,- именно такое общение благотворно влияет на развитие индивида, именно оно не иссякает, не делается монотонным, а наполнено радостью постоянных открытий в познании духовного мира другого человека.

* * *

5. Общее дело, скрепленное едиными нравственными ценностями

Какие же объективные и субъективные факторы позволяют преодолеть моральное разобщение, одиночество, отчужденность людей, усилить их нравственное взаимопонимание, сопереживание общих ценностей, солидарность и коллективизм? Причем не только в широких социальных контактах, но п на «микроуровне» межличностного проникновенно искреннего общения? Какова важнейшая нравственно-психологическая перспектива развития личности в нашу исторически переходную эпоху – от капитализма к коммунизму? Каково значение подлинно гуманной нормативной этики в деле разъяснения каждому человеку его нравственных проблем и трудностей, в деле морально-психологического предотвращения (или разрешения) депрессивных, болезненных состояний морального одиночества, непонимания, замкнутости? Вот те, вполне правомерные, насущные вопросы, отвечая на которые марксистско-ленинское мировоззрение не оставляет камня на камне от пессимистических построений сторонников пресловутой антпидеи безысходности одиночества и отчуждения людей. Одиночество, особенно моральное одиночество, как длительное, устойчиво негативное состояние, невозможно там, где люди заняты общим прогрессивным делом, захвачены им и где само это дело пронизано ценностями, общими для них. Это первый и наиважнейший фактор (соединяющий в себе органически объективные и субъективные моменты) преодоления одиночества, отчуждения, непонимания. И он действует как в широких социальных масштабах (в том числе в движении классов в революциях) на уровне всеобществен-ных нравственных отношений, массовом обмене ценностной информацией, так и в масштабах межличных, сокровенно индивидуальных. Общее дело, скрепленное общими благородными моральными ценностями, создает состояние нравственно-психологического единения, братства людей, учит их сопереживать эти ценности, намного повышает их «коэффициент» взаимопонимания, создает устойчивую ситуацию морального резонанса друг с другом. Такие условия для всех трудящихся возникают только в результате социалистической революции. При социализме это общее дело пронизывает все сферы жизни и деятельности людей. Оно проявляется в строительстве коммунизма, в трудовых усилиях по созданию материальных и духовных ценностей, в гуманном совершенствовании межличностных отношений с целью формирования исторически новой, всесторонне развитой личности.

При социализме отношение человека к труду выступает критерием моральности, достижения им общественного самоутверждения, признания, является прямым путем обеспечения подлинного личного достоинства. Трудолюбие рассматривается как высокое моральное качество личности, обеспечивающее справедливый способ достижения ею своих целей, интересов, потребностей. Оценка человека по его труду, утвердившаяся в общественном мнении,- это нравственно психологическая победа социализма. Коллективизм, нравственная ориентация устремлений личности на общественно полезное дело внутренне переплетаются с его высоким авторитетом. Вместе с тем общее моральное отношение к труду как ценности служит реализации конкретных ценностных ориентации людей и входит как важнейшая характеристика в социалистический нравственный идеал человека.

Конечно, оценка моральных достоинств личности по трудолюбию относительна, а не абсолютна. Впрочем, еще ни одной системе морали не удавалось обойтись при оценке личности каким-то одним, абсолютным показателем, с помощью которого можно было бы «измерить» все богатство ее нравственной жизни. Один-единственный показатель всегда оказывается ограниченным, недостаточным. Оценка по трудолюбию также неполна: ведь она не охватывает весь комплекс моральных качеств, свойств личности. Это особенно верно в нравственном смысле, ибо такие качества, как скромность, смелость, деликатность, вежливость, терпимость, чуткость и т. п., могут и не сочетаться с трудолюбием индивида. На первый взгляд бросается в глаза ограниченность оценки по трудолюбию, ибо за ее рамками остаются неучтенными многие важные нравственные свойства личности, в частности те, которые особенно важны для полноценного межличностного общения. Собственно говоря, первой нащупала этот факт советская публицистика, отразившая определенные сдвиги общественного мнения, усложнения циркулирующих в нем господствующих критериев моральности.

Отмечалась потребность в более полном, всестороннем понимании моральности поведения личности, недопустимость прямого перенесения нравственных оценок по результатам трудовой деятельности на внетрудовую сферу (семья, межличностное общение в свободное время и т. п.). По мнению Д. С. Авраамова, моральная оценка труда вообще оказывается делом не менее сложным, чем оценки других областей деятельности человека. Здесь есть опасность и гносеологического и этико-аксиологического плана: то подмена моральной оценки профессионально-деловой или, наоборот, подмена последней пустым морализаторством, то осуждение работника за стремление к вознаграждению, за отсутствие у него «чистого» альтруизма, то наделение «честного рубля» статусом высшего мерила достоинства личности, т.о воспевание только творческих видов труда, то тяга к пониманию моральности лишь через преодоление работником рутинных моментов труда, его тяжести, перенесения страданий и т. п.1

1 См.: Авраамов Д. С. С нравственных позиций. М., 1981, с. 60-68, 70-71.

Д. С. Авраамов убедительно показывает, что все эти «перекосы» и преувеличения моральных оценок в прессе появляются как результат неправильного понимания соподчинения ценностей в самом критерии труда, в его обусловленности коммунистическим гуманизмом.

Однако, несмотря на неполноту, моральная оценка «по трудолюбию» ухватывает на стадии социализма главное в нравственном отношении личности и общества; это не единственный показатель нравственных достоинств личности, но показатель, как правило, решающий. Он весьма эффективен, так как сочетает в себе массовые, типичные – причем как объективные, так и субъективные – признаки моральности личности. И дело здесь, конечно, вовсе не только в том, что трудолюбие, выражаясь в результатах созидательной деятельности человека, легче зафиксировать объективно. Но и в том, что трудолюбие оказывается в большинстве случаев связано с комплексом других положительных качеств человека, цементируя собой личность как нравственную целостность.

Гуманизм коммунистической морали требует всестороннего, чуткого отношения к человеку, всем его качествам и способностям. Коммунистическая нравственность никогда не ограничивала свое отношение к человеку только как к работнику. Подобное ограниченное, чисто утилитарное отношение к человеку имеет глубокий внутрепний нравственный изъян: оно оборачивается недооценкой многих моральных личных качеств, односторонним пониманием потребностей и интересов. Более того, при формализации оценки «по трудолюбию», когда хладнокровпо закрываются глаза на все иные нравственные свойства личности, ею нередко могут прикрывать бюрократически-равнодушное отношение к людям, безразличие к их нуждам, талантам, исканиям.

Трудолюбие, как подлинное моральное качество личности, не ограничивается только производительным, объективным вкладом личности в общее дело. Оно – важнейший показатель нравственного смысла участия личности в общем деле, его отношения к ценностям, которые за этим делом стоят. Именно скрепленное общими ценностями дело придает трудолюбию ого участников общий нравственный смысл. И только в этом случае можно говорить о полной спаянности, проникнутости нравственной жизни коллектива единой ценностной ориентацией. В подобных коллективах складывается наиболее благоприятная атмосфера для нравственного совершенствования личности, для углубления и расширения морального взаимопонимания, солидарности и расцвета гуманных взаимоотношений.

Если же в коллективе нет единой ориентации на общую ценность совершаемого дела, то он может быть в немалой степени «формальным», в нем всегда есть бреши для проникновения и распространения безразличия к людям (а безразличие – важнейшее нравственно-психологическое условие самочувствия одиночества у отдельных лиц). Например, коллектив, где один трудится для того, чтобы только побольше заработать (и только заработок кладет в основу своих отношений с товарищами), другой рассматривает труд как временную, вынужденную «повинность» перед поступлением в вуз, третий увлечен самим процессом созидательного труда, видит общественную его значимость и ценность, четвертый рассматривает труд как утомительную необходимость, легко оправдывая собственную леность и эгоизм, и т. д., будет ли такой коллектив нравственно спаянным, неподверженным постоянным, подспудно созревающим и потрясающим его моральным конфликтам? Вряд ли. Более того, как раз в таких коллективах чисто формальная оценка людей по их «трудолюбию», профессиональной пригодности заменяет собой собственно нравственную характеристику человека. В этом случае и стяжатель, и закоренелый индивидуалист легко могут быть причислены к «передовым» людям только потому, что интенсивно трудятся: нравственный смысл их отношения к труду остается в этом случае неучтенным.

Именно в общении, в коллективе происходит проверка как нравственных, так и профессиональных качеств личности, проявляется ее действительная социальная значимость. Где, как не в общении, складывается тот «ценностный каркас» значений, который позволяет направлять общую деятельность к одной, единой цели? Определенная взаимозависимость, иерархия ценностей, заключенных в нравственных «координатах» общения, заставляет говорить о его аксиологическом аспекте, который должно научиться расшифровать не только обыденное моральное сознание, но и этика как наука, призванная, в частности, отвечать на такие вопросы, как: что такое добро, зло, благо? достоинство? счастье? справедливость? и т. д.

Только общее ценностное содержание коллективного дела придают ему специфическое значение катализатора взаимопонимания и нравственной сплоченности, размывая последние островки одиночества и непонятости в жизни людей. Это тот тип социальной солидарности, где произрастают и воспроизводятся высокие нравственные ценности, где они переходят – обогащаясь и оборачиваясь всякий раз новыми гранями – от человека к человеку. Здесь, в таких отношениях, в атмосфере моральной благожелательности, сотрудничества и внимания, уже просто невозможен упрощенный «нормативный» схематизм в оценке той или иной личности, равнодушно-утилитарное, одностороннее к пей отношение. То, что создают люди в таком коллективе, несет на себе печать их творческого содружества, общей заинтересованности, даже если создаваемые ими вещи, например, стандартно похожи одна па другую. Они – плод коллективного созидания, раскрывающий собой первозданный, человеческий смысл ценностей, которые не только окружают человека, облегчают его жизнь, но и причастны его судьбе, его радости существования. Внутреннее единение людей – это их причастность к общим ценностям, порождающая и высвобождающая громадную нравственно-психологическую энергию их общения, тягу к постоянной связи с другими, к совместному сопереживанию. Общественный контакт в коллективной деятельности людей вызывает «своеобразное возбуждение жизненной энергии…»1.

1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 23, с. 337

Моральный резонанс человека и человека питается этой энергией так же, как растения – лучами солнца. «Истинная радость – это радость соучастника»2

2 Де Сент-Экзюпери Антуан. Соч. М., 1964, с. 434.

,- писал Экзюпери. Общие ценности общего дела – достигнутые и завоеванные вместе – превращают каждого соучастника в тот «узел» человеческих отношений, где взаимозаинтересованность, понимание, братство делаются нерасторжимы, а незабвенные моменты проникновенного сопереживания и самораскрытия друг для друга становятся нравственными ориентирами, точками опоры их жизни, столь же долговечными, как и сама эта жизнь.

6. Творчество как моральная ценность, раскрывающая внутренний мир человека

Лис в сказке Экзюпери «Маленький принц» поэтично говорит принцу, прилетевшему на Землю с далекой звезды: «Ты навсегда в ответе за всех, кого приручил»3.

3 Там же, с. 494.

Он поясняет, почему для принца дороже всего одна-единственная роза, оставшаяся на далекой звезде, почему ему не нужны все те прекрасные, похожие друг на друга розы, что тысячами цветут в земном саду,- все потому, говорит Лис Маленькому принцу, «что ты отдавал ей всю душу»4.

4 Там же.

В этой маленькой поэтической притче – большой нравственный смысл. Проникновенная причастность к той или иной нравственной ценности совершается в конечном счете через сопереживание, морально-психологический резонанс человека с человеком, а где, как не в общем деле, это сопереживание наиболее сокровенно, наиболее выстрадано?

В. И. Ленин писал, что коммунистическую мораль можно усвоить «только в труде вместе с рабочими и крестьянами»1

1 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 41, с. 317.

, что только так можно стать убежденным борцом за справедливое общественное жизнеустройство. Прозорливую гениальность ленинской мысли подтвердило все течение современной истории, в том числе течение, взятое в координатах нравственного самочувствия личности, ее нравственно-психологических запросов и интересов. Люди, сознательно посвятившие жизнь общему делу – социалистической революции, творческому поиску, строительству нового, самого справедливого общества на земле – коммунизма, становятся незабвенно дороги друг другу; им, этим людям, делаются неведомы тяготы морального одиночества и отчуждения.

И здесь мы переходим ко второму фактору, который позволяет преодолевать моральное одиночество, непонимание и равнодушие,- творчеству, раскрывающему таланты и устремления человека. Творчеству не только коллективному, но и индивидуальному. Творчеству, рассмотренному через линзу нравственно-психологического его значения для жизни человека, воплотившемуся в его свершениях, в его судьбе, во взаимоотношениях с окружающими людьми и обществом.

Творчество – высшее социальное и нравственное предназначение человека. В нем раскрываются сущностные силы человека, его способности и духовное богатство. Творчество следует понимать широко, как развитие и объективизацию всех духовных сил человека, а не только как научное или художественное творчество. Само устроение жизни каждым человеком уже есть творчество, за которое он несет полную ответственность – перед обществом, близкими, самим собой. Творчество, понимаемое в таком широком смысле слова (как социально-историческая динамика воплощения созидательных сил и потенций человека), есть самораскрытие нравственно-психологического мира личности, причем не только для «близких», но и для «дальних» людей, для всего общества и, даже, если оно столь значительно, то для всего человечества. Через творчество происходит передача и развитие не только накопленного знания, но и нравственных ценностей. Творчество особым образом способствует узнаванию человека человеком, обмену их мыслями, чувствами, опытом. Творчество неразрывно связано – несмотря на необычайные трудности и даже тяготы – с ценностью самой жизни, непрерывным, восходящим ее потоком. Оптимизм нравственного мира человека прямо связан с признанием одухотворенности жизни как ценности. А эта одухотворенность непосредственно сопряжена с творчеством, с особой значимостью устройства гуманных взаимоотношений людей, придающих их жизни нравственный смысл.

Творческие моменты общего дела связывают мысли, чувства, волю людей в единонаправленные пучки сопереживаний, заставляя их созвучно радоваться и страдать, необычайно стимулируя личностное развитие каждого. Если система ценностей, закрепленная в общем деле, достаточно гибка и гармонически сочетается с поощрением творческих усилий каждого участника, то ускоряется и процесс нравственного взаимообогащения, развития людей. Творчество – динамический момент, не позволяющий системе общих ценностей закостенеть, нравственному сопереживанию, сопричастности людей – угаснуть. Стабильная система общих ценностей как бы изнутри, естественно должна быть пронизана творчеством, через которое раскрываются все нравственно неповторимые, сокровенные духовные богатства личности.

В условиях социализма творчество стало не только массовым, не только получило всенародный характер и огромную социальную значимость, но и приобрело права нравственной ценности, во многом определяющей общественное признание личности. С построением коммунистического общества творчество приобретает еще большее значение во всех сферах, в том числе в построении новых, братских и свободно искренних отношений. Тяга к творчеству как нравственной, эстетической и социальной ценности еще больше сольется с ее индивидуальным самовыражением в межличностных отношениях и расширяющихся социальных связях.

Творчество – это всегда созидание нового, неизведанного. Оно предполагает риск и ответственность – за ошибку, неудачу, ложные надежды и иллюзии. Особенно велика эта ответственность в моральном творчестве, в кристаллизации новых социально-нравственных ценностей. Развитие нравственности прямо сопряжено с гуманистическим саморазвитием человека, совершенствованием его внутри-личностного мира – а оно есть тоже творчество, ответственность, риск. Мораль не развивается сама по себе, вне созидательных усилий человечества – творца истории. Марксистско-ленинская этика отвергает мораль, выводимую из надчеловеческих источников, «из велений бога» и «из идеалистических или полуидеалистических фраз…»1.

1 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 41, с. 309.

Она связывает мораль с реальным улучшением общественного жизнеустройства, с борьбой за коммунизм. Формирование всесторонне развитой человеческой личности предполагает развитие морального творчества. Это верно и по отношению к судьбе отдельного человека: строительство коммунизма немыслимо без развития творческой, нравственной активности личности. Тот человек, который не считает свою жизнь предметом собственного морального усилия, кто перекладывает ответственность за ее итоги на внешние обстоятельства, на общепринятые нормы, которым он бездумно, автоматически следовал, тот живет не «своей», а «чужой» жизнью, обкрадывая самого себя во имя мертвенного спокойствия «растительного» существования. Жизнь человека – борца, созидателя нового, коммунистического общества есть развернутое пространство возможностей для творческого морального целеполагания, для реализации возвышенных идеалов и ценностных ориентаций.

Человек в межличностных отношениях творит ценности. Творит, воспроизводя привычные, «старые» каноны поведения, творит, создавая новые. Само творчество моральных ценностей – результат межличностных, коллективных усилий и дел. Оно само – важнейшее человеческое «дело». Ценности здесь не существуют как нечто уже готовое, ставшее. Их надо создать, они кристаллизуются в точках пересечения человеческих взаимоотношений. Индивидуальная жизнь есть творческий процесс, в котором закрепляются и создаются ценности морального значения.

Здесь, вероятно, сразу же следует оговориться. Под моральным творчеством надо понимать не только выработку и выдвижение новых норм, идеалов, оценок. Моральное творчество состоит также в осуществлении, реализации уже существующих позитивных нравственных оценок, норм в своеобразных, конкретных ситуациях; в наиболее эффективном и гуманном решении нравственных конфликтов; в выборе жизненного пути, своего «замысла жизни» и его воплощении, превращении из личного идеала в реальность и т. д. Все это – моральное творчество, со своим риском, личной ответственностью, обязанностями, долгом, действием самосуда совести. Симптоматично, что в общем запасе нравственного опыта современного человека все более важное место начинает занимать способность творчески применять нормы в различных ситуациях. Более того, умение воспринимать ситуацию как неповторимость, во всей ее сложности и особенности: только так можно предельно гармонически соединить верность морального выбора с его психологической проникновенностью, чуткостью, деликатностью (в отношении других людей, участвующих в ситуации).

Особенно привлекательно творчество, где сливается общественный результат и субъективность творца, где воплощается неповторимый колорит индивидуальности. Вот почему устроение межличностных отношений – по канонам гуманизма – всегда творчество, даже если эти каноны заданы человеку заранее, предложены обществом. Воплощение их в реальную связь людей – сложное дело, требующее нравственных усилий, стойкости и проникновенности в душевный мир другого человека. Это творчество, где не обойтись без морального подъема, душевного напряжения. Творение человеческих отношений – по правилам добра и красоты – самое задушевное, сокровенное дело, которым человек занят в обществе. Весомость и самостоятельное значение такого творения быстро растет в истории; коммунизм в этом смысле есть вершина, где возможности такого творения разовьются чрезвычайно. Это и всемерный прогресс человеческой индивидуальности, которая не может совершенствоваться иначе как через развитие социальных связей и отношений. Удача в гуманистическом устроении межличностных отношений небывало обогащает индивида, поднимает его па более высокую ступень морального мироощущения. Неудача, разрыв, опустошение межличностных отношений не творчество, а разрушение.

Оно всегда в конце концов ведет к усыханию внутриличностного, морального мира, к нравственной ущербности или даже распаду личности. Диалектика добра и зла в творчестве человеческих отношений – одна из самых противоречивых и сложных проблем этики. Однако иного пути совершенствования, иначе как через «творчество», моральное развитие человека, история не имеет.

Почему мы акцентируем здесь внимание на творчестве воплощения норм в моральном выборе, принятии идеала, в конкретных, неповторимо колоритных жизненных ситуациях? Да просто потому, что эта реальная почва массового морального творчества, на которой только и вырастают новые нормы, идеалы, оценки. Сначала они существуют в зародыше, в творческом «проекте» – в удачных решениях людьми повторяющихся нравственных конфликтов, в нахождении ими гуманного и эффективного образца поведения, в коррективах, вносимых нравственным опытом в идеал при его осуществлении и т. п.

Обыденному моральному сознанию нередко присуще заблуждение, что сотворить новое где-где, а в морали-то проще простого. Нетрудно увидеть, что ограниченность такого понимания нового состоит в том, что ему приписывается необычность. Вот почему обыденное сознание с подозрением относится к самой проблеме нового в нравственности, зачастую трактуя ее как призыв к экстравагантности и оригинальничанью. И оно было бы право, если бы новое было тождественно с необычным в нравах. Но новое – это не только и не столько необычное, сколько позитивное выражение поступательного развития человека в соответствии с реальными передовыми тенденциями истории. Такое новое создать отдельному человеку ныне так же трудно, как в одиночку «открыть» и разработать целые отрасли науки, скажем микробиологию, генетику или этнографию. Каждая действительно новая норма и оценка есть народное творчество или, по крайней мере, коллективное открытие. Совершенствовать такие творческие открытия не менее трудно, чем делать крупнейшие открытия в физике, химии, биологии. В рассказе А. Моравиа «Игра» двое влюбленных молодых людей, пытаясь объявить войну «избитым истинам» и «закостенелым нормам», задумали избавиться от принятых шаблонов, тривиальных образцов поведения, привычных слов и оценок. Но оказалось, что в этом случае они просто… не могут общаться. Все «необычное» в их словах и поведении оказалось еще более банальным, превращаясь в пустое оригинальничанье и забаву. И неудивительно: найти и выразить новые нормы, стандарты поведения, способы выражения массовых человеческих переживаний нисколько не легче (а может быть, и сложнее!), чем создать художественный шедевр. Прав здесь Игорь Кон, когда он, анализируя этот рассказ, делает вывод о гипертрофированном чувстве индивидуальности героев, о непонимании ими творческого, сложного характера человеческих взаимоотношений1.

1 См.: Кон И. Дружба. – Новый мир, 1973, № 7, с. 172.

7. Гуманизация межличностных связей и преодоление одиночества

Преодолению состояний морального одиночества способствует третий фактор, на котором мы отчасти останавливались ранее,- расширение, улучшение, углубление нравственного взаимопонимания людей в их отношениях. Он неразрывно связан с торжеством коммунистического гуманизма, с развитием товарищества, дружбы, любви людей (т. е. нравственными явлениями, которые особенно важны для межличностных отношений). Взаимопонимание и развитие товарищества, дружбы и любви – две стороны единого процесса гуманизации человеческих взаимоотношений, разрушающего пессимистическую антиидею о безысходности одиночества и отчуждения.

Потребность человека в общении обладает разной интенсивностью. Это вовсе не неизменная, извечная величина. Она изменяется под влиянием исторического развития и неодинакова у различных классов, групп населения в разные эпохи; она меняется в зависимости от возрастных этапов жизни человека, его нравственного совершенствования и т. п. Нравственный прогресс личности связан и с ростом ее социальной активности, с развитием, обогащением ее общения. Это объективная, социальная причина роста духовного, точнее сказать, ее душевного богатства.

Вместе с тем потребность в общении имеет не только свою «количественную» сторону, но и качественную определенность. Это потребность в определенного рода общении, в нравственно-психологической связи с другими людьми. Эта качественная определенность потребности общения так же динамична, как и количественная. Даже возрастные этапы жизни человека имеют свою качественную структуру общения. Причем смена содержания, смысла общения при переходе человека от этапа к этапу может иметь и свои, в том числе нравственно-психологические, трудности и конфликты. В рамках одного этапа жизни человека потребность в общении имеет сложную, иногда весьма многоплановую структуру. Более того, потребность в общении знает свой ритм, свой перепад интенсивности. Вводя понятие ритма общения, нам бы хотелось подчеркнуть именно морально-психологическую сторону этого явления. Многие нравственные качества личности зависят от умения верно выразить этот ритм – свой и других людей, с которыми происходит общение. Назойливость и замкнутость, необщительность – как нравственно-психологические характеристики взаимоотношений людей – во многом зависят от ритма общения, в котором они находятся. Умело организовать не только свою личную жизнь, деятельность, но и гармонически строить свое общение с другими людьми, создавать целые «ансамбли» связей, обладающих наиболее благоприятным для участвующих в нем лиц содержанием и интенсивностью,- задача, имеющая не только свои психологические, но и моральные проблемы. Например, нравственные отношения в коллективе, преодоление мелких столкновений, неурядиц, непонимания, невнимательности, невежливости в немалой степени зависят от эффективности привычного, сложившегося «фонда общения». Здесь особенно важно развивать и культивировать у людей такие свойства, как взаимопомощь, заботу друг о друге, предупредительность, вежливость и в особенности деликатность. Последнее качество – немаловажный показатель уровня нравственной культуры общения; оно позволяет избежать многих излишних «стрессовых» ситуаций, обходиться без ненужных (а потому и особенно недопустимых) обид, оскорблений, которые нередко возникают именно в результате неделикатности в общении.

Неделикатность не только сестра грубости, но и душевной черствости. Это качество обычно говорит о степени тонкости, проникновенности нравственного опыта, самого строя морального сознания личности. Недаром такой замечательный психолог-гуманист, как А. П. Чехов, большое значение придавал наличию у людей искренней (выглядевшей как естественная, почти «врожденная») деликатности, которая глубже, чем просто этикетная культурность человека. Он, по воспоминаниям современников, любил иногда задавать друзьям, близким своеобразные моральные «задачки». Предположим, говорил А. П. Чехов, в комнату, где сидит дружеская компания, входит женщина с заплаканными глазами. Как в этом случае поступит культурный человек? Он уступит ей место. А как поступит не только культурный, но и деликатный человек? Он усадит женщину на то кресло, которое стоит спиной к свету (так, чтобы были незаметны заплаканные женские глаза). Здесь, в этом простом рассуждении, разборе ситуации, А. П. Чехов как бы показывает особую, нравственно-психологическую роль деликатности в общении людей друг с другом, выражающую степень их бережного и вместе с тем проникновенного отношения друг к другу, глубины их душевно-нравственного сопереживания. Нужно решительно возразить против обывательского рассуждения о том, что деликатность, мягкость, предупредительность – все это якобы «мелочи», недостойные внимания. Нет, деликатность не «мелочь», не «украшение» общения человека, а один из самых иптимных, внутренних «нервов» общения, позволяющих безболезненно, без назойливости и психологических «царапин» проникать во внутридушевный мир другой личности, налаживать наиболее тонкие интимно-неповторимые (а потому по-своему бесценные) контакты и отношения. Вот почему развитие нравственной культуры прямо связано с совершенствованием этикета во взаимоотношениях людей.

Определенная совокупность правил этикета очерчивает типичные для того или иного общества нравственные ситуации, формы общения. Этикет не нечто просто формальное, даже затрудняющее искренний контакт людей друг с другом рутиной раз навсегда данных правил и ритуалов. Таким он становится лишь в силу опустошения того нравственного содержания, с которым он связан. Этикетные формы общения людей были всегда производны, зависимы от господствующей в обществе системы моральных ценностей. Правила этикета, особенно правила вежливости, благопристойности и т. п., содержат в себе скрытые моральные ценности и нормы, которые, став общепризнанными, не требуют более в своем исполнении размышления, выбора и превращаются в привычные. Следовательно, это не просто формальные правила поведения – в них сосредоточен значительный исторический нравственный опыт человечества.

Эксплуататорские классы веками вырабатывали системы этикета, которыми они отгораживали себя от угнетенных, создавали такие формальные правила поведения, которые отгораживали человека от человека, подчеркивая престиж, статус, сознательную дистанцию во взаимоотношениях людей. Большинство таких этикетных правил либо давно стало анахронизмом, исчезло из нравственной жизни, либо сохранилось лишь по форме, выражая совершенно иное нравственное содержание. Когда-то рукопожатие имело ясное символическое значение: с его помощью демонстрировалась безоружность, т. е. миролюбивые намерения вступающих в контакт; когда-то снятие головного убора и наклон головы означали незащищенность и признание покорности вышестоящему лицу. Кто сейчас помнит об этом историческом, уже исчезнувшем из этих правил содержании? Значит ли это, однако, что эти и подобные им правила общения не имеют смысла, что они чисто формальны? Разумеется, нет. Впитывая в себя, крупица за крупицей, бесценный исторический опыт человеческого общения, они закрепили в себе такие общезначимые, внешние формы поведения, которые подчеркивали социальное значение личности, ее нравственную ценность и т. д. Выступая против фальшивого буржуазного или сословного дворянского этикета, марксистская этика отстаивает подлинно гуманные правила внешнего этического поведения в среде трудящихся, прямо связывая их с коллективистским содержанием коммунистической морали. Успех нравственного взаимопонимания, товарищества и дружбы людей в немалой степени зависит от органического единства их внешней и внутренней культуры поведения. Поступки, предписываемые этикетом, имеют значение общезначимых ценностных демонстраций и символов поведения – пренебрегать их способностью обозначать нравственную позицию индивида было бы просто нелепо.

Вместе с тем было бы вредной иллюзией закрывать глаза на тот очевидный факт, что этикетная культура внешнего поведения может служить щитом, прикрывающим от глаз окружающих внутренний нравственно-психологический мир эгоиста, корыстолюбца, карьериста, бюрократа. Соотношение культуры внешнего и внутреннего нравственного содержания поведения человека – проблема не только этикофилософская, но и психологическая. Как сочетать эмоционально-нравственную обнаженность в контактах с элементарным тактом, этикетом? Не будет ли эта обнаженность сродни неделикатности, назойливости, грубости? И напротив, как сделать, чтобы формальные правила учтивости не препятствовали нравственному сопереживанию, проникновению в душевный мир другого человека? И тем более, чтобы они не прикрывали равнодушия или презрения к другим людям? Это реальное нравственно-психологическое противоречие. Решая его, важно помнить, что внешнюю, этикетную форму нравственной культуры человека не следует считать самоцелью, неким эрзац-заменителем морали, со всем богатством и сложностью ее содержания. Только выражая эту мораль, этикет приобретает особую ценность, облегчая общение и взаимопонимание, способствуя защите и охране чести и достоинства человека. Советский этикет, в отличие от формальных систем поведения эксплуататорских классов, включает в себя ряд правил, которые развивают революционно-гуманистические традиции народных масс. Когда-то Н. Шелгунов, говоря о вежливости, справедливо заметил, что лучшая вежливость та, которая основана на искренности. Это требование прямо связывает этикет с системой нравственных норм, обеспечивающих гуманное отношение к человеку. Он служит выражением уважения, внимания, благожелательности к людям независимо от их общественного положения, включает в себя учтивость в обращении со старшими, с женщиной и т. п., снисходительность, мягкость, уступчивость в вопросах, касающихся простых требований удобства, непринужденности, нечванливости в межличностных отношениях.

Этикет, охраняя, в плане внешней культуры поведения, достоинство каждой личности, в общем и целом способствует развитию гуманистического содержания человеческих взаимоотношений. И в этом его главное значение. Все дело в том, как, в каких ситуациях он охраняет это достоинство личности. В неблагоприятных, отрицательных моральных ситуациях он может ограждать неприкосновенность внутридушевного мира человека от назойливости, грубости, бестактного вторжения в интимные переживания и мысли. В благоприятных, положительных нравственных ситуациях этикет может быть своеобразным катализатором в выражении чувств сочувствия, уважения, восхищения, признательности человека к человеку. В наиболее же сокровенных нравственных отношениях – в дружбе и любви, в условиях сложившегося морального резонанса людей он в значительной мере теряет свой внешний характер, становится более непринужденным, естественным и вместе с тем подчеркивает значимость, возвышенность, ценность даже неповторимо-индивидуальных, внутридушевных контактов. Полное пренебрежение правилами этикета в отношениях близких людей, как это еще иногда думают, якобы развивает эти отношения. Но это, как правило, не так. Такое пренебрежение со временем принижает их, вносит в них элементы нетактичности, расхлябанности, назойливости. Ведь многие этикетные правила легко приспосабливаются для того, чтобы даже будничным отношениям близких людей придать оттенок значительности, уважительности, даже праздничности. Все дело, следовательно, в том, какие нравственные отношения и чувства внушают этикетные формы общения. Эти формы могут быть – пусть не главными, но важными – вехами нравственного взаимопонимания, подчеркивая доброжелательно-уважительное, внимательное отношение к душевному миру каждого человека, выражением деликатности в процессе взаимопроникновения этих миров.

Сопряженные с коммунистическим гуманизмом, эти формы поведения не только не препятствуют, а, напротив, способствуют нравственному взаимопониманию и товарищескому единению людей.

А что может быть радостнее – хотя это не всем и не всегда очевидно – узнавания другого человека? Особенно, когда это узнавание перерастает в сопереживание, построенное на фундаменте общего дела, общей цели, общего чувства?! Каждый человек, сам того не зная, бывает в своей жизни Колумбом многое число раз, когда он открывает неизведанные для себя миры – души других людей. Конечно, это узнавание происходит не без напряжения чувства и ума «познающего», не без его заинтересованности. Можно, наверное, даже метафорически сказать о «труде» узнавания другого человека. И «труд» этот не только радостен, но и опасен – ведь узнавая, иногда разочаровываешься в людях. Культура общения, со всеми ее психологически тонкими, четкими механизмами взаимопонимания людей, с одной стороны, и общая система ценностей, моральных оценок, ориентации, с другой,- два важных нравственно-психологических параметра, от состояния которых зависит как успешное взаимопонимание, так и прочное моральное единение людей.

Конечно, процесс общения, межличностных контактов сложен, противоречив, нередко осложнен как препятствиями объективного, так и субъективного характера. И это не только трудности понимания другого, причем простой неадекватности информации о его нравственно-психологическом состоянии (хотя это и чрезвычайно важно), но и трудности взаимной передачи понимания этого состояния друг другу, предполагающие выработку обоюдного эмоционально-пристрастного, морально-ценностного отношения к этому взаимопониманию. Простое словесное («вербальное») взаимопонимание здесь недостаточно, необходимо и нравственно-психологическое «согласие», моральный резонанс общающихся. Поэтому давно уже стали хрестоматийными грустно-лирические строки Ф. Тютчева:

Нам не дано предугадать, Как слово наше отзовется,- И нам сочувствие дается, Как нам дается благодать…

Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймет ли он, чем ты живешь? Мысль изреченная есть ложь1.

1 Тютчев Ф. И. Соч., в 2-х т. М., 1980, т. 1, с. 199, 63.

Взаимопонимание, в особенности нравственное, чрезвычайно сложный и взаимопротиворечивый психологический процесс. Одни и те же люди, поступки, события, отношения оцениваются разными индивидами нередко довольно по-разному: моральная избирательность восприятия сориентирована у них в различающейся друг от друга сетке ценностей, эталопов, экспектаций (ожиданий). Нравственность вообще избирательна и конструктивна – с ее помощью каждый субъект пропускает информацию об окружающей социальной среде как бы через «сито» особой, ценностной конфигурации, с ее помощью он (сознательно или чаще интуитивно-бессознательно) усиливает, тщательно реконструирует одну часть информации и отбрасывает или заглушает другую как ненужную.

Конструктивность нравственного взаимопонимания, опирающаяся на умение сопереживать, на моральное воображение, на интуицию, на развитую процедуру нравственных оценок и суждений,- многослойный процесс, с весьма широким диапазоном средств, которые применяются личностью. У разных людей этот диапазон средств может быть весьма различным, одни из них будут более развиты, излюбленны, другие менее развиты, используясь не так часто: один человек может тяготеть к эмоционально-интуитивным нравственным оценкам и способам ориентации в мире социально-нравственных ценностей, другой в большей степени будет опираться на рассудочные процедуры анализа, сравнения, сопоставления ценностей и норм; один будет обладать весьма развитой способностью к нравственной самооценке, позволяющей ему «экстраполировать» свое нравственно-психологическое состояние на поведение окружающих, последовательно контролировать свой нравственный мир, другой не привык к самооценке, у него превалирует выведение моральных суждений с помощью прямого соотнесения поступков с теми или иными нормами и запретами, а «прочтение» внутренней мотивации других людей ему малодоступно; один имеет развитое моральное воображение, у другого оно крайне скудно и т. п. Действительно, моральное восприятие одних и тех же социальных явлений у таких разных людей может быть весьма различным (хотя – и это следует особо подчеркнуть – вовсе не обязательно противоположным друг другу: просто разные люди могут с большей силой отмечать различные аспекты того или иного морального явления).

Эта трудность нравственного восприятия, заключающаяся в индивидуально-психологических особенностях, формах его у каждого человека, прямо дополняется другой, не менее существенной.

Ведь объектом именно нравственного восприятия служат, как правило, другие люди, каждый человек – это особенный, самобытный и неповторимый мир. И в тех или иных контактах и отношениях этот мир, как правило, обнаруживается односторонне, какой-то особой своей частью. Содержание этого мира также различается, как и жизненный опыт человека. Таким образом, даже люди с весьма похожими нравственно-психологическими способами ориентации и оценки могут выражать с их помощью весьма разное моральное содержание, сформировавшееся у них в результате всего пройденного жизненного пути. В этом случае нравственное взаимопонимание будет требовать преодоления собственно нормативных трудностей, а именно согласования неодинаковых норм, запретов, ориентации различных общающихся индивидов, умение найти более общую систему моральных ценностей, через которую, как через однопо-рядковую систему координат, их можно согласовать.

Нравственное взаимопонимание будет наиболее адекватным и глубоким именно в том случае, если в культуре общения сполна будет учтен фактор многообразия духовно-личного богатства каждого человека. Даже целостная в нравственном смысле личность обладает многосторонностью моральных качеств, порой противоречивой или парадоксальной. Сама целостность, единство нравственной натуры человека, скрепленная тем или иным принципом и волей, оказывается нередко весьма благоприятной в одном отношении и неблагоприятной – в другом. В пределах одной личности, взятой в разных социально-нравственных «ролях», это явление наблюдается весьма отчетливо: невеста, жена, мать, теща (или свекровь) – в разных этих состояниях женщина может проявляться настолько по-разному в моральном плане с точки зрения черт характера, что психологи «разводят руками» от удивления. Причем все это, казалось бы, столь разнохарактерное, в различных «ролях» поведение нередко является выражением одного морального принципа, одной общей нравственной целостности личности, целостности, которая в разнородных ситуациях оборачивается разными гранями. В одной ситуации ограниченность (или, наоборот, преувеличение, абсолютизация) нравственной позиции личности заметна менее, в другой она, так сказать, оказывается как на ладони. В одних случаях эти позиции обусловливают нравственно-положительное (даже благородное, возвышенное) поведение человека, а в других ведут к морально неправильным поступкам (хотя и подкрепляемым «добрыми намерениями»). Еще в древности философы (Платон, Аристотель, Эпикур) размышляли о том, как подобные индивидуальные моральные качества и особенности характера людей влияют на их взаимопонимание, привязанность, дружбу, любовь. Аристотель, например, различал три вида дружбы: дружбу, где другому желают блага ради него самого; дружбу, в которой к другу привязаны из-за удовольствия, им доставляемого; дружбу, основанную на взаимной выгоде1.

1 См.: Аристотель. Этика. Спб., 1908, с. 147-149, 182.

Дружба, основанная на удовольствии или выгоде, не может быть очень прочной, ибо в этих случаях любят не человека с его качествами, а некоторые качества в человеке. Истинная дружба бескорыстна, в ней соображения пользы, удовольствия, поддержки производим от признания ценностей, другого человека. Друг – это собственный alter ego, наше второе «я», а отношения дружбы предполагают духовную близость, откровенность, симпатию, доверие. Таким образом, еще Аристотель раскрыл различные стадии нравственного взаимопонимания человека человеком, показал ступеньки дружелюбной близости людей, преодолевающей их изолированность и одиночество.

Здесь, естественно, возникал вопрос: какие же качества человека делают его другом – сходные или отличные от другого человека? Во взаимопонимании, дружбе, любви стремление к сходству, отыскивание родной, созвучной «души» составляет, как отмечают психологи, основной, общий мотив. Эта мысль стара, как сама этика и философия: еще Сократ отмечал, что «тесная дружба… бывает у сходных меж собою людей»1.

1 Цит. по: Платон. Соч., в 3-х т. М., 1968, т. 1, с. 344.

Действительно, нравственное единство, сопереживание, душевный резонанс в дружбе предполагают согласие в понимании основных моральных ценностей, в ценностных ориентациях. Без такого согласия дружба не может быть не только сколько-нибудь прочной, но и глубокой. Огромное значение имеет сходство характеров и моральных качеств индивидов. Известная схожесть, созвучие нравственно-психологических механизмов общения, переживания, ориентации просто необходимо для действительно глубокого межличностного контакта. Итак, чем больше схожесть, тем больше основа для взаимопонимания, дружбы и любви? Не будем торопиться с этим выводом, так как вопрос этот достаточно сложен. Да, обязательно схожесть. Но в чем? Прежде всего в ценностных ориентациях, ряде контактных механизмов взаимоузнавания и сопереживания. Этой схожести достаточно для самой глубокой, сокровенной дружбы – движение по шкале все большей схожести, приближающееся к неосуществимому пределу полного и абсолютного тождества двух внутриличностных миров, не приносит нового качества во взаимоотношениях друзей. За известной границей схожести, обеспечивающей душевное созвучие и взаимопонимание, действует уже взаимное дополнение (и обогащение) людей отличными друг от друга индивидуальными качествами. Оно только укрепляет их дружбу, привязанность, незаменимость друг для друга. Вообще-то проблема сходства и различия людей, связанных близкими узами,- это проблема психологических условий, возможностей полноценной дружбы и любви. Их же суть собственно нравственная: это проникновенная сопричастность человечности как общей «родовой сущности» друг друга, сопричастность, где сливается социально-общее и индивидуально-личностное гуманное начало жизни. Эта сопричастность, этот моральный резонанс может наиболее интенсивно протекать при весьма различном «балансе» схожести и различия душевных качеств индивидов. Все зависит от нравственного содержания этих качеств, их стыковки в эффективно действующую, устойчивую и радостную систему межличностных отношений. Каждый человек может неожиданно поворачиваться для другого новыми гранями его моральности, особенностями характера, его психических переживаний. Нередко эти грани, особенности личности, которые свидетельствуют не только о ее духовном богатстве, но и об ограниченности, нравственной ущербности. В этих случаях, особенно при близких, дружеских взаимоотношениях, подобные печальные открытия могут вызвать своеобразный нравственно-психологический шок: под сомнение ставится все нравственное понимание, вся сопричастность к внутреннему миру другого человека. «Свой», близкий оказывается чужим, идеал рушится, оставляя горечь прозрения. Подобные шоковые нравственно-психологические состояния (присущие, вероятно, жизненному опыту всякого зрелого человека) служат подспорьем для утверждения в обыденном сознании пессимистической мысли о невозможности проникновения «в душу» другого человека, о недостижимости подлинного взаимопонимания и сплочения. И действительно, такие прозрения могут быть вполне верными; моральный резонанс, в котором человек ранее был уверен, оказывается иллюзией, неадекватной проекцией собственных чувств и мыслей на другого индивида. Конечно, отсюда было бы нелогично делать вывод о непознаваемости и безысходной изолированности душевного мира каждого человека («чужая душа – потемки»). Ведь когда речь идет об узнавании нравственно-психологического мира другого человека, то имеется в виду возможность проникновения не только в положительные, но и в морально-отрицательные его качества (а тем более слабости, причуды, особенности, в которых нередко неповторимо сочетается положительное и отрицательное). Но обыденное моральное сознание всегда страстно-заинтересованно, логико-гносеологические выкладки ему, как правило, не присущи. Вот почему разочарование в другом, особенно близком, человеке нередко вызывает лихорадочную, болезненную работу нравственного сознания. В ходе этой работы подвергаются переоценке сами моральные представления, ориентации и даже идеалы, на которых оно основано. Если эти разочарования часто случались на жизненном пути человека, если его моральная убежденность и стойкость недостаточны, то он легко может впасть в весьма пессимистическую, циничную, обыденную «моральную философию» или даже, в крайних случаях, стать убежденным мизантропом.

Характерно, что шоковые разочарования в отношениях с другими людьми нередко бывают особенно болезненными, равносильны нравственным крушениям и срывам именно в тех случаях, когда у личности наблюдается максимализм в ценностном восприятии другого человека. Как правило, подобный максимализм со временем, вместе с развитием нравственного опыта индивида, размывается, заменяясь более реалистическим отношением, в котором вместе с тем сохраняется основное, гуманное восприятие другого как личности, как незаменимой ценности. Но случается и полный нравственно-психологический срыв: «скачок» от прежнего максимализма к нравственному скепсису или даже цинизму.

Простая совместность переживаний, даже одинаковость моральных реакций в отдельных случаях может и не затрагивать глубинных пластов нравственно-психологического мира личпости. Простейшая форма эмоциональной близости, так называемое «психологическое заражение», когда человек просто поддается чужому настроению (смеется, негодует, если смеются или негодуют окружающие), еще не раскрывает, разумеется, нравственные глубины его психики. Общезначимость совместных нравственных переживаний становится ключом к духовному миру другой личности, особенно тогда, когда она означает способность встать на место другого, разделить, воспроизвести его чувства и мысли, не стремясь стереть их индивидуальность (в отношениях близких друг другу людей это означает, выражаясь гегелевским языком, совпадение тождественности с различием).

Бережное отношение ко всем особенностям, даже невинным слабостям личности – показатель подлинно гуманного к ней отношения, определенная мера культуры межличностного общения. Приглядитесь: что любит человек? Мастерить, читать, собирать грибы, удить рыбу, готовить обед, слушать музыку и т. д. И как он это любит? Нужно уметь видеть в человеке прекрасную творческую его увлеченность делом, ценить ее, ибо вся сумма этих увлечений – это сам человек в значительной доле своего своеобразия и неповторимости. Понять человека в его самобытности, понять глубоко и проникновенно – значит создать предпосылки и для того, чтобы самому быть понятым. А быть понятым, как заявил один из героев фильма «Доживем до понедельника»,- это и есть «счастье».

В повседневной суете люди нередко утрачивают ощущение душевной ценности, незаменимости тех людей, которые их окружают. Это большой недостаток общения; надо было бы, чтобы рутина не скрывала бесценность минут, проведенных с друзьями, близкими, любимыми, чтобы всегда ясно было понимание того, что эти минуты уже не вернутся, съеденные суетой. Недосказанное, недоговоренное может таким и остаться даже с самым близким человеком – ведь люди не вечны… Надо помнить, что близкий, узнанный человек – это та дорогая «единственность», которая, уйдя из жизни, не повторится никогда. Это особенно верно по отношению к людям престарелым, находящимся на закате жизни, и, разумеется, прежде всего применительно к родителям. Андре Моруа как-то с горечью написал: «Мы всегда отказываем живым в нежности, которую, раскаиваясь, напрасно предлагаем их теням»1.

1 Моруа А. Из «Писем к Незнакомке».- Иностранная литература, 1974, № 1, с. 160.

Он был по-своему прав. Часто люди, забыв о том, что смерть поджидает их родителей, когда она приходит, вспоминают, как много они для них не сделали, им не досказали и как мало было для этого нужно – всего только слов участия, внимания, терпимости, наконец. Гуманное отношение к людям предполагает особую, заботливую нравственную атмосферу, которую нужно создать вокруг старости в общении, в отношении окружающих к ней, в понимании ее, том самом понимании, которое позволяет людям и в глубокой старости светить другим теплом своей доброты, богатством жизненного опыта, позволяет им сохранять свое достоинство и не чувствовать одинокости на последнем, завершающем отрезке жизни.

Ценить в человеке его неповторимую индивидуальность, а не только полезные для того или иного использования свойства, причем не неповторимость, выражающуюся в его прихотях, капризах, странностях, второстепенных особенностях, а в главном, существенном качестве его как целостной личности,- значит относиться к человеку гуманно. Ведь известно, что не все черты, умения, особенности человека входят в сущностные свойства как личности. Найти интегрирующие личность в единое целое моральные ценности, ориентации, понять их в их индивидуальной неповторимости – это и значит отнестись к человеку не формально, а нравственно-заинтересованно. Ибо только в этом случае сполна признается нравственная самоценность другой личности. И именно при таком к себе отношении человек ощущает свою моральную значительность, подлинную незаменимость для окружающих, уважающих его «самого по себе», а не только его успехи и способности. Подобное (нравственное) самочувствие личности – наиболее благоприятная эмоционально-психологическая основа для воспитания у человека реального понимания своего личного достоинства. В глубокой, страстной заинтересованности к душевному миру, качествам другого человека заключается один из источников моральной искренности, позволяющий проникнуть в сокровищницу духовно-нравственных ценностей этого человека, понять своеобразие его как нравственного субъекта. Растущее душевное богатство и сложность, тонкость нравственно-психологического мира личности не только благотворно сказывается на углублении ее контактов с другими людьми, но и требует новых, более совершенных и гибких форм общения, вызывает своеобразные проблемы и трудности роста. Неудивительно: чем сложнее, тоньше человек в своих нравственных запросах, оценках, убеждениях, чем обильнее его грани общения с другим человеком, тем глубже и проникновеннее его моральный резонанс в отдельных актах общения, когда оно проникает до самых отдаленных интимных нравственно-психологических глубин; и одновременно тем труднее сделать этот резонанс длительным, устойчивым. Эта проблема особенно значима в жизни стабильных малых коллективов, таких, например, как семья.

Есть люди исключительно чувственные, даже «сверхчувственные» к моральному настрою в общении с другими: они, подобно сказочной принцессе, почувствовавшей горошину через сорок пуховиков, моментально, интуитивно схватывают «горошину» неприязни, фальши, сомнений другого человека. Однако эта чувствительность – не дар «от природы», этим свойством в той или иной степени обладают все люди и могут развить его путем самовоспитания до весьма большой степени совершенства и проникновенности.

Следовательно, здесь мы сталкиваемся с двумя тесно друг с другом связанными процессами. С одной стороны, при социализме растет значение взаимопонимания, резонанса в межличностных связях, повышается значимость психологической совместимости в коллективах. С другой стороны, происходит интенсивное развитие индивидуальности, сопровождаемое ростом чувства личной значимости, подъемом достоинства и гордости, повышением запросов и жизненных притязаний. Эти два процесса при условии недостаточно высокой нравственно-психологической культуры общения могут расходиться, вступать в коллизию друг с другом. Может происходить односторонняя сосредоточенность мышления человека на самом себе, самоперсонификация личности и как результат – сужение ее контактов, утеря резонанса во взаимоотношениях с другими людьми. В итоге – ощущение одиночества, отчужденность, утрата смысла жизнедеятельности. В самом развитии личности и совершенствовании ее социальных связей скрываются опасности извращений, коллизий, возможность – при неблагоприятных условиях – нарушения их гармонического единства.

Нравственное взаимопонимание в межличностных отношениях зависит от многих индивидуальных черт характера, темперамента общающихся, их импульсивности, эмоциональности, легкости, с какой они вступают в контакты, и т. д. Однако глубина и устойчивость морального резонанса и сплоченности людей прямо невыводима из этих психологических качеств – она производив прежде всего от складывающейся в их взаимоотношениях системы ценностей, моральных ориентации и самооценок. Психологи, например, установили, что человек, обладающий чувством собственного достоинства, самоуважением, основанным на моральных самооценках, реже и менее болезненно переживает одиночество, чем те, у кого понижено чувство самоуважения. Последние чаще стремятся отгородиться от окружающих, подсунуть им какую-то одну, ролевую маску, они чаще ощущают собственную неполноценность, незначительность и поэтому нередко не идут на близкий контакт с другими людьми, «используя» их как временные «объекты» своих интересов и потребностей.

В. А. Сухомлинский писал, что «самое главное – развивать… внутренние силы, благодаря которым человек не может не делать добра, т. е. учить сопереживать»1.

1 В. А. Сухомлинский о воспитании, с. 226.

Эта связь двух явлений нравственной жизни – «не могу не делать добра» и «сопереживать» – поистине удивительно проникновенна и емка. Сопереживание, особенно нравственное, наиважнейший нравственно-психологический фактор сплоченности, взаимопонимания людей. Настанет, наверное, время говорить даже об «искусстве сопереживать», которое надо воспитывать- в людях и высоко ценить в межличностных отношениях. Народная мудрость давно гласит: когда хочешь узнать цену человека, поставь его перед чужой радостью или чужой бедой – и не ошибешься, увидишь, что он за человек. Будет он радоваться вместе с чужой радостью или зальется желчью черной зависти? Будет он горевать над чужой бедой или злорадствовать? Или пройдет равнодушно – и мимо чужой радости, и мимо чужой беды,- раз она для него чужая?

Без нравственного сопереживания не понять ни чужой беды, ни чужой радости. Великодушие, взаимопомощь, сочувствие, даже сострадание – реализация всех этих требований морали коллективизма невозможна без сопереживания, заинтересованности в судьбе каждого человека. Мысль о том, что мучения одного человека недоступны для понимания другого, даже самого близкого, не просто неверна, она вредна как пессимистическая, психологическая закваска личного одиночества. В самом крайнем выражении – в человеконенавистническом оправдании собственного эгоизма и своеволия – она может служить «оправданием» холодной жестокости, равнодушия, пренебрежения к другому человеку.

Вместе с тем чрезмерное внимание к собственным огорчениям, неудачам, любование собственным страданием от них (еще Ф. Достоевский устами своих героев провозгласил рассуждение о том, «как сладко иногда пострадать») может заслонять от человека то дело, которым он занят, смысл тех взаимоотношений, в которые он вступил с другими людьми. Человек, который бережно пестует свою беду, будет всегда непростительно снисходителен к самому себе и наверняка будет (как «страдалец», имеющий на то «право»!) жесток, эгоистично требователен к окружающим, в том числе близким, людям.

Критическая нравственная самооценка, умение производить ее несмотря на все утешительные самооправдания, которые подсказывает человеку себялюбие,- непременное условие подлинного морального резонанса с другими людьми, а значит., и взаимопонимания. Коммунистическая мораль недаром требует от коммуниста самокритичности. Это не просто сугубо «партийное» требование, как это иногда думают, а преломление важнейшего нравственно-психологического принципа марксистской этики в конкретной практике общественных отношений. Когда-то К. Маркс мечтал о том гуманном времени (коммунизме), когда социально-нравственные санкции против собственных проступков окажутся полностью в руках самой личности, будут предписываться ей только собственным судом долга и совести. Он писал: «…при человеческих отношениях наказание действительно будет не более как приговором, который провинившийся произносит над самим собой… В других людях он, напротив, будет встречать естественных спасителей от того наказания, которое он сам наложил на себя…»1.

1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т 2, с. 197.

Но для этого нравственное самосознание человека, способность его к реалистической самооценке и бескомпромиссному самоконтролю должны развиться чрезвычайно интенсивно. Преодоление эгоцентризма – этой прилипчивой болезни, которая нередко поражает даже натуры духовно богатые, разносторонние и ведет, особенно на трудных участках жизненного пути, к самочувствию одиночества,- возможно прежде всего посредством развития способности к критической моральной Самооценке. Воспитание такой способности прямо сливается с самовоспитанием личности и имеет свои проблемы, свои секреты, еще недостаточно изученные педагогикой, психологией, этикой.

Самовоспитание, принятие личной ответственности не только за всю «канву» личных поступков, но и за то, чем стал человек сегодня в отличие от «вчера», чем он становится «в завтра»,- важнейшее условие гармонической морально-целостной личности, недопущение ее духовной стагнации, самоуспокоенности, самодовольного равнодушия. Не случайно основоположники марксизма столь большое значение – причем в этическом плане – придавали задаче сознательного отношения личности к своему саморазвитию, личной ответственности за него. Они подчеркивали, что призвание, назначение всякого человека – развивать свои способности. В этом – гуманный личностный смысл марксистской этики. И человек вправе отвечать за свое саморазвитие самостоятельно, самокритично, не прячась за формулы «Я как все» или «а есть и похуже». Об этом хорошо написал в своих сонетах Владимир Солоухин:

Для каждого настудит судный день: Кем был, кем стал, где умысел, где лень? Ты сам себе и жертва и палач.

Ну что ж, ложись на плаху головою, Но оставайся все-таки собою, Себя другим в угоду не иначь1.

1 Солоухин Вл. Венок сонетов. М., 1975, с. 17.

Ибо критическая нравственная самооценка личности – это тоже момент ее «автономии» в мире ценностей, свидетельство верности и стойкости избранным ориептирам жизни. Нравственная личность в индивиде есть результат сложной внутренней борьбы, или, говоря словами И. Канта, это добродетель, то есть моральный образ мыслей в борьбе, а не младенческое состояние незнания, невинности или безответственной духовной спячки «за спинами других» (псевдоколлективизм).

Еще Ж. Ж. Руссо верно заметил, что никто не может описать жизнь человека лучше, чем он сам. Однако, рисуя свою жизнь, он занимается самооправданием, это получается невольно. Он попытался честно рассказать о себе,- в том числе о своих пороках и проступках. Собственно говоря, известности «Исповеди» отчасти способствовала и эта откровенность автора. Конечно, эта искренность позволяет ему установить интимный контакт с читателем, а не только вызывает осуждение или отвращение. Но даже он, субъективно имевший полное право сказать, что не найдется человека искренней, не избежал умолчаний, недомолвок. Ведь повествуя о себе, он опирался на память и созданный самим собой образ, а это такие области, в которых уже произведена выборка и моральная оценка фактов. Исследователи биографии Руссо (например, А. Моруа) установили это: так автор «Исповеди» кается нередко в проступках не столь значительных, обвиняя их с такой силой, что редкий читатель может их ему не простить, но обходит как почти ничего не значащее такие факты, которые с большими основаниями можно поставить ему в вину, например, что он, проповедник освященной браком любви, вступил в связь с совсем еще юной девушкой, пренебрег долгом воспитания своих детей и т. д. О чем говорит ота особенность биографии и творчества великого философа? О неспособности из-за моральных препон (пусть неосознанных) к самоанализу, объективности? О невозможности, в том числе нравственно, познать самого себя? О безысходном «моральном эгоизме» субъекта, о неизбежной склонности к самооправданию?

Разумеется, познать самого себя – и оценить морально – не менее трудно, чем другого человека. Более того, люди очень часто находят подходящий моральный довод, когда речь заходит о необходимости спасти от разрушения тот добродетельный образ, который они создали о самих себе. На пути критического нравственного самопознания человека стоят своеобразные препоны – нормативно-эмоционального плана, свидетели ограниченности его жизненного опыта. Это познание, как и всякое познание, относительно. Об относительности, приблизительности его и свидетельствует пример с «Исповедью» Ж. Ж. Руссо. У одних лиц «я – образ», может быть, более реалистичен, критичен и адекватен реальности, у других менее. Точность взаимопонимания во многом зависит от этих «я – образов», которые формируются у общающихся. Вот почему самокритичность человека всегда неразрывно связана с духом критичности, принципиальности, требовательности в коллективе, со стороны людей, его окружающих. Конечно, критичности, опирающейся на реальные факты, а не домыслы, доброжелательной и уважительной к достоинству личности (завышенная, неуважительная «критичность» может настолько занизить самооценку индивида, что приведет к утрате чувства личного достоинства и чести, вызовет нравственную депрессию и безразличие или даже может толкнуть его на путь индивидуалистического протеста). Здесь особенно важен талант проникновения во внутренний духовный мир человека, «мера» нравственного воображения.

Нравственное взаимопонимание людей предполагает умение выйти за пределы собственной «концепции», принятого шаблона оценки – к какой-то более общей системе моральных координат. Это особенно важно в конфликтной нравственной ситуации, при разнобое в понимании ценностей и норм. Нужно уметь объективно, как бы со стороны, оценивать свои и чужие поступки и воплощенные в них мотивы. Моральная безапелляционность суждений у человека нередко результат его неумения беспристрастно оценить их, свидетельство упрощенности его нравственной культуры. Барьер моральной категоричности, непогрешимости, когда человек и мысли не может допустить, что он в чем-то неправ, тем более морально неправ, служит серьезным тормозом для взаимопонимания и сопереживания людей. Подобная абсолютизация субъективно-личной позиции не проходит безнаказанно; она ведет к зазнайству, к постоянным трениям с окружающими и может вылиться, в определенных ситуациях, в состояпие болезненно-стойкого одиночества, замкнутости или агрессивности к окружающим.

Психологам давно известно, что моральный выбор, предварительная самооценка зачастую совершаются человеком (особенно в сложных нравственных ситуациях) в форме незримого собеседования с людьми, которых будут затрагивать его решения, с теми, кто его окружает. В отдельных случаях, в кругу тех, с кем ведется это собеседование, оказывается и любимый литературный герой или человек, чей образ служит образцом, идеалом поведения. Это явление у исследователей социальной психологии получило название экспектаций («ожиданий»). Зачастую люди, сами того не замечая, приспосабливаются к системе экспектаций, которыми их окружают: они остроумны, эрудированны, серьезно-сосредоточенны, веселы, деловиты, снисходительны, принципиальны, рассудительны и т. п.- и все в соответствии с привычными представлениями, которые о них создают знающие их люди. Экспектаций, таким образом, весьма полезны для общения, для регуляции поведения людей, в него вступающих, но они – и это следует всегда помнить – дают представление о человеке с какой-то одной, пусть типичной, но все же одной стороны.

Экспектации отражают привычные ценностные эталоны, складывающиеся в общественной психологии («герой», «лентяй», «весельчак», «эрудит», «хапуга», «хитрец», «добряк», «храбрец» и т. п.). В некоторых случаях эти эталоны, если их абсолютизировать, ведут к схематизму, односторонности в понимании духовного мира другого человека. Возникает такое явление, которое психологи назвали «эффектом ореола»: прочные представления о человеке, подтвержденные общением (и соответствующие определенному эталону), не позволяют впоследствии увидеть изменения во внутрепнем его мире, его рост (или деградацию); многие грани его характера, не укладывающиеся в привычное о нем представление, не замечаются и т. д.

Преодоление косности, односторонности, упрощения в понимании духовного мира другого человека предполагает более тесный эмоционально-нравственный контакт общающихся, требует не только большей разносторонности взаимосвязей в их практической жизнедеятельности, но и развития способности проникновенного воображения, умения идентифицировать себя с движениями внут-ридушевного мира другого. Такое умение незаменимо для полноценного течения духовно-практического общения людей, а значит, и для их собственного общекультурного, в особенности морального, саморазвития. Подчеркивая особую роль воображения в восприятии и понимании человека человеком, психологи обычно выделяют три уровня работы воображения. Первый, самый простой, низший, когда воображение пассивно, а человек проявляет своеобразную глухоту к переживаниям, намерениям, внутреннему состоянию другого человека. Бедность воображения здесь прямо сочетается с бедностью образного, нравственно-психологического восприятия, ограниченного фиксацией внешних, общих черт поведения.

Второй уровень – эпизодическая, неупорядоченная игра воображения, которая дает отрывочные, разрозненные по ходу общения представления о состояниях другого человека, причем воспринимаются прежде всего те моменты, которые этот «другой» сам экспрессивно, настойчиво подчеркивает, привлекая к ним внимание окружающих. Наконец, главная, третья ступень – проявление способности к воссозданию переживаний другого человека как целостной личности на протяжении всех основных этапов взаимодействия с ним. Здесь проникновенное «слежение» за состоянием партнера происходит постоянно, приобретает непроизвольный характер (говоря иными словами, это – сопереживание в контакте). Глубокая заинтересованность во взаимопонимании ведет к тому, что процессы воображения здесь как бы «не успевают» осознаваться, они «свертываются», оставляя самосознанию готовые продукты вхождения, вживания во внутренние состояния другого субъекта. Само содержание, а также форма и ритм общения оказываются результатом особого, обоюдного «творчества» личностей, наиболее глубоко обогащающих их нравственно-психологический опыт1.

1 См. об этом: Бодалев А. А. Восприятие и попц-мание человека человеком. М., 1982, с. 137-138.

Именно такое общение с развитой способностью сопереживания и духовного воссоздания состояний другой личности является благоприятным условием наиболее полного, завершенного морального резонанса человека с человеком.

Вот почему развитие творческого, конструктивного воображения вообще, а морального в особенности есть важнейшая сторона совершенствования культуры общения. Глубокая заинтересованность к внутридушевному миру другого человека, плюс наблюдательность и эмоциональная вовлеченность в его поступки, слова, реакции, плюс конструктивное воображение его интимно-духовных состояний (с сопровождающей его идентификацией2

2 Как пишет Т. Шибутани, «гипотезы, используемые при восприятии людей, обычно включают в себя какое-то приписывание мотивов. Как правило, такое предположение покоится на частичной идентификации себя с другим: наблюдатель воображает, как бы он себя чувствовал, если бы был другим человеком» (Шибутани Т. Социальная психология. М., 1969, с. 97).

с этими состояниями, вживанием в них) – вот общая формула синтеза нравственно-психологических переживаний другого человека.

8. Нравственные чувства в общении и воспитании

Обрисовывая пирамиду потребностей современного человека, психологи обычно особо выделяют потребность ориентировки в эмоциональном настрое других людей, в определенном эмоциональном контакте. Эта потребность относится к числу высших, гуманистических в своей основе, потребностей личности. Занимая ключевое место в системе общения, она обуславливает и определенное моральное самочувствие личности, на языке чувств выражая систему «ценностных координат» взаимодействия людей в обществе. В удовлетворении этой потребности нравственным чувствам, следовательно, принадлежит особая, незаменимая роль. Конечно, из самой по себе системы потребностей, если она не выведена из социально-исторического развития личности в ту или иную эпоху, трудно адекватно определить роль различных механизмов моральной регуляции, в том числе нравственных чувств. Подобный подход «ведет к одностороннему объяснению действий людей непосредственно из их потребностей»1.

1 Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность. М., 1975, с. 192.

Однако взятая в своей социально-исторической обусловленности пирамида потребностей человека с очевидностью говорит о расположении моральных чувств и на ее высших «пластах», наряду со «сквозным» их проникновением. Это и неудивительно: общение, лишенное эмоционального тепла, не может удовлетворить потребности человека, особенно нравственные. Общее переживание, созвучие чувств, единое ценностное отношение – вот что придает взаимоотношениям высокую внутриличностную значимость и особую привлекательность. А ведь именно общение – во всех его разнообразных формах и своеобразном содержании – является тем «резервуаром», из которого проистекает та или иная индивидуальная и коллективная моральность.

Эмоционально-экспрессивное сопереживание моральных ценностей занимает поистине центральное место в нравственных отношениях, в моральной направленности и ритме процесса общения.

Нравственные основы общения1

1 См. об этом: Титаренко А. И. Нравственные основы общения. М., 1979.

наиболее прочны и эффективны – даже в самых сложных, экстремальных ситуациях – именно тогда, когда сознательный, рациональный момент моральной регуляции неразрывно связан, находится в гармоническом единстве со всей работой моральных чувств. Причем, единство чувств и разума – это та главная «моральная лаборатория», где закладываются самые высокие образцы культуры общения. Вот почему следует решительно подчеркнуть однобокость, неправильность такого подхода к морали, когда в ее понимании односторонне подчеркивается роль рассудочной рефлексии в ущерб роли и ценностному смыслу нравственных чувств. В нашей популярной этической литературе механизмы морального выбора, по существу, нередко сводятся к ориентации на вербально передаваемые нормы, принципы и т. п., а значение нравственных чувств либо замалчивается, либо принижается. Это соответствует и известной традиции обыденного рассудка, сводящего акт выбора к простому расчету, некоей простой «калькуляции» интересов. Ущерб такого, находящегося в открытом несоответствии с фактами нравственной жизни, подхода не только теоретический, но и воспитательный. Чувства в нравственной жизни человека играют важнейшую, незаменимую роль. В этом отношении с моралью может сравниться, пожалуй, только искусство.

Принцип марксистского сенсуализма, как методологический ключ, позволяет раскрыть многие «тайны» морали, причем такие, которые иначе раскрыть нельзя. Здесь чувства – не только единственный непосредственный канал получения информации о ценностях жизни и культуры, сложный инструмент улавливания этих ценностей и ориентации в их «пульсирующем» мире, но и сама внутри-субъективная заинтересованность, содержание которой составляет нравственный смысл психических процессов жизни личности. Это сложный, многоступенчатый, проникновенно глубокий нравственно-психологический механизм, через который проявляется и моральная активность, и этическое саморазвитие человека. «В мире чувств ничего не происходит само собой: это не менее сложная и трудоемкая работа сердца, мозга, души, чем учение или любая другая работа»1

1 Азаров 10. П. Педагогика семейных отношений. М., 1977, с. 79.

,- справедливо отмечает советский педагог Ю. П. Азаров, И не случайно, что дети, лишенные в детстве эмоционально-нравственного тепла, вырастают, как правило, черствыми, равнодушными, пустоватыми в моральном отношении. Вообще потеря «эмоциональной наполненности» восприятия внешнего мира или собственного «Я» (при сохранении рациональных, когнитивных моментов) есть тяжелейшее психическое состояние, ведущее к острым заболеваниям. В одном случае наступает «дереализация» восприятия окружающего мира. Индивид видит его как бы потерявшим какую-то важную значимость, «суть»,- отсюда трудность, даже нежелание «жить в таком мире». В другом случае, это «деперсонализация» индивидуального существования, когда собственное «Я» выглядит чужим, только «внешним» объектом – тогда-то и наступает апатия, равнодушие, воспринимаемые как утеря ценностного смысла собственной жизни. Все это психическая патология, выступающая как расстройство эмоциональных аспектов при сохранении познавательных способностей индивида. Примеры таких расстройств достаточно широко представлены в советской и зарубежной психологической литературе, на них, в частности, ссылался и А. Н. Леонтьев1.

1 Инвалиды, полностью потерявшие зрение и кисти обеих рук, утрачивали не только контроль за предметными ручными движениями, но у них наблюдались горькие жалобы как бы на постепенное «исчезновение» внешнего окружения; и это – при полном сохранении речевого общения и умственных процессов (См.: Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность, с. 136).

Известно также и то, что при полном отключении сенсорно-эмоциональных механизмов у человека не может работать и разум – он просто «засыпает».

Непонимание роли моральных чувств в жизнедеятельности человека традиционно было основано на однобоком, преувеличенном истолковании интроспекции (саморефлексии). В психологии понадобились века, чтобы избавиться от абсолютизации интроспекции с ее отождествлением психического и сознательного. С еще большим трудом вульгарно-метафизический интроспекционизм преодолевается в обыденном, стихийном сознании. В этом случае мораль и предстает как нечто плоское, одностороннее: это унылая, скучная индивидуальная рефлексия якобы «холодного» рассудка. Впрочем, и теоретик не избавлен от опасности интроспекционизма: пример тому «Этика» В. Вундта. В ней самонаблюдение, моральная рефлексивность отождествлялись с общим процессом нравственного сознания, и затем они же применялись как способ раскрытия содержания этого сознания. И, разумеется, неудача, постигшая

B. Вундта и его последователей на этом пути, не была случайной. Подобный «интеллектуализм», как его насмешливо называли

C. Л. Рубинштейн и А. Н. Леонтьев, особенно нелепо выглядит в этике, образуя «основу той «нравственности, основанной на арифметике» (Герцен), которую «выдумали для себя буржуа»1.

1 См.: Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность, с. 290.

В этом случае весь моральный выбор субъекта, вся императивность, обязательность регуляции его поведения сводятся к иллюзии примитивной интроспекции: крохотный «моралист», сидящий в голове каждого человека, на «счетах долга» постоянно суммирует свои «личные интересы» с «общественными», подводит все под рубрику «понуждающих» его норм и «затем» производит моральный выбор поступка. Нравственность оказывается уже не достоянием всей психической жизни человека, не выражением творческого, активного начала этой жизни в масштабах социальных, а некоей абстрактной процедурой мифологизированной «способности» к рассудочному самоосознанию. При этом, разумеется, сама эта «способность» выступает как нечто самоочевидное, не нуждающееся ни в каких объяснениях и в то же время все объясняющая, все определяющая. Нравственные чувства, страсти, экспрессивно-волевые побуждения человека тогда выглядят лишь как некий «шумовой фон» рефлексии, а последней приписывается невиданная, безграничная мощь и роль единственного «дирижера» всей нравственной жизни. Не случайно и сама же рефлексия представляется однобоко, прими-тивно: как абстрактно-арифметическая процедура, которая в своем логически завершенном виде необходимо выступает как утилитарный расчет.

Конечно, роль самоосознания в морали, даже в обыденных формах рассудочной рефлексии, играет важную роль в выборе поступков и всей линии поведения человека. Более того, интроспекция морального сознания не только может раскрывать собственно рациональные аспекты морального выбора личности, но и, в известных пределах, «расшифровывать» его собственные моральные чувства, выступая, таким образом, и как инструмент их воспитания. Возможности индивидуальной саморефлексии здесь достаточно велики1

1 См.: Леонтьев А Н. Деятельность. Сознание. Личность, с 137.

, тем более, что могут они быть развиты не только всем жизненным опытом субъекта, но и специальной тренировкой, т. е. особым «аутотренингом» морального сознания. О полезности, а порою особой необходимости, такой «тренировки» в самовоспитании личности следует сказать в дальнейшем особо. Однако здесь речь идет не о том, чтобы отказаться вообще от саморефлексии или принизить ее, а о том, что все действительное богатство и глубину нравственной жизни человека нельзя обесценивать, упрощать, ограничивая ее теми отблесками в зеркале рефлексии, которые обыденному рассудку кажутся самоочевидным (и «единственным») проявлением морали. Ибо «отождествление психического отражения и сознания, это не более чем иллюзия нашей интроспекции»2.

2 Там же, с. 125.

Особенно важно преодоление таких иллюзий в морали. Именно здесь они наиболее устойчивы и с трудом подвергаются «самокритике». Ведь многие механизмы морального сознания как структурно-функциональной целостности действуют вовсе не на основе отблесков рефлексии, они попадают под контроль самонаблюдения (также несводимого к простой рефлексии) лишь в особых, как правило, конфликтных ситуациях. Да и сама моральная рефлексия не дана индивиду изначально, как некий «благодатный свет», ниспосланный ему мистическими силами «высшей абстракции» (или бога). Интроспекция не есть нечто самоочевидное и непосредственно данное. Моральная рефлексия – исторический продукт развития психики и, разумеется, не единственный продукт ее. Конечно, преувеличение роли моральной рефлексии, характерное для буржуазной этики XVIII – начала XX веков, было вполне объяснимо для своего времени. Однако рецидивы такого преувеличения, особенно их вульгарно-метафизическое «применение» к нравственной жизни,- это явление, мешающее не только правильно понять мораль в теории (этике), но и эффективно наладить дело воспитания и самовоспитания.

Говоря о роли чувств в морали вообще, в процессе общения в особенности, не следует упускать из виду и общефилософского решения марксизмом-ленинизмом этой проблемы. Марксистско-ленинская философия является теорией, действительно до конца отстаивающей принцип сенсуализма. Причем как методологический принцип подхода в гносеологии (а именно на это обращается прежде всего внимание), марксистский сенсуализм проистекает из диалектико-материалистического понимания социально-исторической практики человечествд. Это следует всемерно подчеркивать, ибо «сам по себе» принцип сенсуализма (между прочим, общий у марксистской философии с рядом иных философских концепций) выглядит довольно «просто», даже примитивно. Может быть, именно поэтому ему не повезло и в разработке современных проблем теории познания, где ему уделяется крайне недостаточное место (не говоря уже о таких областях знания, как этика, научный коммунизм и др.). В своей «изначальной сущности» принцип сенсуализма означает одно: ничто, в конечном счете, не возникает в нашем познании, минуя чувства. Это, действительно, довольно «просто», даже «тривиально», но за этой мнимой простотой скрывается важнейшая, глубинная философская направленность мысли. Известно, что В. И. Ленин в «Материализме и эмпириокритицизме», в ходе борьбы с субъективным идеализмом, отмечал, как нечто само собой разумеющееся для марксиста, что «мысленные изображения возникают не иначе, как из ощущений»1.

1 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 18, с. 34,

Причем весь «мир чувств» понимается в масштабах материально-предметной, практической исторической деятельности, что и придает принципу сенсуализма совершенно особое эвристическое значение. Недаром, последовательно проводя принцип сенсуализма, марксистская философия вместе с тем не только не умаляет роли рационального мышления, не сводит его к простому «обобщению» чувственных данных, а вскрывает единство чувственного и рационального во всей их сложности и специфичности. Этим марксизм-ленинизм отличается коренным образом от иных философских доктрин, принимающих принцип сенсуализма, но неспособных провести его до конца, вплоть до научного понимания взаимоотношения с разумом.

Последовательное проведение принципа сенсуализма особенно благотворное значение имеет для этики. Ныне уже стало привычным говорить об активном характере чувственного отражения, активном характере эмоций в регулянии доведения. Причем социальная детерминизация этой активности вовсе не «искажает» познавательные функции восприятия мира, а, напротив, есть высшее выражение творческого характера человеческого отражения действительности.

В свете данных современной науки чувственное восприятие нельзя представлять себе как нечто примитивное, простое (хотя и «необходимое» для всей жизнедеятельности человека). Подобный взгляд является «метафизическим атавизмом» обыденного рассудка. И только. «Марксизм рассматривает восприятие, т. е. непосредственно чувственное отражение действительности, и как ступень, и как основную форму познания, достигающую в процессе исторического развития человека высокой степени совершенства»1

1 Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность, с. 33.

(курсив мой.- А. Т.). Отношение к чувственному восприятию как к простому «передаточному» каналу от внешней действительности к мозгу, упрощенно-«экранное» представление об его механизме, свойственное некоторым философам-сенсуалистам прошлого, теперь давно уже не отвечает современным научным данным.

Чувственное восприятие как результат одностороннего воздействия внешних вещей и процессов на пассивно созерцающего мир индивида – такой подход оказался отвергнутым и всем развитием психологической науки. Этот подход упрощал не только чувственное восприятие, но и мышление, сводя его к генерализации чувственных воздействий и образованию ассоциаций между ними. Подлинная же работа человеческой мысли оказывалась философски мистифицированной: ничего не оставалось, как признать существование таинственной «идеальной способности», которая состояла в том, что под влиянием внешних раздражителей, затрагивающих органы чувств субъекта, в его мозгу, как бы в виде «параллельного процесса», происходило истечение идей и понятий, озаряющих его внешний и внутренний мир. Подобная философская метафизика характеризуется двумя спекулятивными абстракциями: отделением человека от общества и отрывом воспринимаемого объекта от социально-исторической практики, в которой этот объект заключен. Эти спекулятивно-философские абстракции в корне подрывали и возможность понимания подлинной роли чувств, в том числе моральных, в межчеловеческом общении, в практической жизнедеятельности. «Глаз стал человеческим глазом точно так же, как его объект стал общественным, человеческим объектом, созданным человеком для человека»1

1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 42, с. 120.

,- писал К. Маркс, критически разрушая эти спекулятивные абстракции. «Образование пяти внешних чувств – это работа всей предшествующей всемирной истории»2

2 Там же, с. 122.

– это марксово положение носит принципиальный философский смысл, знаменуя собой качественно новый этап в развитии принципа сенсуализма. Направленная избирательность чувственного отражения, формирование модальной «установки» на усиление одной и «затушение» другой сенсетивной информации, наконец, «категоризация» в процессе восприятия (обозначение сенсорных данных нередко в «первично-знаковой» форме) – все это говорит о чувствах как сложном поисковом механизме в социальной деятельности человека, являющихся основанием и единственным начальным источником получения моральных представлений об окружающем его мире. Причем психологи, как правило, отмечают три уровня детерминации избирательности чувственного отражения: структурно-генетический, адаптационно-физиологический и социально-личностный. Потребности, цели, сами процедуры деятельности субъекта складываются в практике, обуславливая всю избирательную направленность работы сенсорного аппарата индивида1.

1 См.: Губанов Н. И. Проблема образного и знакового в чувственном отображении.- Вопросы философии, 1982, № 5.

Именно благодаря этой настройке органов чувств отражение явлений внешнего мира осуществляется как многоактный и разноуровневый познавательный цикл, где первоначальное поступление информации включает обратную перестройку сенсорных аппаратов, обеспечивающую четкость и точность образов, приближение восприятия к объекту. В этом – «диалектичность» чувственных представлений, которые, «как и понятия, содержат в себе движение и, стало быть, противоречия»2.

2 Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность, с. 71.

В опыте субъекта возникают определенные установки восприятия, модели инвариантов, организующие текущую сенсорную информацию. В силу этого чувственное восприятие не есть просто пассивный результат ощущений – оно организуется всей сложной структурой прежнего опыта и содержит в себе момент необычайно своеобразного «сенсорного предвидения». При этом эти установки, модели, механизмы чувственного восприятия все не осознаются мышлением (это и не нужно), а доставляют ему – в своих «конечных» результатах – объективное знание предмета. Эти результаты – лишь часть, притом нередко – по отношению ко всему объему чувственной информации – небольшая часть. В целом же вся работа восприятия субъективно выражается в безотчетном переживании «чувства реальности», той непосредственности связи ощущений с внешним миром, которое особо отмечал В. И. Ленин1,

1 См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 18, с. 46.

выступая против агностицизма махистов. Причем и определенные модальные инварианты восприятия, организующие непосредственную информацию в образ объекта, нацелены на всемерное приближение к объекту в соответствии с потребностями, задачами деятельности субъекта. Вот почему чувственное восприятие может быть не только непосредственным, но и своеобразно «опосредованным» – факт, не принимаемый во внимание односторонним «интеллектуализмом», который считает «опо-средованность» исключительно свойством рационального познания. Так, например, хирург, зондирующий рану, «чувствует» прежде всего конец зонда, которым он нащупывает пулю, а не сам зонд, т. е. его ощущения оказываются парадоксально смещенными в мир «внешних» объектов, где и локализуются1.

1 См.: Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность, с. 61.

Опытные мастера шпаги могут также много рассказать об ощущении кончика лезвия, которое нередко возникает в бою. Иначе говоря, вся совокупность орудий труда, являющихся непосредственным «продолжением» органов индивида, выступает как причинно обуславливающая оспова появления первого, первичного «опосредования» познания; зарождающегося еще на стадии чувственного восприятия. Принципиальное значение этого факта трудно переоценить: ведь это первичное «опосредование» не только возникает много раньше опосредования понятийного, но и историко-генетически формирует последнее, как качественную особенность движения теоретического мышления.

Однако какое отношение все эти проблемы имеют к нравственным моментам общения? Самое прямое. Избирательная направленность восприятия – это и механизм выборочного получения и усвоения информации морального, ценностного свойства. «Опосредованность» чувственного восприятия предметной деятельностью – исходный пункт объективной, предметной опосредованности отношений людей через мир созданных ими друг для друга вещей, т. е. та объективная основа социальной жизни, которая лежит и в основании общения как непосредственного взаимодействия субъекта с субъектом (субъектами). «Категоризация», первичное «знаковое» обозначение сенсорных данных через инварианты закрепленных моделей восприятия, его образов, содержит в себе возможность «выхода» за рамки непосредственно воспринимаемых свойств явления, определяя его полезность (ценность). А что такое мораль, как не императивный способ ориентации в мире окружающих ценностей и ценностных отношений? Моральные чувства – это топкий, незаменимый инструмент ценностного познания, предпочтения и, соответственно, повеления (императивности). Уже на стадии, казалось бы, «безразличной» к осознанным слоям психики – первичной сенсорной информации – происходит деление воспринимаемых явлений на «положительные» и «отрицательные». В самой природе чувственного восприятия заключается первоначальное единство познавательных и аффективных моментов. Эта информация не безразлична – она эмоционально помечена. Во время чувственного восприятия «предметы потребности как раз непосредственно «метятся» эмоцией»1.

1 Леонтьев А Н. Деятельность. Сознание. Личность, с. 201.

Как верно замечает И. Кон, «нормальная жизнедеятельность личности означает не просто обмен информацией со средой, но и установление с ней каких-то эмоционально значимых отношений»2.

2 Кон И. С. Открытие «Я». М, 1978, с. 78.

И неудивительно, что без такого ценностно-эмоционального отношения невозможно формирование человеческого индивида, открытие им своего «Я». Чувственное восприятие имеет свою производную, эмоциональную сторону, от которой оно неотделимо. Вместе с тем эмоциональный процесс – это не просто параллельно сопутствующие сенсорике человека переживания, он имеет и свое, относительно самостоятельное движение, свою собственную «жизнь». Эмоциональный процесс, как реакция индивида на изменения во внешней среде и внутри организма, имеет, согласно данным современной психологии, по меньшей мере три основных компонента. Это эмоциональное возбуждение определенной интенсивности; знак эмоции – положительный или отрицательный; содержание эмоций, выражающее значение событий для индивида (нередко в виде чувственного предвосхищения: надежда, гнев, стыд, страх и пр.). Здесь для нас важен фундаментальный для понимания природы нравственных чувств факт знаковости чувств – восприятия и переживания. Весьма интересные опыты в этом отношении были получены в результате применения некоторых наркотических средств (мос-калин и др.), «приоткрывающих» индивиду внутренние чувственные процессы, в обычном состоянии никогда не осознаваемые. При употреблении этих средств испытуемые вдруг начинают видеть окружающий мир непосредственно с теми метками, знаками положительного или отрицательного, с которыми они появляются в чувственном восприятии, слитом с эмоциональными переживаниями. Все окружающие их, казалось бы, нейтральные, «мертвые» предметы (стол, стулья, стены и пр.) вдруг начинают выглядеть либо как «добрые», «прекрасные» (т. е. со знаком «плюс»), либо как «нехорошие», «безобразные» (знак «минус»), причем у разных по психическому складу лиц превалировал либо моральный, либо эстетический способ эмоциональной оценки этих предметов. Иначе говоря, чувственное восприятие изначально, в подсознании несет в себе механизм дихатомического деления окружающих человека явлений на положительные и отрицательные. Свойство «моральной оценки» (метки) оказывается присуще чувствам внутренне: даже то, что в сфере сознания индивида кажется безразличным в моральном смысле, оказывается нравственно окрашено в подсознании. Моральная «знаковость» мира чувств, таким образом, вовсе не «сопутствие» мира рефлексии, а исходный пункт, особый прием эмоционально-ценностной классификации окружающих явлений, лежащий в самом основании человеческой психики, ибо «не только в мышлении, но и всеми чувствами человек утверждает себя в предметном мире»1.

1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т 42, с 121.

В основе всякого знания, в том числе нравственного, согласно марксизму, лежит практика: деятельность коллективная, в ходе которой у индивида складываются отношения с другими людьми; деятельность опосредованная, в которой человек ставит между собой и внешней действительностью создаваемые им орудия труда; и, наконец, как деятельность развивающаяся, обуславливающаяся и в то же время являющаяся результатом творческих потенций человека, т. е. несущая сама в себе собственно человеческую, свою историю.

В этом процессе все три основных вида деятельности выступают в единстве: практическое изменение объективного внешнего мира, познание и коммуникация (в т. ч. общение). Чувства, воля, разум – все это опосредовано в нравственности практикой. И многие «загадки» не только мышления, но и чувственного восприятия раскрываются именно через практику. Не двучленная схема «объект – субъект», по которой (сознательно или бессознательно) строят зачастую свои представления о морали некоторые философы, а введение в отношение субъекта и объекта опосредующего звена – практической деятельности исторического человека (с его целями, средствами, реальной ситуацией). А это уже принципиально иной подход, который выступает «не как изучение отношения индивидуального субъекта (будет ли это организм пли сознание) к противостоящему объекту, а как исследование функционирования и развития систем коллективной, межсубъектной деятельности, в основе которой лежит практическое преобразование внешних объектов»1.

1 Лекторский В. А. Субъект, объект, познание. М, 1980, с. 306.

В советской психологии2

2 В работах Л. С. Выготского, А. Н. Леонтьева, А. Р. Лурия, П. Я. Гальперина, В. В. Давыдова, В П. Зипченко, А. В. Запорожца и др.

давно получила признание идея, вытекающая из принципиальных положений марксистской философии, идея о том, что внутренние психические процессы возникают как следствие «интериоризации», т. е. перехода во внутренний план тех действий субъекта, которые первоначально осуществлялись во внешней форме, направленной на внешние предметы. Вся человеческая жизнь предстает как совокупность сменяющих друг друга и развивающихся способов деятельности. Это положение имеет кардинальное значение для понимания роли чувств вообще, нравственных в особенности. Оно позволяет ответить на вопрос противников принципа сенсуализма: каким образом, имея своим единственным источником чувственное восприятие, сознание способно проникнуть за поверхность явлений, туда, куда чувствам обычно непосредственно проникнуть не удается? Именно в процессе взаимодействия, опосредствованного практикой, познание выходит за поверхность явления. В этом смысле К. Маркс писал, что «история промышленности и сложившееся предметное бытие промышленности являются раскрытой книгой человеческих сущностных сил, чувственно представшей перед нами человеческой психологией…»1.

1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 42, с. 123.

Ведь в основе всей психики субъекта лежит не просто индивидуально ограниченный опыт, а совокупность человеческой практики. Поэтому не только мышление человека, но и чувственное его восприятие в громадной мере превосходят по своему содержанию ограниченность его индивидуального опыта. У человека нет никакой «чистой чувственности»: в восприятие, в представление у него вхлестываются знания, опыт и культура сменяющих друг друга поколений. Процесс чувственного восприятия не является чисто субъективным уже потому, что он опосредован миром общественно созданных вещей, которые выступают как «опредмеченные» чувства и сознание других людей, а в частном случае прямого, непосредственного общения – субъекта с субъектом – словом, эталонами поведения, ценностями совместной общественной жизни. И в своих чувствах человек воспринимает мир «общественно». При этом было бы неверно понимать практику человека как взаимодействие между ним и «противостоящим» ему обществом. Абстрактный теоретический диполь «человек – общество», столь характерный для Нового времени и кажущийся самоочевидным в этике (из него не раз, хотя и безуспешно, пытались вывести самую мораль), неверен не только потому, что существует целая гамма нравственных отношений, к нему несводимых: личность – класс; личность – коллектив; личность – личность; класс – человечество и др. А еще и потому, что в обществе человек находит не просто внешние условия, противостоящие ему регуляторы его поведения; дело в том, что сами эти условия и регуляторы несут в себе це-ли, средства и мотивы его жизни как социально-активного существа. Через практическую деятельность человек и живет как социальное существо, в т. ч. как существо нравственное – homo moralis. Через эту деятельность он впитывает в себя весь опыт человечества, в том числе в его ценностных координатах. Вся психика человека – и чувства здесь не исключение – по существу есть процесс интрапсихологический, т. е. процесс взаимодействия человека- с человеком. Вся деятельность человека, вся его жизнь носит социально-опосредованный характер, а следовательно, всегда содержит в себе возможность коммуникации, т. е. осуществляется всегда не только «для меня», но для «другого» человека, включенного в существующую систему ценностей. В ходе реализации этих отношений, выступающем как практический процесс, формируются и все потребности человека – от «низших», витальных (в пище, защите от холода, сне и т. п.) до высших, социальных. Это как бы своеобразный диалектический «взаимопереход» крайних полюсов «субъект – объект». «В производстве объективируется личность; в потреблении субъективируется вещь»1

1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч, т 46, ч. 1, с. 25.

,- замечал в этой связи К. Маркс. Неудивительно, ведь производство, точнее вся совокупная практика, есть также и потребление, создающее потребности. И витальные, первой жизненной необходимости потребности здесь не исключение. Потребность – опосредованное отношение. Опосредованность ее двоякая; с одной стороны, объектом потребности и, с другой стороны, внутренними сигналами, свидетельствующими о состоянии субъекта и выражающимися, как правило, в его эмоциях. Проблема объекта потребности выводит нас в мир социальных ценностей, в том числе нравственных. Здесь объект потребности реализуется через поступок, являющийся основным звеном морального поведения личности. Сформировавшись, потребности образуют устойчивые основы жизнедеятельности человека, характеризуются целой гаммой его ценностных ориентации (явных и скрытых), переживаемых эмоционально как определенная «направленность» самого бытия человека, а в своих мировоззренческих формах – как выражение смысла его индивидуального существования. Так складываются духовно высшие потребности индивида, в частности нравственная, т. е. стремление к достижению и реализации особого рода ценностей, таких, как добро, достоинство, справедливость, честь, дружба, любовь, сочувствие, награда. Первоначально нравственные потребности (как аспект социальных) органически слиты с витальными потребностями маленького ребенка. Их зачатки выражены в потребности маленького существа в ласке, в эмоциональном тепле со стороны взрослых. Затем удовлетворяется потребность в помощи для различения противоположности добра и зла. Причем эти потребности, выраженные вначале «лишь» в чувственной форме, играют для развития ребенка не менее важную роль, чем витальные: более того, сами витальные потребности с их помощью «социолизируются». А ведь это и означает формирование зачатков эмоционально-нравственного мира будущей личности. Впрочем, сам факт социолизированности витальных (биологических) потребностей ребенка имеет кардинальное значение: он показывает, как ребенок убыстрение повторяет в своем онтогенезе общий путь филогенетического развития человечества – историческое становление «самостоятельных», высших потребностей, подчиняющих себе нередко всю психологическую жизнь. Недаром этот факт позволяет преодолеть скрытое биологизаторство в определении моральности человека, деление его, говоря словами Ф. Энгельса, на «полузверя» и «полуангела». Это имеет и прямое отношение к оценке роли чувств в жизнедеятельности человека. Чувства также социальны, как и мышление, и имеют свою собственную положительную историю совершенствования. Представление же об эмоциях, как «рудиментах» животности человека, логически приводило к ложному требованию воспитания – «подчинения» необузданного чувства холодному рассудку. Принципиально неприемлема всякая попытка вывести саму мораль, ее императивно-регулятивную функцию из пресловутой необходимости обуздания «животного начала» в человеке, подавления его «низменных» чувств, страстей и т. п. И ведь не только потребности порождают эмоции, но и весь эмоциональный процесс формирует качественно своеобразные потребности индивида. Чувства, особенно нравственные, играют в жизни облагораживающую роль, без них невозможно ничто человечески поистине великое. Очень важно учитывать то, что различные потребности у личности могут сталкиваться, и тогда, как отмечает советский психолог П. В. Симонов, «конкуренция потребностей происходит на уровне их трансформации в эмоции. Так, естественная потребность самосохранения нередко конкурирует с социальной потребностью соответствовать определенному этическому эталону в форме борьбы эмоции страха с чувством стыда, с чувством долга» 1.

1 Симонов П. В Эмоции и воспитание.- Вопросы философии, 1981, № 5, с. 43.

Следовательно, культура эмоционально-нравственной жизни, степень развитости моральных чувств – это важнейшие основы успешного самосовершенствования личности и ее самовоспитания, вне которого не может протекать и, обусловленный социально-исторически, процесс возвышения потребностей.

Причем возвышение потребностей – процесс, неотделимый от развития нравственных отношений людей. Он входит, в том числе своей субъективной стороной, в процесс совершенствования ценностей, эталонов поведения, ориентации и моральных притязаний, сложившихся в обществе. Моральные чувства, выражая и охраняя эти ценностные ориентации, обеспечивают избирательно пристрастную, заинтересованную волевую реакцию людей на типичные ситуации морального выбора. Чувства – не просто эмоциональное «освещение», сопутствующее этому выбору: они «изнутри» высвечивают ситуацию в рамках противоположности «хорошего» и «плохого», «должного» и «запретного». Если чувства человека настраивают его на активную деятельность в социальной среде, то собственно моральные чувства позволяют находить ориентиры поведения в сложном мире ценностей. И находить их нередко интуитивно, мгновенно. Вместе с тем моральные чувства- это не просто «настрой» к действию, они сами, выражаясь словами советского психолога П. Я. Гальперина, есть «свернутое действие». Они входят в психические установки к действию, в намерении совершить тот или иной поступок. Они позволяют сопереживать радости и горести другой личности, вызывают эмоциональную идентификацию с ее внутренним миром, т. е. создают возможности солидарности людей в их совместных действиях и общении. Закрепляя определенное нравственное отношение к окружающим людям, чувства выражаются в довольно устойчивых ощущениях симпатии или антипатии, а на более высоком уровне предпочтения – любви или ненависти. Здесь они, выливаясь во всепоглощающую страсть, могут захватывать и подчинять себе весь душевный мир человека без остатка – с его рациональностью и познанием. Во всяком случае, можно с уверенностью отметить, что моральные чувства – это подлинные поводыри в межличностных отношениях. Чувства человека – в особенности нравственные – глубоко пристрастны, они совокупно «работают» как сложная избирательная система. Это в одинаковой мере относится и к их познавательному содержанию, оценке, сливающей знание и предпочтение, и их императивности, т. е. повелительности в выборе поступков. Все эти моменты являются сторонами тяготения людей друг к другу, реализации стремления к проникновенному общению, выступающему как специфическая ценностная установка совместного поведения. Собственно говоря, само понятие образа, формируемого чувственным познанием, предполагает момент субъективности. Важнейший параметр такой субъективности составляет пристрастность, в том числе в первую очередь нравственная. Она отражает то, «что нужно человеку» как социально-историческому существу, выражает его активность в поддержании и преобразовании тех общественных связей между людьми, которые повседневно складываются в их общении. Было бы неверно понимать эту пристрастность как источник неадекватности, иллюзорности образа (хотя таковой она и может являться). Напротив, именно эта пристрастность, субъективность позволяют глубже проникать в реальность. Эмоционально-волевая сфера психической жизни демонстрирует способность оценивать отражаемые явления и, тем самым, выступать коренным источником нравственного отношения к действительности.

1 См.: Вилюнас В. К. Психология эмоциональных явлений. М., 1976, с. 48.

Нравственные чувства, разумеется, субъективны, как достояния психики индивида. Их содержание – регулятивно-оценочное, императивное, познавательное и т.п.- заключено в интимную психическую оболочку и воспринимается самим субъектом как внутренняя, самостоятельная жизнь собственной «духовности». Самостоятельность этой жизни обычно ощущается как индивидуальная неповторимость, единичность собственного «Я». Однако надо иметь в виду, что и эта субъективная оболочка не абсолютно автономна. Люди вообще не могли бы ничего знать о переживаниях и настроениях друг друга, если бы их чувства не обладали особыми «приборами» регистрации моральных реакций окружающих, преодолевающих границы этой автономии. Уже маленький ребенок в общении со взрослыми научается приписывать их эмоционально-оценочные состояния себе, а свои переживания – им, т. е. как бы непосредственно чувствует себя «этим другим». Эта, пусть первичная и «детски-наивная», способность к «подстановке» себя на место другого, к постижению внутридушевного мира человека есть первооснова всего сложного и прекрасного мира сопереживания, который затем – по возрастным этапам – формируется у взрослого человека. Даже такая реакция маленького ребенка, как эмпатпческий дистресс, т. е. непроизвольное реагирование на выражение болезненных состояний окружающих (плач, стон, печальное выражение лица и т. п.), есть первый простейший чувственный зачаток того развитого нравственно-психологического феномена жизни взрослого, как сочувствие во всех его эмоциональных «обертонах»: жалости, соучастия, согласия и пр. И эмоционально-нравственная идентификация с другой личностью, и моральное сопереживание, и конструктивное нравственное воображение (обычно образное), и интуитивно-чувственное схватывание ценностных ориентации окружающих, ощущение согласия (или несогласия) в оценке происходящего, моральный резонанс ценностей в ходе их «взаимоперелива» через общение и т. д.- все это позволяет прорывать оболочку субъективной изолированности, выводя нравственные эмоции на арену межличностных отношений и совместной жизнедеятельности. Эта «арена» и есть культурно-историческая почва развития нравственных эмоций. Это и та социальная микросреда, где формируются эталоны культуры общения, складываются индивидуальные способности к эмоционально-нравственному резонансу людей. Именно в процессе этого резонанса с другими у человека вырабатывается ощущение собственного достоинства, развивается способность к самоконтролю и самооценке, формируется нравственная ответственность за свои поступки, возникает тенденция к самопознанию и самореализации как «автономного» субъекта – носителя высших ценностей жизни. Здесь складывается то, что психологи считают «ядром» самосознания личности, ее подлинное, а не случайное «Я», которое есть феномен, невозможный без межличностного общения и состояние которого даже у зрелого человека зависит от «подкрепления» положительными эмоциями окружающих: соучастия, доброты, радости, взаимопонимания и согласия1.

1 См.: Социальная психология. М., 1975, с. 208- 212.

Таким образом, оказывается, что пристрастность, субъективность нравственных чувств, их неповторимо-личностное течение в действительности объединено в общем социально-историческом потоке жизни многих людей, в сложной сети их моральных отношений, расстановке ценностных ориентиров, способов выбора поступков. Именно в общении моральная коммуникативность выступает как проявление глубоко индивидуальных нравственных чувств и ценностных ориентации. Здесь – поле особого «напряжения»- нравственно-психологическое. Здесь постоянно происходят переливы нравствен-ной энергии общающихся, «разрядки» индивидуальной моральной жизни – во всей ее сложности, порывистости, страстности. Моральные аффекты – не только замкнутые внутридушевные состояния отдельного индивида, но и содержательный, проникнутый субъективно – личностной заинтересованностью, аспект духовных отношений всех людей в совместном общении. Они принадлежат не только миру неповторимо субъективного, но непременно более богатому, разнообразному – миру межличного, общего, социально-исторического. Это связано обычно и с осознанием личностью даже простейших своих эмоций, осознанием, происходящим по нормам социально-культурной реальности определенного исторического уровня зрелости, которое усиливает их «самостоятельную жизнь»: индивид научается «оперировать» моральными эмоциями в процессе самопознания, они вливаются теперь не только в подсознательные, но и в осознанные напряжения его воли1.

1 См.: Шингаров Г. X. Эмоции и чувства как формы отражения действительности. М., 1971, с. 83, 154-156.

Познание, переживание, волевая готовность к действию, акт избранного поступка – все это так или иначе опосредуется чувством. Естественно, чувство не безразлично к жизнедеятельности индивида – это и «зачаточный смысл», и «зачаточное действие» одновременно.

Процесс «жизни» нравственных чувств в психике человека, развитие его сознания – не монолог одиночки, погруженного в бесконечное самокопание, оно – в диалоге, в совместной жизнедеятельности людей. Сам такой монолог – как относительно самостоятельное, изолированное духовное явление – возможен лишь в результате всего предшествующего опыта общения человека. «Мы» в морали является не только первоосновой для «Я», но и той важнейшей диалектической связью «Я» и «Ты», где складываются ориентиры и ценности взаимопонимания людей. В свое время Л. Фейербах, выдвигая свой принцип туизма, пытался рассматривать общество как результат общения в туистических ячейках – «Я» и «Ты». И он был прав в том смысле, что «мораль индивидуума, мыслимого как существующего самого по себе – это пустая фикция»1.

1 Фейербах Л. Избр. филос. произв. М., 1955, т. 1, с. 617.

Этот фейербаховский реализм, противопоставленный им спекулятивно-идеалистическим построениям в этике (Фихте, Кант и др.), как известно, высоко ценили основоположники марксизма-ленинизма. Но Л. Фейербах не понял роли практики как основы общественно-исторического развития, того решающего «звена», которое, опосредуя отношения людей, формирует и различные формы общественного сознания, в том числе мораль. За это и критиковали его К. Маркс и Ф. Энгельс. Они приветствовали то, что Л. Фейербах выдвинул материалистически понимаемую чувственность против односторонне-рационалистических, идеалистических абсолютизаций. «Голос ощущения – это первый категорический императив…,- с пафосом восклицал Л. Фейербах.- Для совершенно чистого разума, обособленного от всяких ощущений, не существует ни бога, ни дьявола, ни добра, ни зла…»2

2 Там же, с. 636.

И именно К. Маркс, перерабатывая концепцию Л. Фейербаха о нравственной чувственности, туизме («Я» и «Ты») как основе общественности, дал уже в «Экономическо-философских рукописях 1844 года» диалектико-материалистическую разработку этих проблем (хотя он еще и пользовался, по верному замечанию Т. И. Ойзермана1,

1 См.: Ойзерман Т. И. Формирование философии марксизма. М., 1974, с. 300.

фейербахианской терминологией). Все это хотелось бы подчеркнуть именно потому, что нередко еще бытует неверное мнение (особенно подогреваемое антимарксистами), будто марксизм не интересуется взаимоотношениями личности и личности («Я» и «Ты»), сводя все отношения людей к всеобщественным экономическим процессам или борьбе крупных массовых «групп»- классов. Это представление, разумеется, в корне неверно. В том и состоит значение исторического материализма, что с его помощью можно научно раскрывать содержание самых различных по социально-историческому рангу общественных отношений, в том числе межличностного общения, его «нравственных координат».

В развитом социалистическом обществе повышается значение разнообразных форм общения, служащих делу гармонического развития личности, умножению ее внутридухов-ного богатства. Возрастание роли общения усиливает и такие нравственные чувства, как товарищество, взаимоуважение, взаимовыручка, сочувствие. Расширяется нравственно-психологическое «поле доверия» во взаимоотношениях между людьми, без которого не может развиваться настоящая гуманность и коллективизм. И сами психические механизмы общения не безразличны к их содержанию: их углубление, совершенствование выражает социально-историческую потребность обогащения личности морально, самовоспитания более высоких нравственных ее качеств. Ведь нравственное содержание духовного мира личности находится в постоянной зависимости от характера общения с другими людьми, эмоционального тонуса морального взаимопонимания и взаимовлияния. Оно не складывается автоматически. Особенно важна роль этого тонуса, этой нравственной «кардиограммы» состояния личности в переходные моменты ее жизни, в том числе и те, которые проходят все люди,- возрастные (подростковый, юношеский периоды, зрелость, престарелость, наступление старости). Здесь роль нравственных чувств особенно велика и всякие коллизии, отклонения, «засыхание» значимых для личности контактов с другими людьми легко могут обернуться горестной печалью одиночества или даже трагическим са-мовоспрпятием ненужности. Как отмечал К. Маркс, сам человек, «его собственная чувственность существует для него самого, как человеческая чувственность, только через другого человека»1.

1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 42, с. 125.

Личность, если она не застыла на месте в своем развитии, проходит за свою жизнь самые разнообразные «фазы самоотождествления с другими». Это не обязательно эклектическая смесь множества «Я», но непременно многообразие своего «Я» в общении с «Ты» и с «Мы». И в этом смысле человек «выбирает себя» не один раз в жизни. А если подходить к выбору «себя» как определенного субъекта эмоционально-нравственного настроя и целенаправленного поведения, то человек «выбирает себя» (для других в том числе!) каждый день, каждое утро. Духовно-нравственный мир человека сродни его эстетическому миру, сродни его восприятию художника, который пишет свой собственный автопортрет красками, добытыми им из палитры его общения с другими людьми, в конечном итоге – в соавторстве с течением жизни своего поколения. Вот почему в общении так важна эмоционально-нравственная внимательность к движениям души, моральному самочувствию, занятой другим человеком позиции. Дефицит внимания – особенно в морально-эмоциональном его топусе – наиболее часто встречающаяся беда общения, порождаемая примитивным эгоцентризмом общающихся, когда все внимание – себе, своим делам, нуждам, настроениям, а для него, другого, не остается ничего. Внимание, таким образом, это и ценность морального свойства. Внимание – важная предпосылка и условие взаимопонимания вообще и нравственного резонанса общающихся в особенности. Общеизвестно положение К. Маркса о том, что «человек сначала смотрится, как в зеркало, в другого человека. Лишь отнесясь к человеку Павлу как к себе подобному, человек Петр начинает относиться к самому себе как к человеку»1.

1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 23, с. 62.

Это рассуждение автора «Капитала» освещает, по существу, общее социально-историческое направление формирования личности как субъекта моральности, во всей ее «автономности» и одновременно взаимоответственности, общности.

Внимание, как известно, всегда эмоционально. Это может быть и положительно эмоциональное состояние – от признания своего успеха, чувства исполненного долга, восприятия прекрасного, радости встречи с любимыми. И отрицательное – в случае осуждения окружающими или наказания, угрызений совести и чувства вины за совершенный проступок, столкновения с безобразным, аморальным поведением, навязчивыми ожиданиями надвигающихся неприятностей и бед и т. д. Это и внимание, возбуждаемое важным для нас, но неизвестным еще фактом, событием, т. е. «ориентировочное» внимание. Значимость – ценностное, оценочно-императивное явление для человека, возбуждает его внимание не меньше, а может быть, больше, чем простая порция информационной новизны1.

1 См.: Моль А. Социодинамика культуры М., 1973, с. 71, 79.

Да и в новизне индивид – явно или неявно – всегда ищет нечто значимое (прежде всего – опасное или благоприятствующее) для своего состояния, умонастроения, дальнейшей деятельности, перспектив жизни. Внимание – поисковый настрой «чувств» и разума, позволяющий ориентироваться в мире окружающих человека ценностей. И чувства – его первичный, исходный источник.

Оценить роль моральных чувств особенно трудно еще и потому, что они интенсивно действуют в самых различных пластах психики человека. Значительнейшая доля их смысла и влияния постоянно располагается в подсознании. Отсюда – трудноуловимость значения этих чувств в индивидуальной рефлексии. Недаром индивиду порою кажется, что его внутреннее «Я» соткано из множества самостоятельных, трудноуправляемых сил, которые в совокупности и составляют незримую для окружающих жизнь его «души». Это самоощущение образно выразил в своих стихах шведский поэт Гуннар Экелеф:

Во всяком человеке – целый мир

слепых существ, невнятно возмущенных,

что правит ими изгнанный король.

В любой душе томится душ без счета,

и в каждом мире нет числа мирам,

и те слепые, нижние миры

живут и существуют – пусть незрело,

но существуют, как и я.- И мы, князья

и короли возможностей своих,-

мы сами подданные, пленники…

И наши чувства -

не более, чем слабый отголосок

любви и смерти этих сверхсуществ1.

1 Поэзия Европы. В 3-х т. М., 1979, т. 2, кн. 2 с. 477

Разумеется, поэтическое самоощущение «жизни» чувств в подсознательной сфере – это симптом, отражение реальной сложиости психической жизни человека. В действительности, как отмечал А. Н. Леонтьев, не все то, что находится в сознании, является одновременно и актуально осознанным – в непосредственном действии, поступке, намерении (при этом воспринимаемое и сознаваемое субъективно неразличимы в непосредственном самонаблюдении)1.

1 См.: Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность, с. 265, 245.

Согласно его позиции о «личностном смысле», отличном от простых значений и процедурных компонентов поведения, именно этот «смысл» и создает пристрастность психики человека на всех уровнях – от чувственного восприятия до мышления2.

2 См. там же, с. 153.

При этом дело не только в «переливе» чувственного из подсознания в сознаваемое, который происходит как бы «сам по себе» («верхние» этажи подсознания находятся в процессе постоянного взаимоперехода с «нижними» этажами сознания), а в том, что этот процесс складывается в практической жизнедеятельности человека, ею опосредуется и предопределяется.

Моральная избирательность, нравственная оценка и императивность формируются в результате совместной работы всех слоев психики человека: подсознательного, эмоционально-волевого, рационально-понятийного. В подсознании чувственное восприятие помечает поступки окружающих морально-положительными или морально-отрицательными знаками, непосредственно сливающимися с эмоциональными настроениями. Это исходная сенсорная установка нахождения и классификации ценностей по их личностному смыслу. Эмоциональная жизнь субъекта связывает этот чувственный материал, накопленный в индивидуальном опыте, с ориентациями на нормы, запреты, оценки, обязанности. Нравственные оценки и самооценки вместе с чувствами индивида закрепляют его жизненный опыт в стойкие ансамбли, составляющие нравственные основы его жизнедеятельности: привычные реакции на ценности во взаимоотношениях с другими людьми, скрытое или явное взаимоподчинение ценностей, их иерархия и т. п. Так образуются устойчивые стереотипы поведения, те нравственные позиции, которые предопределяют выбор человеком линии поведения. Со временем эти позиции и стереотипы становятся сформировавшимся моральным качеством личности, воспринимаемым в микросреде общения как совокупная целостность морального облика человека. Эта целостность, как и характер противоречивых процессов ее становления, носит конкретно-исторический характер, выступая в качественно разных формах на разных этапах социально-исторического развития личности, в том числе в условиях развитого социалистического общества1.

1 См.: Целикова О. П. Нравственная целостность личности. М., 1983, с. 109-110.

Таким образом, нравственные чувства являются тем динамичным полем психики индивида, которое обеспечивает единство сознания и подсознания в поведении человека. От них в значительной степени зависит состояние воли индивида и его готовность к действию. Горячие волны чувств доносятся до вершин самосознания человека, открывая ему подлинные побуждения, скрытую «диалектику» потребностей. Конечно, доносят не в полном объеме, а иногда и маскируют некоторые из них, вуалируя их благородными, но ложными мотивами, демонстрирующими видимую моральность поведения индивида. Однако это «поле» – не целина, где равно, по случаю, взрастают ценные злаки и сорняки одновременно. Здесь действует строгий судья – совесть, а плоды «поля» могут попадать и в лабораторию рефлексии, проходя через анализ самоосознания ответственности и долга. И эти же чувства, как живительные семена благородных поступков человека, уносят опять в подсознание ставшие непреложными для личности нормы поведения, ценностные ориентиры и запреты.

И среди нравственно-психологических механизмов жизни личности особенно важна интуиция – чувственная и рациональная. Эти две формы интуиции, доказательно различавшиеся видным советским философом В. Ф. Асмусом в процессе познания, действуют, на наш взгляд, и в моральном сознании, как оценочно-императивном отношении к действительности. Особенно велика роль интуиции в общении, особенно в таком интимнейшем и самоценном его компоненте, как сопереживание. Интуиция позволяет мгновенно определять свою нравственную позицию и находить верные нормативные оценки поведения окружающих. Она позволяет глубоко проникать в эмоционально-нравственное состояние, мотивы поступков и самочувствие другого человека. Без нее были бы невозможны полноценные личностные контакты, полнокровное течение общения. Даже по отдельному экспрессивному штриху состояния другого человека (жесту, слову, интонации, мимике и т. д.) она позволяет воссоздать моральную позицию и переживания другого человека, «реконструировать» его внутридушевный мир.

Вместе с тем это и ускоренная, непосредственная ориентация в мире социальных ценностей и символов, «указательных знаков» требуемого поведения. В колоритно-личност-ных поступках и неповторимо-своеобразных ситуациях она расшифровывает ту или иную ценность, угадывает тот или иной моральный мотив. И здесь она выступает как весьма эффективный «ансамбль» и чувственного и рассудочного обеспечения нормального течения общения людей. Вот почему развитость нравственной интуиции – важнейший показатель внутренней моральной культуры личности, богатства ее нравственной жизни.

К сожалению, недостаточность своего обыденного морального самопонимания и слабость самообладания и воли человек обычно осознает в периоды кризисных ситуаций своей жизни. Тогда-то и обнаруживается необходимость перенастроя моральных чувств и рассудка, приходится учиться, казалось бы, простым, привычным вещам: взаимопониманию и самоконтролю, оценке других и самооценке, мобилизации волн и развитию умений и т. п. Здесь-то и проявляется возможность рассогласования (порою трагического разрыва) различных аспектов нравственного сознания, когда начинает складываться болезненная саморазорванность моральных ориентации и нравственных качеств личности. Существующая личная шкала моральных ценностей становится неустойчивой. Нередко ее характеризует примитивный «ролевой эклектизм». Если описать эту шкалу на общем, наглядно фиксируемом уровне, то она выглядит как иерархия предпочтений и оценок: «все равно» (нейтральное или равнодушное отношение); «надо бы учесть в дальнейшем» (минимальная степень личной заинтересованности, нередко возникающая как реакция на незначительные внешние требования); «желательно бы» (условное предпочтение); «хорошо – плохо» (морально-ценностное отношение, отражающее позиции индивида); «хорошо – надо» и «плохо – нельзя» (оценочно-императивное отношение, приобретшее форму личностного морального волеизъявления по формуле: «не могу иначе»); наконец, «самое главное, чего нет дороже в жизни» (так называемые сверхценности, нередко выступающие в форме страсти). Наверное, эта шкала неполна, может быть, где-то неточна и несомненно требует детализации1.

1 Различные аспекты этих ориентации отражены в морально-этических ее моментах (Л. М. Архангельский, В. И. Бакштановский, А. А. Гусейнов, И. М. Даниленко, О. Г. Дробницкий, В. Т. Ефимов, Ю А. Замошкин, В Г. Иванов, М. С. Каган, В. П..Кобляков, И. С. Кон, П. А. Ландесман, Н. В. Рыбакова, Ю. М. Смоленцев, 10. В. Согомонов, В. Н. Шорда-ков, В. А. Ядов и др.).

Однако даже при подобном общем изображении видно, какие обширные возможности перемещения и рассогласования ценностных ориентации у личности она в себе таит. Это – свидетельство чрезвычайной сложности и подвижности, «пластичности» нравственно-психологического мира личности. Недаром эта шкала, взятая в ее вербально-нормативных формах, рассудочных самопризнаний, с одной стороны, и в ее эмоционально-волевых, ценностно-императивных «фазах» – с другой, оказывается обычно несовпадающей даже в условиях «благополучного» состояния и течения нравственной деятельности личности, а не только в моменты коллизий в ее моральном выборе. С одной стороны, это расхождение связано со сложившимся (эмоционально и в рассудочной самооценке) разнообразием «образов Я»: «повседневное» Я (каким индивид себя ощущает в настоящем); «желательное» Я (кем хочет стать); «возможное в идеале» Я (каким можно было бы стать в соответствии с господствующими престижными «образцами»); «ненавидимое» Я (осознание и неприятие некоторых своих качеств); наконец, различные «ролевые» и «навязанные» Я (воспринимаемые как суетная необходимость) и т. д. Вся эта вереница «образов Я» и располагается на шкале соподчинения ценностных значений сознания индивида. Конечно, возможно, что центральный акцент делается на каком-то одном «образе Я», приобретающем нередко утрированно-однобокий характер. В сказке Андерсена «Калоши счастья» в художественно-фантастическом гротеске обрисованы сердца посетителей театра, заполненные самыми разными образами их владельцев о себе, их предпочтениями. Одно из таких сердец представляло из себя комнату со стенами, составленными из увеличительных зеркал, а посреди комнаты «восседало на троне маленькое «я» обладателя этого сердца и восхищалось своим собственным величием»1.

1 Андерсен Г. X. Сказки и истории. В 2-х т. Л., 1977, т. 1, с. 223.

Этот художественный образ раздутого себялюбия исключительно показателен в нравственно-психологическом плане: вовсе не редкость люди с «сердцами из увеличительных зеркал» или другими искажениями представления о себе на шкале оценок и предпочтений.

И все же шкала ценностных предпочтений, видимо, отражает в большей мере динамику нравственного самочувствия человека в окружающем социальном мире, переходов этого самочувствия из одного состояния в другое – как в зависимости от изменения внешних обстоятельств жизни (особенно поступков окружающих), так и от собственного внутреннего «пульса» эмоционально-нравственных переживаний. В ходе этих переходов и создается типичный «маятник самочувствия», собственной самооценки с позиций морали. Причем люди иногда страдают от резкого перехода самочувствия – от блаженной «эйфории» до уничтожительного самоистязания. Привычка «раскачивать маятник», ощущая себя лишь на его крайних «полюсах», делает эмоционально-нравственную жизнь обычно неустойчивой, обрекая личность на однобокий моральный максимализм, причем не только в отношении самого себя, но и в оценке других лиц. Иногда этот процесс приобретает форму патологии (неуправляемые скачки из «Рая» в «Ад» у наркоманов, алкоголиков, сексуальных извращенцев). Но нередко такое крайнее положение «маятника самочувствия», альтернативное состояние своей моральной самооценки возникает у личности в результате подчинения любым, нередко случайным и ничтожным (эффект мимолетного каприза) всплескам эмоционально-нравственных настроений. Тогда-то и возникают ложные ценностные предпочтения: например, небольшая обида кажется покушением на какую-то свою заветную «сверхценность», вызывая страдание и гнев, совершенно несоизмеримый с реальностью, или крохотный успех становится вдруг источником «непробиваемого» самодовольства. Культура нравственных чувств – это и их гармоничное течение в сложнейшем морально-психологическом процессе перехода от одного состояния к другому. И она не возникает сама собой, она – продукт воспитания, самовоспитания, она – концентрированный сгусток непрерывного, изменчивого опыта общения, совершающегося в «сетке координат» моральных ценностей различного содержания.

Воспитание культуры общения и обеспечивающих ее нравственных чувств, их проникновенности и тонкости – важнейший путь морального самосовершенствования личности, установления созвучных и «надежных» межличностных отношений. Еще Стендаль раскрыл тот интимно-личностный момент становления возвышенного, заинтересованного отношения к другой личности, который он называл «кристаллизацией чувств». Художественная литература (а ныне и социальная психология) приоткрыла завесу над тайниками этой «кристаллизации», протекающей в интимнейшей сфере духа человека. «Кристаллизация чувств»- процесс во многом специфически нравственный. «Кристалл» чувства возрастает, как правило, на той или иной «молекуле» нравственной жизни субъекта – ценности, норме, оценке, запрете и т. д. Чувства, в том числе собственные,- объект воображения. И от развития этого воображения в немалой степени зависит внутридушевная интенсивность жизни личности, в том числе и то, что писатели иногда именуют «моральной чувствительностью» к себе и к окружающим людям. Это воображение может ошибиться, порождая иллюзии и утешительные оправдания. Но оно же позволяет раскрывать человеку самые отдаленные тайники его души и внутреннего мира другого человека, оно может возбудить и во сто крат усилить его лучшие, благородные порывы. Весь вопрос в том, какому нравственному содержанию помогает утвердиться в личности его воображение, в какой мере оно проверяется па весах беспощадного самоанализа, позволяющего избежать ловушек самообмана.

Возвышение культуры нравственных чувств, эмоционально-нравственной атмосферы общения – важнейшее направление воспитания и самовоспитания нового человека. Необходимо развивать нравственные силы личности, чтобы сполна поставить чувства, в том числе в бессознательной, волевой и т. д. сферах психики, на службу облагораживания его жизни, линии его поведения. Возникает насущная задача воспитания культуры нравственных чувств еще с детского возраста и самовоспитания их, ибо каждый возрастной этап биографии человека имеет свои наиболее благоприятные возможности для развития определенного рода чувств1

1 См.: Якобсон П. М. Чувства, их развитие и воспитание. М., 1976, с. 9.

– на протяжении всей жизни человека. В связи с возрастными особенностями школьников на особую роль в их воспитании «волевой и нравственной сферы» указывают советские педагоги Л. И. Божович и Л. С. Славина1.

1 См.: Божович Л. И…, Славина Л… С… Психическое развитие школьника и его воспитание. М., 1979, с. 96.

Более того. Появляются исследования и методики формирования нравственных чувств у подростков и молодежи через эмоциональный мир взаимоотношений в коллективе: в совместной деятельности, соревновании, дружбе, взаимопомощи и т. д. Ведь эмоционально-нравственные переживания человека приобретают более значительную мощь именно в коллективе, в непосредственном коллективном общении. Эмоциональный «фонд» коллектива, ресурсы его активности, смысл их побудительных сил, динамика и ритм («маятник») эмоциональных его состояний, воздействие на общий климат и тонус общения, научение молодежи сопереживанию – все это и составляет важнейшие параметры формирования и развития высокой культуры чувств у молодежи. Типология коллективов по этим показателям, их поэтапное развитие в возвышении совместной эмоционально-нравственной жизни (а значит, и выбор наиболее соответствующих каждому этапу мер полноценного раскрытия коллективных возможностей) – все это становится в последнее время предметом пристального внимания педагогики и психологии2.

2 См., например: Лутошкин А. Н. Эмоциональная жизнь детского коллектива. М., 1978.

Неудивительно: нравственные убеждения есть гармоничный сплав знания и чувств. Без закрепления в эмоционально-волевой сфере, без положительного «подкрепления» в доброжелательной атмосфере общения эти убеждения легко перерождаются в словесную шелуху, мертвеют и опустошаются. Никакие знания моральных норм, обязанностей, запретов и т. д. не обеспечивают еще нравственной надежности личности, если они не переплавились в огне ее чувственных переживаний, предпочтений и потребностей. Психологи, педагоги, юристы давно зафиксировали тот факт, что в отличие от «чисто» корыстных преступлений, связанных с негативными комплексами ценностей, большинство насильственных преступлений (убийства, вандализм, хулиганство и т. п.) вызывается нравственно-психологическими особенностями личности преступника. Отсутствие эмоционально-нравственной теплоты в детстве, неумение поставить себя на место другого, почувствовать его страдание и горе – даже при «школьном» знании моральных норм и определенной степени образованности – было характерно для тех молодых преступников, которые совершали наиболее жестокие, бесчеловечные преступные акты. А так как глубокий внутренний «дефицит» моральной чувствительности возникал обычно параллельно с опытом равнодушно-пустых, эгоистически-утилитарных форм общения, это и вызвало появление социально опасных, аморальных форм активности – в виде агрессивности, насилия и издевательств над другими, появление «злобы на весь мир»1.

1 См.: Дубинин И. П., Карпец И. И., Кудрявцев В. Н Генетика, поведение, ответственность. М., 1982, с. 191, 194.

Несомненно, поведение людей, обусловленное стремлением только к эмоциональному контакту, при всех его достоинствах весьма ограниченно. Оно может вести к эгоцентризму, стремлению индивида всегда быть в центре внимания, преувеличению ближайших жизненных целей, утере общей нравственной ориентации. Нравственные отношения, построенные только на чувствах и не подкрепленные работой интеллекта, могут вести к тупиковым ситуациям, к неверным решениям. Кроме того, они могут сделать нравственное самочувствие личности крайне неустойчивым: переливы настроений, даже мимолетные капризы начинают властвовать над человеком. А значит, его будут постоянно преследовать неудачи, столкновения, конфликты и, как результат всего этого, неудовлетворенность. В моральном выборе, как никогда, необходимо гармоническое соединение моральных чувств и разума, страстной воли и беспристрастной, объективно верной оценки.

Нравственное воспитание в социалистическом обществе может быть эффективным, лишь успешно сочетая выработку способности к верным суждениям и принципиальным оценкам с утверждением высокой культуры чувств личности. Развитие этих нравственно-психологических свойств личности позволяет значительно улучшить моральную атмосферу в каждом коллективе, сделать нравственные отношения людей более проникновенными и устойчивыми. Следует, однако, прямо признать, что такое воспитание у нас еще нередко совершается самотеком, стихийно, с большими издержками, отклонениями, неудачами.

А ведь эти отклонения и неудачи особенно болезненны для нравственных отношений в обществе: за ними стоят конкретные люди, с их проблемами, судьбами, конфликтами, трагедиями.

Вероятно, можно говорить о потенциальности, непроявленности индивидуальной способности к моральному сочувствию, сопереживанию, солидарности. Эта непроявленность иногда результат всего жизненного опыта человека. Впрочем, сам индивид здесь не пассивный продукт этого неблагоприятного стечения условий на его жизненном пути, но и активный их участник, создатель, несущий полную ответственность за свою «неумелость» к моральному сочувствию, за неспособность к полноценному межличностному общению. Потенциальность этой способности может выражаться и во все растущей, хотя и смутной, неудовлетворенности жизнью, в тех внутридушевных коллизиях, которые у него назревают. Кроме того, нужно иметь в виду, что возможности нравственного сопереживания с другими некоторыми людьми, к сожалению, не используются полностью. Здесь почти всегда есть невосполнимо потерянные шансы, тот неиспользованный «резерв», который морально самокритичным человеком воспринимается как укор за несодеянное добро, вызывает запоздалое нравственное раскаяние в равнодушии пли невнимательности к состоянию другого человека, который был не понят, остался без помощи и сочувствия, и т. д.

В способности к созданию нравственно единых и вместе с тем проникновенно глубоких, радостных моральных отношений раскрываются лучшие нравственно-психологические черты личности. Каждый человек отбрасывает своеобразную «моральную тень» на нравственные взаимоотношения, в которые он вовлечен. «Моральная тень» личности, которую она отбрасывает не только своими поступками, но и просто привычным индивидуальным образом жизни, способами общения, ложится, создавая радостную или, напротив, мрачную, спокойную или тревожную нравственно-психологическую атмосферу, на окружающих. Художественная литература давно зафиксировала этот психологический феномен: есть люди, одно присутствие которых устрожает атмосферу общения или даже покрывает ее тучами враждебного холода; есть люди, вносящие в нее живой огонек иронии и легкой непосредственности; есть такие, что напоминают окружающим живительные роднички радости; есть как согревающие теплотой внутренней доброты огни. Нравственно-психологическое, эмоциональное «поле», которое создает вокруг себя каждый человек,- это не выдумка писателей, а реальность нравственных отношений. Просто здесь в образной форме запечатлен важнейший продукт синтеза моральных качеств личности с направленностью и глубиной межличностных контактов – эмоциональный ореол настроения, присущий нравственной атмосфере общающихся. Мораль – это эмоциональная кардиограмма самочувствия, самобытия личности. В общении и закладываются оценочно-императивные основы такого самочувствия. Есть такое понятие и, соответственно, реальное явление нашей жизни, как моральная атмосфеpa. Несомненно, его нелегко определить, дать ему строгую, формально-логическую дефиницию (тем более, что ученые-обществоведы, в особенности этики, весьма отстали в изучении этого явления). Однако значение этого понятия настолько очевидно и злободневно, что даже интуитивное его понимание выступает как важная веха самоосознания моральных процессов, протекающих в обществе. И есть нормы, требования, принципы, запреты, которые в значительной мере предопределяют состояние и тонус нравственной атмосферы, ее эмоциональный настрой, как бы возбуждая в определенном направлении волю и побуждения людей. Сегодня это, в частности: организованность и дисциплина, деловитость и честность, инициативность и ответственность. Причем эти нормы и принципы могут укрепиться не формально, а по существу, только в условиях эффективного воспитания нравственных чувств, возвышения их культуры и проникновенности, с готовностью «для высшего наслаждения отречься от низших»1.

1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 34, с. 137.

Доброжелательность, сочувствие, внимательность, простота – все эти и подобные им моральные качества личности, столь важные для формирования здоровой атмосферы общения, богатой духовно, радостной эмоционально, все они – важнейшая личностная предпосылка осмысленно-возвышенного, счастливого течения жизни многих и многих людей. Это уже не собственно «частное» достояние индивида, а ценность общественная, коллективная: отбрасываемая этими качествами незримая эмоционально-психологическая теплота создает ту сеть общения, из которой и складывается целая цель взаимозависимых друг от друга судеб людей. А разве не так уж часто бывает, что люди «не включают» токи доброжелательности, внимания, сочувствия там, где они могли бы их проявить? Не хотят – или не умеют – сорадоваться и согоре-вать? Вероятно, именно поэтому столь привлекательно и актуально ныне выглядят различные приемы аутотренинга (коллективного и личного), позволяющие ликвидировать огрехи в нравственной воспитанности людей, укрепить основы и развить нравственный резонанс в общении1.

1 См, например: Линчевский Э. Э. Психологические аспекты взаимопонимания (прогнозирование в процессе общения) Л., 1982

И дело не только в проблеме воспитания нравственных чувств, возвышении их культуры – дело в самом понимании значения чувств в процессе социально-исторического формирования нового, гармонически-целостного типа личности. Пора перестать считать, что моральное самосознание с его логикой, рефлексией – высокочеловечно, а чувства, напряжения воли, работа подсознания – нечто «низшее», второстепенное, даже «низменное» (животное). Социально-историческая практика развития человека в истории давно, в принципе, очеловечила, социолизировала и его чувственные восприятия, и его эмоциональный мир, и такую сферу его психики, как подсознание. Та часть задачи формирования гармонически-развитого человека коммунистического типа, которую Ф. Энгельс определял как установление «господства» человека над самим собой, своим душевным миром, невозможна без целенаправленного совершенствования его эмоциональной жизни. Разумность и гуманизм в понимании человека были довольно прочно связаны воедино в прогрессивной философско-этической мысли последних столетий. Настала пора заняться и гуманизацией всех иных пластов психики человека, особенно его чувств и эмоций. Необходимо связать гуманизм и моральность не только с высокими рационально-понятийными формами сознания, но и с добрым чувством, совестью, способностью к глубокому и доброжелательному сопереживанию в «общении», причем связать, так сказать, «внутридушевно» – через все пласты психики. Эта грандиозная по смыслу и масштабам задача саморазвития личности вызвана всем процессом коммунистического переустройства жизнедеятельности людей. И решать ее необходимо поэтапно, уже сегодня. Ведь прав был Гегель, когда писал: «Без страсти никогда не было и не может быть совершено ничего великого. Только мертвая, а весьма часто лицемерная мораль выступает против формы страсти как таковой»1.

1 Гегель. Соч. М., 1956, т. 3, с. 287.

Выведение морали из неких абстрактных и самоочевидных Абсолютов Истинного Разума, представление о ее совершенствовании лишь с помощью вербально-понятийного распространения норм, соответствующей некой вечной Научности, парящей и над историей и над реальным человеком,- не более чем иллюзия, метафизически абсолютизирующая роль обыденного рассудка. К. Маркс писал, что «принимать одну основу для жизни, другую для науки – это значит с самого начала допускать ложь»1.

1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 42, с. 124.

Научное, теоретическое мышление – лишь момент, «часть» мышления вообще, хотя и очень важная. Существуют и другие способы освоения действительности, вненаучные, например искусство. Интроспекция, рефлексия рассудка – лишь момент, важный, но не единственный механизм осознания течения индивидуальной жизни. Сознание же вообще, включая в себя и теоретическое мышление, и рассудочные формы, к ним также не сводится. Оно включает и такие процедурные компоненты целесообразной деятельности, которые в нем присутствуют, но не осознаются актуально. Чувственные образы и представления, пронизывая все сознание, также им не исчерпываются. Существует мощная сфера подсознания человека, основа всех его духовных процессов. Жизнь человека не исчерпывают «сознание плюс подсознание» – ведь эта жизнь обеспечивается определенными нервно-физиологическими процессами, подчиненными социально-исторической деятельности «существа» качественно особого рода – личности. Именно эта деятельностно-практическая личность – субъект истории – и мыслит – с помощью мозга, воспринимает и переживает – с помощью чувств, а не «мозг мыслит», «чувства воспринимают» и т. п.2

2 См.: Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность, с. 58-59.

Задача, следовательно, состоит не в том, чтобы понять действительное место и значение нравственных чувств в психике человека, пронизывающих ее «насквозь»,- от элементарных неосознаваемых восприятий до логико-понятийных процессов1.

1 «…Самое мышление как реальный психический процесс уже само является единством интеллектуального и эмоционального». (Рубинштейн С. Л. Проблемы общей психологии. М., 1973, с. 97-98).

Но и понять их роль в единых «ансамблях» психической регуляции поведения человека не как абстрактной особи, а личности, весь духовный мир которой, в том числе нравственность, формируется в процессе творчески-преобразующей деятельности – конкретно-исторической практики. Ведь и сама противоположность чувств и разума в этике, толкуемая традиционно как коллизия долга и склонности, есть производный продукт исторической действительности, постоянно воспроизводящей нравственно раздвоенного индивида, «когда общество в нравственном отношении расколото, и в то же время оно нуждается в определенной общности моральных позиций, в едином ценностном языке»2.

2 Гусейнов А. А. Долг и склонности.- Вопросы философии, 19.81, № 10, с. 115.

Мир ценностей, который формирует моральность человека и который человек же создает в процессе совместной практической жизнедеятельности – вот подлинный ключ к различным «антиномиям» нравственного сознания. Их решение в этом случае, разумеется, не сводится к простому раскрытию реального нравственно-психологического соотношения чувств и разума, мотива и поступка и т. п.

Дружбу, например, как нравственно-психологический феномен жизни людей, нельзя вывести просто из ее чувственной, интимной теплоты и взаимной привязанности – хотя без них она не существует, ни из полезности, взаимопомощи, этикетно-престижного «ритуала» – хотя он может в ней присутствовать, ни даже из совместной самореализации, предполагающей «слияние» родных душ, своих «вторых Я» – хотя это крайне важно и, к сожалению, полностью достижимо лишь в идеале. Нет, дружба невыводима просто из всех этих ее существеннейших нравственно-психологических черт и атрибутов. Она – самоценность1,

1 См. об этом: Кон И. С. Дружба. М., 1980, с. 248- 252.

несводимая ни к страстному биению чувств, ни к благу взаимной поддержки. В ней воплощается важнейшая ценность человеческих взаимоотношений, формировавшаяся и развивающаяся поныне как самораскрытие творческих духовных сил человека. И не столь уж важно, что обыденный рассудок придает этой моральной самоценности дружбы вненсторический характер (хотя это исторически сформировавшееся, имеющее различные конкретные формы и развивающееся поныне явление), превращая ее в выражение некоего абсолютного начала человеческого «духа», «природы» и пр. Важно другое: дружба как один из видов межличностных отношений воплощает собой определенную моральную ценность, как бы концентрирующую в себе благородные, свободные горизонты нравственного развития человека.

Именно в этом мире ценностей – аксиологическом аспекте социально-исторической практики человека – дружба находит свое полное объяснение и этическое обоснование.

* * *

Коллективное, общее дело, спаянное едиными ценностями, коммунистическими идеалами; творчество, самораскрытие созидательных сил, способностей человека, революционно-классовая сплоченность и психологически возросшие возможности морального взаимопонимания, сопереживания; бережное проникновение до сокровенных истоков нравственно-психологического самочувствия, мировосприятия человека – в дружбе и любви; наконец, глубинные исторические потребности развития моральной коммуникабельности в общественной жизни и перспективы формирования гармонической личности, неразрывно сопряженные с торжеством коммунистического гуманизма,- все это приметы нового социально-нравственного положения человека в социалистическом мире. Приметы, позволяющие оптимистически относиться к проблеме преодоления морального одиночества, отчуждения, замкнутости, враждебной разобщенности людей друг от друга.

Индивид не может (и не должен) проводить свою жизнь в моральном одиночестве: это пустое, мертвое существование, мучительное устранение от живых источников сопричастности к радостям и горестям других людей, нередко оборачивающееся бессмысленно-злобной ожесточенностью (и ведущее к деградации человеческого в человеке). Сторонники мрачной антиидеи о безысходности одиночества личности не только смешивают разнокачественные причины и признаки одиночества (социальные, нравственные, психологические и т. д.). Они не только в корне неправы, абсолютизируя неотвратимость одиночества, но и виновны в своем отношении к человеку. Вольно или невольно они заставляют его смиряться с одиночеством, не дают ему понимания реальных путей выхода из этого трагического состояния. Смакуя страдания человека, изолированного от душевного мира других людей, от моральных ценностей общества, они оставляют его беззащитным и безнадежным в пучине заброшенности, равнодушия и отчуждения. Их призывы к отчужденному индивиду сохранять, несмотря ни на что, моральную стойкость и личное мужество мало чего стоят. Они нравственно-психологически, мировоззренчески разоружают человека в его борьбе против враждебной разобщенности людей друг от друга. И делают это не только потому, что не видят социальных сил, способных освободить человека от враждебно-негативных, навязанных ему антагонистическим течением социальной жизни состояний одиночества, не только потому, что не могут понять нравственного значения революционной сплоченности освободительного движения трудящихся, но и потому, что не могут, несмотря на все свои заверения, определить общечеловеческий гуманный смысл нравственного единения человека с человеком в истории. Во всех исходных философско-этическнх предпосылках их концепций в той или иной мере присутствует индивидуализм, с позиций которого нельзя верно понять не только современных революционно-освободительных, но и общечеловеческих, общеисторических тенденций гуманистического сплочения человечества. Гнилостные бактерии пессимизма и индивидуализма – вот закваска мрачной антиидеи о безысходности человеческого одиночества. Сочувственный «пессимистический гуманизм» в отношении к человеку, якобы обреченному на вечное одиночество, не спасает приверженцев этой идеи от обвинения в антигуманизме. Ведь если человеку не даются реальные и вместе с тем гуманные средства преодоления одиночества и отчуждения, то на чем же будет держаться его моральная стойкость и сопротивляемость злу? Тогда люди найдут иные, пусть ложные и антигуманные, способы «прорыва» из нестерпимого одиночества и отчуждения. И они действительно пытаются их найти: в масштабах либо реакционных радикальных движений (типа фашистских), либо в различных формах «псевдоколлективизма», либо в насильственном подчинении, овладении душевным миром другого человека. Распространяя эту антиидею под маской «мужественного реализма» во взглядах на судьбу человека, ее приверженцы, таким образом, подготавливают (иногда даже против собственного желания) нравственно-психологическую почву для взращивания откровенно реакционных устремлений и настроений. Так антиидея о безысходности одиночества легко укладывается в общее русло антигуманизма, от нее пролегает ряд прямых дорог в темный мир воинственно-враждебных по отношению к человеку, его ценности и судьбе, представлений. Антиидея о том, что «счастье одного человека строится всегда на несчастье другого», представляет собой в этом смысле, пожалуй, наиболее циничный образчик попыток индивида «стать выше» одиночества или уйти от него с помощью открытого человеконенавистничества и активной агрессивности по отношению к другим людям.